Инфант испанский (джен)

Перед репетицией Саше еще предстояла примерка костюмов. Взволнованный и озадаченный всем, что произошло с утра, он послушно выполнял указания портнихи, стойко сносил булавочные уколы и отвечал на обращенные к нему реплики невпопад. Только когда дошло до ночной рубашки, он очнулся и испуганно посмотрел на себя в зеркало. Это была уже третья примерка, и рубашка с каждым разом делалась все короче. На эскизе, который Великовский показывал Саше, она ниспадала до пят, и Сашу это вполне устраивало. Теперь же она едва скрывала колени. Саша стыдливо покосился на портниху и оттянул подол рубашки вниз. Она не стала от этого длиннее, но зато предательски сползла с плеча. Саша с тоской вспомнил о том, что, согласно эскизу, к рубашке полагался халат. Он был уже сшит, и Саша его примерял. Откровенно говоря, халат был довольно страшный. Поэтому Саша даже обрадовался, когда Великовский категорично заявил, что халат не нужен, он отвлекает внимание и опошляет образ страдающего Филиппа. А вот это непотребство, называемое рубашкой, значит, не опошляет, мрачно подумал Саша.

— Маргарита Ивановна, а помните, у нас еще был такой вишневый халат? — спросил он заискивающе. — Где он теперь, не знаете?

— Да куда ж он денется… Не вертитесь! Вот тут как будто немного тянет… Висит себе. Дон Жуану его отдадим.

— А можно я еще разок его примерю?

Маргарита Ивановна пожала плечами и принесла Саше халат. Саша накинул его поверх рубашки и с надеждой повернулся к зеркалу. Теперь он выглядел так, словно завернулся в списанную за ветхость бархатную портьеру, но все же в целом вид стал приличнее. Обойдется Дон Жуан без халата. Пусть ходит как есть, а ля натюрель, ему по роли положено. А Филипп — человек солидный, семейный, ему разгуливать в неглиже не пристало. Надо объяснить это Великовскому. Если только ему возможно что-нибудь объяснить… Затаив дыхание, Саша выглянул из-за ширмы, за которой переодевался. Маргарита Ивановна сидела к нему спиной за столом и делала какие-то пометки в толстой тетради. Вокруг нее были разложены и развешены груды одежды и просто разноцветного тряпья. Одной тряпкой больше, одной меньше… Саша быстро скомкал халат, затолкал его в свою сумку и боком проскользнул к выходу. Честь Филиппа была спасена. Никто теперь не посмеет упрекнуть его в том, что он оскорбил скромность почтенной публики своими непристойно голыми ногами!

Потом выяснилось, что пианист, с которым Саша должен был сегодня заниматься, заболел гриппом. День, так странно начавшийся, складывался вполне удачно! Конечно, нехорошо радоваться, что человек болеет… но Саша все равно радовался. Чувствуя себя школьником, удравшим с уроков, он пошел искать зал, где Сёма и Ваня репетировали дуэт из первого действия. После всего, что Саша сегодня узнал, ему хотелось побыть к ним поближе и получше их разглядеть. Да и за Великовским, погруженным в работу, интересно наблюдать… с безопасного расстояния.

Саша без труда нашел их по звукам голосов, разносившимся по коридору из открытых дверей, тихой мышкой проскользнул в зал и устроился в уголке.

Работа кипела.

В центре зала на столе возлежал в позе Данаи Ваня. Сёма выбегал из-за воображаемых кулис и восклицал:

— È lui! desso... L'infante!⁽¹⁾

Ваня томно приподнимался на локте, простирал к нему руку и тянул нежно, с переливами:

— O mio Rodrigo!⁽²⁾

Великовский сердился:

— Нет, не то! Не чувствую никакой химии! Иван, ты там заснул, что ли?

— Я делаю что велено, — слабым голосом отвечал Ваня. — Мне сказали лежать и страдать, вот я лежу и страдаю. Кто скажет, что я не страдаю, в того я первый брошу камень.

— А ты не мог бы страдать как-нибудь… поживее?

— Я не понимаю, — капризничал Ваня. — Что ты от меня хочешь?

— Сёма! — взмолился Великовский. — Ну сделай хоть ты что-нибудь! Ты же умеешь, я знаю! Вы что, издеваетесь надо мной сегодня?!

Он чуть не плакал. Саше даже стало его жалко. Сёма, видимо, тоже усовестился. Он снова взял разбег из-за кулис, торжествующе провозгласил свое «È lui! desso... L'infante!», легко запрыгнул на стол и сгреб Ваню в охапку.

— Отлично! — Великовский даже подскочил на месте. — Дальше! Не слышу… Ваня?

— Ничего не отлично, — прохрипел Ваня, — он меня чуть не придушил! Я не могу петь, когда меня душат.

— О господи… Сёма, ну ты там… полегче как-нибудь. Давайте еще раз. Уже почти получается!

На этот раз Сёма умерил пыл и лишь слегка ухватил Ваню за бока. Ваня взвизгнул, конвульсивно дернулся и с грохотом свалился со стола на пол.

— Да что опять такое! — взвыл Великовский.

— Я щекотки боюсь, — пожаловался Ваня, потирая ушибленные места.

Великовский уронил голову на руки и надолго замолчал. Сёма лежал на столе и разглядывал носки своих ботинок. Ваня сидел на полу и обнимал ножку стола, прислонившись к ней лбом. Саша, стараясь не шуметь, полез за телефоном. Эту картину надо сфотографировать и назвать фотографию «Отчаяние».

Великовский выпрямился, снова замер и вдруг сказал тихо, словно не веря самому себе:

— А ведь хорошо… Нет, не двигайтесь! Вот так хорошо… Прямо отлично. Так мы и сделаем! Входит Родриго, он в эйфории от встречи с Карлосом, он с разбегу бросается на стол — от избытка чувств и прилива сил. Карлос в отчаянии, он подавлен, он сидит на полу, он буквально придавлен к земле своим горем… Ваня, еще чуть больше горя… Нет, перебор, грызть ножку стола не надо. Мы сыграем эту сцену на полутонах, намеками, нюансами.

Саше показалось, что даже волосы у Великовского распушились и встали дыбом. Вот что значит вдохновение!

— Да, — горячо шептал Великовский, — это оно! То, что нужно! Теперь дальше… Они меняются местами. Родриго спрашивает у Карлоса, что случилось. Родриго слезает со стола… то есть как бы спускается на грешную землю с высот своих дерзновенных мечтаний… Карлос, напротив, залезает на стол. Сёма, подай ему руку, помоги залезть. Карлос стоит на столе и рассказывает о своей тайной порочной страсти, Родриго держит его за руку…

— А обязательно рассказывать стоя на столе? — спросил Ваня. — Он же не пятилетний мальчик, который читает стишок Деду Морозу.

Великовский досадливо поморщился и приложил палец к губам. Глаза его горели безумным огнем.

— Молчи! Не сбивай меня… Пой!

— Так молчать или петь? Ладно, ладно… la mia sventura apprendi, e qual orrendo strale il mio cor trapassò!⁽³⁾

— В Родриго просыпается надежда, что это именно к нему Карлос пылает любовью. Сёма, теперь ты берешь его на руки…

— Я старый больной человек, — сказал Сёма. — Меня позвали в спектакль из жалости.

— Ну зачем ты так, — смутился Великовский. — Я такого не говорил… То есть я не это имел в виду. Я в хорошем смысле!

— Меня позвали из жалости, — повторил Сёма. — Будь последователен, пожалей меня еще раз. Ваня тяжелый.

— Я похудел на полтора килограмма, — немедленно надулся Ваня.

— И он еще похудеет! Я заставлю его! — грозно сказал Великовский. — Ну… пожалуйста, а? Ради меня, а? Нет, ну кто я такой… Так, жалкий ремесленник… Ради искусства, Сёма! Это ведь Верди, ты так любишь Верди, я знаю…

— Ну где мне петь Верди, — вздохнул Сёма. — Тут нужен нормальный драматический баритон.

— Ты драматический! Очень! Кто вообще драматический, если не ты?

— Да что там… я вовсе не баритон. Недобаритон.

— Я такого не говорил!

Великовский затравленно огляделся, заметил Сашу и вцепился в него, как утопающий в соломинку:

— Саша! Ну хоть ты скажи ему! Ты слышал когда-нибудь, чтобы я называл его недобаритоном?

— Нет, — честно ответил Саша. — Не слышал. Мне вы однажды сказали, что я никакой не бас, а баритон, причем посредственный. А про Сёму ничего такого не говорили.

— Вот! Саше-то ты веришь?

— Ну раз так… если Саша говорит… тогда ладно.

Сёма почесал подбородок и смерил Ваню оценивающим взглядом.

— Вот и умница! Вот и хорошо! Теперь сделаем так… — засуетился Великовский, но Сёма жестом остановил его.

— Ни слова больше, — сказал он. — Я понял твою мысль. Иван, поехали!

Сёма грациозно подхватил Ваню на руки и вместе с ним закружился на месте. Саша подумал, что тут надо бы включить снег-машину, чтобы осыпать их снежинками.

— Amo... d 'un colpevole amor... — кокетливо пропел Ваня, болтая ногами в воздухе, и с нескрываемым злорадством заключил: — Elisabetta!⁽⁴⁾

— Tua madre! — взревел Сёма. — Giusto il ciel!⁽⁵⁾

И, разжав объятия, уронил Ваню на пол.

— Qual pallor! — застонал Ваня, заползая под стол. — Lo sguardo chini al suol!⁽⁶⁾

Он обхватил ножку стола и стал биться об нее головой, причитая:

— Tristo me! Tu stesso, mio Rodrigo t'allontani da me?⁽⁷⁾

— No! No! — Сёма тоже опустился на пол и на коленях пополз к столу. — Rodrigo ancora t'ama! Io tel posso giurar. Tu soffri? Già per me l'universo dispar!⁽⁸⁾

Он за ногу вытащил Ваню из-под стола и вновь заключил в объятия.

— O mio Rodrigo! — нехорошо обрадовался Ваня и хищно потянулся руками к Сёминому горлу.

— Браво! — завопил Великовский и сам бросился их обнимать. — Да! Вот оно! Гениально! Ведь могут же, черти, когда захотят! Сёма! Беру свои слова назад! Я больше не буду называть тебя недобаритоном, я был неправ! Ваня, я больше не буду называть тебя недобаритоном!

— А ты и меня так называл? — кисло осведомился Ваня, ощупывая себя в поисках новых ушибов. — Ладно, называй как хочешь, от меня не убудет. Главное — не заставляй Карлоса ходить голым.

— Зачем голым? — удивился Великовский. — Глупости какие! Бордель у нас тут, что ли, чтобы все разгуливали голыми? Карлос в этой сцене будет одет в платье.

— Что?..

— Ну, в платье. Тут декольте, потом корсет, потом… Я разве не говорил?

1) Он здесь... Инфант!

Вернуться к тексту

2) О мой Родриго!

Вернуться к тексту

3) Узнай о моем несчастье, мое сердце разрывается от страданий!

Вернуться к тексту

4) Я люблю… преступной любовью… Елизавету!

Вернуться к тексту

5) Свою мать! Боже милостивый!

Вернуться к тексту

6) Ты побледнел… Не смотришь мне в глаза!

Вернуться к тексту

7) О горе мне! Ты тоже оттолкнешь меня, мой Родриго?

Вернуться к тексту

8) Нет, нет!.. Родриго все так же любит тебя. Я клянусь! Ты страдаешь? Все остальное неважно!

Вернуться к тексту