A Single Whole (джен)

«Если существует путь к лучшему, он, без сомнения, требует сначала взглянуть на худшее».

Томас Гарди

12 декабря 1992 года.

«Мне нужна помощь».

«Гарри? И всё-таки ты ко мне обратился».

«Иначе никак. Я в отчаянии».

«Даже так? Настолько всё серьёзно?»

«Ещё серьезнее, чем можно себе представить. Вопрос жизни и смерти».

«Я весь во внимании. Сделаю всё, что в моих силах».

«Надеюсь на это. Ты — моя последняя надежда. Понимаешь… В двух словах и не объяснишь. Раньше я скрывал, утаивал всё, что только можно. Я привык полагаться только на себя и считал, что если сам не смогу себе помочь, то не сможет помочь никто. Я жестоко ошибался. Я признаю, что не в силах справиться сам. Если мне не помогут, то со мной может случиться нечто очень страшное, что гораздо страшнее смерти…»

«Разве может быть что-то страшнее смерти?»

«Для меня — может. Я медленно и неотвратимо схожу с ума».

«Ты серьёзно?»

«Серьёзнее некуда! Разве ты не видишь… хотя бы по моему почерку? Я пишу, как курица лапой, потому что руки трясутся и голова раскалывается на мозаику. Я не спал уже почти неделю…»

«Тогда почему ты сейчас пишешь в моём дневнике, а не спишь?»

«Не могу, Том, пойми! Мне нельзя спать!»

«Кошмары?»

«Может, ты перестанешь меня перебивать? Иначе я не успею всё рассказать».

«Извини, продолжай».

«Это не кошмары и не бессонница. То, что я вижу, я уже давно перестал считать снами. И я не имею представления, что это может быть. Началось это давно, когда я ещё был совсем ребёнком. Это случалось раз в несколько лет, я не придавал этому значения и быстро забывал. С возрастом это стало происходить чаще…»

«Что "это"? Извини, что перебил, просто лучше будет начать с определения "этого"».

«Сначала я называл это снами. Потому что видел их, когда засыпал. Сперва всё было достаточно просто и невинно: я видел незнакомый коридор в обычном доме с несколькими дверьми. Я просто стоял, смотрел на это, а потом просыпался. Этот коридор был знаком мне, но в то же время совсем незнаком. Я видел его так чётко, как постоянно вижу свою спальню, каждую мелочь. Потом я собирался с силами, чтобы открыть ту дверь, к которой меня постоянно тянуло. Но почему-то не решался. Было страшно и в то же время волнительно.

Однажды я услышал из-за этой двери чьи-то голоса. Я помню, какая буря эмоций во мне бушевала, какие противоречивые чувства раздирали. И когда я решился открыть дверь, то выяснилось, что я не могу этого сделать, поскольку являюсь бесплотным! Я так и не открыл ее, она перестала передо мной являться, но теперь я вижу много чего другого. Всё это сначала накатывало на меня небольшими волнами, а потом накрыло мощным цунами. Это длится уже месяца два. Когда я ложусь в постель, меня словно накрывает синеватое покрывало, мне кажется, что я плыву по реке или лечу по воздуху. Изначально это было даже приятно, теперь же это вселяет в меня ужас, поскольку я знаю, что за этим последует. Я лечу, а потом резко приземляюсь».

«Что же ты видишь?»

«Многое, очень многое. Слишком многое. Я вижу людей, которые всегда чем-то заняты. Первое время это могли быть обычные семейные сценки: жена встречает мужа с работы, целует в щёку, дети кидаются ему на шею, всем радостно, они улыбаются.

Или семейный ужин: за большим столом собрались бабушки, дедушки, тётки, дяди, кузены, все шумят, едят, кто-то объявляет о помолвке, все поздравляют их, улыбаются — идиллия, да и только.

Или другое: мать забирает дочь из младшей школы, и та без умолку трещит о том, что она сегодня делала, с кем играла, что ела — всякие глупости, ничего интересного.

Или я наблюдаю за тем, как муж с женой ходят по магазинам, выбирая рождественские подарки для детей; на улице ветер, мороз; они выглядят такими счастливыми, когда видят на витрине ту самую игрушку, о которой мечтал их сын… Всё это напомнило мне эпизоды маггловских фильмов».

«Разве это страшно?»

«Пока нет. Пока страшно лишь то, что я в растерянности и не могу ничего понять. Я стою рядом, среди них, но меня никто не видит, я бесплотен и не могу ни к чему прикоснуться, люди проходят сквозь меня, если я не успеваю отойти. Я даже не вижу своего тела, оно — лишь неясная дымка. Зато с невероятной чёткостью я вижу всё вокруг — лица, предметы, природу. Но страшно то, что я становлюсь слишком похожим на привидение. Кажется, будто я умер… Ужасно страшно. Это начало случаться по нескольку раз в неделю и всегда, когда я ложился спать. Потом сценки стали менее жизнерадостными. Я стал наблюдать человеческие неудачи, несчастья, горе, убогость жизни».

«Кто эти люди?»

«Я не знаю! Я не имею ни малейшего представления, что это за люди. Они бывают совершенно разными. Сначала это были обычные люди. В основном — магглы. Но всё чаще этого и не определить, с таким же успехом многие могут быть и магами. Лишь иногда это очевидно. Откровенно маги — в мантии, с волшебной палочкой — бывают редко. Они говорят то на английском, то на французском — и не понять, кого больше, они левитируют вещи или пользуются автомобилями… Они живут в больших мегаполисах, в маленьких городках и в совсем крошечных деревнях… Они радуются, веселятся, спорят и скандалят…

А дальше… Да, потом пропадают машины, появляются повозки, экипажи, они ездят не по асфальту, а по каменной мостовой, мужчины ходят в цилиндрических шляпах, фраках и с тростью, а женщины — в корсетах и пышных юбках… или в каких-то лохмотьях… Понимаешь? Они уже не в нашем времени. Я уже не в нашем времени, и даже это не всегда понятно. Однажды я заметил календарь на стене за прошлый год. Я вижу людей, потерявших свою человечность, и тех, кто из последних сил пытается её сохранить. Вскоре люди перестали говорить на понятных мне языках, перестали выглядеть привычным мне образом. Они почти перестали радоваться, и я перехожу от отдельно взятых личностей к более общим ситуациям. Я бываю на каких-то митингах, демонстрациях, восстаниях и даже… войнах. Я вижу смерть и боль… Я вижу то, о существовании чего я даже не подозревал. Мне не надо знать язык, на котором говорят люди, не надо знать время и страну, в которой это происходит, чтобы понять весь ужас происходящего… Я не могу уйти, я вынужден смотреть, слушать… И это страшно. Так страшно мне не было никогда».

«Опиши что-нибудь».

«Нет! Не могу, Том! Я не могу об этом думать, мне достаточно было это видеть. Я хочу забыть… никогда не вспоминать…»

«Успокойся, расскажи что-нибудь нейтральное. Чтобы помочь тебе, мне надо знать, как это происходит».

«Да, ты прав… Сейчас… Начинается это всегда одинаково: я ложусь спать, уставший, с единственным желанием — выспаться, вскоре чувствую что-то вроде тряски, я будто дрожу, иногда совсем чуть-чуть, что почти не замечаю, иногда телепает сильно, словно в конвульсиях, но мне не больно. Потом перед глазами синеет так, будто ночное небо высветляется, и мне становится лучше. Я словно лечу. Когда я хочу пошевелиться или открыть глаза, я это делаю и понимаю, что уже не в своей комнате. Всё реально, и мне порой кажется, что у меня какой-то провал в памяти и сюда я пришёл сам, просто забыл об этом. Окружающее я вижу в деталях. Своего тела я почти не вижу, но чувствую, что поднимаю руки, передвигаю ноги, пожимаю плечами, оборачиваюсь и т. д.

Однажды я обнаружил, что нахожусь в какой-то подвальной комнате — потолки в ней были низкими, обильно цвела плесень на стенах, не было никаких люстр и ламп, свет лишь немного пробивался с улицы сквозь маленькое грязное окошко с решёткой под самым потолком. Комнатка была очень маленькая, заваленная вещами, но не так, как обычно заваливают подвал — всем ненужным, — а вещами, необходимыми для жизни. Здесь кто-то жил. Двухъярусная деревянная кровать почти сгнила, вместо матрасов — какое-то тряпьё, в углу — стол с двумя ножками и без части угла, подпёртый железкой. Множество картонных коробок, нагроможденных друг на друга и упирающихся в потолок.

Я сначала решил, что тут никого нет, но вдруг услышал раздирающий кашель за старой, залатанной ширмой. Я обошёл её и увидел женщину в потёртом платье и в косынке, она сидела перед швейной машинкой и, уткнувшись в тряпку, надрывно кашляла. Когда она откашлялась, на тряпке остались следы крови, женщина не обратила на это внимания и вернулась к своему шитью. Но вдруг со стороны кровати раздался то ли писк, то ли плач, женщина обернулась — она посмотрела прямо сквозь меня — и с горестным вздохом поднялась. В груде тряпья оказался ребёнок. Женщина посадила его на колени, принялась качать и уговаривать: «Ну что ты хнычешь? Кушать хочешь? И я хочу, потерпи, вот папа вернётся…» Но тот не слушал и всё равно плакал — голос его был очень слабым и походил на писк младенца, хотя тому по виду было уже около двух лет, а то и больше. Меня не замечали, а я всё видел и слышал.

Я был там несколько часов, женщина за это время закончила работу, а ребёнок совсем обессилел от плача и умолк. Было уже темно, когда пришёл мужчина, мрачнее тучи. Он чуть шатался, будто пьяный. Женщина зажгла свечу, но, когда увидела, что муж ничего не принёс, погасила. Так в полутьме, под свет фонарей на улице, она принялась отчитывать его грозным шёпотом, ребёнок снова начал хныкать, мужчина же, ни слова не говоря, умылся, разделся, лёг на кровать и сразу же уснул. Женщина снова закашляла, ребёнок не умолкал. Откашлявшись, она полезла в одну из коробок, достала оттуда небольшой свёрток, а из него — сухарь. Свёрток она бережно замотала обратно и положила на место. Сухарь достался голодному малышу, который схватил его, будто ничего дороже для него в жизни не было, и с упоением принялся сосать. А мать легла спать голодной. Всё это я хорошо видел и запомнил. Потом меня словно дёрнули за плечи назад, и я провалился обратно в синеву, а когда открыл глаза, то снова был в своей комнате. И совсем не чувствовал себя выспавшимся и отдохнувшим. Так это всегда бывает. Чувствую себя так, будто вовсе не спал всю ночь».

«У меня есть кое-какие предположения, на что это может быть похоже…»

«Правда? Том, ты только хорошо подумай… Ты должен понимать, в каком я состоянии… Ложные надежды мне ни к чему…»

«Понимаю. А ты точно всё мне рассказал?»

«Лишь часть, но основное. Ты пока подумай хорошенько, потом мне расскажешь о своих соображениях».

«Я и сейчас могу…»

«А я не могу — колдомедики пришли… Учти, ты зародил во мне надежду…»

* * *

16 декабря 1992 года.

«И в чём заключаются твои предположения?»

«Ты так резко ушёл в прошлый раз, в чём дело?»

«Я же говорил, что мне плохо… или нет? Сейчас уже стало лучше, малость отпустило. Меня напоили какой-то гадостью, я три дня провалялся в отключке и вообще ничего не видел. Это как глоток свежего воздуха, но я знаю, что это только временное затишье».

«Ты в госпитале?»

«Да. Знаешь, как эти видения влияют на психику? Я уж не говорю про своё физическое состояние. Взглянуть в зеркало порой становится страшнее, чем в свои галлюцинации. А ещё надо найти это зеркало и понять, что это именно зеркало, а не что-то другое… Мне сложно адекватно воспринимать окружающие вещи… Я сначала думал, что никто не обратит внимания на мой ужасный вид: мешки под глазами, бледность, переходящую в синеву, вечно дрожащие руки, нетвёрдую походку и отсутствие внимания. Но заметили и родителям нажаловались. Они, правда, сначала не восприняли всерьёз, а когда я уже целыми днями валялся в больничном отделении, забрали домой, а оттуда отправили прямиком в госпиталь. Мать в ужасе. Она теперь ходит вся в чёрном и в косынке, а глаза на мокром месте. Хоронить меня собралась, не иначе… Даже отец подобрел, не огрызается на меня. Медики не знают, что со мной, а я и подавно. Говорят только, что у меня нервное напряжение и все ему сопутствующее — бессонница, спутанное сознание… галлюцинации. Я упоминал о своих… об этих видениях, они не воспринимают их серьёзно и считают галлюцинациями. Боюсь, если я буду вдаваться в подробности и упорствовать, они решат, что я окончательно сошёл с ума. Поэтому я помалкиваю. Но вообще-то, медики не шибко мной занимаются. Это мать паникует, а они спокойны. Пичкают меня какими-то зельями. Думаю, если бы не они (зелья, а не медики), загнулся бы. Но хватит о грустном, лучше расскажи, что там с твоими предположениями».

«Есть один артефакт, с помощью которого можно просматривать чужие воспоминания, и его действие очень напоминает то, что ты описывал. Называется Омут памяти…»

«Нет, это не оно».

«Что? Почему? Ты же даже не выслушал…»

«К чертям это… Не оно, Том, нет! Чёрт, неужто это и были твои предположения?»

«Но в чём дело?»

«Прости, сорвался. Омут памяти мы уже рассматривали… Я рассказывал об этом одним своим… знакомым, они чрезвычайно умны. И они выдвинули такую теорию, подробно рассказали про этот Омут… Ни черта не он… Во-первых, одна из загвоздок, которую вы все недооценили: никакого Омута рядом со мной нет, и ничьи воспоминания я сознательно не просматриваю…»

«Но ведь не обязательно нужен Омут…»

«Подожди. Это неважно. Пусть не нужен, но точно нужен человек, который бы поделился этими воспоминаниями. И этот человек являлся бы связующим звеном, объединяющим все мои видения. Но я точно уверен, что между ними нет ничего общего».

«Это не факт».

«Факт, я в этом уверен. Поверь мне… Может, между двумя, тремя и есть общность, я даже уверен, что некоторые из видений, просмотренных в разное время, были об одном человеке, но не могут быть связаны абсолютно все эти видения. Это не-воз-мо-жно! Я это чувствую».

«Но…»

«И это тоже отличие. В Омуте памяти ты словно сторонний наблюдатель и только. Я же чувствую себя будто бы участником событий… Не знаю, как объяснить, чтобы ты понял…»

«В Омуте тоже можно чувствовать…»

«В том-то и дело, что нет. Не так. В Омуте ты видишь какие-то события, испытываешь какие-то эмоции, но нет… да, точно… нет связи между тобой и происходящим в Омуте. А я буквально ощущаю себя частью того, что вижу, это проходит сквозь меня в переносном смысле… Это сложно, Том. Просто поверь мне. Но! Пока ты не перебил меня снова, есть ещё один, самый значительный аргумент: вовсе не всегда всё происходит точно так, как я рассказывал ранее. Не всегда я брожу по чужим жизням незамеченным».

«Вот как… Почему ты сразу не написал об этом?»

«Не успел. И это довольно редко случается. К тому же в прошлый раз я был совсем плох, сейчас мне лучше. Так вот, иногда от меня убегают животные, кошки страшно шипят — мистика, да и только. И ещё была пара случаев.

Однажды со мной заговорил человек. Я, конечно, не понял сначала даже, потом не поверил, к тому же он был магглом… То есть было похоже, что это был маггл. Он сидел за столом в небольшой, хорошо освещённой комнатке, что-то писал, когда я появился. Он всё писал и писал.

Мне стало скучно, поэтому я стал ходить по комнате и рассматривать всякие безделушки и фотографии на стенах и полках. Всё было самым что ни есть маггловским, ничего не говорило о том, что в эту комнату ступала нога колдовства. «И что ты ищешь?» — внезапно спросил мужчина за столом. Я подскочил, как ужаленный, и уставился на него. Он сидел всё так же, не сдвинувшись с места и не изменив позы, словно это не он только что говорил. Но это был он. Я мысленно обругал себя за глупость, подумав, что в комнату, вероятно, кто-то вошёл и к нему-то и обратился мужчина. Я огляделся, но никого не обнаружил. Тогда я решил, что мужчина, вероятно, мыслит вслух или чокнутый какой-нибудь. Но тут он обернулся и посмотрел прямо на меня. Мне, если честно, стало жутковато. Для верности я всё-таки обернулся — может, за моей спиной кто-то стоит? — но опять никого не увидел. «Вы меня видите?» — спросил я. «Конечно», — ответил он так, словно каждый день по его комнате шастают такие, как я. Естественно, я удивился и растерялся, не зная, какой из вопросов в своей голове озвучить, но тут меня «дёрнуло», и я очнулся.

А ещё была женщина. Я очутился в какой-то конторе, где было полно народу и все, как муравьи, были очень заняты своими делами. Телефоны трезвонили каждую секунду, пальцы стучали по печатным машинкам, шуршали бумажки. Я был занят тем, что старательно избегал столкновений с людьми — не то чтобы я это особенно чувствовал, но всё равно как-то не по себе, когда кто-то проходит сквозь тебя, чувствуешь себя привидением. Тучный мужчина пронёсся мимо меня, я успел отпрыгнуть; тут же обернувшись, я увидел, что какая-то всклоченная женщина со стопкой бумаг в руках стремительно идёт прямо на меня и уже совсем рядом. Я приготовился к тому, что она пройдёт сквозь меня, но тут она остановилась, подняла голову, посмотрела прямо на меня серыми глазками и сердитым голосом произнесла: «Ну что вы тут мельтешите?» И обогнула меня. Я опешил и, оглядевшись, обнаружил, что она сказала это именно мне и обошла именно меня, после чего затерялась среди коллег. Я хотел её найти, но не успел — вскоре я очнулся».

«И ты ни разу не смог поговорить с теми, кто тебя видит?»

«Нет. И сильно жалею. Они ведь наверняка должны были что-то об этом знать. И есть ещё одно — мне кажется, что я не всегда… бесплотен. Иногда я достаточно хорошо вижу своё тело, но не в этом суть…

Однажды я появился на улице. Были сумерки, и шёл снег. Он проходил сквозь меня, благо, я этого не чувствовал. Я стоял на мосту, а рядом на перилах сидела женщина в тёмном пальто и изящной шляпке. Вокруг ни души. Женщина смотрела вперёд и ничего кругом не замечала. Она сидела так некоторое время, а потом одной рукой опустила перила и, повернув её ладонью кверху, стала смотреть, как пушистые снежинки ложатся на бархатную перчатку. Не особенно задумываясь, как обычно бывает в этих… вылазках, я тоже вытянул руку. Каково же было моё удивление, когда, как и у женщины, снежинки стали скапливаться на моей ладони: проходили сквозь меня, сквозь руку до самой кисти, даже сквозь пальцы, но не сквозь ладонь. И, хоть на мне не было перчаток, они не таяли. Мне это так понравилось, что захотелось поделиться такой радостью. Надо заметить, что обычно во время таких видений у меня притупляется сознание, я ни о чём особенно не задумываюсь: ни кто я, ни откуда, ни зачем я здесь — лишь наблюдаю.

Так вот, я обернулся к женщине, собираясь показать ей снежинки на своей ладони. Но радость моя мгновенно потухла, когда я увидел, что плечи женщины вздрагивают, из-под прикрытых век текут слёзы, а лицо исказилось в рыдании. Мне стало жаль её. Я что-то сказал ей, вроде того, чтобы она не плакала, но она не услышала. Я расстроился. Тут я заметил, что она всё ещё держит руку вытянутой. Как наивный ребёнок отдаёт свои конфеты взрослому, считая, что он грустит именно потому, что у него нет сладостей, так и я пересыпал свои снежинки в ладонь плачущей женщины. Она это почувствовала и открыла глаза. Всхлипывая, посмотрела на свою ладонь, огляделась и снова перевела взгляд на ладонь. После чего сжала руку в кулак, перевернула и раскрыла: смятый снег полетел вниз, в ледяную, тёмную воду. Женщина шмыгнула носом, вытерла мокрые щёки и, сойдя с перил, побрела в тёмную ночь. Я ещё некоторое время слушал её приглушённые шаги по мостовой.

Ещё был младенец. Он лежал в колыбельке в небольшой комнатке чьего-то дома. Я пришёл именно к нему… Я хочу сказать, что обычно я прикрепляюсь к какому-то человеку, я это чувствую, и не могу появиться там, где никого нет. А в том доме был только этот ребёнок. Из живых. Он плакал и звал мать, которая лежала на первом этаже и расставалась с последними остатками тепла. Малыш этого не знал. Он кричал уже давно и охрип. У него, быть может, что-то болело. Я не знал, что мне делать, и пытался как-то справиться с телефоном, чтобы набрать службу спасения. Ничего не получалось, поэтому я вернулся к малышу и стал его успокаивать. Маленькие дети, кстати, тоже иногда могут меня слышать и видеть. Этот, не знаю, может, и слышал, но успокаиваться не желал, размахивая маленькими кулачками и комкая пальчиками детское одеяльце. Лицо его раскраснелось, и я осторожно подул на пушистую белокурую чёлку. Локоны на его лбу зашевелились, и я подул ещё. Малыш замолк и посмотрел на меня ясными голубыми глазками. Я поднёс руку к пухлой щёчке, но не дотронулся, только сделал такое движение, словно погладил. Ребёнок вздохнул — я уверен, что он почувствовал тепло, — и окончательно замолчал. Я медленно провёл рукой вдоль его тела, после чего стал шептать ему всякие успокаивающие глупости и даже — сам не до конца верю — спел колыбельную. Он ещё поворочался и вскоре заснул.

Я спустился вниз и предпринял ещё одну попытку совладать с телефоном. До того, как я успел окончательно разочароваться в своих способностях, в дверь постучали. Я только обернулся, как меня выдернуло из… сна.

И ещё был кленовый лист. Да, кленовый лист. На дворе осень и холодный ветер. Я даже не знаю, что это за страна, но люди там были не европейской наружности. Ветер срывал с деревьев листья и кружил по воздуху. Какой-то мальчик бегал по парку и с хохотом ловил падающие листья. Один сухой лист клёна всё кружил вокруг меня, как привязанный, я протянул руку, и лист шарахнулся от неё, как от предмета такой же полярности, как он. Я снова попытался схватить его, но он снова от меня ушёл, а когда опустился на землю, уже никак на меня не реагировал… Не знаю, быть может, это ничего не значило. Больше не было ничего особенно примечательного. Иногда, правда, мои видения бывали настолько короткими, что я не успевал понять, что я не в своей комнате, как я уже был опять там».

«Неужели это и вызвало в тебе панику?»

«Я не паниковал».

«Ты был в ужасе».

«Я не спал неделю. Дошёл до того, что спички в глаза вставлял — бесполезное и опасное занятие, чуть глаз не выколол. Зато занял себя. Скажем так: я был не в себе, и всё. Но я рассказал тебе всё самое приятное и малоприятное. И ещё… это тоже не всё. Я не рассказал тебе самое… странное… Но… Не знаю, тяжело об этом говорить. Я даже считал это из другой серии, нежели видения… Но начинается это так же: синева, вибрация. Но смысл… Я уже не невидимая тень, не наблюдатель… Как же это сказать… Бывает такое, что я словно бы являюсь каким-то другим человеком... Или я словно в чужом теле. Я осязаем, все меня видят, но у меня совсем другая внешность, и я… как бы, не контролирую своё тело. Или лишь частично… Как объяснить-то?.. Я куда-то иду, сам не зная куда, и куда-то прихожу, я разговариваю с людьми так, словно знаю их, но не всегда понимаю, что именно я говорю. Я словно бы так же наблюдаю, но уже не со стороны, а из чьего-то тела… и у меня имеется частичный контроль над этим телом. Но я не чувствую себя запертым в этом теле, всё-таки остаётся какое-то ощущение свободы. Я не знаю, что это, и случается это довольно редко, поэтому больше ничего не могу сказать».

«Час от часу не легче. На этом, надеюсь, всё?»

«Если бы, Том. Есть и похуже. Есть ещё один… вид… «выходов». У меня есть подозрение, что это что-то вроде потустороннего мира. Или нечто столь же неприятное. Я бывал там пару раз, и мне очень не хочется возвращаться. Там нет привычной земли, вообще нет измерений, только пустое пространство. Там нет материи. Там обитают духи, и они постоянно шепчутся, что-то говорят мне, я их совсем не понимаю… И многое другое. Том, все эти… миры воспламеняют мой мозг, смешивают дьявольскую кашицу, что не помещается реальность. Они раздирают меня на части. Я перестаю понимать, где нахожусь, какое сейчас число, какой месяц, год и кто я вообще такой. Я потерялся среди тех миров, где находился. Я теряю рассудок. Вроде как видение и кончилось, а я всё оглядываюсь и ищу тех людей, которых видел минуту назад. Соседей по комнате называю чужими именами, мой разум не успевает переключаться. Это всё походит на безумный фантасмагорический сон, но он настолько реален… Я мечтаю о темноте и покое. Хочу забыться, чтобы не видеть и не слышать никого и ничего. Я хочу лишь отдохнуть, я так устал, Том…»

«Я хотел бы тебе помочь, Гарри. Расскажи мне всё, излей мне свою душу…»

«Только что колдомедик заходил. Меня завтра выписывают. Родители не навещали меня уже дня два. Наверное, мать опять… заболела. По всей видимости, Рождество и Новый год я опять буду встречать в школе. Но оно и к лучшему. Мне нужно навёрстывать упущенное. Если бы не мои родители, меня бы уже выперли из школы. Боюсь, как бы меня не оставили на второй год — подумать страшно, сколько же я пропустил».

«А что по этому поводу думают твои родители?»

«По поводу моих видений или моего состояния? О первом они знают мало и не понимают, что со мной творится; полагаю, они согласны с диагнозом медиков. А по поводу второго они, конечно, переживают. Мать жалко. Когда это всё началось, с ней чуть приступ не сделался. Хотя мне тогда всё равно было — я вообще не воспринимал реальность. Слава Мерлину, я почти не помню... тех дней. Так что, по сравнению с тем, что было, я сейчас в превосходном состоянии».

«А почему ты не расскажешь об этом родителям?»

«Ну, у нас с ними непростые отношения… Я уверен, они не поймут. Возможно, захотят сдать меня на «лечение», которое мне вряд ли понравится. По крайней мере, отец захочет это сделать, а мать будет противиться, тогда не избежать большого скандала и больших проблем, а я их не хочу. Они и так живут в вечном напряжении».

«Жаль. Ты достоин большего».

«Да? Ну, спасибо. Но на самом деле они не такие плохие, как может показаться. Мне они нравятся, и я думаю, что большего мне не нужно. Я уже вышел из того возраста, когда мечтаешь о поддержке, ласковых словах родителей, об их опеке, постоянном присутствии и прочей ерунде. Мне вполне достаточно того, что они мне дают».

«Я понимаю тебя, Гарри. Мне жаль, что у меня нет ответов на твои вопросы. И я надеюсь, что хоть чем-нибудь смог тебе помочь».

«Очень, Том. Я тебе благодарен за то, что выслушал. То есть даже не выслушал… Просто говорить об этом очень сложно, вряд ли я бы смог, а написать было гораздо легче. Хотя знал бы ты, каких мучений мне это стоило…»

* * *

24 декабря 1992.

«Я понял, в чём дело, меня озарило!»

«Гарри? Что такое?»

«Том, поздравь меня, я разгадал эту загадку! Я нашёл нужную книгу, и теперь я понял! Всё оказалось настолько простым, что даже смешно. И стоило поднимать такой шум? Вот я остолоп!»

«Эй, в чём дело? Что ты понял?»

«О, Том, всё так ясно как день, ну до жути просто!..»

«Гарри?»

«Да, я тут. А тебе интересно, Том, что это такое было?»

«Конечно».

«И зачем тебе знать? Ведь это так скучно и неинтересно».

«Гарри, в чём дело?»

«Если ты узнаешь, ты разочаруешься во мне, ты поймёшь, что не такой уж я интересный, что я самый обычный…»

«Говори!»

«Уже повелеваешь? Ладно уж, чего тянуть… Том. Надо признать правду. Голую. Омерзительную. Правду. На самом деле всё просто. Этому есть до смешного простое объяснение: я просто обычный псих. Я чокнутый, психопат, безумец. Я шизофреник. А ведь это неспроста, не просто так, ни с пустого места. Я должен был давно понять, что я больной. Ведь мама сказала мне, что я не дышал несколько минут после рождения, — а это не остаётся без последствий для мозга. По мне сразу должно было быть видно, что я ненормальный. И я дожил до двенадцати, и мне и в голову не приходило, что… Даже когда сова принесла мне приглашение учиться в школе магии. Пока мне якобы не пришло письмо... Эй, и магический мир тоже выдумала моя шизофрения? Всё это было блажью? Картинки больного воображения? И ты, Том, тоже мой воображаемый друг? Признайся!»

«Гарри, успокойся, ради Мерлина! Настоятельно рекомендую тебе сейчас ударить себя. У тебя истерика».

«Да, с душевнобольными такое бывает. Душевно… больными — ха-ха, ну и слово! Но что я тебе объясняю, ты вообще никто, ты существуешь только в моей голове. А я просто-напросто сумасшедший, напридумывал тут всякого… Магический мир! Подумать только, какой бред! Надо признать, фантазия у меня работает что надо!»

«Дурак! Никогда так не говори! Ты не сумасшедший, Гарри, ты — особенный!»

«Да, разумеется… Мой воспаленный мозг не хочет выпускать меня из туманных пут видений».

«Гарри!»

«Отвали, мозговой червь, тебя нет…»

«Гарри?»

* * *

11 января 1993 года.

«Я только хотел спросить: не вспомнил ли ты чего подходящего?»

«Гарри? Как дела?»

«Неплохо, а что?»

«Оклемался?»

«Ну да… Забудь то, о чём мы с тобой беседовали в прошлый раз — я уже забыл. У меня был серьёзный нервный срыв. Ну, с кем не бывает?»

«Что-то мне подсказывает, что простой пощечиной дело не обошлось. Я думал, ты уже не выпутаешься. Как ты справился?»

«Ну, я выспался. И немного поразмышлял. И решил, что даже если это всё — эта жизнь — мои галлюцинации, то я, пожалуй, предпочту жить в них, раз уж не помню ничего о реальности и вообще её не воспринимаю. Пусть это будет моей реальностью. А насколько она подлинна, уже неважно, раз уж другой я не знаю. В общем, давай забудем об этом. Так что там у тебя, нет идей?»

«Я не всезнающий, Гарри, и хоть я знаю самые малоизвестные вещи, с возможностями, подобными твоим, не сталкивался никогда».

«Я знал, что мне никто не поможет. Думаю, это моё дело, я должен сам во всём разобраться».

«Почему ты вдруг поменял своё мнение?»

«Я уже неделю живу без видений, Том. Зато неделя до этого выпала из моей жизни, словно я прошёл через коридор времени. Из моей жизни пропала целая неделя — это ни день, ни два, а семь — немалый срок. Не имею представления, чем я занимался всё это время. Можно предположить, что я заснул по дороге в комнату и проспал беспробудным сном всю неделю, но звучит нелепо. И я не чувствую себя разбитым и вялым. Будто на это время меня поместили в какую-то камеру, восстанавливающую силы. Я уже не помню, когда чувствовал себя лучше. Хотя дело ещё и в том, что моя жизнь теперь разделена на «до» и «после». До осени прошлого года и после неё. Жизнь «до» кажется небольшим промежутком, а жизнь «после» — целой вечностью. Как я отключился, не помню, а очнулся в своей комнате, за задёрнутым пологом — все мои соседи разъехались по домам. Я отсутствовал неделю, и никто этого не заметил. Родители думали, что я в школе, а профессора — что я дома. Декан даже пожурил меня за то, что родители не предупредили, что забирают меня на каникулы. И вот теперь я не вижу никаких видений. Разве это не прекрасно?»

«Это странно. Этот провал в памяти. Тебе могли просто-напросто стереть память. Заклятие Обливиэйт тебе знакомо?

«Да-да, Том, я знаю, что это странно. Но сейчас я не в том состоянии, чтобы в этом разбираться. Я рад уже тому, что могу наконец связно мыслить».

«Это опасно».

«Не дави на меня. Сейчас мне нужен только отдых».

* * *

25 февраля 1993 года.

«Как твои дела, Том?»

«Издеваешься или снова не в себе?»

«Извини, не знал, как начать».

«Давай я начну: как твои дела?»

«Жив пока. Спасибо, что спросил».

«Странный ты сегодня. Давай рассказывай, что там с тобой? Снова плохо?»

«Не то чтобы… Так, нехорошо».

«Действительно? Снова то же самое?»

«Не то чтобы…»

«Не заставляй меня вытягивать из тебя каждое слово. Ты опять теряешь связь с реальностью?»

«Не то чтобы… Снова я бы этого не пережил, Том. Так что нет. А… не знаю я… Странно это...»

«Гарри, объясни наконец!»

«Прости, просто я в расстроенных чувствах. Видения снова стали появляться, но, по сравнению с прошлой волной, они совсем редки — мне удаётся выспаться, редко когда я не сплю всю ночь. Вечером я смотрю видение — несколько часов, когда прихожу в себя — уже глубокая ночь, и я снова отключаюсь и уже ничего не вижу. Новые видения… совсем не страшные, и они… немного другие. Мне сложно подбирать подходящие слова, ты уж извини. От общего я опять перешёл к частному. Временные рамки фиксированные — это, в большинстве своём, недалёкое прошлое (может, не раньше десяти лет), настоящее (в основном), ближайшее будущее (в пределах года). Пространственное местоположение тоже ограничено — это Франция и Англия, как редкое исключение — другие европейские страны. А главное — люди. Они другие. Часто это откровенно мои знакомые — сокурсники или же просто студенты нашей школы, которых я встречал и встречаю во время обедов. Иногда я вижу неизвестных мне людей, а потом выясняется, что это семья, дальние родственники, друзья, знакомые вышеописанных. Иногда, конечно, выясняется, но я почему-то думаю, что это применимо ко всем незнакомцам. Так что теперь между ними есть связь, это — прошу любить и жаловать — я. Любопытная картинка вырисовывается, не находишь?»

«И что ты видишь?»

«А вижу я то, что меня не касается, то есть — чужую жизнь. Как они ссорятся, мирятся, обсуждают, куда поехать летом и что подарить на день рождения родным. Вижу, как и где они отдыхали прошлым летом и что всё-таки выберут на этот раз. Будущее, прошлое, настоящее, Том… То же, что было раньше, только уже с людьми, находящимися в непосредственной близости от меня».

«Но… Как это действует? Ты сам выбираешь?..»

«Если ты о том, сам ли я выбираю, в чьём грязном белье порыться, то нет — я всё так же это не контролирую».

«И ты видишь… себя?»

«Нет».

«Но ведь ты видишь своих знакомых. Неужели ты ни разу, хоть краем глаза, не заметил себя?»

«Том, я не вижу себя. Других. Но ни себя, ни свою семью… Я ни разу не слышал, чтоб звучало моё имя, «я» даже ни разу не мелькнул как фон, я почти не вижу знакомые мне места».

«А было что-нибудь… примечательное?»

«Не было ничего. Разве что для тебя примечательно то, как старшекурсник зажимается в подсобке с третьекурсницей».

«Я не верю тебе. Ты видишь будущее — разве это не примечательно?»

«Да, но… Это несколько не так, как можно себе представить. К примеру, я вижу человека. Он выглядит немного старше, чем в моём настоящем, он уже не учится в школе. Целый час я наблюдаю, как он крошит салат к ужину, ужинает, читает журнал, идёт в ванную стирать свои носки — какие выводы я могу из этого сделать? То, что я в будущем, что этот парень живёт в маленькой квартирке, что на ужин ест салат — возможно, пытается похудеть… Быть может, если бы я в реальности хорошо знал этого человека, я бы мог сказать что-то определённое, а так…»

«Гарри, а тебе не кажется, что это, так сказать, шаг назад?»

«В каком смысле?»

«Ты опять видишь отдельных людей. Гораздо полезнее было бы понаблюдать за тем, что имеет хоть какое-то значение для всего мира, а не эти пустышки».

«Ну, у меня на это другая точка зрения. Том, то, что ты назвал пустышками, гораздо легче мной переносится. Я, конечно, слышал, что люди используют свой мозг лишь частично, однако же я не думаю, что мой мозг и моя детская психика выдержат ещё один такой марш-бросок в глубины вселенского знания. Меня уже несказанно поражает, что я выдержал это один раз».

«Ты не смотрел в библиотеке, чем всё это может быть?»

«Обижаешь… Разумеется, смотрел. Но пока не нашёл ничего вразумительного».

«Совсем ничего?

«Увы… И я спрашивал у всех, у кого только мог, но никто не может дать мне ответы».

«Так ты рассказываешь об этом… всем?»

«Нет. Мерлин упаси, чувства мои, может, и расстроены, но мозг ещё на месте. Если я расскажу кому-то прямо, то меня заклеймят психом, а то и закроют в больнице. А я, знаешь ли, не планировал… Не хочу рисковать. Я пытался разузнать что-нибудь окольными путями. Например, так ненавязчиво интересуюсь у профессоров: «Как вы думаете, каким образом человек может перемещаться во времени и пространстве? Как можно оставаться незамеченным среди толпы народу?»

«Понимаю…»

«И теперь я в подробностях знаю про Маховик времени, про аппарацию, портключи, летучий порох, про Омут, опять же, про дезиллюминационное заклинание, про чары, рассеивающие внимание, про мантии-невидимки и ещё про всякие полумифические штучки, и это включая истории их появления. Это, конечно, всё интересно, но не то, что мне нужно».

«Ты уверен? Может, ты что-то упустил?»

«Не может. Всё это… требует осознанных действий, порой заклятий и реальных предметов, знаний и желания, в конце концов — всего того, чем я не обладаю. К тому же… это мелочи, какие-то крупицы магии, а то, что происходит со мной, — это мощная сила. Я это чувствую. Вполне вероятно, что это какое-то сильное проклятие…»

«Разве это похоже на проклятие?»

«Для меня похоже. А уж кому как не мне об этом говорить, потому что, в отличие от других, я испытываю его действие на себе».

«Ради таких, можно сказать, колоссальных возможностей можно смириться с некоторыми неудобствами».

«Неудобствами? О, да, Том, я знаю, о чём ты сейчас думаешь — жалкий слюнтяй плачется из-за недостатка сна и каких-то неудобств, не способный осознать величие уникального дара… Слабак! Да, наверное, так и есть — уверен ты бы справился гораздо лучше, Том. Так что забирай их себе…»

«Если бы я мог…»

«Но ты не можешь. Так что не суди. Ты понятия не имеешь, с чем я вынужден сталкиваться».

* * *

14 апреля 1993 года.

«И снова привет, Том».

«Здравствуй, Гарри! Что случилось?»

«Почему сразу "случилось"? Разве я не могу обратиться к тебе просто так?»

«Можешь, но обычно этого не делаешь».

«Ну извини, такой я корыстный».

«Не суди себя слишком строго, за тебя это сделают другие».

«Я слышал противоположное мнение: прощай чужие ошибки, но не свои».

«Мнений огромное множество, за всеми и не уследишь, и все они субъективны. Права лишь истина. А её не знает никто».

«Так и никто? Разве всякие мудрецы не занимаются поисками истины, например, на Тибете?»

«Несомненно. Они ищут истину, следуют своей дорогой, но к истине нет дороги».

«Но тогда зачем она, Том, если никто никогда её не постигнет?»

«Для того, чтобы к ней стремились. Просто, как всё гениальное».

«Должно быть… Но давай не будем углубляться в философию. Том, расскажи о себе, ведь я ничего о тебе не знаю».

«Почему тебя это вдруг заинтересовало?»

«Появилось время об этом подумать. И у меня уже не каша в голове».

«И что тебя интересует?»

«Всё, что ты можешь мне рассказать. Понимаю, что у всех есть свои тайны. Поэтому не настаиваю».

«Я расскажу тебе о себе, если ты отплатишь мне тем же».

«Идёт. Ты первый».

«Ладно… С чего начать?»

«Начни с начала».

«Как хочешь. Я родился в одном из лондонских приютов в 1926 году. И остался там жить, поскольку моя мать умерла при родах, а отец неизвестен. Моя мать была чистокровной волшебницей из известного и могущественного рода волшебников. Но узнал я об этом уже в Хогвартсе, куда поступил, как и все, в одиннадцать лет. Как я уже упомянул, меня распределили на Слизерин. Там я встретился с людьми, похожими на меня и разделяющими многие мои взгляды. Что со мной стало после Хогвартса, я не знаю, поскольку в этом дневнике мои воспоминания до шестнадцати лет. Я бы хотел знать, что стало с миром после этого. Ты же можешь мне рассказать?»

«Наверное. А что насчёт отца: ты совсем ничего о нём не знаешь?»

«Только его имя, поскольку меня назвали в его честь».

«Мать назвала? Но она же умерла».

«Просила назвать перед смертью».

«Ты не пробовал его искать?»

«Нет. Времени как-то не было».

«Тебе совсем не интересно, какой он? Похож ли ты на него? Хотя бы внешне?»

«Думаю, у меня нет с ним ничего общего. Зачем тебе такие подробности?»

«Просто интересно. Всё думаю: похож ли я на своего отца? Я его совсем не знаю… Хоть и живу с ним одном доме, да. А что, в приюте у тебя не было друзей?»

«Нет. Я с самого начала чувствовал, что не такой, как они. Они меня не понимали».

«Да, мне это знакомо… А вас вывозили куда-нибудь? На прогулки, в музеи… на природу?»

«Странные у тебя вопросы, Гарри, почему ты спрашиваешь?»

«Мне интересно, какую жизнь ведут приютские дети. Я вообще любопытный».

«Любопытство — это замечательно. Я думаю, что ты философ — "любящий знания", как и я».

«Наверное. А как ты думаешь, бывают ли знания лишними? С тобой когда-нибудь бывало, что ты предпочёл бы не знать что-то, известное тебе?»

«Не думаю, Гарри. Ведь знания — это сила. Кто владеет знаниями, тот владеет миром».

«Но от голой информации, не переходящей в дело, нет никакого толка, разве нет?»

«Абсолютно согласен. Поэтому ценны истинные знания — те, которые ты воплощаешь в дело. Например, знание заклятий — не то, сколько книжек по чарам ты прочёл, а насколько хорошо ты с их помощью научился колдовать. Важно знать, как устроен этот мир, его законы, чтобы в соответствии с этим руководить своими действиями и порой нарушать эти законы так, чтобы они принесли тебе выгоду. Поэтому магглы так слабы — они глупцы. Окружённые магией и волшебниками, они даже не подозревают об их существовании. Они как белки в огромном колесе жизни — всё крутятся на одном месте, копошатся, думают, что продвинулись вперёд, а выше головы всё равно прыгнуть не могут».

«Ты не любишь магглов, так? Почему? Дети в приюте плохо к тебе относились?»

«Гарри, магглы — ничтожные червяки, по сравнению с колдунами. Они не способны ни на что стоящее, они представления не имеют, в каком мире живут — какую пользу они могут ему принести? Они жалкие, никчёмные существа — ими легко управлять. Они для того и предназначены — они сами желают, чтобы над ними главенствовали более организованные, более могущественные, более умные — колдуны. Мы нужны им, чтобы их мир не развалился. Чего я не могу понять, так почему мы — более высокоорганизованные создания — должны прятаться и срываться для того лишь, чтобы не напугать этих глупцов, — к чему нам охранять их бессмысленное спокойствие, их ничтожный, ограниченный мирок? Даже если мы дадим им знания, они не смогут их использовать, они не смогут понять истинную природу вещей».

«Но как же все эти великие люди, не обладающие магией? Художники, писатели, изобретатели, учёные — они постоянно развиваются, изучают мир — физические законы, химические соединения, инженерию, космос — во всех этих сферах они достигли необыкновенных результатов — магглы уже побывали в космосе и даже на Луне! Ты не считаешь это триумфом разума?»

«Ох, Гарри, ты попал под влияние великой мистификации. Тебе предстоит ещё очень многое узнать. Всё это лишь легенда. Величие маггловских умов выдуто из пальца — они обладают фантазией, это надо признать — они создают множество лженаук, которые должны дать разумное объяснение всем тем вещам, которые они понять не в состоянии. А все те известные магглы, достигшие действительно чего-то существенного, никогда не доходили до великих открытий сами по себе, своим умом, — за ними так или иначе стояли маги. Некоторые откровенно крали результаты исследований настоящих гениев, выдавая их за свои, иные пользовались наработками. Хитрость и коварство у них в крови. Сами они ничего не могут».

«Это… это очень смелое заявление».

«Магглы на самом деле гнилые у самого своего снования — они лишь человекоподобные животные с крошечными зачатками знания. Вся их кровь испорчена — она воняет. Это их необходимо изолировать от настоящих людей, не нам надо скрываться и прятаться, а им!»

«Том, ты кажешься довольно… увлечённым этим».

«Извини, я отвлёкся. Это всё меня очень давно печалит и заставляет страдать. Поэтому я хотел узнать у тебя, насколько мир изменился за пятьдесят лет. Изменилось ли положение волшебников?

«Не думаю, что хоть что-то изменилось, Том. Всё ещё существуют законы, требующие от магов полной секретности»

«Неужели не было ни одного волшебника, способного что-то изменить?»

«Был один. Он почти начал войну».

«Но что ему помешало?»

«Не могу сказать точно, Том. Знаю лишь, что его убили прежде, чем он успел достаточно навредить».

«Как его звали, Гарри?»

«Его звали лорд Волдеморт».

«Как он умер? Когда?»

«Не так давно на самом деле — шесть лет назад».

«Кто убил его? Как это произошло?»

«Мне не известно».

«Я должен знать всё!»

«Не знаю, Том!»

«Так разузнай!»

«Том, ты становишься пугающим, знаешь».

«Ты прав. Прости. Я вышел из себя. Я не хотел тебя пугать. Просто это всё меня задевает. Я действительно был бы благодарен, если бы ты что-нибудь разузнал об этом волшебнике — что он сделал и почему… потерпел неудачу».

«Постараюсь, Том, но ничего не обещаю. Теперь мне пора, много дел. Как жаль, что в сутках всего 24 часа!»

* * *

25 апреля 1993 года.

«Том, а я тебя чуть не потерял».

«Прости?»

«Ну, твой дневник. Я забыл его дома, когда меня последний раз забирали на выходные. Я уже думал, что больше никогда тебя… с тобой не поговорю, но как видишь… А ты совсем не изменился!»

«Да ты шутник. Но я не разделяю твоего приятного расположения духа. Я хочу знать, что его вызвало. Какие радостные события произошли в твоей жизни?»

«Ну, разве не может быть, что у меня просто хорошее настроение? Может, я наконец встал с кровати с той ноги?»

«Мне так не кажется. Рассказывай. Это связано с твоими видениями?»

«Ничего от тебя не скроешь, Том. Ну, я тут всё думал-размышлял… В общем, я думаю, что ты был прав: то, что со мной происходит, далеко не проклятие. С этим можно жить. Более того, это — дар, величайший дар, и я бы его никому не отдал».

«Как неожиданно! Радует, что ты начинаешь понимать. Я знал, что ты рано или поздно должен смириться, но я совсем не ожидал, что это произойдёт так скоро. Но естественным путём это произошло бы гораздо позже. Тут налицо какое-то сильное эмоциональное потрясение. Или влияние извне. Гарри, я не отстану от тебя, пока ты не расскажешь всё…»

«Низкий поклон Вашей сообразительности, милорд… Ты прав, в моих видениях настал перелом. Теперь я… м-м… Ну, я вижу свою семью, себя иногда и… а впрочем, этого уже достаточно. Слова здесь излишни».

«Интересный — и довольно логичный, прошу заметить — поворот! Ты рад?»

«Не заметно?»

«Опиши. Что ты видел?»

«Ну… В общем, однажды я очутился в своём старом доме. Был вечер, на улице лил дождь. Свет мигал в комнатах. Атмосфера была мрачноватая. На кухне я увидел мужчину, он стоял спиной ко мне и что-то готовил. Я оглядел помещение, заглянул в окно, но не узнавал своего родного дома. Тогда я поднялся на второй этаж, рассматривая интерьер. Комнаты были закрыты, кроме одной, в неё-то я и вошёл — это была детская, в углу стояла колыбель. В кресле сидела женщина, в руках она держала ребёнка, завернутого в одеяльце, и, раскачиваясь взад-вперёд, что-то ему шептала. Пока я рассматривал их, в комнату вошёл мужчина, поставил на комод бутылочку с молоком и тихо произнёс: «Должно немного остыть». Я смотрел и не узнавал ни их, ни дом. Они были такими… молодыми, я совсем забыл, какими они были… в то время. К тому же я привык к видениям, привык к незнакомым людям, и мне в голову не приходило, что я могу увидеть кого-то столь близкого. Женщина была сильно взволнована. Глаза её блестели. Она периодически вскидывала голову и обращалась к мужчине хриплым шепотом: «Он весь горит, Джон… Что нам делать? Почему он не плачет? Джон, он спит? Посмотри, Джон, я боюсь, как бы он не…» Неожиданно погас свет, сверкнула молния, загрохотал гром, снова зажёгся свет. Женщина крепче прижала к себе ребёнка — тот пошевелился, причмокнул губами, но не проснулся. Женщина прерывисто вздохнула и ласково убрала рыжую чёлку с влажного детского лобика. Убедившись, что громкий звук не разбудил ребёнка, она глянула на мужчину, который стоял у комода, сложив руки на груди, и смотрел перед собой. «Дай ему ещё лекарства», — тихо предложил он. «Нельзя, ему же ещё и года нет», — помотала головой женщина. «Тогда к врачу?» Женщина закусила губу и вновь посмотрела на детское личико: «Я же медик», — пробормотала она и, нахмурившись, твёрже повторила: «Я — медик». Мужчина вздохнул. Последовала ещё одна вспышка и грохот, свет снова замигал. Женщина сжалась и, затравленно глянув в окно, прошептала: «Какая ужасная буря! Ещё и этот свет… Боже, что за день сегодня такой!» «Хеллоуин, дорогая», — просто ответил мужчина. Я очнулся. И только придя в себя, я понял, что это были за люди. Это были мои родители и, соответственно, я сам».

«Это точно? Ты ничего не напутал?»

«Нет. А если и напутал тогда, то в следующий раз уже не было сомнений. Я появился на той же кухне, но было светло. Мальчик лет четырёх стоял на табуретке и скрупулезно изучал календарь на стене за 1984 год, елозя коротким пальчиком по его поверхности и что-то бормоча. В кухню вошла женщина, держа в руках поднос с пирогом. «Ты что там смотришь? Спускайся давай и иди мыть руки», — сказала она, ставя поднос на стол и накрывая его крышкой. Мальчик не отрывался от своего занятия. «Тридцать первое, сегодня тридцать первое… Мам, а сколько мне исполняется?» — спросил он и обернулся к женщине. «Четыре», — ответила та, накрывая на стол. «Четыре… — ребёнок сосредоточенно смотрел на свою ладонь, загибая то один палец, то другой. — Это столько, мам?» Он продемонстрировал четыре маленьких пальчика. Женщина глянула на него мельком: «Столько». «Четыре, — пробормотал мальчик, кивнул самому себе и вновь повернулся к календарю. — Значит, не в этот раз… Мам, а в следующий день рождения мне будет двадцать один?» Женщина удивлённо обернулась: «Двадцать один? Нет, милый, в следующем году тебе будет пять». «А через один день рождения?» — с надеждой спросил малыш. Женщина покачала головой: «Тебе ещё нескоро исполнится двадцать один, милый. А зачем тебе?» «Ну, как же, — удивился ребёнок, — ведь в двадцать один я стану взрослым и смогу делать, что захочу…» «Где же ты такое слышал?» «У бабушки. Мам, а через два дня рождения мне будет двадцать один?» «Милый, но разве сейчас ты не делаешь всё, что захочешь?» Мальчик замотал головой: «Нет. Когда я вырасту, я уйду из дома», — просто заявил он. Женщина замерла, резко обернулась: «Ты что такое говоришь? — ахнула она. — Зачем же ты уйдёшь? Тебе не нравится здесь? С нами?» Мальчик наивно захлопал глазами: «Ну что ты, мам, очень нравится! И вас я очень люблю. Но я хочу домой!» «Какой такой дом? — почти в панике говорила женщина, широко открытыми глазами смотря на спокойного сына. — Ты же дома, милый… дома». Мальчик снисходительно улыбнулся, слез со стула: «Какой же это дом, мама? Дом там, где… — он пространно развёл руками, — ты знаешь, где». Женщина охнула и тяжело опустилась на стул: «Да что же это такое… Гарри, что ты такое говоришь?» Мальчик строго нахмурился, цокнул языком, явно подражая взрослому: «Как же так, ты будто не знаешь? А можно мне соку?» Он подошёл к столу, вскарабкался на стул, потянулся к стакану с оранжевой жидкостью и вопросительно посмотрел на мать. Она медленно кивнула, всё ещё смотря на ребёнка потрясённым взглядом. Тот, как ни в чём не бывало, сделал несколько глотков сока, фыркнул, слез со стула, подбежал к матери, чмокнул её в щёку и убежал со словами: «Не беспокойся. Я руки помою». Ну, а я вернулся в свою спальню. Собственно, тем мальчиком был я».

«Странным ты был. И что ты имел в виду?»

«Не помню уже. Наверное, каких-то сказок наслушался, мало ли… Знаешь, с тех пор, как я перестал видеть чужих людей, мне стало легче, словно камень с души упал. И не только потому, что видеть себя и своих родных гораздо приятнее, чем чужих людей. Я чувствовал себя так гадко от того, что присутствовал там, где мне не место, видел и слышал то, что не предназначено для моих глаз и ушей. Я понимал, что не имею права знать посторонние тайны и раскрывать скелеты в чужих шкафах. Ведь если человек что-то скрывает, значит, у него есть на это свои причины. Я уважаю чужие секреты, и мне было противно от самого себя, от того, что я сам так вероломно покушаюсь на их тайны. Я не в праве лезть в чужую жизнь, в свою — это уже другое дело…»

«Гарри, а ты не думал о том, что если тебе дана такая возможность, то дано и право?»

«Нет. Не думал и не собираюсь. Том, это то, чему учили меня родители. Нельзя вмешиваться в чужую жизнь. Всё — табу. И я это верю».

«Это глупо. Я так думаю, тебе нужно время, чтобы понять, какое оружие в твоих руках. Ты ещё слишком мал для такого груза».

«Ну, спасибо, ты сейчас уколол в самое больное место».

* * *

7 мая 1993 года.

«Здравствуй, Том».

«Здравствуй, Гарри. Как твои дела?»

«Нормально. Знаешь, я тут всё думаю… Ну, я как бы принимаю это за чистую монету, а вдруг?..»

«Что? Опять?»

«Нет, я не об этом. Здесь необязательно подразумевается моё сумасшествие. Я просто подумал: а что если я вижу не такие уж и реальные вещи? Что, если это… ну, если не моя фантазия, а… иллюзии магического характера, к примеру».

«Так. И что же навело тебя на такие мысли?»

«Я кое-что видел…»

«И что же?»

«Я видел себя в будущем…»

«Ну же, сказал "а", говори "б"».

«Будущее не такое уж и далёкое, я даже мало изменился… внешне. Раньше я видел людей, которых не знал, я не мог сказать, каковы эти люди и на что они способны. А себя я всё-таки знаю… В общем, в этом видении я вёл себя совершенно нехарактерно. То есть, так сказать… Я говорил такие вещи, которые не способен был бы сказать даже под пытками… Ну, воспитание у меня такое, ведь оно въелось в меня до самых костей, не способен я на такое!»

«Какое же?»

«Я ужасно выражался, был грубым и высокомерным, говорил гадости человеку, которого на данный момент я и не встречал вовсе, хоть он кажется мне чем-то знакомым. Он вёл себя по меньшей мере как мой хороший друг, а я — как последняя сволочь. Честно, я не верю, что могу таким стать, тем более в таком недалёком будущем. Я не верю, что могу так сильно измениться за такой короткий срок».

«Возможно, это действительно был не ты. Знаешь, ведь есть способы замаскироваться под другого человека. Или же то был ты, но притворялся. Мало ли, были причины. Будущее непредсказуемо. Я верю, что твои видения реальны».

«Возможно, ты прав. У меня тоже есть такое предчувствие, что они не подделка. Ладно, мне нужно ещё подумать».

* * *

25 мая 1993 год.

«Да, думаю, это реально. Я тут полазил в библиотеке, поискал описании исторических событий, которые я имел честь наблюдать, пообщался со знакомыми. В общем, это похоже на правду. Да, думаю, это правда. И я хочу понять, как эта сила действуют, что вызывает видения».

«Это огромный прогресс, Гарри. За такой короткий срок. Ты продолжаешь меня удивлять. Что же ты намерен делать?»

«Я собираюсь разобраться во всём этом, понять суть этой силы, найти с ней общий язык, чем бы она не являлась. Я не собираюсь больше отрицать очевидное, и во что бы то ни стало я обязан разобраться с этим, понять принцип возникновения этих видений, их природу. Я научусь управлять ими. Как это сделать — уже другой вопрос, над ним ещё нужно поразмыслить. Предстоит нелёгкая работа, но я готов за это взяться».

* * *

11 июня 1993 год.

«Ты представляешь, оказывается, директор Шармбатона, мадам Максим, — наполовину великан».

«Да ну? Какая мерзость».

«Ну, там довольно-таки романтичная история приключилась… Дух Франции повлиял, должно быть… Как говорил Бальзак, любовь в Париже нисколько не похожа на любовь в других местах. Всё это довольно-таки интересно».

«А как твои успехи, в общем?»

«В процессе. Все попытки что-то разузнать безуспешны. Чувствую себя уникальным, будто во всём мире не было подобной истории. Но не будем о грустном. Ты представляешь, а Маркс был ужасным семьянином».

«Кто?»

«Да так… Я ведь и сам не очень-то знал, кто он такой... А теперь… словно бы… Я соседа по комнате и то хуже знаю».

«Всё смотришь свои видения?»

«Как в кинотеатре. Попкорна не хватает и мягких сидений особенно. Всё думаю, как сильно люди отличаются друг от друга. Одно время мне казалось, что все одинаковые — глупые, ограниченные, жестокие, эгоистичные до самого основания, охваченные страстями... Но какое счастье, что они такие разные! Это, кажется, было самым гениальной во вселенской задумке — сделать людей разными».

«А себя ты видел снова?»

«В будущем — больше нет. Будущее мне вообще редко является. И я всё равно в нём ничего не понимаю».

«Но тогда что же ты видишь, раз уж такой спокойный?»

«Я не спокойный, я апатичный. И не из-за того, что вижу, а из-за того, что не могу разгадать эту загадку. А в видениях моих мало что изменилось. Вижу чужих знакомых и своих, иногда вижу близко знакомых, кое-каких родственников, иногда себя в детстве, родителей вместе и поодиночке. А на родителей интересно посмотреть… уже более взрослых, они довольно-таки неординарные личности».

«Мне интересно будет послушать. Расскажи».

«Да ладно, что интересного в семейных разборках?»

«Расскажи, я настаиваю».

«Как хочешь. В общем, несколько лет назад мы с... родителями переехали во Францию. Я-настоящий оказался в саду рядом с домом, который я сразу же узнал. Я стоял там некоторое время, разглядывая открывшийся мне вид — весна была в самом разгаре. Сейчас в этом саду уже ничего не растёт, а тогда его можно было сравнить по красоте с садом в нашей школе. Первым я увидел маленького мальчика в зелёном комбинезоне. Выглядел он лет на шесть, худой, рыжеватые волосы, светлая кожа, каре-зелёные глаза — чем-то похож на меня — так я сначала подумал. Он оценивающе разглядывал цветы, долго и придирчиво выбирая самые лучшие. Я уж было и посоветовать пробовал, но он не слышал. Когда он набрал букет, на дорожке появился мужчина в чёрных брюках и чёрной мантии. Но лицо его не было строгим… как сейчас. К сведению, это был мой отец. «И чем мы тут занимаемся?» — громко, наигранно грозным голосом сказал он. Мальчик вздрогнул и обернулся. «Ой, babbo (с ит. «папочка»), ты вернулся!» — мальчик заулыбался и помахал отцу рукой. «И, как видно, очень вовремя — прямо сейчас некий маленький воришка грабит мой сад…»

И дальше некоторое время разговор шёл в том же тоне, пока мужчина, усадив сына на скамейку рядом с собой, без всяких шуток заговорил: «Так, а теперь, молодой человек, я хочу услышать от тебя, чем вы с матерью занимались, пока меня не было». Мальчик тоже посерьёзнел и без лишних слов стал перечислять все свои занятия: «Ездили на Сериз в поле, понемногу занимались фехтованием, этикетом, музыкой, чтением, магией…» На последнем слове мужчина оживился, словно только это его и интересовало: «Магией? И что же нового ты узнал?» «О, mammina (с ит. «мамочка») показала мне Люмус! Представляешь, всего одно слово — и на кончике волшебной палочки загорается свет. Так здорово!» «Ну, а что там с вазой? Мама рассказывала, что ты случайно разбил вазу». Мальчик нахмурился и уткнулся носом в букет цветов, что держал в руках: «Ну да… Я случайно, правда. Я задел её рукой, и она упала. Но mammina её починила, честно. Только одно слово — и ваза как новенькая…» Мужчина нахмурился. «Просто задел рукой… Плохо, — пробормотал он словно самому себе. — И что, никаких вспышек магии?» Мальчик развёл руками с грустным видом.

В саду появилось третье действующее лицо — моя мать. «Марко? Ты вернулся, — произнесла она, подходя к скамейке. — Почему я узнаю это от домовых эльфов?» Мужчина невозмутимо расправил складки мантии и произнёс, не смотря на жену: «Прежде мне необходимо было переговорить с сыном». Не сказать, что они были холодны друг с другом, но и тёплыми их отношения не назовёшь. Не было враждебности, как сейчас. Женщина перевела взгляд на ребёнка и, увидев букет, который тот пытался спрятать за спину, улыбнулась. Не отводя взгляда от сына, она тихо произнесла, обращаясь к мужу: «Не буду даже спрашивать, о чём вы говорили. С ним ты всегда говоришь об одном и том же, — и только потом протянула руки к сыну. — Идём, малыш, нужно поставить цветы в воду, иначе они могут завянуть». «Что там с зельями?» — спросил мужчина, когда жена уже сделала несколько шагов к дому. Та остановилась, нахмурилась — тема явно была ей неприятна — и коротко ответила: «Я работаю над ними». И вместе с сыном ушла в дом. Мужчина сидел ещё некоторое время на скамейке, смотря прямо перед собой и не двигаясь, словно каменное изваяние, а потом тоже ушёл. Я наблюдал за ними всеми и думал, что они (особенно я) не совсем такие, какими я их знаю сейчас. Даже несколько грустно».

«Тебе здесь ничего не кажется странным?»

«Например?»

«Ну, например, то, что совсем недавно твоего отца звали Джон, а теперь он Марко? Не объяснишь?»

«Разве я говорил, что его зовут Джон?»

«Упоминал в речи своей матери из воспоминания».

«А, ну... это только она его так называла, по-семейному, знаешь…»

«Ты за идиота меня держишь?»

«Нет. Не думал даже».

«Тогда говори правду!»

«Ты раскусил меня, Том, я тебе врал. Мои настоящие родители на самом деле погибли, меня отправили в детский дом, а недавно усыновили».

«Я знал. Я чувствовал, что ты недоговариваешь. Я не мог тебя… понять, словно ты не открывался мне. Но почему ты врал?»

«Сам знаешь — отсутствие доверия к кому-либо».

«У тебя есть ещё что сказать?»

«Нет».

«Точно?»

«Да. И вообще, можно подумать, ты весь такой честный, откровенный и поведал мне все свои секреты…»

«Гарри, я — дневник, не более чем обычный портрет на стене, моё прошлое не имеет значения, поскольку у меня нет будущего. Только ты имеешь значение. Ты должен быть откровенен со мной…»

«Ничего я тебе не должен».

«Прости, не горячись. Ты прав. Просто я надеялся, что смогу помочь тебе. Я надеялся на полное доверие между нами».

«Ладно. И я вспылил. В последнее время со мной такое бывает. Но, Том, ты слишком настойчив. Я не могу всю жизнь прятаться и скрываться в своём панцире, а потом взять и просто отбросить его».

«Понимаю, Гарри. Я понимаю тебя как никто другой, можешь не объяснять. На самом деле мы с тобой очень похожи. Мы выросли в детском доме, а жизнь там воспитывает в человеке определённые черты и закаляет характер. Мы оба особенные, не только в маггловском, но и в магическом мире. Уверен, ты везде чувствуешь себя одиноким и непонятым. В жизни мы руководствуемся не мимолётными эмоциями и быстро проходящими чувствами, мы доверяемся только своему разуму, знаниям, запас которых всегда пополняем. Мы твёрдо стоим на земле, не витаем в облаках, не обманываемся ложными надеждами. Мы знаем и видим свои цели и планомерно к ним пробираемся. Средства не важны, конечная цель на вершине всего. Трудности не пугают нас, препятствия не останавливают. Пусть в тебе ещё присутствуют заблуждения на некоторый счёт, но, я уверен, совсем скоро ты прозреешь, твой дар поможет себе в этом. Гарри, объединись мы — из нас бы вышел несокрушимый тандем, защищённый от губительного прошлого, непредсказуемого будущего и опасного настоящего. Нам не будет страшен никакой враг…»

«Ты уверен, Том, что тебе нужен кто-то, с кем нужно делиться?»

«С тобой я готов поделиться. Я не могу отдать мир в управление невежд, безмозглых бесхарактерных тупиц, которые топчут труды стольких поистине гениальных властелинов. Миру нужны сильные люди с мозгами — такие, как мы. Гарри, мы возведём магический мир к таким высотам, к каким не добирались никакие олимпийские боги, авторитет магии будет неоспорим — веками. Никто, никакой жалкий маггл, оборотень, гоблин, грязнокровка не посмеют встать против нас, эти недостойные пустышки наконец займут положенное им место…»

«Как понять, где им место, а где место нам?»

«Ведь это ясно! Нужно лишь перестать смотреть на всё сквозь очки сантиментов и жалости. Нужен лидер, который научит высших людей использовать свой ум, свои силы. И тогда все поймут, что нам необходимо уничтожить недостойную кровь, прежде чем она уничтожила нас! Идя на постоянные уступки магглам, мы принижаем своё собственное достоинство — опускаемся до их уровня. Этой своей терпимостью и теорией равноправия маги уже дошли до того, что смешиваются с магглами, тем самым портят священную кровь предков и производят на свет жалких недоразумений, не способных полностью осознать свою силу. Но мы не можем просто так наблюдать за падением высших существ, мы должны что-то менять. За нами пойдут множество волшебников — вот увидишь, со мной согласятся многие — они все боятся озвучить свои мысли. Но я никого не боюсь. Если кто-то не согласен со мной — ему нет места в новом мире, который мы построим».

«Значит, Том, по-твоему, разум — критерий существования в твоём новом мире?»

«Именно так, мальчик, ты зришь в самый корень. И я убеждён, что ты со своими силами поможешь в этой благородной миссии».

«Но ты лишь отпечаток человека, Том».

«Почти. В мире существует мой прототип — человек, вложивший меня сюда. А он — это и есть я».

«Ты уверен, что он-ты ещё жив? Прошло много лет».

«Уверен. Он не может умереть, пока есть я. Возможно, он сейчас очень слаб и нуждается в помощи. Гарри, ты — моё маленькое открытие, на которое я не надеялся, будучи в таком состоянии. Я всё думал, в чём смысл этого… И понял — сама магия толкнула тебя к моему дневнику. Мы должны были встретиться. Хотя бы так… Гарри, тебе судьбой предназначено стать моим освободителем, моим верным сподвижником, главным последователем. Я наделю тебя такой властью, какую ты заслуживаешь! Возможно, чуть позже, когда ты будешь полностью готов. Ну а сейчас у меня будет для тебя задание…»

«Том, это, конечно, всё очень красиво сказано, но у меня есть право выбора?»

«Выбор? Гарри, ты уже выбрал. Пусть не прямым ответом, но я уже это понял».

«Однако я тоже хочу высказаться. У меня тоже есть свои мысли, знаешь ли».

«Что же ты хочешь мне сказать?»

«Я понимаю, что ты мне говоришь. Я допускаю, что мы с тобой в чём-то похожи. В нашей биографии есть схожие моменты. Мы сироты, до которых никому нет дела. У сирот часто можно найти много общего. Они — одинокие дети, брошенные в жестокий мир и вынужденные защищаться самостоятельно — даже тогда, когда никто на них не нападает. Часто это дети, которые хотят, чтобы их увидели, заметили, чтобы весь мир знал, что они есть, они существуют. Это тяжело, всегда ожидать подвоха, быть самому по себе, тяжело поверить людям. Но мы всё ещё остаёмся разными людьми. Даже близнецы, выросшие вместе, в одной семье и в одних условиях, могут быть совершенно разными — по целям в жизни и взглядам на мир.

Человек слишком сложно устроен. Твоя эволюционная теория — маги на ступень выше магглов — не кажется мне столь очевидной. Она учитывает такое важное составляющее человека как разум, но совершенно игнорирует наличие у человека чего-то не менее важного — души, — что я считаю большим упущением.

Как ты знаешь, я имел возможность в качестве независимого наблюдателя проследить за жизнью маггловского и магического обществ: и одно мне стало предельно ясно — они мало чем отличаются друг от друга. Их разница только в том, что для упрощения своей жизни одни пользуются магией, а другие — наукой. Но суть везде одинакова. Основные приоритеты этих людей всегда — семья, деньги, власть, известность, секс. Средства достижения целей — люди. Оружие — обман, вымогательство, угрозы и т. д. Счастье — это любовь, свобода, поиск… Список огромен — смысл один. Какая-то гипотетическая сила — лишь маска, которой прикрываются как маги, так и магглы.

Говорят, человек по своей сути слаб. Я склонен с этим согласиться. Природа наша подвержена злу и разложению. Природа заложила в человеческую суть не все программы, но мы сами можем генерировать их в течение жизни. И люди способны проявлять силу духа на самом деле — я видел, какими сильными они могут быть, они способны на необыкновенные поступки, когда борются с этой природой. И совершенно неважно, владеют они магией или нет. Поэтому я неспособен с тобой согласиться, Том.

Что касается нас с тобой, Том, есть правда в твоих словах: для нас цели превыше всего. Только они у нас разные и средства достижения — тоже. И у меня есть то, чего у тебя никогда не будет, — углубляться не стану. Раньше не говорил, а начинать уже поздно. И уж не знаю, кого ты пытаешься обмануть — меня или себя, — заявляя, что по этим нашим перепискам сумел понять, какой «замечательный» я человек, — ты правда думаешь, что я растаю от этой грубой лести? Ты ничего обо мне не знаешь. Тебе я никогда полностью не доверял. Всегда и во всём было что-то, что я утаивал. Почему тогда обращался к тебе? Не знаю, было в тебе что-то притягательное. Загадка, быть может? И в какой-то момент мне нужно было вынести их головы хранившийся там хлам, и бездушный дневник подходил больше реального человека, способного меня предать. Позже мне стало любопытно — какой ты, как работает твой мозг. Я вижу, как ты упёрт, непреклонен и убеждён в величии своей крови, что никого неспособен услышать и увидеть и в своём будущем — уже прошлом, — станешь тем, кем не можешь уже не стать, даже если обретёшь новую жизнь. Но нам с тобой явно не по пути. Я делаю выбор, отличный от твоего. И мне никогда не стать таким, как ты, лорд Волдеморт».

Гарри быстро захлопнул тетрадь и отпрянул, не спуская взгляда с дневника. Сейчас он ожидал чего угодно: проклятия, взрыва, землетрясения или другого невиданного колдовства, даже явления народу самого Тома, однако дневник не подавал никаких признаков жизни, скромно и неприметливо имитируя обычную тетрадку. Гарри слез со стола, на котором сидел, и перешёл на другую сторону комнаты, предпочитая в этот момент находиться в отдалении от тёмного артефакта. Он задумчиво смотрел на дневник, всё ожидая и, быть может, надеясь на какую-то его деятельность.

Так ничего и не дождавшись, он вздохнул и рассеянно оглядел помещение — он был в личной лаборатории его mamma: серая комнатка с небольшим окошком, длинным столом, деревянным стеллажом, полностью заставленным книгами, висящими прямо над столом полочками, на которых выстроились стройные ряды маленьких колбочек с разноцветными жидкостями внутри и ярлычками, подписанными ровным, чётким почерком. Сейчас Хелен Вазари была в ипостаси заботливой и бескрайне любящей мамочки, поэтому не только разрешала, но и настаивала на его присутствии в её скромных апартаментах. Она ничего не запрещала Гарри.

Её спальня была очень странной и пугающей. Именно пугающей, поскольку в ней жили две разные, совершенно противоположные личности (и сейчас не о ней и её муже идёт речь, ведь они жили в разных комнатах). Милая, жизнерадостная, счастливая мамочка стремилась сделать свою комнату как можно светлее, как можно ярче, как можно приветливее. Суровая, холодная железная леди ненавидела яркость и свет, её комната была тёмной, мрачной, сырой, и казалось, что в ней способны жить только привидения.

Естественно, что ни та, ни другая не желали терпеть капризы своей другой личности, поэтому каждый раз, когда состояние мадам менялось, менялся и вид её комнаты. Одна сдёргивала с окон тяжёлые плотные шторы и навешивала лёгкие светлые занавески, стелила на каменный пол мягкий ковёр, застилала кровати шёлком, ставила на прикроватную тумбочку букет полевых цветов в хрустальной вазочке. Гарри часто помогал ей в этом. Другая же сворачивала ковёр и засовывала обратно в шкаф, сжигала занавески и в клочья раздирала постельное бельё, цветы вместе с вазой просто выкидывала в окно. Она ужасно злилась. Единственное, что способно было разозлить мадам Холодность, — это она сама. Она ненавидела свою жалкую, святошескую ипостась. Если бы это был кто-то другой, она бы ограничилась презрением, а себя такую она ненавидела всем сердцем. Ненавидела и за то, что не могла никак контролировать.

А комната зачастую находилась в подвешенном состоянии — такие яркие и отличные в своём значении вещи уживались в ней: белые покрывала, частично занавешивающие мощный готический шкаф, похожий на гроб, решетчатая в цветочек занавесь, выглядывающая из-под грузных, строгих шпалер, которые ещё не успели снять, свёрнутый бежевый ковёр в углу, готовый распластаться на полу при первой возможности, розовые с помпончиками тапочки высовывались из-под тёмно-бордовых полов покрывала. Большое двухстороннее зеркало стояло посреди комнаты, круглое зеркало висело над столом, зеркало над кроватью, маленькое зеркальце на столе — много зеркал, и всех их (кроме одного — самого большого) разбивала мадам Холодность, потому что не любила зеркала. Часто их осколки можно было найти то тут, то там, можно было наступить, напороться, садясь в кресло или доставая что-то из ящиков в столе — она любила сметать осколки в стол, — можно было найти осколок в складках покрывала на кровати. В общем, очевидно, что Гарри не любил эту комнату и предпочитал ей соседнюю лабораторию, которая почти не подвергалась изменениям, поскольку мадам Хелен была довольно равнодушна к зельям и редко туда заходила.

С тех пор, как у мадам Вазари появился Гарри, она стала гораздо миролюбивее относиться к мужу, чем тот и воспользовался, наняв ей психотерапевта (хотя ей явно был необходим психиатр и заодно психолог). Мадам Хелен искренне считала, что ей не нужна помощь специалиста, и занималась с психотерапевтом не для себя, а только для успокоения мужа. О чём они в таком случае говорили, оставалось тайной за закрытой дверью. Мадам Холодность же, наоборот, часами просиживала наедине с доктором, но, судя по тому, что в её состоянии ничего не менялось, это мало ей помогало.

Мадам Хелен часто оставляла Гарри одного у себя в мастерской, когда отправлялась к доктору. После сеанса месье Вазари обычно под каким-либо предлогом вынуждал её побыть некоторое время вместе с ним — они обедали, гуляли в саду, обсуждали какие-то дела — то есть Марко Вазари рассказывал жене об их семейных делах, об их соседях и дальних родственниках, а она делала вид, что слушает. Поэтому достаточно длительное время Гарри проводил в лаборатории, посвящённый самому себе.

Иногда он варил себе какие-то зелья, вроде Сна-без-сновидений, бодроперцового или антиаллергенного, иногда читал, а сегодня решил захватить с собой дневник Тома. Его не расстраивали внезапный поворот и исход их беседы. Это должно было произойти в скором времени, и чем раньше, тем лучше. Гарри подозревал, что не пристало так долго находиться рядом со столь тёмным артефактом, поэтому часто оставлял его дома, отправляясь в школу. Но всегда забирал обратно. Что делать с ним, он пока не знал.

В раздумьях Гарри сидел на подлокотнике кресла у дальней стены, сложив руки на груди, чтоб лучше думалось, и уставившись на безобидную с виду тетрадку. Одно было ясно: с Томом он больше говорить не будет — это плохо на него влияло. Можно было бы запрятать дневник где-нибудь в особняке или в Шармбатоне до поры до времени. Вспомнив про время, Гарри посмотрел на часы, висящие над дверью в комнату. Мадам уже долго отсутствовала. Обычно она быстро управлялась с доктором, и Вазари тоже не мог надолго её задержать.

Вдруг послышались шум и суета на лестнице, вслед за этим — истошный крик мадам Вазари. Гарри вздрогнул, подошёл к двери и прислушался: успокаивающим голосом говорил что-то месье Вазари, растерянно бубнил психотерапевт — по крайней мере, Гарри его слова казались монотонным бормотанием. Гарри вышел из лаборатории. Подобные звуки в этом тёмном коридоре казались ещё более зловещими и пугающими. Гарри медленно пошёл на шум. Подойдя к лестнице, он остановился. Внизу происходила неприятная сцена: мадам Вазари металась в истерике, кричала не своим голосом, болезненно стенала, что-то бормотала, куда-то рвалась, кидаясь то к лестнице, то к выходу; мистер Вазари пытался её удержать, при этом не поранив, а доктор стоял рядом, как статуя, и говорил что-то на своём психотерапевтическом языке.

Да, не всегда превращения мадам Вазари из доктора Джекила в мистера Хайда (или наоборот) происходили тихо и во сне, иногда бывало и такое. Гарри пару раз доводилось наблюдать эти страшные сцены. Не сказать, что она в действительности испытывала физическую боль от этого превращения, какую чувствуют оборотни, её скорее мучила психологическая сторона происходящего. Можно было бы предположить, что милая mamma очень не хотела уходить, а мадам Холодность, положим, очень хотела вернуться или же лишь желала упрятать куда подальше свою нежелательную сущность, из-за чего у них и происходила внутренняя борьба. Но скорее всего, обе сущности мучились от своего состояния, от своей слабости, от своей невозможности найти компромисс.

— Что ты встал?! Быстро неси успокаивающее! — хрипло выкрикнул Марко Вазари, обращаясь к Гарри. Он вздрогнул и перевёл на него недоумённый взгляд. — Быстро! — гаркнул, почти зарычал, тот, свирепо глянув на приёмного сына.

Гарри сорвался с места и метнулся в лабораторию. На пороге он споткнулся и чуть не уткнулся носом в каменный пол. Обретя равновесие, он вскарабкался на стол — иначе он бы просто не достал до полки — и принялся лихорадочно рыться среди бесчисленных скляночек и колбочек с зельями, которые приобретала и варила его приёмная мать и к которым относилась с чрезвычайным трепетом. Со стола попадали всякие журналы и стопки бумаг, пока Гарри по нему ползал. Успокаивающее зелье было чуть ли не на самом краю полки. Гарри случайно залез пальцами в стакан с каким-то настоем и непроизвольно отдёрнул руку. Сразу несколько склянок полетели вниз, на стол, и скатились на пол. Схватив нужное зелье, Гарри переключил внимание на учинённый им погром: пара пузырьков таки разбилась, и жидкость из них неторопливо вытекала на разбросанную макулатуру и каменный пол. Мадам Вазари четвертует его за эти зелья, наверняка там было что-то ужасно редкое и дорогое.

Внезапно какое-то зелье зашипело на одной из тетрадей, забурлило, появился пар… или, скорее, дым. Гарри обмер, узнав знакомую обложку дневника, и торопливо попятился назад, пока не упёрся в стенку. С дневником творилось что-то странное: зелье прожгло в нём внушительную дыру, и из неё, словно тёмная кровь, сочились чернила. Гарри казалось, что он слышит приглушённый голос из дневника, какое-то шипение, бульканье и ещё что-то. Из тетради выплыло прозрачное серое облако, окутало дневник и резко исчезло.

— Что за чертовщина? — пробормотал Гарри, нахмурившись.

— Мальчишка! — раздалось из холла. Гарри опомнился и выбежал обратно в коридор, сжимая в руке спасительную склянку.

Вскоре Мадам удалось успокоить и уложить в кровать. Доктор отчалил, а месье обхаживал бессознательную супругу в своей спальне. У Гарри было время устранить беспорядок, учинённый в лаборатории. «Яд василиска», — прочёл он на этикетке разбившейся склянки. «Чёрт, это плохо. За такое меня и вправду могут бросить в подвал на съедение крысам, — подумал он. — Но, в конце концов, сами виноваты, надо было лучше защищать такую ценность». Дневник же после близкого знакомства со столь мощным ядом приобрел весьма жалкий вид: словно бы его простирнули и хорошенько выжали. В целом, его будто опустошили, лишив лакомой начинки. Гарри встряхнул тетрадь, внимательно оглядел и взялся за перо и чернила. «Том?» — написал он. Надпись не стала исчезать, и это было непривычно. Гарри подождал некоторое время, после чего закрыл дневник.

— Ну что ж, прощай, Том, — прошептал он и вздохнул.

Так всё и разрешилось само собой.

Стрелки на часах приближались к девяти вечера; Гарри лежал на застеленной кровати, следил за их движением и вслушивался в происходящее за дверью спальни. После припадка мадам Вазари так и не проснулась. Некоторое время раздавались голоса домовых эльфов и месье Вазари. Потом ненадолго стало тихо, после чего Вазари спустился вниз и, судя по звукам, ушёл через камин. Во время его отсутствия было слышно только, как эльфы прибирались в доме. Вскоре Вазари вернулся, ненадолго заглянул к жене и заперся в своём кабинете. Опять дом погрузился в тишину. Тогда Гарри решил, что пора. Если он не потревожит Вазари сегодня, то придётся будить его завтра с утра пораньше — а это могло его рассердить.

Гарри прошёлся по коридору и постучал в дверь кабинета Вазари. Довольно долго никто не отвечал. Гарри терпеливо ждал, поскольку знал повадки приёмного отца. Вскоре дверь распахнулась, Вазари степенно вышел из комнаты, словно погружённый в невесёлые думы, и, не задерживаясь, двинулся в сторону лестницы. Гарри молча последовал за ним. Они спустились вниз, прошли в зал. Вазари остановился у камина, резко развернулся и повелительно глянул на Гарри. Тот кивнул и, встав чуть поодаль, стал ждать, пока Вазари через каминную сеть предупредит о его появлении. Вынырнув, тот вынул из кармана пригоршню летучего пороха и, больно вцепившись Гарри в плечо, буквально закинул его в камин. Так Гарри снова вернулся в академию, чтобы провести там ещё одну, последнюю в этом учебном году неделю.