Случай в Лондоне (джен)

Просыпается от продирающего до костей холода. Ледяной ветер бодрит не хуже ледяного душа. Оглядывается по сторонам — и не сдерживает испуганного восклицания. А затем бесконечно долгое мгновение молотит по воздуху руками, пытаясь уцепится за край крыши. Получилось! Пальцы белеют от напряжения, сердце бьется у самого горла. Долго так не продержаться. Ноги тщетно пытаются нащупать опору. В рассветных сумерках он умудряется рассмотреть внизу, под собой, декоративный выступ. Надо только податься всем телом влево. Сегодня же помолится за здравие отца Андерсена. Если бы не его муштра, лежать бы ему сейчас на мостовой в весьма непрезентабельном виде. А так он уже благополучно стоит на узком бордюре и имеет все шансы, подтянувшись, вскарабкаться на крышу. Почти спасен...

Не проходит и десяти минут, как он уже сидит в своем номере, считает вдохи и выдохи, пытаясь унять сердцебиение. Напряжение не уходит, руки дрожат еще больше. Запоздалый страх липким потом выступает на лбу. Так больше продолжаться не может. Бежать из Лондона? Не имеет права. И тут же смеется про себя. Все-таки он неизлечимый карьерист, если даже сейчас, чудом избежав смерти, заботиться лишь о том, что скажут отец Пий и компания. Но, надо признать, карьера — это все что у него есть. В миру ему делать нечего. Без связей, без денег, без родственников он вернется туда, откуда его забрал в свое время отец Андерсон — на улицу. Что же тогда делать? Измыслить какой-нибудь предлог и покинуть Лондон, пусть и не сразу. Но почему он так уверен, что именно этот грешный город повинен во всех его бедах? Из-за того, что по времени совпало начало «приключений» и его приезд? А может из-за своей нелюбви к этому безупречно серому мегаполису? Нет, любовь-нелюбовь тут точно не при чем. Не это его беспокоит. Но что же? Он трет лоб. Пора бы признаться самому себе, что самое странное во всем этом деле — сам факт его приезда. Зачем ему эти курсы мифологии и религиоведения — для священника довольно неприятное сочетание слов в одном предложении, если вовсе не оскорбительное — пусть и от именитого лектора? Может, его таким образом готовят к работе здесь, в Англии? В принципе, похоже на то. Звучит конечно мерзко. Он — и Англия. Всю жизнь проходить под этим свинцовым небом, годам к сорока, благодаря климату, завести ревматизм, а главное — оказаться весьма далеко от Рима, места где вовсю бурлит котел мировой религиозной политики. Хотя с другой стороны — стать епископом или кардиналом в «провинции» может оказаться легче, чем в Ватикане. Тут, как карты лягут. Но если он не готов сию же минуту покинуть Англию, значит, нужно разобраться в происходящем. Прежде всего надо бы пройтись по всем улицам, где он превращался в лунатика. Изучить каждый дом, каждый булыжник, побеседовать с жильцами, с продавцами местных магазинчиков, с официантами многочисленных кафе и пабов. Увы, из-за соглядатаев отца Пия покинуть этот отель нельзя. А было бы интересно узнать, происходили бы с ним эти «приступы» где-нибудь на окраине. Впрочем, предлог для смены жилья придумать легче, чем для возвращения в Италию. Вот только поможет ли это? В его нынешнем районе и колледж, где он проводит пол дня, и клуб фехтования, и библиотека. Все они имеют крыши, с которых можно упасть, поток машин у входа, грозящий сбить зазевавшегося пешехода, крутые лестницы... да мало ли какие опасности подстерегают человека в бессознательном состоянии.

Так что, хочешь — не хочешь, ходить по здешним улицам придется. Впрочем, может статься, именно на их мостовых он и найдет ответ на все вопросы.

* * *

Кинг-кросс — Суинтон-стрит. Именно на этих улицах все и началось. Он идет медленно, всматриваясь в каждый дом, в каждое окно. Аккуратные занавески подрагивают — сколько же, однако, на свете любопытных людей. И как же они негодуют, когда кто-то застает их за столь неподобающим занятием. Взгляд становится сразу таким обиженным, губы поджимаются, — смешно, да и только. Но именно с такими личностями и надо ему свести дружбу. Он доброжелательно улыбается одной леди, наполовину скрытой тюлем. Та замирает. Бог знает, какие сейчас мысли проносятся в её голове.

На перекрестке улиц он заглядывает в магазинчик, покупает для виду бутылку минеральной. Заскучавший без посетителей продавец решает завязать разговор:

— Недавно приехали, сэр?

— Ага. Никак не привыкну к климату.

— Южанин?

Он кивает.

— О, так я тоже.

Как будто он сам не догадался, видя перед собой индуса.

— Знаете, сэр, труднее всего первые полгода, а потом получше станет, уверяю.

— Хочется верить. Дело ведь не только в климате. Лондон, город со своим особенным ритмом...

— Ну, ритм города чем-то схож с биением сердца. Тут, как и в любви, если сердца бьются в унисон, значит ты там, где должен быть.

— Отлично сказано, — преувеличенно восхищается он. — Знаете, вот ритм этого города я никак поймать не могу. Не далее, как три дня назад я возвращался домой по этой самой улице — и ни единого человека, ни единой машины не встретил. Представляете? А ведь обычно народа здесь, хоть отбавляй, и движение весьма оживленное.

— Знаете, — продавец перегибается через прилавок и понижает голос. — Три дня назад у меня такая мигрень началась часов в восемь вечера, что закрылся пораньше и ушел спать. Прям никогда со мной такого еще не было. Я думаю, — голос индуса приобретал все более доверительные нотки. — Я думаю, всему виной магнитные бури. Думаю, все тогда что-то не то почувствовали.

Он кивает в ответ, всем своим видом выражая полное понимание и согласие.

— Вот у меня дома...

Пока индус перечисляет все достопримечательности такой замечательной и родной, но тем не менее навсегда оставленной Индии, он раздумывает над фразой: «Все тогда что-то почувствовали». Если это так, то происходящее с ним вовсе не сумасшествие и, возможно, не один он страдает кратковременными провалами памяти.

Следующим на повестке дня числится местный паб. В полутемном зале посетителей немного. Он подсаживается за барную стойку, заказывает сидр: давно уже хотелось попробовать традиционный для этой страны напиток. Бармен, как и многие люди его профессии, завязывает разговор сам. Вступление выходит стандартным: вы у нас давно/недавно, проездом или на отдых/лечение/обучение/выполнение задания по работе, нужное подчеркнуть. Беседа поначалу похожа на заполнение среднестатистической анкеты. Он внутренне кривится, но отвечает со всей возможной благожелательностью, чтобы через пять минут разговора наконец приступить к жалобам на «странный город»:

— Три дня назад ни единой души на улице, ни одного автомобиля, как будто я и не в столице вовсе.

— Три дня назад? — переспрашивает бармен, поправляя бутылки на полках. — Когда туман был, верно? Оу, нам тогда пришлось дополнительные столы поставить. В сырость на улице никто сидеть не хотел, да еще и футбол шел. Мы конечно не спорт-бар, но, когда посетители просят… Страсти у нас тогда кипели, что вам сказать. Я все боялся, что до драки дойдет, но пронесло…

Значит бармен ничего необычного не заметил. А если так:

— Знаете, Лондон в литературе любят изображать чуть мистическим...

— А-а, черти, приведения и демон-парикмахер. Понимаю. Спрашиваете, приходилось ли сталкиваться? Мне — нет. И, честно говоря, не хотелось бы.

— А вы верите в них?

— Не знаю, — пожимает плечами бармен. — Может быть. Когда вокруг все верят, сам тоже потихоньку начинаешь. Человек все-таки животное стадное.

— Интересная теория. Вы, получается, любую веру низводите до инстинкта? А религия?

— Ой, ну и вопросы вы задаете. Не знаю, если честно. Как-то не приходилось думать. Да и не психолог я. А религия — в этом я и вовсе не силен. Есть кто среди звезд или нет, мне неизвестно. А если честно, то и неинтересно вовсе. Приземленный я человек.

— Да и я тоже, — примирительно улыбается он. — Ну а все-таки, странные случаи в вашей жизни бывали?

— Не-а. Разве что совпадения, но это просто теория вероятности.

— Ясно, — кивает он.

Через десять минут он уже опять на перекрестке Суинтон-стрит и Кингс-кросс. Старушка-вуайерист тоже там. Беседует с такой же, сетует на жизнь. Он по привычке прислушивается.

— Вот думали ли мы с тобой, Марта, что когда-нибудь сможем предсказывать погоду и без помощи гидрометцентра? — скрипуче вопрошает любительница подсматривать из окна.

— А кто думает-то? Каждый ведь считает себя чем-то вроде куста можжевельника — вечно зеленым да вечно молодым. Но, дорогая моя, хочу сообщить тебе, что так худо, как пару дней назад, мне еще никогда не было.

— Давление? — сочувственно качает головой вуайеристка. — А у меня вдруг мигрень обострилась. Да еще и в сон потянуло. Я так прямо в кресле и заснула. Ох уж и отомстила мне за это поясница следующим утром. И до сих пор болит.

— Бедняжка. А мне невестка — врач, таблетки новые дала. Знаешь, помогли. Правда в сон потянуло. Я ей, своей невестке, и говорю: средство, мол, хорошее, но усыпляет получше любого снотворного. А она в смех. Говорит, все из-за моих преклонных лет и что никакого усыпляющего воздействия лекарство не имеет. Ну вот как мне с ней разговаривать? Все время мне перечет. И так-то девчонка неплохая, но упрямая, ужас просто...

— И не говори. Я и сама...

Он оставляет старушек позади. Все, что могло представлять интерес, он уже услышал. Треп о невестках и извечные жалобы на молодежь являются неотъемлемой частью культуры старшего поколения. Он, слава Богу, до этого пока еще не дорос и тратит свое время куда более рационально. Например, на изучение еще одной локации, где он пришел в себя после очередного выпадения из реальности. От гостиницы до сквера всего одна улица — Аргайл-стрит. До того памятного вечера он никогда по ней не ходил и теперь оглядывается по сторонам, как заправский турист. Днем здесь довольно таки оживленно. Топчут здешние мостовые в основном жильцы близлежащих домов, да еще приезжие с извечными чемоданчиками на колесиках. Праздно шатающихся прохожих и вечно сосредоточенных белых воротничков здесь не наблюдается. Ничего необычного, насколько может он судить, на этой улице нет. Как, впрочем, и в сквере. Последний днем выглядит еще более убого, чем вечером. Пара не в меру веселых компаний из местной молодежи заседают по углам, обсуждая свои без сомнения важные дела. А вот это интересно. Джинсы, безразмерная куртка, капюшон... Мисс Хеллсинг? Или нет. Одежда вроде похожа, но сейчас такое все носят. Он входит в сквер, демонстративно неспеша идет по дорожке, краем глаза наблюдая за долговязой фигурой в тени дерева. Если бы не капюшон и не мода на худобу среди подростков, он смог бы определить хотя бы пол этого андрогенного существа. А так попробуй пойми, как обращаться к этому нечто: мистер, мисс, молодой человек, юная леди... Ошибешься, обида будет смертельная.

Отвлекся всего на секунду. Внимание привлек визг тормозов — чей-то ребенок выбежал на трассу. Когда взгляд вернулся к знакомому месту у ограды, там уже никого не было.

Он отпускает ругательство и присаживается на свободную лавочку. Порывшись в рюкзаке достает карту. Итак, две ночи назад, после второго припадка он очнулся именно здесь, у этой лавочки, и отсюда пытался вернуться домой. Ногтем проводит линию Аргайл-стрит — Грейс-инн-роуд. Идти — всего ничего. Но он не дошел. Где-то между отелем и вокзалом должна быть крохотная улочка, чем-то сумевшая завлечь его на свои мостовые. В конце её была стена — тупик. Если верить карте, то между гостиницей и вокзалом только Филд-стрит подходит под описание: маленькая, в несколько домов, оканчивающаяся тупиком. Далековато правда от Грейс-инн, но он ведь не помнит сколько туда шел. К тому же рядом, судя по карте, расположено еще одно любопытное место — улица, идущая полукругом. Следующая цель его прогулки найдена.

* * *

Черт побери, куда он попал? По левую руку здание в какой-то чешуе черного цвета. Что это за покрытие такое? Черепица? Расползлась по дому, словно какая-нибудь короста. Ну и фантазия у местного архитектора или все-таки декоратора. В общем, слева — чешуя, справа — забор, огораживающий парковку, совмещенную со свалкой, за которой открывается вид на страшненькое граффити авторства неизвестных маляров, проникшихся эзотерикой. Кончается уличка и вправду стеной, под которой усиленно дымят сигаретами пара подростков, при виде которых хочется проверить движимое имущество в карманах. Однозначно, это не то место. Но других тупиков рядом с вокзалом не наблюдается. Погано. Остается только проверить полукруглую улицу. Тут уж он не может ошибиться.

Кистон-Кресент встречает его провисшими проводами, радиально расходящимися от распределителя, настороженными кошачьими взглядами и не менее подозрительными уже знакомой ему местной жительницы.

— Что вы здесь делаете, молодой человек? — спрашивает она, на секунду вынув сигарету изо рта.

— Вы понимаете, — напустив на себя как можно более несчастный вид говорит он. — Я в вашей стране недавно и, — доверительно, немного смущенно, — в общем человек я беспечный. Одним словом, — на лице собеседницы уже отражается нетерпение. Нетерпение — это хорошо, это значит, что его уже не опасаются. — Одним словом я сел в машину вроде как такси, а потом пришел в себя здесь, прямо на мостовой без бумажника и документов. Я помню вашу доброту прошлый раз, и что вы не отказали мне в помощи, рассказав где я и как пройти к метро. Поэтому сейчас, — немного помяться, чтобы собеседница полностью уверилась в его безобидности и беспомощности, — ну, если вас не затруднит, не могли бы вы...

— Короче, — сигарета всего на мгновение покидает уголок рта.

— Не помните ли вы как я сюда попал?

— Не помню, — отрезает женщина. Затем чуть смягчившись, при виде его потерянности добавляет:

— Не помню, потому что не видела. Но можно узнать с помощью камер наблюдения.

— Неужели? — оживляется он. — О, это было бы так любезно с вашей стороны.

— За мной, — почти командует женщина.

Дверь с двумя замками и засовом, камера в глазке, в комнату проход перегораживает решетка, тоже с засовом. Из увиденного вывод один — хозяин квартиры параноик.

— Па, — зовет его провожатая. — Па, мне надо глянуть записи с камеры. Тут симпатичный юноша в беду попал.

Слышится тихое поскрипывание. К решетке, ловко управляя древней, полуразвалившейся инвалидной коляской, лихо подъезжает молодцеватого вида старик.

— Что еще за симпатичный юноша?

Провожатая выталкивает его вперед.

— Иностранец. Ограбили его два дня назад. Очухался на нашей улице. Я еще видела, как он глазами хлопал, только внимания тогда не обратила.

— Ваша дочь была так любезна, что сообщила мне как пройти к метро и где я очутился, — включается он в разговор.

— Моя дочь, как я погляжу, излишне любезна со всякими симпатичными мордашками вроде тебя. А ну-ка, подойди поближе, дай на себя посмотреть.

Подталкиваемый в спину, он делает несколько шагов вперед, пока не натыкается на железные прутья.

— А ты не так-то прост, — протягивает старик, криво улыбаясь. — Небось многих надул, не так ли, ангелочек?

Его передергивает от такой знакомой клички. Ангелочек. Правильно произносить исключительно с насмешкой, если не со злобой.

— Чего застыл? — спрашивает тем временем старик. — Ты ж вроде записи хотел посмотреть? Ну так пошли, время не ждет.

На выпуклом экране допотопного телевизора улица узнается с трудом. Только-только приноровившись различать силуэты домов на перекошенной картинке, он вздрагивает от резкого восклицания своей провожатой:

— А вот и он!

Свой собственный силуэт кажется нелепым и диспропорциональным. Его шатает из стороны в сторону и более всего он напоминает пьяного. Старик увеличивает изображение.

— А ты серьезно напуган, — констатирует он. — Ну-ну парень, аж в обморок свалился. Кто ж были те грабители? Сдается мне тебя так просто с ног не свалить, или я ошибаюсь? А, ангелочек?

— Не помню, — говорит он, глядя на распростертое на земле собственное тело. — Ничего не помню.

— Бывает, — хитро смотрит на него старик. — Если больше ничего не интересует, то катись-ка ты отсюда, парень.

Он коротко благодарит за помощь и уходит.

Где бы еще достать записи камер? Эта мысль занимает его всю дорогу до здания с голубой комнатой. Он толкает дверь и замирает на пороге. Она. Теперь уже точно, она. Мисс Хеллсинг оборачивается, поправляет сползающие по переносице очки. Выглядит напряженной, собранной и ни капельки не удивленной.

— Ждала меня? — спрашивает он, прикрывая дверь и прислоняясь к ней спиной.

Девчонка смотрит спокойно. Подходит ближе. Он невольно подается назад, вжимается в стекло. Смешно, да и только. Нашел кого пугаться. И в следующую секунду шипит от боли. В руках малолетней бестии электрошокер. Она легко уворачивается от его удара, подныривает под руку и...

Приходит в себя он уже на полу. Рядом никого нет. За стеклом небо тускнеет в преддверии вечера. Что же, черт возьми, происходит?!

* * *

Менее всего он ожидает увидеть мисс Хеллсинг этим вечером в клубе. Девчонка замкнута, нелюдима, презрительно поглядывает на всех окружающих — одним словом, ведет себя как всегда. Наверняка у неё множество комплексов, которые она старательно прячет за напускной холодностью и дерзостью. Впрочем, стоит отдать ей должное, актриса она превосходная. Так спокойно смотреть на человека, которого собственноручно поджарила электрошокером, требует выдержки немалой. Что ж, раз она делает вид, что ничего не случилось, он поступит также.

Начинается тренировка. Первые пятнадцать минут он успешно отбивает атаки Рея. Старик Тадеуш доволен, смотрит благосклонно, позвать мисс Хеллсинг не грозится. Но затем приходит усталость. Движения теряют легкость, поединок — изящество танца. Дыхание сбивается. Он все больше уходит в глухую оборону, топчется на месте. То, что ближе к концу занятия, поскальзывается и падает, — выглядит закономерностью. Тадеуш качает головой и отправляет домой. Он выходит в раздевалку, тщательно прикрывает за собой дверь. Шкафчик девчонки пятый справа, булавка — в кармане. Детство золотое даром не прошло. Замок поддается легко. Внутри его встречает идеальный порядок. Блузка, пиджак и юбка на вешалке, туфли — застыли по стойке смирно внизу. На полке в идеальном порядке лежат крохотная мягкая сумочка, шейный платок и наручные мужские часы.

— Кхм-кхм.

Он замирает, так и не дотянувшись до сумочки, в которой подозрительно топорщится углами нечто прямоугольной формы.

— Молодой человек, — голос низкий, хриплый, укоряющий. Принадлежит старику в костюме тройке, с моноклем в глазу и длинными, собранными в хвост волосами.

— Кто вы? — спрашивает он, прикидывая в уме варианты наиболее изящного выхода из столь деликатного положения.

— Это — Уолтер, мой дворецкий, — её голос он узнает сразу же, пусть и слышал всего пару раз. — А вот кто вы такой?

— Тот, за кем вы следите и кого ударили шокером.

— Что-что? — девчонка смотрит одновременно удивленно и презрительно.

— Молодой человек, ваши обвинения довольно странны, — поддерживает её тип с моноклем.

— Странны? Не думаю. Особенно, если заглянуть в сумочку вашей нанимательницы.

Девчонка и хозяин монокля переглядываются.

— Заглядывайте, — с вызовом говорит Хеллсинг

Он щелкает застежкой и на скамейку у шкафчиков летят блокнот, ручка, зажигалка и пачка сигарет.

— Леди Хеллсинг! — горестно восклицает старик, указывая на сигареты, как на нечто непристойное и общественно опасное.

— Помолчи, — обрывает та. — Вы удовлетворены? — кивок в его сторону.

— Готов поклясться, что сегодня в три часа дня вы вырубили меня электрошокером в доме по ад...

— Совершенно невозможно, — прерывает старик. — В это время леди Хеллсинг была на лекции профессора Айстрима.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Леди Хеллсинг никогда не перемещается по городу в одиночестве.

— Не далее как вчера, она в одиночестве шла после занятий фехтованием домой. На ней были джинсы и куртка с капюшоном. Все свободного покроя...

— Леди Хеллсинг не носит джинсы, — снова прерывает его дворецкий. — Леди вообще не носят описываемую вами одежду.

— У них, что же, тела другие, — хмыкает он и тут же замолкает, глядя на изменившееся лицо старика.

— У них другое воспитание и вкусы, — говорит тот. — И, если вы узнали все, что хотели, принесите ваши извинения, молодой человек.

— Прошу прощения, — с готовностью говорит он. — Я и вправду спутал вас с другой. Меня действительно преследует некто, одетый как я описывал и с абсолютно не ясными для меня намерениями. Убедившись, что это не вы, я могу лишь еще раз извиниться за покушение на ваше имущество. Всего вам доброго.

Переводит дух уже на улице. В голове полный разлад. «Была на лекции профессора Айстрима», «никогда не перемещается по городу в одиночестве», «не носит джинсы» — он и вправду идиот. Если первые два аргумента еще можно было принять за неловкие попытки старика оправдать юную хозяйку, то последний был неоспорим. Он сам не видел белобрысую ни в какой другой одежде, кроме как в официальных, абсолютно не подходящих её возрасту костюмах и в шкафчике другой одежды также не было. Но тогда это значит... Это значит... что никакой девушки не было. Что он окончательно, абсолютно, стопроцентно сошел с ума.

Страшно. До потери сознания, до нервного смеха, заставляющего прохожих оборачиваться, до слез на глазах. Страшно, Господи, как же это страшно: знать о собственном безумии!