Профессионал (джен)

— Мёрдок Никкалз, значит. Наш знаменитый Никкалз. Наша песня хороша, заводи сначала.

Начальник тюрьмы, кислолицый тощий Джон Санфилд, садится напротив и, хрустнув перчатками, раздражённо потирает красные с недосыпа веки.

— Мёрдок Никкалз, вот чего тебе не сидится, а?

— Не зна-аю, — скалится Мёрдок и без стеснения наваливается на стол, подперев щеку сплетёнными пальцами. — Расскажите. Самому пиздец как интересно.

Санфилд морщится, как от зубной боли в обеих челюстях сразу; его физиономия делается ещё кислее.

— За что тебя три дня назад… Нет. За что тебя снова отправили в изолятор?

— Моё ебало что, не намекает? — Мёрдок трёт левый глаз, залившийся кровоподтеком на треть лица — до сих пор толком не открывается и видит мутно, — и короткая цепь наручников натягивается, жёсткой хваткой сжимая запястье.

— Попрошу не выражаться при начальстве, Никкалз.

Промолчав — хотя очень хочется ругнуться из чистого любопытства и взглянуть, скривится ли Санфилд ещё сильнее, — Мёрдок свистит, сводит колени и ритмично постукивает каблуками.

Короткая стрелка часов, щёлкнув, отмечает время чаепития.

Терпи, Мёрдок Никкалз, терпи; всё одно никому ты не нужен. Ещё несколько недель — и прощай, Уормвуд-Скрабс, железная клетка, спасибо, что не повесили ещё чего — лет на десять, как в семьдесят втором случилось со стариком Гарри Шесть Пальцев. Обалденный, крепкий, хороший замок был в том магазине на Вест-Энде, шедевр просто, хоть и не вечный — на третьей отмычке крякнулся, а вот разбитое окно, не до конца срезанная сигнализация и выкрученная до визга сирена…

Сатана б побрал того, кто, сука, настраивал эту дрянь. Чуть перепонки не лопнули.

— Ладно, хрен с тобой. Я, собственно, на приватный разговор позвал.

Санфилд выгребает из верхнего ящика стола заранее отложенное дело с пачкой жалоб и записей.

— Тебе выходить через месяц, Никкалз. Посиди тихо, добром тебя прошу. Лично.

— Месяц? — Мёрдок, перекинув ногу через колено, изучает обломленные ногти.

— Да. Понимаешь, что это значит?

— Дерьмо вопрос, — буду свободен.

— Будешь. — Санфилд поднимает палец. — Но, естественно… с условием.

— М?

— Если ещё раз залетаешь, то всё, что ты за эти годы отмотал в изоляторе, в срок не засчитывается. Закон британской короны. А это, чтоб ты знал… — длинные бледные пальцы Санфилда перебирают кипу жалоб, указаний и приказов, — четыре месяца, две недели и два дня. Ты ведь хочешь выйти на свободу до лета, так?

— А два дня ещё откуда?

— К воскресенью наберётся шесть.

Мёрдок, морщась, наматывает на палец бечёвку крестика.

— О’кей. Я свистнул ремень и измочалил Доналу Пэдди харю и руки.

— Что?

— Нечего смеяться над произношением британского подданного.

— Чхал я на ирландцев. Четыре года за взлом, четыре месяца за хулиганство. Думаю, мы договорились.

— Нет. Что именно входит в «залетаешь»?

— То, что я посчитаю подходящим.

— Э, хрена с два, это растяжимо. Вдруг мне материться нельзя?

— Драки, шум и оскорбления. И веди себя тихо, а не то отметишь тридцать лет в тюрьме.

— Чё, хотите сплавить меня поскорее?

— Очень хочу, Никкалз. — Санфилд смотрит так, будто страстнее всего на свете желает лично затянуть на шее тугой пеньковый галстук. — Ты меня задолбал.

Мёрдок мелодично свистит пару тактов, замолкает и криво ухмыляется.

— Постараюсь.

— Вот и договорились. — Санфилд немного смягчается, встаёт и, идя к двери, дежурно, но крепко хлопает по плечу. — Музыка, так и быть, не запрещается. Ты с ней не такой агрессивный.

— А, мне ж ещё сидеть там четыре дня, так? Дайте гитару, а то петь начну.

— Посмотрим. Бьюфорд, хорош спать! Забери-ка Никкалза!

Спина под лопатками зудит — едва получается, извернувшись, почесать в наручниках, и железный браслет снова тиснет запястье.

Мёрдок беззвучно сплёвывает с разбитых губ грязное слово.

— Господь, сохрани королеву и дай мне сил, — бормочет Санфилд.

— Мерси за заботу! Слыхали, кстати, что выборы выиграли консерваторы? Ваш Джимми в большо-о-ой заднице, начальник!

— Шевели поршнями! — Толстяк Бьюфорд, от одного присутствия которого становится теснее, грубо толкает в спину.

Мёрдок ржёт, встряхнув затёкшими руками, и оправляет немытые волосы, а где-то за спиной тяжело и громко — чуть ли не на весь коридор — вздыхает начальник: любой знает, что вся верность Джона Санфилда из Уормвуд-Скрабса принадлежит лейбористской партии.

— Бедняга Каллахэн. Кто его сменяет-то, Железная Тэтчер?

— Она самая, Никкалз.