Случай в Лондоне (джен)

И снова ночь проходит спокойно; утро, серое, унылое, промозглое, также обходится без происшествий. Горничная доставляет в номер традиционный английский завтрак, на который противно смотреть, и письмо смотреть на которое хочется еще меньше. Отец Пий ни на что, кроме завуалированных угроз и вежливых приказов, чернила не расходует. И в этот раз привычке не изменяет — велеречиво сообщает, что в пятницу утром желает взглянуть на готовую работу, объем которой должен быть никак не менее пятидесяти страниц, с количеством ссылок порядка сотни и исключительно на заслуживающую внимания литературу. Черт возьми, неужто падре всерьез опасается, что в его реферате на Брэма Стокера ссылку найдет?

Пробежка по вчерашнему маршруту с леди Хеллсинг занимает около получаса и обходится без непрошенных попутчиков. Девчонку это разочаровывает, его настораживает. Слишком спокойное начало дня для столь беспокойного противника, как у них. В библиотеку идет как на бой. В том, что сообщество его преследователей готовит сюрприз — не сомневается.

И действительно, около полудня в читальном зале на соседнее еще теплое место спешно убежавшего куда-то стеснительного паренька, присаживается нечто с всклокоченными черными волосами, умопомрачительным макияжем и маникюром, напоминающим когти неизвестного науке хищника, разумеется тоже черным. Нет, в принципе, не разыграйся у него паранойя, он ни за что бы не заподозрил это чудо в двойной игре. Мэри, как представляется сторонница неформального образа жизни, нельзя было отказать в изобретательности. Идеально подобранный образ инфантильной девушки, влюбленной в мрачную готическую романтику и сопутствующий этой влюбленности интерес ко всему потустороннему, призван был расслабить будущую жертву и расположить к душеспасительным беседам. Мэри с самым простодушным видом берется расспрашивать его о теме реферата, с видом знатока давая рецензии на выбранные им книги. Затем на него обрушивается поток всевозможных сведений о полулюдях из малоизвестных источников, вроде бестиариев пятнадцатого века и прочих редких диковинок. Говорит новая соседка никак не меньше получаса и притом без перерыва, умудряясь попутно оставлять в его блокноте заметки в виде блок-схем и рисунков. Когда тема вампиризма и оборотничества начинает истощаться, собеседница не без гордости объявляет себя язычницей и держа руку на кельтских приданиях, как пастырь на Библии, начинает проповедовать. Ему не остается ничего иного, как пытаться обратить заблудшую душу к свету истинной веры. Диспут выходит горячим, хоть и ведется вполголоса, под шиканье соседей. Кончается приглашением на обед, ставящим его в весьма неудобное положение. С одной стороны, для успешной игры в наивного пастыря он должен немедленно последовать за заблудшей овцой и вливать в её уши слово Божие неустанно, без перерыва, особенно, если учесть, что хитрая барышня как раз стала чаще кивать на его аргументы и меньше возражать. Любой священнослужитель уже довольно потирал бы руки на его месте, готовясь ввести в лоно матери церкви еще одного неофита. Но...

Но с другой стороны леди Хеллсинг строго-настрого запретила ему покидать библиотеку под страхом смерти. Из-за отсутствия вышеназванной леди он оказался без подстраховки и, если Мэри задумала похищение, ждать помощи будет неоткуда. Искушать судьбу он привык только в разумных пределах. Разум же сейчас твердит, что покидать гостеприимные стены лондонской библиотеки — верх беспечности. Но грозящая остаться невоцерковленной язычница может заподозрить своего собеседника в некоторых зачатках разумности и осторожности, а значит план проследить за псевдо-готессой и таким образом выйти на её хозяев грозит провалиться с треском. И хорошо бы вампирье сообщество без лишнего шума залегло бы на дно, но ведь Мэри может принять решение действовать немедленно и тогда... Вот какого черта девчонку Хеллсинг понесло именно сегодня проверять эту треклятую улицу, да еще и без особого расчета на успех?!

— Так вы идете? — спрашивает Мэри, уже поднявшись из-за стола. Спрашивает буднично, походя, так, будто ей все равно.

Он вздыхает и виновато улыбается:

— Увы, времени у меня совсем мало. Начальство торопит со сдачей работы.

— Оу, понимаю, — разочарованной барышня не выглядит. — Надеюсь, хоть не очень много времени отняла у вас.

— Будет вам. Приятного аппетита.

Мэри улыбается и уходит в сторону лестницы. Узкая в плечах черная блузка с воротником стойкой и множеством кружев, длинная юбка, подол которой подметает пол, крохотная черная сумочка и черный зонтик, доставшийся, видимо по наследству от прабабушки — не самый удачный выбор одежды и аксессуаров для связанных с похищением физических нагрузок. Гипнозом же барышня вряд ли владеет, иначе уже давным-давно прибегла бы к помощи столь действенного оружия. Тем паче их совместный уход ни у кого бы удивления не вызвал. Может, пойти все же стоило.

Он вздрагивает. За колонной всего метрах в пяти от него — вчерашняя старуха. Читает книгу, теребит в руках вышитый платочек. Когда она там успела появиться? Умилительная такая старушка. Мудрая и добрая бабушка из детской книжки. Кто увидит — улыбнется. Он же шипит от боли, сдавившей виски. И опять это ощущение. Словно сон с открытыми глазами. Неужели они знали?.. Знали, что Хеллсинг не будет, что он откажет Мэри, что...

— Мэри!

На его крик оборачиваются многочисленные посетители читального зала, оборачивается охрана, возмущенно шикают библиотекари. На его крик оборачивается сама готэсса и застывает на месте старуха. Он поспешно выбирается из-за стола и устремляется к затянутой в черное фигуре.

Надо что-то сказать, как-то объяснить свое поведение.

— Я понял почему вы разочаровались в протестантизме, — быстро говорит он, пытаясь унять дрожь в руках и опасаясь её появления в голосе. Говорит для старухи, для библиотекарей, для охранников, для многочисленных зевак. Говорит для Мэри, решившись сыграть свою роль безмятежной наивности до конца.

— Я же говорила, что меня не столько разочаровал протестантизм как таковой, сколько я разочаровалась в самой идее Бога.

— Нет, вы просто не нашли того что искали в вере.

— Неужто? И что же я искала?

— Любовь, сочувствие, милосердие... Не выставленные на показ, оседающие точно рассчитанными суммами на дне ящиков для пожертвований, в протянутых ладонях нищих, в сейфах пастырей. Нет, вы хотели любви, сочувствия, милосердия в словах, во взглядах, в сильных руках, не дающих упасть. Вы разочаровались не в Боге, вы разочаровались в людях.

— Интересная теория, — Мэри смотрит задумчиво, впервые за весь день позабыв о необходимости удерживать на лице улыбающуюся гримасу. — Продолжим беседу? — спрашивает, выдержав небольшую паузу.

— Пойдемте, — говорит он.

— А ваша работа?

— Бог с ней. Посижу сегодня до закрытия библиотеки.

— Спасибо.

— За что?

— За искренность. Вы настоящий пастырь. Пастух и ловец в одном лице.

— Ловец? Звучит угрожающе.

— Не более, чем пастух.

— Пастух оберегает стадо.

— Пастух для стада тот же тюремщик.

— Овца и коровы в лесу не выживут.

— Но до того, как встретить человека выживали же?

— Пастух дает им крышу над головой и еду.

— И ведет на бойню.

— Все имеет свою цену. И бойня ожидает не всех.

— Но именно пастух решает кого именно казнить, а кого миловать.

— Если приносишь пользу — можешь ничего не бояться.

— Можешь не бояться, если полезен пастуху. И если уродился с хорошей гладкой шерстью или обилием молока, а иначе...

— Я был прав. Вам действительно не хватает человеческого участия. И милосердия, но не надо...

— Чего мне действительно не хватает, так это свободы.

— Но, чтобы вы получили ту свободу, о которой мечтаете, кто-то должен быть в своей свободе ограничен.

— То есть?

— Чтобы свободно ходить по улицам Лондона их надо постоянно зачищать от преступных элементов. Чтобы вы шли куда заблагорассудится, не боялись наступления ночи и мрачных закоулков, тысячи людей были лишены свободы перемещаться.

— Ах, вот вы о чем: законы, указы и прочее. В вашем случае это десять заповедей.

— Всего десять, заметьте. Сравните с любым собранием законов мирян.

— Лучше я сравню с кодексами поведения, разработанными священниками для мирян.

— И опять, Бог здесь абсолютно не при чем.

— А папа римский?

— Всего лишь человек.

— Вы смелы, как для католика.

— А вы слишком подвержены предрассудкам, как для язычницы двадцатого века.

— Где предпочитаете обедать?

— Может, во дворе? Слышал, здесь неплохое меню.

* * *

— Ну а вы над чем сейчас работаете? — спрашивает он, примостившись за крохотным столиком в тени красной кирпичной стены.

— Да, так. Провожу небольшое историческое расследование.

— Может я могу чем-то помочь?

— Как бы вам сказать... Я пишу о теме для католической церкви весьма болезненной.

— Вы меня заинтриговали. Крестовые походы, папа-женщина, папа-Борджиа, скандалы с детьми...

— Инквизиция.

— Ах, об этом.

— И, на мой взгляд, это отвратительнейшая страница в истории человечества.

— Поверьте, в истории «отвратительнейших» страниц больше половины. А если говорить конкретно об этом явлении, то, замечу, большинство авторов сильно сгущают краски и нагнетают атмосферу.

— Томас Райт приводит документ, где сказано о тридцати четырех сожжённых детях только по приказу одного епископа Иоанна Георга всего за несколько лет.

— А сколько детей было повешено за преступления светскими властями за тот же период в Германии семнадцатого века? Темные времена, они и есть темные времена.

— Это уже не было мрачным Среднековьем.

— Согласен. Но люди есть люди. Они часто используют самые святые истины для достижения самых низменных целей. Бог и религия тут не при чем.

— Но за их смерти так никто и не заплатил.

— Жизнь в подлунном мире не справедлива.

— И потому мы должны уповать на жизнь небесную?

— Вы никому ничего не должны кроме самой себя. Вам решать, какую дорогу выбрать и чем за этот выбор платить.

— Те дети ничего не выбирали.

— Но епископ свой выбор сделал и, я уверен, заплатил за него сполна.

— Епископ верил, что делает это во благо церкви. По идее, он в Раю.

— Может, он и делал это во благо церкви, но не во благо Бога. Бог никого сжигать не приказывал.

— Вы разделили церковь и Бога? Смело для священника.

— Я не отделял церковь от Бога, я отделил паршивую овцу, забывшую о своем предназначении, от отары.

— Интересно существует ли в католицизме надзор за священниками. Вы бы могли стать одним из надзирающих.

— Поверьте, мы всеми силами стараемся уследить за чистотой наших рядов.

— И всеми средствами?

— Что вы имеете в виду?

— Сомневаюсь, что свое грязное белье вы выставляете напоказ.

— Поверьте, оступившиеся не остаются безнаказанными. И поверьте, многие из них полагают, что наказание светских властей было бы менее суровым.

— Рекламируете католицизм?

— Просто не хочу, чтобы у вас сложилось превратное впечатление о нас.

— Тогда расскажите о себе.

— Увы, ничего примечательного я пока не совершил и ничем от десятков подобных мне выпускников не отличаюсь.

— Сомневаюсь. Вы были убедительны у лестницы. Черт, да вы из меня почти агностика сделали.

— Вы же язычница?

— Мне просто нравится природа. Необузданность язычества куда теснее связана с землей, лесами, полями, ветрами, чем цивилизованное христианство, стиснутое множеством догм и твердынями храмов.

— Вам просто хочется свободы.

— Именно. Знаете, вы, могли бы стать отличным психологом. Определенно, вы не просто выпускник.

— Уверяю вас, я такой же как все. И вы могли бы обратиться к любому из моих собратьев, и он обязательно помог бы вам.

— О, нет. Вы и сами знаете, насколько ваши коллеги бывают, как бы это сказать... Ведут себя как полицейские на допросе.

— Уверяю вас, что таких у нас сейчас меньшинство.

— А я хочу уверить вас, что вы — один из немногих, особенный. И, думаю, ваше начальство это понимает. Смотрите, вас послали сюда, в страну протестантскую, сложную. Наверняка, вы должны вовлечь в католицизм побольше таких, как я.

— И зачем же мне в таком случае курсы по мифологии и религиоведению.

— Чтобы переубедить такую язычницу, как я. Это судьба.

— Божий промысел.

— Кто во что верит.

— И во что же теперь верите вы? Удалось ли мне заставить вас передумать.

— Задуматься уж точно заставили.

— Ну, значит вот он, первый исполненный мною долг, как священнослужителя. И то, исполненный не до конца.

— И я снова повторюсь, вы слишком скромны.

— Скромность — необходимая для священника добродетель. Но в данном случае я скорее рационален в оценке своих успехов.

— Как бы там ни было, где я смогу найти вас, если мне понадобится совет?

— В колледже.

— Я думала, в каком-нибудь храме.

— О, я еще не допущен к проведению службы.

— Что ж, значит я найду вас в колледже. И, кстати, об учебе. Не пора ли нам возвращаться?

— Уже два часа дня. Быстро же, однако, летит время...

— ...а я итак немало у вас его украла. Впрочем, мой проект тоже не продвинулся.

— В таком случае нам и в самом деле пора вернуться.

* * *

Людей, как на зло, этим вечером на улице немного. Он старательно выдерживает дистанцию в десять метров. На Юстон-сквер это не сложно — множество фонарей позволяют даже читать, не напрягая зрения, а уж стройный черный силуэт рассмотреть и того проще. Но когда Мэри решает свернуть в переулок, он её чуть было не теряет. Узкая улица с длинной велосипедной парковкой освещена этим вечером только светом из окон, оранжевыми прямоугольниками ложащимся на асфальт. Он ускоряет шаг. Мэри, кажется, не замечает, что за ней следят. А вот он все время ощущает пристальный взгляд. У хвоста завелся собственный хвост. Иронично. Итак, вокруг ни черта не видно, малолюдно, да еще и сам он под прицелом чьих-то зорких глаз. Фаталист возопил бы о судьбе, вознамерившийся помешать воплощению замыслов, сегодня заключающихся в попытке проследить за Мэри. Он не фаталист, слава Богу. Он человек рациональный и потому попросту догонит девушку и предложит проводить домой. Время суток темное, стало быть опасное, стало быть его предложение может быть принято благосклонно.

— Мэри? — старательно изобразить удивление на лице. — Только не говорите, что живете поблизости от вокзала.

Мэри оборачивается стремительно, правая рука сжимает небольшую сумочку.

— О, это вы, — говорит отрывисто, в голосе напряжение. — Говорили же, что останетесь поработать еще полчаса.

— Увы, мне прозрачно намекнули, что будут рады видеть меня завтра. Собственно, я оказался их последним посетителем. Прямо мне никто не говорил убираться, но бросаемые взгляды говорили сами за себя.

— Может вы чересчур чуткий человек?

Тон раздраженный. Внезапной встрече явно не рады.

— Может быть. Но чуткость не порок. Особенно, если благодаря ей несколько человек придут домой пораньше.

— Вы правы. Однако какая удивительная встреча.

— Не совсем. Я живу неподалеку, в отеле «Сансет» на Грейс-Инн.

— Ах, вот оно что.

— Только не говорите, что заподозрили меня в преследовании.

— У меня богатое воображение. Стыдно сказать, но в первое мгновение я подумала о вампирах.

— О ком? — он смеется. Мэри улыбается смущенно, добавляет вполголоса: — Но они существуют.

— Уверяю вас, нет.

— Честное слово. Это не вымысел писателей. Я знаю, о чем говорю.

— Вы заблуждаетесь.

Мэри останавливается прямо под фонарем. Белесый свет заливает их лица, вызывая в памяти сцены допросов из детективов.

— Я видела их, — громко шепчет, всматриваясь ему в лицо.

— Вы обманулись. Стали свидетелем розыгрыша или его объектом.

— Нет. Я знаю точно.

— Слушайте, вы же несколько часов назад ругали Инквизицию, жгущую людей по совершенно абсурдным обвинениям. А теперь сами, как в мрачном средневековье, видите в каждой тени потустороннее существо. Как же по-детски это, право. Бояться надо людей, а не плоды фантазии сказочников-писателей.

Мэри только качает головой и идет дальше. Вдвоем они выходят на Аргайл-сквер, царство похожих друг на друга, как близнецы, домов. Девушка останавливается у дверей одного из них.

— Знаете, я такая трусиха, — говорит смущенно, потупив глаза. — Спасибо, что проводили.

— Вы не трусиха. Просто обладаете чересчур развитым воображением, — как можно мягче улыбается он, осматривая попутно окрестности. А в Юстон-сквер любопытная компания собралась. Насмотрелся он на таких еще во времена уличного детства. — Вы здесь живете? — спрашивает, кивая за спину девушки на дом, погруженный во мрак. Видно никто из жильцов еще не вернулся. — Отличный, наверное, вид из окна?

— Когда как. Иногда в сквере собираются довольно шумные компании. Смотреть на них — сомнительное удовольствие.

— Да уж, — смеется он. — Спокойной вам ночи и как можно меньше шумных компаний под окнами.

Мэри кивает, улыбается и исчезает за черной дверью. Он же быстро шагает в тень сквера, оглядывается, убеждается, что слежки нет и только тогда подходит к «любопытной компании». Прикидывает расценки в Лондоне по сравнению с Римом. Любопытная компания молчит. Выжидает. Сверлит взглядами.

— Двести фунтов на всех за слежку. Хочу узнать где на самом деле живет женщина, скрывшаяся только что в том доме, — кивает на черную дверь.

— Уж точно не там, — замечает некто в куртке с бейсболкой, надвинутой на нос. — Аванс, турист.

Он выкладывает на скамейку купюру в сто фунтов.

— Завтра приходи во столько же сюда. И деньги не забудь, — говорит обладатель бейсболки.

Он кивает и неспеша уходит прочь, время от времени бросая взгляды на дом, в котором скрылась Мэри. Ни одно окно так и не засветилось. Впрочем, другого он и не ожидал.

Хвост догоняет его только на подходе к Грейс-Инн. Бывший черный плащ выныривая из одной тени и тут же ныряя в другую, идет за ним до самого отеля. Некоторое время его долговязую фигуру можно было лицезреть из окна номера. Чего ждал соглядатай, он так и не понял, и уснул, строя всевозможные предположения на этот счет.