Читай по губам (гет)

«Я не могу. Я не могу», -

Так шепчет ветер в такт прибою.

На опустевшем берегу

Две тени: это мы с тобою.

Их ноги не оставят след,

Дыханье не замутит воздух.

От них идёт холодный свет,

И в их глазницах светят звёзды.

В далёкий солнечный денёк,

Когда смолою плачут сосны,

Двоих связал упрямый рок

За всё что «до» и всё что «после».

За то, что не умела ждать,

За то, что не сумел расстаться,

На шее — от петли печать,

И рыбы гложут злые пальцы.

«Прости меня, моя любовь».

«Ты поздно попросил прощенья.

Наступит срок — попросишь вновь,

У Смерти выпросив рожденье».

— Красиво, — он отхлебнул ещё глоток чая и задумался.

«Сказать правду или нет? А что если за недоверие хозяевам гостя принято выставлять за дверь?» Кстати и не очень красиво-то… местами переизбыток пафоса и нелепости, рифмы простоваты… и всё-таки не так просты, как в балладах и народных куплетах.

За окнами продолжала бушевать гроза, дробно и настойчиво стуча в ставни. Оказаться в такую погоду на улице было скверно. Да и вообще споры мало способствуют установлению контакта с местным населением… Он чуть поколебался. Окинул взглядом собеседницу. Сидевшая напротив старушка была величественной и высокомерной, несмотря на невысокий рост и хрупкое телосложение. И… хитроватой. Нет-нет, она выглядела и вела себя серьёзно. Но что-то в прищуре глаз, в рисунке морщинок, в движениях проворных пальцев выдавало эдакую плутовку, себе на уме. Такие любят подначивать чужаков: купится — дурак. Пройдёт тест — почти «свой». Значит, надо говорить, что думаешь.

— Красиво, но я ни за что не поверю, будто это народная песня.

Старушка слегка усмехнулась поверх чашки:

— Ещё когда бабушка моей бабушки была юной девушкой, она в купальскую ночь прыгала через костёр под эту музыку.

— А слова?

— А что слова? Пыль да прах, — она сварливо пожала плечами, отворачиваясь. Но потом всё-таки искоса снова взглянула на гостя и вздохнула: — Вы правы. Их придумал один путешественник, такой же, как вы: собиратель историй. Лет сто назад или чуть меньше. Прислал нашему органисту слова, мол: «дарю». А органист забросил их в ящик письменного стола. Ему показалось кощунством сочинять песни о том, что написано кровью…

Занятно. Значит, кровью. Похоже на начало хорошей истории… Но старушка сразу замолчала. Казалось, вообще напрочь забыла, что начала что-то рассказывать, и углубилась в какие-то свои мысли. Перебивать не хотелось, но надо было как-то её подтолкнуть.

— Так за этой песней стоит настоящая история?

Она встрепенулась. Затуманенный взгляд светло-зелёных, словно мутное бутылочное стекло, глаз остановился на нём с недоумением и досадой. Но всё же, помедлив, старушка произнесла:

— Да. Более «настоящая», чем стул, на котором вы сейчас сидите…

Её глаза заблестели, а Майк Фаррадей — доктор наук, декан факультета общей этнологии и в прошлом («…далёком прошлом») известный путешественник — незаметно нажал кнопку записи на диктофоне. Вот теперь он и правда предчувствовал хороший материал.

* * *

Майк и сам не знал, почему нелёгкая понесла его едва ли не на край света, где между горами и скалистым морским побережьем было зажато пять деревень. Населены они были каким-то специфическим народом, пришедшим, как считалось, то ли из Испании, то ли из Португалии и сохранившим осколки собственного языка и культуры. Пока сохранившим.

Конечно, для науки это был последний шанс описать легенды и обычаи местных жителей. Прекрасный шанс. Но доктор Фаррадей уже лет десять как посылал на такие задания других. Самому рыскать по горам и долам для декана вроде как несолидно, да и суставы за пребывание в походной сырости и ночёвки в машине «спасибо» не скажут. Однако стоило упомянуть в письме, пришедшем на кафедру, что у здешних аборигенов «странная структура магических верований» — и вот он, Майк. Как в старые добрые времена, выуживает информацию из детей и старушек.

То ли ему надоела бумажная возня, то ли так повлиял отпуск, отменённый в последний момент… Их первый совместный отпуск. Майк не мог понять, что он сделал не так. Честно говоря, он вообще не хотел об этом думать.

Что ж, зато его джип прошёл полную техническую проверку… Серьёзные дела закончились, бумаги могли подождать. А Майк мог позволить себе побег. И позволил.

Погода не скупилась на авансы до самого побережья: пронзительное голубое небо сияло ультрафиолетом, исступлённо пахли нагретые сосны, ровная серая дорога с бурундучьими полосами белой разметки послушно ложилась под колёса.

И только когда на горизонте показался океан, что-то изменилось. Резкие порывы ветра тронули кроны раз, другой — будто пробуя на ощупь струны гигантской арфы — а затем без всякого предупреждения полилась музыка дождя, стремительная и неистовая, как показательное выступление виртуоза. Нет, даже не дождя: шквала, грозы, стихии. Видимость упала. Фары сражались с косыми нитями водяного бисера, завесившими дорогу до самого горизонта. Впрочем, какой горизонт? Дорога змеилась между потемневшими стволами, быстро теряясь в хорошую погоду, а сейчас едва находясь вообще.

Фаррадей сбросил скорость и поехал медленнее. Шины и управление бы не подвели, но за других водителей он так ручаться не мог. Хорошо, что их не было. Совсем. Действительно, ну кто ещё ездит в такую погоду, кроме столичных сумасшедших вроде Майка?

Так, в полном одиночестве и тишине, а точнее под глухой шум дождя, он и подъехал к посёлку. Посёлок горел зелёной точкой на навигаторе, и только поэтому Майк не пропустил неприметный съезд на грунтовку. Ливень превращал день в ночь, но на самом деле было всего четыре часа пополудни. Глупо ждать следующего утра, да и слишком долго. Значит, попытаться постучаться к кому-нибудь с просьбой позволить переждать дождь. Обычно это хорошее начало: почти не было народов, которые не были бы знакомы с концепцией «гостеприимства в трудной ситуации»…

В ночи некоторые боятся незнакомцев, но в ненастье все друзья и все помощники. Единственный риск — что тебя просто не услышат. Поэтому Майк набрался наглости поставить джип под непонятного назначения навес: на четырёх столбах, с крышей, но совсем без стен («Для снопов? Вряд ли»). А потом надел дождевик, капюшон, укрыл полами непромокаемого плаща рюкзак — и побежал к ближайшему крыльцу. Капли дождя барабанили по голове и плечам, отскакивая и порождая тучи брызг. Несмотря на глубоко надвинутый капюшон, Майк «умылся» дождём, едва успев пробежать пару шагов.

Воздух был таким мокрым и свежим, что им было трудно дышать, но буйство грозы отзывалось во всём теле какой-то шальной радостью, первобытным праздником хаоса. Почти взлетев на крыльцо, Майк что есть силы — видимо, подражая дождю — застучал кулаком тяжёлую на вид дубовую дверь.

— Хозяева! Есть кто дома? Я заблудился!

Радостный тон его голоса совсем не вязался с тем, что он говорил, но Майк отчего-то ощущал себя почти опьянённым и немного запыхавшимся. Он замолчал и прислушался. Ничего. Но только он занёс кулак во второй раз, как над самым его ухом раздался спокойный и громкий голос:

— Совершенно не обязательно так кричать, молодой человек. Я не глухая. Отойдите от двери, она открывается наружу.

Он посторонился, слегка озадаченный. «Наверное, где-то вверху есть домофон с камерой». Дверь медленно открылась, являя взгляду кусочек тёмной прихожей с прямоугольником яркого света в конце — и невысокий силуэт в шали. Пожилая дама. Видимо, достаточно пожилая, чтобы без запинки говорить разменявшему пятый десяток Майку «молодой человек».

— Я… — повторил он, — заблудился. Из-за дождя. Не знаете, здесь поблизости есть какой-нибудь отель или гостевые комнаты?

Из темноты тихо хмыкнули:

— Вы бы ещё «санаторий» или «гольф-клуб» спросили. Нет, сюда никто не приезжает. Гостевых комнат нет. Впрочем, если вы не играете на контрабасе и у вас завалялась пачка хорошего чая, можете переждать дождь у меня.

Майк рассыпался в благодарностях и заверил, что чай у него есть, а контрабас он даже в оркестре не видел. В темноте рассмеялись и пригласили его внутрь.

Сноровистая старушка в миг нашла место и дождевику, и болотным сапогам, и рюкзаку Майка, а потом позвала пить чай.

«Кажется, я ещё не растратил навыков», — мысленно похвалил себя Фаррадей, шагая вслед завёрнутому в шаль силуэту.

Через полчаса они уже разговаривали почти как старые знакомые, а спустя ещё десять минут она спела ему ту самую балладу, которую он храбро отказался признавать народной. Певческий голос у старушки, кстати, был красивый и словно бы моложе её на несколько поколений: чистый, глубокий и красивый, возможно, когда-то профессионально поставленный. Но говорила она, хоть громко и чётко, но чуть надтреснуто, и как будто с каким-то неуловимым акцентом, возможно, оставшимся от исконного наречия местных.

Майк нажал на кнопку записи как раз вовремя: чуть-чуть помолчав и поглубже запахнувшись в вышитую шёлковую шаль, старушка неспешно начала:

— У края посёлка стояла кузня…