Лысая (джен)

1.

В заброшенном здании воцарилась тишина. Когда в руках Пашки оказался пистолет, никто из Клоунов двигаться с места не решился.

— Я сказала… вставай на колени, — повторила Лысая на выдохе.

— Ты ебанутая… Опусти ствол.

— Это мне говоришь ты? Давай на колени, если не хочешь себе дополнительную дырку… где-нибудь промеж глаз.

Харли подчинилась. В глазах у неё застыл настолько сильный страх, что Пашке даже стало её немного жаль. Пашке — но не Лысой, и не Зверю, что сжимал сейчас пальцами рукоять смертоносного оружия.

— Не двигайтесь! — крикнула она Клоунам, стоящим позади. — Иначе я её грохну.

Кто-то рванулся вперёд, и Пашка машинально стрельнула у него над головой. Хлопок от выстрела оглушительным эхом отправился гулять под сводами заброшки, несколько парней испуганно прикрыли уши. Кто не растерялся — так это Харли, поймавшая момент, змеёй взвившаяся вверх и выбившая пистолет из рук Пашки. Та покачнулась и тяжело рухнула на пол. Наташа набросилась на неё принявшись лупить по искалеченному лицу и, даже учитывая, сколько ударов получила сегодня Лысая — била она, пожалуй, сильнее и злее всех.

— Ты! Сука! Посмела! Мне! Угрожать!!! — Харли яростно сопровождала ударом каждое слово.

— А ну отъебись от неё, эй! — раздался под сводами здания новый голос, но знакомый уже Пашке, но не всем остальным. Все удивлённо обернулись на вход, и даже Лысая приподняла голову, силясь рассмотреть, кто пришёл.

А пришёл, стоит сказать, не один человек: весь проход загородили люди. Пашка, до сих пор глядящая одним глазом, с трудом узнала пуховик Рубенцова. Пока выдался момент, протёрла лицо, и увидела, что под своды заброшки, помимо него, входят и другие её одноклассники. Антон Самойлов, Витька Дербышев, Андрей Деревягин, Подгорный, Логинов, и ещё несколько ребят, даже несколько девушек.

Если бы тело так не болело, Пашка подумала бы, что ей всё это снится. Зачем они пришли сюда? Ведь быть не может, что за ней…

Но как оказалось, так и было.

— Вы, блядь, в край охуели такой толпой девушку пиздить?! — проорал не только на всё здание, а, кажется, на весь парк, Самойлов, всегда отличавшийся перманентным желанием кому-нибудь набить морду. — Чё, давайте по чесноку чтобы было!

— Вы чё, петушки, на Лысую-то наезжаете?! — послышались ещё голоса. — Вам, бля, Полтинника что ли мало?

Разозлённая Харли поднялась, наконец, с Пашки, развернувшись к вошедшим.

— Это, блядь, не ваше дело, что тут происходит! Какого хуя вы заступаетесь за неё, если она и вас пиздила тоже?! Что, скажете — неправда?! Я знаю, что правда!

— И чё?! — прозвучал в ответ самый убедительный аргумент из существующих. — Из-за этого можно толпой на одну девушку петухов своих пригонять?! Рубенцов, так это они Истомина-то отпиздили?

— А если и мы, то чё?! — сунулся один из Клоунов, с разодранной половиной лица, до сих пор сжимающий в руках арматуру.

— А вот чё! — и Дербышев со всей силы двинул ему в челюсть. Это стало началом огромной потасовки, в которой сошлись Пашкины одноклассники и Клоуны. Своды заброшки тут же наполнило оглушительное эхо массы голосов. Наташа же, не знающая, куда деться, подобрала выпавший пистолет, сунула в карман куртки и, воровато оглядевшись, юркнула в щель между прутьями, скрывшись из вида.

К израненной Пашке, чудом юркнув среди дерущихся, подскочил Дима Рубенцов.

— Ты как, Паш? Жива?

— Лучше всех, ёптыть… — попробовала пошутить та, но очень не вовремя изо рта вырвалась струйка крови, и Лысая поперхнулась. Ругнувшись, Рубенцов забросил её свободную руку на плечо и закряхтел, приподнимая.

— Рубен… — кое-как проговорила Пашка, когда он наконец поднялся. — Слушай… Можешь эту херню снять… пожалуйста? И тебе легче будет…

— Блин, раньше надо было…

Как только бинт оказался снят, и многокилограммовая бита мёртвым грузом рухнула на землю, Пашка почувствовала острую боль в искалеченной руке. Рубенцов, увидев её, зажал рот рукой: его чуть не вырвало.

— Так, тебе лучше этого не видеть… Погнали, я тебя отсюда выведу.

— Сука, как же больно…

— Чё, получил?! Получил, блять?! — кричал кто-то из дерущихся, непонятно, то ли из их одноклассников, то ли из Клоунов. Минуя всех, Рубенцов потащил кое-как ковыляющую Пашку к выходу.

Хаос битвы оставался позади.

Вплоть до конца января Пашка пролежала в больнице.

За всю жизнь у неё не набралось столько травм, сколько ей поставили, когда её привезла в больницу скорая, вызванная всё тем же Рубенцовым. Он в спешке объяснял врачам, что на Пашку напали какие-то гопники и зверски её избили, особенно постаравшись над правой рукой. В целом, такая легенда сработала на ура, потому что по большей части была правдивой.

В тот вечер, когда её привезли и положили в больницу, состояние Пашки было не утешительным.

Правая рука ужасающе вывихнулась, и была жуткого, почти лилового цвета. Эластичный бинт протёр запястья чуть не до мяса и оставил кое-где тонкие глубокие рубцы. Помимо этого, у Лысой оказалось выбито несколько зубов, обнаружилось лёгкое сотрясение мозга, и заплыл огромным синяком левый глаз (а впоследствии на нём вскочила ещё и какая-то болячка, кажется, от попавшей грязи). Левое ухо — по которому, видимо, кто-то хорошенько заехал — ещё долго закладывало. Не стоило говорить и о том, что всё тело девушки в тот момент походило на огромный справочник по синякам и ссадинам, и довольно долгое время ещё болело. Вдобавок, мобильный телефон, всё время находящийся в кармане джинсов, был изуродован и восстановлению не подлежал. Хорошо, что хоть симка осталась цела.

Но мало что для Пашки было больнее, чем встречать вечером того же дня потерявших себя от волнения родителей. Заплаканная мама, и чуть не поседевший отец — который вообще был очень сдержанным на выражение чувств человеком — были выше Пашкиных сил.

Мама настаивала на том, чтобы подать заявление в полицию, и отец её поддерживал, но Лысая сказала, что не знала по имени никого из нападавших, а лиц не запомнила. Она долго думала о том, рассказать ли про Наташу Рябову. Но если она говорила правду, то её отец — влиятельный бизнесмен, причём находящийся на короткой ноге с мэром. И если и так, то полицию в это дело впутывать было бесполезно. Имён и лиц остальных Клоунов, находящихся в заброшке, она не знала и не помнила.

Пашка, израненная, покалеченная, уставшая, психологически вымотанная, но всё же живая, никак не могла поверить, что всё кончилось именно так, потому что могло кончиться гораздо хуже, если бы не Рубенцов. Почему он всё-таки решил помочь ей? Что сподвигло одноклассников, всё время её сторонящихся, вдруг встать на её защиту? Что в итоге стало с Харли? Сильно ли Полька обиделась на её слова в заброшке? Первое время Пашка терзалась этими вопросами, лёжа в больнице, но затем ответы на них начали приходить сами.

Близился конец первого месяца зимы, когда Дима наконец решил, что ему стоит навестить в больнице Лысую. Делать он это слегка побаивался, в чём не стеснялся себе признаваться. Он верил, что в каком бы состоянии она ни находилась, она с лёгкостью могла отвесить люлей не только ему, но и кому-нибудь покрупнее — если, конечно, была не в духе.

И всё-таки события последних месяцев сильно к ней Диму расположили. Он видел, как она запросто (при этом даже без матюгов) общается с ребятами младше неё, как играет в шахматы с Полиной из параллельного класса. В конце концов, он застал её небольшое выступление в анти-кафе «Альбус», а потом воочию увидел, каких Лысая наживает себе врагов. И что враги эти гораздо сильнее неё, и гораздо бо́льшие сволочи. Дима знал Пашку Романову с младших классов, а потому видел, как она выросла — из нелюдимой, скромной рыжей девочки в грубую лысую пацанку, не привыкшую ходить вокруг да около, и всегда прямо высказывающую всё, что у неё на уме. Он старался пореже с ней пересекаться — как и все ребята из «А»-класса, — но иногда жалел о том, как всё между ними вышло, и во что в итоге вылилось. И понимал, что ничего уже не исправить: стоит подойти к Лысой и сказать ей что-то, что ей не понравится, как она обматерит тебя, или даже отлупит. Себе дороже.

И всё-таки Дима знал: она не заслуживает таких врагов. И никто не заслуживает. И то, что она так самоотверженно пошла против банды гопников, чтобы спасти Полину, его невероятно восхищало.

Пойти в больницу Дима решился однажды после уроков. Переодевшись, на выходе он увидел уходящую Полину — и поспешил её догнать.

— Полин! — остановил он её. Девушка вздрогнула, глянув с испугом, но затем расслабилась:

— Не пугай меня так… Ты Дима, да?

— Ага. Слушай, вы же с Лысой дружите? Ну то есть, с этой… С Пашей Романовой.

Лицо Полины помрачнело.

— Раньше дружили, а что?

— Просто она в больнице, я подумал позвать тебя, может, навестить… Ей приятно будет.

Полина опустила взгляд.

— Я не пойду. Она не захочет видеть меня.

— Вы что, сильно поругались? — спросил Дима. Стоять на улице было прохладно, и они медленно двинулись по дороге от школы.

— Тогда… Когда меня схватили, мне было очень страшно, — Полина понизила голос. — Им нужна была Паша, и… В общем, они позвонили ей с моего телефона, сказали, чтобы она приходила. Но когда она пришла, она просто, ну… Накричала на меня. Сказала, чтобы я шла… куда подальше. Я тогда сильно испугалась, домой побежала. Уже позже узнала, что Паша в больнице, но я подумала, что из-за чего-то другого.

— Её побили там. Очень сильно. От неё, правда, тем уродам тоже досталось. Но она жива-здорова, вроде. Родителей её пару раз видел — за домашкой приходят.

Полина застыла на месте, глядя на него во все глаза.

— Дим, это… из-за меня?

Дима остановился, обернувшись. Их разделяло два-три метра. Мимо, не обращая на них внимания, ходили люди.

— Нет, конечно, ты что! Ты-то в чём тут виновата?! Ну, эй, не расстраивайся…

— Да как мне… — Полина тёрла глаза красными от мороза руками. — Это правда всё из-за меня… Не удивительно, что она меня…

— Слушай, — Дима подошёл ближе, хотел отнять руки Полины от её лица, но не решился, и принялся говорить: — Пойми, она тогда была на взводе. Я больше чем уверен, что она просто хотела тебя спасти, чтобы ты побыстрее ушла оттуда. Лысая ведь такая — никогда прямо ни о чём не скажет.

Полина боязливо взглянула на него сквозь пальцы мокрыми глазами. В них блестело жёлтое зимнее солнце, проглядывающее сквозь паутину голых ветвей.

— Но всё равно…

— Пойдём, — и Дима потащил её в обратную сторону, туда, где располагалась конечная остановка. — Вместе к ней сходим. Давай, не трусь!

— Хорошо, хорошо, иду! — выдернув руку, Полина двинулась за ним. Неожиданный порыв её сильно смутил. — Ты же ведь… Помнишь, сам говорил не приближаться к ней? Я не знала, что вы с ней…

— Ничего мы не с ней, не придумывай. Просто… Считай, что я изменил мнение. Я был не прав. Я думал, что она злая из-за того, что с ней дружить никто не хочет, вот и ходит вечно одна, дуется, матерится на всех, с гопарями тусуется — к такой попробуй подойди. Серьёзно, видел я её дружбанов. Из-за таких люди после одиннадцати из дома не выходят. Думал — из-за того, что Лысая злится, с ней только такие и водятся. Вот и не совался к ней.

— А что изменилось? — спросила Полина спустя время, шмыгнув носом: непролитые слёзы всё же немного намочили глаза, поэтому она выглядела расстроенной.

— Да я понял, что она вообще не злая, — сказал Дима, пожав плечами. — Вот вы же с ней в шахматы играли и тусовались вместе… Как думаешь, злая она?

— Вовсе нет, — Полина покачала головой. — Она хороший человек.

— Ну вот видишь! — и Дима Рубенцов беспечно ей улыбнулся.

2.

Окунув ноги во вторичные бахилы из мусорного мешка — так делали почти все, кто приходил — Дима и Полька совершили диверсию на третий этаж, туда, где располагался приёмный покой. Диверсию — потому что было стойкое чувство, что людей туда обычно не пускают. Пашка Романова обнаружилась в коридоре — с забинтованным черепом, правой рукой, в тонком чёрном свитере, узких штанах и тапочках. Под одним глазом до сих пор был повязан компресс.

— Здорово! — шёпотом поприветствовала она, хлопнув по руке Диму. Полину она увидеть явно не ожидала, но обняла одной рукой, несильно ткнув её подбородком в макушку.

— Вы какими судьбами вместе?

— А почему шёпотом? — тихо поинтересовался Рубенцов.

Лысая поморщилась.

— Да там одни бабки, стоит хоть звук издать — гундеть начинают, такой адище! Поскорее бы меня уже выписали отсюда, — она деловито сунула в карманы штанов большие пальцы рук.

— Паша, ты как себя чувствуешь? — робко спросила Полина. Лысая махнула рукой.

— Да чё там, пара синяков, пара царапин. Заживает быстро, но меня отпускать не хотят, говорят — сотрясение какое-то там. Таблетками пичкают. Ещё и рука, зараза, не проходит, побаливает до сих пор.

— Я тебя предупреждал, что это жесть, — напомнил Дима.

Лысая стоически пожала плечами.

— А что было делать? Так бы я эту хреновину ни за что не удержала бы. Слушай, я спросить всё хотела: как ты наших-то привёл? В смысле… Как они согласились-то? Почему?

— А чё им не соглашаться-то было? Одно дело, когда ты их пиздишь, другое дело — когда на наших кто-то ещё лезет. Да там вообще больше шума Самойлов намутил: выбесило его, что какая-то гопота толпой на девушку лезет, он других и поднял.

— Мне теперь даже неловко немного.

— Вот и думай теперь!

— Полька, слушай… Я тебе тогда в заброшке много всего наговорила. Ты извини меня, ладысь? Не дуйся. Просто тогда ты бы не ушла оттуда.

— Я ж говорил, — Дима хлопнул Полину по плечу. — А ты переживала…

Но вместо того, чтоб обрадоваться, Полька всё съёжилась, губы её задрожали.

— Ты тоже извини меня, — полушёпотом пролепетала она и прижалась к Пашке, обхватив её руками.

— Эхе-е, какая ж ты низенькая, — хихикнула Лысая, похлопав её по макушке. — Ну что, мир, Полька?

— Мир! — радостно согласилась та.

— Кстати, — вспомнил Дима, — а как Истомин, не знаешь?

Лицо Пашки погрустнело.

— Он без изменений. Всё ещё в коме. Вроде бы, первые несколько месяцев его больница обеспечит, а там, дальше, если не проснётся — родители должны будут лекарства покупать. Это я от врачей подслушала.

— Ходила к нему?

— Ну да, правда в другой корпус в таком виде пропускают с трудом… Надеюсь, он поправится раньше, чем я отсюда выйду.

Выглядело всё так, будто она действительно за него переживала, хоть и старалась казаться равнодушной и не показывать беспокойства. Впрочем, Дима оставил эти мысли при себе: высказывать такое Лысой по-прежнему было опасно для здоровья.

— Ты, кстати, не слышала, что с Клоунами было? — спросил он.

Лысая взглянула на него.

— Нет, конечно. До меня тут новости не доходят. А что было?

— В общем, мне один знакомый с Полтинника рассказывал, что недавно они как-то устроили нормальную такую сходку в парке. Народу дохера было. Слухи ходят, что они Харли на хер послали. И Клоунов, кстати, поубавилось.

— В смысле, послали? — опешила Пашка. — А из-за чего — не знаешь?

— Ну, вроде бы, из-за того, что командовать ими она заебала. Там видишь, какое дело: я этого знакомого поспрашивал обо всём, он говорит, мол, за Натахой все шли, потому что у неё батя — олигарх, и как-то там связан с какой-то ОПГ. Типа, за его счёт она Клоунов и сколотила: набрала ребят, которые хотели быть «опасными поцыками», начала мутить херню вроде мафиозных дел по району… Но, по сути, ни на чём, кроме авторитета, она выехать и не могла.

— Осведомлённый у тебя знакомый.

— Так особой тайны в этом как бы и нет, Клоунам-то самим чё язык за зубами держать.

— Ладно, и дальше что? Почему её послали-то?

— Ну, вроде как, всех заебало, что она командует, а толку от этого никакого. Типа, все просекли фишку, что про батю её — пустой трёп, и на все её дела он кладёт здоровенный болт. Некоторых Харли держала под угрозой, мол, за вами мои знакомые придут. Но, видимо, это тоже был пиздёжь. И эти отсеялись первыми.

— Ни хера себе, — сдержанно удивилась Пашка, пропустив мимо себя куда-то ковыляющую старушку с тростью. Когда она прошла, и дверь закрылась, Дима продолжил:

— В общем, на той крупной сходке Клоуны предъявили ей, мол, они за всё, что для неё делают, ни хера не получают, хотя должны, и она обещала. Ещё у кого-то из них накипело, что, мол, она целую толпу собирает на одну девушку, и не выходит ни хера, и их же потом и пиздят. А потом ещё и какой-то хач вышел, и перед всеми рассказал, что тогда, на заброшке, когда мы пригнали, она, Харли, первой оттуда и свалила, никому ничего не сказав.

— А дальше что?

— Да хрен знает… Вроде бы, все разошлись. Но Харли с той поры не видно.

Из коридора послышался женский голос, и Лысая испуганно обернулась.

— Твою мать, это врачиха идёт… Ребят, вам лучше валить, а то влетит не только мне, она бешеная… — торопливым шёпотом произнесла она.

Дима взглянул на пустую вахту возле которой они стояли — за ней никого не было.

— Погнали, спрячемся!

— Ты с ума сошёл!!! — испуганно спросила Полька, но Пашка уже толкала её в спину. Втроём они уместились под столом, прижавшись друг к другу плечами, а макушками уткнувшись в стол.

— …так конечно, конечно… — говорил женский голос, проходя мимо места, где они только что стояли. Последние звуки «врачиха» растягивала, поэтому выходило «канешна-а-а». — Ну, всё тогда, ладом… — на этих словах она вышла из отделения и, к ужасу ребят, щёлкнула замком, закрыв дверь.

В наступившей тишине троица переглянулась.

— А я и не знала, что отделение днём закрывают… — сказала Пашка, осторожно вылезая из-под вахты. — Во вы попали, ребят…

— А где тот, кто здесь обычно сидит? — спросил Дима.

— Да тут обычно дамочка, которая во второй половине дня сваливает… Говорят, что есть вторая, но её я ни разу не видела.

— И что нам теперь делать? — спросила Полька обречённо. — Когда она вернётся?

Пашка пожала плечами.

— К шести должна, наверное… У неё, вроде, процедуры какие-то. Ах да, точно: мои.

— Что за процедуры?

— Смена бинтов, промывка глаза, всё такое… Но до шести часов вы верняк должны свалить отсюда. Так… Блин, есть же другой выход! Погнали, пока она его не закрыла! Только не топайте сильно!

И она бросилась бежать по отделению. Дима и Полька устремились за ней.

Миновав на скорости несколько поворотов, массу кабинетов, пару-тройку старушек в больничных платьях, двух медсестёр и какой-то громоздкий аппарат, накрытый тканью, они оказались возле двери, ведущей на лестничную клетку. Лысая, кстати, успела за несколько секунд заскочить в одну из палат, сорвать свою куртку с вешалки и продолжить бег. Об этом Дима её спросил, когда они уже вынырнули наружу.

— Всё спланировано, не ссы, — многообещающе сказала она, взглянув куда-то в щель пролёта. — Так, давайте наверх!

Спрятавшись на пару этажей повыше, троица уставилась на дверь внизу. К ней подошла широкоплечая женщина в чёрной, до пола, меховой шубе, и вставила ключ в замок, затем повернув его. Кажется, это и была та самая «врачиха», от которой бегала Лысая. Заперев дверь, она развернулась и зашагала обратно, пыхтя на ходу. Солнце этажом выше сквозь окно бросало на пол косые жёлтые линии, по коридорам больницы ходили люди, а воздухе витал неясный запах приключения, который остро чувствовали Пашка, Полька и Дима, а все остальные, кто в этот момент был в больнице — не чуяли, и не могли.

— Ну, — сказала Лысая, довольно пожав плечами. — Я ж на пять минут вышла, а она двери позакрывала… Как бы «ой»! — и они рассмеялись.

— Может быть, в кино сходим? — предложил Дима. — До шести-то успеем вернуться?

— Да и похуй, если не успеем! — засмеялась Пашка, бросившись вниз. Несмотря на то, что весь череп её до сих пор был в бинтах, выход из отделения её явно оживил.

— Шапку-то надень хотя бы! — прокричала ей Полька, бросаясь следом.

— Ой ну вот чё ты как бабка старая!

— А на какой фильм, Дима?

— Да там посмотрим, я что-то и не знаю, что в кино идёт… Слышь, Лысая, шапку-то надень, серьёзно!

На улицу, где царил мороз, они выбежали вместе, причём Пашке досталась нагло сцапанная с чьей-то вешалки зимняя восьмиклинка с отгибающимися «ушами». Надев её, Лысая стала похожа на типичного одесского гопника — и ей это явно нравилось, даже закрытый компрессом глаз не очень-то портил настроение.

— Ну что, в кино? — спросила она, выдыхая изо рта клубы пара.

Подошедшая к ней Полька с надутым видом застегнула её куртку.

3.

Ощущение побега из больничного плена дурманило и пьянило Пашку Романову, которой уже осточертело лежать в четырёх стенах. Пока они шли до кинотеатра, она без умолку болтала то с Димой, то с Полькой, рассказывая им всё, чего навидалась и наслушалась в больнице, а заодно расспрашивая, что происходило в школе, и как дела у обоих. Она сама про себя удивлялась, насколько легко и непринуждённо она болтает с Рубенцовым, которого все эти годы терпеть не могла, и с Полькой, с которой они с недавнего времени были в ссоре. Эти двое настолько искренне волновались за неё, что решились даже проведать её в больнице — и этого было достаточно, чтобы Лысой было с ними хорошо, ведь кроме родителей её всё это время никто не навещал.

— Я охренела, когда увидела, во что после того махача телефон мой превратился. По нему как трактором проехались!

— После того «махача» по тебе самой как трактором проехались, ты в зеркало себя видела?

— Да я-то пофигу, просто блин… Даже симку кое-как оттуда вытащили, её между батареей и крышкой защемило.

— Тебе теперь новый телефон купят?

— Хазэ. Дома где-то куча кнопочных пылится, может, один из них мне дадут.

— Фигово… А нормальный не купят?

— В смысле — «нормальный»? Чем тебя кнопки не устраивают?

— Так они же бесполезные. В Интернете не посидишь, фотки не полистаешь, видяшки не посмотришь…

— На некоторых кнопочных Интернет тоже есть.

— Полька дело говорит. А в Интернете мне толку сидеть нет, всё равно никто не пишет…

— А эта… с которой ты раньше общалась? Воронина из класса постарше. Я слышал, она в Питер уехала, вы не общаетесь больше?

— Не-а.

— Это Пашина подруга?

— Ага, я как-то раз видел, как она её домой на спине тащила…

— Ну, а что мне было делать! Если эта дурында коленку поцарапала и идти не могла.

— Так вы и правда были подругами?

— Не знаю, Поль, что ты понимаешь под этим словом, но, наверно, да. Она клёвая была, вы бы видели. Ловцы снов плести умела, а на гитаре бряцала — загляденье. И стихи читала классно, мы из-за них и познакомились… Поль, знаешь «Лиличку»? «Дым прозрачный воздух выел…», слышала? Вот она её на лестнице читала тогда, и на каждый шаг на ступеньку вниз спускалась. Чудная такая была… Вы чего на меня так смотрите, эй?

— Ну ты просто…

— Не важно, Паш.

— Нет уж говорите, эй, долбанные вы заговорщики!

— Ай, Паша!.. Отпусти!

— Ах ты ещё и смеёшься!..

Когда они пошли дальше — кинотеатр уже был за поворотом — Дима в молчании сказал:

— Лично я, Паша, никогда бы не подумал, что ты… Что тебе кто-то так понравится.

— Да не нравилась она мне вовсе, ты чего. Просто она была хорошим человеком, вот и всё.

— Возможно. Я-то её не знал. А то, что Катька рассказывала про вас…

— Ой, да слушай ты её больше! Она вон тебе наплела про то, что я просто так ей телефон разбила, а ты и поверил!

— Ну-ну, ещё язык мне показывай… Скажешь — неправда?

— Правда, но только наполовину. Там машина ехала, а эта коза прямо на дороге встала, в телефон свой упёрлась, ни хера не видела. Могла бы и «спасибо» сказать, а она — в крик, телефон, мол, её разбила… Так, ребяты, у меня вопрос: кто за кино платить-то будет? У меня в карманах ветер…

— Ну давайте я заплачу, сегодня билеты по сотке… Полин, у тебя есть с собой?

— Да, но у меня… В общем, только пятьдесят, больше тратить нельзя — на проезд не хватит.

— Пода-а-айте бедной школьнице на фильме-е-ец, — проблеяла Пашка скорбным тоном. Полька рассмеялась, а Дима покачал головой.

— По миру пустите, барышни… Так и быть, сегодня я за вас плачу.

— И откель ты богатый такой?

— А ты что, не знаешь, что у меня состояние, как у графа Монте-Кристо?

Когда он ушёл к кассе, покупать билеты на фильм, Полька негромко сказала:

— Непривычно, Паша, видеть тебя такой разговорчивой.

— Так соскучилась я по вам! — Пашка хлопнула её по плечу. — Да и в целом, мне нравится, когда со мной по-человечески разговаривают.

— В смысле? А другие люди тогда как?

— Другие люди — по-людски. И не спрашивай, в чём различия.

И Лысая слегка поморщилась.

Фильм, билеты на который купил Дима, оказался полуфантастическим боевиком про кучку людей, обладающих невероятными физическими возможностями, которые конечно же боролись против злой системы. Самого Диму фильм слегка заинтересовал, простодушную Польку зацепил очень сильно, а Пашке не понравился вовсе: заскучав на десятой минуте, она уже примерно представляла, чем всё закончится. Разгром главного злодея, обрушение его базы с неба на землю — всё как обычно. Даже пафосное название очень быстро выветрилось из головы, так что Пашка его и не запомнила. Такого рода фильмы ей не нравились — они после себя ничего не оставляли и годились только для того, чтобы на время заполнить яркой картинкой пустующую черепную коробку.

— Смотри-смотри, сейчас лифт упадёт… Во, я же говорила!

— Паш, откуда ты знаешь?! — изумлённым шёпотом спросила Полька.

— Да это же очевидно! Если в боевике есть лифт — значит, он обязательно упадёт, законы жанра. Во, смотри, сейчас в них стрелять начнут…

За полтора часа, пока шёл боевик, Пашка до отвала наелась попкорна, оставленного кем-то на соседнем кресле, а после этого, не очень интересуясь происходящим на экране, стырила у Димы телефон и, припомнив Марьин сотовый, отправила ей небольшое сообщение:

«Пишет твой хороший друг и товарищ Паша Романов: рухнув с высотки, я вдребезги разбил своё тело и телефон, но чудом остался жив! Как только доберусь до компа, разберу все твои драбаданы!»

Лысая искренне понадеялась, что Марье «зайдёт» такой юмор. Сменила заставку на экране на какую-то тошнотворно-анимешную, похихикала и вернула телефон владельцу. В темноте кинозала Дима негромко ругнулся, грозно взглянув на Пашку — но та принялась делать вид, что боевик её вдруг очень сильно заинтересовал.

Спустя время, однако, к ней под череп вернулись привычные неприятные мухи: наверняка влетит за то, что сбежала из больницы, по учёбе она наверняка кучу всего пропустила. А хуже всего было внезапное осознание: Истомин всё ещё в коме, а она решила повеселиться.

«Ну что мне, вешаться что ли теперь…» — подумала Пашка, не очень уверенно нахмурившись. Выстроенные вокруг неё радостные декорации вдруг оказались чуть ли не картонными и сыпались на глазах. Минутка свободы от больничного плена ослепила её, но после яркого света пришло осознание, что мир вокруг по-прежнему не покрыт блёстками, всё так же к ней холоден и равнодушен. Настроение упало резко, и Пашка, коротко шепнув Польке, что ей нехорошо, вышла из кинозала.

Кинотеатр она покинула в спешке, чтобы её не вздумали догонять.

В больницу возвращаться не хотелось, так что Пашка пошла домой.

Чувствовала она себя вполне приемлемо, правда, не была уверена в том, что нужно будет делать с болячкой на закрытом глазу. Отмахнулась — «заживёт, на мне всё заживает, как на собаке» — и решила, что ничего не хочет кроме одиночества и громкой музыки. А дома, наверное, письмо от Марьи ждёт. Да и много всякого! Пашка точно знала, что не вынесет ни дня больничных запретов, отвратительной еды, вечно больных и жалующихся старух и бесполезных процедур, которые в последнюю неделю продолжаются просто ради профилактики. Складывая все эти аргументы в голове, Пашка посчитала, что родители точно не смогут ничего ей возразить. Позвонят врачам и скажут, что она дома долечится.

Дома её прыгучим лаем встретил соскучившийся Ладан, принявшийся вставать на задние лапы и многозначительно указывать на поводок, лежащий на тумбе. Потрепав его по щекам и погладив за ухом, Пашка радостно пообещала, что погуляет с ним папа, и отправилась в свою комнату.

Там она немедленно пришла в ярость: пока её не было, родители прибрались в её комнате. Пол был вымыт, постель заправлена, мусор из-под стола вынесен, на столе была вытерта накопленная за долгое время пыль, с подоконника убраны на стол (в омерзительно-аккуратную стопочку) тетради и учебники, даже гитара протёрта от пыли и сверкает чистотой, так хитро и недобро. Взвыв от злости, Пашка с силой хлопнула за собой дверью, несколько раз топнула ногой, хотела ударить по стене кулаком, но больной рукой бить было не самым умным решением.

Включив компьютер, она выкрутила громкость колонок на полную мощность, и под агрессивный рок принялась наводить в комнате свой собственный порядок. Разметала в стороны тетради и учебники, мощным пинком выпихнула кусок дивана обратно на середину комнаты; постель, как могла, разворошила и взъерошила, скомкав покрывало, всё это сопровождая рыком и неумелыми подпеваниями. К сожалению, не очень помогало. Искусственно наведённый бардак тоже представлял собой порядок, а настоящий, истинный хаос должен был заполнять собой помещение постепенно… и как легко было разрушить его прекрасную гармонию?

— На хрена вы это сделали?! — заорала Пашка во всё горло, вскочив на угол дивана и зная, что в квартире всё равно никого нет, а значит, её никто не слышит. — ПОШЛИ НА ХЕР СО СВОИМ СРАНЫМ ПОРЯДКОМ, БЛЯДЬ!!! В ПИЗДУ!!! НИЧЕГО НЕ ХОЧУ!!! КАТИТЕСЬ ВСЕ К БЛЯДСКИМ ХУЯМ СО СВОИМИ ИДИОТСКИМ ПОРЯДКОМ!!! В МОЕЙ, СУКА, КОМНАТЕ!!!

В потолок кто-то несколько раз сильно стукнул, на что Пашка не замедлила ответить, прокричав:

— КАТИСЬ НАХУЙ, ПОНЯЛ?!! ПО ГОЛОВЕ СЕБЕ ПОСТУ… — она пошатнулась, чувствуя, что падает. Упала прямо на больную руку, случайно задев провод от колонок и выдернув его. Музыка затихла. Руку кольнуло болью, а Пашка бессильно уронила голову на пол, видя результаты своих тщетных попыток восстановить былую беспорядочную красоту комнаты. Лысую охватило тягостное бессилие. Все слова были выкричаны, она попыталась ещё как-нибудь обидеть окружающую пустоту, но вышел лишь пустой хрип.

Она хотела даже немного заплакать от того, насколько вдруг стала бессильной — но лишь закусила губу, содрала с глаза надоевший компресс, отшвырнув его в сторону, закрыла глаза и, положив голову на руку, беспокойно задремала до прихода родителей.

4.

Разбудила её, растолкав, обеспокоенная мать.

— Паша, что случилось? Ты почему не в больнице? Что за бардак ты тут устроила?

— А что за порядок вы тут навели… — пробурчала сонная и недовольная Пашка, поднимаясь с пола. — Как вы вообще могли убираться в комнате, пока меня тут нет…

— Вот пока тебя нет — и прибрались, чтобы ты не фыркала, а квартира по-человечески выглядела. Скажи, ты почему из больницы ушла? Тебя уже выписали?

Пашке ужасно захотелось соврать — но она покачала головой.

— Я сама свалила.

— В каком смысле, «сама»?! — изумилась мама. — Ты же вся в бинтах! Кто тебя выпустил?!

— Да я вышла на пять минут, вернулась — а отделение закрыто. Ну пошла погулять, а потом думаю — нафига мне возвращаться, я всё равно почти здорова. Мам, ну серьёзно: отлежусь дома, сама поправлюсь…

— Что значит «сама»?! Ты думаешь, это шутки?! У тебя сотрясение, Паша! Это очень серьёзно! Ну-ка быстро вставай и одевайся. Едем в больницу.

— Мам, послушай…

— Нет, это ты послушай! — оборвала её мама на полуслове. — Я уже до седины наслушалась от докторов и учителей. Про то, как ты ведёшь себя в школе, что ты там вытворяешь, сбегаешь с уроков, постоянно дерёшься! У тебя даже зимняя куртка постоянно в крови, ты считаешь, это нормально?! То, что тебе за твои выходки выломали руку — это, по-твоему, нормально?!

— За мои выходки? — изумлённо переспросила Пашка. — За мои выходки?! То есть, по-твоему, я это заслужила?!

— Глупостей не болтай, и не переиначивай мои слова! Я просто говорю, что устала постоянно смотреть, как наплевательски ты относишься к нам с папой, и к себе самой! Паша, пожалуйста, хватит, умоляю тебя! Едем в больницу, извинишься перед врачами и пролежишь столько, сколько положено…

— Да я там скорее сдохну! — не выдержала Пашка. — Мне не нужно лечение, понимаешь?! Я здорова! Целый месяц зря там валялась, меня пичкали препаратами, хотя от той драки отошла я за неделю! Им там вообще плевать, что есть я, что нет меня! Мама, в твоих силах просто взять, позвонить и сказать, что со мной всё «ок», и что мне ничего не нужно! Да эти бинты сами с меня спадут!

— Паша, хватит болтать глупости. Быстро одевайся, мы идём в больницу, — сказала мать не терпящим возражения тоном. Развернулась и быстро зашагала к двери. На душе Пашки разлилась горечь неизбежного поражения.

— Хоть раз ты можешь меня послушать?! — крикнула она в спину матери. — Хоть раз, мама?!

Она остановилась.

— Я не знаю, может вам тут с папой без меня лучше?! — спрашивала Пашка. — Вон, какой порядочек тут навели, только цветочки ещё посадить — а Пашенька пусть в больнице сраной подыхает…

— Паша, что ты такое…

— Ну, а как ещё?! Ты вообще по мне нисколько не скучала, я только домой пришла — ты сразу обратно в больницу гонишь!

Ладан пугливо замер на пороге комнаты и поскуливал: он ужасно не любил, когда в помещении друг на друга кричали люди.

— Я просто забочусь о тебе, ясно?! — на глазах мамы выступили слёзы, что, конечно, было выше Пашкиных сил. Лысая даже отступила назад.

— Мам…

— Ты понимаешь, как я волновалась, когда мне позвонили и сказали, что тебя избили, и ты в больнице?! Господи, Паша! Да мы с папой, наверное, за ночь вместе поседели! Как после этого ты можешь говорить, что мы не скучаем по тебе?! Как тебе вообще в голову могло прийти, что я тебя не слушаю?! Я хочу, — она глубоко вдохнула, — чтобы ты полностью вылечилась. Чтобы пролежала столько, сколько врачи скажут. Чтобы училась, и чтобы у тебя было много друзей и счастливая жизнь. Я очень, — она понизила голос, — очень люблю тебя, Пашенька…

Сорвавшись с места, Пашка двинулась вперёд, обогнула мать, выйдя из комнаты, молча перешагнула через Ладана и направилась к выходу.

— Ты куда?

Пашка накинула на плечи куртку.

— Больше вы меня здесь не увидите, — сказала она негромко, и захлопнула за собой дверь.

На улице наступал морозный январский вечер.

Пашка брела вперёд — и сама не знала, куда. Без денег, без телефона, без музыки в ушах, и без места, где можно переночевать. В больницу идти было тошно, домой — невыносимо. Ночевать на улице не хотелось тем более. Поэтому она направилась домой к единственной подруге, что у неё осталась, к Лизе Савичевой. Впрочем, там её ждало неожиданное известие: Лизу положили в больницу.

Приветливая мать, всегда очень дружелюбная по отношению к Пашке, пригласила её на чашку чая, и за столом рассказала, что их знакомый — хороший акушер, который согласился принять роды.

— Вам не страшно? — спросила Пашка негромко, отхлёбывая несладкий горячий чай. — Ей ведь всего семнадцать…

Мама Лизы с ответом не медлила:

— Конечно, страшно. А как ты хотела? Я в церковь каждый день хожу, свечки за Лизу ставлю. Может, и ты тоже сходишь? Поставь, а, если тебе не сложно?

— Х-хорошо… — неуверенно согласилась Пашка, машинально подумав, что ни ногой к церкви не приблизится. Но женщина напротив неё проглотила эту неправду, и улыбнулась.

— Выглядишь ты, Паша, странно, но человек ты, я чувствую, хороший.

— Почему?

— А потому что по внешности человека судить грешно, — мудро рассудила мама Лизы. — Бывает, красив человек, статен и собой хорош — а на деле безбожник. А бывает, и наоборот…

«Ну спасибо».

Как ни крути, Пашке было стыдно перед Лизиными родителями, потому что большинство вредных привычек Лизок нахватала именно от неё, и именно благодаря ей легко влилась в компанию Кира (хоть она и была с ним знакома дольше, чем Лысая). Ещё и тот давний случай, когда Пашка пообещала Лизиной бабушке заботиться о внучке, и в этот же вечер своё обещание благополучно нарушила, не выходил у неё из головы. Но перед Маргаритой Семёновной извиняться было уже поздно, а родители Лизки Пашку просто не поняли бы, если бы она попыталась просить прощения.

Пашка невесело шагала по не слишком людному парку, освещённому рыжими фонарями, и думала о том, что некоторые извинения — это очень глупая вещь. Потому что бывает так, что ты будто бы просишь прощения даже не у человека, а у самого себя. Но при этом важно, чтобы и человек, с которым что-то произошло, тоже присутствовал, а иначе выйдет неискренне. А человек может и вовсе не понять, за что ты перед ним извиняешься.

Так было с Пашей, брата которого Кир случайно убил. И только Лысая знала правду. Так получилось с Лизой, которую Кир по пьяни изнасиловал, а потом вышло так, что она от него забеременела — здесь тоже только Лысая знала всю правду. И за всё, что она знала, но в чём не приняла участия, ей хотелось извиниться, но было слишком глупо, и нелепо извиняться перед теми, кто ничего не знал. Слишком много свалилось Пашке на плечи «правды», которая только ей одной была известна — и поделиться было не с кем. Выкладывать такое Марье было бы нелепо, а Истомину бесполезно. Да и зачем вообще кому-то это рассказывать? Стоит утаить все эти тайны внутри черепа вместе с проклятыми птицами, мухами и кошками, запереть там на крепкий замок, а ключ выбросить куда подальше…

— Сегодня сидим вот, сердце в железе, — шептала она, придавая стиху собственный песенный ритм, — день ещё, выгонишь, может быть, изругав, в мутной передней долго не влезет…

Каждая строка, как ступенькой, сопровождалась паром изо рта. Её слушал только мороз.

— …Всё равно любовь моя тяжкая гиря, ведь висит на тебе, куда ни бежала б, дай хоть в последнем крике выреветь горечь обиженных жалоб…

«Любовь… гиря…»

Всё-таки старик знал, о чём говорил. Если какая-то любовь человека и окрыляет, то другому человеку она падает на шею тяжёлой гирей, снимать которую непозволительно, а носить — невыносимо приятно, потому что тяжесть эта и приятна, и невыносима одновременно.

Как-то сама собой, Лысая оказалась на пороге злополучной церквушки — единственной в городе! Взвыла от досады на то, что всё вокруг будто бы толкало её в лопатки, говоря пойти в дом к человеку, в которого Пашка не верила.

Единственная причина, по которой Лысая решилась зайти внутрь — она промёрзла.

Внутри пахло свечами и воском, было светло, тепло и пустынно. Купив у флегматичной ко всему продавщицы на последние рубли свечку, Пашка, сама недовольная тем, что делает, подошла к первой попавшейся стойки со свечками. Недовольно, исподлобья, взглянула на икону. Переступила с ноги на ногу, огляделась по сторонам, убедившись, что никто не услышит.

— Слушай, короче, сюда… — произнесла она на выдохе. — Мне без разницы, кто ты и есть ли ты, я тебе молиться не собираюсь.

На мгновение она подумала, что слишком уж сильное от её слов под сводами церкви разносится эхо, но останавливаться было поздно. Лысая зажгла огонёк на своей свече от другой, установила её в некрепкое гнездо, и продолжила:

— Но так вышло, что я натворила много дерьма, и… Я хочу извиниться, ясно? Не перед тобой, дурень ты косматый, и не перед кем-то ещё. Я не знаю, перед кем. Мне просто тошно ходить с этой грудой херни на плечах. Тебе вряд ли там до меня есть дело, если вообще есть до кого-то, так что я представлюсь. Меня звать Паша Романова, учусь в одиннадцатом классе. Мне семнадцать. И из-за меня произошло много плохого. И вышло так, что извиняться перед людьми смысла не имеет — они не поймут. Так что я прошу прощения у тебя, невидимый чувак, за то, что существую, и за то, что такая уж я есть.

Пашка на мгновение замолчала, а затем быстро поправилась, понизив голос:

— И вообще я не за себя пришла просить. У меня подруга скоро рожает. И хрен знает, как всё пройдёт. Я знаю, тебе на людей-то вообще плевать, что уж до случайно появившегося на вписке ребёнка… Но пожалуйста. Если ты вообще хоть где-нибудь есть. Может быть, сделаешь так, чтобы с Лизой Савичевой всё было хорошо? Ты извини, из меня верующий, как из пингвина русалка… Я не умею молиться правильно, и ни одной молитвы полностью не знаю. Но если к тебе просто так нельзя обратиться и попросить, а нужно каким-то особым языком… То зачем я вообще сюда пришла, фигов ты бюрократ?

Пашка вздохнула, подумав, что если бы она висела на месте этой иконы — она бы не поленилась ожить и послать говорящего куда подальше. Потёрла переносицу двумя пальцами и сложила ладони.

— Аминь, ёпта.

Выходя из церкви, она чувствовала на себе прожигающий и пронзительный взгляд — но это была всего лишь продавщица свечей, услышавшая последние её слова.