Профессионал (джен)

Рюкзак летит в угол — примерно в такой же манере, как несколько лет назад по случаю начала рождественских каникул, а сама Нуддл скидывает сапоги и пальто — и очень шумно умывается в ванной, забрызгивая джинсы: Нуддл насквозь раздражена, Нуддл сердится, Нуддл снова ощущает, как что-то идёт не по её, и это хочется поскорее смыть, и желательно — с хозяйственным мылом.

Мёрдок тут же заглядывает в ванную, а в зубах у него криво зажата швейная игла:

— Рано припёрлась. С Расселом собачилась, да?

— Тьфу! Вот ещё, Мэдс! — плюёт Нуддл в слив раковины. — Это он со мной ругался, а не я с ним.

— У-у, ясно. Валяй, лапша, я в комнате.

Закрутив кран, Нуддл вытирается колючим вязаным свитером вместо полотенца, швыряет его вместе с джинсами об стул, подтягивает трусы и, сцапав с полки ещё во вторник оставленного «Парфюмера» Зюскинда, заваливается поперёк дивана — со всей тяжестью, какая есть в распоряжении; майка задирается и тесно давит на пузо, и Нуддл, даже не дочитав страницу до конца, переворачивается на спину.

Нуддл читает, с кухни орёт радио, за окном — полисмен, а Мёрдок, закинув ногу на колено, необычайно дотошно корпеет с иглой над воротом чёрной концертной рубашки.

Пятница, пятница, пят-ни-ца.

— Чё, Рассел опять включил папашу?

— Он его и не выключал. Мне уже двадцать один год, а не двенадцать! С кем хочу, с тем и живу.

— Забей. — Мёрдок щурится исподлобья, оправив пальцами отросшие волосы. — Думаешь, до сих пор одну тебя ебёт, а?

Нуддл молчит и, потеряв нить сюжета книги, сонно разглядывает потолок — до сих пор белый, что удивительно: Мёрдок курит по всему дому, не делая различий между кухней и прихожей, и если в детстве Нуддл считала это невероятно крутым, то сейчас уже порой подумывает поворчать и выпереть его к подоконнику, когда Мёрдок в очередной раз тянется к зажигалке; а потом — потом Мёрдок докуривает за кухонным столом, сминая окурок в пальцах, и Нуддл грызёт орешки к пиву, болтая ногой, и всё остаётся по-прежнему.

«Замуж только не выскочи, — смеётся Туди всякий раз, когда Нуддл берёт в киоске двойную порцию какао и хорошие сигареты, и смех у него ещё звонче, чем голос. — Ты-то вон какая, в цвету, а ему пятый десяток. И меня тоже не слушай».

Нуддл спотыкается на мыслях про солёные сухари, почувствовав урчание, и чешет живот.

— Мэдс, а у нас чего сегодня на ужин?

— Лапша пришвартовалась к дядюшке Мэдсу пожаловаться и пожрать?

— Да, — говорит Нуддл чуть громче, чем следовало бы, морщится, понимая, насколько сильно врёт, и открывает книгу на заложенном уголке.

— Жри, чё найдёшь.

— Щедрая ты душа. А вишнёвое пиво есть?

— Я тебе его подарю-ю-ю, — приторно-противно тянет Мёрдок, — если сыграешь подряд три песни из раннего Хендрикса, стоя на одной ноге.

— Козёл!

Мёрдок бессовестно ржёт в голос.

— Ха! Значит, ничего не дам.

— Хамло старое! — Нуддл сердито косится поверх книги, раздвинув голые колени, и чешет щиколотку. — Ещё и пивом не делишься. Вот возьму и уйду к себе на квартиру, если будешь бесить.

— Ой, как хуёво, — фальшиво скисает Мёрдок, откусывая лишний кусок нитки. — Бога ради, косорылая!

— На неделю! Нет, — Нуддл торопливо считает дни на пальцах, — до понедельника! Да, до понедельника. Вот так! Оттянусь на выходных с подружками.

— А пожрать принесёшь?

— Принесу, но не для тебя.

— Ай, ладно тебе. Ты ж меня любишь.

Нуддл расцветает в ухмылке, плохо прячет её, прикрываясь «Парфюмером», и качает ногой; Нуддл понимает, что может свить из бас-гитариста косу тройного плетения, развязать и тут же сплести её заново, но проверять это невероятно лень, — да и, в общем-то, к чему проверять силу, о которой ты всегда знаешь?

— Люблю.

— Чё, правда?

— Правда, — снова улыбается Нуддл и трёт костяшкам ноющие от недосыпа веки. — Но всё равно дай пива.

Мёрдок шипит, уколовшись иглой под ногтем, встряхивает рукой и закусывает пострадавший палец во рту.

— Ты самая принципиальная женщина без сисек, какую я когда-либо видел. Я много принципиальных баб видел, усеки!

— Ща в нос как дам, а?

— Старо. Давай-давай, придумывай новую угрозу.

— Тогда я струны на твоей любимой гитаре растяну, — ржёт Нуддл, хлопая книгой об покрывало и глядя, как Мёрдок киснет ещё сильнее не то от смеха, не то от неисчерпаемой душевной боли.

— Ты чё, настолько жестокая или смерти своей хочешь?

— Ну, а кто меня вырастил-то?

— Мёрдок, мать его, Никкалз. Мёрдок Никкалз вырастил себе, блять, подружку. — Мёрдок тяжко вздыхает без особой печали и, найдя оброненную иголку, шарит в поисках пуговицы. — Интересно, где этот придурок? Не видела?

— Видела. А что ему передать?

— Передай, что только умственно отсталый делится последней банкой!

Нуддл недовольно морщится и, вытянув ногу, упирается пяткой в стену, разглядывая синяк на щиколотке.

— Да ты опять за своё! Жмот!

— Предлагаю этот… а, как его? Компромисс, во. — Мёрдок, воткнув иглу в ворот почти дошитой рубашки, ложится на диван рядом и потягивается, раскинув руки и хрустя позвонками, и пахнет от него обалденно, едко и резко, — перечным шампунем и крепкими сигаретами; залезть бы и не вылезать больше. — Пива мы ещё купим, когда откроется магазин, а пока бахнем по порции лучшего английского чая. Мир?

Призадумавшись на несколько секунд — определённо, это не то решение, которое можно взвесить сразу же, — Нуддл кивает, кусая короткий ноготь.

— Мир. А можно потом взять твою банку? Это ж вишнёвое, здесь такое хрен купишь.

Мёрдок зевает, скрестив ноги в лодыжках на стене, исписанной аккордами и кривыми субдоминантами.

— Только за волшебное слово, милая.

— «Мальборо».

— Чё?

— Я куплю тебе две пачки королевского «Мальборо».

— Забирай.