Инфант испанский (джен)

Все самое трудное осталось позади. И от этого было немного грустно. Еще небольшая сцена после смерти Родриго, потом эффектный финальный выход — и сказочке конец. За кулисами его опять обнимали и хлопали по спине, и только добравшись до гримерной, Саша понял, как сильно он устал. Хватило бы теперь его на остальное… Глупости, хватит, там всего ничего осталось.

К счастью, в гримерной никого не было. Переодеваясь, Саша прикинул, что у него еще остается минут десять на отдых. Отлично. Он взял с тумбочки полотенце и нечаянно смахнул на пол какой-то тяжелый предмет. Сёмин кинжал! Как он здесь оказался? Саша готов был поклясться, что минуту назад его тут не было. Наверное, просто не заметил, голова идет кругом от всего… Значит, кто-то все-таки нашел кинжал и по ошибке принес его в Сашину гримерку. Ну да неважно, до конца спектакля он уже никому не понадобится. Сёма тоже скоро споет свою последнюю на сегодня арию. Кто-то из знаменитых исполнителей, помнится, говорил, что только в сцене смерти Родриго и начинается настоящая опера. Смелое утверждение, да и опера при таком раскладе выходит что-то совсем короткой — много ли там этого умирающего Родриго! Но если бы Саша пел эту партию, он бы тоже больше всего любил именно эту ее часть. Да он и сейчас ее любит больше всего.

В дверь постучали.

— Саша! Ты тут? Куда ты пропал?! — возмутился голос Великовского в коридоре.

— Ты сам куда-то пропал! — возразил Саша, открывая ему. — Ты вообще знаешь, что происходит? Ваня-то! А дуэт? И второй тоже! Ты слышал, как хлопали? Сейчас Гульнара будет…

Он вдруг понял, что тараторит, совсем как Великовский, не давая ему вставить ни единого слова. Все-таки нервное напряжение еще не отпустило. Надо сделать дыхательную гимнастику, вот что.

Великовский, напротив, был непривычно спокоен. Он уселся в кресло и рассеянно огляделся, словно видел эту гримерную впервые.

— Скоро конец, — сказал он бесстрастно.

— Да разве скоро? Еще столько всего впереди! Правда, уже не для меня… — Саша улыбнулся.

— Не для тебя, — согласился Великовский.

Он тоже улыбнулся, но как-то безучастно, и глаза, устремленные на Сашу, смотрели без всякого выражения.

— Ты чем-то недоволен? — осторожно спросил Саша.

Великовский кивнул.

— Собой. Но это можно исправить.

— Ну конечно! К следующему разу…

— Следующего раза для тебя не будет.

Несколько секунд они молчали. Вот так, значит… Но почему? Не то чтобы Саша совсем не ожидал такого поворота, но ведь все прошло хорошо, действительно хорошо!

Дверь распахнулась без стука, и к ним заглянула раздраженная Вера:

— Саш, ты не видел мою гримершу? Что за… А, Костя, вот ты где.

— Заходи, — сказал Великовский. — Ты мне тоже нужна.

Вера шагнула в комнату и, кажется, собиралась что-то сказать, но осеклась. Саша почувствовал, как ее рука опустилась ему на плечо и сжала крепко, почти до боли, но он не обернулся, внезапно скованный непонятным оцепенением. Великовский все смотрел на него, и под взглядом его черных пустых глаз вдруг стало тяжело не только шевелиться, но и дышать.

— Иди, — сухо приказала Вера и подтолкнула Сашу к дверям.

Но он не успел сделать ни шага, пол вдруг дрогнул и закачался, словно при землетрясении. С грохотом посыпались со столов баночки и флаконы, задребезжало оконное стекло, опрокинулся стул, а дверь… дверь попросту исчезла.

— Никому уже не надо никуда идти, — сказал Великовский странным, словно чужим голосом. — Все уже кончилось. Совсем. Не понимаете? А ведь это так просто.

Но он ошибался. Саша все понял. И Вера, видимо, поняла.

— Все кончилось, потому что по-настоящему ничего и не начиналось. На самом деле нет ничего, кроме меня. Точнее, я и есть это самое ничего. Вы хотите одолеть хаос, вечный и беспредельный… Смешно. Противостоять мне! Каждое ваше действие, которое вы считаете своей победой, лишь приближает вас ко мне. Каждый ваш шаг, который вы заносите в копилку своих успехов, ведет вас ко мне.

— Плохой пересказ арии Мефистофеля своими словами, — не сдержался Саша.

Как ни странно, это задело Великовского. Может быть, напомнило ему о сломанной машине в трюме под сценой?

— Плохой или хороший, пересказ или нет, это уже безразлично. Теперь всему настанет конец. Всемуконец, так вы говорите? С вас я и начну.

— Зачем? — спросил Саша, лихорадочно соображая, как бы протянуть время. — Зачем тебе это надо?

— Нет никакого «зачем». Мне это не надо. Просто я есть, а вас нет. Ну или сейчас не станет, это несущественно.

— Постой, я не…

Великовский щелкнул тонкими острыми пальцами. Саша не успел договорить. Он начал поднимать руку, инстинктивно пытаясь загородиться от какого-то блестящего предмета, который вдруг метнулся ему прямо в лицо, со свистом рассекая воздух… но тоже не успел.

Вера поняла, что их ждет, как только узнала этот невидящий стеклянный взгляд, и была готова ко всему. Ее настоящий голос не подействует на Великовского, но весь остальной мир замрет хотя бы на несколько мгновений, и это им поможет. Ничтожное преимущество, оно их не спасет, но сдаваться она не собиралась.

…Ma chi giunge?

Chi profanare ardisce il sacro loco?

Maledizione! Maledizione! Maledizione!⁽¹⁾

Это были считаные секунды, но их хватило, чтобы Вера вынула из застывшего воздуха кинжал, замерший в сантиметре от Саши. Сёмин кинжал, тяжелый и невероятно острый… она торопилась схватить его и порезала пальцы. Оружие в руках, боль, вид собственной крови и вскипевшая внутри ярость на мгновение вернули ей силы и уверенность в себе, и она шагнула к Великовскому. Он тоже был разъярен, не столько ее сопротивлением — это пустяк, что она может против него… сколько внезапно зазвучавшей мелодией, которая придавала ее проклятиям странную силу.

Maledizione! Maledizione!

Он стремительно сполз на пол текучей гибкой тенью и исчез. В ту же секунду зеркало над гримерным столиком вздулось пузырем, лопнуло, и длинный острый осколок вонзился в грудь Веры, оборвав пение.

Саша отпрыгнул в сторону и вдруг понял, что Великовского больше нет, словно он сквозь землю провалился. Под ногами что-то захрустело, он глянул на пол…

— Вера!

Ее глаза смотрели осмысленно, и она силилась что-то сказать сквозь хрип и бульканье в горле.

— Сейчас, — бормотал Саша, — я сейчас… Помогите! Врача!

Он бросился к двери. Она вернулась на свое место, но распахнулась не в знакомый коридор, а в липкую темноту, из которой повеяло холодом и гнилью. Ладно, на тумбочке лежит его телефон… Нету. Может, на полу? Где же он?!

Вера кашляла и захлебывалась. Саша снова бросился к ней:

— Я сейчас, подожди… я позову на помощь!

Она смотрела на него пристально и понимающе. Саша сжал ее руку. Что можно сделать? Надо остановить кровь… сделать перевязку. Это еще не… конец. Не может быть. Вера снова захрипела, он потянулся вытереть кровь с ее подбородка, будто это могло как-то помочь.

— Не надо, молчи… что? Что сделать?

— Тих… кх… кх-х.. тих-хо…

Она смотрела куда-то поверх его плеча. Саша обернулся.

Монитор продолжал показывать спектакль. Родриго беззвучно пел, зажимая рукой рану в груди.

Вера пошевелилась и потянулась к осколку, торчавшему из ее тела. Саша схватил ее за руку:

— Стой, нет, подожди!

Господи, что он говорит? Чего ждать-то? Он даже не может никого позвать на помощь!

— Вера, потерпи, милая, нельзя убирать… Не трогай…

Саша вдруг осознал, что не слышит ни самого себя, ни Веру. Его слух наполнило пение — хорошо знакомая мелодия, нежная и повелительная, соединившая в себе страдание, надежду и торжество, и все внутри потянулось навстречу ей, жадно ловя каждый звук, каждое слово.

Ah! la terra mi manca... Carlo mio;

A me porgi la man...⁽²⁾

Это был Сёмин голос. Он пел сейчас на сцене, недалеко от них… или уже очень далеко, в другом пространстве, в другом измерении? Но его голос звучал в ушах, совсем рядом, словно Саша подавал руку ему, а не умирающей Вере.

Она снова зашевелилась и схватилась за осколок.

— Вера, нет, нельзя!

Он поспешно остановил ее руку… но осколка уже не было. Она не достала его из раны, он просто растаял, словно был сделан из тонкой пластинки льда. Но лед оставил бы влагу на их пальцах, а гладкое, смертоносно твердое зеркало исчезло без следа.

Io morrò, ma lieto in core,

Ché potei cosi serbar

Alla Spagna un salvatore!

Ah!.. di me... non... ti... scordar...⁽³⁾

Вера втянула в себя воздух и попыталась сесть.

— Не двигайся! Вера... подожди!

Но она все равно села и осторожно ощупала разорванную и намокшую от крови ткань на груди. Саша больше не возражал, да он и не мог уже говорить, только судорожно всхлипывал.

Где-то там, на сцене, умирал Родриго, и Сёма пел о смерти, но в его голосе помимо боли, тоски и сожаления было блаженное умиротворение. А к Вере на глазах возвращалась жизнь.

Она вдруг словно что-то вспомнила и забеспокоилась.

— Что?.. — Саша наклонился к ней, задыхаясь, боясь поверить в чудо.

— Иди, — сказала Вера. — Тебе пора.

— Куда?

— Не сцену. Твой выход… После этой арии твой выход. Иди, ты еще успеваешь.

Он даже засмеялся, но тут же зажал себе рот дрожащей рукой. Не время для истерик.

— Быстро! — ее голос звучал тихо, но властно и раздраженно, это был голос прежней Веры. — У тебя полторы минуты. Руки сполосни, и лицо. И вообще весь перепачкался… Ладно, на темном незаметно. Давай. Бегом!

Саша поднялся, шагнул пошатываясь к двери… все вернулось на свои места. За дверью был коридор, слышались чьи-то торопливые шаги.

— Я позову врача, — сказал он. — Я сейчас… подождешь?

Вера тоже поднялась на ноги.

— Какого врача? Марш на сцену!

— Но ты…

— Мой выход еще не скоро. Успею переодеться. Да быстрее же! Тебе пинка дать?!

И вдруг стало ясно, что она вполне может дать Саше такого пинка, что он пролетит стрелой отсюда до самых кулис. В дверях он обернулся:

— Надо предупредить…

— Он уже знает. Теперь знает. Они ведь чувствуют друг друга.

Саша ушел. Ей тоже надо бы идти, но времени еще достаточно. Успеет и умыться, и сменить костюм. Раны, как она убедилась, уже не было, но внутри все болело, и она боялась лишний раз пошевелиться. Это ничего, пройдет. Всегда проходит. Вот сейчас, еще немного…

Она замерла, прислушиваясь к пению. Сёмин голос, теплый и обволакивающий, исцелял раны, успокаивал боль, утешал в отчаянии. Вера не в первый раз испытывала на себе его действие, она знала, как это бывает, и теперь вся обратилась в слух и доверилась плавному течению музыки.

Зрители аплодировали так долго и настойчиво, словно надеялись, что убитый Родриго, тронутый их сочувствием, встанет из лужи искусственной крови и споет свою предсмертную арию на бис. Но Родриго был недвижим, Карлос — безутешен, и публика в конце концов притихла, а Саша как раз успел к своему выходу.

— Великовский, — шепнул он, склоняясь над смирно лежащим Сёмой.

— Знаю.

Сёма приоткрыл глаза и улыбнулся краешками губ.

На этот раз человек в черном пальто был без пальто. Но тот, кто недавно назывался Великовским, все равно узнал его. Завеса тайны, разделявшая их все это время, наконец упала, и они словно впервые увидели друг друга.

— Не радуйся, кровь не моя. Бутафория, я ж прямо со сцены. Так вот где ты был все это время… Мне следовало догадаться раньше.

— Как и мне. Превращаясь в людей, мы делаемся невероятно глупыми… совсем как они.

— Ты хотел убить моих друзей.

— Они уже мертвы. Считай, что мертвы. Ваше упрямство бессмысленно. Вы не можете мне противостоять. Ты это знаешь, только скрываешь от них. Вы все придете ко мне… Да-да, и ты тоже. Может быть, последним, но придешь.

— Я от тебя и не бегаю. Я уже пришел. А вот и я, так сказать. Валяй, покажи, как ты рад нашей встрече!

Никто не мог наблюдать за их схваткой, но отголоски ее ощутил на себе каждый, кто был в эту минуту в театре. Музыка наполнила его до краев — та, что звучала в оркестровой яме, и та, что проливалась текучим медом на сцене, и та, которая исходила от самих стен АВОТиЯ, и та, которая была недоступна человеческому слуху, но заставляла дрожать потаенные струны души.

Странно, но никто не вспомнил о Великовском, никто не удивился, когда режиссер не вышел на поклоны. И зрители, покидая зал и потирая зудящие ладони, шуршали программками и тыкали пальцами в список действующих лиц, невидяще пропуская строчку с именем режиссера.

— А мне понравилось!

— Как, говоришь, его фамилия? Я запомню.

— Дирижер молодец... так палочкой махал, прямо ух!

— Да какой он бас? Он баритон!

— Да разве ж это баритон? Чистый тенор!

— А тенор… тенор какой хорошенький!

— Все хорошие, только явно к финалу устали.

— Верочка наша зажгла!

— Вот эта фотка хорошо получилась. Смотри, он прямо плачет.

— Как они к концу-то все распелись, а?

— В ее возрасте…

— В его возрасте…

— Перестань ржать! Это вообще-то была трагедия.

— Инквизитор — монументальный какой мужик!

— И ножки такие тонкие, прямо жалость берет.

— А я на барабанщика все время смотрел.

— «Князь Игорь» лучше. Там половецкие пляски, а тут даже не танцевали.

— Я не понял, они геи, что ли?

— Эта вот, которая брюнетка, как ее… ух какая!

— У меня даже тушь потекла!

— Dio, che nell'alma info-o-ondere amo-o-or… Тьфу, черт, привязалась, сейчас неделю буду ее петь.

— А я себе рингтон такой поставлю.

И они, переговариваясь, один за другим выходили в морозный зимний вечер, оживленные, слегка одуревшие и со смутным ощущением победы неизвестно над чем.

1) Но кто здесь?

Кто осмелился нарушить покой святого места?

Проклятие ему! Проклятие! Проклятие! (Из оперы Дж. Верди «Сила судьбы»)

Вернуться к тексту

2) Жизнь покидает меня, мой Карлос,

Дай мне руку…

Вернуться к тексту

3) Я умираю, но я счастлив,

Потому что сберег жизнь тебе,

Спасителю Испании.

Не забывай меня…

Вернуться к тексту