Читай по губам (гет)

— А что это вы так слушаете, как будто всё понимаете?

Майк встрепенулся, с трудом возвращаясь к реальности. В какой-то момент он, вместо того чтобы слушать максимально внимательно, просто отдался течению рассказа. Мыслями он был там: видел сосновые корни и папоротник, слушал звонкий девичий смех, бежал наперегонки с ветром… Ужасно непрофессионально, ведь ему полагалось подмечать детали, культурные и мифологические особенности. Скажем, образ смерти, или всех этих «дев-птиц» да «туманных кошек». Но то ли горячий чай и камин сделали своё дело, то ли плавный напевный голос рассказчицы — одним словом, Майк расслабился настолько, что едва не начал грезить наяву.

Что ж, теперь это придётся исправлять… Но где наша не пропадала? Он опёрся о столешницу локтями и усмехнулся:

— Вы имеете в виду эти слова?

— Ну хотя бы.

— «Кальдрун» и «кальдерин», — он попытался подражать её гортанному произношению с яркой раскатистой «р», — явно одно и то же слово, только в мужском и женском роде. По контексту… Хозяин и хозяйка?

Старушка искоса взглянула на него, будто не совсем верила тому, что слышала. А потом медленно кивнула: ещё не с уважением, но уже и не с вызовом. С осторожностью. Майк мысленно похвалил себя: сработало, так держать.

— Верно. Владелец, господин. Можно сказать и хозяин. А «ирфа»?

— Какое-то ругательство, но не злое. Мелкое. Соплячка? Глупышка?

— «Дурочка», — хмыкнула старушка, плотнее запахнувшись в шаль. — А вы неплохо понимаете нас для мерга.

Майк растянул губы в широкой ухмылке и слегка сощурился:

— Нет-нет, не поясняйте. Дайте угадать: «чужак». Вернее… — поправил он сам себя, хищно морща нос, — не просто чужак. Что-то вроде «глупый чужестранец», «болван»? Я угадал?

Она рассмеялась:

— А вы задира.

Стало быть, всё верно. Чем более закрыто и уединённо живёт народ, тем больше шансов встретить это молчаливое глухое высокомерие под маской поверхностного радушия. Это мы проходили, и много раз… Многие из его коллег пытались в такой ситуации подстроиться, стать хотя бы немного «своим», но Майк привык, наоборот, работать на контрасте. Вот и сейчас он развёл руками: вроде как извинительно, но скорее рисуясь, почти бахвалясь.

— Есть немного. Кстати, ваш язык больше похож на немецкий, чем на испанский или португальский. Странно.

Старушка хмыкнула:

— Вот уж понятия не имею. Мы берём то, что нам нравится, и не спрашиваем ни «можно ли», ни «откуда это»… Не думала, однако, что собиратели сказок что-то знают о языках.

— Мне это было надо для работы, а когда мне что-то необходимо… я это беру, — в тон ей ответил Майк, — и не спрашиваю, можно ли.

Старушка расхохоталась так громко и заливисто, что на секунду стало можно представить её молодой: весёлое пламя, хитрая весна.

— «Нет тебе чужого сада,

Нет тебе чужой казны,

Вишни обираешь взглядом,

Что же не найдёшь жены?»

Майк прилежно расхохотался в ответ. Он смеялся и смеялся, почти утирая слёзы, хотя веселье, владевшее им всего секунду назад, стёрлось в одно мгновение, сменившись холодом и злостью. «Вот тебе и народное творчество, бери и записывай». Да уж… настоящее народное. Обманчиво примитивное и нелепое, но всегда бьющее в точку. «И что же я всё-таки тогда сделал не так?»

Нет, он не чувствовал себя виноватым в размолвке с подругой. Скорее его охватывало мрачное и тяжёлое нежелание смириться. «Что ей было нужно? Или она с самого начала просто решила с ним поиграть, не думая ни о чём серьёзном?» Нет, шалишь… Сейчас совершенно не место и не время показывать чувства. Тем более этой старой ведьме, которой только того и надо, что его задеть, «попробовать на зуб».

Майк с вызовом ухмыльнулся, вальяжно откинулся на спинку стула и помотал головой:

— Нашёл. Дважды. И больше не хочу.

«Да нет, хотел бы… вот только она не захотела».

Старушка будто собиралась что-то сказать, но посмотрела на него — и передумала, почувствовав, видимо, разлитое в воздухе напряжение. Только покачала головой. Но потом всё же добавила, уже тише и осторожнее:

— Говорят, не всё можно оставить в прошлом.

— Не тот случай.

— Что ж… — она улыбнулась медленно и как-то неожиданно печально, будто тоже что-то вспомнив. — Мы говорим, что «только вода ничего не забывает».

— Возможно… — пробормотал Майк. «Чёрт, ну и видок у меня, наверное. Раз уж даже эта хитрая бестия пытается меня пожалеть. Нет, так дело не пойдёт». Он изо всех сил постарался собраться, и добавил уже громче, намеренно переводя разговор: — Так что с этой парой? Неужели всё пошло прахом? Пока в вашем рассказе они выглядят счастливыми. А ещё говорят, кто познакомился в детстве, тот связан до самой смерти.

Это был выстрел наугад — всё же совсем не каждый народ имеет что-то вроде легенды о родственных душах. И не у всех этот миф похож. Но Майк неожиданно попал: старушка хмыкнула, и не как раньше, а зло и горько. Запахнулась в шаль, будто от внезапного озноба, и еле слышно процедила:

— Верно говорят. Только не всегда «быть вместе до самой смерти» значит «быть счастливыми»…

* * *

Они познакомились летом, а уже осенью в семью кузнеца пришла беда. Хуже, чем беда: леди в красном капюшоне. Смерть. Незаметно тронула за руку, да и увела на рассвете, пока роса на траве ещё не высохла. Говорят, утром можно успеть увидеть, куда ушла душа умершего — от дома стелется цепочка следов, серебром по серебру. И роса там не обсыпается с травы, а наоборот — только становится гуще.

Но когда сын кузнеца выбежал за околицу, не помня себя от поселившегося в груди душного сухого огня, росу давным-давно затоптали. Люди, животные, птицы… даже само солнце, уже поднявшее жёлтый глаз с розоватыми припухшими веками над утренним туманом.

Он поднял глаза на деревья — и заметил серебристое кружево. Паутина в нетронутой росе сияла под светом солнца. Его мать была лучшей кружевницей в округе. Теперь он и правда знал, что она ушла. Навсегда. Серебром по серебру.

Но то было лишь началом. Прошли похороны. Снова застучал в кузне молот — пусть сиротливо и как-то нетвёрдо, а всё же застучал. Тётка из соседней деревни, на время переселившаяся к ним, чтобы помочь с младшими, довольно ловко управлялась с хозяйством и чему могла учила единственную оставшуюся в семье девочку: семилетнюю сестру нашего героя.

И он вначале вроде тоже собрался с силами. Но дни шли, а ему становилось всё хуже. Он больше не ложился спать в одной комнате с младшими, уходя то на чердак, то на лавку возле двери. Но если тётка проходила мимо, то видела — на самом деле он не спит. Никогда не спит. Веки чуть дрожали, будто крылья бабочки, как бы мальчик ни старался с ними совладать. А иногда в темноте блестели и широко открытые глаза.

Вмешиваться в чужое горе и чужую семью тётка не хотела. Но на исходе пятого дня всё же не выдержала: поймала мальчика за руку, да и спросила, в чём дело…

* * *

Майк болезненно поморщился. Он сам порой мог просидеть несколько ночей подряд без сна. Кажется, так ему и удалось стать доктором наук. Если бы не бесконечные ночные часы, он никогда не нашёл бы ни времени, ни отчаяния приводить в порядок данные и писать скучные отчёты и статьи.

— Тётка узнала от него то, что подозревала и до этого: мальчик не спал с самой смерти своей матери. Ей не хотелось думать худшего, но всё указывало на колдовскую печать…

И здесь Майк впервые не выдержал:

— Или всё указывало на то, что у мальчика было сильное горе. Стоит ли объяснять бессонницу колдовством, когда есть обычные, человеческие причины?!

Старуху эта вспышка раздражения не впечатлила:

— Всё так. Да только вы не знаете, что он сказал.

Майк фыркнул:

— Что можно сказать после пяти дней без сна? Может, вы, сельские жители и крепче нас, городских, но не до такой степени. Если не спать так долго… Совсем, даже не подремать немного, то вся жизнь превращается в сон наяву. Привидеться может всякое.

В ответ хозяйка дома только улыбнулась, медленно и как-то неприятно. Слишком по-личному, будто разгадала его тайну. Майк и без того понимал, что сказал слишком много: его дело слушать, а не болтать — но упрямое несогласие мешало ему остановиться.

— Пусть будет по-вашему, — она чуть-чуть наклонила голову. — Пусть это всё привиделось и показалось. Но вот что имеет значение: сын кузнеца засыпал только под мамину колыбельную. Она всегда пела её по вечерам всем детям. Вроде как только младшим, но спали они в одной комнате, и что слышал один, слышали все. Когда этих звуков не стало, не стало и сна.

— Это была какая-то особенная песня? — встрепенулся Майк.

— Нет. Совсем нет. Вы… — старушка досадливо вздохнула, — думаете, будто мы отрезаны от мира, живём в своём углу, ничего не видя. Впрочем, только этим мы и интересны таким как вы, собирателям сказок.

Она назвала его так не в первый раз, с какой-то навязчивостью выбирая одну и ту же словесную формулу, и Майку пришло в голову, что у местных это может значить что-то не слишком хорошее. Какой-нибудь персонаж вроде песочного человека или буки. Похититель историй. Или вампир, питающийся ими… впрочем, это всё догадки. А он не из тех, кто сочиняет. Он из тех, кто слушает.

— Эту песню знает каждый. Мелодию, по крайней мере. Вот сейчас там, — она кивнула головой куда-то в сторону, кажется, на восток, — уже вечер. И в тысячах домов звучит один и тот же мотив… А спустя несколько часов — рядом с нами. Ещё несколько часов — там, — теперь она указала на запад. Песня проходит по миру как морской прилив, следуя за приходом ночи и никогда не останавливаясь.

— Сейчас уже не поют колыбельных, — заметил Майк.

Она искоса взглянула на него:

— Но вам-то ещё пели.

— Пели, — не стал отпираться он.

Похоже, если правильно подыграть, то из «молодого человека» он незаметно превратится в «свидетеля эпохи». Совсем как его визави. А такой поворот означал правду, замешанную на чувстве сопричастности: «мы ведь с вами понимаем» и «раньше трава была зеленее».

— И что это было? — полюбопытствовала она.

— «Колыбельная» Брамса. Не на немецком, конечно, но… она, — Майк усмехнулся. — Я узнал, что это, спустя много лет, когда услышал её по радио.

Он помнил как сейчас. Сначала не поверил своим ушам, потом решил, что сошёл с ума. Где-то к середине сообразил, что слова немецкие и совсем другие… а потом ведущий бесстрастно сказал название композиции и год создания. А ведь Майк долгие годы воображал, будто колыбельная была только для него! Личная песня, секрет между ним и родителями… Он был уже совсем взрослый, а всё же испытал потрясение и разочарование. Как будто сказали, что Санта-Клауса не существует.

Старушка между тем кивнула, словно и не ожидала услышать ничего другого:

— Вот и у нас пели её. Тогда песня была совсем новой, но у нас была церковь и орган, а органист был большой чудак. Ему всё хотелось сделать из «музыки залов» «музыку полей», и он не жалел сил, подкидывая нам одну мелодию за другой. Он выбирал те, что было легко напеть, что могло стать народным.

— Тот самый органист?

— Тот самый, — кивнула она. — От того никто и не удивился, найдя в его бумагах стихи, положенные на нашу музыку. И только много лет спустя его внучка добралась до конверта и сопроводительного письма и поняла, что дед не писал этих слов и не хотел, чтобы они звучали. Но что делать: песня уже стала народной! Поэтому она просто промолчала о своём открытии. Итак, песню знали все…

* * *

Песню знали все. И тётка мальчика тоже помнила этот мотив. Вот только когда пела она, младшие дети засыпали, а старший никак не мог. Тётка, женщина добрая и жалостливая, подавила в себе порыв ужаса, который становился всё сильнее с каждым днём, проведённым бок о бок с мальчиком, давно начавшим заговариваться и словно бы блуждавшим где-то между «здесь» и «там».

Она сказала себе, что он лишь ребёнок, а потому заслуживает милосердия. Тётка скрыла то, что он ей поведал. И начала одну за другой обходить женщин деревни, умоляя прийти и спеть колыбельную мальчику, мучительно страдающему после смерти матери. А по утрам изо всех сил молила и лес, и море, чтобы это помогло.

Но день сменялся днём, ночь — ночью. Мальчик не спал. После знакомых «попробовать силы» потянулись уже совсем почти незнакомые, и однажды на пороге появилась дочка лавочника.

— Поговаривают… — начала она, желая сказать «что вам нужна помощь».

Но тётке померещилось иное. Будто секрет её племянника где-то всё же вышел наружу. И она поспешно оборвала гостью:

— А ты меньше слушай, что поговаривают.

— Я хочу помочь, — упрямо возразила девочка. — Вы просите всех попробовать, так дайте и мне.

Первое время тётка с надеждой смотрела на каждую, решившую попытать счастье и спеть. Но к тому времени у неё уже давно не осталось ни сил, ни чувств. Поэтому она просто завела девочку в комнату, где на постели метался её племянник. Она не стеснялась больше ни бреда, ни того, что руки мальчика были привязаны к кровати, чтобы он случайно не поранил себя. Когда-то перед приходом чужих она поила его мятным отваром — это на время смиряло, но в тот раз тётка даже не стала готовиться. С губ мальчика срывались бессвязные слова, шуршащие и шипящие, будто внутренний жар его бреда прокладывал себе путь наружу: паром и клёкотом из пересохшего горла.

Но девочка ничем не показала ни испуга, ни жалости. Она просто присела рядом с кроватью — и начала петь.

Тётка к тому времени уже не обращала внимания на звуки колыбельной. Но здесь будто встрепенулась. И услышала их заново. Красивую мелодию о покое, о тихой пристани, о том, что в двери дома никогда не проникнет тьма, и тот, кто внутри, защищён, навсегда защищён… Из мечтательного полузабытья тётку вытащило понимание, что мальчик больше не мечется и не стонет. Он лежал на кровати тихо и спокойно. Слишком тихо.

На какое-то время ей стало панически страшно, и она решила, будто племянник умер. Но, кинувшись ему на грудь, ощутила размеренные удары сердца. Мальчик просто спал.

Он проспал весь день и всю ночь. Но проснулся здоровым. И с тех пор больше не нуждался в чьей-то помощи, чтобы засыпать.

Перед самой зимой, когда траву и сухие листья уже морозило по ночам, но до снега, предательски выдающего следы, оставалось ещё несколько дней, сын кузнеца снова пошёл в лес. Девочка, казалось, нашла его совсем случайно, но что-то подсказывало и ей, и ему, что это было не так.

В тот день он первый и последний раз плакал, вспоминая о матери. Они сидели на поваленном стволе дерева, и сухая кора, отваливаясь, уже обнажала бледную и беззащитную древесину. По углам выступала смола. Так и он, из-под коры своего внешнего спокойствия плакал смолой тягучих и горьких воспоминаний. Жизнью, что застыла, повстречав смерть.

— Я не могу её забыть… — пробормотал он тогда.

— А я не могу свою вспомнить, — откликнулась девочка.

Её младшая сестра была всего на три года моложе. И дата её рождения была датой смерти их матери. Мальчик никогда не спрашивал, не спросил и сейчас. Но дочка лавочника продолжила сама:

— Иногда мне кажется, что я что-то такое вижу. Или помню. Или ощущаю. Будто память только прячет её, как изгиб лесной дороги… Но иногда нет. Я сама мать своим сёстрам. Единственная, что у них будет. Память — рана, но память и спасение. Когда её нет, ты не чувствуешь.

Мальчик вздохнул.

— А я и не чувствую. Не могу почувствовать. Будто остался один. Будто всё не в счёт: ни люди, ни солнце, ни мир. Я их сосед, но не один из них. Словно они — водоросли с другой стороны воды. Они забывают, а я помню. Они делают, а я жалею. Они колеблются в потоке, а я камнем стою у реки на пути. И только тени вокруг.

Девочка сжала его руку:

— Помнишь, как сказано: только вода ничего не забывает. Значит, мы — вода. Но ты никогда не будешь один. Если захочешь, — она положила вторую руку поверх первой, — я всегда буду с тобой.

И он сказал, сжимая её руку в ответ:

— Хочу.

— Значит, — она улыбнулась. — Навсегда. Крылом, когда откажут крылья, рукой, когда онемеет рука, тьмой, когда устанешь от света, ветром, когда опадут паруса. Навсегда?

— Навсегда, — согласился мальчик. — Вместе.