Профессионал (джен)

— Правда или действие, месье? — торжественно-заунывно, как пономарь, вещает Туди, воззрившись на Мёрдока, и чувствует на себе взгляд примерно десятка пар глаз — карих, чёрных, голубых: Рождество давно отгремело, но в этот раз не отметить наступающий год — дело неприличное, и Туди радуется, что Мёрдок не позвал на гулянку всех, кого так или иначе затаскивал в студию звукозаписи.

— Стюарт, я посплю.

Лея зевает, сонно уткнувшись в его бедро, и Туди гладит её по волосам.

Новый двухтысячный год ещё совсем малютка — ему исполнилось всего полтора часа, за окном доцветает очередной фейерверк и увядает в метели, а Туди до сих пор толком не может понять, что прошло уже ни много, ни мало — четырнадцать с половиной лет с того великого дня, когда у Стюарта Гарольда Пота к чертям разбилась витрина, физиономия и вся прежняя жизнь, скучная и правильная. Четырнадцать с половиной лет жизни Туди-Стюарта-лучшего-мать-его-через-три-прогиба-певца-в-сраном-Лондоне, — Туди хоть на Библии поклянётся, что это правда: Мёрдок однажды, высосав четыре банки сидра и запив их скотчем, вцепился ногтями в его ухо, вытолкал перед ресторанной стойкой и объявил об этом так громко, как только мог, а Мёрдок ерунды никогда не скажет, если накатит.

Четырнадцать с половиной — и Туди уже красится не так часто, считает раннюю седину в волосах, вместо жёлтого пиджака носит клетчатую рубашку, а на коленях у него сопит задремавшая жена — красивая, как принцесса, и рыжая, настоящая шотландская леди из клана Маккензи. У Леи — веснушчатый нос, молочно-белая спина в разрезе платья и Джейна, их с Туди общий ребёнок, а в животе — второй.

Почти полтора десятка лет минуло, и Туди успел измениться несколько раз, а Мёрдок — всё тот же, что и прежде, с наглыми, вечно молодыми глазами, и всё так же похожий на уличного кота, только теперь — вымытого, не голодного.

— Ну, так что? Решил?

— Сложно-о-о, — отвечает Мёрдок противным голосом и щурится. — Действие. Валяй, шелупонь, попробуй-ка меня опозорить.

— Кх-хэ, — нарочито хрипло кашляет Туди. — Поцелуйся с соседом.

Рассел, подпёртый с двух сторон Мерсером и Мейсоном, тоже кашляет — уже не нарочито, и Мерсер хохочет:

— А у тебя губа не дура, а, Стюарт?

— Я милосерден, как Христос. У Мэдса классная компания.

— Давай, не тяни резину, — тычет Нуддл Мёрдока локтем в бок и дует крашеные по случаю праздника губы, — ты же нравишься маме Пот.

Мать, сидящая слева, очаровательно улыбается, переложив ногу на колено, и Туди всё ещё не может понять, какой отмычкой Мёрдок, вечно воняющий табаком: мама терпеть не может запах сигарет, даже на вишнёвые вздыхает, и Туди знает это с тех самых пор, как в четырнадцать лет впервые покурил с Бев и Маршаллом за школой, — отпер все её предсердия и желудочки. Странное дело, кстати: почему так хорошо помнятся имена тех, с кем ты когда-то делил две сигаретки?

— А ты-то чего, Расс?

— Будет-то, Рассел, не кисни!

— Мэдс, даже не думай, — мрачно сообщает Рассел. — Слышишь? Не смей. Она маленькая.

Мёрдок, легко подмигнув, загребает Нуддл в объятия и целует — сочно и горячо, в губы, и, кажется, по-французски, да так, что Нуддл вздрагивает, мычит и упирается в его грудь, как малолетка-школьница, но недолго — и почти сразу же поддаётся.

— О-о-оу, — многозначительно тянет мать и, хихикнув, отодвигается.

Туди подливает себе ещё порцию полусладкого в стакан: половина льётся на штаны, — отпивает и пялится на происходящее, пьяно думая, что Мёрдок знает Нуддл ещё с тех дней, когда ей, стриженой пигалице, было всего-то десять-одиннадцать, — сейчас Нуддл двадцать пять, и джинсы на ней сидят куда лучше. Сам помогал выбрать. Никто в их банде не разбирается в тряпках лучше, чем Туди.

Ни от кого не слышно ни звука, — ни от кого, кроме Никкалзов; Туди пьёт и продолжает смотреть, а Нуддл отклеивается, вдыхает полной грудью и целует сама — ещё крепче прежнего, и для Туди это выглядит так же закономерно, как солнце, которое садится на западе.

— Стюарт.

— Ась? — меланхолично интересуется Туди.

— Ты специально хотел меня позлить, да?

— Две.

— Что «две»?

— Уже две минуты целуются. На сколько поставишь, Рассел?

— Стюарт! Может, он её ещё и разложит прямо здесь?!

— Па-а-ап, расскажи сказку, — зевает Джейна, привидением в розовой пижаме вплывшая в полуоткрытую дверь, хлопает ресницами при виде открывшегося зрелища — и тут же умолкает, и в её карих глазах не остаётся ни капли сна.

Нуддл морщит переносицу, отстраняется и рассеянно трогает губы, даже не оправив задранную на спине кофту, а потом — звонко хохочет, оживляя тишину.

— Мэдс, ты по вкусу как красное винище! Прикинь?

— Чё, перепилась настойки? — ворчливо интересуется Мёрдок, утирая рот тыльным запястьем. — Я ж тебе толкую, пей немного. Так и не усекла?

— А я и встать-то не могу. Голова тяжёлая.

— Никак, да?

— Не могу-у, — упрямо повторяет Нуддл и облизывает губы, — и потолок кружится. Возьми меня… на ручки. Да. Возьми. Я этак на лестнице наебнусь.

Взвалив Нуддл на руки и покрепче подхватив её под коленками — не особо изящно, но крепко, — Мёрдок пинает каблуком чью-то щиколотку и переступает через вытянутые ноги Туди, как через порог.

— Убери-ка оглобли, смертный. Здесь, блять, несут сокровище.