A Single Whole (джен)

«— Вы улыбаетесь, — сказал он. — И вы так спокойны? Почему вы не кричите?

— Я кричу, — возразил Гребер, — только вы не слышите».

Э.М. Ремарк, «Время жить и время умирать»

Гарри питал слабую надежду на то, что в особняке Вазари его оставят в покое. И действительно, только он вернулся «домой», снова появилась мадам Хелен. Она всё ещё была взволнованна его прошлыми проблемами со здоровьем, и, хотя ему уже было лучше и он мог нормально функционировать, мадам всё равно не верила, что ему полегчало. Она решительно взялась за его здоровье.

Теперь Гарри снова жил по строгому распорядку, как некогда в приюте. День его был расписан по минутам. Отсутствие аппетита перестало быть поводом отказываться от еды. В десять вечера он должен был быть уже в кровати, и неважно, мучила его бессонница или нет, — в восемь часов утра он должен был стоять в саду для зарядки. И всё это под тотальным надзором мадам. Она нагрузила его занятиями бесполезными, но «такими важными» в жизни каждого подрастающего отпрыска благородных семейств (нужное, в основном, родителям, для того чтобы следить за тем, чтобы их дитятки занимались исключительно «достойными» делами и не ввязывались в «недостойные»). От Гарри требовалось быть послушным сыночком, пока он жил в их доме, и Гарри им был.

У него совсем не оставалось времени подумать о своей новоприобретённой или же «очнувшейся» способности, имя которой он теперь знал. У него не было времени на медитации или какие бы то ни было тренировки, чтобы обрести контроль над силами. К тому же наплыв «видений» резко отступил. Он больше не видел брата.

Шли дни, а ему не удалось продвинуться в этом деле ни на шаг. Казалось, он застрял на месте. Это угнетало его всё больше и больше. При этом ему казалось, что застрял он в зыбучих песках и чем дольше он стоял, тем глубже уходил вниз — погружался в пучину отчаяния, которое уже подбиралось к горлу и вот-вот готово было сжать его в железные тиски.

«Лучше смерть, чем это», — однажды резко всплыла в сознании страшная мысль и замигала, как красная лампочка экстренного выхода. Поражённый ею, Гарри прислушался к себе: «Нет-нет, вовсе не этого я хочу. Я хочу найти своего брата, свою настоящую семью, быть рядом с родными, видеть, что с ними всё хорошо… И снова начать чувствовать радость, счастье, начать, наконец, жить». «Врунишка! — возразил противный голосок из глубин его сознания. — Мечты-мечты! Признайся же самому себе: ты никогда не будешь счастлив — ни здесь, ни где бы то ни было. Всю жизнь ты будешь искать место, куда бы приткнуться, но не найдёшь — потому что тебе нигде не место. Ты лишний, ты — ошибка. Так зачем продлевать пытку? К чему все эти мучения? Покончи с этим сейчас». Гарри подставил голову под струю холодной воды и уставился на себя в зеркало: «Что за депрессивные мысли? Это никуда не годится, надо что-то с этим делать…» Но что?

Он настолько извёлся, что в один прекрасный момент сорвался — это был самый что ни есть срыв — абсолютно нелогичный, необдуманный и отчаянный. Он был как те утопающие, которые хватаются за соломинку — рефлекторно, от полной безысходности. Он действовал на голом импульсе.

Началось всё с того, что с утра вместо мадам его разбудил домовик и отправил на пешую прогулку вокруг дома. Впервые за долгое время гуляя в одиночестве, Гарри решил, что мадам «нездоровится». Чувство освобождения ударило в голову, и, уже не в состоянии контролировать себя, Гарри вначале неуверенно свернул с дорожки и направился к забору. Без особого труда он перелез через него и, оказавшись впервые по другую его сторону, оглянулся на дом, чтобы убедиться, что никто его не преследует. И уж тогда на всех парах припустил вниз по дороге. Добравшись до деревни, он забрался в грузовик с овощами, направляющийся в предместье Парижа.

* * *

Пробираясь вдоль оврага, Гарри поскользнулся на мокрой земле и кубарем покатился вниз. Остановившись, он некоторое время пролежал, распластавшись в грязи и приходя в себя. Ледяной, впивающийся в кожу, как маленькие иголочки, ливень хлестал в лицо и в то же время отмывал от грязи. В небе снова сверкнуло, загрохотал гром, да так, что казалось, будто небосвод раскололся на куски. Гарри попытался встать, но вязкая жижа тянула обратно. Он кое-как выбрался на просёлочную дорогу и там поднялся на ноги. Огляделся — мрак и стена воды закрывали почти весь обзор на окрестности, лишь бледный жёлтый огонёк пробился сквозь это ограждение. К нему Гарри и пошлёпал, утопая в глиняно-землистой смеси.

Это было сумасшедшее путешествие, участником которого Гарри никогда не мог себя вообразить.

Всё на его пути было не слава богу. Как оказалось, ему предстояло проехать чуть больше чем полстраны. Грузовик, на котором он собирался доехать до столицы, сломался некоторое время спустя. Гарри остался посреди дороги без гроша в кармане, без волшебной палочки. Да, в его плане были недочёты… Хотя постойте, ведь плана не было. Не было никакого плана. Было сплошное сумасбродство, и Гарри приходилось действовать по обстоятельствам.

Его подобрала другая попутка и довезла до ближайшего городка. Такими перескоками он преодолел полпути. Путешествовать автостопом было не из приятных: можно было час идти вдоль дороги, прежде чем кто-то остановится, а водители норовили завязать разговор, забрасывая его вопросами о его семье, о нём самом, о целях и причинах его путешествия. Гарри отвечал односложно, невпопад, а то и вовсе отмалчивался. Один мужчина даже побранил его за это: «У автостопщиков, малыш, плату тоже берут, но не деньгами, а общением. Нехорошо молчать-то». Тогда Гарри рассказал ему какую-то ерунду из энциклопедии, одной из тех, которыми он зачитывался, когда жил в маггловском мире (кажется, что-то об одной из теорий происхождения жизни на Земле), — не о себе же ему рассказывать? По окончании поездки мужчина выглядел уж очень задумчивым и озадаченным — казалось, он воспринял эту теорию слишком серьёзно.

Со следующим водителем Гарри не повезло: мужчина изначально показался ему несколько нервным, но он не придал этому значения. И в итоге он оказался маньяком-убийцей в розыске и мог сотворить с Гарри не пойми что — замучить до смерти, а потом закопать в лесу по частям — так сказали монсеньоры жандармы, поймавшие их у выезда из провинции, которую они проезжали. Гарри удалось ушмыгнуть от стражей порядка, пока те общались по рации с базой, выясняя, кем был вырванный ими из лап психопата мальчонка (Гарри притворился до смерти напуганным и молчал, как рыба).

На ближайшей заправке один мужчина согласился довезти его до Парижа, но на полпути «заскочил» к старому другу, который по «счастливой» случайности выдавал дочь замуж, и мужчина решил подзадержаться на день-другой. Гарри пришлось вновь искать транспорт, но накануне свадьбы народ в эту богом забытую деревеньку только прибывал, а первые гости должны были отъезжать только вечером следующего дня (остальные же гулять планировали не меньше недели). И Гарри пошёл пешком до соседней деревни, путь к которой ему показали на пальцах. Непогода застала его, когда он пробирался вдоль опушки леса.

Дом, в котором горел свет, стоял на отшибе. Там его встретила болезненного вида женщина — надо отметить, выглядела она весьма и весьма нездорово, словно только что покинула стены концлагеря, и возраст её не поддавался определению. Но ребёнка она приняла радушно: обсушила, обогрела, накормила сухарями с похлёбкой и даже выделила уголок для отдыха. Гарри от отдыха отказался — его кровь бурлила. Он действовал по обстоятельствам, на его пути была куча преград, и ещё неизвестно, куда это всё его приведёт, — но по крайней мере он сдвинулся с места. И это заставляло его сердце биться с удвоенной силой и требовало движения. Но хозяйка буквально грудью загородила выход и прямо-таки принудила его переночевать.

Он лёг в кучку тряпья на кушетке и притаился, ожидая, когда женщина заснёт. От его ложа пахло кошачьей мочой и сырой соломой. Хозяйка долго ходила по комнатке, копошилась, шепталась сама с собой или же с кем-то, кого Гарри не видел, периодически подходила к гостю, издавала странные звуки, похожие на хихиканье, и снова отходила в противоположный угол, что-то шепча болезненно-сиплым голосом. Гарри решил, что она несколько не в своём уме, и оставаться ему захотелось ещё меньше. Может статься, эта странная леди даже могла сотворить с ним то, чего не успел недавний попутчик, пойманный жандармами, и употребить его в похлёбку. Почему нет? Всякие больные на голову люди встречаются. Уж Гарри-то теперь знал, как никто другой.

Когда женщина прилегла и затихла, он тихо отполз к соседней стене, приоткрыл окошко и вылез на улицу. Дождь, по счастью, уже закончился. Ещё до рассвета ему попался грузовик, и путь он завершил так же, как и начал, — в грузовике, по соседству с домашней птицей и парнокопытным скотом — им он тоже рассказал что-то из энциклопедии — говорил, чтобы не заснуть. Правда, они не проявили достаточного уважения к его рассказам, лишь мычали и хлопали крыльями, одна лишь старая коза смотрела на него своими понимающими глазами и периодически что-то грустно блеяла.

И вот наконец они въехали в Париж. До Триумфальной арки Гарри «зайцем» доехал на троллейбусе. Было довольно рано, и музей ещё не открылся. Тогда Гарри присел на скамейку и просидел на ней в оцепеневшем состоянии оставшееся до открытия время. Он не вспоминал о своих предыдущих поездках в столицу, он просто наблюдал за тем, как дороги постепенно наполнялись машинами, а площадь наводнили люди — преимущественно туристы.

Музей открыли. Гарри пришлось упрашивать выдать ему «особенный» билет бесплатно («бедный отпрыск чистокровного семейства, один-одинёшенек, в суровом и жестоком маггловском мире»). Видимо, он очаровал мадам билетёршу, и она подарила ему билет. И вот перед ним выросла та самая Проклятая площадь, куда его привёл однажды профессор Ламмот. Ряды причудливых зданий с яркими вывесками, суетливые ведьмы и колдуны, громкие голоса, смех и споры — ничего не изменилось. Гарри, впрочем, не смотрел по сторонам, а целенаправленно шагал в сторону здания, где должен был быть общественный камин.

Но, очевидно, высшие силы воспрепятствовали его воссоединению с братом — самым внезапным образом у него на пути возник Марко Вазари. Лицо его приёмного отца не предвещало ничего хорошего. Более того — оно излучало сильнейшее бешенство, его словно окружал ореол опасности и угрозы. Гарри замер и похолодел. Всё путешествие прошло будто в тумане, и только теперь его вдруг накрыло волной осознания всей серьёзности своего поступка. Ему следовало знать, что этот побег не сойдёт ему с рук в любом случае. Но тогда он не мог соображать разумно.

Инстинктивно он отступил и юркнул в узкий проулок. Он бежал так быстро, что ноги его вскоре начали двигаться как винты парохода, загребая воздух со страшной скоростью. Вазари материализовался перед его носом не сказать что совсем неожиданно, но неожиданно близко: Гарри не то что затормозить — понять ничего не успел и влетел в него на полной скорости. Оба рухнули на пыльную дорожку. Пока мужчина чертыхался и приходил в себя, Гарри подскочил и упорхнул в другой закоулочек, сбежал в какой-то подвальчик, промчался сквозь него, перепрыгивая через удивлённых жителей этой подземки, и через небольшое оконце под потолком протиснулся обратно на оживлённую главную улицу. Недалеко от того места, откуда он вылез, было здание с камином и летучим порохом, к которому Гарри так стремился. В два прыжка преодолев оставшееся расстояние, он распахнул дверь — зазвенел дверной колокольчик — и уткнулся носом в грудь приёмного отца — то, что это был его отец, он понял по оригинальному запаху его парфюма (или зелья, которое он постоянно употреблял). Сюсюкаться с ним не стали, тут же схватили за предплечье стальной хваткой и поволокли к камину, при этом так дёрнув за руку, что чуть с мясом её не оторвали, Гарри аж зубами клацнул. В следующую секунду он уже летел в зелёное пламя, а ещё через две, после непродолжительного калейдоскопа размытых картинок перед глазами, вылетел в гостиную их дома, больно ударившись плечом о ручку кресла.

Не успел он опомниться, как появился и Вазари, а по прибытии он первым делом схватил Гарри за шиворот и швырнул в ближайшую стенку. В полёте тот зацепил стеллаж, который закачался, и с него свалилась громоздкая хрустальная ваза, разлетевшись сотней мелких кусочков.

— Ты что это вытворяешь, щ-щенок? — пылая от гнева, прошипел Вазари: он, казалось, совсем слетел с катушек от ярости. Гарри не мог вполне понять такой бурной реакции — он, конечно, уже понял, что сглупил, но чтоб его papa так бушевал из-за этого?

Гарри уклонился от летевшей в него пепельницы и торопливо отполз в угол, подальше от обезумевшего отца — казалось, на одного сумасшедшего в этом доме стало больше. Но главное, чтобы сейчас в этом доме не стало меньше на одного человека. Гарри вдруг задрожал с ног до головы, зрение помутилось, его сковал ужас от внезапно пришедшей мысли — что будет с его братом, если он умрёт? Что будет с ним? В голове забилась одна единственная мысль: «Мы умрём? Мы? Умрём?»

Он вздрогнул, когда очередная безделушка из венецианского цветного стекла разбилась о стену над его головой; осколочный душ оставил на его лице и руках кровавые полоски. Вазари раскидывал вещи в комнате, мечась из стороны в сторону. Казалось, небольшая, ещё вменяемая часть его мозга напоминала ему о том, что убийства здесь ни к чему, а бешенство своё он вымещал на ни в чём не повинной гостиной, переворачивая её вверх дном и раскурочивая всё, что могло быть раскурочено. Гарри не мог пошевелиться и, казалось, не дышал.

— Ты что это удумал, сучье ты отродье! — зарычал Вазари, подлетая к забившемуся в угол Гарри и брызжа на него слюной. — Ты что со своей матерью делаешь, неблагодарная ты тварь!

Сердце Гарри пропустило удар — неужели?.. Неужели мадам Хелен не сменила маску на мадам Холодность, как он было решил, и узнала о побеге сына? Естественно тогда, что она чрезвычайно остро восприняла исчезновение ребёнка. Зная её, можно было предположить, что за сутки отсутствия она успела вдоволь поистерить, поскандалить, побастовать (ограничивая дыхание или, сидя на подоконнике, угрожать выброситься вниз, если ей не вернут сына), пострадать, истощить все моральные и физические силы и под конец слечь с какой-нибудь лихорадкой в предсмертном состоянии. Тогда неудивительно, что у Вазари такой настрой, — всё, что касалось его драгоценной супруги, он всегда воспринимал чрезвычайно остро.

Скованный страхом Гарри старался слиться со стеной и ненароком не взбесить papa ещё больше. Должен же он вскоре выдохнуться? Но тот вдруг замер, словно ему в голову пришла идея, и через мгновение схватился за палочку, направив её на Гарри. С маниакальным блеском в глазах, полным ненависти голосом он произнёс:

— Я покажу тебе, что чувствовала твоя мать, когда ты сбежал… Что чувствовал я, видя её страдания… — и, делая замысловатые пасы палочкой, резко вскричал: — Crucio!

Гарри повезло, он отключился практически сразу, с секундной задержкой, — успел почувствовать только, как тысячи мелких раскалённых иголок вогнали ему под кожу.

* * *

Он слышал шаркающие звуки неподалёку, приглушённый шёпот, постукивания и отдалённый звон стекла. В ушах словно был толстый слой ваты. Гарри поднял руку и проверил — действительно, вата, но какая-то неприятная, влажная; он поднёс руку к глазам и увидел на подушечках пальцев ярко-красную кровь. Ему казалось, что алое пятно пульсирует и увеличивается перед глазами. Тут он снова погрузился в забытьё.

Позже он вновь открыл глаза и уставился на высокий нежно-голубой потолок — в его комнате был другой потолок, да и на кровати был балдахин. Правая рука вяло лежала на покрывале, и он чувствовал в ней нечто мягкое, горячее, нежное и необычайно приятное — больше он ничего не чувствовал, даже кровати под собой. И совсем не хотелось проверять, что это такое, — неважно, только бы оно осталось там навсегда. С правого бока веяло сильным жаром — приятным, родным, как от домашнего камина, а с левого — наоборот, неприятным, давящим холодом. Вдруг ему стало казаться, что его тянет в холод, в пустоту, он попытался сопротивляться, сжал правую руку и сделал лихорадочное движение левой в попытке ухватить ускользающую теплоту и снова отключился.

Он ничего не видел. На периферии что-то шумело, какие-то люди громко разговаривали и, казалось, даже смеялись. Гарри чувствовал, словно он то приближается, то отдаляется от говорящих. Он не узнавал ни одного голоса. Этот шум был ему безразличен, он понимал и чувствовал лишь острую боль в груди; что-то жгло его изнутри, словно бы вместо крови по венам струилась кислота, расползающаяся по всему телу и разрушающая его изнутри. Эпицентр этого — одно местечко в груди — болело больше всего. Гарри попытался расчесать его, но лучше не становилось.

Он не хотел открывать глаза.

Когда Гарри очнулся окончательно, над ним был тёмный балдахин, ставший привычным за минувший год. Шея затекла, и он осторожно покрутил головой. Тишина вокруг давила на мозг. Гарри задался вопросом, не оглох ли он. Но тут ветка орешника под окном тихо постучала по стеклу, словно бы робко осведомляясь у обитателя комнаты о его самочувствии. Гарри полежал немного под одеялом, приходя в себя. Он чувствовал себя утомлённым, ослабевшим.

Позже он осмотрел свои руки — от полученных им повреждений во время его странствий и «нагоняя» papa осталось лишь несколько небольших розоватых шрамов, которые, вероятно, скоро должны были исчезнуть. А на груди он обнаружил странные довольно свежие царапины.

Вдруг он вспомнил свои ощущения, когда лежал в беспамятстве, — умиротворяющее тепло и такое глубокое спокойствие, которого он, казалось, никогда не испытывал прежде. Мог бы это быть… Мог ли он почувствовать своего брата-близнеца? Ведь они были магически связаны. Впервые Гарри так явственно почувствовал эту особую связь.

«Может ли быть, что он страдает точно так же, как и я? Тоже мечется, не находя себе места?» От этих мыслей ему стало ещё паршивее. Эти мысли вызывали боль. «Нет, у него ведь есть родители, друзья, — успокаивал себя Гарри. — Они помогают ему справляться. Определённо. Он не одинок. Но сегодня… я уверен, эту боль он разделил со мной. Я был таким идиотом, так бестолково рисковал своей жизнью… нашей жизнью. Нашей... Нельзя больше так глупить!» — твёрдо решил он. Если бы от его безрассудных действий опасность угрожала только ему — ещё ничего, но вот ставить под угрозу жизнь брата было недопустимо. Как он раньше об этом не подумал?!

Но всплыла иная мысль: «Что же в таком случае мне делать?» Вопрос словно завис в воздухе, а затем свалился наземь, как неподъёмная гиря, с этих пор прикреплённая к его ноге цепью, и которую он, как узник, должен был теперь постоянно волочить за собой.

Только Гарри решил выбраться из кровати, в комнату, словно злобный полтергейст, влетел Вазари. Первым порывом Гарри было откатиться и спрятаться под кровать, но вошедший вдруг замер, и в одно мгновение на его лицо вновь водрузилась маска безразличия. Спокойными движениями он подошёл к кровати, извлёк из кармана мантии несколько зелий и поставил их на тумбочку. Выглядел он странно. Гарри пытался понять, что с ним не так, пока тот отмерял и смешивал лекарство перед кроватью умирающего (или выздоравливающего — Гарри ещё не знал, насколько плохи его дела) приёмного сына.

— Ты быстро поправляешься, — как бы между делом сообщил Вазари, не отрываясь от своего занятия. Он говорил спокойным, равнодушным голосом — но без обычного ледяного тона. Гарри следил за ним настороженным взглядом, готовый при малейших признаках агрессии кинуться в бега. Лицо Вазари было непроницаемо, спина неестественно прямая. Он протянул ему колбочку с бледно-розоватой жидкостью.

— Восстанавливающее зелье, — пояснил он. Гарри покорно выпил. Он не боялся отравления, поскольку, владея некоторыми полезными знаниями по алхимии и колдомедицине (после стольких-то посещений больничного отделения), мог идентифицировать обычное восстанавливающее зелье среди множества других. Вазари продолжил свои неторопливые манипуляции. Через некоторое время он снова заговорил:

— Ты слабый, как девчонка. Мать совсем изнежила тебя. Придётся мне заняться твоим развитием.

Потом снова помолчал, вручил ещё одно зелье, которое Гарри так же беспрекословно и бесстрашно проглотил. После чего Вазари отошёл к окну. Приоткрыв форточку и скрестив руки на груди, некоторое время он о чём-то размышлял, глядя во двор, а потом снова обернулся.

— Где твоя палочка?

Гарри подумал немного, прочистил горло — оно саднило, — а затем тихо ответил:

— В сундуке… была.

— Отчего же ты её не используешь? — в голосе появился оттенок недовольства. Но всё же это была не злость.

— Я не слишком хорош в чарах, — немного подумав, признал Гарри.

— Разве? Твои преподаватели говорили, что ты способный и трудолюбивый.

«Врут».

— В теории.

Вазари какое-то время стоял, о чём-то размышляя, а затем изрёк:

— Когда поправишься, будешь заниматься со мной магией. А сейчас тебе принесут завтрак, который должен быть полностью съеден.

Едва заметно кивнув на прощание, он вышел. А Гарри вдруг понял, что он заметил в приёмном отце — раскаяние. Не просто сожаление, но и не вину. Впервые он увидел от этого человека по отношению к себе эмоцию без негативной окраски. Мир начал меняться к лучшему, не иначе.

* * *

Марко Вазари слов на ветер бросать не привык. «Омужествление» Гарри он начал как только тот окончательно оклемался. И к бессмысленной болтовне во время долгих прогулок, гимнастике по утрам, музицированию, бальным танцам и даже урокам литературы с mamma в расписание Гарри добавились «серьёзные» разговоры о жизни, суровые испытания, призванные закалить его характер и тело, лекции и практика магии от мэтра Марко Вазари — весь этот полный комплект родительского воспитания возмещал Гарри все годы его сиротской жизни. Но с небольшими издержками — вспышками гнева и раздражения месье, когда у Гарри что-то не выходило (которые, впрочем, Вазари всякий раз старался подавить, что было заметно), его вечно кислой мине; и воспалённой материнской любовью мадам, в которой Гарри утопал. И утопая, он не видел поблизости даже соломинки. Но будь там даже бревно, он бы не схватился за него — сил не было бороться. Его поглотила апатия. И даже «видения» — или правильнее будет сказать «астральные путешествия» — отступили.

Его охватило душевное тупое онемение.

* * *

Где-то в начале-середине июля у сына четы Вазари был день рождения. Нет, не у Гарри — у Эмиля. То, что у Гарри оно приходилось на последний день июля, не знала ни единая душа — кроме, собственно, самого Гарри. Месье и мадам это не беспокоило. Они пригласили множество гостей и выставили Гарри напоказ, как именинника (хотя, Гарри казалось, поставь они вместо него его картонное изображение в полный рост, ничего бы не изменилось).

Одетый с иголочки, прилизанный, чтоб ни единого волоска не торчало из идеальной причёски, он стоял среди пышно украшенной залы, отработанными движениями здоровался с прибывающими гостями, кланялся, как китайский болванчик, принимал подарки, при этом скороговоркой выдавая шаблонные благодарности, успевая закончить почти страничную речь, написанную mamma (со всеми «рад… честь для меня… ваше сиятельство… столь добры») до того, как очередная цветастая коробочка опустится в общую кучу. Его благодарности были лишены даже намёка на искренность, но никого это не беспокоило.

Весь приём был почти полным повторением того, что был год назад в честь усыновления Гарри. Недостатком родственников и знакомых Вазари не страдали — а главное, были они один на одного не похожие. Были здесь и аристократическая элита, и всякая знать (дворяне, так сказать, и власть имущие), и вполне себе даже скромные персоны; люди противные до тошноты и приятные до той же тошноты. Здесь были французы, итальянцы, испанцы, англичане и даже, кажется, арабы. В общем, сборище было разномастное — был бы Гарри в ином расположении духа, он бы, может статься, проявил бы к празднику и гостям больше интереса (то есть просто проявил бы интерес). Но он был словно в трансе, машинально исполнял необходимое, шёл, куда ему велят, а если ничего не велели — стоял столбом, как будто машина в ожидании новой команды.

В конце вечера ему сунули под нос торт со свечками, которые он даже не стал пересчитывать. Он смиренно задул их, не подумав загадывать никакого желания, как полагается, и его отпустили восвояси с внушительной горкой никчёмных подарков, которые перетаскивали несколько домовиков. Вскоре все гости разъехались. Все, кроме одного.

* * *

— Вйю-ю-ю, вжих-вжих, папапам-пам-пам… и-и-и-и ту-ду-ту, тух! Лево руля! База-база, Молния на связи! База, ответьте Молнии. Чёрт возьми, мы потеряли связь! Штурман! Разрази меня гром, на нашем пути огромное неопознанное Нечто, до столкновения три, две, одна…

Бух.

Чудак, рассекающий на метле по дому и воображающий себя капитаном истребителя, на скорости влетел в комнату Гарри и прямиком врезался в кучу подарков, которые именинник не соизволил даже просмотреть, рассыпав этим самым гору и свалившись с метлы. Этим чудаком был Бруно — один из новообретённых родственничков Гарри, приходившийся ему кузеном — сыном сестры месье Вазари. Он приехал погостить некоторое время в доме дядюшки и заодно познакомиться с новым кузеном. Он уже минут десять кружил по дому на метле, которую подарила Гарри тётушка Хлоя, по словам Бруно, обычно предпочитающая дарить всем многочисленным племянникам книги и одежду для тех, кто ещё не умел читать.

Бруно «вынырнул» из кучи подарков, сжимая в руке небольшую коробочку в сине-золотой гамме, и, уже забыв о метле, полностью переключил своё внимание на новый объект.

— Узнаю эти феерические запахи, пробивающиеся даже сквозь множественные слои бумаги! Чудесный мешочек сладостей от тёти Жульетт! Она его всем нашим детишкам дарит. После одиннадцати уже идут книжки, телескопы и прочие «взрослые» штучки. Мне на прошлый день рождения она подарила алхимический набор — штука, конечно, хорошая, но как же я скучаю по этому чудесному шоколаду и мармеладу! Это лучшие в мире лакомства, зуб даю! Ты, считай, ещё не жил, если не пробовал хоть одну из этих волшебных конфеток. Я готов душу дьяволу продать, только бы узнать, где она их берёт, а она только хитро хихикает и молчит! Думаю, кое-что она…

Бруно был старше Гарри года на три — он ещё учился в школе, но не в Шармбатоне. В доме он был гостем и был волен поступать так, как ему заблагорассудится. У Вазари не было для него никаких правил, поскольку он не считал его своей собственностью, как Гарри, и даже не принимал за ребёнка, требующего контроля. У месье была для него только одна просьба: «Не взорви дом». Мадам же не было до него никакого дела, она его словно бы не замечала вовсе.

Свою национальность Бруно определял как «европейскую», поскольку у него в крови было понамешано множество европейских кровей — в его внешности и характере явно более всего проявилась кровь испанских и итальянских предков. У его было вытянутое, чуть смуглое лицо, длинный узкий нос, тёмные глаза, широкие брови и жгуче-чёрная копна кудрявых волос. Во многих странах Бруно успел пожить, поучиться и полюбить их. Он вообще был довольно эмоциональным и позитивным человечком.

Бруно втянул носом воздух и блаженно прикрыл глаза, ласково прижимая маленькую коробочку к щеке.

— Послушай, разве тебе ещё нет одиннадцати? — вдруг озадаченно спросил он. — Я слышал, что ты уже учишься в Шармбатоне. Разве нет? Гарри?

Гарри вздрогнул, рассеянно посмотрел на парня и ответил безучастным голосом:

— Одиннадцать? Да, мне уже есть одиннадцать, — и снова отвернулся.

Он слышал Бруно, но чувствовал, что их разделяет непомерное расстояние. Новоявленный кузен был неким пришельцем с другой планеты, не похожим ни на кого, кого он когда-либо встречал, — не похожим ни на своего дядю, ни на прочих аристократов, ни на обычных подростков. Слишком непосредственный, слишком естественный, слишком… радостный — всё в нём было «слишком». Гарри инстинктивно старался держаться от него подальше.

Бруно продолжил что-то щебетать.

— Я съем конфетку? Только одну, клянусь! Grazia (c итал. «Спасибо»)! У нас с мисс Марципан свои счёты…

Весь следующий день кузен Гарри не надоедал — некий родственник подарил Гарри головоломку — Бруно как только эту игрушку увидел, из рук не выпускал, пока не решил, не отвлекаясь ни на еду, ни на сон — на редкость упёртый малый был этот Бруно. Но Гарри едва ли это заметил.

С появлением гостя жизнь в доме практически не изменилась. Периодически Бруно пролетал мимо Гарри, останавливаясь на минуточку, чрезвычайно воодушевлённо здоровался с ним, освещал мрачные коридоры своей лучезарной улыбкой, выдавал какие-то любезности необычайно приятным голосом на французском языке с каким-то неопределённым акцентом и снова пропадал, оставляя после себя шлейф травяных запахов. Где он бывал? Гарри не знал и знать не хотел. Периодически он присоединялся к ним с мадам Вазари во время их занятий, но в любой момент мог исчезнуть. Он, бывало, начинал болтать с Гарри на разные темы, словно он его давний и горячо любимый друг, и, казалось, не замечал, что Гарри его вполне открыто игнорирует — но вовсе не из-за какой-то личной неприязни, а из-за своего подавленного состояния. Бруно же сам находил тему для разговора, сам задавал вопросы и сам на них отвечал, словно бы мыслил вслух.

Позже в поместье приехала Альма — сестра Бруно, почти полная его копия. Была она более спокойного характера, однако та ещё сорвиголова — вместе они поставили дом на уши. Целыми днями в различных комнатах что-то звенело, взрывалось, пищало, гудело — дом превратился в цирковые кулуары. Разве можно было сидеть и киснуть, когда дом практически ходит ходуном? И Гарри встрепенулся, сбрасывая с себя слои пыли и уныния, и огляделся.

Однажды он зашёл в гостиную, уткнувшись в одну из подаренных ему книг, и, споткнувшись при входе о коробку, растянулся на полу, носом въехав в «башенку» других коробок, которая покачнулась, и самая её верхушка упала на него сверху. К счастью, они оказались пустыми. Гарри вылез из-под завалов, отряхнулся, выгреб из мусора свою книгу с невозмутимым видом и огляделся с лёгким недоумением, выглядывая поверх стопок картонных коробок различных размеров и содержаний, заполонивших комнату. Бруно и Альма, расположившиеся у окна с волшебными палочками в руках и засученными рукавами, смотрели на него недоумённо и даже немного напуганно — появление Гарри удивило их.

— Что вы делаете? — спросил Гарри довольно равнодушно — впервые со дня знакомства он заговорил с ними сам.

Брат и сестра переглянулись, поражённые этим фактом.

— Знаешь, мы тут решили прибраться, — ответил Бруно, обводя комнату рукой с зажатой в ней палочкой.

Гарри рассеянно огляделся.

— Не хочу вас обидеть, но чище не стало, — сказал он спокойно, без тени насмешки.

После небольшого замешательства кузены заулыбались, решив воспринять это как шутку.

— Да мы только начали. Хочешь присоединиться? — спросила Альма звонким, жизнерадостным голосом.

— Нет, спасибо, — Гарри вежливо кивнул на прощание и вышел, прикрыв за собой дверь. Кузены посчитали это большим шагом им навстречу. Теперь у Гарри не было шанса отвязаться от них.

Гарри вскоре заметил, что кузены периодически спускались в деревню к магглам. Ему было от этого не по себе. Его родители относились к магглам, мягко говоря, отрицательно. Месье их просто ненавидел; мадам же, после того как её отношение к мужу более-менее улучшилось, перекинула свой отрицательный запас эмоций на деревенских жителей, которые, как она говорила, слишком завладели умом и сердцем «её мальчика» (имея в виду Эмиля, когда тот был ещё жив), испортили его и отдалили от любящих родителей.

Когда Бруно и Альма находились в деревне, Гарри чувствовал некое напряжение: ему отчего-то было не всё равно, что будет с кузенами — он не хотел, чтобы мадам и месье узнали, с кем якшаются их племянники — это вызовет скандал. Риск повышался и оттого, что Бруно и Альма вовсе не думали скрывать что-либо от своих родных — Гарри они даже рассказывали, что делали в деревне и с кем познакомились, — однако это небольшое обстоятельство их жизни по-прежнему было неизвестно Вазари, поскольку те совсем не интересовались времяпровождением почти взрослых племянников. Гарри надеялся, что так оно будет и дальше. О том, чтобы ему присоединиться к кузенам, к чему они его постоянно настойчиво подбивали, и речи быть не могло — это бы точно вывело всё наружу, и тогда им всем (в частности Гарри, как менее ценному кадру) не поздоровится.

* * *

Кузены, конечно, не были слепыми и видели, что с Гарри не всё в порядке. Они частенько интересовались у него, как он себя чувствует, с детской непосредственностью спрашивали, почему он такой кислый и депрессивный. На что Гарри флегматично отвечал, что он в порядке и это было его обычное лицо, не омрачённое никакими тяжёлыми мыслями. Кузены в это не верили, но пока что ему удавалось избегать допросов с пристрастием.

Как-то утром Гарри сидел на кухне, обогащая свой организм суточной дозой клетчатки, необходимой для его иммунитета, и смотря перед собой невидящим взглядом. Всё точно по расписанию, составленному мадам. Казалось, он задумался. Но не было ни единой мысли в голове. Сидел он так, пока не почувствовал на себе чей-то взгляд. Он и не заметил, как в кухне появилась Альма, а теперь сидела сбоку от него и, подперев подбородок рукой, внимательно его разглядывала. Гарри вопросительно приподнял брови.

— Смотрю на тебя, — задумчиво сказала она, — и мне плакать хочется. — После чего помолчала и добавила: — Хотела бы я знать, что тебя так терзает.

Гарри пожал плечами, как делал всегда, когда кто-то затрагивал слишком личные темы, — а слишком личным для Гарри было всё, что хоть немного его касалось.

— Не выдумывай, я просто не выспался, — отмахнулся он.

Альма нахмурилась.

— Не выспался он! — возмутилась она, возведя глаза к потолку. — Когда люди не высыпаются, они не страдают, дорогуша!

Гарри ответил лишь недоумённым взглядом.

Бруно и Альма были чрезвычайно дружелюбными и… сердечными людьми — в их общении постоянно присутствовало ласково-сострадательное отношение к людям. Особенно они обожали всякие объятия, рукопожатия, подбадривающие хлопки по плечам, рукам, коленкам и прочим поверхностям, при разговоре норовили сжать предплечье, взять за руку, коснуться чего угодно; поправить волосы на чужой голове, дёрнуть воротничок рубашки, расправить складки; а то и дотронуться до лица — погладить по щеке, взять за подбородок, щёлкнуть по носу — что вообще граничило с каким-то видом извращения. Гарри это совсем не нравилось. И они словно чувствовали его внутреннее отторжение, старались сдерживать свои порывы, однако делали попытки его как-то «приручить», что Гарри пока что успешно обрывал предупреждающими взглядами.

— Ты напоминаешь мне Робби, — сказала ему однажды Альма. Робби был старым хромым псом борзой породы, живущим у них во дворе. — Когда я приношу ему еду и пытаюсь погладить, он весь сжимается, припадает к земле и словно деревенеет. Он не убегает и не рычит на меня, потому что знает — я не причиню ему боли. Но в своей жизни люди так часто били его и обижали, что человеческие руки навсегда превратились для него в источник боли. Его уже давно никто не бьёт, но он всё ещё ждёт от людей зла.

Это было грубо — сравнивать его с забитой собакой, хотя сама Альма этого не осознавала и говорила без всякой задней мысли. У Гарри холодок пробежал по позвоночнику. Он вдруг почувствовал себя ничтожно жалким, немощным. Стало противно от самого себя.

Он долго смотрел на кузину. Она поёжилась, ей было не по себе от этого взгляда, даже приблизительное значение которого она не могла определить.

— Не смотри на меня так, — умоляюще сказала она. — Когда ты так смотришь, мне кажется, что воздух над моей головой становится невыносимо тяжёлым и придавливает к земле. Руки опускаются, честное слово.

— Ты думаешь, что меня раньше били? — серьёзным голосом спросил Гарри.

Альма растерялась.

— Я не то хотела…

Но это был риторический вопрос.

— Тебе не о чем беспокоиться — меня не били. Я не боюсь прикосновений. Я просто не привык к такому обращению, поэтому мне от этого неуютно и неприятно, — спокойно разъяснил он.

Это была чистая правда. Он очень ценил и оберегал своё и чужое личное пространство, о котором кузены, казалось, не имели представления. Даже мадам Хелен, которая изначально стремилась затискать его в объятьях, постепенно уменьшала количество тесных физических контактов с сыном, словно под действием его ментальных отворотов. Ещё от прикосновений людей Гарри становилось так холодно, словно бы вся вода в его организме превращалась в лёд, по телу пробегали мурашки и комок застревал в горле — что было довольно странным, поэтому об этом он умолчал.

Завтракали они обычно все вместе, за исключением месье Вазари. А чуть позже завтраки стала пропускать и мадам из-за своей новой причуды — по утрам она смотрела в зеркало и вдруг замечала, как неухоженно она выглядит, и посвящала всё утро тому, чтобы это исправить — ради чего даже оставляла Гарри в покое на некоторое время.

В один из таких дней Гарри сидел за столом мрачный как никогда. Ему кусок в горло не лез, даже несколько мутило, и болела голова.

— Какое сегодня число? — вдруг спросил он.

От звука его голоса кузены вздрогнули и уставились на него. Бруно отложил в сторону розочку, вырезанную им из куска местного сыра.

— Кажется, первое августа уже.

— Нет ещё, сегодня тридцать первое, — Альма покосилась на свою тарелку с кашей, где до этого ложкой вырисовывала профиль брата. — В июле тридцать один день, а вчера мы получили письмо от Гвидо. Он всегда пишет тридцатого.

— О, да, точно! Наш немецкий кузен — самый упорядоченный тип из всех, кого я когда-либо встречал. — Слово «тип» Бруно произнёс без негативного подтекста, скорее даже с восхищением. — Эй, приятель, что такое?

— Ни-че-го, — медленно покачал головой Гарри.

— А выглядишь неважно!

— И правда, ты не заболел?! — озабоченно спросила Альма, подрываясь.

— Нет, Альма. Что ты?.. — Гарри не сразу понял, что собиралась сделать кузина.

Она решительно поднялась и направилась в его сторону. Гарри выпрямился и впился в неё острым взглядом. Альма заметила реакцию Гарри, когда уже подносила ладонь к его лбу, чтобы проверить температуру. Она замерла. Последовала небольшая пауза. Время словно остановилось, никто в комнате не шелохнулся. Затем она медленно опустила руку.

— Окей, — произнесла она смиренно и села обратно на своё место.

Гарри некоторое время посидел с ними, дабы его уход не сочли бегством, а затем ушёл в свою комнату, чтоб хотя бы несколько минут предаваться печали по поводу очередного дня рождения врозь.

* * *

В каких-то числах августа месяца мадам Джекилл снова стала мадам Хайд (или наоборот?), что автоматически освобождало Гарри от занятий с ней. И он вдруг осознал, что у него появилась куча свободного времени, а в доме всё ещё находились «любимые» родственнички, готовые в любой момент прибрать его безвольную тушку к своим рукам.

Кузены, кстати, смотрели на перемены в поведении мадам с тоннами жалости в глазах и со слезами вздыхали: «Бедная тётушка! Совсем ничего не соображает. Она даже своего сына, которого только вчера боготворила, не может вспомнить! Как же это страшно! Horribele! (с ит. «Ужасно!»)»

— Когда был ещё Эмиль, она была совсем другой, — говорили они. — Она умела держать себя, как королева — величественно, статно, но не хладнокровно; могла так тебе улыбнуться, что все твои проблемы вмиг становились пустяковыми; умела подобрать правильное слово в нужную минуту. Внешне она казалась закрытым человеком, но при желании не составляло труда понять её. Она вызывала уважение и восхищение, умела быть для чужих непреклонной и твёрдой, для родных — тёплой и понимающей. А дядюшка! Тот ли это человек, который усаживал нас, ещё малышей, себе на колени и серьёзным голосом вещал о маленькой волшебнице Холли из страны Самоцветов так, словно она была реальной исторической личностью? Никогда он не был мягким и нежным, не сюсюкался с нами, в отличие от других, но любил нас и умел показать это своим, особым способом. Что теперь стало с этими замечательными людьми? Смерть Эмиля сломила этих некогда сильных личностей, растоптала их. Как мы надеемся, Гарри, что ты сумеешь залечить их тяжёлые душевные раны! Или хотя бы притупить боль от потери их маленькой драгоценной жизни.

«Разве способен один человек выстроить заново разрушенный мир? — подумал Гарри. — Если и способен, то точно не тот, кто в собственном же мире имеет лишь пустырь и вечную мерзлоту».

* * *

Но с изменением состояния мадам тренировки с месье не прекратились. Только мадам оставила Гарри в покое, месье взял его на первое настоящее «суровое испытание», которое привело Гарри в наимрачнейшее место, которое он когда-либо видел, — в своих видениях он лицезрел зрелища и пострашнее, но таковое Гарри не считал, пряча эти воспоминания в отдельное место в своей памяти и абстрагируясь от них.

Это место было не просто мрачным и страшным, оно буквально дышало чем-то тёмным, смертельным… неким отчаянием. Непреодолимо хотелось повернуть и бежать как можно дальше, без оглядки и сверкая пятками. Но дряхлая лодка, поддерживаемая магией, несла их прямо к эпицентру — длинному несуразному зданию, полностью занимающему крошечный островок в море. Ледяной ветер дул им в лицо, пробирая до костей, и казалось, что образовывается он в этом самом здании. Гарри даже вполне серьёзно подумал: а не смерть ли это? И худощавый человек на носу лодки не обычный перевозчик, а мифологический Харон, а эти бушующие волны вовсе не морские, а воды той самой реки Стикс, ведущей в подземное царство?!

В общем, когда лодка причалила к берегу, Гарри уже пребывал в полуобморочном состоянии. Вазари пробормотал над ним какое-то заклинание, и стало заметно лучше.

— Не будь мямлей! — презрительно рявкнул он и решительно поволок ребёнка ко входу в здание. И вскоре они были уже внутри.

Они шли по бесконечно длинным тёмным коридорам, ведомые внушительной фигурой в чёрном балахоне, при виде которой у Гарри чуть ноги не подкосились (и подкосились бы, если бы Вазари не стоял рядом с ним и не дёргал периодически за предплечье).

То время, что они провели внутри, Гарри помнил смутно — лишь тёмные коридоры, руки, тянущиеся к ним со всех сторон, стоны и крики людей, тёмные силуэты неведомых существ и… одно видение, прокручиваемое в голове, как заевшая плёнка, — красные глаза, зелёный луч и потухший взгляд на испуганном детском личике. И ужас, ужас, ужас…

— Терпи! Не будь тряпкой! Это всего лишь внушение! — как сквозь стену раздавался настойчивый голос papa.

Сознание более-менее прояснилось только когда лодка причалила к обратному берегу. Но страх, разбуженный ужасными существами, оставался даже когда магическая тюрьма была далеко позади.

* * *

Гарри пребывал в прострации. Сидел на кровати в комнате кузена с абсолютно безучастным выражением на мертвенно-бледной физиономии, уставившись прямо перед собой. Альма мельтешила перед ним в сильнейшем волнении, порой садилась рядом и порывалась обнять его, но вспоминала, как он этого не любит, и, снова подрываясь с места, принималась нервно ходить по комнате. Бруно плюхнулся на кровать по другой бок от Гарри и сунул ему что-то под нос. Тот медленно сфокусировал взгляд на предмете в его руке.

— Я не люблю шоколад, — сказал он безжизненным голосом и вновь уставился в пустоту безучастным взглядом.

— Ешь, станет легче, — Бруно проявил настойчивость и сунул плитку ему в безвольную руку.

Тогда Гарри деревянными пальцами сжал предмет, медленно поднял руку — так, словно к ней была привязана свинцовая гиря — и откусил сразу два кубика плитки. Бруно удовлетворённо кивнул. Гарри смиренно пережёвывал. Альма недовольно хмурила чёрные брови, глядя на него, и кусала губы.

— Madonna mia, не могу поверить, что он так поступил с тобой! Che cazzo (с ит. «какого чёрта»)! — наконец произнесла она то, что вертелось в голове у них двоих с тех самых пор, как они узнали о подробностях маленького путешествия, устроенного Вазари.

— Это переходит всякие границы! — согласно закивал Бруно.

Гарри глубоко вздохнул, собираясь с силами, и заглянул каждому в лицо.

— Ничего страшного, это был полезный жизненный урок, один из тех, который преподают отцы своим сыновьям, — сухим тоном произнёс он.

— Ужасные отцы! — твёрдо припечатала Альма, топнув ногой и уперев руки в боки. Глаза её, как чёрные угольки, горели и сверкали гневом, обидой и жалостью к маленькому кузену. Жгуче-чёрные косы растрепались, короткие колечки волос прилипли к слегка влажному лбу. — Ты ещё ребёнок! Mimmo (с ит. «малютка»)! Если он хотел что-то до тебя донести, то мог просто с тобой поговорить — как это называется — по-мужски. Ведь ты у нас такой сообразительный, всё бы понял и без… О, как это… ужасно! Horribile!

— Не говори так, — спокойно возразил Гарри. — Он строг со мной. Это не так плохо. — На лице кузины вспыхнул огонь негодования, но она не успела разразиться очередной тирадой, поскольку Гарри задумчиво сказал: — Дементоры. Это очень странные создания. Вы слышали о них прежде?

Альма не могла выговорить и слова от переполняющего её возмущения.

— Слышали, к сожалению, — кивнул Бруно и хотел было уточнить, но сестра перебила его.

— Ну нет, Гарри! Забудь, выкинь из головы. Ты больше никогда их не встретишь, — Альма говорила столь уверенно и яростно, словно бы после происшедшего сама лично готова была истребить всю дементорскую расу, только бы ни один из них не посмел больше потревожить бедного маленького Гарри. Горячая испанская кровь кипела, что уж там.

Гарри посмотрел на девушку так, словно только заметил, в каком она была волнении.

— Не сердись, кузина, — сказал он довольно сухо, но как-то по-особенному смотря ей в глаза. — Я уже в порядке. — И он слегка коснулся руки Альмы, сжатой в кулак, — едва дотронулся, но это подействовало: она выдохнула, напряжение во всём теле спало, она опустила руки и плюхнулась на кровать рядом с ним. Гарри же полностью переключил своё внимание на Бруно, взглядом предлагая ему продолжить.

Бруно неуверенно покосился на унылую сестру и, подумав, продолжил:

— Говорят, есть они только в волшебной тюрьме Азкабан — тюрьме для особо опасных волшебников из всей Европы. Существа эти высасывают из человека всё его счастье и радость, заставляют переживать все самые страшные моменты из жизни. Говорят, некоторые узники не выдерживали и недели рядом с ними.

Гарри рассеянно кивнул, словно эти слова только подтверждали его мысли.

— Но ведь есть способ защититься? — то ли сказал, то ли спросил он.

— Эм, да. Есть, например, заклятие Патронуса. Но оно сложное, не всякий волшебник способен его вызвать.

Альма, сидящая рядом, вдруг всхлипнула и жалобным голосом протянула:

— Ragazzi (с ит. «ребята»), ну давайте не будем об этом. Никто из нас больше никогда не встретится с этими тварями. Mai piu (с ит. «Никогда больше»)!

Бруно подсел к сестре и крепко обнял, та обняла его в ответ и уткнулась носом в шею. Гарри отвёл взгляд. Он посидел с ними немного, а позже ушёл в свою комнату. Он сдерживался, но теперь, оставшись наедине со своим страхом, его начало трясти. Ужас сковывал сердце, завязывал внутренности в тугой узелок; полночи он пролежал в кровати, сжавшись в комочек и обливаясь холодным потом. Пред глазами то и дело всплывал пустой взгляд на детском лице. На лице его брата. Но почему? Откуда было это воспоминание? Гарри не помнил.

Позже страх перешёл в оцепенение. К утру Гарри заснул. Но и во сне не было облегчения. Он видел кошмар — да, самый обычный, как у всех нормальных людей, кошмар.

Он в сырой темнице, холод идёт от стен и пола, окутывает его колючим дымком, проникает под кожу. Кругом глухой мрак. Глубокий вдох… ещё один… но воздуха всё равно катастрофически не хватает. Железный скрежет и звон сопровождают каждое его движение. Вдох. Дыши. Все силы уходят на дыхание. В камере нет двери — или её не видно, — только маленькое окошко с решёткой. Оно напротив, но как же непостижимо далеко! Гарри видит только его. Оно светится, но свет не проникает внутрь. Гарри не понимает, зачем оно здесь. От него ни света, ни тепла — оно дразнит, завораживает, призывно подмигивает. Взгляд не оторвать. Что же оно с ним делает, чёртово окно! Гарри тянется к нему, но оковы не отпускают его от себя. Он вырывается, кусает холодный металл цепей, колотит каменную стену, пинает воздух, рычит от безысходности. Окно, стены, тишина, тьма — всё словно насмехается над ним, над его беспомощностью, как деревенские мальчишки — над новорождённым котёнком — слепым, глухим, с одними только врождёнными инстинктами, ворочающийся в поисках материнского тепла. Гарри чувствует, что каждую секунду в нём что-то умирает. Обрывается очередная ниточка. Он слышит музыку — источник её в далёком пространстве, непостижимо далеко, а возможно, в другой вселенной, но столь громкий, что даже до него доносятся отзвуки сладкой мелодии. Он зажмуривается. Перед глазами, даже когда он их закрывает, — окно, в ушах — музыка, а холод сковывает всё тело.

Гарри проснулся, и вроде бы всё прошло — а вроде бы нет. Он рассеянно огляделся, ощупал себя, чтобы удостовериться, что он реальный. Убедившись, он откинулся на подушку, чувствуя себя разбитым и больным. Ему снился сон! Обычный сон! Да какой сон — Фрейду бы понравилось.

Через некоторое время Гарри начал приводить себя в порядок перед уроком магии с отцом. Отчасти ему это удалось.

Вазари, увидев вялого Гарри, только презрительно фыркнул. Гарри решил не тянуть и сразу обратился к нему с просьбой — научить его заклятию Патронуса. Вазари поднял его на смех.

— С твоими посредственными возможностями, — он сделал паузу и окинул его неприязненным взглядом, — это лишь пустая трата времени.

— Но разве не должен я быть готовым к любым неожиданностям, разве не должен в любой ситуации быть стойким и сильным, как вы меня учите? — попробовал настоять Гарри. — Вы видели: рядом с дементорами я становлюсь уязвимым, как никогда.

Вазари раздражённо передёрнул плечом.

— Так и есть. Не пытайся давить на меня моими же словами. Я бы обучил тебя, если бы не был так уверен, что потерплю в этом полный провал, — ты не способен на заклятие такой силы. Тем более сейчас, когда ты ещё ребёнок. Хотя, я уверен, положение не изменится и через двадцать лет. А теперь перестань тратить время и становись на своё место.

Вазари был неправ — магией Гарри обладал сильной, хоть и довольно специфической. Трансфигурация, бытовые и боевые заклятия, которым в большинстве своём обучал его отец, даже самые несложные, давались ему нелегко. Однако защитные, целительные заклятия, которые он учил в академии и самостоятельно, выходили у него неплохо, а что уж говорить о том виде магии, где не нужна была палочка, — это было самой сильной, но и самой незатронутой стороной его магического потенциала.

Поздней ночью Гарри спустился на кухню, мучимый жаждой. Он налил в стакан ещё теплой воды из огромного чайника на столе, зачерпнул из баночки ложку мёда и задумался, перемешивая его в воде.

— Ещё минут пять — и я решу, что ты пытаешься растворить в воде не содержимое ложки, а её саму, — вдруг раздался мелодичный голос из тёмного угла. Гарри сперва внимательно посмотрел в свой стакан, чтобы убедиться, что мёд действительно уже растворился, сделал глоток и только затем посмотрел на говорящего. Бруно зевнул и удобнее уселся в кресле.

— Тоже не спится? Ты меня напугал своими дементорами, вторую ночь плохо засыпаю. Я пришёл попить молочка, присел и отключился. А когда проснулся, смотрю, ты тут стоишь и что-то перемешиваешь, перемешиваешь… Я уже почти заново заснул, пока ты мешал. Мне кажется, ты бы так всю ночь простоял, перемешивая.

— Papa не захотел учить меня Патронусу, — внезапно сказал Гарри. — Ты ведь умеешь его вызывать?

Бруно удивлённо на него уставился.

— Откуда ты знаешь?

Гарри неопределённо пожал плечами.

— Научишь меня?

Бруно смутился.

— Умею — это громко сказано, у меня пока не получается полноценный защитник.

— Это хоть что-то. Научишь тому, что сам умеешь?

— Боюсь, из меня никудышный учитель. — Гарри смотрел на него, не мигая. Бруно стало не по себе. Поёрзав на месте, он сдался: — Ладно, твоя взяла. Можно и попробовать, с меня не убудет.

* * *

Как всегда никем не замеченный, Гарри — или вернее будет сказать его астральная проекция — сидел на лавочке в парке и разглядывал необычайно яркий розовый закат, какой бывает перед бурей. В футах двух от него трое парней избивали человека, скорчившегося на земле и пытающегося закрыться от ударов. Его били ногами в тяжёлых ботинках, хватали руками и снова кидали наземь, пытались запихнуть ему в рот его же футболку, при этом произносили слова на неизвестном Гарри языке — но было понятно, что то были оскорбления. Сейчас паренёк был лишь кроваво-грязным стонущим комком без лица.

Гарри видел его, когда он ещё безмятежно шёл по дорожке, с мечтательным выражением лица, размахивая руками и часто поднимая голову, чтобы посмотреть на закат. Высокая субтильная фигура в странной одежде в лучах розового заката. Он замер, когда из-за поворота появилась группа парней, громко разговаривающих и создающих много шума — возможно, подвыпивших. Паренёк, увидев их, заторопился в обратную сторону, но его заметили и не дали уйти. После недолгих пререканий — не в положении паренька было огрызаться, но он это делал — несколько парней начали его бить. Двое оставшихся не принимали в этом участие, а стояли в сторонке, куря сигареты и не вмешиваясь. Только когда паренёк перестал сопротивляться и под ним расползалась лужа крови, один из двоих парней что-то сказал, и нападавшие остановились. Посмотрев на дело рук своих, они огляделись и поспешили скрыться. Паренёк остался лежать на земле. На нём не было живого места.

Возможно, размышлял Гарри, если его скоро обнаружат, ему удастся выжить, может быть, он даже будет ходить, как и прежде — не скоро, но пойдёт же он когда-нибудь? Может, он даже вскоре будет есть, как все люди, — держать ложку своими руками и жевать зубами. Если парень был музыкантом — гитаристом там или пианистом, то, наверное, он уже не сможет играть. А если он был художником? Смогут ли его пальцы в будущем держать карандаш так же твёрдо, как прежде? Но возможно, это всё не важно, потому что, если его не найдут в ближайшее время, он… Гарри оглядел безлюдный парк — шансы его были невелики... может даже, их практически не было. Прошло минут пять.

Гарри думал о том, что у парня, должно быть, были родители, может статься, у него даже были братья и сёстры. Обычно у людей ещё бывают бабушки, дедушки, тёти, дяди, кузены… Наверное, смерть этого паренька перевернёт жизнь всей его семьи. Как, должно быть, будут страдать его родители. Переживёт ли это его мать? Люди смирились с тем, что им приходится хоронить родителей, но никогда не смогут смириться со смертью детей.

Гарри прошёлся вокруг парня, присел рядом с ним, заглянул в его окровавленное лицо — а совсем недавно эти губы улыбались. О чём он тогда думал? Думал ли о своей девушке, с которой недавно проводил время, или о своих друзьях, с которыми дурачился? Или, может, он думал о путешествии, в которое собирался. Или о фильме, с которого возвращался, или о книге, которую только что дочитал. Может, он только что сделал какое-то открытие, принял какое-то важное решение или понял какую-то значимую мысль для себя… В этой голове умещался целый мир.

Гарри увидел, что по параллельной дорожке кто-то шёл — совсем близко, но недостаточно, чтобы в сумерках увидеть неподвижно лежащего на земле человека. Гарри подумал, что было бы хорошо, если б парень сейчас очнулся и подал голос.

Гарри не мог встряхнуть его, не мог позвать на помощь, как не мог чуть ранее отвлечь избивающих его парней… Он ничего не мог сделать. Как обычно.

И, как обычно, он «ушёл», так и не узнав окончания истории.

* * *

На плите пузатая кастрюля пыхтела и плевалась кипятком. В соседней комнатке, называемой «аппендиксом» кухни и являющейся её частью, шумел некий прибор, призванный размельчать продукты на равные кусочки. Гарри сидел напротив плиты, застывшим взглядом смотря на пыхтящую кастрюлю: жидкость из неё переливалась и в скорости грозила затушить огонь. В кухню заглянула девушка, вскрикнула и бросилась к кипящей кастрюле.

— Мог бы и меня позвать! — раздражённо бросила Альма, убавив огонь.

Гарри вздрогнул от звука её голоса и перехватил её взгляд.

— Что? — переспросил он.

— Огонь, говорю, убавил бы. А если самому так сложно, позвал бы меня.

— Что? — ещё больше растерялся Гарри, как будто Альма предлагала ему станцевать сальсу на столе.

— О боже! — закатила глаза Альма, но тут она увидела растерянное выражение лица кузена и нахмурилась. — Я оставила тебя смотреть за супом, ты должен был позвать меня. — Гарри продолжал бестолково хлопать глазами. — Вода закипела, Гарри. Обычное дело, что за реакция-то? Мог бы что-нибудь сделать. Право слово, ты такой чудной.

Что-нибудь сделать? Сделать? Кто угодно, но не он. Смотреть — вот что он привык делать за прошедший год. Наблюдать и не вмешиваться — вот та максима, которую он мучительно осознавал долгое время. Что бы не происходило, какой бы ужас, несправедливость не творились вокруг, Гарри был не в состоянии что-либо сделать, как бы сильно он этого не хотел. Привыкать к тому, что тебе всё дано увидеть, но не дано что-то исправить, — слишком тяжело. И он только-только начал с этим жить.

Как гласит известная мудрость: следите за своими мыслями, ибо они становятся словами, следите за своими словами, ибо они становятся поступками, следите за своими поступками, ибо они становятся привычкой, следите за своими привычками, ибо они становятся характером, следите за своим характером, ибо он определяет вашу судьбу.

Воистину, сказавший это знал кое-что о жизни.

Глядя на недовольно косящуюся на него Альму, Гарри глубоко задумался. Почти год — бесконечно долгий год — он жил в двух параллельных мирах: в астральном и в своей голове. Только сейчас он вспомнил, что существует ещё и реальный мир, настоящий — люди, окружающие его, разговаривающие с ним, касающиеся его, живущие рядом с ним, чувствующие, живые, которых так же можно коснуться, с которыми так же можно поговорить, которых нужно слушать, которым нужно отвечать, — всё то, от чего он отвык за этот бесконечно долгий год, перевернувший его жизнь.

Но теперь он снова должен был научиться жить в этом мире. Сосуществовать с его обитателями, общаться, заново учиться реагировать. Потому что он — не астральный дух, который только и может маячить в сторонке, которого никто не слышит и не видит. Он такой же живой человек, как и все вокруг, — он один из них. Он принадлежит этому, реальному миру.

Казалось, что Гарри наконец-то начал приходить в себя, будто ему становилось лучше. Однако в действительности это было немного другое. Он лишь понял, что тоже должен надеть маску, потому что люди не привыкли, да и не должны они видеть истинную сущность других людей. Нельзя позволять душевным смутам отражаться на вашем лице — люди пугаются! Столь тонкий сокровенный материал нельзя держать у всех на виду, его необходимо прятать как можно дальше, укутать во множество оболочек, скрыть за несколькими непробиваемыми щитами — что уж тут противиться, раз природа повелела. Всё в ней стремится укутаться в оболочке, защититься, скрыться в панцире, покрыться корой, обрасти кожей.

Таким образом в его душе были зарыты семена важной мысли, которой предстоит вырасти в будущем. Но позже. Сейчас Гарри нужно было понять только то, что он способен понять, ступить на первую ступеньку этой лестницы, ведущей вверх, а именно — нельзя жить в обществе и не быть его частью, как бы плохо тебе не было. Это было естественным для всех, как дыхание, но не для Гарри — и ему придётся хорошо постараться, прежде чем у него начнёт получаться.

* * *

Проходя мимо окна в коридоре на втором этаже, Альма остановилась, заметив во дворе какое-то движение. Подойдя ближе, она присмотрелась. И поняв, в чём дело, поражённо замерла. Отчего-то это пронзило её, как гром. Прислонившись лбом к стеклу, она наблюдала за происходящим довольно долгое время, пока её не отвлекла капля, упавшая на подоконник. Альма с удивлением посмотрела на неё, после чего торопливо вытерла щёки. Поняв, что плачет, она стыдливо огляделась и наткнулась взглядом на растерянную и вопрошающую физиономию брата. Она шмыгнула носом.

— Ты смотри, я действительно расплакалась, — она выдавила из себя смешок. Брат продолжал смотреть на неё непонимающим и немного напуганным взглядом. Она вновь шмыгнула и кивком головы указала на окно. — Я говорила, что мне рыдать хочется, когда я вижу его таким. И ведь действительно — разрыдалась.

Бруно подошёл и тоже посмотрел в окно. Сквозь завесу дождя он разглядел тонкий силуэт, вяло движущийся среди фруктовых деревьев во дворе.

— Он играет в мяч, — пояснила Альма. — Знаешь, почему? Тётушка ничего не соображает: она велела Гарри идти поиграть во двор для того только, чтоб от него избавиться. И что он сделал? Он пошёл играть. Несмотря на ливень и на то, что играть он совершенно не хочет. Самое страшное то, что он делает это потому только, что не умеет делать то, что ему самому хочется, поскольку у него нет обычных желаний.

Бруно посмотрел на неё, как на неразумное дитя, а затем крепко обнял, вытер щёки и поцеловал в лоб.

— И поэтому ты стоишь тут и рыдаешь, вместо того чтобы заставить его пойти домой, пока он не подхватил воспаление лёгких?

Схватившись за ручку окна, он дёрнул её на себя — послышался противный скрип, и посыпалась труха, поскольку это окно уже много лет не открывали, — и выглянул наружу.

— Гарри! — крикнул он. Фигурка остановилась. — Гарри! Иди домой! Ты весь промок!

Альма, задетая и несколько пристыженная, пробормотала в своё оправдание:

— Я просто была ошеломлена.

Убедившись, что Гарри движется ко входу, Бруно кивнул самому себе и закрыл окно.

— Идём, встретим его, — сказал он и, взяв сестру под руку, потащил её вниз.

Поскольку мадам Вазари сейчас могла думать только о том, как она несчастна и какие ужасные люди её окружают, некому было больше ухаживать за мокрым, продрогшим до костей ребёнком. Поэтому брат с сестрой взяли на себя заботы о нём: обсушили, укутали его в махровое полотенце, уложили в кровать, напоив горячим чаем с мёдом. Но все меры предосторожности не помогли — на следующий день Гарри слёг с простудой.

Утром в его комнату вошла Альма. При виде Гарри она ахнула. В комнате с высоким потолком в непомерно огромной кровати лежал сжавшийся комочек. Одеяло сползло на пол, и он пытался согреть сам себя, но по всему было видно, у него не выходило: сильная дрожь сотрясала всё тело, покрытое гусиной кожей, губы посинели и так же дрожали. Сейчас, когда это странное, непередаваемое серьёзное выражение ушло с его лица, а нечитаемый, направленный внутрь себя взгляд был скрыт тонкими веками, Альма особенно остро осознала, насколько юным был её кузен, — совсем ещё ребёнок, такой тонкий, хрупкий, одинокий и страдающий. Он казался ещё более маленьким и бесплотным в этой огромной, грубо обставленной комнате без единого признака индивидуальности хозяина. Она бросилась к нему и принялась укутывать одеялами. Он отталкивал её, не приходя в себя, надломленно шепча что-то бескровными губами. Альма расплакалась от жалости к нему.

— Ну же, милый, укройся, тебе надо согреться… Бруно! Бруно! Ты в безопасности, ты дома, я с тобой, — отчаянно шептала она. — Бадди! Где ты, глупый домовик!

— Бадди слушает, синьорина!

— Неси скорее согревающее!

Вскоре прибежал и Бруно. Ребята кинулись вызывать дядю, пропадающего на своих каких-то делах. Дядя, недовольный тем, что его оторвали от важных занятий, только взглянул на Гарри и со словами: «Скоро оклемается» снова ушёл. Ребята, поражённые таким безразличием, обратились за помощью к домовикам, тем самым заполучив в своё распоряжение массу всевозможных лекарств. Они попытались напоить Гарри настойками, но он отпирался, отплёвывался и выглядел таким несчастным, что им духу не хватило принуждать его и дальше. Они ограничились лишь тем, что обложили его всякими компрессами, сбрызнули жаропонижающим зельем и снова укутали в одеяла.

Потянулись тревожные часы ожидания. Зелья как будто бы не имели никакого действия на Гарри. Он метался в постели с тяжёлым дыханием и кашлем, что-то хрипло бормоча, а потом вдруг как-то жалко вздыхал — от этих прерывистых вздохов у чувствительной Альмы сердце ёкало в груди, а у Бруно по телу пробегали ледяные мурашки, — и замирал, мертвенно-бледный и обессиленный.

К вечеру, когда ребята уже совсем отчаялись и запаниковали, состояние больного стало постепенно улучшаться. Он открыл глаза, обвёл помещение мутным взглядом, отвернулся к стенке и заснул. У Альмы отчего-то кольнуло в груди — то ли от того, что больной не уделил своим сиделкам ни капли внимания, то ли от того, что в глазах кузена она снова не увидела никаких эмоций.

Вернулся Вазари. Заглянув в спальню, он равнодушно скользнул взглядом по лицу приёмного сына и посмотрел на племянников.

— Прошло? — сухо спросил он.

Бруно сердито засопел, Альма смотрела на дядю укоризненно.

— Как ты мог оставить его в таком состоянии?! — громко зашептала она, боясь разбудить больного.

Вазари безразлично пожал плечами.

— Он сам умеет с этим справляться, — сказал он и ушёл к себе. Ребята ещё поворчали, посердились, но, будучи людьми отходчивыми, на следующий день уже простили дядю.

Они так же провели с Гарри всю ночь, боясь, что опасность снова может вернуться. Гарри лежал ровно, вытянувшись на кровати и скрестив руки на животе. Бруно задремал в кресле в углу. Альма сидела у кровати больного и, сложив руки и положив на них голову, внимательно изучала его профиль, словно пыталась что-то в нём найти. При этом она о чём-то усиленно размышляла; её лицо то морщилось от отчаяния, то разглаживалось от внезапно пришедшей светлой мысли, лёгкая мечтательная улыбка касалась её губ и уходила, как не бывало. Расчувствовавшись, она вдруг схватила тонкую ладошку в свои тёплые руки. Но внезапно заметила, как стайка мурашек пробежалась вверх по его руке, мышцы на лице дрогнули, Гарри беспокойно заворочался. Альма торопливо убрала свои руки, и он снова затих и задышал ровно.

— Joder! — озадаченно выругалась она по-испански. Затем возмутилась: — Что не так-то?

Никто, разумеется, не ответил. Альма покачала головой и заняла прежнюю позицию. Тут вдруг она тихо затянула какую-то печальную песню на испанском языке. Песня относилась к тому разделу фольклорного творчества, которое скорее является отражением общего уныния, чем лекарством от него.

Закончив, она грустно вздохнула.

— У нас бабушка по отцу была испанкой, — тихо заговорила она, пусть даже у неё не было слушателей. — Мировая бабушка, скажу я тебе. Она относилась к тому типу людей, которые не стареют никогда, а когда чувствуют приближение старости — не физической, а той, что над этим, — стараются поскорее умереть. До последних своих лет она была для нас первым делом другом, а затем — наставником. От неё у нас огромный запас испанских ругательств и некоторые привычки…

Ранним утром дверь спальни приоткрылась, и кто-то заглянул внутрь — все трое ребят мирно спали на большой кровати. Дверь тихо скрипнула, закрываясь.

* * *

Дня через два у Бруно или Альмы (или у обоих?) был день рождения. Собралась ватага подростков и детей, несколько близких родственников — в общем, тесная компания, — максимально неформальная вечеринка, ничего общего с теми светскими раутами, устраиваемыми ранее. Гарри, по счастью, разрешили не присутствовать, ибо он ещё окончательно не поправился. Шум праздника доносился до него до поздней ночи, не давая заснуть. С утра Бруно притащил ему кучу всяких сладостей и огромный кусок именинного торта, который приберёг специально для него. Гарри проглотил часть, не чувствуя ни вкуса, ни запаха.

Вечером того же дня кузены уехали. Альма окропила Гарри слезами расставания, осыпала словами прощания и заверениями о скорой встрече. Бруно только подмигнул и улыбнулся своей сияющей улыбкой.

Только кузены отбыли, на следующий же день Вазари взял ещё слабого от болезни Гарри с собой по делам. Они прибыли к странному зданию, напоминающему Пизанскую башню своим наклоном и в то же время — ломаную башенку из детских кубиков-конструкторов. Его форма была в духе Проклятой площади в Париже, однако место, куда Гарри привёл его papa, не было Проклятой площадью.

Гарри овладело странное волнение и непонятная рассеянность, мысли помутились — поэтому он не обращал никакого внимания ни на людей в этом месте, ни на их разговоры, ни на что вообще. Не слышал он и того, о чём разговаривал Вазари с гоблином в огромном мраморном зале. Перед глазами всё плыло с тех пор, как порт-ключ принёс их прямо к этому белоснежному зданию. Всё, о чём Гарри мог думать, это то, что он вот-вот хлопнется в обморок, что совсем не понравится его papa, который явно решил устроить ему очередную проверку.

Их усадили в тележку. Вазари что-то ему говорил — быть может, сказал об уроке, который он хочет преподать приёмному сыну этой поездкой, — но Гарри ни слова не понял — в ушах стоял сильный гул, к которому вскоре присоединился другой шум, исходящий извне. Вскоре сознание немного прояснилось, и Гарри увидел, что тележка неслась вниз, всё глубже и глубже, пока не достигла самого низа, остановившись у небольшого грота. Гарри заметил огромную тёмную тень у стены, но послышалось какое-то дребезжание, и тень растворилась во мраке.

Когда дверь одной из камер исчезла (Гарри не понял, была ли она открыта или просто растворилась), в первые секунды он был ослеплён сиянием, исходящим ото всех тех драгоценностей, хранившихся там. Это место было мечтой всякого пирата и золотоискателя из приключенческих романов — чего здесь только не было: от золотых монет (целые горы) до корон и диадем, облепленных драгоценными камнями. Был здесь даже золотой трон, инкрустированный изумрудами. Также здесь были ткани, жидкости, зелья.

Вазари фыркнул и, запретив Гарри что-либо трогать, принялся перебирать сокровища, бесцеремонно отбрасывая ненужное в сторону. Гарри прошёл немного вперёд, взглядом обследуя помещение и его содержимое. Вазари вытащил из основания одной из горок какой-то длинный предмет, отчего вершина его покачнулась, и небольшой расписной сундучок, кувыркаясь, покатился вниз; столкнувшись с золотыми латами, он открылся, и из него выпала маленькая золотая чаша, прикатившаяся прямо к Гарри. Он машинально отодвинул ногу. Некоторое время он рассматривал эту чашу, не делая попыток ни поднять её, ни нагнуться, чтобы лучше её рассмотреть. Она вызывала в нём чувство узнавания — но он не помнил, где мог видеть её. Вазари что-то недовольно ворчал, скрывшись за одной из полок, так что был вне поля зрения. Гарри обернулся к двери — старый гоблин со скучающим видом рассматривал железные побрякушки в своих длинных пальцах.

Гарри снова посмотрел на золотую безделушку — чаша как чаша, с выгравированным на ней барсуком, но до безобразия знакомая. Гарри всё же присел на корточки, рассматривая её со всех сторон, но опасаясь трогать. Тут он подумал, что определённо видел эту вещицу в своих «путешествиях». Точно, именно там. С ловкостью фокусника он схватил маленькую чашу и опустил в карман просторной мантии, после чего снова выпрямился, как ни в чём не бывало. Нельзя сказать, что он сделал это полностью осознанно, как нельзя сказать, что это было безотчётное действие; словно чужая рука совершила странный поступок, и Гарри воспринял его как должное, не задаваясь вопросами — зачем да почему. Прикарманив эту штуковину, он тут же об этом забыл, вспомнил ненадолго только в особняке, спрятал в тайничок и снова забыл.

Появился Вазари, выглядевший озабоченно. Обратную дорогу он о чём-то серьёзно размышлял. Они поднимались всё выше и выше, и Гарри вновь начал чувствовать слабость, дрожь и помутнение рассудка. Выбираясь из тележки, он шатался, но каким-то непостижимым образом ему удавалось стоять на ногах; на этом он и сконцентрировался, думая только о том, чтобы не лишиться сознания до того, как они снова будут в особняке — такое проявление слабости на людях может взбесить papa, и так пребывающего в скверном расположении духа.

От Гарри требовалось совсем немного. Стоило бы ему проявить хоть чуточку заинтересованности, обратить внимание на какого-нибудь человека в этом месте, прислушаться к чьей-нибудь речи… он бы всё понял. И тогда… возможно, он что-нибудь бы предпринял, но скорее всего из-за неожиданности и растерянности он бы не успел что-либо сделать, а если бы и успел, то вряд ли бы из этого что-то вышло в его-то состоянии. И он вернулся обратно в свою клетку, так и не поняв, что только что побывал на свободе — дома, — так близко от своей цели, как он ещё никогда не бывал. Ощущение близости вскружило голову, встряхнуло его… Но он этого не понял. Его интуиция, его предчувствия, столь важные в его жизни, сейчас молчали — молчали, возможно, впервые за всё время. А это было гораздо серьёзнее, чем можно себе предположить, — это были очень тревожные знаки. Не означали ли они, что он сам, всё его существо и его магия начали понемногу сдаваться? Как у человека в коме начинают отказывать жизненно важные органы.

Вернувшись обратно, Гарри ощутил прилив сил, взбодривший его. Это было временное улучшение — глоток живительной воды, могущий оказаться последним.

* * *

Гарри стоял посреди перрона и с неким удивлением смотрел, как люди обходят его, косят на него заинтересованные взгляды, а некоторые даже здороваются. Отчего-то внимание к своей персоне казалось Гарри… неправильным, странным. Или, может, просто непривычным?

Подошёл Вазари, вокруг них сразу образовалось пространство. Он сунул ему в карман волшебную палочку со словами:

— Всегда держи её при себе. Тренируйся в любую свободную минуту — это крайне необходимо. С такими возможностями люди сочтут тебя сквибом. Позор для нашей семьи, — его голос дрогнул, и он поспешно кашлянул, стараясь скрыть это.

Гарри отстранённо кивнул, и мужчина ушёл, мазнув ладонью по голове мальчика. Гарри встряхнулся и забрался в вагон. Вскоре похожий с земли на червяка состав с сотней студентов мчался навстречу знаниям.

По прибытии его ждал сюрприз — приятный или нет, пока непонятно: перед ним внезапно нарисовалась смуглая, с ослепительной, как всегда, улыбкой мордаха его кузена.

— Ола! — воскликнул Бруно, отсалютовал Гарри и убежал к друзьям, как он сам выразился (откуда у него тут друзья и откуда он сам взялся — пока загадка). Это заняло не более пяти секунд.

Гарри моргнул от неожиданности, оглядел толпу подозрительным взглядом — не мираж ли это был часом? А потом встряхнул головой и пошёл дальше, навстречу величественному замку, в котором ему предстояло провести по крайней мере ещё один учебный год. Теперь уже в качестве третьекурсника.