Да будет дано... (джен)

Василий Петренко сбился с ног, разыскивая неугомонного Савельева. Первый секретарь сам назначил встречу на десять утра, но, видимо, забыл об этом и унёсся по делам. На всякий случай Петренко пробежался по этажам Горисполкома, робко стуча в двери кабинетов, но Савельева нигде не было. Парашютная вышка, которую открыли на месте часовни бывшего монастыря, пользовалась большой популярностью у молодёжи, и Петренко справедливо полагал, что его оклад смехотворно мал для такого перспективного дела. Савельев согласился рассмотреть вопрос о повышении зарплаты инструктора по прыжкам, намекнув, что за энную сумму можно решить вопрос быстрее. Василию не очень хотелось расставаться с честно нажитым (неучтённые прыжки по особым тарифам), но он понимал, что другого случая получить повышение не представится.

Жена Савельева, Наталья, работающая здесь же, в комитете комсомола, печально покачала головой, пряча красные глаза, и сказала, что Фёдор Терентьевич не ночевал дома — наверное, задержался на каком-нибудь собрании. Василий нехорошо улыбнулся и направился вниз по лестнице. Он знал, на какие собрания ходит Савельев. Да весь город знал! Любка, аппетитная буфетчица, была дамой приятной во всех отношениях, лишённая душевных переживаний по поводу того, что заводить романы с женатыми мужчинами не пристало советской труженице. Савельев имел слишком большое влияние в городе, чтобы его похождения разбирали на товарищеском суде, поэтому его жена часто ходила с заплаканными глазами, а Любка нагло обсчитывала любого зазевавшегося клиента.

Петренко забежал в буфет на первом этаже, намереваясь окольными путями узнать у Любки, где её ненаглядный. Однако за буфетной стойкой стояла молоденькая помощница Танюшка, которая проходила практику перед последним курсом училища.

— А Люба где? — спросил Петренко, чувствуя, как подкрадывается раздражение от бестолкового утра.

— Тёти Любы нет, — простодушно ответила Танюшка. — Может, на базу уехала. Я пока одна. Пирожок будете? Свежие, только привезли.

— Спасибо, не хочу, — буркнул Петренко и развернулся к выходу, размышляя, что ему теперь делать. Пожалуй, можно сходить домой, время всё равно почти обеденное. Он сам себе начальник, на вышке его не хватятся, а занятия с вечерней группой ещё не скоро.

Шагая по своей Интернациональной улице, Петренко немного успокоился, вдыхая сладковатый запах лип, беззаботно цветущих вдоль тротуара, несмотря на холодные ночи, которые никак не желали уравновесить июнь. Тополя, посаженные в городском парке, Петренко не любил. Ну какой толк от этого пуха, забивающего нос и горло? Куда как полезнее липа — мёд нынче в хорошей цене, а отец обязательно отдаст часть накаченного мёда Ваське на продажу.

В его радужные мысли вклинился вой собаки. Дворовый пёс выл так отчаянно, что разом пробрали мурашки. Петренко понял, что воет дворняга Любки-буфетчицы — её дом находился на пути к его собственному.

Василий нерешительно притормозил возле калитки, пытаясь заглянуть через высокий забор. Любкина должность позволяла дворняге жить как на курорте, чего псу вздумалось повыть? Калитка оказалась запертой изнутри, но Ваську охватило любопытство, перемешенное с нездоровой тревожностью. Он подтянулся на руках, перевесился через калитку и открыл щеколду. Ладно, если что, скажет, что гражданский долг не дал пройти мимо. Любка должна быть дома, ведь калитка сама себя не закроет изнутри. Петренко криво ухмыльнулся, представив, что любовнички сладко спят после ночных утех и даже не слышат воя собаки. Он громко постучал в дверь, на всякий случай громко выкрикивая Любу по имени. Никто не отзывался. Петренко дёрнул за ручку — предсказуемо заперто. Странно. Студень (вот же имечко у собаки) уже не выл, а тоненько поскуливал и подпрыгивал, гремя цепью.

— Ну-ну, тише, — успокоил собаку Петренко, впервые за всё время по-настоящему испугавшись.

Что-то тут не так. Как может человек спать до обеда, не слыша ничего вокруг, даже если он лёг под утро?

Петренко двинулся вдоль дома, пытаясь заглянуть в окна, которые располагались достаточно высоко, чтобы всякие любопытные могли подсматривать. Ажурные занавески и буйно растущая герань надёжно закрывали обзор внутреннего убранства кухни, и Петренко двинулся дальше, завернув за угол.

Здесь ему повезло больше — к стене дома была приставлена небольшая лестница, а рядом стояла пустая банка из-под белой краски. Краской не пахло, но сверкающая рама широкого окна говорила о том, что её совсем недавно обновили. Петренко взобрался на две ступеньки и заглянул в комнату. Ничего не было видно из-за солнечного света и тюля, но зато неожиданно оказалась не запертой форточка, о которую Василий случайно опёрся рукой, пытаясь разглядеть убранство гостиной. Секунду Петренко прислушивался к звукам изнутри. Он так и ждал, что в его физиономию, просовывающуюся в форточку, прилетит кулак Савельева или сковородка Любки. Пришлось здорово извернуться, чтобы просунуть правую руку вместе с головой в форточку, не теряя опоры под ногами. Шпингалет оконной рамы поддавался туго, но под решительными действиями быстро сдался. Петренко немного приоткрыл окно, отодвигая фиалки, расставленные по всему подоконнику, в сторону.

Уже спускаясь в комнату, Петренко понял, что в комнате слишком душно. У него даже немного закружилась голова, но списал он это на свои акробатические упражнения в неудобной позе. Вот Любка дура, затопила печь в июне. Хотя, жена Васьки тоже подтапливала дом, потому что из-за холодных ночей в единственной комнате было сыро и неуютно.

У Любки было две комнаты, не считая кухни. Из гостиной вела дверь в спальню, рядом с которой располагалась печка-голландка круглой формы. Такие обычно ставили на стыке помещений, чтобы тепло от печи распространялось сразу во все стороны. Василий дотронулся до чёрной поверхности — ещё тёплая. На цыпочках он прошёл к двери спальни и постучал. Тихо.

Петренко немного приоткрыл створку, готовый сразу же дать дёру, если что, и почувствовал, как к горлу подкатывает тошнотворный ком. Любка лежала на кровати лицом вниз в задравшейся выше задницы кокетливой розовой сорочке. Савельев расположился в чём мать родила возле кровати в странной позе на боку и вытянутой вперёд рукой, словно он пытался ползти. Под ним растеклась зловонная лужа, а синюшный оттенок лица заставил неверующего Петренко быстро перекреститься.

— Собаке — собачья смерть, господи, прости, — пробормотал Петренко и кинулся к окну, чтобы открыть его настежь.

Видимо, Любка с вечера затопила печь, но поспешила закрыть заслонку. Когда первый шок от увиденного прошёл, Петренко подумал, что надо бежать в милицию. Потом он вспомнил о том унижении, которое ему доставил Савельев своими намёками на взятку. Его совершенно не мучила совесть, когда он решил в качестве моральной компенсации почистить карманы пиджака Савельева. Пиджак аккуратно висел на стуле, чего нельзя было сказать о рубашке и галифе, вперемежку валявшимися вместе с чулками и бюстгальтером Любки на полу. Бумажник Савельева был туго набит банкнотами достоинством в два, три и пять червонцев — Петренко взял себе добрую половину, прикидывая, что тут сумма больше, чем его зарплата за полгода.

Окончательно он повеселел, когда стянул с пальца Любки красивый золотой перстень с камнем. Грабить её он не собирался, а кольцо ей больше не понадобится. Теперь можно и бежать в милицию.

* * *

Наташа не стала тревожить отца (в окнах не горел свет), привязала Рекса и поспешила домой. Ей не терпелось показать Юрке свою находку. Муж авторитетно заявил, что перстень — настоящее сокровище.

— Это зернение, видишь какой сложный орнамент по кругу. Причём без сланцевой формы, — Юрка рассматривал перстень под настольной лампой. — И, чёрт побери, если это не настоящие изумруды. Умели ведь раньше делать!

— Откуда ты у меня такой умный, — устало улыбнулась Наташа и положила голову на сложенные руки. После домашних пельменей и горячего чая с лимоном шевелиться не хотелось.

— Да проходила по одному делу недавно кража в ювелирке. Пришлось заняться самообразованием.

— Что с ним теперь делать?

— Я у тебя его заберу. Надо проверить, вдруг он в розыске. Хотя что-то мне подсказывает, что владельца уже давно нет в живых, возвращать его некому. Смотри!

Юрка повернул теперь перстень боком, пытаясь прочитать надпись, выгравированную по ободку внутри. Он взял тряпочку, смазанную пастой ГОИ, и ещё раз хорошенько протёр перстень. Кусок пасты валялся в "тревожном чемоданчике" с незапамятных времён — иногда Юрка начищал им пуговицы на форме и бляшку на ремне.

— Detur digniori. С. от Т. 1922 г., — прочитал он и нахмурился. — Ну-ка, забей в Яндексе, это латынь, наверное.

— Да будет дано достойнейшему, — через минуту перевела Наташа и недоуменно пожала плечами.