Профессионал (джен)

— Мёрдок!

Двадцать шестая попытка оживить подыхающий душ завершается провалом — видно, помыться в нагретой воде опять не получится, — и Мёрдок, смачно выматюгавшись на Ист-Энд, водоснабжение и жизнь в целом, харкает в умывальник; Нуддл, распознав ранее не слыханный нецензурный оборот, издаёт звук восхищения.

— Чё тебе, лапша? Вишню дочистила?

— Мёрдок, — Нуддл, повиснув на двери, с суровым видом ковыряется в носу, — где ножницы?

— Там, где положены.

— О’кей!

Нашарив на полке пачку сигарет, Мёрдок недовольно морщится: осталось только две, да и те — ни вкуса, ни крепости, одно название на ворованной пачке, пусть тот козёл к чёрту катится, ирод. Запихнуть бы его в рабочий квартал, где воду приходится греть в кастрюле, — мигом бы понял, чем кислый палёный «Соверен» от королевского «Уинстона» отличается.

Итак, сегодня — день оплаты коммунальных услуг, а это значит, что величайший бас-гитарист Мёрдок Никкалз будет жрать пресную вишню.

— Бл-л-лять.

Скривившись, Мёрдок механически закуривает над умывальником, стряхнув горелую спичку, сладко потягивается аж до хруста в суставах и, щурясь на небритую рожу в отражении — глаза б не глядели, надоела! — скребёт в волосах ногтями.

Нуддл недовольно сопит где-то внизу и тычет пальцем в бок.

— Мёрдок!

Руки у девчонки по локоть в вишнёвом соке, а щека и майка забрызганы, — да так, словно Нуддл не выковыривает булавкой косточки из перезрелых ягод, а потрошит печень жирного чёрного петуха на заклание во имя Сатаны.

— Мёрдок, волосы отрежь. Мешает.

— Я тебе чё, — Мёрдок даже не чешется, — цирюльник?

— Хо-чу, — уверенно произносит Нуддл по слогам и морщит переносицу: девчонка всё ещё скверно болтает по-английски, и, сдаётся, этот факт ничуть её не печалит.

— А ты уверена, что это заебись какая идея?

— Хочу ты, отрежь.

Наспех выкурив полсигареты — уже не кривясь, но ещё не без раздражения, — Мёрдок отбирает портновские ножницы.

— Табуретку кто припрёт? Папа римский?

— О’кей! — Нуддл тут же даёт дёру на кухню, возвращается, гремя табуретом, и садится, поджав одну ногу и болтая другой.

— И прекрати уже говорить «о’кей»!

— О’кей.

— Ну-ка, — Мёрдок глубоко вдыхает: ясен перец, с чьего длинного языка лапшичная девчонка в первый же вечер выучила это идиотское слово, — жбан подставь.

— Ж-бан? — удивляется Нуддл.

— Башку, лапша!

Бесцеремонно подпихнув её к умывальнику, Мёрдок вымеряет длину чёлки, зажав жёсткие посеченные пряди меж двух пальцев, а плечо — локтем, и подрезает лишнее. Нуддл не брыкается, не капризничает — золотая девка, одна на миллиард, только разок жмурит глаз, когда ножницы щёлкают прямо над ухом, — всё рассматривает себя в зеркале, трогая веснушки липких брызг на щеке.

— Мёрдок, мы семья?

— Музыкальная группа.

— Нет-нет. Не так. В школе говорили. Мы семья? — Нуддл косится, наугад тыча назад и вперёд. — Папа, дочь. Туди, он брат. Рассел… Рассел — дядя?

— Не-е, мелкая, — щурит Мёрдок подбитый глаз, — уж скорее Рассел — папа. Не я ж опекуном числюсь, сечёшь?

— А кто тогда Мёрдок?

Мёрдок, передёрнув плечом, чешет в проколотом ухе.

— Да чёрт его знает.

Что такое вообще «семья»? Брат вспоминается, Ганнибал, — костлявый и остроносый, как грач, стриженый, вечно чем-то недовольный; Ганнибал старше на шесть с половиной лет, работает на керамическом заводе и уж наверняка скрутит за ухо, если свистнешь брусок-другой у Боргена-мыловара, но никогда не побьёт — у Никкалзов нет лишних денег, чего уж говорить о новой кастрюле, цирюльнике, желанных американских ботинках?

Никкалзы никакая не семья — так себе, пролетарское отродье, месиво пьяной крови. Ганнибал похож на Мёрдока не больше, чем на тауэрского ворона, и Мёрдоку до сих пор странно знать, что его уже давно нет.

— Мёрдок — семья, — твёрдо заявляет Нуддл, встряхнув головой, — мой Мёрдок.

— Чё, лапша? — ухмыляется бас-гитарист и запускает обломанные ногти в её волосы, смахивая подрезанное в умывальник; ком в животе почему-то становится чуть мягче. — Как тебе? Патлы больше не лезут?

Нуддл кивает, сияя во все зубы — почти полный набор, коренные и молочные, детские ещё, — но тут же, живо надув щёки, допытывается:

— А я? Кто я?

— Ты — Нуддл, моя мелкая лапша и наш всеобщий ребёнок.

— Хорошо! О’кей.

Мёрдок всё-таки не сдерживается — и мерзко ржёт во весь голос.

— Кто первый прибежит на кухню, того и вишня!

— Э-э-эй!