Профессионал (джен)

— Вот уж не думала напороться на японца после выступления в Дублине.

Нуддл морщит нос, подтягивает сползшие гетры и вытягивает под столом ноги.

— То есть вы хотите поговорить со мной о японских эмигрантах, доктор Кюзо?

— Нет. Честно говоря, я сам не знаю, мисс. Просто я уже достаточно старый, чтобы рассказать хоть кому-то. — Наполовину облысевший, щурящийся из-за выпуклых линз Кюзо, со своими длинными пальцами смахивающий на насекомое, пьёт обычную воду. — Может, я и ошибаюсь, но одно имя я запомнил.

— Врачи запоминают имена детей?

— Вы видели, чтобы мать называла девочку именем мальчишки?

Отставив мизинец в манере истинно английской леди, Нуддл невозмутимо отпивает какао из круглой чашки.

— Видела. У нас в Англии такое случается.

— У вас. Вас, значит, — вздыхает Кюзо, переходя на ломаный английский. — Даже по-японски вы говорите почти так же, как говорят англичане.

Нуддл хмыкает.

— Уж простите, но в Лондоне нигде не болтают на языке, который я когда-то знала. Только в посольстве.

— Получается, вы живёте в столице с одиннадцати лет?

— Да, примерно с одиннадцати.

— Считайте, что это предположение.

Кюзо, помедлив, достаёт из портфеля истрёпанные бумаги, сложенные вдвое — совсем мало, всего-то листка два, — и протягивает через стол.

— Ту девчонку назвали Нобору. Я работал в более или менее хорошей осакской клинике, а мать девочки… скажем так, она была не настолько хороша. Никто не знал, откуда она взяла деньги.

Нуддл молча рассматривает краешек бумаги на просвет, и от шероховатости документа на пальцах в животе скручивается узел, а тихое кафе, пропахшее корицей, становится душным и тесным.

— И?

— Я помог устроить всё так, чтоб её не трогали. Поверьте, ни один ребёнок из отделения Йошинори Кюзо не становился сиротой. Чем Нобору была хуже?

— И потом вы узнали, что та женщина решила уехать.

— Тогда многие сорвались за лучшей жизнью. Забирали семьи, детей. Я знаю, что Нобору жила в соседнем квартале, а потом они переехали, и всё. С матерью, обе.

— Значит, Нобору больше нет, кем бы она ни была.

Доктор без лишних слов пододвигает широкую, минимум на троих рассчитанную пепельницу; Нуддл — девчонка-девушка, музыкант и гитарист, британская подданная, взявшая по недавнему семнадцатилетию фамилию Никкалз, — щёлкает зажигалкой и невидяще смотрит на чернеющую в огне бумагу.

— Нечего дёргать прошлое, мистер Кюзо. Настоящего мне вполне достаточно.

— Всего доброго, мисс… Кто вообще придумал назвать девчонку лапшой?

Нуддл кривит губы, хватает рюкзак за лямку и выбегает на улицу.

Чёрт его разберёт, из-за чего так хочется убежать. Нуддл не хочет об этом думать — быстро идёт, не оглядывается, пару раз на кого-то натыкается, бормочет под нос извинения, один раз подворачивает щиколотку и прыгает на одной ноге, — а ещё в глазах мокро и тепло, да и нос заложен, будто при простуде, и только на трамвайной остановке у гостиницы Нуддл швыряет рюкзак на скамью, всхлипывает, вытирает слёзы рукавом куртки. Красивая куртка, Туди прошлой весной подбил на покупку — мол, вдруг ещё что-нибудь подрастёт, не беда, что размером больше; жалко, карманы без застёжек.

Должно быть, сейчас в гостинице из всего состава только Рассел, — этот никогда на гастролях не гуляет затемно, поди, заблудиться боится. Не беда, подождёт, не его дело; Нуддл уже взрослая девушка. Взрослые девушки ни на что не жалуются.

Правда ведь?

* * *

— Э, да ты ревёшь.

— Мэдс, отвали, я не реву!

— Хорош пиздеть! Покажи-ка глаза.

Нуддл раздражённо хлопает по жёстким пальцам, цепко подхватившим подбородок: у Мёрдока снова не обрезаны ногти, и его хватка больше похожа на щипок, — и отворачивается, вытирая мокрые щёки.

— Не покажу. Я красная.

— Чё, пэдди пиво не продали? Правильно сделали, мелкая ещё. Ревёшь, — выносит Мёрдок вердикт и заваливается на скамью со вскрытой банкой.

— За сто лет не дождёшься, чёртов хряк.

— Пиво будешь? Тёмное шотландское.

— Не-а. Не хочу.

Почему-то от такого присутствия — Мёрдок не жалеет её и не тормошит — в общем-то, как и всегда; Мёрдок пьёт рядом холодное пиво, морщит переносицу, мелодично мычит под нос и болтает закинутой на колено ногой, — Нуддл становится почти что уютно. Мёрдок Никкалз — шотландец пополам с корсиканцем, дитя умершей в родах матери, и Нуддл чувствует в нём своего.

В «Пьяном олене» поют, переливаясь из частушек в не менее пьяный йодль.

Звучно и совершенно не по-девчачьи высморкавшись в пальцы, Нуддл чувствует, что подмёрзла — вечера в Дублине этой осенью ветреные, а ночь обещает принести непогоду, — садится и, поджав тонкую ногу в тяжёлом ботинке, прижимается к боку Мёрдока.

— Давай ещё посидим, а потом махнём к ребятам.

— Чё, так сложно сейчас пойти?

— Сложно! — скалит Нуддл зубы, тут же хмуреет и кусает обрезанный ноготь.

— А, вот оно как? — хмыкает Мёрдок и, наспех прицелившись, метко швыряет смятую банку в бак. — Значит, предлагаю уговор: я курю, а ты сушишь нос. Рассел мне жбан за твои слёзы проломит.

Нуддл ещё раз сморкается в пальцы, молчит, уткнувшись лбом в его кадыкастую шею, и смотрит, как бас-гитарист щёлкает зажигалкой, затягивается и небрежно курит свой любимый красный «Уинстон».

— Мэдс, слушай, а как меня зовут?

— Лапша, — хрипло отвечает Мёрдок, сплюнув под ноги и давя каблуком окурок.

— Нет-нет, я не про это. — Нуддл зарывается в едкий мужской запах и сцепляет пальцы на горячей жилистой спине под чёрной кожанкой. — Ты же не знаешь моего имени, которое у меня было… ну, до Англии.

— Тебя чё, так парит?

— С чего это? Я его за шесть лет забыла, Мэдс.

— Значит, пошло оно к чёрту.

— Да?

Нуддл снова шмыгает — и на этот раз улыбается.

— Балда ты, Нуддл. Лапша никкалзовская.