Профессионал (джен)

— Что за отвратительное выражение лица, Никкалз?

— О-ой, это чё, мой старикан-учитель?

Мёрдок свистит, болтая свешенной ногой, и устраивается на кирпичном заборе поудобнее, слушая шелест больной искусанной зелени; память даже не трудится воскрешать фамилию классного наставника. Больно оно надо.

— Вы выглядите ещё дерьмовее прежнего, сэр.

— А ты стал ещё большим говнюком, Никкалз.

Учитель высокомерно фыркает, садится на деревянную скамью и, навалясь на трость, упирается подбородком в сухие костяшки, крупные, как болты; десяток с лишним лет отяжелил осанку, выпил с головы половину цвета, покрыл инеем знаменитые фюреровские усы, и Мёрдоку, как и в детстве, очень хочется чем-нибудь в него швырнуть.

— Скверный из тебя Колумб. Я тоже любил там сидеть, когда был помоложе.

— Я видел, — Мёрдок крутит слетевший листок, хрусткий и сухой по краю: видать, бесплодие и дурная болезнь — проклятье любой яблони в школе Содсфорт.

— Отсюда видно весь школьный двор. Удобно было за вами следить.

— А ещё вы сосали здесь вискарь из фляжки.

— Не твоё дело, псина сутулая! У тебя, видать, никогда не болело пробитое колено.

— Зато у меня был папаша, который тоже любил накатить. — Кинув скрученный листок, Мёрдок ложится животом на широкое ребро забора, задрав и сцепив щиколотки, и наблюдает, как по трещине медленно ползёт переливчато-чёрный рогатый жук.

— Не всякий солдат спился после Второй мировой.

Задержавшись на середине трещины, жук-рогач чистит лапками жёсткие крылышки, расправив другие — прозрачные и нежные, и Мёрдок, ухмыляясь, жадно тянется его схватить.

— Теперь будешь мой, красавчик.

— …Никкалз, ты опять меня не слушаешь?!

Жук чуть не улетает, а Мёрдок, на какую-то секунду сверзившись в примерно тысяча девятьсот шестидесятый год, чуть не вываливается в сиреневые кусты.

— Мать твою!

— В городе говорят, что ты несколько лет сидел в Уормвуд-Скрабсе за воровство. Это правда? — В голосе учителя щёлкают знакомые хлёсткие интонации — такие же безжалостные, как и его знаменитая металлическая линейка, которой «проще вбить в башку нужное». Интересно, почему же тогда бил не по башке, а по пальцам?

— Пиздёж. За кражу со взломом.

— Видишь, я всегда знал, что из тебя не выйдет даже слесаря.

Мёрдок снова взгромождается и садится, с безжалостным любопытством оттягивая жуку крыло: тот дрыгает шестью зазубренными лапками, пытается щипаться рогами и выглядит очень смешно.

— Зачем заявился-то? — Учитель смотрит с осуждением, но без презрения или хотя бы толики былой злости. — По поводу квартиры, что ли?

— А чё я в ней забыл? — морщится Мёрдок. — Там Ганнибал живёт.

— Так, значит, не слыхал. В знаменитой Уормвуд-Скрабс не разносят почту?

Собственно, Мёрдок и сам не очень понимает, зачем через неделю после того, как тюремный комендант отдал ему рюкзак и старый тёплый свитер, он попрощался с соседями по сквоту и прыгнул в поезд до Стаффордшира; может быть, ради того, чтобы окончательно закрыть все гештальты, а может быть, посмотреть, сильно ли изменился Сток-он-Трент, побитый войной, пьянством и финансистами. Оказалось, что да, изменился, хоть и не сильно, — разве что стал немного чище, отмылся, отстроился в центральных кварталах. Только жуки, безвкусное дешёвое пиво в пабе Уоттса и насквозь больные яблони, истекающие смолой, — всё те же.

И имя учителя вспоминается: Джо Кейдж Гравадлакс. Скандинавский солёный лосось. Да уж, не сыскать фамилии лучше.

— Может, и разносят, только всё равно мне никто не писал.

— На кладбище твой брат переехал, когда разбился по весне на «Форде». Опоздал ты малость, Никкалз.

— Вот так, сэр.

— Мне очень жаль.

— А мне — нет. Идите-ка на…

Мёрдок, некрепко зажав щекотно шебуршащегося рогача, подкидывает его и разжимает пальцы.