Читай по губам (гет)

«Я не могу. Я не могу», -

Так шепчет ветер в такт прибою.

На опустевшем берегу

Две тени: это мы с тобою.

Их ноги не оставят след,

Дыханье не замутит воздух.

От них идёт холодный свет,

И в их глазницах светят звёзды.

В далёкий солнечный денёк,

Когда смолою плачут сосны,

Двоих связал упрямый рок

За всё что «до» и всё что «после».

За то, что не умела ждать,

За то, что не сумел расстаться,

На шее — от петли печать,

И рыбы гложут злые пальцы.

«Прости меня, моя любовь».

«Ты поздно попросил прощенья.

Наступит срок — попросишь вновь,

У Смерти выпросив рожденье».

— Красиво, — он отхлебнул ещё глоток чая и задумался.

«Сказать правду или нет? А что если за недоверие хозяевам гостя принято выставлять за дверь?» Кстати и не очень красиво-то… местами переизбыток пафоса и нелепости, рифмы простоваты… и всё-таки не так просты, как в балладах и народных куплетах.

За окнами продолжала бушевать гроза, дробно и настойчиво стуча в ставни. Оказаться в такую погоду на улице было скверно. Да и вообще споры мало способствуют установлению контакта с местным населением… Он чуть поколебался. Окинул взглядом собеседницу. Сидевшая напротив старушка была величественной и высокомерной, несмотря на невысокий рост и хрупкое телосложение. И… хитроватой. Нет-нет, она выглядела и вела себя серьёзно. Но что-то в прищуре глаз, в рисунке морщинок, в движениях проворных пальцев выдавало эдакую плутовку, себе на уме. Такие любят подначивать чужаков: купится — дурак. Пройдёт тест — почти «свой». Значит, надо говорить, что думаешь.

— Красиво, но я ни за что не поверю, будто это народная песня.

Старушка слегка усмехнулась поверх чашки:

— Ещё когда бабушка моей бабушки была юной девушкой, она в купальскую ночь прыгала через костёр под эту музыку.

— А слова?

— А что слова? Пыль да прах, — она сварливо пожала плечами, отворачиваясь. Но потом всё-таки искоса снова взглянула на гостя и вздохнула: — Вы правы. Их придумал один путешественник, такой же, как вы: собиратель историй. Лет сто назад или чуть меньше. Прислал нашему органисту слова, мол: «дарю». А органист забросил их в ящик письменного стола. Ему показалось кощунством сочинять песни о том, что написано кровью…

Занятно. Значит, кровью. Похоже на начало хорошей истории… Но старушка сразу замолчала. Казалось, вообще напрочь забыла, что начала что-то рассказывать, и углубилась в какие-то свои мысли. Перебивать не хотелось, но надо было как-то её подтолкнуть.

— Так за этой песней стоит настоящая история?

Она встрепенулась. Затуманенный взгляд светло-зелёных, словно мутное бутылочное стекло, глаз остановился на нём с недоумением и досадой. Но всё же, помедлив, старушка произнесла:

— Да. Более «настоящая», чем стул, на котором вы сейчас сидите…

Её глаза заблестели, а Майк Фаррадей — доктор наук, декан факультета общей этнологии и в прошлом («…далёком прошлом») известный путешественник — незаметно нажал кнопку записи на диктофоне. Вот теперь он и правда предчувствовал хороший материал.

* * *

Майк и сам не знал, почему нелёгкая понесла его едва ли не на край света, где между горами и скалистым морским побережьем было зажато пять деревень. Населены они были каким-то специфическим народом, пришедшим, как считалось, то ли из Испании, то ли из Португалии и сохранившим осколки собственного языка и культуры. Пока сохранившим.

Конечно, для науки это был последний шанс описать легенды и обычаи местных жителей. Прекрасный шанс. Но доктор Фаррадей уже лет десять как посылал на такие задания других. Самому рыскать по горам и долам для декана вроде как несолидно, да и суставы за пребывание в походной сырости и ночёвки в машине «спасибо» не скажут. Однако стоило упомянуть в письме, пришедшем на кафедру, что у здешних аборигенов «странная структура магических верований» — и вот он, Майк. Как в старые добрые времена, выуживает информацию из детей и старушек.

То ли ему надоела бумажная возня, то ли так повлиял отпуск, отменённый в последний момент… Их первый совместный отпуск. Майк не мог понять, что он сделал не так. Честно говоря, он вообще не хотел об этом думать.

Что ж, зато его джип прошёл полную техническую проверку… Серьёзные дела закончились, бумаги могли подождать. А Майк мог позволить себе побег. И позволил.

Погода не скупилась на авансы до самого побережья: пронзительное голубое небо сияло ультрафиолетом, исступлённо пахли нагретые сосны, ровная серая дорога с бурундучьими полосами белой разметки послушно ложилась под колёса.

И только когда на горизонте показался океан, что-то изменилось. Резкие порывы ветра тронули кроны раз, другой — будто пробуя на ощупь струны гигантской арфы — а затем без всякого предупреждения полилась музыка дождя, стремительная и неистовая, как показательное выступление виртуоза. Нет, даже не дождя: шквала, грозы, стихии. Видимость упала. Фары сражались с косыми нитями водяного бисера, завесившими дорогу до самого горизонта. Впрочем, какой горизонт? Дорога змеилась между потемневшими стволами, быстро теряясь в хорошую погоду, а сейчас едва находясь вообще.

Фаррадей сбросил скорость и поехал медленнее. Шины и управление бы не подвели, но за других водителей он так ручаться не мог. Хорошо, что их не было. Совсем. Действительно, ну кто ещё ездит в такую погоду, кроме столичных сумасшедших вроде Майка?

Так, в полном одиночестве и тишине, а точнее под глухой шум дождя, он и подъехал к посёлку. Посёлок горел зелёной точкой на навигаторе, и только поэтому Майк не пропустил неприметный съезд на грунтовку. Ливень превращал день в ночь, но на самом деле было всего четыре часа пополудни. Глупо ждать следующего утра, да и слишком долго. Значит, попытаться постучаться к кому-нибудь с просьбой позволить переждать дождь. Обычно это хорошее начало: почти не было народов, которые не были бы знакомы с концепцией «гостеприимства в трудной ситуации»…

В ночи некоторые боятся незнакомцев, но в ненастье все друзья и все помощники. Единственный риск — что тебя просто не услышат. Поэтому Майк набрался наглости поставить джип под непонятного назначения навес: на четырёх столбах, с крышей, но совсем без стен («Для снопов? Вряд ли»). А потом надел дождевик, капюшон, укрыл полами непромокаемого плаща рюкзак — и побежал к ближайшему крыльцу. Капли дождя барабанили по голове и плечам, отскакивая и порождая тучи брызг. Несмотря на глубоко надвинутый капюшон, Майк «умылся» дождём, едва успев пробежать пару шагов.

Воздух был таким мокрым и свежим, что им было трудно дышать, но буйство грозы отзывалось во всём теле какой-то шальной радостью, первобытным праздником хаоса. Почти взлетев на крыльцо, Майк что есть силы — видимо, подражая дождю — застучал кулаком тяжёлую на вид дубовую дверь.

— Хозяева! Есть кто дома? Я заблудился!

Радостный тон его голоса совсем не вязался с тем, что он говорил, но Майк отчего-то ощущал себя почти опьянённым и немного запыхавшимся. Он замолчал и прислушался. Ничего. Но только он занёс кулак во второй раз, как над самым его ухом раздался спокойный и громкий голос:

— Совершенно не обязательно так кричать, молодой человек. Я не глухая. Отойдите от двери, она открывается наружу.

Он посторонился, слегка озадаченный. «Наверное, где-то вверху есть домофон с камерой». Дверь медленно открылась, являя взгляду кусочек тёмной прихожей с прямоугольником яркого света в конце — и невысокий силуэт в шали. Пожилая дама. Видимо, достаточно пожилая, чтобы без запинки говорить разменявшему пятый десяток Майку «молодой человек».

— Я… — повторил он, — заблудился. Из-за дождя. Не знаете, здесь поблизости есть какой-нибудь отель или гостевые комнаты?

Из темноты тихо хмыкнули:

— Вы бы ещё «санаторий» или «гольф-клуб» спросили. Нет, сюда никто не приезжает. Гостевых комнат нет. Впрочем, если вы не играете на контрабасе и у вас завалялась пачка хорошего чая, можете переждать дождь у меня.

Майк рассыпался в благодарностях и заверил, что чай у него есть, а контрабас он даже в оркестре не видел. В темноте рассмеялись и пригласили его внутрь.

Сноровистая старушка в миг нашла место и дождевику, и болотным сапогам, и рюкзаку Майка, а потом позвала пить чай.

«Кажется, я ещё не растратил навыков», — мысленно похвалил себя Фаррадей, шагая вслед завёрнутому в шаль силуэту.

Через полчаса они уже разговаривали почти как старые знакомые, а спустя ещё десять минут она спела ему ту самую балладу, которую он храбро отказался признавать народной. Певческий голос у старушки, кстати, был красивый и словно бы моложе её на несколько поколений: чистый, глубокий и красивый, возможно, когда-то профессионально поставленный. Но говорила она, хоть громко и чётко, но чуть надтреснуто, и как будто с каким-то неуловимым акцентом, возможно, оставшимся от исконного наречия местных.

Майк нажал на кнопку записи как раз вовремя: чуть-чуть помолчав и поглубже запахнувшись в вышитую шёлковую шаль, старушка неспешно начала:

— У края посёлка стояла кузня…

У края посёлка стояла кузня. Кузнец был хороший малый, добрый и любопытный, будто вечный ребёнок, только что ростом под притолоку. Больше всего он любил истории о дальних землях, а потому когда к ним подковать лошадь заглядывали чужаки, слушал их жадно и внимательно, едва дыша.

И когда от вечного шума ударов молота о наковальню он начал глохнуть, то сильно загрустил и едва не запил. Работать он мог как прежде, но как же истории? Его спасла семья, а особенно старший сын, с детства помогавший отцу в кузне. Вместе они придумали новый язык — жесты, но не такие, какие учат сейчас. Эти им выучить было негде. Свой собственный язык. А потом ещё и читать по губам решили. Соседи иногда диву давались, глядя как они разговаривают: кузнец, жена, трое сыновей и дочка — беззвучно, двигая руками медленно и важно, будто бы в каком-то подводном царстве.

Они были странные люди, но дружные и работящие, а потому в посёлке их уважали. Старший сын был вечно занят в кузнице: металл покорялся ему с самого детства, будто сам хотел гнуться, коваться, полироваться и чеканиться, подвластный ещё маленьким, но уже не по возрасту сильным рукам. Но если иностранцев в посёлок не приезжало, и отцу помощь в «переводе» была не нужна… Тогда, завершив дневные труды, мальчик сбегал до самого вечера.

Что-то такое иногда вдруг поднималось в его душе. В иные дни он бегал по пляжу или влезал на скалы. Но больше всего мальчик любил лес.

Здесь корни вывороченных бурей сосен торчали из земли, будто щупальца кракенов. Здесь водорослями свисали с веток плети мха и лишайника, а вокруг и под ногами, пробиваясь между яркими кораллами грибов, колыхались папоротники и цветущий дурман. Это было зачарованное царство, провожавшее каждый шаг внимательным взглядом чёрных мокрых булыжников, шептавшее ручьями, пахнувшее чем-то терпким и диким, живее жизни, опасней опасности.

Это был его мир. Мальчик гулял здесь, наслаждаясь покоем и одиночеством, так недоступным в шумном посёлке. Нет, он любил маму, братьев и сестру, отца, тётушек… Он любил перекличку петухов, звуки кузнечного молота, смех и брань, топот и крики — это всё были знакомые звуки жизни. Но иногда ему просто хотелось побыть одному. И тогда лес принимал сына кузнеца и вёл его своими тропами, тихо-тихо, осторожно-осторожно. Даже птичье пение и треск цикад не нарушали разлитого под корнями сосен покоя. Разве только шелест ручьёв иногда целовал слух далёкой неразборчивой мелодией.

Из посёлков сюда никто не ходил, ведь там побаивались леса, считая его непроходимым и опасным. Каждый сызмальства знал: чащу стерегли духи. От чужих, но и от своих тоже.

Мальчик не слишком в это верил. Что не помешало ему, увидев мельком сверкнувший край подола, сразу решить, что за ним «пришли». То ли девы-птицы, то ли туманная кошка, а то и сама Смерть. Он замер на месте, едва дыша и уж точно веря, веря всем сердцем, хотя только утром посмеялся бы над любым, кто завёл бы разговор о лесных опасностях. Впрочем... разве Смерть не приходит в роскошном красном плаще с шитым золотом подбоем?

Сердце мальчика забилось чуть ровнее. Медленно поднял он голову над укрытием… и встретился с насмешливым взглядом. Не девы-птицы и не кошки из тумана, а всего лишь поселковой девчонки. Дочери лавочника.

— Что ты делаешь в лесу, ирфа? — от неожиданности и пережитого испуга он говорил хриплым свистящим шёпотом. — Здесь нельзя ходить!

— Вот как? — нимало не смутилась девочка. — А ты что, кальдрун этому лесу, чтобы мне запрещать?

— Будто ты ему кальдерин! — не остался в долгу мальчишка.

— Может и кальдерин, — сквозь полог леса проглянул одинокий луч и отразился в прищуренных глазах девочки: таких же зелёных, как листья и мох вокруг. — А может я и вовсе оборотень? А вовсе не та, кем ты меня считаешь. Что, если я оборотень?

Она посмотрела пристально-пристально, и что-то хищное и спокойное было в этом взгляде, какая-то высокомерная безжалостность, какая бывает у хищников. Им ведь нет дела ни до снов человеческих, ни до планов, ни до души. Люди для них — добыча и только. Мальчик разве что усилием воли заставил себя выстоять перед этим взглядом, каким смотрят кабаны, медведи да дикие дюнные кошки. Но спустя мгновение девочка рассмеялась. И он рассмеялся в ответ.

С тех пор лес был не «его» и не «её». Он был их. Вместе. А спустя пять лет, под этим самым дубом, где встретились первый раз, они поцеловались.

У них не было причин не верить в близкое счастье. Но судьба, да и они сами, решили иначе.

— А что это вы так слушаете, как будто всё понимаете?

Майк встрепенулся, с трудом возвращаясь к реальности. В какой-то момент он, вместо того чтобы слушать максимально внимательно, просто отдался течению рассказа. Мыслями он был там: видел сосновые корни и папоротник, слушал звонкий девичий смех, бежал наперегонки с ветром… Ужасно непрофессионально, ведь ему полагалось подмечать детали, культурные и мифологические особенности. Скажем, образ смерти, или всех этих «дев-птиц» да «туманных кошек». Но то ли горячий чай и камин сделали своё дело, то ли плавный напевный голос рассказчицы — одним словом, Майк расслабился настолько, что едва не начал грезить наяву.

Что ж, теперь это придётся исправлять… Но где наша не пропадала? Он опёрся о столешницу локтями и усмехнулся:

— Вы имеете в виду эти слова?

— Ну хотя бы.

— «Кальдрун» и «кальдерин», — он попытался подражать её гортанному произношению с яркой раскатистой «р», — явно одно и то же слово, только в мужском и женском роде. По контексту… Хозяин и хозяйка?

Старушка искоса взглянула на него, будто не совсем верила тому, что слышала. А потом медленно кивнула: ещё не с уважением, но уже и не с вызовом. С осторожностью. Майк мысленно похвалил себя: сработало, так держать.

— Верно. Владелец, господин. Можно сказать и хозяин. А «ирфа»?

— Какое-то ругательство, но не злое. Мелкое. Соплячка? Глупышка?

— «Дурочка», — хмыкнула старушка, плотнее запахнувшись в шаль. — А вы неплохо понимаете нас для мерга.

Майк растянул губы в широкой ухмылке и слегка сощурился:

— Нет-нет, не поясняйте. Дайте угадать: «чужак». Вернее… — поправил он сам себя, хищно морща нос, — не просто чужак. Что-то вроде «глупый чужестранец», «болван»? Я угадал?

Она рассмеялась:

— А вы задира.

Стало быть, всё верно. Чем более закрыто и уединённо живёт народ, тем больше шансов встретить это молчаливое глухое высокомерие под маской поверхностного радушия. Это мы проходили, и много раз… Многие из его коллег пытались в такой ситуации подстроиться, стать хотя бы немного «своим», но Майк привык, наоборот, работать на контрасте. Вот и сейчас он развёл руками: вроде как извинительно, но скорее рисуясь, почти бахвалясь.

— Есть немного. Кстати, ваш язык больше похож на немецкий, чем на испанский или португальский. Странно.

Старушка хмыкнула:

— Вот уж понятия не имею. Мы берём то, что нам нравится, и не спрашиваем ни «можно ли», ни «откуда это»… Не думала, однако, что собиратели сказок что-то знают о языках.

— Мне это было надо для работы, а когда мне что-то необходимо… я это беру, — в тон ей ответил Майк, — и не спрашиваю, можно ли.

Старушка расхохоталась так громко и заливисто, что на секунду стало можно представить её молодой: весёлое пламя, хитрая весна.

— «Нет тебе чужого сада,

Нет тебе чужой казны,

Вишни обираешь взглядом,

Что же не найдёшь жены?»

Майк прилежно расхохотался в ответ. Он смеялся и смеялся, почти утирая слёзы, хотя веселье, владевшее им всего секунду назад, стёрлось в одно мгновение, сменившись холодом и злостью. «Вот тебе и народное творчество, бери и записывай». Да уж… настоящее народное. Обманчиво примитивное и нелепое, но всегда бьющее в точку. «И что же я всё-таки тогда сделал не так?»

Нет, он не чувствовал себя виноватым в размолвке с подругой. Скорее его охватывало мрачное и тяжёлое нежелание смириться. «Что ей было нужно? Или она с самого начала просто решила с ним поиграть, не думая ни о чём серьёзном?» Нет, шалишь… Сейчас совершенно не место и не время показывать чувства. Тем более этой старой ведьме, которой только того и надо, что его задеть, «попробовать на зуб».

Майк с вызовом ухмыльнулся, вальяжно откинулся на спинку стула и помотал головой:

— Нашёл. Дважды. И больше не хочу.

«Да нет, хотел бы… вот только она не захотела».

Старушка будто собиралась что-то сказать, но посмотрела на него — и передумала, почувствовав, видимо, разлитое в воздухе напряжение. Только покачала головой. Но потом всё же добавила, уже тише и осторожнее:

— Говорят, не всё можно оставить в прошлом.

— Не тот случай.

— Что ж… — она улыбнулась медленно и как-то неожиданно печально, будто тоже что-то вспомнив. — Мы говорим, что «только вода ничего не забывает».

— Возможно… — пробормотал Майк. «Чёрт, ну и видок у меня, наверное. Раз уж даже эта хитрая бестия пытается меня пожалеть. Нет, так дело не пойдёт». Он изо всех сил постарался собраться, и добавил уже громче, намеренно переводя разговор: — Так что с этой парой? Неужели всё пошло прахом? Пока в вашем рассказе они выглядят счастливыми. А ещё говорят, кто познакомился в детстве, тот связан до самой смерти.

Это был выстрел наугад — всё же совсем не каждый народ имеет что-то вроде легенды о родственных душах. И не у всех этот миф похож. Но Майк неожиданно попал: старушка хмыкнула, и не как раньше, а зло и горько. Запахнулась в шаль, будто от внезапного озноба, и еле слышно процедила:

— Верно говорят. Только не всегда «быть вместе до самой смерти» значит «быть счастливыми»…

* * *

Они познакомились летом, а уже осенью в семью кузнеца пришла беда. Хуже, чем беда: леди в красном капюшоне. Смерть. Незаметно тронула за руку, да и увела на рассвете, пока роса на траве ещё не высохла. Говорят, утром можно успеть увидеть, куда ушла душа умершего — от дома стелется цепочка следов, серебром по серебру. И роса там не обсыпается с травы, а наоборот — только становится гуще.

Но когда сын кузнеца выбежал за околицу, не помня себя от поселившегося в груди душного сухого огня, росу давным-давно затоптали. Люди, животные, птицы… даже само солнце, уже поднявшее жёлтый глаз с розоватыми припухшими веками над утренним туманом.

Он поднял глаза на деревья — и заметил серебристое кружево. Паутина в нетронутой росе сияла под светом солнца. Его мать была лучшей кружевницей в округе. Теперь он и правда знал, что она ушла. Навсегда. Серебром по серебру.

Но то было лишь началом. Прошли похороны. Снова застучал в кузне молот — пусть сиротливо и как-то нетвёрдо, а всё же застучал. Тётка из соседней деревни, на время переселившаяся к ним, чтобы помочь с младшими, довольно ловко управлялась с хозяйством и чему могла учила единственную оставшуюся в семье девочку: семилетнюю сестру нашего героя.

И он вначале вроде тоже собрался с силами. Но дни шли, а ему становилось всё хуже. Он больше не ложился спать в одной комнате с младшими, уходя то на чердак, то на лавку возле двери. Но если тётка проходила мимо, то видела — на самом деле он не спит. Никогда не спит. Веки чуть дрожали, будто крылья бабочки, как бы мальчик ни старался с ними совладать. А иногда в темноте блестели и широко открытые глаза.

Вмешиваться в чужое горе и чужую семью тётка не хотела. Но на исходе пятого дня всё же не выдержала: поймала мальчика за руку, да и спросила, в чём дело…

* * *

Майк болезненно поморщился. Он сам порой мог просидеть несколько ночей подряд без сна. Кажется, так ему и удалось стать доктором наук. Если бы не бесконечные ночные часы, он никогда не нашёл бы ни времени, ни отчаяния приводить в порядок данные и писать скучные отчёты и статьи.

— Тётка узнала от него то, что подозревала и до этого: мальчик не спал с самой смерти своей матери. Ей не хотелось думать худшего, но всё указывало на колдовскую печать…

И здесь Майк впервые не выдержал:

— Или всё указывало на то, что у мальчика было сильное горе. Стоит ли объяснять бессонницу колдовством, когда есть обычные, человеческие причины?!

Старуху эта вспышка раздражения не впечатлила:

— Всё так. Да только вы не знаете, что он сказал.

Майк фыркнул:

— Что можно сказать после пяти дней без сна? Может, вы, сельские жители и крепче нас, городских, но не до такой степени. Если не спать так долго… Совсем, даже не подремать немного, то вся жизнь превращается в сон наяву. Привидеться может всякое.

В ответ хозяйка дома только улыбнулась, медленно и как-то неприятно. Слишком по-личному, будто разгадала его тайну. Майк и без того понимал, что сказал слишком много: его дело слушать, а не болтать — но упрямое несогласие мешало ему остановиться.

— Пусть будет по-вашему, — она чуть-чуть наклонила голову. — Пусть это всё привиделось и показалось. Но вот что имеет значение: сын кузнеца засыпал только под мамину колыбельную. Она всегда пела её по вечерам всем детям. Вроде как только младшим, но спали они в одной комнате, и что слышал один, слышали все. Когда этих звуков не стало, не стало и сна.

— Это была какая-то особенная песня? — встрепенулся Майк.

— Нет. Совсем нет. Вы… — старушка досадливо вздохнула, — думаете, будто мы отрезаны от мира, живём в своём углу, ничего не видя. Впрочем, только этим мы и интересны таким как вы, собирателям сказок.

Она назвала его так не в первый раз, с какой-то навязчивостью выбирая одну и ту же словесную формулу, и Майку пришло в голову, что у местных это может значить что-то не слишком хорошее. Какой-нибудь персонаж вроде песочного человека или буки. Похититель историй. Или вампир, питающийся ими… впрочем, это всё догадки. А он не из тех, кто сочиняет. Он из тех, кто слушает.

— Эту песню знает каждый. Мелодию, по крайней мере. Вот сейчас там, — она кивнула головой куда-то в сторону, кажется, на восток, — уже вечер. И в тысячах домов звучит один и тот же мотив… А спустя несколько часов — рядом с нами. Ещё несколько часов — там, — теперь она указала на запад. Песня проходит по миру как морской прилив, следуя за приходом ночи и никогда не останавливаясь.

— Сейчас уже не поют колыбельных, — заметил Майк.

Она искоса взглянула на него:

— Но вам-то ещё пели.

— Пели, — не стал отпираться он.

Похоже, если правильно подыграть, то из «молодого человека» он незаметно превратится в «свидетеля эпохи». Совсем как его визави. А такой поворот означал правду, замешанную на чувстве сопричастности: «мы ведь с вами понимаем» и «раньше трава была зеленее».

— И что это было? — полюбопытствовала она.

— «Колыбельная» Брамса. Не на немецком, конечно, но… она, — Майк усмехнулся. — Я узнал, что это, спустя много лет, когда услышал её по радио.

Он помнил как сейчас. Сначала не поверил своим ушам, потом решил, что сошёл с ума. Где-то к середине сообразил, что слова немецкие и совсем другие… а потом ведущий бесстрастно сказал название композиции и год создания. А ведь Майк долгие годы воображал, будто колыбельная была только для него! Личная песня, секрет между ним и родителями… Он был уже совсем взрослый, а всё же испытал потрясение и разочарование. Как будто сказали, что Санта-Клауса не существует.

Старушка между тем кивнула, словно и не ожидала услышать ничего другого:

— Вот и у нас пели её. Тогда песня была совсем новой, но у нас была церковь и орган, а органист был большой чудак. Ему всё хотелось сделать из «музыки залов» «музыку полей», и он не жалел сил, подкидывая нам одну мелодию за другой. Он выбирал те, что было легко напеть, что могло стать народным.

— Тот самый органист?

— Тот самый, — кивнула она. — От того никто и не удивился, найдя в его бумагах стихи, положенные на нашу музыку. И только много лет спустя его внучка добралась до конверта и сопроводительного письма и поняла, что дед не писал этих слов и не хотел, чтобы они звучали. Но что делать: песня уже стала народной! Поэтому она просто промолчала о своём открытии. Итак, песню знали все…

* * *

Песню знали все. И тётка мальчика тоже помнила этот мотив. Вот только когда пела она, младшие дети засыпали, а старший никак не мог. Тётка, женщина добрая и жалостливая, подавила в себе порыв ужаса, который становился всё сильнее с каждым днём, проведённым бок о бок с мальчиком, давно начавшим заговариваться и словно бы блуждавшим где-то между «здесь» и «там».

Она сказала себе, что он лишь ребёнок, а потому заслуживает милосердия. Тётка скрыла то, что он ей поведал. И начала одну за другой обходить женщин деревни, умоляя прийти и спеть колыбельную мальчику, мучительно страдающему после смерти матери. А по утрам изо всех сил молила и лес, и море, чтобы это помогло.

Но день сменялся днём, ночь — ночью. Мальчик не спал. После знакомых «попробовать силы» потянулись уже совсем почти незнакомые, и однажды на пороге появилась дочка лавочника.

— Поговаривают… — начала она, желая сказать «что вам нужна помощь».

Но тётке померещилось иное. Будто секрет её племянника где-то всё же вышел наружу. И она поспешно оборвала гостью:

— А ты меньше слушай, что поговаривают.

— Я хочу помочь, — упрямо возразила девочка. — Вы просите всех попробовать, так дайте и мне.

Первое время тётка с надеждой смотрела на каждую, решившую попытать счастье и спеть. Но к тому времени у неё уже давно не осталось ни сил, ни чувств. Поэтому она просто завела девочку в комнату, где на постели метался её племянник. Она не стеснялась больше ни бреда, ни того, что руки мальчика были привязаны к кровати, чтобы он случайно не поранил себя. Когда-то перед приходом чужих она поила его мятным отваром — это на время смиряло, но в тот раз тётка даже не стала готовиться. С губ мальчика срывались бессвязные слова, шуршащие и шипящие, будто внутренний жар его бреда прокладывал себе путь наружу: паром и клёкотом из пересохшего горла.

Но девочка ничем не показала ни испуга, ни жалости. Она просто присела рядом с кроватью — и начала петь.

Тётка к тому времени уже не обращала внимания на звуки колыбельной. Но здесь будто встрепенулась. И услышала их заново. Красивую мелодию о покое, о тихой пристани, о том, что в двери дома никогда не проникнет тьма, и тот, кто внутри, защищён, навсегда защищён… Из мечтательного полузабытья тётку вытащило понимание, что мальчик больше не мечется и не стонет. Он лежал на кровати тихо и спокойно. Слишком тихо.

На какое-то время ей стало панически страшно, и она решила, будто племянник умер. Но, кинувшись ему на грудь, ощутила размеренные удары сердца. Мальчик просто спал.

Он проспал весь день и всю ночь. Но проснулся здоровым. И с тех пор больше не нуждался в чьей-то помощи, чтобы засыпать.

Перед самой зимой, когда траву и сухие листья уже морозило по ночам, но до снега, предательски выдающего следы, оставалось ещё несколько дней, сын кузнеца снова пошёл в лес. Девочка, казалось, нашла его совсем случайно, но что-то подсказывало и ей, и ему, что это было не так.

В тот день он первый и последний раз плакал, вспоминая о матери. Они сидели на поваленном стволе дерева, и сухая кора, отваливаясь, уже обнажала бледную и беззащитную древесину. По углам выступала смола. Так и он, из-под коры своего внешнего спокойствия плакал смолой тягучих и горьких воспоминаний. Жизнью, что застыла, повстречав смерть.

— Я не могу её забыть… — пробормотал он тогда.

— А я не могу свою вспомнить, — откликнулась девочка.

Её младшая сестра была всего на три года моложе. И дата её рождения была датой смерти их матери. Мальчик никогда не спрашивал, не спросил и сейчас. Но дочка лавочника продолжила сама:

— Иногда мне кажется, что я что-то такое вижу. Или помню. Или ощущаю. Будто память только прячет её, как изгиб лесной дороги… Но иногда нет. Я сама мать своим сёстрам. Единственная, что у них будет. Память — рана, но память и спасение. Когда её нет, ты не чувствуешь.

Мальчик вздохнул.

— А я и не чувствую. Не могу почувствовать. Будто остался один. Будто всё не в счёт: ни люди, ни солнце, ни мир. Я их сосед, но не один из них. Словно они — водоросли с другой стороны воды. Они забывают, а я помню. Они делают, а я жалею. Они колеблются в потоке, а я камнем стою у реки на пути. И только тени вокруг.

Девочка сжала его руку:

— Помнишь, как сказано: только вода ничего не забывает. Значит, мы — вода. Но ты никогда не будешь один. Если захочешь, — она положила вторую руку поверх первой, — я всегда буду с тобой.

И он сказал, сжимая её руку в ответ:

— Хочу.

— Значит, — она улыбнулась. — Навсегда. Крылом, когда откажут крылья, рукой, когда онемеет рука, тьмой, когда устанешь от света, ветром, когда опадут паруса. Навсегда?

— Навсегда, — согласился мальчик. — Вместе.

— С тех пор, казалось, удача сопутствовала ему во всём. Он стал ещё искуснее в работе с металлом. Из кузницы теперь выходили не только обычные предметы утвари, гвозди да подковы, нет: свободное время сын кузнеца тратил, создавая искусные и странные предметы. Безделицы и украшения, но заезжим путешественникам да завсегдатаям ярмарок они нравились настолько, что те платили, не торгуясь. Так он и вошёл потом во все записи: как лучший кузнец, какой рождался под нашими звёздами. Объединивший искусство матери — кружево, с занятием отца.

Майк удивлённо поднял брови. До сих пор, несмотря на все уверения, что история настоящая, он был уверен, что это просто легенда. Но «вошедший во все записи» означало обратное. Реальность. Старую, забытую, но реальность. Почти разочарование для того, кто должен собирать сказки. Но не всё ли равно? Все истории однажды становятся мифами. И если говорить об известности и удаче, то разве не являются таковыми глянцевые издания биографий и автобиографий, всех этих «историй успеха», скроенных по узнаваемому лекалу сказки?

— Так этот человек прославился?

Тонкие и бледные пальцы на секунду сжались вокруг чашки, будто грозя раздавить. Старушка уставилась куда-то вглубь, за дымку пара, на самое дно. Она молчала и хмурилась, а по изборождённому мелкими частыми морщинами лицу словно тени бродили какие-то тайные мысли. Не слишком радужные, судя по всему.

Она поставила чашку на стол, встала, перевязала шаль покрепче, чтобы не мешала, подбросила в камин ещё пару поленьев… — и надолго застыла у очага, то ли пользуясь этим предлогом чтобы скрыть эмоции, то ли вновь задумавшись.

— Я рассказываю эту историю без имён, потому что дело здесь не в именах, — медленно проговорила она, всё ещё не оборачиваясь. — Но, если хотите, вы можете легко всё узнать. Достаточно отыскать в любой картотеке именитых жителей здешних мест. Он был один такой, спутать сложно. Безупречная судьба. Мастер, творец, деловой человек… меценат, в конце концов… Это он построил дорогу через лес, по которой вы приехали. Хотел новую школу открыть, сад разбить, замостить улицы, поставить фонтаны… А на входе в посёлок сделать ворота из стального кружева. Его собственной работы, разумеется.

— Я не видел ворот, — заметил Майк.

— И не увидите.

Она обернулась к нему — чёрный безликий силуэт на фоне огня, маленький, но отчего-то угрожающий, будто хрупкое видение ада, чертёнок-привратник, одетый в пламя.

— Не увидите, как и не прочитаете между строк истории его побед, почему так вышло. Зато посмотрите на его жизнь в столице, на торговую контору и аукционный дом… В то время фотографировали редко, но он на фотографии, конечно, попадал. Газетчики его любили. Да и несколько классических семейных фото, я думаю, вы тоже найдёте. С женой.

— Женой? — Майк от неожиданности рассмеялся. — То есть я могу увидеть и другую героиню вашей истории?

Песня, с которой началась их беседа, внезапно отчётливо зазвучала у него в ушах. И Майк понял, что сказал глупость:

— Это не она, верно? Он женился на другой…

— Да, — старушка подхватила опустевший чайник, налила воду и поставила его на печь рядом с камином. Казалось, она всё ещё избегала встречаться с Майком взглядом. — На дочери известного столичного торговца предметами роскоши. Тогда наш «почётный гражданин» работал у её отца. Кованные ограды и скамейки, фонари, каминные решётки, безделушки… Был лучшим… как вы это называете? «Экспертом»? «Проверяющим»?

— Думаю, можно сказать «экспертом», — ответил Майк. — Значит, он уехал в столицу, забыл о своей подруге и женился по расчёту… Как узнаваемо. Тяжко ей, наверное, пришлось… Значит, не таким он был и талантливым, раз не сумел найти себя без этого.

Сложно сказать, чего было больше в его мыслях — разочарования или облегчения. Он понимал, что в те далёкие времена судьба девушки зависела от порядочности мужчины чуть больше, чем полностью. И то, что герой, которому он даже начал немного симпатизировать, вдруг проявил себя так… Неприятно, очень неприятно. Но напряжение, с которым он ждал развязки истории, рассыпалось. Подспудное ожидание чего-то тёмного и пугающего исчезло. Да, история вышла печальной. Подлой. Но банальной.

Пожалуй, теперь можно было не спеша расспросить о верованиях и мифах этого народа. И начать, например, с образа Смерти.

Полено в камине треснуло и зашипело, подняв целый вихрь золотистых искр. И едва ли не одновременно что-то стукнуло о дерево стола, блеснув таким же оранжевым огнём. Будто огонь выплюнул перед Майком… что? Ажурный цветок из бронзы. Наподобие анемона или лилии.

Майк, хорошо знакомый с образцами старинной работы по металлу, сразу понял, что перед ним шедевр. Даже больше чем шедевр — нечто, выполненное настолько изысканно и изящно, что казалось сном. Горячечным бредом антиквара-маньяка, Святым Граалем аукциониста. Вещью с большой буквы.

Он рассмотрел цветок со всех сторон, даже не решаясь прикоснуться к невесомым лепесткам, не полностью передающим строение живой лилии, а чуть-чуть условным. Не копировать, а выражать то, как видишь. Ты, лично ты. Свойство настоящего художника…

Майк недоумённо поднял взгляд на свою собеседницу. Светло-зелёные старческие глаза смотрели иронично и ехидно.

— Ну так как: считаете, он был талантлив? — не дожидаясь ответа на свой риторический вопрос, она ловко сгребла драгоценный предмет со стола (у Майка вырвался непроизвольный разочарованный вздох), и снова угнездилась на стуле. — Вы слушаете, слушаете… но не слышите. Не понимаете. Впрочем, мерги редко нас понимают. То, что вы сказали, про многих. Но не про тех, о ком я вам говорю. Она не стала бы печалиться. А он не стал бы жениться по расчёту. Мы — гордые люди, собиратель сказок. Гордые и безжалостные. Но не жалкие, нет. Наша проблема не в том, что мы готовы к компромиссу, а в том, что мы к нему не готовы. Никогда и ни за что.

Вот теперь Майк почувствовал себя как никогда близко к тому, что его вот-вот выкинут под проливной дождь. Это была тихая, спокойная и почти вежливая выволочка, но за надтреснутым голосом с мягкими модуляциями сияла сталь. Когда-то у него был начальник, который вёл себя похожим образом. Майк за три года совместной работы так и не узнал, как тот кричит. Но едва не поседел от стресса.

Он покаянно склонил голову.

— Простите. Вероятно я просто огорчился, что всё закончилось так, и перестал слушать. Я… не хотел никого обидеть. И этот цветок… Я никогда не видел работу такого класса. Сейчас подобные вещи стоят целое состояние.

— Я знаю, — тень улыбки проскользнула в уголках тонких губ. Что ж, он прощён. На первый раз. — Так вы хотите узнать, как всё было на самом деле?

Майк только кивнул.

* * *

Удача сопутствовала ему во всём, что касалось металла. И это было очень кстати, ведь его отец после смерти матери заново познакомился с бутылкой да игорным столом. Скоро мальчик… а впрочем — почти юноша — понял, что если кто и может вытащить их всех: братьев, сестру, отца и его самого, — то только он сам.

Всё больше времени он проводил с чужаками — покупателями его диковинок — перенимая их манеры, слушая их слова и пытаясь сообразить, как не продешевить, как заставить себя уважать… Как кошмарный сон над ним навис внутренний испуг, что мерги — которым, как известно, доверия не было — как-то обманут его или подставят. Потому вскоре он изучил их лучше их самих.

Всё это, не говоря уже о днях напролёт в кузнице, отнимало силы. А в свободные минуты он спешил в лес. Никто в посёлке даже не знал, что они с дочерью лавочника знакомы. То есть знакомы больше, чем любые жители, говорящие «Доброе утро» всем прохожим: просто потому, что незнакомцев в маленьких поселениях не бывает.

Теперь они выросли, их ноги вытянулись и окрепли, а потому без труда доводили их до дальних границ, где пляж давно заканчивался, а над морем нависали скалы. Два любимых места было у юноши и девушки, повенчанных лесом: скала, обрывающаяся прямо в море — и тёмный грот, освещаемый солнцем всего раз в день, ровно спустя час после восхода. Только тогда сквозь промоину в крыше струились потоки света, играя бирюзовой водой, мелкой у небольшого песчаного «пляжа» — и неожиданно глубокой, почти чёрной — у дальней стены. Свет дразнил и манил, бросал блики на воду, но проходило совсем немного времени — и грот внезапно погружался в полутьму. Юноша и девушка любили этот момент ослепления, когда перед внутренним взором ещё горели силуэты друг друга, но тьма захлёстывала с головой, толкая их всё ближе, заставляя перейти на язык прикосновений.

Но в гроте они бывали редко. А вот скала была их излюбленным местом. Однажды, когда ветер с моря едва не сбивал с ног и уносил слова прочь, девушка стояла на самом краю обрыва и хохотала. Ветер развевал её волосы и шаль, а она поворачивалась, будто чайка, что ловит потоки воздуха крыльями.

Никогда юноша не видел ничего более прекрасного. До спазма в горле, до слёз, до ощущения, будто это всё не с ним, что он сейчас проснётся. Но девушка и правда стояла на скале, смеясь и крича вдогонку ветру. Юноша не слышал её, но мог прочесть по губам.

«Весь мир — наш, — восклицала она, раскрывая руки ветру. — До самого горизонта и ещё дальше! Ты слышишь: весь мир — наш!»

Позже она прошептала ему на ухо: «Давай сбежим».

Поцелуи сыпались на него дробным градом.

«Посмотрим мир».

Он промычал что-то одобрительное. Её ногти пробежались по его спине, будто дождь по высохшей равнине. В каждой капле — молния.

«Только ты и я. Сбежим от всех, от всего… будем теми, кто мы есть».

Он нашёл её губы. Мир начал стремительно вращаться и меркнуть, оставалось только их желание, умноженное и поделенное на двоих.

«Давай уедем», — прошептала она едва ли не рот в рот.

«Давай, — стон и шёпот. Уже его собственные. — Давай. Давай. Обязательно».

«Обещаешь?»

Он пообещал бы и луну с неба достать.

«Обещаю», — и только лес был тому свидетелем.

И только шероховатая кора помнила как царапалась их белая кожа. Как мир плавился. Как небо сливалось с землёй, чтобы стать водопадом.

* * *

— Давай уедем, — сказала она два года спустя. — Я не могу больше ждать.

Они строили планы и предавались мечтам. И это всегда их сближало. Уехать. Уйти по дороге вдоль берега моря туда, где линия горизонта отодвигается всё дальше. Посмотреть мир, такой широкий и вольный, когда стоишь на самом краю.

Вот только юноша не мог так просто бросить семью. Ещё немного — чтобы брат научился ковать не хуже его самого. Ещё немного — чтобы сестра ни в чём не нуждалась. Ещё совсем чуть-чуть — чтобы все игроки вокруг знали, что приглашать за карточный стол кузнеца — к несчастью. Причём несчастье принесёт его сын, лично, не откладывая реализацию пророчества в долгий ящик, да так, что никому мало не покажется…

Вечно что-то находилось. И девушка это понимала. Она ждала сколько могла.

— Если всё сложится, то осенью можно попробовать. После сбора урожая.

Стоял май и в лесу цвели дикие сливы.

— Опять?! — она присела на ствол упавшего дерева и приложила ладонь к горящему лбу. — Нет-нет-нет. Только не осень. Прошу тебя, мы должны это сделать сейчас!

Покинуть семью. Покинуть всех. Сердце тяжело стукнулось о рёбра. Братья ещё слишком молоды.

— Но почему? Почему сейчас?

Девушка дёрнула плечом:

— Моя сестра нашла жениха.

Но по обычаю выходить раньше старшей сестры было нельзя… Во рту у юноши пересохло. Раньше он не решался спросить, но сейчас…

— Ты за меня выйдешь?

Девушка кивнула. Но не радостно, а ещё более хмуро, чем до этого:

— Выйду. Поэтому мы и должны уехать.

Он посмотрел на неё с недоумением. А она, заметив его взгляд, рассмеялась. И что-то было такое в этом смехе, от чего его сердце упало. Жестокое, безжалостное и отчаянное. Как исступление сухой грозы, палящей молниями, но не дарующей дождя.

Всё ещё смеясь, она спросила:

— Ты что, не понимаешь? Отец никогда не отдаст меня за тебя. Хоть выстели чистым золотом всю дорогу до нашего дома. Кому угодно, но не тебе.

— Почему? — всё ещё не понимая, спросил он.

Кузнечное ремесло было хорошим делом, дом у них был крепкий и красивый, а что до «выстели золотом», то юноша, пожалуй, осилил бы только серебро. Но осилил. Сейчас он работал на то, чтобы семья ни в чём не нуждалась, когда он уедет. Но их нынешняя жизнь давно не знала примет бедности.

— Ты не понимаешь… — её глаза горели зелёным огнём, сухим и безжалостным. Молния без дождя. Обвинение без прощения. — Неужели ты не заметил, как к тебе относятся? О чём люди толкуют?

А он и правда не заметил. С другими людьми он встречался в основном когда вытаскивал отца из трактиров. И тогда этим «другим» доставалось. Но юноша и в остальном стал вспыльчивым. Вернее, даже не так. Если что-то шло не так, как он задумывал, его затапливала глухая злоба, разившая как меч. Его боялись и сторонились, хотя настоящих драк было едва ли больше трёх: даже его взгляд порой останавливал не хуже кулака. Уже давно лошадей он подковывал только заезжим. Свои же, чтобы подновить ухват, наточить косу или попросить гвоздей, — всегда заходили к отцу.

Потому что работа сына слыла проклятой. Как и он сам.

Духи всегда жадны до впечатлений, им всегда интересно, как это: видеть цвет, чувствовать запах, гладить кору, пить сидр и прыгать через костры. Духи знают. Но духи не чувствуют. И от того они блуждают между деревьев и животных, поминутно влезая в чужую шкуру. Они не ведают, как калечат, но и не ведают, как исцеляют. Им доступна красота, но недоступна нежность.

А потому нет худшего испытания для человека, чем стать домом такому духу. Поэтому ведьм и колдунов боятся. Их дружба с духами когда-то была необходима: чтобы исцелять и предсказывать, изобретать и исправлять — но ценой служила жизнь. Ведьма или колдун — почти живые мертвецы. Мир не тревожит и не радует того, за кого живёт гость иного мира. Только иногда, в минуты сильной радости или дикого горя, когда даже дух не способен пожрать все чувства, что даёт ему это тело, ведьмы ощущают себя немного живыми. Как прежде.

Мать нашего героя это знала. Знала, что пройдёт совсем немного вёсен и ей будет уготована жизнь орудия. Она будет плести чужие судьбы, но не собственную. Сердце трепыхалось в её груди, будто рыба, заглотившая крючок. Она хотела жить. Как угодно, но только целиком, телом и душой…

Поэтому она решила разорвать свою связь с духами.

В промозглый час перед самым рассветом, когда земля оплетена белым виноградом тумана, она с острым ножом в руке спустилась к речке.

Она отдала реке своё кольцо.

Она отдала реке свой голос.

Она отдала реке свои волосы.

И освободилась. Скиталась из деревушки в деревушку, ходила за овцами, пряла, ткала. Где везло — плела кружево. Её не принимали всерьёз — ведь у неё больше не было голоса, умеющего убеждать, только голос обычной женщины. Её провожали похотливыми взглядами, ведь у неё больше не было кольца, защищающего её от взглядов чужаков. А скрытые косынкой короткие волосы напоминали о скромности. Ведь волосы это желания.

Но она жила. Запахом травы на рассвете, красками неба на закате, вкусом молока в полдень. Она растворялась в мире и была почти счастлива. Затем встретила молодого кузнеца — и стала совсем счастливой.

Так ей казалось.

Вот только тем, кто рвёт связь с духами, нельзя больше её бередить. Можно связать свою судьбу с чужой судьбой. Но нельзя давать новую жизнь. Но где было юной девушке это узнать? Она и так провела обряд разрыва, не советуясь с семьёй, а потом бежала от их гнева…

Она родила первенца. Самый красивый мальчик на свете. Вот только когда тому было три года, за ним пришли тени. Тёмные шёпоты на изнанке слуха, дикие пляски смутных ощущений. Тихий спокойный ребёнок будто бы стал другим в одночасье. Подрастало двое других детей. А бывшая ведьма не ведала, что происходит. И вот однажды, пока муж был на ярмарке, она решилась: рассовала детей по тёткам и кузинам и отправилась в путь. Испуганная и дрожащая, она постучалась едва ли не в полночь в дом своей бабки — чтобы услышать от той приговор и надежду: духов можно отвести в сторону, если петь сыну особую колыбельную.

— Защитишь до женитьбы, тогда духи отступятся, — сказала бабка.

Слишком старая, чтобы быть привлекательной игрушкой для бесплотных гостей, она доживала свой век человеком. Потому и пожалела внучку, открыв ей секрет.

Девять лет колыбельная хранила сына кузнеца. Девять лет несчастия ходили рядом: глухота отца, его тихие запои и меланхолия, смерти родственников, молнии, ударявшие в плетень, бедность... — духи никогда не отступаются до конца, они лишь ждут сигнала напасть.

И потому его бродившая по грани душа тянулась к лесу, их главному логову. А к нему самому тянулась другая душа. Тоже хранившая, сама не зная того, печать знакомства с бесплотной жаждой и звёздной тоской. У неё был верный знак одержимости: Голос, а потому дочери лавочника ничего не стоило убедить любого человека в чём угодно.

Вот только не хотелось. Как все «футляры», она была свидетелем жизни, а не участником.

Духи отступают, когда колдун или ведьма влюбляются. А если полюбят — бесплотные гости уходят насовсем. Потому-то дочь лавочника тянулась к встреченному ей в лесу мальчику. Потому-то если бы его мать дожила до его свадьбы, духи оставили бы их навек. Но... не сложилось.

И тогда духи вновь, как в детстве, окружили его и затянули в свой водоворот, а защитить больше было некому. За работой душа сына кузнеца и сознания теней объединялись. Они знали металлы до атома, до мельчайшей примеси ‐ а он чувствовал. Потому-то в союзе они делали невозможное: живая душа и бесплотное звёздное совершенство. Только вот накормить хищных помощников было невозможно.

Он понял это, но было слишком поздно.

* * *

— Никогда мой отец не выдаст дочь за колдуна... — повторила она. — Да и жизни спокойной здесь не будет. Тебя боятся.

Уже одна мысль, что когда он погибал без сна, окружённый тенями, эти люди — его соседи, друзья матери и отца — говорили, что, дескать, надо отдать духам то, что они просят... пусть мальчишка лучше умрёт.

Так вот, одна эта мысль приводила его в ярость.

— А ты? — он заглянул в её глаза, зелёные, как мох, скрывающий болотину. Его голос был похож на утробный рык таящегося в лесу зверя: тихий, однако исполненный чужой, нездешней угрозы. Но рык раненого зверя, где за угрозой скрывается страх: вдруг она ответит иначе? Вдруг и она? — Ты тоже боишься?

— Нет, — она вернула ему взгляд. — не боюсь. Я люблю тебя таким, как ты есть. Может, именно за то, за что они все ненавидят. Но вместе мы сможем быть только если уедем. Теперь ты понимаешь?

На какое-то мгновение у него промелькнула мысль, а не специально ли морочит она ему голову, убеждая, что иного выхода, кроме побега, для них судьба не оставила. Но память услужливо подбрасывала там враждебный взгляд, там испуганный жест… нет, всё было верно. Это он до сих пор не понимал, как стал изгоем на своей родной земле.

— Мы уедем, — прошептал сын кузнеца. — Обещаю.

* * *

Но осенью сын кузнеца не мог уехать. По-прежнему не мог. Деньги уходили, будто вода в песок, рассыпалось то, что держалось годами, а он, будто матрос на тонущем судне, только и успевал заделывать течь за течью.

Его подруга сдержала своё обещание: не ждать больше. В деревню приехал гость. Чужак из большого города, собиратель песен. Его было до презрения легко удивить и заморочить. Он бросил к ногам дочери лавочника всё, не задумываясь и не размышляя, будто поражённый громом или побеждённый таинственной лихорадкой не просто страсти или влюблённости, а ядовитой жажды.

А сын кузнеца снова всё пропустил, не разгибая спины и не выходя из кузницы неделями. Ведь его отец совсем слёг, и на этот раз надеяться на благополучный исход было бесполезно. Вот-вот они останутся одни — об этом были все его мысли, когда знакомой лесной тропой он спешил на свидание.

Чтобы услышать короткое и мнимо спокойное:

— Я уезжаю.

Земля закачалась под его ногами, треск цикад казался нестерпимой какофонией ужаса, песней разверзнувшейся бездны.

— Ты, — он ворочал языком, сам не слыша себя. — Ты его… любишь?

Она рассмеялась в ответ — огнём по оголённым нервам, нестерпимой весёлостью, выжигающей душу дотла:

— И ты меня спрашиваешь? Я люблю только тебя. И я всегда буду только твоей… в сердце, — она приложила руку к груди, да так и осталась стоять. — Я держу свои обещания.

Внезапно она стала серьёзной, почти угрюмой. Подошла ближе и положила ладонь на его щёку. Склонила голову вбок:

— Я хочу тебя запомнить. Навсегда-навсегда.

Она потянулась губами к его губам, и он ответил на это не то утешение, не то злую, изощрённую пытку.

— Заставь меня передумать, — шептала она, пока он, как безумный, искал ответа в этом теле, отзывавшемся на каждое его движение. — Умоляю. Заставь… меня остаться с тобой.

Она была его. Полностью и бесповоротно. Как каждый раз. Как первый раз. Больше, чем когда-либо.

И всё же каждый раз, когда её пальцы вцеплялись в его волосы, она шептала:

— Заставь меня передумать.

И когда объединившая их страсть схлынула, когда они вместе, обнявшись, стояли у старой сосны, едва держась на ногах, легче ветра, нежнее взмаха крыла — девушка вновь провела рукой по его щеке. Невесомо поцеловала в губы и пробормотала — без звука, одним движением губ:

— Прощай.

* * *

Его руки могли согнуть железный прут. Всё произошло так быстро, что её лицо даже не успело покраснеть, а язык — вывалится. Черты бездыханного тела несли только отпечаток удивления. Чёрные брови застыли крыльями птицы, готовой взлететь. И лишь когда он отшатнулся, из раскрывшегося рта хлынула кровь.

По крайней мере, так он это запомнил. Такой ему являлась эта сцена в кошмарах. Что же произошло тогда, он помнил плохо. Будто какой-то вихрь поднял его — и сразу бросил на скалы.

И снизошло спокойствие. Ни слезинки. Ни дрожи. Ничего. Будто его тело больше не принадлежало ему, а он лишь со стороны смотрел на то, что делает.

Он не может бросить свою семью, а значит — никто не должен её обнаружить. Никто не должен узнать, что случилось. Никогда. До грота с провалом в центре было совсем недалеко. В карманах — как и у любого сельского жителя — нашёлся моток крепкой верёвки.

Обвязать тело. Найти камень потяжелее. Всплеск.

Его душа должна была умереть здесь же, оставив после себя лишь тело, работавшее, не чувствуя и не задумываясь. В действительности вышло вовсе не так: его чувства лишь окоченели, утратили ту остроту лезвия, что знали до сих пор. Как сонные щуки под толстым льдом, они неторопливо ворочались, не причиняя больше ни боли, ни восторга. Но он жил. Создавал. Договаривался. Преуспевал. Дружил и даже по-своему любил. Вполсилы. Но разве огонь нужен нам, чтобы сжигать? Не лучше ли мягкое тепло камина, чем рёв пожара?

Так он встретил средний, а затем и пожилой возраст. И, если бы кто-то спросил его, чувствует ли он себя хорошим человеком, то он нашёлся бы что сказать. Например, о своих фабриках и магазинах. Или о школах. О том, что он всегда честно вёл дела, о том, как гордится своей работой.

Но «да» или «нет» вы бы от него не услышали, конечно. Он ведь всё понимал, пусть и мало что чувствовал. А ещё ему снились кошмары. В них губы его первой и единственной любви — перед тем как окраситься кровью — произносили всего одно слово. А он никак, никак не мог его прочесть. То ли «Никогда», то ли «Навсегда». И это сводило его с ума. В остальном же он был совершенно нормален, вам бы подтвердил это каждый.

С годами он пристрастился к рыбалке. И однажды, в тёмную звёздную ночь, когда вода залива — точь-в-точь такого же, как в его родных краях — была гладкой как зеркало… Он просто пропал. Лодку нашли пустой.

Говорили то о самоубийстве, то о смерти от сердечного приступа, из-за которого он мог упасть за борт… В любом случае, вода там была глубокой, и спасатели так ничего и не нашли.

Но если вы спросите меня, то в ту ночь он услышал песню. Тихую мелодию колыбельной, доносившуюся из воды. На борт облокотилась бледная рука, затем показалось лицо в обрамлении тёмных и мокрых волос… И сердце, казалось, навсегда застывшее камнем в его груди, вдруг пробудилось, узнавая. Девушка поманила его за собой. И он пошёл.

Перед тем, как её холодный и мокрый поцелуй оставил его без воздуха, она прошептала ему на ухо то самое слово. И это было слово «Навсегда».

Майк проснулся от телефонного звонка. Вскинулся и сразу же застонал — оказалось, он уснул прямо за дубовым столом в кухне дома, где попросился на ночлег. Всё тело болело, перед глазами вспыхивали и гасли розовые и зелёные пятна.

Майк нашарил телефон и наощупь нажал «ответить».

— Доктор Фаррадей?

Взволнованный голос секретаря кафедры, Мелани, молотом бил по барабанным перепонкам.

— Да? Что случилось? Который сейчас час?

Майк выпрямился и едва снова не завопил в голос.

— Простите, доктор Фаррадей! У нас поломка. Нулевой этаж затопило, и архив…

Майк чертыхнулся, спешно поднимаясь, и в едва редеющих сумерках — часы на смартфоне показывали пять утра — начал спешно кидать свои вещи в рюкзак. Прихрамывая, он пересёк прихожую, похватал в охапку сапоги и плащ, нажал ручку двери и едва ли не кубарем свалился с крыльца.

Только этого ему не хватало. Бумаги в архиве оцифрованы, но на нулевом этаже находились ценные рукописи, и если они пострадают…

«Проклятый финансовый отдел», — в который раз мысленно возопил он. Вечно эти недоноски пытаются сэкономить на самом важном — вроде защиты документов от пожара и наводнения, — а ему теперь это разгребать…

Закинув вещи на заднее сидение, Майк повернул ключ в зажигании и вырулил из-под навеса, поднимая фонтаны грунта.

Десять минут — и под колёсами джипа снова была асфальтовая трасса. Можно врубать скорость…

Хорошо, что он не успел этого сделать. Из-за поворота ему навстречу вылетел чёрный седан с местными номерами. Майк ударил по тормозам и вывернул руль, встречная машина сделала то же самое, только чуть быстрее. Мгновение — и в клубах белого дыма с запахом полысевших покрышек Майк, наконец, осознал, каким чудом остался жив и невредим.

Хлопнула дверь. Ему волей-неволей тоже пришлось выкарабкаться из джипа, на ходу проводя по волосам пятернёй — как будто это сразу могло придать его невыспавшейся физиономии и помятой одежде облик благонадёжного автомобилиста.

Длинные волосы и спортивная, но не лишённая узнаваемых очертаний фигура… Чёрт… это ещё и женщина. Майк мысленно застонал, почему-то интуитивно чувствуя, что придётся давать объяснения.

— Нарушаете скоростной режим?

И почему интонации полицейского сразу узнаваемы, когда ни единого другого признака нет?

— Простите. Я… — он смущённо развёл руками. — Одним словом, у меня в университете случилась чрезвычайная ситуация, и я… торопился. Шоссе казалось пустым. Простите. С вашей машиной всё в порядке?

— Я хорошо вожу, — хмуро заметила подошедшая женщина, довольно молодая и… явно из местных. — Вы летели прямо как на пожар.

— К счастью, в этот раз только наводнение.

Майк почему-то аж похолодел, увидев насколько её лицо напоминает лица с присланных ему фотографий: чёрные брови, длинного разреза тёмно-зелёные глаза, чуть треугольное лицо с тонкими, презрительно изогнутыми губами…

— И что занесло вас в наши края, мистер…

— Фаррадей, — с какой-то поспешной готовностью ответил он. — Я проводил исследование. Обычаи, истории, сказки, быт…

Она спросила, где именно, и он почему-то интуитивно назвал деревню на другом конце залива.

— Что ж, — она впервые улыбнулась. — Наконец-то хоть кому-то пришло в голову нами заинтересоваться… Я давно пишу в ваш университет, а всё никакой реакции… мы раньше или вымрем или разъедемся.

Майк пробормотал что-то извинительное и неопределённое. Где-то на задворках памяти копошилась мысль, что он должен спешить. Но он отказывался ей внимать.

— Будете делать доклад? Или книгу писать? — уже дружелюбнее поинтересовалась она.

— И то, и другое, — заверил Майк. Неожиданно ему пришла в голову идея: — У вас есть с собой визитка? Я бы включил вас в список конференции.

* * *

Обменявшись визитками, они разъехались.

Фенну Рейвен ждал дом её родной прабабушки. Тот стоял заколоченным уже лет двадцать, и Фенна даже не провела туда сигнализацию: всё равно воровать было нечего. И вот пожалуйста — охрана посёлка сообщила, что там замечена подозрительная активность. Впрочем, приехав, Фенна ничего не обнаружила. Даже густая, скопившаяся за пять лет с её предыдушего визита пыль нигде не была потревожена.

Если бы она была чуть внимательнее, то заметила бы в одном из шкафов пачку чёрного мелколистового чая. На нём был такой же толстый слой пыли, вот только дата производства стояла совсем новая.

А Майка Фаррадея встретили радостные новости, что всю документацию и рукописи удалось спасти. Единственное, что пострадало в результате — его собственный стол. В том числе и находившееся в ящике письмо с описанием загадочной деревни. Это огорчило Майка даже больше, чем судьба ноутбука — тот хотя бы был застрахован. Ещё больше его огорчило, что диктофон, на который он записал беседу с местной жительницей, похоже, испортился: вместо записи слышалось лишь неясное потрескивание.

А ведь он даже не был уверен, какая часть беседы и правда состоялась, а какая ему приснилась…

Однако, он пообещал «доклад и даже книгу», верно? Майк обладал достаточно хорошей памятью, чтобы воспроизвести беседу почти слово в слово и распечатать в формате расшифровки. Фальсификация? История знала куда более наглые подтасовки, а в своей памяти Майк был уверен.

Жизнь шла своим чередом, он делал экспертизы древней металлической утвари, а она — заговаривала зубы преступникам, убеждая их дать показания. Что ни говори, а способности Фенны уговаривать людей можно было только позавидовать. Отдел и завидовал, но её талант никто не оспаривал.

И никто из этих двоих никогда бы не признался, что им обоим показалось, будто их встреча неслучайна.

— Алло, мисс Рейвен?

— Да. Доктор Фаррадей? Вы по поводу конференции?

— Совершенно верно. На следующей неделе, во вторник. Приглашение я вам уже выслал на e-mail. Будете во вторник?

— Обязательно.

— Обещаете?

— Раз я сказала, так и будет. Я держу свои обещания. Всегда.