Огненный цветок (гет)

Вне всякого сомнения, туйлэ было лучшим временем года в Минас Тирите. Холодные дожди обыкновенно уже заканчивались к началу сезона, умытый город казался юным и свежим и словно проживал свои самые радостные дни. Раскрывались нежные бутоны на цитрусовых, молодые зеленые побеги тянулись вверх и даже старые деревья словно становились светлее, гибче и тоньше. Солнце, владевшее небом большую часть суток, уже заигрывало с листом и камнем, но все еще не обжигало и не прогревало воздух до удушающего зноя. Приезжать в город в это время было почти приятно.

— Мама, смотри! — прозвучал где-то справа громкий голос и Леголас нашел взглядом мальчишку, показывавшего на него пальцем. — Это же эльф!

Он усмехнулся и остановил коня. К мальчику подбежала женщина — мама, очевидно — взяла того на руки и стала выговаривать за неучтивость.

— Все в порядке, — сказал ей Леголас. — Ваш сын прав, я действительно эльф. Как тебя зовут? — спросил он ребенка и дружелюбно улыбнулся.

— Брего.

— Брего? Славное имя, — отозвался Леголас. — Так звали второго роханского короля.

— Мой муж из рохиррим, он чтит традиции своего народа, — пояснила женщина.

— Пусть судьба будет милостива к вашему сыну.

— А как зовут тебя? — спросил мальчик, внимательно разглядывавший все это время его лицо и уши.

— Леголас.

— Эльф Леголас! Как из той баллады! — восторгу мальчика не было предела, казалось, еще немного, и он протянет руку и дотронется до него.

Но прикосновения чужого, пускай и ребенка, Леголас терпеть не желал и, выдавив из себя вежливую улыбку, коротко кивнул и направил коня вверх по улице. Проехав через ворота шестого яруса, он тяжелым взглядом посмотрел влево, туда, где за Палатами Исцеления была маленькая принадлежавшая когда-то ей комната, и резко направил коня вправо, в сторону конюшен и перехода в цитадель. Оставив коня, он прошел сквозь узкий каменный коридор и попал во Двор Фонтана. Привратник вежливо встретил его и повел в Белую Башню. Это был уже одиннадцатый знакомый ему привратник башни Эктелиона, но имени его он узнать не трудился, в этом не было никакого проку. Лиц и имен людей он старался больше не запоминать, не желая наслаивать их на воспоминания о единственно важных и уже давно покинувших его смертных. Вот и имя того неугомонного мальчишки с третьего яруса он тотчас же выбросил из головы, страшась отдать ему, будто бы отобрав у других, даже крохотный кусочек своей памяти.

Эльдарион встретил его в тронном зале тепло и учтиво, протянув против правил свою большую крепкую ладонь. Леголас пожал ее и едва подавил порыв привлечь этого так похожего на его доброго друга юношу для крепкого объятия. Но молодой король Гондора, во всем облике которого чувствовалось величие предков, не был Арагорном, обнять его было немыслимым. Леголас помнил его мальчиком, маленьким шкодливым ребенком, купающимся в нежной любви величественного отца и трепетной матери; членом большой семьи, за счастьем которой — и в этом Леголас имел смелость признаться хотя бы себе — наблюдать было мучительно больно. Теперь же король Элессар умер, Арвен разделила его судьбу, а Леголасу осталось только растерянно наблюдать за человеком с чужими юными глазами на лице его друга.

С Эльдарионом они беседовали с четверть часа и все это время Леголас подавлял в душе нетерпеливое раздражение. Приличия требовали, чтобы он непременно засвидетельствовал свое почтение перед королем, прежде чем сделать то, для чего на самом деле приехал. Когда все вежливые фразы были сказаны, он без промедления покинул зал, спешно пересек Двор Фонтана и спустился обратно, на шестой ярус. Дойдя до Палат Исцеления он прошел в сад и безо всякого сожаления сорвал с большого цитрусового дерева несколько веток с пучками только-только распустившихся белых цветов. Свежий запах комом застревал в горле, но он все равно зарывался носом в шелковые лепестки и вдыхал его полной грудью. Все также спешно он прошел дальше по улице, пока наконец не оказался у своей цели. Остановившись возле большой кованной двери он замер. Несколько долгих минут ему понадобилось, чтобы унять сердцебиение и избавиться от горького комка в горле. Затем он опустил руку за пазуху и достал из маленького внутреннего кармана изящный ключ. Такой был всего у нескольких человек во всем Гондоре, и кроме него все они принадлежали к семье короля.

Замок жалобно скрипнул и он переступил порог. Дверь за спиной затворилась, оставив Леголаса наедине с его смертными.

* * *

Она не любила Минас Тирит, но упокоилась именно здесь. Вариантов у Леголаса было немного, ему пришлось согласиться с Арагорном и оставить ее лежать на улице Тишины. Но если не в его власти было избавить ее от этого проклятого города, он мог изменить сам город. Несколько десятков людских лет потратил он на монотонную работу, но все же добился своего. В Минас Тирите не осталось ни единой улицы, где не распустилась бы буйным цветом молодая зелень, ни одного проулка или двора без дерева и кустарника. Жители города не могли поверить, что в нем прижились и зазеленели все эти деревья, и списывали все на эльфийскую магию, но сам Леголас знал, что его сады — лишь жалкое подобие, подражание настоящему лесу. Но он сделал все, на что был способен, и более всего постарался над усыпальницами. Белый мрамор был безжалостно сметен его рукой, и Арагорн не посмел возразить. Взамен его на узком пространстве перед горой Леголас высадил молодые дубы, которые выкопал в Росгобеле и каким-то чудом довез до Гондора. К моменту смерти короля Элессара ничего в этой роще уже не напоминало о белом мраморе дома Королей и дома Наместников и "Улица Тишины" превратилась в "Лес Тишины".

Он медленно спустился вниз по крутой лестнице и вышел на узкую вытянутую площадку. Нога в мягком кожаном сапоге ступила на свежую траву, и он остановился, окидывая взором свой лес. Деревья, освещенные мягким утренним солнцем, зашептались в тихом печальном приветствии. За прошедший год они изменились, хотя ни один смертный этого бы не заметил. Но острый эльфийский взгляд выловил каждую молодую веточку, каждый свежий побег, приметил новые гнезда, свитые в раскидистых кронах. Неслышной поступью прошел он вперед и остановился у пышной гробницы Арагорна. У ее каменного подножия белыми мелкими капельками расцветала гондорская сорная трава — королевский лист, и Леголас светло улыбнулся. Но стоять здесь долго он не мог, его тянуло вперед, в самую глубь этой маленькой рощицы, и потому он быстро миновал могилы Мерри и Пиппина, бросив лишь короткий взгляд на две черные фигуры, лежащие поверх белого камня.

Но вот и она. На секунду Леголас замер в нерешительности, но затем опустился вниз и провел ладонью по камню, лежащему почти вровень с землей, стирая своими длинными пальцами серую пыль.

— Suilad, — тихо проговорил он и положил поверх камня белые цветы.

Дыхание перехватило привычным спазмом и он потер шею рукой, будто пытаясь протиснуть застрявший в гортани воздух глубже, внутрь, к своему в пустую бьющемуся сердцу. Сделанный наконец вдох отозвался давящей болью, он закрыл глаза и сел рядом с камнем прямо на землю. Не одну тысячу раз подняла Ариэн над горизонтом свою ладью с того дня, как оборвалась ее жизнь, не одна тысяча листьев упала на надгробный камень и рассыпалась в труху, но Леголас так и не смог унять свою боль. Когда-то давно, когда она была так обескураживающе близко, что он едва мог провести между ними границу, Леголас наивно верил, что смирился с неизбежностью ее ухода, что воспоминания о ней и мгновения, проведенные вместе, позволят ему пусть и не принять, но пережить ее смерть. Он горько ошибся. Боль не ушла и не притупилась, обмануть самого себя было невозможно, — для него она умерла будто вчера.

Первые несколько людских лет после ее ухода он совсем не помнил, и из череды произошедших событий мог выхватить только сочувственный голос Гендальфа, уговаривавший его уплыть на Запад. Словно в доказательство правильности своих слов Гендальф передал ему сложенный в несколько раз желтый лист, на котором легкой рукой были выведены даты и подписаны события. Он указывал длинным узловатым пальцем на последнюю строчку, где было выведено "Леголас и Гимли уплыли в Валинор, последние из братства" и просил его покориться судьбе. Но Леголас не послушал волшебника, также как не послушал его Радагаст, и остался здесь, в Минас Тирите, подле Арагорна.

Из Гондора его в конце концов увез отец, совершивший такое дальнее путешествие под предлогом знакомства с новым правителем южного государства людей. Произошедшее они не обсуждали, но его молчаливое присутствие помогло Леголасу научиться делать вид, что он по-прежнему занят какими-то делами, по-прежнему чувствует вкус еды и запах цветов, видит краски окружающего мира и слышит пение птиц; делать вид, что он по-прежнему живет. С той поры к ней он приезжал только поздним туйлэ, и никогда не делал этого в одиночестве. Он также как и сейчас недвижимо сидел перед холодным камнем и, погруженный в свою печаль, не замечал бега времени. В какой-то момент за ним приходил Гимли, и произнося ворчливое: "Ну все, парень, довольно", заставлял его подниматься на ноги и не оглядываясь отходить от гробницы. Но сегодня Гимли за ним не придет, он стал слишком стар для путешествий и ждет его в Агларонде, откуда они вдвоем отправятся дальше. Леголас должен был найти силы подняться сам.

Стемнело. На землю опустился вечерний холод, и это вывело из оцепенения — он стал замерзать. Вдохнув воздух полной грудью, он ощутил аромат апельсинового цвета и, разогнав кровь в заледеневших пальцах, полез к себе за пазуху за маленьким шелковым мешочком. Помнится, много лет назад молодой еще Арагорн просил его не делать этого в городе, но сегодня он не мог сдержаться. Из мешочка показалась резная флейта. Впервые взяв в руки этот небольшой кусок дерева после ее смерти, Леголас преисполнился глупой, безумной надеждой, что магическая вещица, подаренная самой Владычицей, если и не оживит ее, то хотя бы залечит его изувеченное сердце. И пронзительная мелодия, рождаемая флейтой в его дрожащих руках, действительно на мгновение наполняла красками ее образ, переносила его назад, в короткое время их беспечного счастья, но не дарила покоя. Когда он играл, музыка разливалась вокруг тонкой дымкой его боли и скорби, и ложилась на город темной вуалью. Жители Минас Тирита слышали ее и чувствовали беспричинную печаль.

Он поднес холодное дерево к губам и закрыл глаза. С первыми же нотами хрустальной мелодии в его ноздри ворвался запах ее волос, а в ушах зазвенел заливистый смех. Он играл, и играл, и ладони будто бы снова дотрагивались до ее горячей гладкой кожи, а губы невесомо касались мягких губ. Но образ ее, складывавшийся из обрывков воспоминаний, не мог обмануть, он утекал сквозь пальцы, убегал от него, прятался, и никакая сила во всей Арде не могла задержать его.

Пошел дождь. Тяжелые капли падали на кроны деревьев, разбивались о мрамор надгробий, пропитывали его одежду, но он так и продолжал играть, пока горько-сладкая мелодия не оборвалась сама. Вода стекала по лицу, застилая глаза, ветер срывал листья с дубов, а он все сидел на мокрой земле у ее могилы. Дождь прекратился. С тяжелым чувством он поднялся на ноги и не оборачиваясь ушел.

* * *

Корабль и команда ждали их в гавани Митлонда. Гимли, впервые увидевший огромную махину парусного судна, долго щурил подслеповатые глаза и рассматривал белые высокие мачты, а затем криво усмехнулся в седую бороду и пробормотал: "Ну хоть на что-то ты способен, парень". Леголас, давно привыкший к гномьей манере делать комплименты, расплылся в широкой улыбке и положил руку другу на плечо.

В пустом Митлонде они прожили целую неделю и все это время Гимли пребывал в восторженном ожидании, а Леголас всячески поощрял его. Он подолгу рассказывал своему старому другу, рядом с которым теперь без всяких возражений мог называться "парнем", все, что сам знал о Валиноре. Гимли завороженно слушал о прекрасных садах Йаванны, в которых не увял еще ни один из расцветших цветков, бескрайних чертогах Манвэ и Варды, прекраснейших сводах пещер Ауле, которые особенно радовали сердце гнома, а Леголас все говорил, говорил и никак не мог наговориться. Если бы гному не нужен был отдых и сон, то он, пожалуй, не расстался бы с ним ни на минуту и рассказал бы еще множество преданий.

Но Гимли был стар, очень стар. Он стал медленно ходить и тяжело дышать, поднимаясь по лестнице, лицо его покрылось сетью глубоких морщин-трещин, какие обычно разрезают высохшую на жарком южном солнце глину. Гимли стал дольше спать и, бывало, начинал сопеть после обеда прямо за столом. Его подводили и глаза, и некогда острый слух, так, что Леголасу приходилось все время следить, что он говорит достаточно громко. Старость, настигшая гнома так неожиданно, вовсе не казалась эльфу ужасной или отвратительной, она, в некотором смысле, была понятной и закономерной. Подобно крепкому дубу, что теряет по осени свои листья и предстает серым и нагим перед холодным безмолвием зимы, менялся и Гимли на пороге своего ухода. Но каким бы естественным не казалось Леголасу это угасание, видеть смерть последнего своего друга ему не хотелось, и потому он в тайне малодушно радовался своему решению.

Гимли он осмелился сказать только накануне. Они закончили ужинать, Леголас в очередной раз рассказал гному все, что знал о чертогах Ауле, и, наконец, решился.

— Завтра важный день, Гимли, — начал он тяготивший душу разговор.

— О да, — не дал ему перейти к сути гном. — Завтра очень ответственный день! Я должен хорошенько отдохнуть, потому что не хочу пропустить ни одного мгновения нашего последнего путешествия! Не хватало еще заснуть по дороге, чтобы твоя эльфийская команда насмехалась над старым гномом!

— Я не об этом, Гимли, — проговорил Леголас и отвел взгляд. — Мы с тобой остались последними, простились со всеми. Но и нам суждено расстаться.

Гимли прищурил глаза и внимательно посмотрел на него.

— Ты что это, остроухий, раньше времени меня хоронить собрался? — насупился гном. — Ты не смотри, что я совсем седой! Ты от меня так просто не отделаешься, уж точно не теперь! До этого вашего Благословенного края я уж как-нибудь дотяну!

— Нет, Гимли, ты не понял... Я не взойду на корабль. Ты уплывешь один.

Гимли посмотрел на него широко открытыми глазами, брови его поползли вверх.

— Ты что, сдурел?! — воскликнул гном. — Все твои давно уплыли! Ты что тут делать будешь, скажи мне на милость? Останешься тощей тенью бродить по пустым землям?! И потом, а как же я? Что я там буду делать — один среди всех этих эльфов! — Гимли распалялся, лицо его пошло некрасивыми красными пятнами. — Бросаешь меня, значит? Вот чего стоит эльфийская дружба!

— Я не могу! — внезапно выкрикнул ему в ответ Леголас. — Я не могу, — повторил он по словам со спокойным злым отчаянием и Гимли сразу будто бы сдулся. — Не заставляй меня... Не заставляй объяснять.

Гимли сочувственно посмотрел на него и под этим взглядом Леголас смутился. Он не хотел смотреть на гнома, не хотел снова видеть его участливого, всепонимающего лица и потому уставился на горизонт, где клонившееся к западу солнце уже раскрашивало поверхность моря своими теплыми красками.

— Леголас, — тихо начал Гимли. — Твоя боль не станет здесь меньше. Ты должен уплыть. Ведь море зовет тебя! Ты слышишь его, где бы ты ни был, я знаю, я видел это в твоем взгляде.

— Ты не понимаешь, — стал возражать Леголас.

— Да уж куда мне! — возмутился на это гном, но сразу же смягчился. — Да я имени ее при тебе не произносил, — продолжил он мягко. — Поплыли, нечего тут тебе делать.

Леголас посмотрел на него и упрямо сжал губы.

— Я не могу, — снова повторил он. — Пока я здесь, я будто чувствую ее, будто слышу ее голос в шелесте листвы и скрипе ветки под ногой. Она... Она не исчезла, Гимли, как ты не понимаешь! Она все еще здесь! И я не могу оставить ее, пусть даже и превратившуюся в робкую тень.

— Это тень твоих воспоминаний! — безжалостно продолжил Гимли.

— Пусть так, — спокойно согласился Леголас. — Но это ничего не меняет.

Гимли устало выдохнул и надолго замолчал. Он рассматривал сидевшего напротив себя эльфа и все думал об их странном народе. Годы дружбы с Леголасом развеяли все его гномьи предубеждения против них — хотя он, конечно, никогда бы в этом не признался.

— Что ж, — нарушил тишину Гимли, — если ты так тверд в своем решении, то придется мне стать первым гномом, отказавшим самим Валар.

Сказав это, Гимли ощутил неприятный укол в сердце. Мысль, что он никогда не ступит на земли Валинора, не увидит всех живущих там во благе и процветании эльфов, разливалась внутри горькой досадой, но он прогонял ее. Оставить Леголаса было немыслимым, ведь эльф был несоизмеримо большим, чем другом.

— Не говори глупостей, — скривился в ответ Леголас. — Мы оба знаем, что ты хочешь уплыть.

— Вовсе нет! Я согласился лишь из-за тебя! — попытался возмутиться Гимли, но и сам чувствовал, как фальшиво звучали слова.

— Это ведь она уговорила Валар пустить тебя, — зачем-то напомнил Леголас и Гимли нахмурился.

— Ну и что.

Леголас внимательно на него посмотрел, подался вперед через стол и медленно заговорил.

— Ты хочешь увидеть ее, мой друг, увидеть хотя бы один последний раз перед неминуемой смертью, пока твои глаза еще способны различать свет и тень. Не будь там ее, ты послал бы куда подальше и Йаванну с ее цветущими садами, и Ауле с его пещерами. Ты согласился плыть только из-за нее, — Леголас замолчал и снова откинулся на спинку стула.

Сейчас он казался невообразимо, чудовищно старым, совсем таким же, как в первый год после ее смерти, и в этом было что-то неестественное, что-то жуткое и неправильное. Будто на ссохшееся мертвое дерево в попытке скрыть всякое отсутствие жизни нацепили фальшивую листву и нежные цветы, и оно стояло теперь изуродованным и потерянным среди своих благоухающих собратьев. Да, ему не было места среди эльфов, Гимли вдруг увидел это ясно и отчетливо.

— Гимли, — сказал Леголас тихо, но он все равно вздрогнул. — Если бы мне выпал хоть один шанс, одна-единственная призрачная надежда увидеть ее, я без раздумий покинул бы тебя, — Гимли опустил голову низко на грудь и глубоко вздохнул. — Корабль отходит на рассвете. Простимся на причале.

На этих словах он ушел, и воздух, потревоженный его легким движением, невесомо коснулся лица, оставляя едва уловимый запах леса. Гимли, еще не до конца осознавший принятое решение, уже начал рыться в кладовых своей памяти, переносясь в самые благополучные дни их дружбы и подолгу представляя счастливое, не тронутое потерями лицо эльфа. В тихой задумчивости сидел он на маленькой уютной террасе, вдыхая соленый морской воздух, пока наконец не забылся в беспокойной дреме. Во сне ему виделся улыбающийся Леголас, пробовавший под заливистый смех Искорки яркий, словно закатное солнце, апельсин.