Наказанный развратник (джен)

Третий — и последний в премьерном блоке — спектакль, как это обычно бывает, прошел удачнее всего. В первый вечер они все слишком сильно волновались. Саша на следующий день понял, что почти ничего не помнит, только мелькание разноцветных пятен перед глазами, спасительную музыку, которая подхватывала под локти и подсказывала каждый шаг, бесконечные выходы на поклоны и то, как он запутался в складках занавеса. Господи, да пройдет ли это у него когда-нибудь? Впрочем, нервничали в этот день все. На итоговых репетициях все шло подозрительно гладко и благополучно, а перед спектаклем начались обычные неприятности. Накануне премьеры выявилась недостача реквизита. Оркестр одурел от духоты и сурового графика и на генеральном прогоне творил черт-те что. Помреж, несмотря на жаркую погоду, свалился с жестокой простудой, и непонятно было, сможет ли он вести спектакль и где искать замену в случае чего. Одно было хорошо — Саша среди всех этих треволнений совершенно забыл о больной ноге, она ему не мешала, и хромал он уже просто по привычке, потому что приучил себя к этому на последних напряженных репетициях.

Наутро после первого представления он с большим интересом выслушал рассказ Полины о том, как все прошло.

— Реально никто не ожидал, что Сёма прямо на тебя упадет с балкона! Со мной рядом какая-то тетенька сидела, она прямо взвизгнула, ты не слышал? А Сёма, когда тебя тащил на себе, по-настоящему ругался? А Ваня! Мне, знаешь, впервые было жалко Оттавио. Ну он же не виноват, что он такой хороший! А еще так страшно было в конце первого действия, когда они сражаются на шпагах, и Дон Жуан его как бы пронзает, и тут затемнение… Если б я не знала, что Оттавио доживет до финала, я бы прямо испугалась. А за мной сидели какие-то дурочки, все хихикали и перешептывались, что Оттавио тайно влюблен в Дон Жуана. Я терпела, терпела — и не выдержала. В антракте повернулась к ним и говорю: «Ну как вам не стыдно! Вроде взрослые люди, понимающие, и такие глупости, да еще на весь зал… Ясно же, что в Дон Жуана тайно влюблен Лепорелло!»

— Хорошо, что Сундуков вас не слышал. Понимающих людей.

— Ой… — Полина на мгновение замолчала, запоздало испугавшись. — Нет, вроде не слышал, он далеко от нас сидел. Вообще он славный, я его по твоим рассказам совсем другим представляла. А кто Вере такие шикарные розы подарил, не знаешь? А Люша слова перепутала, да? Или почему они там засмеялись? И знаешь, по-моему, тебе больше всех хлопали! Ну, может, Сёме еще. И Вере. А девчонки, которые сзади сидели, тебе три раза «браво» кричали. Кажется, моя версия им понравилась!

Что ж, судя по рассказу Полины, все получилось действительно неплохо. Это приободрило Сашу, и второй спектакль дался ему легче. А третий наконец принес настоящее самозабвение и удовлетворение, и было страшно и весело все время, и Сёма был в хорошем настроении, ничего им не мешало, ничего их не ограничивало, и голос был послушным, и оркестр ловил каждый их вздох, и все кругом подчинялось им и жило вместе с ними. И к финалу он не отяжелел от усталости, напротив, был весь наполнен легкостью и светом и готов оторваться от земли. И за занавесом все они даже ничего не говорили друг другу и не поздравляли с успехом, а только смеялись, встречаясь взглядами. И зрители, покидая зал, тоже смеялись и переглядывались, и никто не смог бы внятно объяснить, что их так развеселило.

Приехав домой и съев праздничный ужин, приготовленный Полиной, Саша полез за телефоном, чтобы отключить будильник и проспать завтра до обеда… и обнаружил, что телефона нет. Он остался в гримерке на тумбочке, куда Саша положил его, отправляясь в душ после спектакля. Потом к нему кто-то поминутно стучал в дверь, его поздравляли, торопили, звали выпить, и про телефон с отключенным звонком он так и не вспомнил.

Они действительно проспали до обеда, потом ждали, пока привезут пиццу, потому что готовить этот самый обед никому не хотелось, потом Полина снова пошла спать, а Саша поехал в театр за своим телефоном. Никак он не расстанется с АВОтиЯ, даже на день, на первый за долгое время выходной. Но он не роптал, он был даже рад снова вернуться в знакомые стены, которые еще хранят отзвук их вчерашнего успеха. В общем-то ведь все уже кончилось. Все позади, и скоро ему собирать чемоданы и возвращаться в Париж. Если только… он не понадобится тут для другого дела.

Саша забрал телефон, который послушно дожидался его на тумбочке, проверил входящие — ну ничего такого важного, выпил кофе и медленно пошел к выходу.

Как хорошо, что он приехал! Как хорошо, что все это было! Никто не знает, что там его ждет дальше, но этого у него уже никто не отнимет, их спектакль и вчерашний вечер. Это все Полина. Если б она не настояла, он бы не поехал. И Ваня еще, да и вообще все они — участники этого заговора…

На его плечо опустилась тяжелая рука. Саша вздрогнул и обернулся.

— Привет! Как ты внезапно подкрался…

— Я не подкрадывался, — засмеялся Ваня, — это ты идешь и ничего не слышишь. Ты откуда тут вообще?

— Телефон вчера забыл, пришлось вот специально ехать. А ты чего? Ты же на дачу собирался?

— А я и собираюсь. Вот сейчас поеду. Мои все там уже загорают, я сейчас сразу к ним. Заехал только на минутку, там бумаги всякие оформить надо, а с этой премьерой все не до них было. Теперь вроде все, можно с чистой совестью в отпуск! Слушай, а давай к нам, а? Шашлыки и все такое. Поехали?

— Да нет, мы с Полиной…

— Так вместе с Полиной и приезжайте, места хватит.

— Она на какую-то выставку хотела, а выставка только до завтра работает. Мы сходим, а потом, может, и правда к вам.

— Заметано. Ты домой сейчас? Давай подброшу, мне как раз по пути.

Растянутые связки все-таки еще давали о себе знать, особенно после нагрузки последних дней, и Саша, поймав Ваню за рукав, увлек его к лифту. Лифт надолго завис на верхнем этаже — видимо, что-то грузили к вечернему спектаклю.

— Ладно, пошли пешком, — сказал Саша.

— Да подождем, никуда ведь не опаздываем.

Саша кивнул. Это правда, незачем спешить. Гонка окончена, можно расслабиться. Ваня, вопреки сказанному им самим, недовольно хмурился и барабанил пальцами по стене. Он совсем не выглядел расслабленным, несмотря на обычное с виду оживление.

— Я думал, может, Сёма сегодня тут, — вдруг сказал Ваня. — А его нет.

— Да он и не собирался вроде.

— Ну… да. Но я подумал, вдруг приедет. Мало ли.

— Так позвони, если он тебе нужен. — Саша замолчал, отгоняя пробудившуюся тревогу, которая, оказывается, никуда не делась и лишь ждала отмашки. — Случилось что-то?

— Да нет, это я так, — Ваня еще побарабанил пальцами, несколько раз нажал на кнопку вызова лифта и неохотно выговорил: — По-моему, он на меня сердится.

— С чего бы вдруг? — удивился Саша. — Ты опять что-нибудь натворил?

— Нет. Еще из-за прошлого раза. Ну, с роялем… Некрасиво получилось. Вляпался я. Думал, я самый хитрый, раскусил Великашу и переиграю его. А на самом деле это он мной играл. Мы ведь народ тщеславный, сам знаешь. И вот он на это упирал, а я думал, что не поддамся, и все-таки поддался. Он мне заливал, какой я необыкновенный и талантливый и как меня никто не ценит. Вот я и подумал — а я и вправду ведь такой, вот возьму и покажу всем, на что я способен. Ну вот и… показал.

— Ерунду говоришь. Ты, может, и поддался, да только совсем не с тем результатом, на который он рассчитывал. Главное, что все обошлось. Это, знаешь, как прививка. Чтобы в организме выработались антитела, и чтобы на тебя эта зараза больше не действовала.

— Да я знаю. Сам себе все время так говорю. Ладно, это пройдет, наверное.

— Пройдет, — заверил его Саша. — Слушай, пошли пешком, что-то они там надолго застряли.

На первый этаж они спустились благополучно, хотя на середине пути пришлось остановиться и отдохнуть. А вот на лестнице, которая вела на парковку, почему-то было темно, и Саша шел медленно, осторожно нащупывая ногой каждую ступеньку. Хватит с него травм, реальных и сценических.

— Полина говорит, очень эффектная вышла сцена, где тебя ранит Дон Жуан.

— Эх, могло быть еще эффектнее! — вздохнул Ваня в полумраке. — Только Сундуков не позволил.

— И правильно сделал! Если б еще немножко эффектнее, бедный Оттавио бы уже не встал. А ему, на минуточку, до финала надо дотянуть. И жениться потом. И быть примерным семьянином. И прожить долгую счастливую жизнь, которой он заслуживает.

— Тенорам редко выпадает долгая счастливая жизнь. У меня в этой роли всегда ощущение, что я что-то сделал не так. Вот уже и опера кончается, а я бодро расхаживаю по сцене, а не лежу в луже крови.

— Ничего, у тебя что дальше по плану? Каварадосси? Вертер? Туридду? Там все будет как всегда.

— И правда, — Ваня засмеялся. — Так, пришли. Осталось вспомнить, где я оставил машину… Ага, вон там. Дойдешь?

— Конечно. Я почти здоров.

— Трепещет, не находит слов, он счастлив, он почти здоров… — продекламировал Ваня с чувством. — Давно Ленского не пел. Надоел он мне ужасно, а теперь вот вдруг соскучился. Есть такие вещи, к которым хочется…

Он умолк на полуслове, остановился, и Саша чуть не наступил ему на пятку.

— Ну, договаривай, — сухо прозвучал где-то впереди них знакомый голос. — Есть вещи, к которым хочется возвращаться, да? Есть истории, которые должны быть окончены? Есть тенора, которые сами спешат навстречу своей гибели?

На капоте Ваниной машины сидел, несуразно свесив короткие ноги, Великовский.

Саша осторожно шагнул в сторону, чтобы Великовский оказался полностью в поле зрения.

— Эх, Ваня, Ваня… — Вот оно опять, давящая тишина, и слова гулко отдаются не только в ушах, а во всем теле. — Нехорошо обманывать старших.

— Это тебя, что ли? — Ваня опомнился от удивления мгновенно, словно ожидал чего-то подобного.

— Меня. А я ведь хотел тебе помочь.

— Да-да, прямо фея-крестная… Или нет, ты ведь у нас Фея Драже?

— Вот видите, как мало вы знали о добрых феях, — Великовский раздвинул губы в неприятной резиновой улыбке и извлек откуда-то из-за спины топор.

Ваня так и впился в топор взглядом. Хочет вырвать, догадался Саша. Хватит ли ему сил? Топор — это конечно не рояль… но рояль тогда смирно стоял в кустах, а рукоятку топора крепко сжимают цепкие пальцы Великовского.

— Нельзя играть в такие игры, Ваня, — продолжал Великовский. — Спички детям не игрушка. Ты согласился на мое предложение? А потом на попятный. А за свои слова ведь надо отвечать. И обман должен быть наказан. Как в этой вашей опере… всякого развратника настигнет суровая кара.

Саша не сводил с него глаз, и скорее почувствовал, чем увидел, как Ваня набрал в грудь воздуха. Ну конечно, присутствие Великовского ему не помеха! Он ведь в прошлый раз сумел запеть при нем… в отличие от Саши, который вновь абсолютно беспомощен.

Il était une fois à la cour d'Eisenach...

à la cour d'Eisenach!..

Un petit avorton qui se nommait Kleinzach!

Qui se nommait Kleinzach!

Молодец Ваня! Непонятно только, что именно он хочет сделать, но сам его голос… Великовский дрогнул лицом, подобрал под себя ноги и приподнялся.

Il était coiffé d'un colbac,

Et ses jambes, ses jambes faisient clic clac!

Clic clac! clic clac!

Voilà, voilà Kleinzach!⁽¹⁾

Великовский поднял руку с топором и замахнулся. Ваня отпрянул, голос его дрогнул, но не оборвался.

Clic clac! clic clac!

Voilà, voilà…

Свет вокруг вдруг поблек, и конец фразы потонул в душераздирающем скрежете и визге. Саша слепо ухватился за что-то, пытаясь устоять на ногах, но пол раскачивался и уплывал из-под него. И он опять не увидел, что случилось, а лишь почувствовал глухой удар рядом — это Ваня упал на четвереньки и уже не смог подняться. Саша с трудом оторвался от столба, к которому прижимался спиной, и шагнул в его сторону. Ваня рванул на себе воротник, потом завалился набок, вытянул руки, словно пытаясь вцепиться в Сашин ботинок, уткнулся лицом с бетонный пол и завыл пронзительно, на одной ноте. Этот звук обжег уши, ослепительная ярость поднялась со дна души, накатила пылающей лавой — и не нашла выхода. Гнев перехватил горло, все расплывалось в красноватом тумане, кровь стучала в ушах. Он был заперт в непроницаемой оболочке, беспомощный, переполненный испепеляющим жаром, но способный лишь сжечь дотла самого себя.

Он вдруг больно ударился обо что-то, и боль на миг прояснила сознание. Он тоже лежит на полу, перед самыми глазами гладкая желтая полоса — разметка. Он начал поворачиваться, чтобы посмотреть… на что? или на кого? Чья это нога, что за звон в ушах — чей-то крик? Или это кричит он сам? Надо повернуться… или не надо, зачем? Лучше просто лежать, спрятать лицо, подтянуть колени к груди, зажмуриться и не шевелиться, пока все не кончится.

Пол дрогнул и накренился. Он открыл глаза и попробовал вдохнуть поглубже, борясь с приступом дурноты. Из-под машины выкатился какой-то мелкий предмет и легонько щелкнул его по носу. Пустой пластиковый стаканчик. Он держал такой в руках недавно. Ваня тоже держал его в руках. Они пили шампанское после спектакля… Сегодня? Вчера? Ваня поднимал руку со стаканом и что-то говорил. Произносил… тост. Да, тост. Там так и начинается.

Тост, друзья, я ваш принимаю,

Тореадор солдату друг и брат…

Мелодия нахлынула мгновенно, будто все время была тут, наготове, послушная, хорошо знакомая, запетая и все равно любимая и горячащая каждый раз заново.

В битвах солдаты жизни теряют.

Дразнит смерть тореадор,

И он — тот же солдат!

Он сумел подняться на одно колено, а затем и встать.

Бой быков — всегда для нас сраженье,

Когда на смерть зовет набат.

Коррида — битва, не представленье!

А рев толпы словно боя

Грозный раскат!

Великовский стоял перед ним… или это был уже кто-то другой? И он не стоял, а расползался, перетекал с места на место, пытаясь увернуться от Сашиного голоса. Но это было невозможно — голос заполнил собой пространство, достиг каждого уголка, и чем больше разливался вширь, тем больше набирал силы и красок.

Цирк затих. Тореро замер.

Бык неподвижен. Один из нас умрет…

Он чувствовал сопротивление, чувствовал встречную волну, но музыка, которая наполняла его, была сильнее, она была бесконечна и не боялась ничего.

Решает все одно мгновенье…

Уже песок багрян,

Густая кровь течет.

Вот оно, боя вдохновенье...

Наступил твой черед!

Свет залил все вокруг, веселое прозрачное пламя трепетало в воздухе, отогревая его, оживляя, проясняя взгляд, разгоняя кровь. А он повторял и повторял припев.

Великовского больше не было. Вообще. Саша знал это, он почувствовал момент, когда все закончилось. Перекрученное, судорожно сжавшееся пространство расправилось, слова снова обрели смысл, мир в глазах посветлел. И только тогда он умолк. Он даже не запыхался, не надо было переводить дух… Может быть, даже не надо было петь вслух, лишь вызвать в памяти мелодию. Да и правда, а пел ли он? И… точно ли он сумел все исправить?

Ваня дышал, но не отзывался на его слова, только в горле клокотало, будто он пытался что-то проглотить. Он смотрел не моргая, бессмысленно приоткрыв рот, из которого стекала струйка кровавой слюны, а потом замер и отяжелел. Так, нужен врач! Надо звонить в скорую. Стоп, нет, они не помогут, они даже не поймут, в чем дело. Сёма! Он их выручит, как в прошлый раз. Еще не поздно, не может быть поздно! Но его нет в театре, он вообще неизвестно где… Саша схватился за телефон, уронил его, подобрал и со второй попытки набрал номер. Нет связи. Слабый сигнал. Надо бежать наверх. Страшно оставить Ваню… он шевельнулся? Нет, это судорога. Саша поспешно подхватил его голову, чтобы не билась о бетонный пол.

За спиной у него громко хлопнула дверца машины. Саша вскочил на ноги, продолжая зачем-то держать телефон возле уха.

Из машины поодаль высунулась знакомая приземистая фигура. Тотоша! Бежит к нему, придерживаясь за столбы и другие машины, побелевшие губы прыгают и не слушаются.

— Тут связи вообще нет… Ты… в скорую звонишь? Надо наверх идти, тут никак. Или телефон повыше подними…

Саша вытянул руку вверх. Сигнала по-прежнему не было.

— Еще выше! Сейчас, дай я…

Тотоша тоже достал из кармана телефон, повертел головой и вдруг устремился к стене, где стояла оставленная рабочими стремянка.

— Нет. Черт. Ладно, сейчас…

Он неожиданно ловко перелез на высокий короб с огнетушителем у стены. Выше забираться было некуда, Тотоша уже почти задевал макушкой низкий потолок.

— Есть! Скорая — это как? Ноль три… или сто три…

— Нет! Стой, погоди. Звони Сёме. Я продиктую, набирай!

— Что? Зачем? Саш… ладно, ладно, я набираю! У меня он есть в контактах. Сейчас. Сейчас…

Ваня извивался, царапая одеревеневшими руками бетонный пол, ломая об него ногти.

— Алло? Алло! Сёма? Да, я… слушай, тут, короче…

— Пусть поет! — крикнул Саша.

— Что?.. Сёма, подожди…

— Пусть поет! Скажи, что нужна его помощь, пусть поет! Прямо в телефон!

— Саша говорит, чтобы ты пел, потому что нужна твоя помощь, потому что тут Ваня… Что? Он уже поет! Я громкую связь включу, да?

Тотоша, что-то бормоча, несколько раз ткнул пальцем в экран и вытянул руку с телефоном в их сторону. Но в этом не было нужды. Сёмин голос звучал не из телефона, он был у них в ушах. Сёма даже не пел, а словно читал заклинание.

Sois immobile, et vers la terre

Incline un genou suppliant.⁽²⁾

Саша вслушивался, пытаясь унять дрожь в руках, и не мог уже разобрать — его ли это руки трясутся или Ваня конвульсивно вздрагивает.

Demeure ainsi, mais regarde les cieux,

Demeure ainsi, mais regarde les cieux…⁽³⁾

Сёмин голос уговаривал, просил, умолял, проникал в душу, увлекал за собой. Он был полон тревоги и печали, он звучал виновато, но почему-то это успокаивало и возвращало все на свои места, и Ваня вдруг разжал сведенные судорогой пальцы, и закатившиеся зрачки вернулись на место.

Le moindre mouvement, le moindre mouvement...

Jemmy, Jemmy, songe à ta mère!

Elle nous attend tous les deux!⁽⁴⁾

Ваня глубоко вздохнул, закашлялся и с неожиданной силой рванулся из Сашиных рук.

— Тихо, тихо, — Саша поскорее ухватил его за плечо. — Нормально все… Ты как?

Ваня провел рукой по лицу, потряс головой, заметил Тотошу под потолком и замер, приоткрыв рот.

— Привет, — растерянно сказал Тотоша. И, спохватившись, поднес телефон к уху: — Сёма? У нас вроде нормально все… Саш, нормально же? Или ему дальше петь? Говорят, нормально! Отключиться можно, да? Я тогда слезу отсюда. Можно?

— Оказываю первую и последнюю помощь… по телефону, — сипло пробормотал Ваня. — А где?..

— Великовский? Не знаю. Но здесь его больше нет. Подевался куда-то.

— Это ты его?..

— Кажется, я.

Тотоша тяжело спрыгнул на пол, неуверенно приблизился к ним и остановился на безопасном расстоянии, вытягивая шею.

— Ну вы даете, — только и сказал он. — Вы как, нормально? А… что это было?

Саша беспомощно посмотрел на Ваню.

— Это… ну то есть, понимаешь, это как бы… — Ваня поморщился и снова надрывно закашлял. — А водички ни у кого нет, а?

— У меня в машине… сейчас! — заторопился Тотоша.

Ваня осушил бутылку в несколько больших глотков, щедро проливая часть живительной влаги себе на рубашку. Саша почувствовал, что и у него в горле пересохло.

— У меня еще есть, если надо, — сказал Тотоша, но не двинулся с места, а продолжал сверлить их вопросительным взглядом.

— Давай еще, — кивнул Ваня, утираясь рукавом.

— Сейчас. А вы, значит, тоже умеете голосом… ну, вот такое вот? Когда поете?

Ваня с Сашей переглянулись и не сразу нашлись с ответом.

— Что значит «тоже»? — аккуратно уточнил Саша. — Ты… с тобой когда-нибудь было такое? Ты замечал, как что-нибудь странное происходит, когда ты поешь?

— Нет, — Тотоша отчаянно замотал головой. — Нет, со мной ничего такого не было. Я просто… ну, у меня был один друг… в общем, я, кажется, знал одного такого. Такого же, как вы.

— Кто это был? — спросил Ваня вновь осипшим голосом.

Тотоша вдруг смутился.

— Да это давно было. И мне, наверное, показалось. Я просто вспомнил сейчас, когда вы тут вот это все…

— Расскажешь? — спросил Саша осторожно.

— Я… потом. Может, мне вообще это все показалось. Со мной бывает. Кому еще водички?

1) Жил-был при дворе в Айзенахе

Карлик по прозвищу Крошка Цахес,

Он носил меховую шапку,

А ноги его делали так: клик-клак!

Вот каков был Крошка Цахес! (Из оперы Ж. Оффенбаха «Сказки Гофмана»)

Вернуться к тексту

2) Стой неподвижно,

Преклонив колени, будто в молитве…

Вернуться к тексту

3) Стой так, но обрати взор к небу…

Вернуться к тексту

4) Постарайся не двигаться,

Джемми, Джемми, подумай о своей матери,

Она ждет, что мы оба вернемся живыми. (Из оперы Дж Россини «Вильгельм Телль»)

Вернуться к тексту