Чёрное или белое? (гет)

И лишь когда озарит солнце

Узлы тропинок вокруг сердца,

Увидят все, что его нет здесь

Уж ни на ощупь, ни во снах.

Что унесла его с собою

Сквозь времена и через звёзды.

И обернула рукавами,

Утёрла слёзы-письмена ⁽¹⁾

— Поиграй мне, Ронни, — зовёт тетушка Мюриэль, когда тот вбегает по лестнице вверх.

Рон нервно оглядывается на запертую дверь, за которой легла дремать Гермиона, но ничего не поделать: некрасиво отказать тётушке в такой мелочи, да и сказать, что не умеет, — тоже не выйдет. Ведь это именно тётушка Мюриэль учила его музыке. А палочка, как назло, осталась в другой спальне. Даже заглушающее заклинание не поставить.

Рон заходит в тётушкину комнату, где стоит старое, уже порядком рассохшееся фортепиано. Но оно всё ещё строит: тётя исправно вызывает мастера. Ещё до школы мать частенько закидывала его и Джинни к Мюриэль. Джин тогда сразу же бралась за какую-нибудь глупую книжку, в которой рыцари говорят притязательно возвышенно и не срываются на отборную брань, даже если в голову им летит двуручник. А все дамы, как на подбор, тоскливее некуда. Сидит одна такая в замке и вышивает победное полотно о рыцарских подвигах, и помощи от неё ждать не приходится. Не то, что Гермиона. Наверное, мать тоже такие глупости читала, иначе, откуда у них все эти дурацкие Рональд, Персиваль, Джиневра? Это сейчас Рон понимает, что Джин всегда чувствовала себя несколько одиноко. Ещё бы: девчонка, да ещё и младшая. Не так-то просто было воспринимать её всерьёз. А тогда ему казалось, что они играют в игру: «Кто быстрее избавится от Мюриэль». Рон всегда проигрывал, наверное, потому, что в глубине души всё-таки любил и любит музыку. А вот Джинни музыку не слышит, как и Гарри. А хорошо, чтобы хоть кто-то в паре слышал её... Вот только, как попытаться это объяснить человеческим языком, Рон не знает… Видимо, его лучшему другу и сестре, действительно, лучше порознь. Знать бы ещё только... Нет, вот об этом точно лучше не думать!

Рон открывает крышку инструмента и берёт лежащие сверху ноты. Быстро пролистывает альбом, выбирая что-то тихое, мелодичное, чтобы, по возможности, не разбудить Гермиону.

Пальцы немного дрожат от волнения, прежде чем лечь на чёрно-белую клавиатуру — всё-таки он уже давно не играл серьёзно.

— Не торопись, медленнее, — привычно даёт наставления тётя, когда он извлекает первые звуки из старого фортепиано и ожидаемо сбивается в самом начале.

Проходит ещё немного времени, и клавиши приятно теплеют, а разрозненные звуки начинают складываться в композицию.

Гермиона всё-таки просыпается. Садится рядом с ним на скамью, маленьким кулачком трёт заспанные глаза и шепчет на ухо:

— Обманщик, — Рон опасливо скашивает глаза в её сторону, но Гермиона улыбается, переворачивает ему страницы, и тёплая рука её лежит на его коленке. А она ещё удивлялась, как это у Рона получилось так быстро сыграть «Собачий вальс». Смешная...

Лаванда умчалась первой. Прошло около месяца, после того, как Тот-кого-нельзя-называть исчез и его правительство перестало скрывать пропажу. Бывшая девушка Рона припечатала, что сыта этим всем по горло и сваливает в пампасы. Вид у неё при этом был донельзя счастливый.

На звуки фортепиано подтягивается Гарри. Плюхается на софу рядом с Мюриэль и так и замирает.

Вторым покинул их Снейп. Заявил, что его непременно вздёрнут либо бывшие коллеги, либо трибунал, и не сдалось ему такое счастье даром. Конечно, никто и не подумал его останавливать.

Рон вновь сбивается с ритма, вспомнив о Джинни. Когда пропала сестра, шёл снег. Вокруг было белым-бело. Вьюга завывала в каминной трубе, и, казалось, что эта скорбная песня оплакивает всех тех, кому не суждено дожить до весны.

Они перерыли всю комнату и на подушке нашли лишь пару строк на пергаменте, написанных округлым почерком Джин. Записка была больше всего похожа на заметку из дневника и гласила:

«Я когда-то слышала мнение, что твоя судьба всегда подойдёт к тебе с лица, заглянет в глаза и скажет: «Здравствуй, это я». Но я мало верила в предопределённость, но лишь в то, что мы сами выбираем свой путь. Но не теперь. Теперь я надеюсь только, что у меня всё получится, и вы будете счастливы».

Строки, которые никому ничего не объяснили, но лишь повергли маму в настоящую истерику. Лаванда кинулась отпаивать её успокоительной настойкой. А стрелка с подписью Джиневра перевезённых к Мюриэль родительских часов поминутно перепрыгивала со «смертельной опасности» на «в пути». А через пару дней стала перемещаться между «смертельной опасностью» и «домом», что повергло всех в ещё больший шок. Но, по крайней мере, она всё ещё была жива.

Тётушка задрёмывает, свесив голову на грудь, и ребята тихонько выходят. На кухне обнаруживается Луна. Она стоит, раскачиваясь с пятки на носок, и тихонько поёт тетушкиной герани песенку собственного сочинения. Лавгуд выдумала их штук пять или десять для разных видов цветов, чтобы порадовать Невилла. Но после плена Долгопупс стал ещё более замкнутым и неожиданно сильно сдружился со Сьюзен. А Луна перебралась назад к отцу. И вот только время от времени заглядывает сюда, чтобы проведать друзей. И выглядит ещё более потерянной, чем всегда.

Гермиона разливает чай по винтажным кружкам Мюриэль, а Рон в кухонном шкафчике находит остатки вчерашнего печенья, приготовленного матерью. Со дня на день и они смогут вернуться домой.

— Я хочу отправиться на поиски. Волдеморт жив, и мне действительно из-за этого нет покоя. Как представлю, что где-то он себе поживает спокойно, после всего того, что сделал, меня натурально трясёт, — догадка, от которой кровь холодеет в жилах, так и повисает где-то в конце фразы, но, естественно, никто не произносит вслух, что совпадения обычно не случайны.

Гермиона очень переживала, что этого разговора не избежать. И как в воду глядела. Чарли, Билл, мама, папа и Флёр день и ночь колдуют, стремясь найти Джин. Но пока всё напрасно. А они с Гермионой…

— Знаешь, Гарри… Ты нас, конечно, прости, но мы не хотим. Мы не хотим гоняться за фантомом всю жизнь. Да, мы понимаем, что Метки никуда не пропали, а значит, Сам-знаешь-кто всё ещё жив. Но мы… устали.

Рон выдыхает тяжело и виновато. Щёки предательски пылают от смущения. Он всё ещё не уверен, что они с Гермионой поступают правильно, бросая друга без поддержки.

— Пойми нас правильно, Гарри. Мы, не задумываясь, пошли за тобой в прошлый поход. И не задумываясь, продолжили бы борьбу, столько, сколько бы потребовалось. Но… мы теперь не уверены, что это всё ещё имеет смысл. Волдеморт, — слова теснятся, Гермиона, подхватившая речь Рона, торопится и глотает гласные, но ненавистное имя выговаривает чётко и без страха. Уизли почти завидует, — пропал. И когда бы он ни вернулся, если вообще когда-нибудь вернётся, хуже уже вряд ли будет.

— И хочется хоть немного пожить, прежде чем это случится, — произносит вдруг Луна, отворачиваясь от окна, о которой уже все и забыли, если честно. Гермиона слегка краснеет, нервно сжимая руки в замок.

— Ну, в общем, Луна верно сказала, — неловко договаривает Гермиона, опуская взгляд в пол. Рон становится рядом и кладёт руку на худое плечо своей девушки.

— А-а-а, ясно, — тянет Гарри и растерянно моргает за стёклами своих смешных очков.

Гермиона дёргается под рукой у Рона, да он и сам уже почти готов передумать, как вдруг Луна произносит:

— Ну тогда, может, я поеду с тобой, Гарри? Мне так хочется посмотреть мир…

* * *

…Хитрый механизм, заключённый в пластмассовый чёрный блестящий корпус, издаёт мерзкий трезвон. Лаванда вздрагивает всем телом и роняет чашку, хорошо хоть уже пустую.

Никто не посмеет упрекнуть Лаванду в нетерпимости к магглам и их культуре. Ведь в её жилах половина крови простецкая, может так статься, что её сын или дочь, или какой-нибудь пра-правнук окажется вовсе лишённым магии. Но Лав всё равно ненавидит, люто ненавидит этот новенький маггловский телефон, поставленный чуть ли не на самое почётное место в доме. И когда она слышит этот визгливый звонок, о, как бы она хотела разбить ненавистный аппарат об стену. Ведь родители звонят очень редко, предпочитая ждать сообщения от Лав, как она и просила.

Нет, конечно, Браун ничего не делает. Молча поднимает с пола чашку и замирает в ожидании, смотря, как напротив ровно в такой же растерянной позе застывает Северус. Он поджимает губы. Делает глубокий вздох. Крылья длинного носа трепещут. И снимает трубку.

Парвати всегда говорила, что ничего не случается просто так. Бывает так, что карма настигает тебя сразу после прегрешений. Или находит через тысячу рождений. Не имеет значения. Ты должен быть всегда готов. Лаванда пытается понять, где же она так сильно нагрешила.

— Здравствуй, — холодный голос Северуса, ответившего по телефону, всё-таки не так спокоен, как Лав бы того хотелось. Он внимательно слушает собеседника, не вставляя не единого замечания. А перед тем, как повесить трубку, говорит: — Хорошо, я вылетаю.

Лав до боли сжимает в руках тонкую фарфоровую чашку — ещё немного, и та лопнет. Северус на миг прикрывает веки, а когда открывает глаза, то делает шаг вперёд и забирает несчастный фарфор из рук Лаванды и ставит его на стол.

— Только не начинай. Я тебя умоляю. Управлюсь за пару дней. Ты даже и не заметишь, — он притягивает её к себе, зарывается пальцами в длинные светлые волосы, слегка массирует кожу головы.

А ведь это ещё проблема: вновь отпрашиваться из магического ателье, в котором работает Лав. И многочасовой перелёт, что, в целом, гораздо комфортнее, чем любой магический способ перемещения, но всё равно утомительно…

— Это уже в четвёртый раз за последние два года. Сколько можно? — Лаванда высвобождается из объятий. Нет, возмущение просто невозможно сдержать. Она понимает, что скандал ни к чему не приведёт, ведь спокойствие родных британских магов зависит теперь только от них… Вот только когда это кого останавливало? И в сердцах Лав добавляет: — Не легче ли просто убить его?

Лицо Северуса искривляется, как бывает всегда, когда он собирается разразиться гневной бранью. Но Лаванда его не боится. Лав с недавних пор вообще ничего не боится. Сложно продолжать дрожать от страха, когда дважды в год ты добровольно летишь на другой конец мира, где по прилёту запросто можешь найти свою смерть.

— И кто этим займётся, дорогая? — ядовито выплёвывает Северус. — Ты?

Лаванда хочет добавить ещё что-нибудь злое, но заставляет себя успокоиться, прислушаться к голосу разума.

— Ладно. Извини, — идёт на попятную Лав, обнимая его за талию. Но всё же добавляет упрямым тоном: — Но я лечу с тобой.

* * *

«Дорогой друг Тобиас» решительно кажется Тому слишком знакомым. Не только потому, что видит его уже четвёртый раз за свою «новую жизнь». Но будто Том действительно знал этого человека (или думал, что знал) очень и очень хорошо. Что, наверное, так и есть, раз Джин сказала, что Тобиас — их близкий друг и врач-психотерапевт. При всём при том, врачебный халат совершенно не идёт этому мрачному типу с хмурым брезгливым лицом. А ещё Тома просто бесит взгляд, который «дорогой Тобиас» бросает на его жену. Ответный взгляд подружки врача, который пролетел полмира, чтобы диагностировать нынешнее состояние Тома и понаблюдать улучшение, тоже не добавляет спокойствия. Это настоящий взгляд стервы, которая только и ждёт того, чтобы вцепиться сопернице в лицо.

— А зачем тебе халат, если это всё равно не больница? — Том неприятно скалится, оглядывая убранство почти пустой съёмной квартиры, в которой остановился доктор.

— Чтобы настроиться на рабочий лад, — сухо отвечает Тобиас, при этом его глаза так же сверлят Тома со скрытой неприязнью. Друг, говорите…

Тому довольно сложно сконцентрироваться на разговоре, потому что интуиция о чём-то истошно вопит ему, а он только и думает, что об этом чёртовом жадном взгляде.

— Иди на кухню, Джинджер, — наконец, велит Том, он в двух шагах от того, чтобы просто спустить Тобиаса по лестнице. И чёрт с ней, с историей болезни, он уже и так давно хотел перейти к какому-нибудь местному специалисту.

Джин молча кивает и выходит. Умная девочка. А за ней уходит и блондинка, притворив за собой дверь.

Тобиас усаживает Тома на диван и садится на стул напротив. Это чудо природы (не абы кто, а психотерапевт с правом оказания фармакологической помощи), — начинает задавать Тому всякие нудные вопросы и при этом, не отрываясь, смотрит в глаза. Глаза у него неприятные: колкие и чёрные, без видимой границы между радужкой и зрачком. Пока тот спрашивает о симптомах, о характере и периоде возвращающихся воспоминаний, Том чувствует странное: будто в его сознании открыли дверцу, и кто-то непрошеный шагнул внутрь.

«Что это, гипноз?» — спрашивает себя Том и тут же чувствует, как тревоги и мысли, которые терзали его с самого начала визита к врачу, начинают бледнеть, словно линяет на солнце яркий тканевый рисунок. Том в панике шарахается от этого «нечто» и будто бы захлопывает одну дверь. Раз — и воспоминание о черноволосой женщине под замком, два — испуганный пацан на кладбище скрыт под непроницаемой завесой.

Теперь Том вдруг видит Джинджер: она снимает оранжевую апельсиновую кожуру, а затем разламывает пахучую мякоть. В сторону брызжет сок, а она с улыбкой отправляет в рот первую дольку. И, тогда Том притягивает её к себе и, смеясь, целует в губы с апельсиновым вкусом… Воспоминание очень быстро подёргивается дымкой, и это так раздражает Тома, что он в панике старается скрыть его поглубже в памяти и самостоятельно навести туман. К концу сеанса Том так измотан, что тонкая рубашка на спине вся мокрая от пота…

И тут становится совсем странно. Тобиас вдруг достаёт деревянную палочку из внутреннего кармана халата. И когда он произносит что-то на латыни, добавляя взмах палочкой, Том мысленно группируется и накрывает весь разум будто бы бетонным саркофагом. Пока он растерянно моргает, Тобиас прячет странный инструмент и начинает свой допрос с самого начала. А Том? Он почему-то рассказывает только про университет и цигун. Спрашивает, читал ли Тобиас Маркса. А про вернувшиеся воспоминания и увиденные странности больше не говорит ни слова…

Они с Джин выходят из квартиры врача и его подруги, когда уже почти темно. Том отдаёт Джинджер новый рецепт на лекарства и вдыхает свежий вечерний воздух. Его одолевает столько разных мыслей, но он и не думает, высказать их вслух.

…А через пару дней, когда Том в одиночестве возвращается домой (Джин почувствовала себя плохо, и ушла домой с пар, не дождавшись его), воспоминания наваливаются на него, как девятый вал на бриг: ломают остов, мачту и реи с белоснежными парусами. Голова раскалывается от боли так, что из глаз, того и гляди, польются слёзы. Том садится прямо на тротуар, а в сердце отдаются болезненные разряды.

* * *

«Почему ты попал на Слизерин, Том?»

«Ещё до того, как я сел в поезд, я, конечно же, прочёл «Историю Хогвартса» от начала до конца... Ты ведь тоже так сделала?»

«Ну... Я листала её понемногу лет с восьми».

«Умница. И я подумал: Пуффендуйцы добры. Но доброта — это довольно-таки никчёмное качество, которым так и норовит воспользоваться каждый. А дух братства ломает тебя, как независимую единицу, но делает не столько частью коллектива, сколько удобным винтиком системы».

«По-твоему, надо быть злым, Том?»

«По-моему, зло — не более, чем выдумка. Что скрывается за моралью? Не сдерживающий ли фактор для тех, кто способен на большее? Мы бесконечно штопаем, собираем расползающиеся традиционные нормы. Но какой смысл удерживать то, что распадается? Не лучше ли то, что падает, ещё толкнуть? Словно камень в отвесную глубину. И тогда ты либо научишься летать, либо разобьёшься об уступы. Я бы хотел объявить войну тысячелетним ценностям: не просто войну моралям или устоям, а тому, что стоит за этим — боязнь слабых, лицемерие, бедность духа. Я когда-нибудь расскажу тебе подробнее. Это очень красивая мысль…

Потом, Когтевран. Ум — это хорошо. Но одного ума никогда не бывает достаточно. Понимаешь?»

«Нет».

«Силу умного слова нельзя недооценивать. Однако нужна ещё пара умелых рук, не боящихся запачкаться. Иначе ум бесполезен. А факультет, как я понял, зациклен на чистом знании. Это, если хочешь знать моё мнение, лишь сделает любого неприспособленным к жизни «книжным червём». При удачном стечении обстоятельств может получиться стать учёным. Но для настоящего успеха в этом деле тоже нужен талант».

«И остались: Гриффиндор и Слизерин. Смелость и хитрость. Никто никогда не упрекнул бы меня в том, что я трус. Но знаешь... Чугунными лбами храбрецов легче всего пробивать каменные стены... Не так ли?»

«Вся моя семья с Гриффиндора».

«Не пойми меня неправильно. Храбрость — это прекрасное качество. Как ум или трудолюбие. Просто мне от этого не было бы никакой пользы. Кроме того, только представь, какие чудовищные ожидания накладываются на тебя таким факультетом. Думаешь, справишься?»

«Не знаю. Если честно я чувствую себя безумной трусихой. Даже разговор не могу поддержать из-за своего стеснения».

«Не волнуйся. Шляпа знает, что делает. Если ты, конечно, не просила её».

«А что можно было?»

«О, прости, с этого мы, кажется, и начали. Так я и попал на Слизерин. Попросил Шляпу».

«Невероятно. И ты ни разу не пожалел о сделанном выборе?»

«Я подумал: стремление к победе любой ценой, хитрый и изворотливый ум, стимулирование амбиций в духе здоровой конкуренции — вот что мне нужно. А оказалось... Нет, «пожалел» вовсе не то слово. Я стараюсь никогда не о чём не сожалеть. Что сделано — то сделано. Скорее, это была лёгкая досада от того, что аналитические выкладки так сильно разошлись с эмпирическими данными. И да, после этого у меня остался лишь один путь».

«Какой?»

«Не стать равным, нет. Ты никогда не станешь вровень с теми, кто с детства ел серебряной ложкой, если не видел в жизни ничего, кроме затёртых до блеска приходских скамеек и прохудившихся ботинок. Нет, не равным. Но много, много выше».

* * *

— ...Ваше имя кажется мне смешным. Даже у нас в глубинке давно извели и князей, и султанов. Это выдаёт в вас не слишком далёкого грязнокровку.

— Это лишь анаграмма. И я не стремлюсь найти понимания среди людей большого круга. По крайней мере, сейчас. Но лишь... Впрочем, вам до этого не должно быть дела.

— Верно. И всё же вы здесь, хотя, кажется, я уже отказал вам.

— Дважды. И вы должны прекрасно понимать, что лишь дурак стерпит третий удар по щеке.

— Дурак. Или праведник.

— Я похож на праведника или дурака?

— К сожалению, ни человеческую глупость, ни добродетель невозможно определить с первого взгляда. Впрочем, ваше лицо подсказывает мне, что вы на многое готовы пойти ради достижения собственных целей.

— Не стану с вами спорить. И разве это не должно убедить вас пойти мне навстречу?

— Понимаете, я очень стар. И давно уже смирился с тем, что рано или поздно умру. Но вот знания — они бессмертны. А в неподходящих руках ещё и смертельно опасны. Что вы будете делать, когда получите их?

— Изменю мир.

— Как же вы ещё молоды, Волдеморт. Сколько юнцов до вас пытались изменить мир?. И сколько Икаров разбилось о морскую гладь?

— Я далеко не крылатый мечтатель.

— Разве? Только лишь отсутствие крыльев делает вас отличным? Вы стремитесь к солнцу, к величию, гордыня застит вам глаза, и вы поднимаетесь всё выше и выше, пока обжигающий жар не растопит воск. И потом... вы упадёте.

— Я здесь не за тем, чтобы вы читали мне нотации.

— Я понимаю. И знаете, пожалуй, вы правы. Мне бы хотелось пожить ещё хотя бы немного. Море так прекрасно в это время года, не находите?

* * *

— Что с вами, мистер, вы в порядке?

— Отойдите от меня, сейчас же, — выдавливает он сквозь зубы. Кровавая пелена стоит перед глазами, и Волдеморт слышит лишь удаляющийся стук каблуков оскорблённой в лучших чувствах прохожей.

Он сидит на асфальте ещё какое-то время, пока части вращающегося калейдоскопа не замирают в привычной конструкции.

И он спрашивает себя: «Что же она наделала?»

Осознание повисает в изумлённом разуме, наливая каждую клеточку его тела испепеляющей яростью. Лорд Волдеморт встаёт на дрожащие, как у пьяного, ноги, и идёт в место, которое уже почти два года ошибочно считает своим домом. А женщину, вероломно сломавшую его жизнь, — своей семьей.

Пока он идёт, пытается вызвать хоть какой-то магический всплеск, наколдовать хотя бы «Люмос». Но всё напрасно: магия молчит. И липкий страх невольно проникает к самому сердцу, скручивает внутренности тисками.

Волдеморт заходит в дом очень осторожно. Главное оружие — внезапность. Кто знает, какие ещё сюрпризы таит от него это порождение его провалившихся планов. Входная дверь закрывается с тихим щелчком. Он рукой придерживает китайские колокольчики ветра, висящие слева от входа. Ненадолго замирает, прислушиваясь к тишине дома. Ни телевизор, ни стереосистема не работают, как бывает всегда, когда Джин остаётся дома одна. Он немного трясет головой, чтобы выкинуть из головы ворох ненужных бытовых подробностей, оплетающих светлую когда-то голову, как паутина — оставленный без присмотра чердак. Но вместо дурацких маггловских завываний он слышит лишь странные, хлюпающие звуки, которые по мере приближения к спальне оформляются в женские рыдания.

— Почему ты плачешь? — снова, почему снова? Лорд не знает, как реагировать.

У него только одно желание: стереть в пыль, развеять трухой по ветру, изжить саму память... А тут эти слёзы... совершенно не вовремя. Ужас и страх — прекрасные чувства. Предохраняют от непослушания, неповиновения. Но слёзы... он ведь не сделал пока ничего, чтобы вызвать такую реакцию. Реакцию, не укладывающуюся в рациональные рамки, задевающую что-то внутри: глубинные инстинкты, дающие сигнал в мозг на оборонительную агрессию. Но если обидчик он сам, то, что ему остаётся? Лишь чувствовать бессильную злость.

— Нет, ничего. Всё в порядке, Том.

Волдеморт внутренне передёргивается от ненавистного имени. Как же много усилий он приложил, чтобы избавиться от него, и вот опять... И всё же на самом краю сознания мелькает мысль, что так всё равно лучше, чем быть для неё Человеком-чьего-имени-никогда-не-произносят.

Лорд Волдеморт решительно подходит ближе. Его потряхивает от едва сдерживаемого гнева. Но он заставляет свой голос звучать спокойно.

— Кто тебя обидел, Джин? — Лорд склоняется над креслом и сжимает её плечи.

— Никто, никто, Том, — она старательно вытирает слёзы, пытаясь улыбнуться и одновременно встать.

— Тогда почему ты расстроена? — злость бурлит внутри, а её упрямство лишь подливает масла в огонь. — Скажи мне!

— Всё в порядке. Я просто немного устала. Перезанималась. Переутомилась...

— Хватит лгать мне, чёрт возьми! — не выдерживает он, наконец. Встряхивает, как безвольную игрушку: — Говори!

— Я беременна!— бешеный взгляд действует безотказно. Джин в ужасе вжимается в спинку кресла, из которого он так и не позволил ей встать.

— И что не так? — молоточком стучит в висках. Такое можно было предположить. Они же были близки... Он не понимает.

— Не знаю... — Джин заикается и давится слезами. — Я просто не была готова.

— Ложь! — догадка причиняет новую обжигающую боль. Он в бешенстве хватает журнальный столик, так, что стоящие на нём электронные часы жалобно тренькают об пол, и запускает его в стену. Стол разваливается на перекладины, а Тёмный Лорд продолжает: — Прекрати мне лгать! Я тебе сейчас расскажу, почему ты плачешь! Ты только теперь поняла, что у твоего идиотского поступка будет непредсказуемый результат. Родится ребёнок, и да, он будет волшебником! А как же иначе? Едва ли тебе так повезёт, что он окажется сквибом. Из него будет искрить магия, а когда всё нормализуется, он поедет в школу. И вот тогда хотел бы я посмотреть, каким «Обливиэйтом» ты сможешь удержать спровоцированный поток воспоминаний.

— Так ты... — глаза Джин расширяются от ужаса, когда она понимает, что он только что сказал.

— Вспомнил ли я всё? Да, до последнего слова. Ложь — очень тонкая наука, крошка. Не тебе тягаться со мной в этом. Зачем ты это сделала?

Она смотрит на него затравленно и одновременно упрямо.

— Я должна была тебя спасти. И остановить!

— Идиотка! От чего ты собиралась меня спасать? — кричит он в ответ и сметает все книги с полок. Гегель, Платон, Фромм — сколько времени он потратил на штудирование бесполезной литературы, пока где-то в Англии вновь пошли прахом все его планы.

— Гарри… Он узнал, что ты перестал быть бессмертным. И…

— И ты решила, что вчерашний недоучка вдруг окажется настолько умелым, что справится с Лордом Волдемортом? Серьёзно? — он хватает с тумбы ночник и с яростью разбивает его о стену.

— Пророчество гласило об этом, — срывается и она в крик. Маленькая рассерженная гарпия с блестящими в глазах злыми слезами. — И он был не один. Знаешь, сколько человек мечтало убить тебя?

— Знаю, конечно, знаю, иначе не искал бы пути к бессмертию! — самоконтроля становится всё меньше. Скольких он убил за гораздо меньшую провинность?

— И что ты собираешься делать? — отчаянно выкрикивает Джин, пока он разбивает ещё пару мелочей об пол.

— Вернусь назад и завершу то, что начал, — Волдеморта потряхивает от самонадеянности собственных слов. Ведь что он может найти, вернувшись в Англию после двухгодичного перерыва? Руины и позор. Едва ли хоть у кого-то хватило сил удержать всё под контролем. Всё равно придётся начинать сначала. Моргана! — И ты отправишься со мной, милая.

Лорд хватает Джинни за локоть и тянет на себя, искривляя рот в злобной гримасе.

— Нет, ни за что! Слышишь? — взвывает она в ответ и выворачивается из его хватки не хуже ядовитой кобры.

— Если ты и правда носишь моего ребёнка, то у тебя нет выбора! — отрезает мужчина, не отпуская руки.

— Я лучше и вовсе избавлюсь от него, чем позволю ему вырасти в твоём мире!

За эти слова Лорду хочется и вовсе задушить её.

— Что стало с моей палочкой?

Джин упрямо сжимает губы в тонкую нить, но он всё равно успевает перехватить мимолетный взгляд, направленный на платяной шкаф. Волдеморт рвёт на себя дверцу и начинает остервенело выкидывать из гардероба всё: бельё с полок, вешалки с одеждой, коробки с обувью. В одной из них он находит то, что ищет. Джин кидается к нему, словно дикая кошка, стремясь вырвать найденную волшебную палочку. Короткая, красная древесина, волос единорога. Совсем не его. Её. Волдеморт наставляет на девушку палочку, произнося:

— Остолбеней!

Но ничего не происходит, она всё так же пытается вырвать у него из рук волшебный инструмент, и он со злости отталкивает Джин плечом. Она, неловко крутанувшись, падает рядом с креслом. Волдеморт тут же жалеет о своей импульсивности, чуть ли не кидается следом, но потом, вовремя одёрнув себя, разворачивается и выходит наружу, пока не произошло чего-то непоправимого.

1) (С) Карелия.

Вернуться к тексту