Инфант испанский (джен)

— Я понял, — сказал Великовский. — Я все понял. О, как я был слеп! Мне следовало догадаться раньше. Вы сговорились меня извести. Уничтожить! Вы все против меня! С самого начала! Теперь еще Святослав…

— Да будет тебе. Споет с вывихнутой лодыжкой. Великий инквизитор вообще старенький уже, ходит кое-как, с палочкой. Дадим ему костыли — и вперед.

— А синяки? Тут грим нужен в палец толщиной!

— Капюшон надвинем, никто ничего не заметит.

— А рука?

— Господи! — Вера перестала разглядывать свой свежий маникюр и обратила на Великовского уничтожающий взгляд. — Да с рукой ничего страшного. И в конце-то концов, ему же просто пройтись туда-сюда и спеть! Не на руках же он будет ходить.

— Так ведь это… именно что на руках, — робко вставил Саша. — Там задумка такая, что Великий инквизитор демонстрирует Филиппу свое могущество и удаль молодецкую. И выходит на сцену на руках. Ну то есть мы так хотели сделать. Сейчас-то, понятно, не получится.

— Можно ввезти его на каталке, — предложил Ваня, который не мог спокойно смотреть, как человек страдает, даже если это Великаша. — Или в инвалидном кресле. И будет как бы контраст между его физической немощью и той властью над Филиппом, которую он демонстрирует в этой сцене. А?

— Я только напомню, — ядовито сказал Великовский, не оценивший Ваниного великодушного порыва, — так, на минуточку, вдруг кто забыл. Премьера завтра! Завтра, понимаете? Нам некогда разрабатывать новую мизансцену!

— Хорошо, что напомнил, — Вера поднялась со своего места. — Мне тоже некогда присутствовать тут при всяких… сценах. Нервные все какие стали.

— У нас работа тяжелая, — сказал Ваня ей вслед.

И не просто тяжелая, а еще и опасная, подумал Саша. Не одному Святославу дорого обошлась та ночь. Хотя, справедливости ради, надо признать, что ему досталось больше остальных. Саша и Ваня отделались ушибами и головной болью, а вот Святослав получил травмы — по счастью, легкие. Саша до сих пор до конца не понимал, как им удалось уладить всю эту мутную ситуацию. На следующий день после их ночных приключений в театре только и разговоров было о Святославе, который впотьмах провалился в люк. Что он делал ночью на сцене и почему люк оказался открытым — на этот счет ясных сведений не было, зато моментально заветвился и расцвел целый куст разнообразных версий и теорий. Некоторые из них по степени безумия, пожалуй, дали бы фору реальности, даже такой дикой, в которой теперь протекала Сашина жизнь.

Впрочем, Святослав быстро пришел в себя и, хотя воспринял рассказ о своих собственных приключениях с некоторым недоумением, был полон энтузиазма и не собирался отменять выступление в премьерном спектакле. Театральная жизнь богата самыми удивительными событиями и невероятными курьезами, и на этом быстро меняющемся фоне ночное происшествие потихоньку отошло на второй план. А на первом плане, конечно, была премьера «Дона Карлоса».

Саша и сам ждал ее с внутренним трепетом. Он не боялся нависшей над ними неведомой угрозы, которая так тревожила Сёму. Не потому, что был храбрецом, на этот счет он не питал никаких иллюзий, а потому, что угроза оставалась абстрактной, далекой и не очень реальной. Дьявольская машина — вот она, вполне осязаемая, обломки до сих пор свалены в углу под сценой. Временно спятивший Святослав был еще более осязаемым. А демон разрушения с анекдотическим прозвищем… Нет, Саша полностью доверял своим старшим друзьям, но проникнуться их беспокойством не мог. Человек в черном пальто куда-то запропал и перестал даже звонить. Может быть, дальнейшее вообще не их забота и высшие сущности как-нибудь сами разберутся между собой?

Другое дело — премьера. Вот тут все проблемы и опасности были очевидны. А сколько еще неочевидных подвохов откроется в процессе — об этом Саша примерно догадывался на основе своего, пусть пока и небольшого, сценического опыта.

Но вроде бы все шло гладко. Великовский присмирел и почти перестал к ним придираться, а безумные идеи, на которые он по-прежнему был неистощим, воплотить в жизнь они бы уже все равно не успели.

На последних репетициях стало заметно, что и Ваня волнуется. Его разбирал нервный смех, и это всем мешало, потому что смеялся Ваня заразительно и мгновенно выводил из строя и партнеров по сцене, и музыкантов, и случайных зрителей. Великовский решил эту проблему изящно: он просто принес на репетицию платье — как будто бы то самое, от которого Карлос был спасен благодаря вмешательству Веры.

— Еще раз заржешь, — сказал Великовский, потрясая платьем, — и будешь петь вот в этом.

После такой угрозы Ваня сделался мрачен, как грозовая туча, зато оркестр развеселился и долго не мог успокоиться. Когда наконец все выдохлись и притихли, масла в огонь подлил Сёма, который с чувством продекламировал:

— Что не ржешь, мой конь ретивый, как обычно, невпопад? Не потряхиваешь гривой, не жуешь свой мармелад?

Великовский, дождавшись паузы, снисходительно похлопал в ладоши и прищурился на Сёму:

— Знаешь, а по-моему, тебе платье Карлоса будет в самый раз. Подол только немного подшить. Ваня похудел, так что у вас как раз один размер… Иван! Что ты там опять ешь?!

— Это нервное, — сказал Ваня. — Я все время нервничаю и хочу есть, потому что ты на меня все время кричишь. Хочешь конфетку?

Да, они все волновались. Кроме, может быть, Веры и все еще ошарашенного Святослава. После того как накануне премьеры Великовский раздал им последние указания, Сёма отозвал Сашу в сторонку.

— Ты завтра во время действия постарайся не оставаться один, — сказал он. — Будь среди людей. Если заметишь что-то странное, сразу дай знать.

— Да как же я останусь один? Я или с вами на сцене, или за кулисами, кругом хор, гримеры, ассистенты… Великаша! Он вообще как клещ. Он мне тут на днях в дверь ванной постучал с вопросом, не забыл ли я, что в сцене с Елизаветой надо держать ларец не в правой, а в левой руке, это ведь так чертовски важно! Так что не беспокойся. У меня завтра не будет ни единого шанса заскучать в одиночестве.

— Ну да, на премьере всегда такая горячка. Но это все так, видимость, дым. Ты не думай слишком много о том, как будешь петь. На премьере никогда не бывает по-настоящему хорошо. Кураж бывает, азарт и все такое. Это бодрит и заводит, многим нравится. Но по-настоящему хорошо станет еще не скоро.

Саша понимал, что Сёма так говорит только для того, чтобы его успокоить. И, как ни странно, это действительно успокаивало.

Он так старался не приехать раньше всех, чтобы не торчать несколько часов в гримерной и не слоняться бесцельно по коридорам, что слегка перегнул палку и явился предпоследним.

Ваня дремал в кресле, пока гримерша колдовала над его кудрями, доводя их до немыслимых степеней великолепия. Сёма сидел в наушниках перед ноутбуком и увлеченно смотрел научно-популярный фильм про моллюсков Красного моря. К ним забежал взмыленный Великовский, который нигде не мог найти Веру.

— Она у себя, делает дыхательную гимнастику, — сказал Ваня, не открывая глаз и, кажется, даже не просыпаясь.

— Точно? Ладно. А Гульнара?

— Она придет… позже.

— Позже — это когда? Точно придет? Она звонила тебе? А если не придет?

Ваня все-таки приоткрыл один глаз, пожал плечами и замурлыкал:

Скажи, придешь ли, дева красоты,

Слезу пролить над ранней урной

И думать: он меня любил,

Он мне единой посвятил

Рассвет печальный жизни бурной…

Великовский не успел выплеснуть на него свое негодование, потому что заметил Сашу.

— А ты почему не одет?!

— Я сейчас, — заверил его Саша, — я уже иду.

И действительно пошел, даже побежал в свою гримерку. И костюм, и грим у Филиппа были довольно простыми, Великовский настоял на том, что Сашу не надо искусственно старить. Но все равно нужно поторопиться. И тоже сделать гимнастику. И успокоиться.

Не похоже, чтобы остальные переживали так же, как он. Впрочем, оно и понятно. Вера — железная леди, сколько у нее было таких премьер, сколько оваций, сколько заполненных залов, требовательных и строгих, не таких, как в их милом, почти провинциальном АВОТиЯ, где публика не мнит себя искушенным знатоком и не приносит в зал за пазухой гнилые помидоры и тухлую селедку, как это случается в местах более просвещенных, утонченных и рафинированных. Вере не о чем беспокоиться сегодня. Сёма вообще ничего не боится. У него всякое бывало за долгие годы работы, в том числе неудачи, которые Саша даже мысленно боялся примерить на себя… он бы, наверное, не выдержал, ушел из профессии, не смог бы даже вспоминать об этом. А Сёма ничего, вспоминает и рассказывает. То ли все предыдущие и дальнейшие успехи обеспечили ему запас прочности, то ли он просто… вот такой. Ну а Ваня — он сейчас на пике своей формы, вокальной и физической. Вот уж в ком сомнений нет, публика будет в восторге от своего любимца. И Полина была бы в восторге.

Не надо вспоминать про Полину. Не сегодня. Хотя если бы не она, ничего бы этого не было. Но не надо, лучше подумать наконец о своей роли. Настроиться.

Ella giammai m'amò...

No, quel cor è chiuso a me,

Amor per me non ha...⁽¹⁾

Думать о спектакле и о музыке, напомнил себе Саша. Вообще повезло ему. Как же ему повезло! Теперь-то он твердо знает, что это случайность, и если бы не вся эта петрушка с его супергеройством, не видать бы ему Филиппа как собственных ушей. Да и плевать, не важно, чему там он обязан этой своей нечаянной удачей. Петь эту партию — счастье, настоящее жаркое счастье, чистое, высшей пробы. Надо только довериться ему. Обманывают люди, изменяет собственное тело, смеется над тобой сама жизнь. Но музыка — нет, никогда.

В дверь поскреблись.

— Саша! Ты тут? Ты одет?

— Да, Гульнара, входи.

Гульнара сама была еще не вполне одета и не вполне причесана, но ее это ничуть не смущало. Она беспокоилась о другом:

— Ты не брал у Сёмы кинжал?

— Нет. Зачем бы мне? У меня вон свой есть. А что, потерялся?

— Ага. Представляешь, лежал себе там на столе, хватились — нету.

— Да кому он мог понадобиться? Ну да и не беда, запасной ведь должен быть.

— Запасной есть, это понятно. Просто странно как-то.

Гримерша, которая занималась Сашей, вдруг мрачно сказала:

— А ничего странного. И не найдется теперь. И не удивляйтесь. Это уж всегда так.

— Как это? — хором спросили Саша и Гульнара.

— Да уж вот так. Когда премьера, всегда все теряется. Кинжал — это еще ничего. Хуже, когда одна туфля из пары пропадает. Разношенная, нужного размера. Или парик. Запасной, понятно, есть, но это ж парик, не кинжал… дело тонкое. Я вот еще прошлого «Дона Карлоса» помню, там у Родриго как раз парик пропал. Красивый такой. Потом оказалось, кошка его стащила.

Гульнара хихикнула, Саша тоже улыбнулся. Он видел фотографии того «Дона Карлоса», и парик там у Родриго действительно был выдающийся. Прямо леди Годива какая-то, а не Родриго.

— Но тут хотя бы поняли потом, что кошка, — продолжала гримерша. — А вот однажды у нас лебедь пропал, на котором Лоэнгрин должен был ехать. Здоровый такой лебедище! Вот куда мог деться? Стоял себе, никого не трогал. А как Лоэнгрину выезжать, хватились — нет лебедя.

— И как выкрутились? — заинтересовалась Гульнара, забыв о кинжале.

— Да так… тумана побольше напустили. Там и самого Лоэнгрина почти не видать было, выплыл потихоньку в лодочке, да и все. А к третьему акту декорации меняли, смотрят — лебедь стоит себе спокойно на прежнем месте.

— Чудеса, — сказал Саша.

— Волшебство! — сказала Гульнара.

— Это просто потому что премьера. Всегда так бывает.

Однако если не считать пропажи Сёминого кинжала, в остальном все шло вполне благополучно. Ваня действительно был в голосе и в настроении. Дуэт Родриго и Карлоса предсказуемо вызвал шквал восторга, и Саша, заслушавшись, опоздал бы к выходу, если б его не поторопила Вера.

А потом все сразу стало легко, напряжение растаяло, и все встало на свои места, и спектакль покатился по отполированным рельсам, и стыковки между сценами были гладкими, и заготовленные эффекты публика принимала тепло, и импровизации выходили удачными.

Все было хорошо. Даже слишком хорошо, подумал вдруг Саша, и тут же одернул себя: что за глупости! Они приложили немало усилий, чтобы все получилось именно так. И не только они, а еще множество людей. Это заслуженный успех, и хватит уже отравлять собственную радость малодушными сомнениями и ожиданием подвоха.

И все-таки его что-то тревожило. Какая-то смутная мысль, какая-то заноза в сознании… будто чего-то не хватает. Он с усилием оторвался от наблюдения за терцетом с Эболи и прислушался к себе.

— Вера, — спросил он, — а ты не видела Великашу?

— Да тут он где-то пробегал. Все ищет Сёмин кинжал.

— Зачем это? Нашли ведь запасной. Да он уже вот сейчас… вон он им размахивает!

Они оба посмотрели на монитор, который транслировал ход спектакля.

— Ну это же Великаша, — сказала Вера. — Ему надо на что-то направить свою энергию. Чем бы дитя ни тешилось… лишь бы не вмешивалось.

Они снова повернулись к монитору, потому что не хотелось пропустить сцену, где Родриго протягивает руку за компрометирующими бумагами и натыкается, как на острие шпаги, на подозрительный взгляд Карлоса. Устыдившись своего минутного колебания, Карлос принялся хлопать по карманам в поисках тех самых бумаг.

— Поздравляю тебя, Ваня, — сказала Вера в монитор, — ты балбес.

— Чего это вдруг? — обиделся Саша. — Это не он балбес, а Карлос.

— Нет, не Карлос, а именно Ваня. Он, кажется, не взял с собой бумаги.

Саша охнул и испуганно уставился на экран. Ваня так же испуганно смотрел на них с экрана. Сцену спас Сёма, который развернулся спиной к залу, невозмутимо протянул руку вперед, взял у Вани что-то невидимое и аккуратно спрятал за пазуху.

— Ладно, — сказала Вера, — сойдет. Пошли, нас уже скоро позовут.

Антракт промелькнул незаметно. Все суетились, поздравляли друг друга и суеверно сплевывали через плечо, чтоб не сглазить — еще два действия впереди. Один только Ваня не боялся сглаза, трогательно радовался собственному успеху и норовил повиснуть на шее у всякого, кто подвернется.

— Ты не видел Великовского? — спросил Саша, когда Ваня добрался и до него.

— Тут он где-то мельтешил. Тебе не пора переодеваться?

Ну все, вот и оно. Настало время ночной рубашки. В глубине души Саша даже был рад теперь, что остался без халата: и так жарко, а к концу сцены он и вовсе будет как из бани. Так что халат не нужен, это Великовский правильно рассудил.

А вот у Веры был халат, очень красивый, причудливо расшитый золотой нитью. Она машинально расправляла складки тяжелой ткани и одновременно говорила по телефону.

— Нет, зайчик, пока нельзя, ты же видишь, бабушка занята. Бабушка работает. Сейчас мама купит тебе мороженое, а когда представление закончится, придете ко мне за кулисы…

Не отрываясь от телефона, она помахала Саше рукой, а потом подняла вверх сжатый кулак: давай, мол, покажи им там! Саша улыбнулся. Ощущение странной легкости не покидало его, приятная прохлада овевала голые ноги. Ну, поехали!

1) Она никогда меня не любила,

В ее сердце нет места для меня,

Нет, она меня не любила. (Из оперы Дж. Верди «Дон Карлос»)

Вернуться к тексту