Чёрное или белое? (гет)

Оставь эту девочку мне,

И я всё сделаю сам.

Часы призывают к войне,

Я не верю часам!

Часы мне трубят о войне,

И я ломаю часы.

Оставь эту девочку мне,

У неё под сердцем мой сын…⁽¹⁾

— Не сотвори себе кумира, — голос Дамблдора жужжал в такт визжащему креслу. — Но в этом к тебе нет претензий. Тут скорее вопрос к твоим слугам. Хотя, как думаешь, можно ли считать Тьму за одухотворенное существо, личность?

— Давай посчитаем. Проступком больше, проступком меньше, — неожиданно миролюбиво протянул Лорд Волдеморт.

— А что насчёт "не возжелай жены ближнего своего", Том?

— Строго говоря, не я был инициатором наших, с позволения сказать, отношений, — охотно ответил Тёмный Лорд, расчерчивая углём по светлому мрамору пола сложную систему рун и пентаграмм. — Если ты о Белле.

— Нет, не только о ней. Но молодец, что пояснил. Помнится, раньше за тобой честности не водилось.

Волдеморт пожал плечами и сверился с раскрытым толстым фолиантом, лежащим на его лабораторном столе.

— ...я о зависти вообще.

— Ну не знаю... Думаешь, мне это свойственно?

— В целом, воровство проистекает и из этого в том числе... Ты ещё не бросил свои сорочьи повадки, а, Том?

— Не понимаю, о чём ты.

— Кстати, а что ты делаешь? — проговорил Дамблдор, а затем поднялся из кресла, обошёл стол и заглянул в раскрытый фолиант.

— Пытаюсь избавиться от вас всех.

Даблдор весело хмыкнул. Его пронзительные глаза хулигански мигнули.

— Так ты признаёшь, что я — это не шизоидная паранойя?

— Будем считать, что признаю.

— Но у тебя ничего не получится, Том. Ты слишком далеко шагнул за границу смерти. Кроме того, ты уверен, что здесь нет ошибки? — длинный узловатый палец старика ткнул в формулу.

Тёмный Лорд распрямился в полный рост. Глаза заскользили по строкам.

— Я проводил уйму ритуалов из этой книги. И все были весьма успешны.

— Ага, успешны. А вот глядя на твоё лицо, и не скажешь.

— Да что вы все прицепились к моему лицу! — устало огрызнулся Тёмный Лорд, окинул беглым взглядом руны и сел прямо на пол, опершись спиной о стол. — Как вообще можно от вас избавиться? Вы уже достаточно испортили мне жизнь!

— Согласись, не так сильно, как ты нам, — хохотнул Альбус. Затем продолжил: — Душа, Том. Ты должен собрать её вновь.

— Я не могу, Дамблдор. Я не хочу умирать, — чёртов профессор всегда заставлял его чувствовать себя до крайности жалким. Зла не хватало.

— Не хочешь — как хочешь! — Дамблдор вновь устроился в кресле и начал раскачиваться. — Тогда поговорим о мисс Уизли? — Альбус уже не в первый раз заговаривал о девчонке за те дни, что она находилась в поместье.

— Что сказать, Дамблдор? Это смешно, я знаю, но в темнице мне показалось, что я сам себя пытаю «Круциатусом», — наконец, сдался Тёмный Лорд. И самое страшное, что это была лишь часть правды. Он понимал, что слишком быстро убедил себя, что сможет сделать из Уизли проводника своей воли, тем расширяющимся от воды его слов клином, вбитым в каменную стену вражеских убеждений. Клином, способным расколоть эту стену на известняковые блоки, из которых он возведёт пирамиду своего величия.

— Это не смешно, — Дамблдор очень внимательно посмотрел кристально-чистым взглядом голубых глаз. И в ответ хотелось говорить, говорить... Как несдержанному мальчишке.

— Кроме того, она сможет быть мне полезна, — Лорд цинично усмехнулся, стремясь вернуть остатки самоуважения.

— И только?

— Нет, не только это. Мне действительно стало жаль её оставлять в темнице, — бесполезно, под бесящим взглядом броня всё-таки дала трещину.

— Как интересно, Том. Не припоминаю за тобой этого чувства, — окончательно развеселился старик.

— Отвяжись, а? — потеряв терпение, грубо отрезал Волдеморт.

— Всё правильно, Том, нельзя держать друзей в подвале, — разнёсся вдруг по комнате звонкий голосок. Вечно юная мисс Уоррен вышла из тени. Ударила об пол резиновым мячом. Бам. Эхо тут же отдалось в загруженной голове. От сносного настроения моментально не осталось и следа.

— У меня нет друзей.

Ни друзей, ни родителей, ни жены, ни детей. Плевать.

— Тогда я не могу объяснить, что ещё заставляло её торчать в том туалете год за годом. И даже плакать иногда.

— Женщины всегда плачут из-за всякой ерунды, — ответил Лорд сухо, пытаясь изгнать из памяти звонкий детский смех. Теперь он точно знал, кому принадлежал голос, и то была не бесплотная галлюцинация, как он был уверен долгое время. Но никто не ответил на его бессмысленную тираду, словно давая Тёмному Лорду самому поразмыслить над этим. Дамблдор продолжал молча хлюпать чаем, а Уоррен ударять об пол мячом.

* * *

Отец всё так же продолжал приходить. Но только теперь совсем один. Вышагивал своими длинными ногами, одетый по маггловской моде сороковых. Молчал укоризненно. Очевидно, давил на совесть. Только совести-то у Тёмного Лорда нет. Это все знали...

— И что, значит, если я буду жить вечно...

— ...она вечно будет там, — «там» отец произнёс крайне многозначительным тоном. Даже у Волдеморта побежали по спине мурашки.

— Понятно. А тебе-то что за печаль? Ты, наверное, рад, что она получит по заслугам?

Реддл раздражённо пожал плечами, отвернул своё породистое лицо. До Волдеморта только сейчас дошло, что он стал уже почти в два раза старше призрака собственного отца.

— Я не знаю. Это странно, согласен. Но она не заслуживает такой судьбы. Мне её жаль. Мы были так молоды.

Лорд с удивлением отметил в словах отца это «мы», сказанное с какой-то тайной горечью.

И вдруг, в полной мере, к нему начало приходить осознание: что, если слово «вечность» слишком холодно для мальчика Тома, заколоченного в стальную броню безжалостного сердца Лорда Волдеморта? Обжигало его ледяными гранями бесконечного, такого желанного и одновременно такого ненавистного одиночества? И могло ли это быть страшнее смерти?

— Ну хорошо. Если я, скажем, чисто гипотетически, найду способ соединить душу назад — то перестану быть бессмертным. Я не умру завтра или послезавтра — маги могут жить очень долго. Но когда-нибудь всё-таки это случится, и она будет свободна. Но тогда ты сможешь мне пообещать, что, по крайней мере, пока я жив, вы оставите меня в покое?

Волдеморт старался не думать о том, что тогда это метафорическое "там" станет реальным «здесь» для него самого.

— Я не могу просить от тебя большего, — Том Реддл-старший улыбнулся краем тонких губ. Точно такие же Лорд видел когда-то в зеркале. — Я даже не знаю, смог бы ли я сделать то же самое для кого бы то ни было. И да, я тебе обещаю!

— И непременно Хэпзибу забери.

— И её тоже. Кстати, Лорд, — видимо, отцу тоже было не особо приятно носить с ним одно имя, — та девушка... Рыжая...

— Вот только не надо лезть мне в душу! Идёт? Не думай, что мы теперь друзья до гробовой доски, — грубо оборвал мёртвеца Тёмный Лорд, и так ему стало смешно, что он расхохотался собственному удачному каламбуру. А отец, обидевшись, исчез.

И стало вдруг непривычно пусто. Тихо и пусто впервые за последние много-много лет...

* * *

— Знаешь, я ведь сам от себя устал, — говорит вдруг Волдеморт, не поднимая лица от асфальта. — Тебе, наверное, не знакомо чувство, когда смотришь в зеркало и понимаешь, что тебя уже тошнит от самого себя, но поделать что-то, измениться, остановиться — уже не можешь. Да и не позволит никто. Все знают тебя как непоколебимого борца за идею, того, в ком можно черпать уверенность, когда собственные силы уже на исходе, кто никогда не свернёт, не пожалуется, не даст слабину, не устанет. Я всю жизнь стремился к этому — безропотному повиновению, к восторгу и трепету перед моей фигурой. Это как быть Солнцем, которое в конце-концов будет становиться всё больше и больше, пока не заполнит собой десятки тысяч миль вокруг, приводя всех в ужас, пожрав ближайшие планеты — первейших и зависимых спутников. Зная, что потом обязательно схлопнется, и всё равно расширяться и расширяться, пока не послышится громоподобный "бах", знаменующий собой превращение в белый карлик, ничто, холодную, умершую звезду, не годную, даже на то, чтобы назвать в её честь ребёнка.

Но знаешь ли, как это тяжело — быть мраморной статуей, единожды высеченной в определённой позе и не могущей даже отвести взгляд от намеченной цели. Быть консервным ножом, годным лишь на то, чтобы вскрыть эту ржавую банку с ретроградами и идиотами, гордо именуемыми Магическим сообществом Британии.

С ней всё не так. Она знает, что я умею быть другим. Нет, не нежным и мягким, конечно — из железной кувалды не сделать пуховой перины. Чуть-чуть человечнее, терпимее. Она словно даёт пространство для манёвра, не загоняя в каменную недвижимость. Единственная, кто хоть иногда видит во мне просто человека.

Мне нравится быть великодушным по отношению к ней, нравится, что она это правильно воспринимает, не как кульминационную нотку в разыгравшемся сумасшествии, не разочаровывается и не отворачивается. Жаль, что я встретил её так поздно. А может, и не жаль. Может, раньше я не смог бы этого понять.

— А Беллатриса? — спрашивает Дамблдор, который с самого начала длинного монолога Волдеморта, занявшего лавку на детской площадке, сидит рядом. Лорд просто шёл и шёл, и совсем не запомнил, как оказался здесь.

Что? Белла? Мать права — это другое. Она видит во мне всю совокупность своих идеалов, притягательную мечту, того, кому хватит сил сломать хребет этому мордредову миру и потом отлить его по новой — из чистого серебра. Рядом с Беллой нельзя позволить себе ссутулить плечи, перейти на «ты», сказать, что не помнишь, ради чего всё это. Иначе всё: миф развенчан, мечта разбилась. А мне не хочется быть свидетелем того, что случается, когда такие женщины, как Беллатриса, терпят крушение своих надежд.

Да, Белла — это верность: мне, слову, идеалу. И мне никогда не быть для неё просто Томом — щенком без рода и племени. Не предстать обыкновенным человеком. Всего-то и надо было, чтобы слова не расходились с делом. Хоть мне всё равно иногда казалось, они все смеются за моей спиной: Лорд раскис, Лорд устал. И десяток Брутов уже вскинули свои кинжалы. Да, я знаю — это паранойя.

Тёмный Лорд делает небольшую паузу, смотря, как по детской площадке носятся дети. Раздражающие, вопящие, маггловские дети. И почему-то чувствует в груди странную, ноющую тяжесть.

— Но это ли не безответственность: бросить их всех без морального ориентира? Без твёрдых опор, на которых держится весь их мир? — в продолжение неоконченной мысли изрекает Волдеморт.

А что, если бы его собственный отец смог преодолеть свой вполне обоснованный гнев ради него — своего сына?

— Признаться честно, моральный ориентир из тебя так себе, Том. За это можешь быть спокоен.

— Ты же понимаешь, что я имею в виду, — устало выдыхает Лорд давнему недругу. — И вот она — та, что сумела меня обмануть. Это ли не повод для убийства?

Лорд задумчиво смотрит на свои руки, рассматривая простой изгиб кольца. Снимает его. И вдруг чувствует, как что-то очень нужное, ценное, в чём заключена была вся его прежняя жизнь, возвращается. Магия!

— Это ли не повод для восхищения? — лукаво вопрошает Дамблдор, прежде чем раствориться в вечернем воздухе.

* * *

Он долго ходит по улице. Жжёт в глазах, а ботинки трут. У него в карманах нет даже доллара на кофе. Хотя, о чём это он? Ведь есть же магия! «Конфундус» на какого-нибудь маггла Волдеморт может наколдовать даже без палочки. Но она, эта дьяволица с невинным лицом, выбила из него осознание таких простых вещей. Как такое возможно?

Зажигаются первые звёзды. А ему... ему даже некуда пойти. Смешно... Нет, он, конечно, может трансгрессировать, пока хватит сил, преодолевая расстояния, проламывая магические барьеры на границах стран и континентов; пока не достигнет берегов туманного Альбиона. Ненавистной, проклятой Англии, которая всегда была так к нему безжалостна. Но стоит спросить себя для начала: сколько из людей все ещё продолжают ждать его? Или же всё случилось точно так, как в прошлый раз, когда он был так разочарован.

...Том возвращается домой. Открывает дверь, гремя ключами с брелком — бюстиком привычно лохматого Шопенгауэра на цепочке. Джин притащила его с какой-то студенческой ярмарки. Довольная, раскрасневшаяся...

В доме темно и тихо. И его почему-то сразу обдаёт волной липкого страха. А что если она вновь попыталась сделать с собой что-нибудь? Как тогда...

Он мимоходом заглядывает на кухню и в гостиную, а потом проходит в спальню. В их комнате тоже не горит свет, но в окно проникают лучи огромной круглой луны. В этом слабом свете он может рассмотреть крошечную женскую фигурку. Он щёлкает выключателем, а она вздрагивает и подслеповато щурится. Она сидит в кресле, подобрав колени к подбородку — излюбленная поза, как у маленького беззащитного ребенка. Он вспоминает, что она точно так же сидела в поместье Малфоя, укутанная в плед. Её глаза, как и сейчас, были красные от слёз, а ресницы — слипшиеся от влаги. Но никакие увещевания не действуют так же хорошо, как боязнь физической боли. Том усвоил это с малых лет. Но очень надеялся, что и одного раза для неё будет вполне достаточно, чтобы раз и навсегда бросить вредные мысли. Ведь не мог же он тогда допустить, чтоб она попыталась завершить начатое.

Джин смотрит на него со смесью страха и обречённости. Он глубоко вздыхает и делает шаг к ней, присев на корточки перед креслом — как взрослые обычно разговаривают с маленькими детьми.

— Я всё равно вернусь в Англию. С тобой или без тебя. Но у тебя будет достаточно времени, чтобы всё обдумать. Я хочу, чтоб он подрос, зная, что у него есть и отец, и мать, — Том берёт в руки ладони Джин. Такие холодные. — И никакого больше «Обливиэйта», женщина, поняла?

Она нервно сглатывает и поспешно кивает, так что её огненные мягкие пряди падают на лицо, опухшее от плача.

— Вот и хорошо, — Том чуть улыбается через силу. А потом встаёт и тянет её вверх. Затем усаживается в кресло сам и сажает её себе на колени. Джиневра или Джинджер — какая путаница теперь! — оплетает руками его шею и утыкается носом куда-то в район ключиц. Её теплое дыхание щекочет кожу, и, кажется, он может услышать, как бьётся подстреленной птицей её сердце в каком-то дюйме от его груди.

— Уайт⁽²⁾, Джинни? По-твоему, это смешно?

— Чуть-чуть.

А под тем сердцем растёт кто-то, кто будет объединять его с этой землёй лучше босых стоп.

1) (с) Торба-на-круче

Вернуться к тексту

2) White (англ.) — белый.

Вернуться к тексту