Волны Бретани (джен)

Генрих давно уже не помнил, каково это — не чувствовать постоянного беспокойства, и ему казалось, словно у него выросли крылья. Его настроение омрачалось тем, что ему не удалось встретиться с дядей перед отъездом. Наверное, он отказался слушать епископа и сразу же вернулся в Жослен — Генрих успел увидеть его на дороге за стенами, но, пока ему самому удалось спуститься, оседлать лошадь и добраться до ворот, всадники уже совсем скрылись из виду. Он послал слугу за ними, но тому тоже не удалось догнать их.

Впрочем, теперь они направлялись к Сент Мало, и дорога туда проходила от Жослена совсем рядом, так что можно было сделать небольшой крюк.

В дороге Генрих ехал впереди отряда, вбирая в себя окружающее, вдруг заигравшее в его воображении новыми красками. Серое ноябрьское небо казалось ему приветливым, а вода в лужах блестела, как зеркало. Ему нравилось слушать, как звенят подковы, ударяясь о камни, и как торжествующе кричат вороны, парившие высоко в облаках на иссиня-черных шелковых крыльях.

Епископ Стиллингтон держался на лошади скверно, но все-таки пожелал взгромоздиться в седло вместе с остальными, сказав, что не хочет задерживаться в дороге. Ему приходилось сложно, он отдувался и иногда едва ли не сползал на землю, но всё равно упрямо тащился вперед, а замечая, что отстает, досадливо кривился и неловко колотил по бокам лошади, пытаясь прибавить хода. Латники посмеивались над ним, хотя и только за глаза. Один из них, по имени Джеймс Тейлор, очень похоже изображал, как епископ свешивался то на один, то на другой бок, и Генрих находил это до одури забавным.

Когда солнце стало клониться к закату, начала сказываться усталость, и на разговоры и шутки перестало хватать сил. Генрих снова оказался предоставлен своим мыслям, и его вдруг царапнуло неопределенное сомнение, часто приходившее к нему совершенно без видимой причины. Ему пришло в голову, что дядя выслушал всё, что ему говорили, и всё равно не поверил. Что, если и ему не следовало верить?

Генрих представлял, что дядя убеждает его не ехать, и то и дело обращался к тому, каким мог бы быть их разговор и как дядя призывал бы его вспомнить о короле Генрихе, которого удавили в Тауэре, о принце Эдуарде, которого Ричард Глостер заколол собственноручно⁽¹⁾, или о всё том же герцоге Саффолке, которого нашли в Дувре на песке. Генрих мысленно спорил с ним и почему-то почти злился. Да, Йорки расправились со многими, но и Ланкастеры убили Ричарда Йорка и в насмешку нахлобучили ему на голову бумажную корону⁽²⁾. Разве это не причина закончить эту войну быстрее? У него было меньше прав на престол, чем у любого из них — так зачем эта отчаянная борьба, которая вела только к новым смертям?

Постепенно начался дождь, но епископ отказался останавливаться и пережидать его. Ему обязательно хотелось до темноты добраться до Плоэрмеля, и никто не мог переубедить его. Они ехали дальше, сквозь дождь и серую муть. Потяжелевшие от влаги плащи давили на плечи, волосы прилипали ко лбу, точно нарисованные, и капли висели на бровях и бородах. Отряд стал еще более угрюмым и в своей промокшей и потемневшей одежде напоминал группу плакальщиков. Ступать теперь приходилось аккуратнее, и все-таки то и дело слышался плеск, когда та или другая лошадь поскальзывалась в грязи и судорожно переставляла ноги, чтобы не упасть. Так рьяно хотевший продолжить путь епископ теперь был истощен своими страданиями, но каждый раз, когда кто-нибудь спрашивал его, приказывал ехать дальше, повторяя, что здесь всё равно остановиться негде и Плоэрмель теперь ближе всего. Латники недовольно косились и только плотнее кутались в свои плащи.

Когда к ночи они все-таки добрались и въехали в старый монастырь Кармелитов, дождь моросил так же угрюмо. Едва только не свалившись с лошади, епископ потребовал пристанища у вышедших к нему братьев и потом долго объяснял своим слугам, что им необходимо купить ему новое седло помягче или даже отправляться в город и найти ему иноходца. Те взывали к состраданию: им не хотелось идти в ночь.

Генрих находил, что у него самого не было выбора, и собирался ехать к Жослену, чтобы отыскать дядю, но епископ остановил его, едва ли не схватившись за поводья.

— Что вы, граф, — хрипловато говорил он, натягивая на голову шарф, — туда по меньшей мере час дороги — и то в хорошую погоду. А сейчас в один конец по меньшей мере три — и то, если удастся добраться.

— Я заночую там, — упрямо возразил Генрих.

— А если ваша лошадь подвернет ногу в этой грязи? — не унимался епископ. — Вам придется искать пристанища в первом доме. И вас ограбят, граф, непременно ограбят.

— Так я возьму кого-нибудь из ваших людей… — возразил было Генрих, но при этих словах Тейлор так выразительно покачал головой, что он вынужден был оставить эту затею.

— В такой тьме вы даже дорогу не отыщете, — бросил он.

Последний свет сумерек действительно угас, а дождь был теперь такой плотный, что сквозь него едва можно было разглядеть даже собственные ладони. Уставшая лошадь под ним дрожала мелкой дрожью и дико озиралась по сторонам. Ему самому было ужасно холодно, а от пронизывающего ветра мокрая одежда казалась сделанной изо льда. Он посмотрел на размытую дорогу и понял, что действительно ехать сейчас было безумием и что если он все-таки отправится, то просто заблудится в этой серой мгле.

Видя, что Генрих отказался от своего намерения, епископ взялся успокоить его и принялся рассказывать, какая чудная в этом монастыре похлебка и какое замечательное вино с пряностями. За ужином он предложил Генриху сесть рядом с собой, пока его латники расположились поблизости. Все они вошли в монастырскую трапезную с оружием, как братья ни упрашивали их оставить его.

— Вам, вижу, дорога дается тяжело, — заметил Генрих, стягивая мокрый плащ и чувствуя, как здесь было тепло и уютно. — Почему бы нам не ехать медленнее?

— Ни в коем случае. Мне не хотелось бы задерживать всех, а свою земную долю я принимаю смиренно, — отозвался тот.

Епископ был очень голоден и измотан, но мало-помалу его силы восстановились, и он начал говорить, кажется, не так уж заботясь, слушают его или нет.

— Полагаю, война Йорков против Ланкастеров началась из-за греха прелюбодеяния, — сказал он. — Маргарита Анжуйская принесла в подоле незаконного ребенка и вознамерилась усадить его на престол — вот и вся причина. И, как мне кажется, для помазанников божьих прелюбодеяние — это первейший грех. Но король наш, к несчастью, горазд к этому даже больше, чем к чревоугодию.

— А какой смертный грех вы бы сочли для короля наиболее простительным? — поинтересовался Генрих.

Не каждый святой отец взялся бы отвечать на такой вопрос, но епископ еще более оживился и потом заметил:

— Полагаю, чревоугодие делает человека неспособным к битве — а значит, для короля не годится. Лень помешает ему исполнить свой долг, а жадность и зависть настроят против него всех подданных. Полагаю, что остается гордость и гнев — но гордость ведет ко многому другому злу, так что я остановился бы на гневе.

— А я выбрал бы лень, — заметил Генрих. — При ленивом короле придворному живется гораздо лучше, чем при любом другом.

Епископ принялся смеяться и долго не останавливался. Смех его был глухим, словно из бочки. Он съел еще немного, а потом кивнул Генриху и удалился. Наверное, он уснул тот час же.

Генрих тоже чувствовал себя усталым и думал, что, согревшись, сразу же провалится в сон, но стоило ему остаться одному, как все его недавние сомнения и мрачные мысли вернулись с удвоенной силой. Когда он закрывал глаза, ему снова виделись волны и его собственное мертвое тело, лежащее на пляже. Он просыпался несколько раз в холодном поту, а потом, погружаясь в сон снова, видел своего отца — после осады его заперли в подземелье Уэльского замка и попросту забыли о нём, пока он не умер там от болезни, во тьме и одиночестве.

Когда Генрих открыл глаза в очередной раз, уже забрезжил рассвет. Солнечный луч бил ему прямо в глаз, и он чувствовал себя усталым и разбитым. Епископ принес ему вина, хлеба и сыра, чтобы подкрепить его силы перед долгой дорогой.

— Мы заночуем в Ле Круэ, а к завтрашнему полудню уже доберемся до Сент Мало, — сказал он. — И если поспеем к низкой волне, то сможем отбыть почти сразу же.

Епископ шел прихрамывая — вчерашняя скачка дурно на нем сказалась, — но и сегодня он настроен был ехать как можно быстрее. Монахи все-таки сжалились над ним и нашли для него иноходца, который должен был немного облегчить его участь.

Генрих собирался утром отправляться в Жослен, но епископ сказал, что проснулся еще заветло и тогда же отправил гонца.

— Гонец скажет вашему дяде, герцогу Бедфорду, ехать прямо в Сент Мало, — сказал он, — так что так вы только разминетесь по дороге.

Монахи кивали, подтверждая его слова, и Генриху пришлось признать, что это было вполне разумно — и всё равно с этого момента дурное предчувствие уже не оставляло его.

Они ехали так быстро, как только было возможно, хотя епископу приходилось очень тяжело даже на его иноходце. Вся эта спешка показалась значительной и странной. Почему епископ так торопился и даже готов был сносить неудобства?

В дороге Генрих сперва всё ждал, когда же дядя догонит их, и беспокоился, что ему отчего-нибудь не удастся настигнуть их и поспеть к низкой волне и он останется отрезанным от города.

Немного позже у него не осталось сил на вопросы. Волнения, бессонная ночь и длинное путешествие измотали его, и он только надеялся добраться хотя бы куда-нибудь как можно быстрее. Ему казалось, что города и замки проплывали мимо, как во сне, оставались за спиной и пропадали совсем. Он перестал вспоминать о дяде и понял, что тот так и не догнал их, только когда под вечер они остановились в деревушке Ле Круэ. Генриху пришло в голову спросить об этом и потребовать правды, но он почему-то промолчал. Может быть, никто и не думал послать за дядей и всё это было ложью. Может быть, все их обещания были пустыми, и они попросту собирались убить его. Поэтому епископ так торопился: боялся, что герцог Бретонский передумает и пошлет за ними. Генрих мрачно заключил, что в таком случае было даже к лучшему, что дядя был далеко отсюда. Еще лучше было то, что, если господь милостив, дядя никогда не узнает, что он, как последний глупец, сам согласился поехать. Генрих оборвал эти мысли. Почему он во всём видел ложь и заговор? Его охватила злость. Он сам слышал, что сказал тогда Ланде — и те доводы были убедительными. Так зачем нужно было возвращаться к этому? Всё обернется именно так, как он мечтал — в этом не было сомнений.

К счастью, у него не осталось сил слишком дать волю своим страхам, и он только медленно пил молоко, которое им налила молодая крестьянка в домотканом красноватом платье. Она много говорила и то и дело спрашивала о чём-то у латников, а те смотрели на нее с интересом, но отвечали односложно: дорога утомила даже их. Епископ же полулежал на вытребованном у кого-то соломенном тюфяке, закрыв глаза, и, кажется, молился. Крестьяне смотрели на него с немым вопросом, посчитав как будто, что он болен, и даже попытались послать за повитухой, которая вроде бы понимала в лечении, но только разозлили его, так что он удалился в отданную ему комнату и заперся там.

Латники тут же вытащили карты, как будто только и ждали его ухода. На столе появились стаканы с вином, и кто-то кричал хозяину принести окорок посочнее. Крестьянин вздумал было взбунтоваться, сказав, что епископа готов был угостить, а таким, как они, ничего впрок не пойдет, но Генрих бросил на стол пригоршню монет, заявив, что заплатит за всю снедь трижды. Золото разлетелось со звоном и даже просыпалось на пол.

Они сели за игру, и, хотя Генрих так и не смог выпить ни глотка, от волнений он чувствовал себя как в тумане. Его оживление было лихорадочным и почти отчаянным. Он то выигрывал, то проигрывал — ему было безразлично и то, и другое. Ему хотелось только отвлечься и разогнать точившие его неприятные сомнения.

— Епископу хотели послать за повитухой — разумеется, он на сносях, — Генрих поставил в этот раз особенно много и проиграл, не моргнув глазом. Латники громко смеялись, издеваясь и придумывая, какой же плод могли породить епископские чресла.

— Чёрт возьми, граф, — бросил Тейлор, всё еще усмехаясь, — с этим собачьим холодом я уже ни на что не надеялся. А теперь даже жаль, что завтра наш путь закончится.

Он выиграл в тот вечер довольно много — и потому проникся к Генриху некоторой симпатией.

Они засиделись до позднего вечера, и Генрих едва не заснул, сидя за столом. Когда приткнулся на жесткую постель, было уже за полночь. Засыпая, он слышал, как где-то за перегородкой Тейлор пытался впечатлить девушку в красном платье, говоря, что это были епископ Бата и Уэлса и граф Ричмонд и что он не только с ними на короткой ноге, но еще и приятель самого герцога Глостера. Крестьянка слушала и заливисто смеялась, а потом зазвенели монеты, послышалась возня и приглушенные стоны.

* * *

В то утро Генрих снова проснулся в страхе и долго сидел, не двигаясь, пытаясь вспомнить, почему все-таки поверил тогда герцогскому советнику. Его мать Маргарита Бофорт действительно давно старалась выхлопотать ему прощение, а Король Эдуард действительно устал от битв — так почему теперь никак не получалось отогнать давящее и неприятное волнение? Он наконец встал, много позже, так и не найдя ответа, но с отчаянным желанием верить в лучшее. Вместо былой радостной убежденности осталась у него эта мрачная вера, и ему пришло в голову, что, должно быть, так же осужденный висельник до последнего верит, что веревка оборвется, только чтобы на думать о смерти. Ему представилось, что его изрубят мечом и бросят в пролив или даже притащат в саму Англию и казнят прилюдно и что они были смирны только в Бретани, не желая напрасно злить герцога. К горлу подкатила тошнота, он прижал руки к лицу и долго сидел согнувшись.

Но почему воображение снова рисовало ему смерть? Даже если бы сам апостол Павел сошел с небес и сказал ему, что его ждут в Англии — разве страх оставил бы его даже тогда? Его мать Маргарита Бофорт не зря была дружна с королевой и не зря старалась устроить его свадьбу с дочерью самого короля. Война для всех стала невыносима, и примирения ждали все — и король Эдуард, и все другие Йорки, и оставшиеся в живых Ланкастеры. Зачем было преследовать его, если можно было положить всему конец раз и навсегда?

С рассветом они снова тронулись в путь и ехали до полудня. Мутное солнце висело низко в облачном сером небе и напоминало закрытый бельмом глаз слепца. Дорога здесь была мощена камнем и огорожена с двух сторон невысокими стенками, доходившими до пояса, так что нельзя было сойти с нее, не перебравшись сперва через них. Утренний воздух казался неподвижным и застывшим, землю устилали старые листья, обрамленные иголками белого инея, хрустевшие при каждом шаге.

Генрих двигался вперед наравне с остальным, но молча и как-то бесцельно, как будто не он приказывал своему коню, а тот сам нес его вперед. Сомнения всё еще точили его, медленно, но верно, как вода, много лет падающая на камень, и он чувствовал себя невероятно измотанным.

День проходил, солнце медленно ползло по горизонту, словно ему не хотелось продолжать свой путь. И когда к полудню перед ними завиднелась крепостная стена и красные крыши Сент Мало, это казалось почти избавлением.

Город было видно издали, он стоял прямо на песке среди бесконечного моря, позволявшего подобраться к нему только во время отлива. Теперь волны только начинали отходить, и усталые лошади ступали по пясть в воде, высоко поднимая ноги при каждом шаге. Вокруг казалось тихо, даже слишком, словно во всём мире не осталось ни одной живой души. Отмель простиралась на многие мили, сливаясь с горизонтом, и только крохотные гребни волн нежно гладили ее.

Ближе к городу стали видны корабли, подведенные своими капитанами ближе к берегу и посаженные на мель, чтобы, когда море отхлынет совсем, можно было загружать их по земле. Они лежали на сером песке, словно туши морских чудовищ, их флаги и свернутые паруса повисли как последние лоскуты кожи, еще остававшиеся на костном остове мачт.

— Наш корабль где-то здесь, — глухо пробормотал епископ, осматривая бесконечный пляж.

Генрих беспокойно переложил поводья. После того, как он поднимется на борт, назад дороги не будет. Эта мысль засела у него в голове словно заноза, и чем больше он поворачивал ее, тем сложнее ему было дышать. Может быть, его изгнание наконец будет закончено, а может быть, он своими руками предаст себя в руки своих врагов и попросту умрет.

Епископ, впрочем, пока не видел того самого корабля и послал одного из латников отыскать его. Ему и самому, кажется, не хотелось пока садиться в него: море не нравилось ему так же сильно, как и путь, только что проделанный верхом.

— Мы погрузимся, едва море начнет возвращаться, — заключил он, поворачивая к Сент Мало, — и отплывем, когда вода поднимется. А пока остановимся и отведаем прекрасного ужина в городе.

Облака низко нависали над городом, едва ли не касаясь церковного шпиля. Им, впрочем, совсем не удавалось задавить живость, царившую на его улицах. Здесь были сотни, даже тысячи людей, продававшие или старавшиеся купить что-нибудь. Они что-то кричали друг другу и старались протиснуть доверху груженые телеги между близко стоящими домами.

Отряд остановился на постоялом дворе, куда епископ повел их, как будто бы хорошо успев узнать это место. Вид города оказал на него тонизирующее и почти чудодейственное воздействие. Он приказал отдельную комнату и много распоряжался и гонял слуг с привередливостью человека, который хотел, чтобы кто-нибудь отплатил ему за его недавние неудобства.

Латники сидели при оружии, устало откинувшись назад или подпирая ладонями выдубленные солнцем лица. Они тоже кричали трактирщику, требуя, чтобы им принесли вина и подали жаркого. Услышав, что его люди тоже начали распоряжаться, епископ прищурился и принялся бушевать, что выпивки им не полагается и что он не станет поить их на деньги прихода.

— Не на деньги прихода, а за церковную десятину, — хмыкнул Тейлор.

Тогда епископ озлился и обозвал его богохульником, призывая немедленно покаяться в сказанном.

— Я заплачу, — заметил Генрих.

Епископ тогда сперва кивнул, но, увидев одобрение на лицах остальных, смерил его недовольным взглядом и бросил:

— Щедрость не добродетельна, если покупает людские пороки.

Его, впрочем, уже почти не слушали. Все вповалку разбирали кружки, громко ударяя их друг об друга.

— Вы правы, епископ, — отозвался Генрих, — но разве после такого пути мы не заслуживаем подкрепления сил?

— Путь был мучительным, — немного нехотя согласился тот.

Впрочем, немного поев и приложившись к своей собственной кружке, он повеселел и начал смотреть на всё благосклоннее.

— Я даже подумал было, что мое старое сердце не выдержит. Никогда больше не соглашусь ехать в такую даль.

— Я мог бы подождать лишний день, если бы это помогло вам, епископ, — отозвался Генрих. Тяжесть вернулась и вновь охватила его, а дурное предчувствие оставило горький вкус на языке. Ему показалось в тот миг, что они почти непременно убьют его, и неожиданный страх заставил его вздрогнуть, будто от холода, а в животе неприятно сжалось.

— Я никогда не простил бы себе, если бы ваше возвращение задержалось из-за меня, — благодушно возразил епископ, отламывая себе ломоть хлеба и щедро смазывая его маслом. — Но воистину, ждущие нас волны не нравятся мне даже больше. Не зря Моисей раздвинул море, а не постарался пересечь его на корабле.

Им поднесли вино и жаркое, и он бросился на еду, словно голодающий. Его, по-видимому, охватывало огромное облегчение от того, что их двухдневная скачка была окончена. Вдруг заметив, что Генрих так ничего и не съел, епископ спросил:

— Вы не здоровы? Я еще раньше заметил, как вы побледнели.

— Не беспокойтесь, — выдавил Генрих.

— Воистину, из-за неудобств пути паломничество освобождает от грехов, — проговорил епископ. — Всегда важно думать о том, что ждет в конце.

Генрих только кивнул. Разрозненные образы будущей смерти и счастья слились в одно, и ответить стало слишком тяжело. В этот момент он, наверное, променял бы этот постоялый двор и ужин на тот дождь в первый день. Тогда он продрог до костей, но зато действительно был уверен, что всё обернется к лучшему.

— Например, — благосклонно продолжал епископ, — вы будете восстановлены как граф Ричмонд. Разве это не замечательно?

Генрих кивнул ему и сделал усилие, чтобы улыбнуться. Он пытался вспомнить, почему всем сердцем поверил, когда Ланде говорил ему об этом — вспомнить и снова убедить себя.

— А потом вы женитесь на Елизавете и будете прощены королем, — ударяли размеренные слова епископа. — Уверен, вас ждет блестящее будущее. Ваша мать тоже будет счастлива. Вы подумайте. Как же счастлива она будет, когда ее сын неожиданно вернется!

Генриху показалось, что глаза заволокла пелена. В животе заболело так, что он согнулся и вынужден был прижать руки к лицу, чтобы сдержать тошноту.

— Вы в порядке? — слышался голос епископа.

Ему было слишком плохо, чтобы ответить — это было и не нужно. Они убьют его. Столько раз они сказали, что своим возвращением он обязан своей матери? А теперь, оказывается, она даже не знала, что он прибывает. Он не понимал только, зачем нужно было скакать так долго и почему они попросту не изрубили его мечами, как только башни герцогского замка скрылись из виду.

— Мне не здоровится, — выдавил Генрих, поднявшись на ноги. — Выпейте хорошего вина вместо меня.

Он не глядя заплатил трактирщику и услышал, как уже немного захмелевшие латники довольно закричали. Кто-то даже похлопал его по спине, и он кивал, словно во сне. Эти люди были здесь, чтобы убить его — и ему вспомнилось вдруг, как Тейлор хвастался знакомством с Ричардом Глостером, тем самым, который исполнял для своего помазанного брата грязную работу.

Кое-как Генрих выбрался в коридор, и там его стошнило прямо на пол. В животе кололо, как будто он проглотил осиное гнездо, и его била такая дрожь, что он едва мог сдержать ее. В голове было пусто от страха, и он почти не понимал, что делает, как будто только звериный инстинкт вел его.

За столами в трактире сидели люди, переговариваясь и ударяя по столам полными до краев кружками. Дверь за их спинами была распахнута настежь, чтобы хотя бы немного развеять царивший в трактире чад и дым. Генрих двинулся к ней почти неосознанно, как утопающий тянется к воздуху. Он был уже в дверях — в шаге от спасения…

— Куда вы, граф? — рука с обломанными ногтями легла прямо перед ним, перегородив проход. Тейлор смотрел на него из-под своих густых бровей подозрительно и понимающе. Правая его рука сжалась на рукоятке меча, так что ободранная кожа на костяшках пальцев побелела.

Генриху показалось, что очень долго он смотрел в глаза этому человеку, от страха в ушах ударяло, словно сердце взялось отсчитать его последние мгновения. Без слов он стащил с пояса еще тяжелый кошелек со всеми оставшимися монетами и протянул Тейлору. Латник посмотрел на него, затем на блеснувшее темное золото, и его лежавшая на мече рука расслабилась и потянулась к нему. А потом, почти в долю секунды, он кивнул и отошел куда-то, сделав вид, что ничего не заметил.

Генрих не запомнил, как оказался на улице, в его сознании осталось только то, что он выбрался из дверей трактира, еще дрожа, и оказался посреди уже начинавшей темнеть улицы. Перед ним упали исходившие из дверного проема и верхних окон лучи света, и его длинная черная тень рассекла их надвое. На улицах расхаживали люди, всё так же кричавшие, одетые в лучшее и смеявшиеся. Он шел между ними, надеясь затеряться, так что никто не смог бы отыскать его.

Крик раздался неожиданно — не веселый и даже не исторгнутый в жаре спора: он призывал к действию, как трубивший тревогу рог стражника. Генрих бросился бежать, даже не оглядываясь, проскальзывая между спинами. Ему казалось, он слышал шаги и лязг оружия из-за каждого угла, и бежал изо всех сил, петляя по изломанным улицам и спотыкаясь на разбитой брусчатке. Он не смел обернуться, не смел смотреть по сторонам и выбирал дорогу по наитию, только надеясь, что очередной путь не заведет его в тупик. Легкие жгло огнем, улицы переходили в переулки и заканчивались без предупреждения. Генрих нырнул в узкий проем, так неожиданно сжавшийся вокруг него, словно собиравшийся раздавить.

За ним лежала площадь и величественно поднималась над головами прохожих церковь. Высокие двери выросли прямо перед ним, он ударился в них со всей силы и в следующее мгновение понял, что лежит на мраморном полу. Задыхаясь, он вскочил на ноги и бежал до конца нефа. Удары в груди казались ему оглушительными, лицо горело, точно объятое пламенем. Едва ли не врезавшись в алтарь, он упал перед ним на колени.

— Прости мне, господь, грехи мои, — он задохнулся, согнувшись и припав к земле.

Ему не будет здесь убежища, они скоро нагонят его и убьют. Не в первый раз мрамор церкви будет осквернен кровью. Он слышал свой голос и понимал, что продолжает говорить какую-то бессмыслицу, пока его мысли текли совсем в другом направлении. Его охватило отчаяние: в эту минуту его душа не тянулась к богу — верный знак, что он попадет в ад.

Под сенью собора слышались голоса, шаги, лязг металла, он боялся повернуться и только ждал, когда латники придут, чтобы убить его. Ему хотелось, чтобы всё кончилось быстро, чтобы они начисто отсекли ему голову или сразу пронзили сердце. Захотят ли они всё равно везти его в Англию, чтобы казнить на площади?

Ему казалось, что прошла целая вечность, и слова его иссякли. Все-таки он не смел подняться и, когда кто-то коснулся его плеча, отшатнулся, ожидая удара.

Но перед ним стоял не латник, а священник. Он смотрел на него с сочувствием и спросил, что с ним случилось.

— Где они? — вместо ответа выдавил Генрих.

— Они ушли. Им не позволили нарушить право убежища.

Генрих не сразу поверил в это, мгновение он только смотрел на епископа, а затем согнулся и оставался так, пока тело не закончило дрожать.

Мир вокруг начинал принимать четкие очертания. Высокий неф терялся в вышине, и на высеченных из камня колоннах медленно покачивались лазурные знамена. Неожиданно он начал замечать, что был здесь не один, что горожане стояли возле деревянных скамей и заглядывали в двери, интересуясь, что привело его сюда. Это стеснило его, и чувство вдруг вернуло его в реальность, словно бы подтвердив, что опасность действительно миновала.

Поднявшись на ноги, Генрих оправил одежду и с улыбкой поблагодарил священника и горожан, спасших его. Они подходили к нему поочередно и то и дело пожимали руку, наперебой спрашивая, кто он и почему те рыцари гонялись за ним. Сперва Генрих не знал, что ответить, и только старался вежливо отмахнуться. Его взгляд упал на мелкую монету, выроненную кем-то и закатившуюся под скамью, и одетого в лохмотья нищего, пытавшегося достать ее. Как и всем, ему до смерти нужно было его нехитрое богатство.

Генрих говорил с горожанами и смеялся. Ему почему-то вспомнился разговор с дядей, и слова о том, что Йорки никогда не забудут, эхом отозвались у него в душе. Страх наконец отступал, и он почувствовал всю тяжесть того, что его последней безумной надежде не суждено было сбыться — и это отозвалось болью. Он почувствовал, что не хотел больше бежать, никогда в жизни.

— Вы так и не назвались! — громко сказал вдруг один из горожан.

Генрих повернулся к нему. Мрачная решимость зрела в его душе — победа была невозможна, но он лучше умрет сражаясь, чем убегая. Все горожане с любопытством смотрели на него.

— Я Генрих Тюдор, граф Ричмонд, — проговорил он. — И я стану королем Англии.

1) Это одна из версий

Вернуться к тексту

2) Это действительно случилось

Вернуться к тексту