Профессионал (джен)

Мёрдок души не чает в лондонском метро, и особенно — в станции Кингс-Кросс Сент-Панкрасс: Кингс-Кросс Сент-Панкрасс выпендрёжно красива и одновременно чумаза — поди, её не отмывали лет сорок, — шумна, многолюдна и скручивает тугим узлом шесть линий метрополитена, возле неё всю ночь открыт шотландский паб, и в переходах каким-то особенным эхом рассыпается плач охрипшей шестиструнной гитары.

— Сэр, здесь же нельзя…

— Ой, да пошёл ты! Завидно, да?

Мёрдок безо всякого стеснения нагло курит под знаком с перечёркнутой сигаретой — кому вообще не начхать на два года назад изданный запрет на курение в подземке, если здесь до сих пор можно выпивать? — и разгоняется на припеве неизданной песни, страстно терзая басы. Кто-то смеётся, и в кинутом под ноги гитарном чехле снова звенит мелочь, — а время на круглых станционных часах показывает половину восьмого.

Жизнь определённо хороша, чёрт побери.

— Граждане, на эскалаторе замечено возгорание, сохраняйте спокойствие. Объявляется эвакуация! Граждане, просим не паниковать!

— Твою налево! — возмущается кто-то со стороны Пикадилли. — Я домой еду!

— А? Чего там? — вздрагивает женщина, роняя кошелёк, и по плитам с металлическим звоном катятся монеты.

Минутная стрелка бесстрастно движется к семёрке.

— Пожар, кажется. Будут звонить в Сохо.

— А огонь где?

— Да где ж ещё? На переходе…

— Эй, вон отсюда! — торопливо подгоняет толпу молоденький безусый полисмен. — Музыка окончена! Пожалуйста, подите вон!

— Тоже мне, причина. Будто впервой это старьё горит, — злится Мёрдок, сплёвывает окурок под ноги, ёжится на сквозняке и, засунув гитару в потрёпанный чехол, сгребает заработанное по карманам куртки: что ж, нормально поиграть на станции уже не получится. — Дерьмо!

И ведь именно в то время, когда он, Мёрдок Никкалз, вошёл во вкус. Несправедливо, чёрт бы драл! Придётся отыграть ещё и на улице, а там — ноябрь, сырость, промозглый мокрый ветер, там зеваки вынимают кошелёк не так охотно. Да и шумно, себя толком не слышно, — что уж говорить о гитаре?

— Пассажиры, просьба отойти от туннелей!

Мёрдок не говорит никому — ни лапше, ни ниггеру, ни щербатому, — на каких станциях он играет, курит и пьёт; в конце концов, в свободной Великобритании каждый имеет право на личный заработок. Не возмущается же он, что Рассел разливает виски в баре, где когда-то играл со своими черномазыми, — попробуй поищи в Лондоне басиста лояльнее. Чё, не найдёшь? То-то же.

Сквозь вонь креозота едва-едва пробивается запах горелого машинного масла.

«Пожар, не пожар, да какая нахрен разница? Поближе к стене. Да, здесь».

Двое пожарных, пройдя сквозь людный зал, ныряют к остановленному эскалатору Пикадилли; Мёрдок, протяжно свистнув вслед, теряет к творящемуся всякий интерес.

Земля дрожит — кажется, на станцию прибывает одновременно два состава.

— Граждане, сохраняйте спокойствие!..

Мёрдок спотыкается, влетает в спину хорошо одетого старика в пальто и, сочно ругнувшись, прыгает на одной ноге: надо застегнуть слетевшую пряжку и по возможности не грохнуться — вместе с гитарой.

Станционные часы показывают без четверти восемь.

* * *

— Станция! Станция горит! Весь зал!

Мёрдок вздрагивает и оборачивается на звон лопнувшего стекла: спину продирает нереальностью происходящего, когда лицо и руки обжигает волна удушающе горячего воздуха, а замедленная, словно в кино, взрывная волна перерастает в огненный вихрь.

Кто-то кричит.

Мёрдоку не страшно и не больно, он даже не растерян — словно жар хлынувшего в кассовый зал пламени опалил нутро; ничего нет — только замерший звон в голове. Это не здесь, не с ним, всё должно быть не так. Не должно же такое случиться, правда? Правда ведь?

Звонко хлопнув себя по щеке — раз, другой, ещё один раз по левой, — Мёрдок наконец-то просыпается.

В сознание пополам с головокружением и тошнотой врывается запах палёной ткани, проводки, жареного подгоревшего мяса, — и Мёрдок судорожно озирается: лестница, где лестница? Бесполезно — людей на Кингс-Кросс всегда слишком много, а сегодня — ещё больше, кто-то плачет, кричит, зовёт в давке, гарь затягивает потолок, а голова кружится всё сильнее.

Мёрдок медленно сползает по стене.

Вдох, выдох.

«Вставай, Никкалз, мать твою, поднимай задницу. Кто ж ещё тебя вытащит?»

Вцепившись в инструмент, Мёрдок с пьяным упорством лезет вверх.

Прямо на ступенях валится в обморок мужчина — не видать лица, молодой ли, старый — всё равно; только пальто и кожаные ботинки.

— Бля-а-ать, — выдыхает сквозь зубы Мёрдок — до выхода остаётся пять ступенек — и перешагивает через тело, хватаясь за стену; в спину дышит жар, но с улицы тянет неотравленным воздухом и нудным гулом пожарных сирен.

Пальто у упавшего в обморок хорошее, недешёвое. Мёрдок с секунду смотрит на это, облизывая пересохшие губы, взваливает гитару на спину и, схватив мужчину за штаны, тащит за собой; пожарный в кислородном наморднике подхватывает пострадавшего под плечи и что-то говорит, орёт даже, глядя в глаза, — а Мёрдок слушает, не слыша, и пытается понять, зачем он это делает.

— Отпускай. Отпускай уже, чтоб тебя! Оглох, что ль?

Едва разжав затёкшие пальцы, Мёрдок вываливается наружу, отползает на коленях подальше и кое-как встаёт, жадно дыша полной грудью, — чёрт побери, а ведь раньше лондонский воздух в ноябре казался таким сырым и липким.

Глаза щиплет, и они протекают мокрым и горячим; Мёрдок трогает их, только сейчас осознавая случившееся, и искренне удивляется.

— Чё?

— Ты в порядке? — Девушка в полосатой куртке суёт бутылку с водой и трёт рукавом щёки: тушь у неё совсем смазалась, а в сполохах сигнализации не разобрать, хорошенькая она или нет.

— За пару шотов расцеловал бы, — хрипит Мёрдок, садится прямо на асфальт и жадно пьёт, глядя, как к станции подгоняют ещё одну пожарную машину.

— Тоже с работы, да?

— Ха-а… — Мёрдок высасывает всё, что было в бутылке, торопливо прощупывает гитару под разорвавшимся чехлом — цела, господь мой сатана — и обнимает, горячо целуя в исцарапанный гриф. — Цыпа ты шестиструнная. Моя славная девочка.

— Ты что, уличный музыкант? — Шмыгнув носом, девушка садится рядом на корточки.

— Нет, бля, солист филармонии. Каждый день играю в Ковент-Гардене и целую ручку королеве.

— Королева твоего сердца, — сипло-певуче тянет собеседница, истекая слезами.

Кингс-Кросс Сент-Панкрасс охвачена огнём.

Мёрдок ржёт, запрокинув голову — резко, совсем не мелодично, — и, заходясь в приступе истерического смеха, запускает пальцы в спутанные волосы, и смотрит, как в небе стелется чёрная гарь, а девушка всхлипывает и рассказывает что-то сбивчивое — про работу и метро, про террористов из «Ира», про то, что хочет напиться и переспать с кем угодно, после такого плевать уже, — пока со станции вытаскивают тела.

— Всё, моя сладкая. — Истерика обрывается так же легко, как и вспыхивает; Мёрдок отирает лицо ладонью и кое-как встаёт, одёргивая ремень на плече. — Оттуда живых не достанут.

— Сплюнь, — хмурится собеседница.

— Тебе увиденного мало?

— Кто-то ж выживет. Эй, а как тебя зову…

Мимоходом крепко хлопнув девицу по заднице, из-за чего та ойкает и тут же с сожалением вздыхает, и даже не посмотрев на неё напоследок — это лишнее, всё равно потом не вспомнить ни голоса, ни лица, — Мёрдок вваливается в телефонную будку и, не закрыв дверь, с трудом набирает номер.

— Добрый вечер. — Связи с барабанщиком не было с пятницы — да, Мёрдок тогда в очередной раз напился и, кажется, даже подрался; Рассел берёт трубку почти сразу же. — Хоббс у аппарата.

— Рассел, это я, — буднично сообщает Мёрдок. — Я чуть не сгорел.

— Чего? Ты был на Кингс-Кросс?!

— Уже разлетелось, да?

Сквозь помехи связи и нервное «а, чёрт» Рассела слышится треск радио.

— Ты сам-то как?

— Тут ёбаный пиздец, но я в норме. Просто хреново малость.

— Знаю я твою малость! За тобой приехать?

— Валяй. — Телефонная будка, как и везде, измалёвана похабными граффити, хотя иные из них, пожалуй, оказали бы честь самому Энди Уорхолу. — Я, сдаётся, сам не дойду.

— Ты же ещё там?

Кивнув, Мёрдок ковыряет ногтем в зубах.

— Мистер Никкалз, я не слышу ваших кивков.

— И, это…

— Реми, собирайся! Мэдс на станции!

— Рассел, ниггер ты сраный! — рявкает Мёрдок. — Я не договорил!

— Нуддл, да? Она у друзей, не узнает. Ну, пока что… Или, может, сбежала к тебе, я проверю. Реми сама тебя заберёт. Никуда не уходи, слышишь?

Мёрдок завороженно смотрит, как горит станция Кингс-Кросс Сент-Панкрасс — выпендрёжно прекрасная, грязная, прокуренная и совсем беззащитная, — и не может ни зажать рукой глаза, ни отвернуться.

— Мэдс!

— Не говори Нуддл про меня. Не надо.