Горе мне, горе! (джен)

Путешествие, которое в Третью Эпоху заняло бы больше времени, ибо кругом были орки и другие твари Саурона, теперь стало явно короче. До перевала Рохана я доскакал буквально за две недели. Правда, конягу моего мне пришлось там же и отпустить с миром, чтобы бедняга не сгинул от такой бешеной скачки. Хлопнув его по крупу и пожелав ему пастить на этих зеленых лугах вечно, я пошёл в сторону извилистой дороги, вьющейся на юго-запад, в Бри. В этот раз я никуда не спешил, шёл медленно и пешком, желая как следует насладиться путешествием и зачастую уклоняясь в сторону от дороги и поэтому, хотя я выехал в марте, ранней весной, к воротам Бри пришёл уже к концу июня. За это время моя походная сума изрядно похудела и пришлось немного поохотиться на зверей и птиц, чему я отнюдь не был рад.

В Бри на первый взгляд всё было по-прежнему, но в городе стало явно больше людей и хоббитов, а также, как это ни странно, и гномов-ремесленников. Он явно вырос с нашей последней встречи, этот город. При дворе в Гондоре говорили, что еще Король Элессар, да славится его имя вечно среди людей, восстановил Форност и Аннуминас, былые города Арнора, а в Аннуминасе даже сидел теперь какой-то очередной князь-наместник Гондора, имя которого я запамятовал.

Обо всём этом я размышлял, сидя в гостинице "Гарцующий пони" и прихлёбывая отличное пиво, которое варили местные жители. Барлимана в живых уже не было, но зато был его потомок Барлибар, такой же словоохотливый и приставучий и даже лицом похожий на своего прадедушку. И ему так же служили два хоббита, по виду потомки Хоба и Ноба, двух маленьких плутоватых разбойников, которые обслуживали меня тогда в гостинице.

На ночлег в Бри я останавливаться не стал, цель у меня была другая. Выспавшись заранее и проспав почти полдня, я знал, что в эту ночь всё равно никак не засну. Затребовав себе лошадь и заплатив, не торгуясь, я пустился вскачь по восточной дороге или тракту, держа купленный у хозяина гостиницы масляный фонарь в руке. Мне надо было, чтобы никто не мешал, а люди в здешних местах не особо любили бродить по ночам, на что и был расчёт. Через некоторое время я увидел то место, где когда-то впервые повстречал Серого Странника и мне стало грустно. А вот и сосна, вернее пень от неё. Не знаю, как этот старый пень дожил до двухсотпятидесяти лет, должен был ведь засохнуть и рассыпаться прахом. Я спешился и стал быстро выкапывать ямку при дороге походным ножом. Наконец, нож обо что-то звякнул.

С замиранием сердца я развернул тряпицу и вытащил его, сияющее чудо, Великий Палантир, созданный Феанором последним и втайне от остальных Нолдор. Тут я вспомнил, что на Палантире лежит заклятие Феанора и, действительно, я увидел сияющую ауру, сотканную из света. Отставив в сторону фонарь, я попытался коснуться поверхности, но аура развернулась и обожгла меня. Поняв, что она служит Палантиру защитой, я задумался. Я ведь не Майя и не эльфийский волшебник с кольцом, чтобы снять заклятие, наложенное одним из Истари. Но уже через мгновение я хлопнул себя по лбу, чуть не застонав от досады на собственную непроходимую тупость. Ведь мой меч, Валарион, был освящён самой пятеркой магов. Я достал его из ножен, и свет озарил всё кругом. Осторожно я опустил меч на Палантир, и они соприкоснулись. Раздался страшный шипящий треск, и аура вокруг Палантира погасла, а сам он озарился светом изнутри. Я закрыл глаза, и, держа Палантир на вытянутой левой руке, правой убрал Валарион в ножны. Когда я наконец открыл глаза, вокруг была ночь, а масляный фонарь еле горел у моих ног там, где я его оставил. Палантир был мутным и тёмным, как и после того происшествия.

Теперь мне предстояло проверить, откроется ли Палантир любопытству, которое снедало меня и покажет ли мне, кем был Смеагол, который однажды пал по моей воле в пропасть Роковой горы и исчез навсегда. Я закрыл глаза и сосредоточился, вспоминая лицо, с жадными, горящими глазами, в которых плескалось безумие. В тот миг я и не помышлял о той опасности, которую таит Палантир для меня, ведь он возвращает человеку его прошлое.

И когда я понял, что больше уже не могу выдерживать этот безумный, жадный взгляд и слышать этот бешеный крик "Моя прелесть!", который застыл у меня в ушах, видеть этот страшный танец обреченного, искалеченного Кольцом создания над пропастью... я открыл глаза...

... и провалился в глубокий колодец памяти и когда я летел туда, то понимал, что эта память — чужая...

... "просыпайся, вставай, брат-засоня!"...

... "говорю тебе, просыпайся, брат... пойдём сегодня с тобою погуляем!" ...

... кто-то меня будит и я такой маленький-маленький...

... как в детстве, когда мне было всего шесть лет...

... "сейчас иду!" — я ворчливо открываю глаза и вижу моего двоюродного брата и закадычного друга...

... Деагол, его зовут Деагол, а меня Смеагол и мне всего шесть лет. Я живу у реки Андиан, притока Андуина. Мы — крепыши или хваты, мы — такие хоббиты, любим воду и селимся возле рек и озёр. Мы живём здесь с незапамятных времён. Правит всем Лавиния, моя бабушка. У, она вам всем ещё покажет! Моя бабушка — матриарх, она правит всем нашим родом-общиной из семидесяти человек. Наше поселение больше, чем наш род, и всего тут у реки нас живет около двухсот, но наш род правит ими всеми, он самый большой и влиятельный. Как говорит мой дядя Фредгар, "Лавиния — сильна духом и отличная правительница, при ней наш род процветает и все нас уважают", а как говорит мой дядя Хродгар, "наша стерва еще задаст жару всем этим шутникам, которые только и любят, что от работы отлынивать!". Это он про мою молодую тётку Обелию и её сумасшедшего женишка! Вечно проказы устраивают она и её жених Билгар, чтоб ему пусто было. Как-то на праздник перепил пива, да уши мне и накрутил за то, что я его разговор подслушал. Говорит — "беги отсюда, мелочь пузатая, чтоб глаза мои тебя не видели", а сам пьяный "в дупло", как говорит моя старшая троюродная сестрица Мэгги. О! Сестрица Мэгги уже почти на выданье!...

... и внезапно меня приподняло и оторвало от земли, и унесло куда-то в небеса... через некоторое время я открыл глаза и...

... о, какой печальный день! Умер родной брат моей матери, старенький дядя Болджер. Мне уже десять лет. И я — ух какой смышлёный! Сегодня я узнал страшную тайну! О ней в нашем роду никто не говорит. У всех хоббитов есть мать и отец, и только у меня никогда не было матери и отца. Вначале я грустил, а потом подумал, что видно я как-то иначе появился на свет, не так, как появляются собаки или кошки, или хоббиты. Я видел как кошка рожает котят, так что я большой и уже всё знаю, ничего от меня не скроешь. Так вот, о тайне. Я-то думал, что матери и отца у меня не было, но тут дядюшка мой, в доме которого жил я, перед смертью позвал нашего матриарха Лавинию, она и явилась. Пятьдесят лет старушке, а она еще крепкая, тридцать лет еще проживёт, говорят, а то и сорок. Вошла она в комнату, а дядя Болджер в постели лежит, хрипит себе, задыхается. "Ну, как здоровье, Болджер?" — говорит ему она, а он такой ей в ответ: "Какое здоровье, помираю я, Лавиния, вот перед смертью решил напомнить тебе о нашем уговоре". Она ему преспокойненько так произносит: "О каком-таком уговоре, Болджер? Не знаю я о твоих уговорах и не ведаю!" Тут дядя весь затрясся, как припадочный, побагровел весь и хрипит изо всех сил: "Ты что, старая ты карга, мать его сгубила и из рода изгнала, а она ушла от нас в земли неведомые, отец с горя спился, теперь и за пацана взяться решила? Неужели думаешь, никто не узнает, что ты земли-то у неё родовые обманом отжала и расписку заставила подписать, что она прав в роду не имеет, в обмен на лекарство? Муженёк-то её попивать стал, вот ты и намекнула, что лекарство у неё есть, но что цена за лекарство будет изгнание её из рода и передача всех прав на наследство. А уж как получила расписку, то тут же на совете рода её и прочитала, а у матери его, бедной Маргреты, и выхода-то не было. Только обманула ты её, отец пацана-то спился, всегда ты его ненавидела, ибо он из пришлых был, из светлоликов, высоких таких хоббитов, воду не любил." Лавиния тут решительно головой мотнула, дескать, ошибается дядя Болджер: "Не так всё было, сам знаешь. Дочь моя приёмная, Маргрета была непутёвая, вся в мать, девство до брака потеряла с охломоном своим, и постоянно мне из вредности перечила. Сама она ушла, выдумала всё про то, что я её заставила расписку написать. Да она мне в лицо эту расписку кинула, негодница неблагодарная! Дармоедка она и сынок её дармоед еще тот. Ничего из него путного не вырастет, плод он порченый с гнилой яблони. А даже если и прав ты, Болджер, то ты скоро на тот свет уйдешь, и пацана защитить уже никак не сможешь." Тут дядюшка как засмеется зловещим смехом и рявкнет из последних сил: "У меня есть письмо её ко мне, да, есть, где она всё про вашу ссору рассказала. Когда я умру, верные мои старшие племянники отнесут письмо на Совет рода. Ты проиграла, Лавиния, проиграла в кои-то веки, кошёлка ты старая!" — но тут он схватился за горло, захрипел и обмяк. Видать, помер мой дядя прямо там, удар его хватил. А Лавиния, как хищная птица — и откуда столько силы в тщедушной старушенции! — как кинется к его смертному ложу, и только пыль столбом идёт, подушки переворачивает, хочет до письма добраться. И столь страшное у неё на лице выражение, что я аж затрясся от страха. Обыскала она, значит, его постель, как волк зубами прищелкнула, и ну давай рыться в комодах и шкафах. Наконец, она что-то радостно достала, прошептала "Мы ещё посмотрим, кто из нас проиграл!" и подошла к дядиному столу, а там свечка горела, ну такая, обычная, мы их из жира коровьего делаем, она бумагу к свечке поднесла да и сожгла, прям на глазах у меня. И приговаривала: "Вот так, Болджер, вот бумажка и сгорела и ничего род не узнает. А племянник твой младший ко мне перейдёт жить, в мой просторный дом. Чтоб всегда был под присмотром, дармоед этакий!" Я от ужаса даже дышать перестал. Так вот тварь какая, эта Лавиния, ох, чувствую, устроит она мне веселую жизнь...

... и я снова закрутился, закружился в вихре времени, вокруг меня были только стенки колодца, в который превратился Палантир и я кружился, забыв обо всём на свете, пока не ринулся куда-то вниз...

... эй, Смеагол, где ты? Ленивая скотина! Дармоед проклятый! Знаю, от работы отлыниваешь, так помоги старухе, дерьмо вынеси.

... ненавижу её... Сейчас вынесу, вынесу я дерьмо...

... а еще почисть сад и огород, а еще отнеси записку Обелии, чтоб непременно за своим муженьком следила, а то выгоню из рода, а еще почисть изгородь от репейника, а еще почини ограду селения, да поживее, поторапливайся...

... и я, Смеагол, мне шестнадцать и я сжимаюсь от страха каждый раз, как слышу своё имя. В доме бабушки Лавинии восемь родственников. Фредгар зовёт меня теперь не иначе как "нахлёбник проклятый" и плюёт в мою сторону, Хродгар с утра может пнуть меня, сбросив с постели, как собаку "а ну пшёл, скотина безмозглая, работать пора", Ивиния, любимая дочка бабушки больно щиплет меня за руки и ноги, так что хожу я в синяках и шипит "задушу, паразит", а Нарнония, маленькая дочь Ивинии, тихо шепчет мне на ухо всякие гадости. Но хуже всех близнецы Лютик и Цветик. Дурацкие имена, традиция не наша, не хватов-крепышей, хоббиты-мохноноги⁽¹⁾ любят так звать своих детей. Они дети второй родной дочери Лавинии, живут вместе с их отцом Сниксом здесь, в доме. Сникс — пьяница, но даже ему достаётся меньше, чем мне. Так вот эти поганые близнецы по наущению старой бабки крадут у других родственников вещи и подбрасывают их в мою комнату. Они младше, но умеют ловко и красиво врать, поэтому попадает всегда мне. Только задумчивый дедушка Холфаст, старый, больной Холфаст ничего плохого мне не делает. Но он и сидит в углу, словно немой и глухой. Говорят, это старший брат самой стервы, ну то есть Лавинии. Поэтому он и сидит в самом углу, и не имеет постели, и часто ходит под себя, да его и кормят раз в день, а то и забывают кормить. Старуха его ненавидит и хочет сжить со свету. И знаете что? Я ему завидую... хотя не стоит... проживу с Лавинией еще немного, стану таким, как Холфаст...

... пребывая в ужасе я снова был выброшен из тела Смеагола, я не слышал его мысли... интересно, почему я не могу до конца слиться с ним, почему я как бы свидетель в его теле, который не переживает всё, а лишь смотрит, смотрит...

...— Смеагол? Проснись, дружище, утро уже...

... опять этот Деагол, брат мой двоюродный, будит меня. Мне уже двадцать два года, я сумел наконец уйти из дома Лавинии, припугнув её тем, что мне всё известно и что письмо матери дяде Болджеру было не единственным. Видели бы вы её глаза, её чуть удар не хватил. Она прошипела что-то вроде: "Проклятый незаконнорожденный ублюдок, мы еще поквитаемся с тобой, ладно, живи как знаешь". Внутренне я возликовал, ведь теперь мог жить с моим двоюродным братом Деаголом, младшим сыном Болджера. Я теперь жил в доме двух своих старших кузенов, Эдгара и Фолгара, сыновей дяди, потому что хоббиты у нас, хватов, долго считаются несовершеннолетними, пока им тридцать лет не стукнет. Болджер когда помер, ему уже семьдесят лет было, ну а сыновьям его Эдгару и Фолгару было около сорока. Они хотели усыновить меня, но Лавиния не разрешила. "Мальчику будет лучше в большом доме," — сказала она, а слово её тут закон. Но я уже был взрослый и видел, что дядья относятся ко мне с подозрением. Целыми днями я ходил и исследовал окрестности Андуина, забирался в глубокие норы, взбирался на высокие холмы. Мне интересовало всё: скорость полёта орлов, откуда берётся пустота, каким образом луч проходит сквозь стекло. А пока я выполнял привычную уже домашнюю работу за всеми, став чем-то вроде слуги. Дядя Эдгар пару раз заговарил со мной о том, чем я хочу заниматься в жизни, но я уклонялся от беседы. Всё время я подумывал о том, чтобы сбежать отсюда, из нашей родовой общины, ибо я боялся того, что Лавиния может сделать со мной...

... меня снова выбросило, подхватило и кружит, и кружит... я пытаюсь вырваться, я уже не хочу, не хочу видеть и смотреть, понимая, что это до добра не доведёт... но видение продолжает, берёт мой разум в свои хваткие руки и не отпускает его...

... и вот мне уже стукнуло тридцать три года... Лавиния еще жива и здравствует, и распускает обо мне мерзкие слухи, так что ходить по улицам нашего поселения для меня теперь опасно. Фолгар и Эдгар больше не разговаривают со мной, лишь Деагол ещё пытается мне помочь. Сегодня яркое мартовское утро, день моего рождения и Деагол дарит мне излюбленный мною подарок — новую красивую удочку. Мы радостно смеемся и идём на речку рыбачить. Мы шутим, дурачимся, толкаем друг друга, бежим к лодке на реке, провожаемые хмурыми взглядами родичей. Деагола все любят, он ласковый, радостный, хочет всем помочь. Меня же все ненавидят, я гнусный изгой, Лавиния говорит мне о том, что я дармоед, что живу у дядей из милости и объедаю их, что мать моя была шлюхой и до брака занималась совращением мужчин, что отец мой — жалкий пьяница, сдохший под забором. У меня сжимаются кулаки при виде Лавинии и очень хочется избить её, но тогда меня точно изгонят. Лавинию уважают и даже более того — боятся. Верные ей хоббиты ходят по поселению с огромными дубинами в руках, следят за порядком. На Совете рода её слово всегда и первое, и последнее. Но я отвлекаюсь от этих мыслей, и толкнув Деагола под бок, радостно бегу с ним наперегонки, как будто мне девять лет. Мы садимся в лодку и я говорю Деаголу с улыбкой:

— Удочка моя на сегодня твоя, брат мой! Давай порыбачим!

И я уступаю ему свою удочку. Мы долго сидим, но удача нам видимо изменила. Внезапно у Деагола клюёт, и он начинает подсекать рыбину. Судя по тому, как натянулась леска, рыбина там огромная, и внезапно с криком Деагол исчезает под водой. Я тоже кричу и раздеваюсь, хочу прыгнуть следом, но Деагол уже выныривает, а в руке у него что-то крепко зажато. Странное чувство поднимается в моей душе. Я еще не вижу, что лежит у него в руке, но мне уже интересно до безумия.

— Что там, что там у нас, мой сладкий? — говорю я, противно растягивая слова. Это у нас шутка такая, мы так дурачимся.

— Ничего, ничего, — говорит Деагол и прячет от меня сжатый кулак с предметом.

Мы еще какое-то время боремся и дурачимся, наконец, он разжимает руку, открывая найденный предмет, и мы видим кольцо. Это кольцо красиво и притягивает взор. Оно всё в иле, но мы с Деаголом быстро очищаем его и, незаметно для себя сходим с лодки на берег.

— Деагол, прелесть моя, — говорю я ему, — у меня ведь сегодня день рождения. Пусть это будет моим деньрожденным подарком.

— Нет, это моё, — отвечает он тяжело дыша, — ни за какие сокровища мира я тебе это не отдам.

Я шутливо хочу выхватить кольцо из его руки, но он прячет его за спину, а сам с силой бьёт меня другой рукой. Я задыхаюсь от гнева. Как он посмел! Это мой день рождения и он меня бьёт. А потом с искаженной ухмылкой он посмотрел на меня и прошипел:

— Правильно дядя Фолгар говорит, что ты приживала, безродный сын шлюхи!

От Лавинии я покорно терпел оскорбления, но от него! Ах, он — гад позорный, а еще другом моим притворялся!

— Отдай кольцо! — завопил я и кинулся на него, изо всех сил колотя его кулаками. Удача была на моей стороне и я коленом крепко прижал его к мягкой прибрежной почве. Ужас появился у него в глазах, а у меня было торжество, когда я крепко вцепился ему в горло и начал медленно душить, с наслаждением глядя ему в глаза, которые постепенно заволакивались мрачной плёнкой неурочной смерти. Но вот он затих. Я вырвал кольцо из бессильной руки своего мертвого брата. Оно — моё! Моё по праву, это мой подарок на день рождения, и этот тупой идиот, если бы не помер по собственной глупости и жадности, сам бы отдал мне его. "Моя прелесть, — прошептал я ласково. — Никому я тебя не отдам, колечко моё золотое." Сколько я так сидел, не знаю, но думаю, недолго, потому что когда очнулся, был всё еще полдень. Я вздрогнул и оглянулся, словно очнулся от сна и увидел брата, неподвижно лежащего на берегу.

— Деагол! — вскричал я. — Вставай, проснись! Какой страшный сон мне приснился на жаре. Давай посмеемся над ним вместе!

И я принялся шутливо толкать его и звать его забавными прозвищами, но он не откликался. Я посмотрел на него, его глаза были открыты и мертвы. Мертвые глаза... плёнка смерти... отметины от рук на шее... моих рук... Я понял, что только что произошло и зарыдал, нет, завыл!

Брат! Брат! Ты лежал мертвый и безучастный предо мною, а ведь ты был единственным, кто защищал меня. И я бил себя руками по голове, и царапал свою грудь до крови от отчаяния и ужаса, но брат мой не отзывался, а смирно лежал там, спокойный и безучастный. Напрасно я тряс его голову и приподнимал его, напрасно пытался вдохнуть дыхание жизни в плотно сомкнутые уста (так мы, хоббиты реки, возвращали к жизни утонувших в воде) — нет, душа уже ушла из тела, всё было поздно!

И тогда страх за собственную жизнь охватил меня. Позор и изгнание ждало меня, если об этом узнают мои враги, особенно Лавиния, но и без Лавинии род не знал к убийцам никакого снисхождения или милосердия. Что же мне делать? Нельзя отнести Деагола домой, мои дядья не дураки, они увидят отметины на шее. И все знают, что мы пошли с ним к реке. Тогда в моей голове родился план. Я взял удочку Деагола, разломал и выбросил в реку. Глядя на то, как её остатки уносит течением, я пошёл по берегу реки, ища камень потяжелее. Веревка у меня в сумке имелась всегда. Когда я нашёл камень, то еле приволок его к берегу, обвязав веревкой. Я действовал быстро, озираясь и спеша как преследуемая охотниками добыча. Подхватив Деагола за ноги, я прошептал "прости меня" и привязал один конец веревки к его ногам, сделав узел. Потом я поднял его за мышки и сбросил в воду у берега, он потонул быстро, а я посмотрел на него в последний раз и решил возвратиться назад.

По пути домой я шёл, улыбаясь и смеясь, и не позволяя слезам литься из глаз. Родичи видели как я уходил на реку веселым, и они должны видеть как я вернулся с реки таким же весёлым, чтобы подозрение не пало на меня. Но на душе у меня лежал черный камень. На всё это время я забыл о кольце, забыл, когда принёс его домой в кармане и Эдгар спросил меня где его младший брат, забыл, когда отвечал Эдгару, что Деагол еще ловит рыбу у реки, а я устал и мне напекло солнцем голову. Только ночью я засунул руку в карман и вытащил кольцо, а потом надел себе на палец и в изменчивом свете луны мне на миг показалось, что кольцо засияло зловещим багровым светом...

... о нет, я снова попал в ловушку этого Палантира! Но я не хочу видеть этого не хочу! Феанор изгнан отсюда, я давно его хозяин, и я приказываю...

... тут я вынырнул из колодца между временем и вечностью, куда погрузил меня "видящий камень" Феанора. Масляный фонарь внизу уже догорел дотла, а вокруг меня занимался неверный рассвет. Я понял, что всю ночь провел, созерцая жизнь Смеагола, и хотя в конце поддался отчаянию, я твердо решил возобновить этот опыт в следующую ночь. А пока я завернул Палантир в тряпицу, сел на коня и поехал в сторону Старого леса, решив попрощаться с этим местом. Кроме того, когда я закончу с Палантиром, безопаснее будет закопать его именно в лесу.

1) Мохноноги, хваты/крепыши и светлолики/белоскоры — это разные народы хоббитов. В Шире все три народа перемешались, но изначально жили отдельно

Вернуться к тексту