Лысая (джен)

1.

Первое сентября едва ли было счастливым днём хоть для кого-то, кому меньше двадцати. Для Пашки не было точно. Она хотела пропустить тошнотворную линейку, однако мать настаивала: заставила надеть рубашку с юбкой, да чёрную жилетку. Пока она искала деньги, чтобы Пашка купила цветов, Лысая изрекала шутки про то, как забавно смотрелись бы банты на её голом черепе. Деньги у матери, конечно, взяла, но в сторону цветочного магазина даже не повернула: не заслуживала Бобых такой чести. В самый последний момент, когда матери кто-то очень удачно позвонил, Пашка вбежала в комнату, на ходу молниеносно скинула ненавистную юбку, ногой отшвырнув её прочь, влезла в привычные рваные джинсы, захватила плеер с наушниками, в коридоре накинула на плечи косуху и выбежала из квартиры, захлопнув дверь плечом.

Её маленький бунт против материнского режима вновь окончился успехом. Все революционеры мира аплодировали стоя.

По пути Лысая перелистывала песни в плеере, выкрутив громкость в наушниках на максимум. Включила «Pegasus» — энергичную и яростную. Самое то, чтобы с громом и молниями возникнуть на пороге и кого-нибудь хорошенько пнуть. Напевая немного тише, чем вполголоса, Пашка подумала: возможно, не такой уж и плохой день? Ну и что, что первое сентября? Вон солнце сквозь облачный плен изредка проглядывает, на улице не очень холодно, а после линейки можно будет на сэкономленные на цветах деньги купить банку пива, да найти, с кем её разделить. Может, Говнарь будет дома? Не откажется же он от халявного бухла.

Именно с такими мыслями Лысая обнаружила ступню кроссовки в оранжевой луже, выблеванной чьим-то нездоровым желудком прямо на середину дороги. Поморщившись, Пашка около минуты вытирала подошву о траву. «Ладно, ну похер, кто-то блеванул, это ничего не значит…» — подумала она не очень уверенно, доставая из кармана телефон. Едва коснувшись её пальцев, он завибрировал: пришло сообщение с незнакомого номера.

«Пизда тебе, лысая»

Никакой подписи, никаких подсказок, кто это мог бы быть, всё достаточно коротко и ясно. Пашка вздохнула: все её надежды на хотя бы не такой плохой день, какой мог бы быть, первое сентября втаптывало в грязь с невероятной силой.

И день ведь только начался.

— О, смотрите, Лысая вырядилась! — крикнул кто-то, стоило ей только пройти через решетчатые чёрные ворота. Пашку уже начинало воротить от собравшейся подростково-родительской толпы с небольшой учительской примесью, и она, не упустив возможность громко и чётко послать говорившего куда подальше, поспешно нацепила обратно только что снятые наушники. Внушила самой себе: главное — сдержаться, и не набить кому-нибудь морду в первый же день, когда даже уроки не начались.

— А чё, где поцарапалась-то? — успела она расслышать прежде, чем заиграла другая песня, и поспешно отвернулась, сделав вид, что ничего не слышала. Кто-то заметил длинную царапину на её левом виске, оставшуюся после драки с алкашами. Что ж, не всегда выходить сухой из воды.

С учителями она предпочитала лишний раз нее пересекаться, а все разговоры с одноклассниками сводились к «— Лысая! — На хер пошёл!». В отличие от тех же подлиз в красивых костюмчиках, постоянно занимающих первые парты: они всеми силами старались делать вид, что помнят и любят всех учителей, особенно Бобых. Пашку от одного вида этих куриц начинало тошнить. Раньше она думала, что настолько лицемерные сволочи появляются только в американских фильмах в качестве каких-нибудь второстепенных антагонистов. Но нет, точно такие же твари занимают первые парты, красиво одеваются, учителю отвечают с жеманной улыбочкой, а за спиной поливают его грязью. Пусть большинство из них этого и заслуживает, но говорить нужно в лицо, а не ждать, пока отвернётся, и только затем крысить…

От таких мыслей Пашку отвлёк смутно знакомый силуэт. Стоило ей понять, кто это, как сознание поехало кругом, а ноги стали слегка ватными. Лысая двинулась вперёд, до сих пор не веря тому, что видит. И молясь — кому угодно, не важно — чтобы она ошибалась.

«— Ты что, учитель английского?

— Не английского, а алгебры.

— Тоже ворчишь на учеников, когда они решают правильно, но не так, как ты говоришь?»

Это действительно был он. Одетый в небрежно расстёгнутый синий пиджак с иголочки, он о чём-то разговаривал с полноватой чернокудрой женщиной, видимо, чьей-то матерью. Даже небольшой порез на виске рядом с очками был. И от осознания того, что он здесь явно не просто так, Лысую буквально разрывало изнутри.

Прежде, чем она подошла, Олег Истомин обернулся сам и встретился с ней глазами.

Они с Пашкой смотрели друг на друга очень долго — три бесконечных секунды. Пашка не знала, о чём думает он, но сама решила, что здесь, посреди толпы, на глазах одноклассников и учителей, она в меньшинстве и ничего не сможет сделать. И всё, что нужно — это просто делать вид, будто она его впервые видит, и вообще знать не знает.

Откуда-то из-за спины Истомина выплыла физиономия Бобых. Морщины словно стягивали её лицо вниз, так что эта женщина выглядела зловеще, даже когда пыталась улыбаться. Проследив взгляд Истомина, Бобых увидела Пашку и неуверенно с ней поздоровалась. Во взгляде мелькнули воспоминания: уж что-что, а выходки Лысой Бобых, должно быть, навсегда запомнила.

Пашка молчаливо подошла к толпе одноклассников, сняв наушники. Истомин, к её счастью, видимо, разделял её стратегию и не подавал вида, что знаком с ней. И славно: вокруг них уже подтягивалась большая часть одиннадцатого «А». Незачем, подумала Пашка, давать им лишние поводы для странных слухов.

— Вот, знакомьтесь, — сказала Бобых, обращаясь к собравшимся вокруг неё ученикам, — это Олег Павлович Истомин, в этом году он вместо меня будет вести у вас алгебру и геометрию. Олег Павлович также будет вашим классным руководителем, запомните.

— А вы, Раиса Лаврентьевна? — послышался тонкий, притворно-грустный голос Гульвиры Костылёвой, подлизы и отличницы (Пашка всегда полагала, что это как-то связано). Бобых объяснила ей, что с этого года выходит на пенсию; она, вроде как, и говорила это раньше несколько раз, только Гульвиру подкосила какая-то болезнь под конец прошлого учебного года, и она ничего не знала.

«И надо же было оставить после себя именно этого прилизанного мудака, — думала Пашка, сгорая изнутри от досады. — Я бы лучше год потерпела Бобых, чем целый год наблюдать эту сволочь в качестве учителя…» Конечно же, посыпались обещания от учеников «навещать», «заходить в гости», «не забывать», от которых у Пашки началась зевота. Но затем, к её досаде, внимание класса привлёк Истомин, решивший взять приветственное слово.

— Ребята, на мои уроки прошу не опаздывать, даже если вдруг они в девять утра. Я знаю, что многие из вас любят подремать, я и сам не исключение, но уроки алгебры — это отныне святое, опоздавших в класс пускать не стану…

— Тогда мы вас тоже не пустим, если опоздаете, Олег Петрович, — имя и отчество Пашка произнесла самым язвительным голосом, на который только была способна. Все вокруг уставились на неё, замолчав, и Лысая поняла, что её колкости в этот раз не оценили даже одноклассники — хотя некоторые всё же ухмыльнулись.

Бобых поспешила разрядить ситуацию, сказав, что «у Павленочки всегда такие шутки странные…», а Истомин внимательно посмотрел на неё сквозь очки. От его пристального взгляда Пашке стало досадно и неуютно одновременно.

— А что, — вдруг сказал он, — я согласен. Если я хоть раз не появлюсь в классе спустя минуту после звонка, вы имеете право не пускать меня на урок, закрыв дверь, — после этих слов он почему-то ухмыльнулся. Среди одиннадцатого «А» раздался полу-одобрительный, полу-сомневающийся гул, и Истомину пришлось добавить: — Конечно, при условии, что мне никто не будет мешать! Тогда это будет уже срыв урока. Ну что, — он со скрытой хитрецой взглянул на Лысую, — Павлена, тебя устраивает такой расклад?

Если бы Пашка была чайником, то сейчас от неё пошёл бы пар: в неё ударили её собственным оружием, язвительной колкостью! И врезать этому подонку нельзя, вокруг куча народа, их тут же разнимут, и ей ещё и влетит. «Знала бы, что так будет, вообще бы к нему не лезла», — невольно подумала она, утвердительно промолчав.

— В общем, — сказал Истомин, оглядывая всех, — очевидных вещей про дневники, тетради и сменку говорить не стану, за десять лет вы наверняка и сами запомнили. Повторюсь лишь насчёт того, чтобы вы не опаздывали. Первый урок уже завтра, так что жду вас, ребята, и надеюсь на плодотворный учебный год.

2.

В наушниках играла молчаливая и яростная свирель, над городом нависал светящийся солнечный диск и, вроде бы, всё было даже неплохо — но Пашку угнетало то, что в жизнь её после долгого отсутствия так стремительно и плотно вторгся враг. Единственный человек, которому она не смогла набить морду один на один в честном бою, и который, будучи сильнее неё, так нещадно и хлёстко над ней насмехался, добела раскаляя её внутренности. После инцидента с Киром и Вольным внутренняя «пустыня» Лысой только-только начинала заново наполняться живительным взрывным газом, но его пока что было так мало, что «нагревание» ни к чему не приводило, а лишь раскаляло сухую почву в бесплодных попытках заронить в ней жизнь. Поэтому присутствие Истомина досаждало, а его колкие остроты бесили, но найти в себе силы, чтобы хоть как-то воспрепятствовать ему, Пашка не могла.

Она смоталась с линейки немного раньше, чем та закончилась, решив наведаться в ближайшее «Красное и Белое» и найти там что-нибудь по карману, — деньги на цветы до сих пор были в карманах джинсов, как иногда выражался папа, «побывавших в зубах у крокодила».

И Пашка почти дошла, когда прямо у крыльца магазина ей зачем-то позвонил Простынь.

— Здоров, Сань, — сказала Пашка в трубку.

— Привет. Ты сейчас сильно занята?

— Ну так, средненько. Бухло само себя не купит, а что хотел?

— Сможешь до меня дойти в ближайшие полчаса?

Пашка могла, но ей не очень хотелось. С Простынем она никогда не была особо близка, несмотря на то, что они часто тусовались в одной компании. С Лизкой — ещё куда ни шло, но вот с Сумчиком, с Говнарём и Саней Простыневым Лысую связывал только Кир. Теперь — ничего. А встреча зачастую подразумевает какой-никакой разговор, какое-то взаимодействие. И Лысая была даже не особо против… вот только Простынь явно не та компания.

— А что случилось-то? Что-то срочное?

«Если он скажет, что просто потусить — сразу сливаюсь, я сегодня занята».

— Мне тебе отдать кое-что нужно. Это… в каком-то роде срочно.

— Отдать? В смысле? — не поняла Пашка. — Я тебе вроде ничего не занимала… Не, ну тут как бы «Егор так Егор», — это была попытка шутки, которую Простынь, судя по смеху, оценил. Маленькие общие истории, понятные только очень узкому кругу людей, когда-то были и в их компании.

— Не деньги. Кое-что другое. Тебе точно понравится.

— Слушай, ну ты, это… Ты не в моём вкусе, если что…

— Ну так ты придёшь? — рассмеялся Простынь. За что он нравился Лысой — так это за понятливость шуток разной степени тупости.

— Приду, Сань. Скоро буду. Напомни, какая квартира?

Пашка, пока шла к Простыню, вспомнила ту историю, после которой у них в компании появилась присказка «Егор так Егор». Как-то раз собрались погулять вместе Лысая, Кир, Лизок, Говнарь и Сумчик. Они шли по набережной вдоль парка, когда Кир заметил на одной из скамеек ярко-красную кепку. Ради прикола нацепил её на себя. Головные уборы он, как таковые, вообще не любил, а тут решил пошутить… да и забыл. Они пошли дальше, и спустя время их окликнул какой-то парень, звавший Егора. Когда он подбежал к ним, то за Егора почему-то принял Кира. И сказал ему:

— Егор, я это… Пятюху принёс.

— Ну Егор так Егор, — широко ухмыльнулся Кир, мгновенно поняв ситуацию.

Как только парень удалился восвояси, компания разразилась хохотом, а затем пошла и вмиг растратила полученные даром пять тысяч рублей. Неизвестно, что случилось с парнем, который отдал долг не тому человеку, но вот красную кепку Кир с тех пор иногда надевал. Искренне верил, что она ему приносит удачу.

Если бы только это было так. Может, он бы и на стрелку с Вольным её надел.

…Простынь жил в причудливом трёхэтажном доме с широкими балконами, напоминающими большие бойницы средневековой крепости. Несколько месяцев назад дом перекрасили, и старые багровые стены стали нежно-розовыми, и теперь крепость дом напоминал уже меньше. Разве что какую-нибудь девичью.

С лёгкостью преодолев домофон (все друзья Простыня знали код от него наизусть), Пашка поднялась на третий этаж и позвонила в дверь.

Стоило Простыню открыть, как на Лысую из квартиры вылетел чёрный мохнатый вихрь: Штрудель, не в меру жизнерадостный терьер, всегда встречал гостей вперёд хозяев. Простынев появился на пороге вслед за ним, потягиваясь и потирая затылок. Одетый в узкие спортивные штаны и мятую серую футболку, он, кажется, только недавно проснулся. Странно выходит: позвонил, позвал Пашку — и уснул?

— Здоров, Простынь, — сказала Пашка, трепля довольного Штруделя за ухом. — Хоть табличку вешайте, «осторожно, очень добрая собака»…

— Штрудель! Домой, — позвал Простынь пса и тот, нисколько не огорчившись, вернулся в квартиру. На пороге, правда, посмотрел на Лысую: идёшь?

— Что хотел-то? — спросила Пашка.

Простынь извлёк из заднего кармана штанов бумажный конверт. Без марки, без подписи, абсолютно чистый, но явно не пустой.

— Кое-кто просил тебе это передать. Сказал, что ты оценишь.

— «Кое-кто» это кто?

— Открой для начала. Мне самому интересно.

Взглянув на Простынева с подозрением, Лысая открыла конверт, сунула в него пальцы, вытащила на свет два прямоугольника из цветастой глянцевой бумаги, разглядела…

— ДА ЛАДНО?!

…Музыку Лысая слушала самую разную, главное, чтобы под настроение подходила. А одной из немногих групп, все песни которой плотно засели в плеере и не желали вылезать, была рок-группа под названием «Глубже». Когда-то давно Пашка случайно попала на их живое выступление, проходившее в местном ДК, и ей настолько понравилось, что, придя домой, она тут же принялась выискивать и скачивать все их треки — а затем переслушивать, переслушивать, переслушивать каждый из них до посинения. Буквально три дня подряд Пашка — на тот момент, кстати, ещё Рыжая, — почти не снимала наушники, заслушивая каждую из вышедших на тот момент песен. Она даже не могла выбрать любимую, потому что все они на тот момент казались ей потрясающими, и ещё долгое время на определённых моментах доводили до мурашек. Не слишком популярная группа из Польши, поющая на русском, казалась ей гораздо круче популярных на тот момент Green Day, Sum 41, и даже ещё не распавшихся My Chemical Romance.

Репертуар у «Глубже» был самый разный, но все их песни были в какой-то степени пропитаны отчаянным весельем — или весёлым отчаянием? Встречались и про суицид, и про несчастную любовь, про обрезанные крылья, и про отлетевшее колесо скейта… Пашке понравилось тогда, и нравилось до сих пор.

А в конверте лежало два билета на их концерт, который вскоре должен был состояться в местном ДК.

— Откуда, Сань… Откуда они?! — радостно вскричала Пашка. — Сань, скажи, это ты купил?!

— Не я, сказал же! — удивился Простынь. — Мне кое-кто передал, чтобы я передал тебе…

— Кто это был?! Скажи пожалуйста! Скажи, кому мне спасибо-то сказать?! Блять, Простынь, ты хоть понимаешь, насколько это о-ху-ен-но?!

— Паш, я… Я не могу сказать. Ты извини, с меня слово взяли, что я не скажу, кто это был.

— Слово?.. — удивилась Лысая. — Всё настолько серьёзно? И я просто так могу их взять?

— Ну… Мне-то на эту группу по барабану, — Простынь пожал плечами. — Бери, чё бы нет…

Дом Простыня Лысая покинула совершенно обескураженная и невероятно счастливая. Кем мог быть этот таинственный благодетель?! Простынева расспрашивать бесполезно, он только выглядит хлюпиком, но если что-то нужно выведать, от него ничего не добьёшься, даже Кир его за это уважал. Но кто мог знать о Пашкиной привязанности к этой группе? Только кто-то из их компании.

Говнарь? Едва ли он даже подумает о том, чтобы что-то кому-то дарить без причины, человек он весьма корыстный. Сам Простынь? Причин у него тоже особых нет. Лизок отдала бы сама, к тому же билета два… надеялась, что Пашка и её позовёт? Может, Марья? Точно нет, конверт был бы подписан, и уж точно не пришёл бы Простыню.

Тогда кто?!

3.

Будильник на телефоне надрывался неукротимой, нещадной вибрацией. Осознав, что уже не спит, Пашка инстинктивно закуталась в плед, сонно рассуждая: нужен ли ей этот первый урок? Зачем ей куда-то вставать? Снаружи царила утренняя серая хмарь, из-за которой даже родная комната наводила тоску и уныние. Ещё и телефон, зараза, замолкать не хотел… Протянув руку, Пашка не глядя схватила свой будильник, выключила его, найдя экран только с третьего раза, и, всё ещё в полусне, проверила почту. Ни одного сообщения.

Каждое сентябрьское утро давалось Лысой тяжело: осень всегда стучалась к ней в двери с неизменными букетами из самых разных болезней, не очень серьёзных, но очень назойливых. Кашель, насморк, постоянная мигрень, боли в горле, месячные — под осень всё это сваливалось на плечи Пашке двойным грузом, и настроения к жизни никак не прибавляло. Кое-как находя школьную форму, Лысая подумала, что, если к середине сентября ещё и похолодает, а отопление не включат, то в комнате будет стоять тот ещё дубак.

«Сегодня ж ещё и Истомин…» — вспомнила она, кинув взгляд на валяющуюся на полу сумку, и желание жить, до этого и так не очень высокое, упало до критической отметки. Лысая стала всерьёз задумываться о том, почему бы совершенно случайно не навернуться с лестницы и что-нибудь себе не сломать. Желательно, шею.

Набрав в грудь воздуха, Пашка хотела крикнуть в сторону окна: «НЕ ХОЧУ ВИДЕТЬ ЭТОГО УЁБКА!!!». Но вместе с этим вдохом пришло осознание, что спросонья кричать ей лень, и ничего не выйдет. Так что она просто отправилась в ванную, споткнувшись о лежащего на дороге Ладана.

Настроение не особо исправили даже два билета на «Глубже», лежащие на столе. Ещё двенадцать дней до концерта, а пока что — сущие мучения.

На кухне была только мама: папа всегда уходил на полчаса раньше неё. Вернувшись из ванной, Пашка сонно поздоровалась, принявшись делать себе кофе. Чем крепче, тем лучше.

— Доброе утро, Паш, — сказала мама, до сих пор одетая в ночнушку и тёмно-синий махровый халат. — Как ты себя чувствуешь?

Такие вопросы Лысую всегда напрягали, но вида она не подавала.

— А что?

— Ты во сне кричала. Тебе что-то плохое снилось?

Пашка не помнила ничего из собственных снов. Только знала, что с этого августа ей не снится ничего хорошего. Если и снилось, то было наполнено оглушительными выстрелами, кровью и чьими-то внутренностями. Поэтому предпочитала и не вспоминать. А сейчас подумала, что-то, о чём ей сказала мать, вовсе не удивительно.

— Да мало ли что мне видится, мам. Может, это вообще с улицы орали, алкашей-то вон сколько…

— Ага, с улицы, а слышно через стену.

Пашка тяжело вздохнула носом, о чём-то задумавшись, и уставилась на своё отражение в мутной багряной жидкости. Она молчала долго, и сама не знала, о чём думать, что сказать, как отреагировать. Ей было лень делать что-то из этого, а потому Пашка зевнула, сыпнула две ложки сахара в чашку и начала размешивать.

— Паш, — снова заговорила мама. — Слушай, вчера… какой-то мужчина звонил. Тебя спрашивал.

— А-а? — удивилась Пашка. — Какой?

— Звонит, спрашивает, «Это квартира Романовых? Павлену можно услышать?». Я говорю, что нет тебя дома нет, спрашиваю, кто это, может, передать что-то. Извинился, спросил, когда ты дома будешь. Я сказала, что не знаю, и чтобы сегодня перезвонил.

«Уж не Истомин ли?» — подумала Пашка хмуро. Но зачем ему названивать ей на домашний? Хотя уж Истомину-то поизмываться только дай повод, найдёт любой предлог.

— А голос какой, молодой, нет?

— Не очень молодой, — сказала мама. — Не знаешь, кто это?

Пашка пожала плечами.

— Может, если позвонят, дать им твой мобильный?

Немного подумав, Пашка рассеянно кивнула, решив, что ничего плохого не случится. В крайнем случае, если это вдруг окажется Истомин, она со спокойной совестью может наорать на него в трубку, не опасаясь, что кто-то из домашних услышит. Она сделала обильный глоток, тут же бросилась к раковине и всё выплюнула: вместо сахара она насыпала в кофе две полные ложки соли.

Истомин («пунктуальная скотина…») зашёл в класс практически одновременно со звонком. После привычного «садитесь» в одиннадцатом «А» воцарилась любопытная тишина. В такие моменты обычно решались отношения со всяким учителем: можно ли на его уроке пинать балду и залипать в телефоны, или лучше не стоит. Пашка, сидевшая на предпоследней парте ряда возле стены, была настроена заранее негативно и постукивала ногой по полу. Сначала она вообще хотела демонстративно надеть наушники и врубить музыку на полную громкость, но в самый последний момент её разобрало любопытство: какие же слова Истомин выберет в качестве приветственной речи.

Положив тетрадь с тонкой книжкой (это была так обожаемая Бобых сиреневая методичка по алгебре) на стол, Истомин какое-то время помолчал, подержав ладони сложенными у рта.

— Доброе утро, — сказал он со вздохом, поднимая, наконец, глаза. — Хотя это, конечно, сомнительно, когда на улице такая погода, и с самого утра приходится покидать тёплую постель… — он бросил мимолётный взгляд на окно.

Пашка не читала никаких книг по психологии, но понимала, что эта скотина в данный момент в одном предложении поставила себя с учениками в один ряд, сказав: «я тоже заложник этой системы и мне тоже не нравится, что сейчас раннее утро». Естественно, это к нему очень сильно располагало, если не знать, что он притворяется. А Пашка знала. Истомин так искусно разыгрывал искренние неуверенность и сожаление, что ему хотелось верить… но Лысую все его спектакли только сильнее злили. Тем не менее, та самая «проверочная» пауза в 11 «А» ещё никогда так надолго не затягивалась: все — даже сидящие на последних партах Волокитин и Лаптин, постоянно о чём-то гундосившие на уроках — молчали, не зная, как реагировать на нового учителя.

— Для тех, кто не был на линейке, повторюсь, меня зовут Олег Павлович Истомин, в этом году я буду вести у вас алгебру с геометрией, а также исполнять обязанности Ларисы Лаврентьевны…

— Раисы, — негромко поправили с первых парт.

— Да, Раисы, прошу прощения. Вообще, — после этого слова Истомин будто бы специально соскочил на некую неофициальность, откровенность с двадцатью шестью незнакомыми подростками, — вообще это довольно сложно и неудобно. Я понимаю, что вам гораздо приятнее было бы доучиться последний год у вашего, так сказать, родного классрука, но… что поделаешь. Приходится выкручиваться. И для этого здесь я. Предлагаю, — он взял в руки список класса, пробежав по нему глазами, — сначала познакомиться. Устроим небольшую перекличку, а заодно немного растрясём тех, кто засыпает…

Пока он называл фамилии, Лысая хмуро смотрела на переглядывающихся и улыбающихся одноклассниц. Даже ей было понятно, что пройти первую проверку и раздобыть элементарное расположение класса у него уже получилось. Паршивец играл роль паиньки, будто актёр со сцены, но лишь одна Пашка, как ей казалось, видела его подлую натуру невооружённым глазом.

Проблема была в том, что остальные не видели. И Пашка очень быстро придумала, как заставить Истомина показать свою истинную натуру: нужно просто вывести его из себя. В прямом и в переносном смысле.

— Павлена Романова? — прочитал Истомин и поднял глаза. За очками сверкнуло что-то невероятно-насмешливое.

Пашка подняла сжатый кулак вверх (скатились вниз по руке браслеты) и громко сказала:

— Я это. А помните, вы меня летом чуть на машине не переехали?

Взгляды всего класса мигом устремились на Истомина. Повисла гробовая тишина, но тот пожал плечами, не дрогнув ни одним мускулом.

— Прекрасно помню. Но тебе нужно было просто следить за дорогой, а ты была чем-то очень обеспокоена… Так что «чуть не переехал» — это только половина правды.

— Жаль, что не переехал… — донеслось с задних парт, на что Пашка не замедлила показать паршивцу средний палец.

Истомин промолчал — но смерил её укоризненным взглядом, который увидели все. Лысая осталась с носом: её предъява учителю в неё же и отскочила. Да и вообще, похоже, что она заранее проигрывала по всем фронтам. Беспечная манера ведения урока располагала к себе, тогда как бессмысленные выходки Пашки только давали понять, что она совершенно беспомощна перед этим новым «бархатным» режимом. Понятно было, на чьей стороне в итоге окажется большинство — при том, что на стороне Лысой это большинство никогда и не находилось.

После того, как она побрилась налысо, единицы попытались над ней пошутить, однако быстро смекнули, что лучше было молчать. К последним классам травля в её сторону сменилась холодным равнодушием: будто бы поняв, что от Рыже-Брито-Лысой им не избавиться, не слишком дружный коллектив одиннадцатого «А» молча решил, что лучше просто её не замечать. Поэтому на Пашку обращали внимание только в те моменты, когда она сама с кем-то заговаривала, а в остальное время её сторонились даже девушки — не говоря уж о парнях.

Зато никому не прилетало по башке — и все были счастливы.

И теперь Истомин готовился возглавить клуб пашконенавистников, и первые последователи у него, судя по всему, уже появились. Пашку это совсем не радовало: в тщетных попытках сделать этот мерзкий день хоть немного лучше, она сбежала после третьего урока, пробормотав что-то про дурное самочувствие.

4.

Когда Лысая возвращалась домой, телефон в кармане завибрировал: звонили с незнакомого номера. Наверное, тот самый мужик, про который говорила мама, звонивший им на домашний. Пашка взяла трубку, сбросив на шею ободок наушников.

— Алло.

— Алло, это Павлена? — спросил незнакомый мужской голос. — Я правильно набрал?

— Да, правильно. А вы кто?

Голос немного замялся. Кажется, он не готов был попасть на нужный номер настолько быстро.

— Здравствуй. Это Владимир Петрович… папа Кирюши.

Пашка не сразу поняла, кто такой этот Кирюша, и зачем ей звонят, а когда до неё дошло — опешила. У неё был только один знакомый Кирилл, и обычно его имя сокращалось до первых трёх букв.

— Да… Здравствуйте.

— Павлена, я… — то ли каждое слово давалось мужчине с трудом, то ли он много времени уделял, подбирая выражения — а может, и то, и другое разом, — я правильно понимаю, что вы с Кирюшей были друзьями?

— Да, были. Скажите, а мой домашний номер вы откуда узнали?

— Дык я... У него над столом был записан. Я увидел, когда… прибирался.

«Над столом Кира? Мой номер? Он ведь даже на домашний никогда не звонил...»

— А больше там никаких номеров не было? — спросила Лысая.

— Да вроде бы нет… Я помешал вам?

— Нет-нет, всё в порядке. Я просто… — Пашка замолчала, почесав свободной рукой висок с татуировкой. Неожиданный звонок от отца Кира привёл её в полное замешательство. — Что вы хотели?

— Павлена, давай…

— Можно просто Паша.

— В общем, приходи к… к нам домой, ты же знаешь адрес? Инженерная сорок восемь, первый дом, второй подъезд, семнадцатая квартира. Мне легче с глазу на глаз…

— Нет, — вдруг сказала Пашка, и голос в трубке замолчал. Она поспешно сказала: — Извините, просто… По некоторым причинам я сейчас не могу доверять людям, которые звонят мне с незнакомых номеров, пусть они и представляются родителями моих друзей. Скажите, пожалуйста, что вы хотели, иначе ничего не получится.

— Да особенно-то ничего… — сказал Владимир Петрович спустя долгую паузу. — На кладбище я сходить хотел. А одному… совсем… Подумал, друзья-то Кирюшины, наверное, не знают, где…

Лысой стало совестно, что пришлось выпытывать такие слова у отца, недавно потерявшего сына. В конце концов, сходить на могилу к Киру — не такое уж и великое дело, хотя, конечно, приятного мало: Пашка не любила кладбища, пусть некоторые старушки по её виду и делали противоположные выводы. Нет, у пустых, безлюдных кладбищ была какая-то своя, извращённая романтика, однако те, что представали глазам Лысой днём, вызывали лишь тошноту и резкое желание поспать. Все эти цыгане, просящие милостыню, конфетки на столах, просроченные ещё в СССР, бесконечные ухаживания родственников за могилами, поминки… Это напоминало скорее какой-то странный молчаливый базар. И всё же сейчас Лысая понимала: Кир — другое дело.

— Когда вы хотите пойти?

— Сегодня сходить хотел. Если тебе неудобно…

— Ладно, сегодня так сегодня, — со вздохом согласилась Пашка. — Я скоро подойду к вам.

Кир Останцев поболтать в принципе любил, но всегда болтал очень выборочно, и про свою семью особо никогда не распинался — а выпытывать было не принято. Лысая слышала пару раз, как Кир бросал небрежное «батя дома», а про мать ничего не говорил. Из этого она сделала вывод, что живёт Останцев с отцом, и остальное знать ей было не обязательно. Захочет — сам расскажет. Гостей Кир никогда к себе не звал, но все примерно знали, где он живёт, а Лысая теперь знала даже не примерно, а точно.

Дом на Инженерной был длинной жёлтой пятиэтажкой, растянувшейся на целый квартал. Вход в неё, как во все нормальные дома, находился со двора, а двор был окружён деревьями, склонившимися друг к другу. Лысая с опаской посмотрела на резную фигуру Винни-Пуха, от времени выглядящую угрожающе. В наушниках играла медленная, безрадостная мелодия «All you need is hurt». Когда-то у Пашки от прекрасного мужского вокала с хрипотцой аж мурашки по коже бежали. А теперь привыкла.

Домофон во втором подъезде, к её удаче, был кем-то предусмотрительно раздолбан, так что Пашка, не медля, нырнула в прохладный мрак подъезда, пахнущего сыростью и немного свалкой. На стене тамбура между двумя деревянными дверьми было крупно выведено чёрным маркером:

Останцев хуй

Причём красиво так выведено, ровными, с завитушками, буквами: видно, что неизвестный доброжелатель старался и всю душу вложил в незамысловатую надпись. Часть буквы «О» стёрлась — видимо, кто-то пытался отмыть испорченную репутацию.

— О, пришла уже… — сказал без предисловий Владимир Петрович, открывая дверь. Пашка бегло рассмотрела его: невысокий, немного загорелый, с усталым лицом, жидкими чёрными волосами, одет в тёмную футболку да старые спортивные штаны. От него несильно пахло крепким потом, и то ли одеколоном, то ли водкой. — Здравствуй. Паша, да?

— Да, она самая, — сказала Пашка. — Здравствуйте.

— Ну… Проходи пока, в ногах правды нет. Ты извини, у меня… Чуток не прибрано...

«Чуток — это слабо сказано…» — подумала Лысая, заняв свободный стул на кухне и принявшись осматривать небольшое помещение. Гора невымытой посуды, лежащей в раковине, дважды переполненное мусорное ведро, окружённое забором из стеклянных бутылок и сильно воняющее, немытый пол, пустая хлебница, по которой ползал огромный таракан… Сколько же времени в этой квартире не прибирались? И что тогда творится в других комнатах?

— Тебе чаю сделать? — Останцев вёл себя немного скованно, как будто до сих пор не знал точно, как себя вести.

— Нет, спасибо, — вежливо отказалась Пашка. — Вы один живёте?

— Да, с тех пор как…

— Я поняла, извините, — поспешно поправилась она. — Очень сочувствую. Я имела в виду, без…

— Один, — вздохнул Останцев, поняв, о чём она говорит. — Жена ушла, когда Кирюше было три года.

«Чёрт, я только пришла, а уже давлю на все больные точки, как медведь в посудной лавке…».

— Я сейчас… Оденусь и поедем, ладно? Ты есть не хочешь?

Пашка вновь отказалась, и Останцев ушёл куда-то в комнаты. Появился спустя время, прилично одевшийся на выход. Лёгкая растрёпанность, конечно, никуда не исчезла, но теперь он хотя бы не был похож на Палыча в его лучшие годы. В его одежде по понятным причинам преобладали тёмные цвета. Появившись на пороге кухни, он тяжело вздохнул, прошёл вперёд и опустился на табуретку рядом с Пашкой.

— Может, всё-таки хочешь чаю? — спросил он в тишине кухни. Еле слышно гудел холодильник, да раздавались звуки с улицы, и даже часы не тикали.

— Нет, спасибо.

У Останцева был старенький серый «Вольво», который за полчаса довёз их до кладбища, расположенного в десяти минутах от города. Пока они плутали по лесу между неровными рядами надгробий, Владимир Петрович рассказал, что похороны устроила его мать, бабушка Кира; сам он прийти в тот день не смог, хоть и выложил за похороны неплохую сумму. До сих пор корил себя за это. Пашка спросила, откуда он, в таком случае, знает, где расположена нужная могила. Сама она никогда не умела ориентироваться в кладбищенских лабиринтах и удивлялась, как другие умудрялись находить нужные надгробия. В ответ ей донеслось неразборчивое «третий ряд… шестая…».

Недолго поплутав, они действительно отыскали невысокое надгробие из серого мрамора, расположенное вблизи старого дерева. От фотографии улыбающегося Кира и даты под ней сердце у Лысой болезненно сжалось: нечасто ей приходилось видеть свидетельства смерти друзей.

«Не разреветься бы…» — подумала она, и поняла, что не станет. Всё, чем могли слезоточить её глаза, уже давно высохло вместе со взрывной силой, раскаляющей рёбра изнутри. Вот только улыбающееся лицо Кира, смотрящее на неё, будто бы не верило, что это она, Лысая, отчасти виновата в его смерти. И боль… тоже никуда не делась. Только завидев эту фотографию — взятую, вроде, из паспорта — Пашка пожалела, что пришла, однако понимала, что так было нужно. Не только для Владимира Петровича, но и для Кира в какой-то степени тоже.

Останцев-старший склонился над могилой сына, положив заранее купленные цветы. От этой картины встал опасный ком в горле и Пашка поспешно отвернулась.

— Мы с тобой часто ругались, Кирюшка, — говорил отец тихо, — ты только прости меня, пожалуйста.

Она уже всерьёз подумала о том, чтобы нацепить наушники, пока он говорит: слышать настолько сокровенные слова было невыносимо. Пашка собралась, было, включить плеер, но Останцев больше ничего не говорил. Поднялся, достал из внутреннего кармана широкой чёрной куртки небольшую фляжку.

— Помянем, Паш?

…Водка была крепкой, не то что дешёвая палёнка из ларька рядом с домом. Пашка поморщилась, сделав глоток, но закусывать не стала — было нечем. Останцев же приложился к фляжке основательно и, не моргая, сделал несколько крупных глотков. Крякнул, утерев рукавом губы и как-то поник, посмотрев на могилу.

Солнце, пару часов назад ещё дающее надежду на тёплый день, скрылось в пелене серых облаков. Вскоре намеревался пойти дождь. Лысая инстинктивно подумала, что зонта не взяла. Посмотрела на папу Кира — поникшего, безжизненного. Что может испытать тот, кого давным-давно бросила жена, а единственный сын погиб от пули какого-то мудака?

«Вольный, ты, блять, хоть знаешь, что вообще натворил…» — без злобы, а скорее с безумным отчаянием подумала Пашка. Но Вольный наверняка знал. Ведь его друг, тот боксёр, которого Кир случайно грохнул, был из хорошей семьи. Тоже, наверное, душа компании, ещё и младший брат, должно быть, им восхищался. И были точно такие же похороны, и плакали родственники, проклиная того, кто виновен в смерти, и Вольный стоял на могиле, обещая отомстить… Как говорится, око за око, кровь за кровь. Столько времени прошло с древних времён, а правила эти до сих пор действуют.

Они молчали долго. Наконец, Останцев заговорил заплетающимся языком:

— Если бы не Рябов этот… сучий костыль… ничего бы не было!

— Рябов?.. — переспросила Лысая, просто чтобы поддержать разговор. — Кто это?

— Жену мою… Мариночку… увёл, сволочь… — кажется, случились худшие Пашкины опасения: с водки Останцева всё же пробрало на слёзы. Он утёр лицо рукавом куртки. — Бизнесмен хуев…

В жизни не видела Пашка ничего более угнетающего, чем в тот момент отец Кира. Он продолжал что-то говорить про бизнесмена Рябова, про жену, про Кирюшку… Много про что он говорил. Лысой казалось, что они стоят там целую вечность — но прошло минут пять от силы.

Достав из внутреннего кармана пачку «Парламента», Лысая вытащила одну сигарету, зажав между зубами. Предложила Останцеву — но тот не обратил внимания, и она сунула пачку обратно в карман. Щёлкнула припасённой зажигалкой и закурила.

— Хуйня всё это, Паша, — сказал Останцев тихо. — И жизнь наша тоже хуйня. Если те, кого мы любим, уходят, а те, кого ненавидим, остаются. Нахуй так жить.

Пашка не ответила — потому что и отвечать-то, по сути, было нечего.

Закапал дождь.