Чёрное или белое? (гет)

Падай рядышком со мной, мой падший ангел.

Не смотри в небеса, посмотри мне в глаза:

В их глубине немой вопрос,

В их глубине идёт один и тот же фильм.

О том, как опытный игрок

Всё проиграл, поверив призрачной любви.⁽¹⁾

— Я люблю вас, мистер Снейп.

— Я... Это шокирует меня, Лаванда. Я… не знаю, что и сказать. Понимаешь ли... Всё дело в том, что... Ты интересная девушка, Лаванда. Но я уже люблю другую.

— А она любит вас, мистер Снейп? — дыхание перехватывает в груди. Это же ведь никакая не новость? Она слишком хорошо знала, на что идёт.

— Это не столь важно. Важно, что...

— Я понимаю, мистер Снейп, — перебивает она его и делает ещё полшага вперёд. Ей кажется, она чувствует жар от его бледной кожи, слишком отчётливо видит каждую прядь иссиня-чёрных волос, упавшую на узкий бледный лоб. — Чувства, оставленные без ответа, быстро перегорают.

— Вот именно. Ты непременно встретишь кого-нибудь...

— Не переубеждайте меня. Каждый из нас и сам в состоянии решить, чего хочет.

Лаванда сама от себя не ждала такого яростного напора, будто готова самолично вырвать образ Джиневры Уизли из его сердца.

— А она хоть знает о ваших чувствах? — искреннее отчаяние, рвущееся изнутри, и напускная насмешливость одинаково плохи для сохранения ситуации в мирном ключе.

— Нет, — он немного кривится, словно от зубной боли. — Но не кажется ли тебе, что это только моё, личное дело?

— Нет, — слишком быстро выдаёт Лав. Она знает, насколько нагло это смотрится со стороны. Но уже не может остановиться — несётся на всех парусах: — Вы могли бы попытаться признаться в своих чувствах.

— Сейчас совершенно неподходящее для этого время.

— Если мы все можем умереть в любой день — в любое следующее мгновение — не это ли самое подходящее время для признаний?

— Слишком высокопарные рассуждения, не находишь?

— Для девушки вроде меня? — Лаванда чувствует, как броня её даёт слабину, хрустит костяной панцирь, разбегаясь капиллярами трещин, пропуская внутрь — к самому сердцу — яд обиды.

— Разве я это сказал? — он смотрит на неё растерянно.

— Откуда мне знать, что вы имели в виду, — несмотря на женственный образ, слёзы — недопустимая слабость. — Глупышка Лаванда, идиотка Браун, пустоголовая малышка Лав-Лав.

Чёрт, ничего не получается. Истерика накрывает с головой.

— Ну что ты, Лаванда, я не считаю тебя глупой, — глухо и ещё более растерянно произносит Северус Снейп. — По крайней мере, не глупее всех прочих твоих сверстников.

Хлопает себя по карманам, достаёт носовой платок. В серо-чёрную клетку.

— Звучит совсем не утешительно, — она забирает платок и остервенело вытирает глаза. — Конечно, всем вам подавай такую, как Грейнджер, — мисс умнейшую, добрейшую, совершеннейшую! Никому и в голову не приходит, что у меня тоже могут быть чувства!

— При чём тут Грейнджер? — Северус, помедлив, нерешительно сжимает плечо Лав, слегка поглаживая большим пальцем. — Если хочешь знать моё мнение, то я считаю мисс Грейнджер ужасной занудой.

— Правда? — неожиданно доверительный тон немного успокаивает Лаванду. Она размазывает по платку остатки туши со щёк и несмело улыбается.

— Правда, — он немного улыбается в ответ, и на дне его глаз-туннелей как будто зажигается небольшой огонёк. — Совершенно невыносима.

…А потом Северус попадает в опалу. Всё из-за того случая в мае и пленом Уизли... Всё из-за неё.

Лаванда пытается пробиться в комнату Снейпа, но миссис Уизли непререкаемым тоном лишь вручает ей таз, полный красной воды, и велит принести чистой. Молли явно не видит в этом ничего неприемлемого: вот пациент, которому нужен уход, и вот она этот уход оказывает. Ей и в голову прийти не может, что Лаванда жаждет сама заняться этим. Но Браун не решается спорить открыто. Беспокойство за Северуса мало что сдавливает стальным обручем её виски, так ещё и Уизли, появляющаяся время от времени в ванной и на кухне словно нарочно не замечает ни один из взглядов Лаванды и игнорирует предложение помочь. Руки у той белые и нежные, а по краю рукава — перепачканы красным. А у Лав — ладони потрескались от постоянных дежурств на морозе, и всё это заставляет её лишь скрипеть зубами от досады. Не устраивать же при людях скандал! А если Снейп и правда умрёт, а она тут со своими глупостями?..

Только и остаётся радоваться, что она успела признаться в своих чувствах до всего этого. Нет, никакой пользы от этого нет, но Лаванда хоть не будет корить себя, что так ничего и не предприняла. А он узнал, что может быть любимым.

* * *

Едва ли Тома Марволо Реддла можно было назвать хорошим другом. Да, он был рядом, когда между Джинни и холодным и отчего-то мало дружелюбным замком было лишь одиночество (все проходят через школьную социализацию, кто-то с большим, кто-то с меньшим успехом). Да, он заставлял чувствовать себя невероятно нужной, способной разделить и уменьшить боль покинутого ребёнка, спасти от безвестности и забвения. Да, он подарил ей мечту: не одну, но целый ворох разнообразных желаний. Да, он научил её мыслить шире, глобальнее, проникать скептическим взглядом за фасады красивых фраз. Да, он вынудил её взвешивать каждое слово, как драгоценные унции драконьего сердца, тщательно скрывая мотивы и намерения. Избавил от излишней щепетильности в выборе средств. Да, быть может, Джиневра Молли Уизли — это всего лишь податливая глина в руках безумного скульптора, вылепившего её по образу и подобию, обжегшего в горниле сражений. Джинни не знает, так ли это. Не знает и то, насколько справедливую он забрал за это плату — её собственную душу.

И пусть кто-то скажет, что год — не такой уж большой срок, чтобы проникнуться чувством преданной дружбы, Джинни не сможет с такой же уверенностью согласиться с данным утверждением. Пусть кто-то скажет, что Том Реддл не заслуживает прощения — пусть так. Она не станет спорить с этим. И даже больше: пусть любой, кого не спроси, скажет, что Лорд Волдеморт — кровожадный фанатик, дорвавшийся до власти и не заслуживающий сочувствия. Пусть. Ей ведь тоже нечего на это возразить, кроме того, что ничего не бывает просто так. Не рождается из ничего и не проходит бесследно.

Присоседившиеся к Ордену Феникса бойцы — Сьюзен, Симус и Ханна — рвутся в бой. Джордж и Перси контрабандой раздобыли отличный порошок из рога взрывопотама, что вместе с толчёной скорлупой драконьих яиц и обыкновенным песком даёт отличную взрывную смесь. Орден решает не размениваться на мелочи, он желает подорвать саму башню — Вавилонскую, как её окрестили с лёгкой подачи Лаванды, — символ нового времени. Снейп орёт до хрипоты, пока Кингсли не предлагает лично возглавить диверсию. Но искажающие пространство чары выкидывают половину бойцов в предместьях Лондона, вторая же половина вступает в схватку. И ожидаемо вторая группа со входящими в неё Сьюзен, Ханной и Невиллом оказывается в плену. И теперь Лорд Волдеморт непременно убьёт их, как и обещал. Ведь это он в состоянии выполнить. Джинни, конечно, может его попросить. Но едва ли он станет слушать...

...Джиневра выкручивает столбик нетронутой губной помады — ярко-алой, словно закат светлого будущего, — которую ей на день Рождения подарила Лаванда (и где только раздобыла?). Помада легко ложится на светло-коралловые губы, дразня, маня, делая всё вокруг менее значимым и как бы лишённым акцента. Пожалуй, цвет рядом со светлой, почти прозрачной кожей Джинни выглядит чересчур агрессивным, даже вульгарным. Но другого всё равно нет.

Ведь в голове пульсирует лишь одна болезненная, неудобная, раздражающая мысль: "Уизли — это верность. Долг. Семья. Честь..."

Вот только верность кому?

* * *

...Она кажется ему сном. Нереальным, притягательным. Такие сны обычно приходят под самое утро, оставляя на день или два тревожное сладковатое послевкусие, добавляя обыденности незнакомое звучание. Её кожа точно такая, как он миллион раз себе представлял: гладкая, шелковистая, тёплая.

Какое наслаждение пропустить сквозь пальцы прядь мягких густых волос. Вдохнуть преследующий его запах — ещё раз, убеждаясь, что в реальности он ещё лучше.

— Возьмите... Возьми, всё, что хочешь, только помоги мне... — он всем своим существом тянется на этот нежный голос.

— Всё, что угодно, только не исчезай, — сгребает девушку в охапку — пойманным фениксом, дикой лисицей.

Клеймо-поцелуй — ожог на оголённом плече. Вздох-всхлип. Слишком реальный, чтобы быть сном. Поцелуй в податливо-приоткрытые губы — солоновато-сладкие — будит в паху тянущее, пульсирующее ощущение.

— Так ты поможешь мне? — пальцы чувствуют каждый позвонок, неровности рвано поднимающихся и опадающих рёбер под тонкой кожей спины и не менее тонким хлопком ночной рубашки.

— В чём? — о, Мегера⁽²⁾, жестокая, властная, даже во снах диктует ему свои условия.

— Спасти Тома. Закончить войну.

Что-то в мозгу противно щёлкает. С Северуса слетает дурман полусна с ошеломляющим ощущением, схожим с побуждением посредством вылитого ушата ледяной воды.

— Что? Что происходит? — резко вырванный из чудесного видения Снейп с трудом может разглядеть белый профиль Джиневры, выступающий в свете одинокой свечи, поставленной в изножье его постели.

— Я прошу тебя: помоги, — она проводит мягкими ладонями по его оголённой груди. Северус опускает глаза вниз, моментально подбирая сползшее к поясу одеяло. Тепло горевшего в гостиной, куда его положили, камина давно уступило место ночным сквознякам. Он отталкивает Уизли, скидывает ноги на пол и подтягивает за собой одеяло. Внимательно смотрит на неё. Он всё такой же худой и нескладный, а её голые плечи прикрыты лишь тонкими лямками ночной рубашки. Легче сказать, что это рубашка скрывает, чем наоборот. Огромными усилиями он заставляет себя отвести взгляд. Лихорадочные поиски на полу дают свой результат. Он наклоняется, придерживая одеяло, обёрнутое вокруг бёдер, и подбирает скинутый у входа в комнату её халат. Кидает Джииневре, всё ещё молча и не глядя в её сторону.

— Кто такой Том? — переспрашивает Северус, тупо таращась в одну точку.

— Том Марволо Реддл, — отвечает она тихо, но твёрдо.

— Ах, этот, — Северус едва сдерживает в себе желание начать в бешенстве крушить всё, что попадает под руку.

— Я знаю, этого слишком мало. Но я же вижу... знаю... Твой взгляд и... — намёков она, похоже, не понимает, зато наблюдательности ей явно не занимать. — А я — ничего больше не могу дать. И мне больше не к кому обратиться.

Наблюдательности девушки, привыкшей к всеобщему восхищению, но равно остающейся равнодушной во всех случаях. Она чуть придвигается к нему по краю кровати, на которую он вновь сел, ссутулив плечи. Дотрагивается до плеча. Он раздражённо скидывает её руку.

— Так ты теперь считаешь, что у меня есть "мордредово право" называть тебя по имени? — сипло уточняет он, упорно продолжая смотреть в пол.

— Ты всё слышал тогда, да? — она удивлена и смущена. — Извини. Можно?..

— Что можно, Джиневра? Топтать моё сердце? — он усмехается. Бесполезно отрицать очевидное. Смысл сказанного ею ранее начинает постепенно доходить до Северуса. — Конечно, на здоровье.

Он закрывает лицо ладонями. Щеки и лоб отчаянно пылают. В висках покалывает в преддверии начинающейся головной боли.

— Звать по имени, — тихо-тихо уточняет она, словно и не было этих постыдно-откровенных слов. Вырванного с мясом почти-признания. В ответ Северус только и может, что пожать плечами. Наверное, ему бы хотелось, чтобы это произошло как-то иначе. Он не верит своим глазам, чувствам, мыслям. Это всё просто дурной спектакль. Он растерянно оглядывается вокруг, оторвав руки от лица, словно ища глазами стыки в тяжёлых бархатных кулисах, потянув за которые, наконец можно увидеть зал с застывшими жадными до зрелища лицами. Но нет ни софитов, ни оркестра, ни зрителей. Есть только одна сошедшая с ума актриса (от прозябания в безвестности или от возложенной на неё непомерной ноши) и режиссёр дурного театра в одном лице.

— Зачем? — он начинает задыхаться. Огромная волна ошеломляющего ужаса накрывает его с головой. Сердце продолжает попытки выскочить из груди.

— Помнишь, ты хотел, чтобы я тебе доверяла?

— Я же не знал, что твоё доверие — такая тяжёлая ноша! — раздосадованно восклицает он.

— Не всё и всегда происходит согласно нашим желаниям.

— Морализаторство тут неуместно. Это ведь настоящее безумие! Ты обезумела, Джиневра. Что, что ты хочешь?

— Я хочу... Нет, я обязана ему помочь. И тебе, и пленникам тоже. Я могу... — лихорадочно добавляет она и проводит маленькими пальчиками по воспалённой коже вокруг метки: красные вздувшиеся края кое-где продолжают кровоточить.

— Всем помочь невозможно. Он должен умереть, чтобы это всё наконец закончилось, — Северус аккуратно убирает руку, радуясь, что чёрная метка хоть сейчас не пылает адским огнём.

— Но ему необязательно умирать! Что если он просто исчезнет — я увезу его — и никто больше никогда о нём не услышит?

— Тёмный Лорд — не Яксли. Это всё равно, что попытаться приручить дракона. Драконы не одомашниваются!

Прекрасный сон, чудесное видение, нежная трепещущая птица. Как он мог быть так слеп?

Похожа ли Уизли на Лили Эванс? На максималистку-Лили, не признающую никаких полутонов, но лишь — чётко очерченную границу между чёрным и белым, готовую поступиться лучшим другом, но не твёрдостью своих убеждений. Нет, конечно, нет. Нисколько. Как он мог обмануться формой Патронуса Джинни Уизли — конём — символом боевого духа и неиссякаемой верности? Прекрасная лошадь со златой гривой, ведущая за собой мерным перестукиванием копыт. Но не в землю обетованную, как мечталось, но прямо к затянутым тиной озёрам, где, нырнув, обнаруживает свой истинный облик — искусной обманщицы, лесного чудовища — келпи⁽³⁾.

— Во всяком случае, он заслуживает смерти!

— Нет, нет, послушай, Северус, — он вздрагивает от своего имени, непривычно звучащего в её устах. — Он очень несчастен. В его жизни были лишь боль и разочарование. Ему неоткуда было взять доброту или сострадание. Потому что никто и никогда не проявлял их по отношению к нему. Он просто не знает, как это....

Даже карие, блестящие в свете свечи, словно расплавленное золото, глаза не способны отвлечь его от безумного смысла слов.

— Ага, отличная мысль! Иди и расскажи об этом своей матери, отцу, Поттеру, Грейнджер, которая бы уже давно сгнила в резервации, не посчастливилось бы ей прибиться к Поттеру и Ордену. Скажи Долгопупсу, Кингсли, Браун. Скажи и услышишь, что они тебе ответят, — яд так и изливается наружу.

— Ты не понимаешь, — слёзы собираются в уголках глаз: он видит их дрожащие бриллиантовые контуры.

— Значит, вам плевать, что её муж и сын погибнут? Пусть гибнут, лишь бы вы получили то, что хотите?

— Ну, так спрячьте их всех. Спасите её... их. Прошу вас.

— Нет, Джиневра. Понимаю... — он сдавливает её худые запястья в ладонях. — Понимаю, чёрт возьми. Но это нереально! Кто ты такая, что думаешь, что справишься с этим? Он убьёт всех нас, стоит только попытаться что-то предпринять.

— Её сын жив. У него её глаза, такие же точно. Вы ведь помните глаза Лили Эванс? ...сделайте всё, чтобы её смерть не была напрасной.

Но это невозможно. Чтобы он ни делал, как бы не пытался это исправить — ничего не вернуть.

— Я смогу, я сумею, — тихие прозрачные дорожки всё-таки струятся по её юному лицу, — я всё придумала.

— ...умерла... навсегда... — ответил он тогда. И дал уговорить себя старику.

Да, Дамблдор был тысячу раз прав, ради того, чтобы её смерть не была напрасной, стоило жить. Защищать Гарри Поттера, рисковать собой. Стоило, конечно, стоило!

Но Альбус обманул Северуса, так же, как Волдеморт, — не по факту, но по сути. Он просил уберечь Лили, а она всё равно не выжила. Всё — условия не выполнены, сделка не состоялась. Но он всё равно год за годом исправно выполнял возложенные на него обязанности. Даже когда сложно, даже когда виделось, что в мире не существует более не единого светлого пятна.

И теперь всё вокруг, поддерживаемое в устоявшемся порядке, — не радужного цвета, но стабильно серого, рушится. Вторично. Словно колдография, поднесённая к огню свечи, корёжится существующая действительность, а живые лица беззвучно кричат от ужаса.

Как такое возможно, чтобы один и тот же человек уже во второй раз вставал между Северусом и его любимой? Он смеётся хрипло и надрывно. Он так долго не смеялся. Но ему не смешно, ему — болезненно горько. До слёз. Но мужчины не плачут, а гордо и молча умирают от инфарктов, как говорил его папаша, в редкие минуты неплохого настроения любивший пошутить.

— Не жалей мёртвых, Гарри. Жалей живых, — говорил Дамблдор Поттеру. То, чего бы никогда не сказал Снейпу. Дамблдора уже полтора года как нет, а сердце всё ещё ноет. Искренняя доброта, желание помочь? Или всё-таки сухой расчёт и рвение человека, мечтающего исправить лишь последствия собственных ошибок? Мысли агрессивной кислотой разъедают внутреннее пространство черепной коробки.

А что, если у неё получится?

— Хорошо. Я помогу тебе, — говорит он, прикрывая рукой глаза. Слышится новый шорох, он поворачивает на него голову. Моргана, дай ему сил, — оставь свой чёртов халат на месте!

И если нет — хорошо умереть вот так: на январском снегу, по которому расплывется красная, как маковый цвет, кровь, словно герой какого-нибудь японского эпоса. И знать, что сделал всё, что мог. Наклонившись вперёд, Северус достаёт свежий носовой платок из кармана мантии, повешенной на стул, и, выпрямившись, вытирает с тонких губ Джиневры ярко-красную, раздражающую помаду, отказываясь от всего того, чего так не хватало ему всю жизнь.

— Откуда ты можешь знать, что он согласится на встречу?

— Он согласится! — отвечает Джиневра, и в глазах её разгорается такой огонь, на который, конечно же, хочется лететь и сгорать.

* * *

Когда Снейпа наконец отпускают мучения, вызванные Чёрной Меткой — хотя все понимают, что, скорее всего, это лишь временное затишье, — а Молли вздыхает от облегчения, Лав наутро на самых носочках просачивается в его комнату.

Северус кажется Лаванде стойким оловянным солдатиком: даже увечный он будет защищать свою балерину, пока от него самого не останется не сердце даже, но маленький кусочек оплавленного олова в золе...

— Что случилось, мистер Снейп? — задаёт вопрос Лав, видя его, скорбно спрятавшего лицо в ладони. Северус не спит, поэтому Лаванда решительно проходит в гостиную. В комнате совсем холодно — в открытое окно задувает зимний ветер. И камин потух. Лаванда закрывает окно, и пытается разжечь огонь: подкидывает дрова и колдует над ними. Опальный директор даже не поворачивает головы в её сторону.

— Кроме того, что один мстительный тёмный маг считает меня предателем и может решить покончить с этим в любую минуту? — раздаётся его привычный сарказм, правда, мужской голос совсем расстроенный и сиплый.

— Это не повод упрощать ему задачу и пытаться умереть от простуды.

Снейп хмыкает, скрещивает руки на груди и откидывается на спинку дивана, на котором сидит. Чёрный обтягивающий свитер идёт ему гораздо больше повседневной мантии, делая немного более земным и, чем чёрт не шутит, доступным.

— Так что случилось, мистер Снейп? — спрашивает Лав, отвернувшись от схватившегося пламени. Внезапная догадка заставляет её губы изогнуться в горькой усмешке: — Вы признались ей, да?

— Лаванда... — начинает было Северус и замолкает. И, кажется, на его щеках появляются два еле заметных розовых пятна.

— Знаю, да. Это не мое дело. Но вам же, наверное, и поговорить об этом не с кем. Бабуля любит говорить, что если таить всё в сердце, то и самые светлые чувства истлеют и потеряют свою красоту, — она подходит к его постели и садится на стоящий рядом стул.

— Что тебе нужно, Лаванда? — застаёт её врасплох вопрос Северуса. Он смотрит на неё внимательно и сводит свои тонкие чёрные брови.

— Не хмурьтесь — будут морщины, — не иначе её покусала Лавгуд со своей нетактичностью. — В каком смысле: что мне нужно?

От её наставления мужчина теряется. Закрывает глаза и глухо посмеивается.

— Ты хочешь закончить войну? — говорит он вновь серьёзным тоном, меняя тему разговора.

— Хочу, конечно, — без колебаний отвечает Лаванда.

— Тогда помоги нам, — Снейп смотрит на неё, не мигая, Лав почему-то становится страшно и неуютно под его взглядом. — Мне.

Северус внезапно наклоняется вперёд и невесомо касается её губ. Лав лишь изумлённо распахивает глаза, когда он слегка давит ледяными руками ей на затылок и углубляет поцелуй. Желудок камнем бухает вниз, а всё тело поражённо костенеет. Конечно, она не может не ответить ему, несмело касается худых плеч, но всё равно Лав почти рада, когда Северус немного отстраняется от неё.

— Зачем вы... — Лаванда не знает, что и сказать. Кровь невыносимо громко шумит в ушах, а руки трясутся.

— Я вечно выбираю не тех, — говорит Снейп и берёт её дрожащие ладони в свои — так же слегка подрагивающие.

— И я тоже, но… — тихо соглашается Лаванда и оторваться не может от его невыносимого лица, кажущегося ей каждый раз всё красивее. Вместе с непроницаемо-чёрными глазами и хищным профилем, саркастично-горькой ухмылкой и двумя скорбными складками возле губ.

— Я подумал, может, разрушить уже эту традицию? Жизнь же и, правда, всего одна.

— Одна, и не стоит её тратить на нелюбимых, — огромная скребущаяся пустота разрастается внутри от этих слов, прогоняя триумфальное чувство скорой победы. Никому не станет от его вынужденного смирения лучше. Лав должна предостеречь его.

— Но я хотел бы... Правда, хотел бы узнать тебя поближе. Может, если ты дашь мне время...

— Я могу дать вам всё время, которое у меня есть! — запальчиво восклицает Лаванда. — Вот только если вы и в самом деле думаете, что время способно это изменить.

Она съезжает почти на самый краешек стула, почти касается ногами его коленей. Северус не отвечает, опускает ресницы вниз и слегка поглаживает большими пальцами раздражённую кожу её ладоней.

— Экстракт ромашки смешанный с облепиховым маслом снимет покраснение, — здорово придумано, только где его найти сейчас, это облепиховое масло?

— Хорошо, а что насчёт: "закончить войну"? — напоминает она, не в силах больше терпеть эту пытку — разговоры о несбыточном.

— Есть небольшой план.

— У вас?

— У Джиневры, — Лав с трудом удерживается, чтобы не закатить глаза. — Возможно, это поможет нам нейтрализовать Тёмного Лорда на какое-то время.

— На время?.. — непонимающе переспрашивает Браун.

— Я не знаю, получится ли у нас всё так, как задумывается, но если так...

— То ещё поживём? — ей отчаянно хочется, чтобы у них получилось. Чтобы вышел на свободу хороший, добрый Невилл, и можно было бы, не опасаясь, встретиться с родными, и не пришлось бы больше стоять на морозе.

— Да, поживём, — вздыхает Снейп и задумчиво смотрит в окно, на танец белых хлопьев снега. Тот самый день, когда порывом ветра может унести в огонь и его самого — одноногого солдатика, — и его сверкающую балерину, которая только казалась вылепленной с ним из одного теста, и её, Лаванду — невольную свидетельницу их несбывшейся сказки, — прямо в чёрный безжалостный огонь.

…Лаванде смешно и страшно. За всё в этой жизни приходится платить. Иногда очень дорого. Он предлагает ей сыграть ва-банк. И она ведь гриффиндорка, гриндилоу его за ногу! А гриффиндорцы такие шансы не упускают!

Она пытается изобразить привычную беззаботную улыбку, но зеркало упорно смотрит на неё грустными зелёными глазами сквозь стёкла нелепых круглых очков. Будь её воля, Лаванда бы купила какие-нибудь другие: квадратные, без оправы. Был бы серьёзный, деловой вид. Ну да ладно, что за глупости лезут ей в голову?

...Крепость и правда поражает. Смотрит прямо в серое предрассветное небо острым белым шпилем. Настоящая Вавилонская башня — вызов самому Создателю. Смотри, как высок Тёмный Лорд — не дотянуться рукой. Равен Богу. И отсюда будет диктовать свою волю всем людям. Лаванда, конечно, знает, чем закончилась та история, как и десятки других, где дерзнувших претендовать на место, выше прочих равных, ждала одна и та же участь: падение с неба под шорох крыл, стремительно теряющих сияющие серебряные перья. Поэтому Лаванда улыбается.

Джинни держит её за руку, и Лав чувствует, как пальцы у той дрожат мелкой дрожью. Нет, Браун и сама не в восторге, потому как знает, что в таком облике шансы выжить у неё совсем незначительны. Но всё равно надеется.

В Лаванде нет кровожадности. Убийца должен сидеть в тюрьме. В назидание другим, для возможного раскаяния, осознания, для спасения души. Можно ли жизнь с Джинни Уизли назвать спасением? Или тюрьмой? Лаванда не может удержаться от мысленного злорадства.

Пешка делает последний решительный шаг, запуская в небо сноп красных искр — салют в честь солдата, вернувшегося домой. Странная ассоциация. Через пару секунд вокруг них взметывается чёрно-красное пламя с клубами едкого дыма, а с неба падает огромная густая тень.

— Петрификус Тоталус! — холодный голос несётся из сгустившегося тумана.

— Протего! — Лаванда накрывает их с Джинни щитом.

— Остолбеней! — густой баритон раздаётся спереди. — Обливиэйт!

Фигура Лорда грузно падает в снег. А Северус Снейп скидывает с себя мантию-невидимку, без спроса позаимствованную у Поттера. Лаванда шагает вперёд и спешно трансформирует длиннополое одеяние тёмного мага в простое маггловское пальто, с одетым под ним брючным костюмом в тонкую белую полоску. Снейп долго колдует над защитным пламенем, пока оно не становится всё меньше и меньше, наконец, исчезая вовсе. Затем они втроём транспортируют Тёмного Лорда за пределы магглоотталкивающих и охранных чар на полупустой в такой ранний час проспект. Джинни валится в снег, не жалея коленей, рядом с поверженным врагом. С трудом переворачивает того на спину и рвёт шнурок на своей шее, снимая с него тонкое золотое кольцо. Лав работает над её мантией, превращая ту в клетчатый тёплый плащ, пока Джинни надевает кольцо на безымянный палец Того-кого-нельзя-называть. Снейп тянет Браун за плечи, и когда та покорно отступает, накрывает их мантией-невидимкой.

— Эннервейт! — звучит в утренней тишине его голос.

Лорд Волдеморт открывает глаза и расфокусированным взглядом смотрит в тяжёлое зимнее небо.

— Том? — спрашивает Джинни обеспокоенным голосом. Вертикальная складка прорезает её бледный лоб. — Как ты себя чувствуешь?

Белая пешка-таки достигает края доски, превращаясь в сияющую королеву. И пусть ею оказалась не Лаванда, Браун довольна состоявшейся сделкой.

1) (с) Валерий Меладзе.

Вернуться к тексту

2) Мегера — в древнегреческой мифологии самая страшная из трёх эриний, богинь мщения, дочь Эреба и Нюкты (либо рождена Ночью и Тартаром, либо родилась от капель крови, хлынувших при оскоплении Урана).

Вернуться к тексту

3) Келпи — водяной дух, обитающий во многих реках и озёрах. Келпи большей частью враждебны людям. Являются в облике пасущегося у воды коня, подставляющего путнику свою спину и затем увлекающего его в воду.

Вернуться к тексту