Случай в Лондоне (джен)

Батман полукруговой. Батман прямой. Удар по руке. Смешок наблюдателей. Его черед. Атака простая. Отбила. Атака из батмана и укола. Клинок скользит по клинку. Резко сократить дистанцию. Укол в руку. Скосить глаза и увидеть лезвие сабли у шеи. Проклятая маска только мешает, нужно было привезти свою. Наблюдатели аплодируют. Все. Третий раз он не проиграет. Она не торопится сокращать дистанцию. Выдохлась? Осторожничает? Выпад. Какой-то ленивый. Отбивается без труда. Струсила, дорогуша? Переносишь вес на другую ногу? Вот тебе атака на подготовку. Дистанция стремительно сокращается. Лезвие сабли замирает в миллиметре от её печенки. И тут же удар под ребра. Он тоже проиграл. Значит, на этот раз ничья. Нет? Наблюдатели опять расценили это как её победу. Какого черта, господи прости?! Ладно, его очередь. Атака комбинированная. Действие на оружие, финт, укол. Попалась. Правое предплечье. Теперь они замирают друг против друга. Зачем ждать? Он нападает. Она контратакует. Он отбивает стремительный удар сверху, перехватив левой рукой конец сабли. Польский стиль фехтования определенно имеет свои преимущества. Её клинок отброшен назад. Ошибка. Слишком промедлил — и получил очередной удар под ребра. Быстро же чертовка ориентируется в ситуации. Но и его никто не упрекнет в том, что учится медленно. Новая атака придется ей по вкусу. А вот этого, похоже, никто не ожидал. Она хватает его за руку. Через раструб перчатки чувствуется мертвая хватка длинных пальцев. Женщины так не блокирую удар. Женщины, с которыми он фехтовал, обычно уходили в оборону, отвечали батманами, увеличением дистанции, чем угодно, но только не захватом. Ей снова аплодируют. Более того, одобрительно свистят.

— На сегодня все, — объявляет тренер. — Хороший бой.

Он срывает маску. Свет бьет по глазам. Комната словно становится больше, ярче. Желтые стены, трещины в которых замазаны белым, подбор выполненных в винтажном стиле плакатов о фехтовании, две длинные скамейки, зеркало, чучела в углу — он уже почти ненавидит это место. «Уникальная школа фехтования», — так говорил о нескольких комнатушках под крышей на Кинг-Кросс, 76, отец Андерсон. Действительно, уникальная. Где же еще можно встретить такую как она. Дверь в подсобку для хранения снаряжения открыта настежь. Его противница уже сняла маску, явив окружающим лицо, все сплошь состоящее из прямых линий да углов, и глаза цвета льда за забралом уродливых круглых очков. Сама тощая, как жердь, эта странная девушка неизменно носит мешковатую одежду, смотрящуюся на ней, как на вешалке. Вот и сейчас резкими — это на публике она спокойная и уравновешенная леди — неловкими движениями пытается удержать в руках саблю с ножнами и при этом поправить сползающие на нос очки. Господи, и это ей он проиграл?! Нескладной, нервной девчонке лет семнадцати от силы?! Комментарии отца Андерсона по этому поводу лучше не представлять.

— Господа, попрошу поторопиться. Уже четверть десятого, а сегодня — футбол, — напоминает тренер.

Он подходит к своему шкафчику в подсобке. Девчонка его словно не замечает. Напыщенная англичанка. Есть же неписаные правила, по которым противники после боя всегда жмут друг другу руки, перебрасываются парой слов. Но не для неё. Мы просто разворачиваемся на сто восемьдесят градусов и уходим. Подобное самодовольство — отличительная черта всей их нации.

Его толкают в плечо и радостно сообщают:

— А здорово она тебя, старина.

Да, Рей Освальд, его обычный спарринг-партнер, не отличается большим тактом.

Он смотрит на парня особым взглядом, выработанным за годы скитаний по приютам. Как правило, после этого у собеседника пропадает всякая словоохотливость. Рей тоже приутих. Вот и замечательно. Целее будет.

* * *

В сумерках Кинг-кросс-роуд выглядит чуть менее уныло, чем днем. Вообще Лондону солнце идет как траурной процессии белый цвет. Это не Рим, не Флоренция и даже не Милан. Там солнечный свет растворен в самом воздухе, в каждой плитке под ногами, в каждом оттенке стен, в пышущей жаром черепице, в лице каждого жителя. Здесь все словно под дождем вымокшее. Только тумана и не хватает. Впрочем, помяни черта... Ладно, фонари уже зажглись. До гостиницы рукой подать. А к капризам здешней погоды он уже начинает привыкать.

Вечер выдался тихий, можно даже сказать умиротворяющий. Он идет не спеша, прокручивает в голове поединок. Ложные выпады, неудачные финты, постоянные уклонения, переходящие в атаки. Металлический перезвон клинков все еще звучит в ушах. В такие мгновения он понимает почему отец Андерсон выбрал 13-й отдел, а не миссионерство. Чувствовать свою силу в каждой напряженной мышце, в каждом нанесенном ударе, улыбаться, предчувствуя бой, испытывать легкое головокружения от собственных атак, ощущать эйфорию победы, смотря сверху-вниз на противника. Конечно, мало что из этого можно испытать в зале фехтования. В своем клубе они похожи на завязавших курильщиков с никотиновыми пластырями. Им всем остро не хватает азарта. Азарта настоящей битвы. Всем, кроме, пожалуй, этой девчонки. Надо бы перенять у неё пару приемов, узнать, где она обучалась раньше. Это может пригодиться. Все может пригодиться. Судьба словно задалась целью на примере его жизни многократно подтвердить истинность этого высказывания. Беспризорный мальчишка умудрился попасть в элитарный, если можно так выразиться о подобном месте, католический приют, всего лишь выучив пару молитв на латыни, пока обчищал паству и пастыря в одном из многочисленных римских храмов. Через месяц скорбное лицо и торопливое бормотание непонятных тогда слов произвели на отца Андерсона должное впечатление. На следующее утро он проснулся не в очередном подвале, но в наполненной светом огромной приютской спальне. Тогда он впервые осознал, какие возможности открывает знание и правильное его применение на практике.

Но хватит уже рефлексии на сегодня. Психологи учат, что она бывает полезна. Забывают только о побочном эффекте — повышенной невнимательности занятого ею субъекта. Вот и он абсолютно не помнит, как дошел до середины улицы и знаменующего её полицейского участка — старинного четырехэтажного здания с неизменной гипсовой эмблемой монаршего дома над входом, небольшой пристройкой с глухими зарешеченными оконцами и нежно любимым наследием старины — деревянными воротами по бокам, перекрывающими въезд во двор. Как-то странно этот оплот законности и порядка сегодня выглядит. Вроде и свет на всех этажах горит, но какое-то ощущение заброшенности, безжизненности. Да и о других домах на улице можно сказать тоже самое. Сквозь туман оранжевыми прямоугольниками проглядывают освещенные окна, за которыми словно и нет никого. Странно. Но тревоги он не испытывает. Наоборот. Клонит в сон. Надо бы скорее добраться до своего номера. Видно тренировка и бой с девчонкой порядком измотали. Ничего, сейчас он пройдет местный паб на развилке Фредерик-стрит, затем оставит позади салон красоты и небольшой круглосуточный магазинчик. А там поворот на Суинтон-стрит. Всего-то пройти её из конца в конец — и он на месте.

Старый паб зазывает внутрь приглушенным светом от зашторенных окон. Вопреки обыкновению за выставленными на улице сколоченными из досок столами никто не сидит. Что ж, посетителей, должно быть, загнал внутрь туман или футбольный матч. Удивляют только жалюзи у входа в магазинчик и отсутствие людей на Суинтон-стрит. Впрочем, его, иностранца, многое удивляет. Усыпляющие туманы, неотесанная грубость, возведенная в ранг традиции и усиленно культивируемая местными питейными заведениями, гнилая сырость, превратившаяся в культуру целой нации, проникшая в отношения друг с другом и с миром вокруг. Скажете, что он пристрастен к этой протестантской стране? Нет, вовсе нет. Просто неплохо знает историю, умеет смотреть по сторонам и читает между строк. Германия тоже протестантская, но с Англией не сравнится ни по подлости, ни по подстрекательству. Немцы попросту слишком тупы и прямолинейны для по-настоящему утонченной интриги. Им бы рубить с плеча под резкие окрики командира, маршировать под бравурные песни и жить по инструкции, четкой и понятной. В Англии же чтут традиции. А обман, предательство и нож в спину вполне могут стать обычаем, если к ним будут прибегать из поколения в поколение, вплетать в политику, возводить в ранг дипломатии и прикрывать фасадом из этикета и запутанного свода законов. Ссылка на устои жизни предков облагородит любое преступление. А здесь чтут традиции.

Однако он увлекся. Как же тихо вокруг, спокойно. Двухцветная, вечно сонная Суинтон-стрит в желтых пятнах фонарей словно сошла с открытки. Похожие, как близнецы, жмущиеся друг к дружке коричнево-белые домишки с уютными светлыми занавесочками и воинственными, черными заборами, ощерившимися железными пиками, тонут в тумане, расползаются очертаниями и будто отступают назад. Он едва различает в напитавшемся влагой воздухе черные таблички номеров домов и черные буквы, складывающиеся в название «Актон-стрит». Актон-стрит? Однако. Он и не заметил, что идет по другой улице. Выходит, свернул с Кинг-кросс раньше, чем следовало. Ну и ну, господин Максвелл, такого с вами еще никогда не случалось. Наблюдательность всегда была его козырем. Что ж, теперь надо дойти до Грейс-инн-роуд, свернуть направо, миновать одну федерацию, одну ассоциацию и парочку трастов, ютящихся в двух зданиях, больше похожих на одно, перерезанное посредине. Через дорогу от них как раз и будет отель в котором, с благословения отца Павла, ответственного за поселение командировочных, он живет вот уже полторы недели. Портье все время говорит ему месье. Горничная не столько убирает номер, сколько шпионит. Хозяйка каждый вечер приходит узнать все ли его устраивает. Он уже давно подметил одну странность. Портье не любят менять свои привычки, горничные любят сплетничать даже в ущерб себе, а пожилые женщины почему-то обожают молодых священников. Последнее он наблюдал еще будучи в приюте, каждое воскресенье посещая небольшую церковь на Via dei Penitenzieri в Риме. Совсем молодой падре, лет двадцати семи — двадцати восьми, пылко проповедующий с кафедры и уже известный своими богословскими трудами, после службы боязливо оглядывал толпу пожилых прихожанок, сгрудившуюся вокруг него. И так повторялось каждое воскресение. По будням же они посещали загородную часовню рядом с приютом. После службы отец Андерсон позволял своим питомцам немного порезвиться в соседнем сквере среди множества старых деревьев с облезлыми стволами. Он, Юмико и Хайнкель облюбовали лавочку под одним из развесистых великанов. Подруги о чем-то шептались, он читал, зная, что в компании любимчиков отца Андерсона к нему никто не будет приставать. Как-то незаметно эти посиделки переросли в дружбу. И уже поступив в семинарию, он порой наведывался в старый сквер просто поболтать с давними подружками, а заодно выведать, что происходит в 13-ом отделе. Они частенько устраивались все под тем же деревом и украдкой, в тайне друг от дружки, наблюдали за течением мирской жизни, оставшейся в прошлом, оставшейся так и не распробованной на вкус.

Ну а в этом английском сквере ни единой живой души. И зелени почти что нет — несколько деревьев вдоль изгороди да подобие клумбы посередине. Не повезло местным жителям с видом из окна…

Сердце срывается в бешеный галоп, на лбу проступает испарина. Аргайл-стрит, любезно сообщает черная табличка углового дома. Где это вообще? Туристическая карта, которой его заботливо снабдила хозяйка отеля, оказывается на самом дне рюкзака. В приглушенном туманом свете фонаря желтая линия улицы начинается рядом с его отелем и упирается в вокзал. Он осматривается по сторонам с присущей всем заблудившимся растерянностью. Справа и слева — высокий забор, за которым скрываются детские площадки и панельные, похожие на спичечные коробки, дома. Очередной спальный микрорайон, нагоняющий тоску. Тихий и безлюдный. Идеальный для совершения преступления. Вдох-выдох. Ему просто надо сосредоточиться. Успокоиться и сосредоточиться. Надо всего лишь идти прямо, и он окажется у входа в отель. Главное — не нервничать и собраться с мыслями. Наверное, это из-за переезда. Он попросту не рассчитал свои силы. С первого же дня закрутился в водовороте дел. Перелет, визит в представительство Ватикана, направление на обучение, беседа с организаторами лекций, заселение в номер уже под вечер. На следующий день подъем ни свет, ни заря, курсы до обеда, после обеда беседа с отцом Пием, временным наставником, представляющим себе патронат как череду поручений для вверенного его заботам молодого человека. Беготня с бумажками падре занимает все время до вечера. А вечером он идет в библиотеку, работать над своей диссертацией. И так все последующие девять дней. Ах да, еще и фехтование четыре раза в неделю. Когда он на первом занятии вступил в бой с Реем, Тадеуш Левандовский, главный тренер и владелец клуба, тут же зачислил его в пятерку лучших учеников. Еще бы, в приюте он уступал только Юмие, а с Хайнкель был на равных. Не каждый мог бы похвастать таким результатом. Но затем пришла она. Явилась в сопровождении длинноволосого типа преклонного возраста. Они непрестанно о чем-то перешептывались. Тип скоро ушел, а новенькой предложили показать на что она способна. Она и показала. Отличную базовую подготовку — видно в суровом детстве вместо кукол была сабля, напористость — или то было обычное подростковое упрямство, отвагу — скорее уж детскую бесшабашность. Одним словом, Тадеушу новая ученица, дикая нелюдимая девица, пришлась по вкусу. Он лично отрабатывал с ней приемы, а на следующее занятие решил двух своих новоиспеченных любимчиков столкнуть лбами. И, судя по довольной улыбке поляка, результат ему понравился. Неужели вместо Рея с ним теперь в паре все время будет эта белобрысая бестия? Помилуй, Господи. Конечно, он мог бы кое чему у неё подучиться, но сколько нервов вымотает такая учеба. Как-то проигрывать Юмико было проще. Все знали о её способностях и её, скажем так, особенности. А тут это молчаливое существо с блеском одержимости в глазах. Девчонка удивительно подходит этому неизменно викторианскому городу. Этим, обросшим легендами, в основном криминального характера, улицам, крохотным проулкам, глухим тупикам, теснящим потерявшегося пешехода кирпичными щербатыми стенами. Туман в них как будто бы гуще, а небо так далеко, словно ты в преисподней. Нет, не по душе ему здесь, не по душе. Еще и в глазах темнеет. Черт, где же это он? Стена, стена, стена. Ладони чувствуют только влажную щербатую кладку. Несколько шагов в сторону — сталкивается с деревом. За черным стволом из тумана расплывчатым силуэтом выступает фонарь. Тянет в сон. Ничего себе, приключение. Надо… Да, надо что-то делать. Надо идти. Просто идти вперед. Иначе… А ведь он даже не знает, что будет, если остановиться. Найдут ли утром в одном из переулков труп иностранца, или же он придет в себя на больничной койке под сиплые, вялые моления падре Пия? Что будет? Он останавливается вытереть пот со лба. Под рукой красные прутья очередного забора. Справа ввысь уходит красная кирпичная кладка. Наверное, днем на этой улице не так уж и плохо. Наверное, её даже показывают туристам, такую нарядную, всю в цвете высохшей крови. Однако сейчас, на её мостовой, он наконец-то чувствует страх, комком подступающий к горлу, мурашками пробегающий по коже. Как во сне, он еле переставляет ноги. Панически боится оглянуться. Словно он опять маленький мальчик, которому старшие на ночь рассказали страшилку, чтобы полюбоваться на испуганную физиономию четырехлетки. У беспризорных свои радости, главная из которых — чувство превосходства над другими. Дети — самые жестокие в мире существа. И после этой жестокости ему тяжело было научиться любить, особенно научиться любить абстрактного Бога, в которого так страстно верил отец Андерсон.

Как будто в другой жизни это было. Неужели учеба в семинарии так его изменила? Или перспективы вскружили голову? Или… О Господи, что же происходит?! Какое-то помещение. Круглое, шагов пять в диаметре. Стены синие, над головой купол с видеокамерой посредине. Он сидит на полу, слушает, как стучит в висках собственное сердце, пытается удержать дрожь в ногах и руках. А еще он знает, абсолютно точно знает, что не один. Наверное, поэтому боится отвести взгляд от купола. Боится пошевелиться. Даже сделать вдох боится. Впервые за весь вечер он отчетливо осознает присутствие рядом постороннего. Но в этот раз он способен принять решение. И его решение — бежать. Он рывком поднимается на ноги, оборачивается, видит лестницу, а справа от неё — стеклянные двери на улицу. Выбегает на мостовую, оглядывается по сторонам.

Такси, ему нужно такси.

Повсюду огни: магазинов, кафе, иллюминации, — и ни одного человека, ни одной машины. И это на центральных улицах, где от туристов и праздных зевак прохода нет, где неуклюжие красные двухэтажные автобусы снуют каждые пять минут. Что же за чертовщина творится? Где все? Это сон. Наверняка это сон. Безумный кошмар. Надо просто придумать, как проснуться. А пока он будет идти. Благо туман рассеивается. И, кажется, если сейчас свернуть налево, он придет к вокзалу...

Визг тормозов, крик, брань… Шумно, очень шумно. Он зажмуривается и открывает глаза. Чувствует, как кто-то тянет его за рукав:

— С вами все в порядке, сэр? — спрашивает какой-то араб. Он рассеянно кивает. Ощущение, как после глубокого сна или обморока. Мир слишком яркий, наполненный хаосом звуков и цветов, раздражает постоянным мельтешением. Он на привокзальной площади. Сидит на парапете у неизвестно что изображающей скульптуры. И Лондон, как Лондон, — динамичный, не знающий передышки современный мегаполис.

— Может скорую? — продолжает теребить его араб. К нему присоединяется пожилая леди с крохотным чемоданом на колесиках.

— Нет, просто вызовите такси, — через силу выдавливает он.

Спустя пять минут немало удивленный таксист везет его к ближайшему храму, всю дорогу пытаясь объяснить бестолковому итальянцу, что английские церкви не работают допоздна. Он ничего не отвечает, только смотрит на город за лобовым стеклом.

Когда машина останавливается, сопровождаемый подозрительным взглядом таксиста он выходит из машины, поднимается по ступенькам, касается массивных дверей храма. Прислушивается к себе. Одурманивающая сонливость и ощущение чьего-то присутствия за спиной ушли.

— В отель на Грейс-Инн-роуд, — сбежав со ступенек говорит он шоферу и достает потрепанную, распухшую от закладок библию из рюкзака. Он не позволит себе даже на мгновение закрыть глаза пока не доберется до своего номера.