Проверено на грамотность 
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Замок Ларгоэ(1) стоял на крохотном острове посередине озера, и две его башни и высокие грузные ворота отражались в спокойной воде, как в зеркале. К воротам вел единственный мост, и на нём сейчас было оживленно и весело — и точно такое же оживление царило во внутреннем дворе. Оседланные горячие лошади прикусывали удила и плясали на месте, вздергивая головы и раздувая широкие ноздри, а своры гончих возились и лаяли от воодушевления, словно выводок щенков.
Охоту затеяли загодя, и уже несколько дней мастер охоты пропадал в Парк д’Эльвен вместе с десятком своих помощников, чтобы читать оленьи следы. Начало ноября в этот год было холодным, и пожелтевшие листья облетали едва ли не раньше срока. Почуяв в воздухе зиму, зверь входил в гон и раж и оставлял свою привычную уловку, так что самый трусливый кролик делался храбрее льва. В такую пору матерый олень поворачивался и шел на охотников, пригнув острые рога к земле, и часто калечил собак, лошадей и людей, которым не доставало прыти уйти с его дороги.
В замке Ларгоэ потому ожидали, что охота удастся на славу, и Жан де Риё(2), как благородный хозяин, обещал пожаловать лошадь чистых кровей и шитый золотом пояс тому, кто покажет больше всех доблести. Его самого было легко заметить среди его свиты — он был молод и хорош собой, но одарен не по годам, так что любому маршалу Бретани — прошлому и будущему — сделало бы честь, что и он занимал этот пост. Он слыл изящным придворным, а в бою рука его никогда не дрожала.
За предложенные им дары готовых побороться было достаточно, но более всего старались двое, и сейчас остававшиеся рядом с ним. По правую руку стоял Андре де Флерье, рыцарь из окрестности Бреста, не знавший латынь дальше пары молитв, но зато одинаково ловко справлявшийся с мечом, боевым конем и прекрасной дамой. Слева же горячил коня Генрих Тюдор(3), опальный граф Ричмонд, юнец девятнадцати лет, известный как отличный лучник, но прославившийся среди товарищей историей о том, как однажды вместе с дядей три дня прятался в винном погребе.(4) У него было довольно приятное живое лицо, особенно когда он, как сейчас, улыбался, рассказывая о чём-то.
Кавалькада выдвинулась, едва рассеялись предрассветные сумерки. О плане условились заранее, и теперь все знали свое место — чтобы гнать зверя, отряд разделялся по двое и трое, выстроившись так, чтобы, когда уставали одни, сразу же могли вступить другие, а собаки и лошади не успевали выдохнуться. Пока, впрочем, кони ступали медленно — еще незачем было торопить их.
Утренний туман еще не рассеялся и молоком струился меж прорезающих его первых солнечных лучей. Деревья стояли здесь плотно, словно строй швейцарских копейщиков, и самые дальние из них застилала дымка, так что лес казался бесконечным, странным и неизведанным. Густой подлесок был влажен от росы, и на ветках кое-где даже висели прозрачные капли.
Генриху выпало встать возле ручья вместе с Жаном д’Асинье(5). Поднятый олень часто пускается в воду, чтобы обмануть нос гончей и ищейки, и они должны были помешать ему. Это была такая позиция, которая мало кому приходилась по сердцу: того и гляди пришлось бы пуститься по воде и вымокнуть до нитки. Даже остававшиеся с ними многоопытный егерь Гийом и кудлатый следопыт Перро поглядывали на бегущий ручей с опаской. Да что там: даже злобная и черная как смоль ищейка Харди, которую Перро держал на поводке, зябко жалась поближе к деревьям.
Только от одного тумана шерстяные плащи отсырели и потяжелели — а солнце и не думало разогнать его.
— Надо было отправляться позже, — пробормотал Жан, подавляя зевок. Поежившись, он с сожалением попробовал тетиву своего взведенного арбалета и, кажется, нашел, что она уже начала отсыревать.
— Так и ленивую куропатку добыть будет сложно.
— Не беспокойтесь, милорд, — отозвался старый Гийом, — мастер уверен, что нашел зверя вам под стать.
Жан сидел на коне ссутулившись, то и дело подносил к лицу рукав, чтобы зевнуть, и выглядел как мальчишка, которого вынуждают делать то, чего он делать не хочет: всё для него было плохо и всё не годилось, он считал, что зверь не пойдет, что арбалет осечется, а кинжал затупится — и что лучше было бы сейчас же двинуться обратно, пусть и придется зажарить к ужину кроткого ягненка вместо благородного оленя.
— Перескажите и мне, — попросил Генрих, которого, напротив, промозглое утро разбудило и едва ли не раздразнило. Он вглядывался в туман так долго, что того и гляди начал бы принимать оголенные ветви за оленьи рога.
— Говорит, такого оленя давно не видал, — с готовностью ответил Гийом. — Рога — что древний дуб, а по шагу ясно, что за лето у него поднабралось жира, так что мясо на боках будет сочнее винограда и слаще финика.
— Подмастерья толковали, что зверю не менее ста лет, — с воодушевлением вставил следопыт Перро, выдыхая на озябшие без перчаток руки и похлопывая по голове свою собаку. — Он, глядишь, не раз змею разжевал(6)…
— Они горазды болтать, — с сомнением бросил Гийом, но, скосившись на господ, добавил: — Хотя здесь, может, и не ошиблись.
— Такого зверя граф де Риё будет гонять, пока семь печатей не сломаются, — вздохнул Жан, лениво вытягивая кинжал и с легким стуком снова вкладывая его в ножны. Его поза выражала отчаяние.
Генрих же при этих словах почувствовал воодушевление. Последние несколько дней ему почти не случалось выезжать из замка, и было только лучше, если скакать по лесу придется долго. Он не отводил взгляда от деревьев и то и дело перекладывал поводья из руки в руку — и так нетерпеливо, что его конь, тоже взбудораженный донельзя, приплясывал на месте.
— Думаете, вам пожалуют эту лошадь, граф? — спросил Жан, скучливо наблюдавший за ним.
— Только если наш хозяин захочет оставить ее в собственных конюшнях, — бросил Генрих.
— Так вы его гость?
— Последние пару лет.
— Припоминаю, — рассеянно протянул Жан и, порывшись в памяти, спросил: — Король Англии Эдуард(7), значит, преследует вас?
— Не так настырно, как жаркое и паштеты.
Жан усмехнулся — чревоугодие молодого монарха уже почти вошло в песню.
— Говорят, король Эдуард и из Франции отступил из-за паштетов, — насмешливо заметил он. — Король Людовик(8) скупил для него и для его людей всю выпивку в Амьене, так что они и не заметили, что плывут домой, пока не ударились о дуврский песок.(9)
Генрих прыснул в рукав, не упомянув, конечно, как он сам обрадовался, что то противостояние кончилось такой малой кровью.
— Эдуарду Йоркскому, наверное, опостылели битвы, — протянул он.
— Генрих Пятый победил при Азенкуре(10), а король Эдуард… — насмешливо начал Жан, но его прервал протяжный клич охотничьего рожка.
Они оба замолчали — сигнал значил, что зверя подняли и теперь гнали через лес. Казалось, даже здесь можно было слышать лай собак и то, как лошадиные копыта ломали ветви. Следопыт Перро принял вид очень важный и, удостоверившись, что все видят, что он делает, приложил ухо к земле. Гийом покачал головой, но зато собака Харди смотрела на хозяина с почитанием в черных глазах.
Воодушевление перехлестнуло через край, и Генриху казалось, что сердце вот-вот выскочит. Он спешно проверил, легко ли меч выходит из ножен, и сунул руку в притороченное к седлу налучье и колчан, чтобы убедиться, что лук всё еще там и стрелы не рассыпались по дороге. Жан посмотрел на него с легкой ленью, всё так же сутулясь в седле, и почти не пошевелился.
— Близко, — объявил Перро.
Рожок действительно пропел почти вплотную — а потом они увидели зверя.
Олень мчался между деревьями легкими прыжками, высоко неся свою коронованную голову. Собаки гнали его и крутились под ногами, так что он то и дело прядал в сторону, чтобы отбросить их.
Гикнув, Генрих бросился наперерез, впопыхах совершенно забыв про свой лук. Олень рванулся было в сторону, стараясь достигнуть реки, но испугался зарывшегося в траве арбалетного болта. Он шел теперь прямо на Генриха, намереваясь прорвать осаду силой, если уж сбежать не удавалось. Его рога с концами острее меча клонились низко к земле. На лбу у Генриха выступил пот, и коже было холодно. Под сенью деревьев стало вдруг совершенно тихо, словно ни капля не срывалась с ветвей и даже ручей остановил свое течение. Почему Гийом не подал до сих пор сигнал?
Генрих выхватил меч и, сжимая поводья в одной руке, послал коня вперед. Перчатка впопыхах слетела с него, и ремень врезался в замерзшие пальцы. Сердце ударялось в ушах, прыжки коня стали очень медленными, и оно словно отсчитывало их. Олень рвался всё ближе, забирая рогом на одну сторону, а из его разгоряченных ноздрей валил пар.
Они разошлись едва ли в нескольких дюймах — но в то мгновение, когда плечо зверя скользнуло мимо, меч вгрызся в него, прочертив длинную алую полосу. Взревев, олень метнулся обратно в подлесок, и собаки с оглушительным лаем понеслись за ним. Генрих пришпорил коня. Он не понял, когда вернулись звуки, но рожок, что старший егерь подносил к губам, гудел почти оглушительно. Как мог он раньше не слышать его!
Олень был почти не виден среди листвы и бежал, едва заметно припадая на одну ногу. Из раны струилась кровь, оседавшая на мхе алыми пятнами. Генрих ничего не видел перед собой, кроме него, и скакал следом, припав к седлу и почти прижавшись лицом к жесткой гриве. Вокруг хлестали ветки, разгоряченный погоней конь метался среди деревьев, то и дело едва не ударяя его коленом. От возбуждения Генрих почти не чувствовал боли, того, что ободрал бедро, или того, что кровь потекла по щеке. Он выхватил рожок и что есть силы подул в него, звук получался рваный: дыхание сбилось от скачки.
Тогда же Генрих заметил неожиданно, что не один. Жан де Риё коротко махнул ему, а Андре де Флерье только молча пришпорил свою лошадь, надеясь вырваться вперед. Они вылетели на обширную поляну, где даже туман почему-то расступился, и неожиданно блеснувший солнечный свет ослепил их.
В самом центре поляны раненый олень пригнул голову к земле и замер совершенно неподвижно, так что только его замыленные бока вздымались от тяжелого дыхания. У него не осталось больше сил бежать, и он готовился к последней схватке. Собаки окружали его, опускались на землю, словно специально выстраиваясь. Они выли, задирая носы к небу, и их пронзительные голоса разносились далеко вокруг, проникая в сердца и приказывая увидеть.
Глаза оленя были затуманены, пусты от страха, а в углах показались белки, словно у обезумевшей лошади. Он, наверное, уже ничего не видел или, напротив, смотрел туда, куда не позволено заглянуть смертному. Генриху показалось, словно эти глаза смотрели прямо на него, следовали за ним, ловя каждое его движение. В голове раздался удар, слившийся с щемящим собачьим воем, и он понял вдруг, что изо всех сил натягивает поводья, едва ли не вынуждая коня осесть на задние ноги. Больше он не мог двинуться, как будто во сне, а руки не слушались его, и сердце ударяло глухо и монотонно. Ступни казались неизмеримо тяжелыми и так давили в стремена, что было странно, что конь всё еще мог нести его.
Вой раздавался отовсюду, собаки заливались, точно хор обезумевших. Де Флерье на своем коне вдруг вырвался вперед — он кричал что-то, но его голос только сливался с голосами своры. Олень дернулся и бросился к нему, пригнув рога к земле. Блеснул меч, очерченный солнцем, как пламенем. Всадник и зверь сошлись — на долю мгновения: не было ни удара, ни грома, казалось, ни единого звука. Испуганный конь бросился в сторону рваными западающими прыжками, и де Флерье, в руках у которого уже не было оружия, оглаживал его.
Олень с размаху ударился о землю. В том месте, куда вошел меч, зияла рана, и среди алого от крови мяса виднелся розоватый край кости. Казалось странным, что он всё еще был жив — отчаянно бился, как будто бы пытаясь встать, хрипло дышал. Генрих сжался в седле, не отводя от него взгляда — и ему снова показалось, что пустые от страха глаза следовали за ним, переворачивая что-то в глубине его души. Ему не удалось бы описать свое чувство, была лишь тяжесть, словно бы от тысячи цепей.
Де Риё остановился рядом и спешился, вытащив кинжал. Последний удар был за ним. Он подошел к зверю медленно, почти церемониально, опустился рядом с ним на колени и положил левую руку на окрашенные кровью ноздри. Его губы разомкнулись — он прошептал что-то, и Генриху вдруг показалось важным узнать, что это было... Но слова пришли и растаяли без следа, словно первый снег, де Риё занес руку и вонзил кинжал оленю в затылок очень точно и быстро. Рога поднимались перед ним, раздваиваясь, как распятие.
Генрих всё еще не мог двинуться, долго после того, как де Риё поднялся на ноги и отошел в сторону, предоставляя егерям делать остальную работу. Все голоса были такими далекими, словно доносившимися с другого конца земли.
— Удар превосходный, но так вы, виконт, останетесь без лошади и подарок придется вам кстати.
— Чем шутить, лучше прикажите разыскать моего оруженосца. У него есть настойка, которая помогала мне самому залечить и раны похуже.
Егеря суетились и, разрезая и разрывая, споро свежевали добычу. Один доставал потроха и, вытащив все, бросил их в награду собакам. Своры волновались, толкаясь вокруг него, и едва ли удерживались от того, чтобы не передраться, только глухим рыком вынуждая друг друга держаться подальше. Следопыт Перро тоже был здесь: он как-то улучил лучшие куски и украдкой скармливал их своей злобной черной ищейке.
— Граф, — Генрих вздрогнул и посмотрел на улыбавшегося де Риё, — а мы тут гадали, кто нанес зверю тот первый удар.
— Да, это я, — пробормотал он.
— Я так и знал, что это были вы, ведь никто не смог бы ожидать от нашего дорогого д’Асинье такой прыти. Кстати, где вы оставили его?
Словно бы нарочно в тот самый момент Жан д’Асинье шагом выехал на поляну, сжимая в руках так и не перезаряженный арбалет. Вероятно, он считал, что одного выстрела вполне достаточно. Все разразились хохотом.
— Могу поклясться, если бы вы взялись стрелять, то непременно уложили бы зверя в одиночку, — заметил ему де Риё.
Д’Асинье побагровел и тут же бросил злосчастный арбалет егерю Гийому, как будто бы ему не терпелось избавиться от него.
— Знаете ли, если бы не я, то олень ушел бы в воду, — бросил он. — Кому из вас, судари, хотелось бы купаться?
Его, впрочем, не слушали: все веселились, спешившись и разминая ноги после долгой езды. Генрих тоже слез с коня и, принимая поздравления, которыми его одаривали не хуже, чем де Флерье, почувствовал приятную усталость. После сырого туманного леса залитая солнцем поляна казалась ласково теплой. Сам де Флерье держался немного поодаль, всё еще поглаживая свою лошадь и нетерпеливо показывая двоим своим оруженосцам, как перебинтовать ее заднюю ногу, пораненную острыми рогами.
— Так и кого же признать сегодня победителем? — громко спросил де Риё, отчего он навострил уши и едва ли не повернулся. — Может быть, молодого Генриха? Его удар был отличный, да и с лошадью он поступит аккуратно. Разве что он потом стоял, словно филин в ясный день — но так то следствие мудрости.
— Почему бы вам не присудить приз себе, — усмехнулся Генрих. — Сам царь Соломон не додумался до такого решения.
Перепалка вызвала много веселья, и де Флерье хохотал больше всех, пока наконец не заявил:
— Мы все, судари, одинаково плохи, чтобы судить об этом, и уж лучше расскажем обо всём дамам и оставим им решать.
Предложение было принято с громкими криками одобрения. Генриху казалось, что он кричал громче всех, и на дороге обратно чувствовал себя до того счастливым и довольным, что никак не мог согнать улыбку с лица. Когда они въезжали в ворота, ему думалось только о теплом камине, сытном обеде и приятном обществе, которые ожидали его. Но едва он очутился во внутреннем дворе, как его довольство развеялось как дым, а от дурного предчувствия стало сложно дышать.
Во внутреннем дворе собирался отряд латников. Они прибыли недавно и готовы были снова отправиться в путь как можно скорее — и их было много, очень много. Не считая тех, что оставались во дворе, многие выходили из трапезной, накидывая плащи. Их оседланные лошади стояли рядом, ожидая только своих седоков.
Генрих посмотрел на де Риё, но тот только покачал головой, сразу поняв невысказанный вопрос. Он тоже не знал, в чём было дело и зачем все эти латники были здесь. Холод, прежде не беспокоивший Генриха, вдруг пронизал его насквозь. Куда предстояло отправиться теперь? В другой замок, чтобы скрыться от Йорков(11), или, может, наоборот, герцог Франциск(12) нашел, что для пользы Бретани необходимо предать им последних Ланкастеров(13)?
Обернувшись снова, он увидел, что де Риё разговаривает с посланником, приведшим этот отряд, и поспешил подъехать к нему. Этот человек был неразговорчивым, с проседью в светлых волосах и, взглянув на подъехавшего Генриха, бросил только:
— Франциск Второй Бретонский требует вашего присутствия, граф.
1) Forteresse de Largoët, замок во французской коммуне Эльвен
2) Jean IV de Rieux, маршал Бретани и впоследствии регент при герцогине Анне Бритонской
3) Henry Tudor, впоследствии король Англии Генрих VII
4) Традиционно рассказывают, что когда при побеге из Англии Генрих Тюдор и его дядя Джаспер добрались до портового города Тенби, то три дня прятались в погребах и туннелях под домом Томаса Уайта, бывшего мэра города
5) Jean VI d’Acigné, будущий сеньор Асинье, детали вымышлены
6) Известная легенда, пересказанная в “Мастере Дичи” (The Master of Game), главном трактате об охоте того времени
7) Edward IV, сын Ричарда Плантагенета, герцога Йоркского. Король Англии из династии Йорков, завоевавший престол во время войны Алой и Белой розы. Был известен своей любовью к еде и к моменту этой истории в 1476 году уже начал полнеть. Умрет также от переедания в 1483 году.
8) Lois XI, король Людовик XI, объединивший Францию и прославившийся как умелый махинатор и хитрец.
9) Имеется в виду мирный Договор в Пикиньи, заключенный в 1475, то есть незадолго до событий этого рассказа в 1476. Этот договор современники пренебрежительно называли «Купеческим Миром», так как король Людовик попросту купил его за деньги. Говорят, сам Людовик шутил, что «гораздо проще изгнал англичан, чем его отец, ибо он изгнал их, накормив пирогами с дичью и напоив добрым вином»
10) Henry V, король Англии Генрих V, одержавший много побед во Франции и примеривший на голову Французскую корону, если бы не умер неожиданно от дизентерии, оставив на престоле малолетнего сына.
11) Белая Роза в войне Алой и Белой розы
12) François II de Bretagne, герцог Бретани, укрывавший Генриха и Джаспера Тюдоров. Всю жизнь отстаивал независимость Бретани от Французского короля, но стал последним независимым герцогом Бретани, прежде чем она вошла в состав земель Французской короны
13) Алая Роза в войне Алой и Белой розы
Генриху не позволили остаться ни на одну лишнюю минуту. Ему сразу почувствовалось, что путешествие это будет длительным — и он подозревал, что, куда бы ни пролегал его путь дальше, вернуться в замок Лангоэ в ближайшее время ему не придется. Он собирался так долго, как только возможно, то и дело смотря в окно донжона на ожидавший внизу отряд. У него была какая-то мальчишеская убежденность, что если он задержится достаточно, то ехать не придется вовсе. Ему хотелось увезти с собой всё, что только можно, но было слишком ясно, что путешествовать, как и всегда, придется спешно и налегке и только надеяться, что в конце дороги найдется теплая постель и горячий ужин, а не парочка наемников с мечами наголо.
Он запрещал себе пока слишком задумываться над тем, куда и зачем направляется: для этого будет еще время. Пока он тщательно умылся, вычесал волосы гребнем и переоделся в дорожный костюм. С собой у него была одна смена одежды, чтобы достойно предстать перед герцогом, и кошелек с монетами, который кропотливо откладывал из своего скудного пособия. Наверное, он сразу знал, что тратить их бесполезно. Деньги, в отличие от вещей, можно было всегда забрать с собой — разве только не на тот свет, — так что, пусть и незначительно, тяжесть этого кошелька успокаивала его.
Генрих как раз взвешивал его в руке, когда к нему вошел де Риё. Он хотел что-то сказать, но первым делом поглядел на кошелек и расхохотался.
— Так, значит, ты распорядился моим подарком? Господь всемогущий, сколько времени на это потребовалось?
Генрих против воли улыбнулся и зачем-то стал оправдываться, говоря, что не нашел, на что потратить эти монеты, но от этого граф веселился только больше. Наконец он посерьезнел и тогда обнял Генриха, сказав, что был рад укрыть его здесь и что будет ждать его возвращения.
— Думаю, всё уладится, — проговорил он, — герцог отличается мудростью, а теперь, когда война окончена, Бретани нет больше угрозы от короля…
Они спустились вниз вместе, и тогда де Риё еще раз обнял его и пожелал хорошей дороги. Генрих заставлял себя улыбаться, но только больше чувствовал, что уезжает навсегда.
Отряд двинулся не в Нант(1), где Франциск Второй выстроил себе новую великолепную резиденцию, а в Ванн(2), верой и правдой служивший Бретонским герцогам до него. От Эльвена туда можно было добраться едва ли за несколько часов, и они ехали торопливо, желая поспеть к закату. Генрих проделывал этот путь не один раз — и всегда в спешке, старательно скрывая страх, который сжимал его сердце. Латники почти не говорили и не смотрели на него, и почему-то слишком явно слышалось, как поскрипывала конская сбруя, как скрежетали пластины доспехов и как мягко бились вложенные в ножны мечи, словно бы просясь на волю. Генрих давно перестал думать о том, были ли они с ним, чтобы защитить, или для того, чтобы помешать ему сбежать.
Отряд проезжал побуревшие и оголенные к зиме поля, стада коров, дожевывавшие последние сочные травинки, прежде чем до весны спрятаться в тесных стойлах. Посланника герцога звали де ла Ландалль(3). Он пожимал плечами с истинным безразличием человека, который не думает дальше сегодняшнего дня, и говорил едва ли не меньше, чем самый молчаливый из его людей. Всё, чего Генриху удалось добиться от него, — это того, что его дядя Джаспер(4) тоже был спешно вызван к герцогу, и это немного подбодрило его. Дядю он не видел уже два года, с тех пор как их разделили.
В остальном Генрих был предоставлен своим мыслям и мало-помалу позволил дурному предчувствию завладеть собой. Он раз за разом пытался угадать, почему его звали именно сейчас — и не мог прийти ни к какому ответу. Он ждал худшего год назад, когда Эдуард Йоркский объединился с герцогом Бургундским(5) и собирался короноваться в Реймсском соборе(6). Франциск Второй тогда тоже участвовал в этом союзе и, может быть, захотел бы выдать последних Ланкастеров, если бы это значило, что англичане помогут защитить его герцогство от посягательств французской короны(7). Несколько долгих месяцев Генрих каждую секунду готов был к побегу и выучил дорогу от Эльвена до границы с Нормандией(8) лучше, чем свои пять пальцев.
Этот поход, впрочем, распался так же быстро, как сложился: не зря же короля Франции Людовика Одиннадцатого в лицо величали Благоразумным, а за глаза прозвали Всемирным Пауком(9). Потратив баснословные суммы, он замирил Габсбургов со швейцарцами, и, хотя бургундскому герцогу все-таки удалось выбить из Эльзаса и тех, и других, двинувшись в Швейцарию, он угодил прямиком в паутину, которая чем дальше, тем вернее душила его(10).
Английский король тем временем уже и думать забыл о Реймсском соборе и как приплыл, так и уплыл восвояси, обильно попировав олениной, не пропустив ни одной девицы в окрестностях Амьена и получив от Людовика семьдесят пять тысяч экю и огромный пенсион. Казалось, что Эдуард Йоркский, побывав дважды в изгнании, отомстив за убитого отца, пережив предательства своих сподвижников, теперь забыл о сражениях и хотел только приятно провести время. В моменты наивности и надежды Генрих даже думал, что Эдуард мог бы позволить ему вернуться в Англию с миром. Как далеко были теперь эти надежды.
Городские стены показались на закате, алые, словно объятые пламенем. Их очертания заложили еще римляне, а последующие правители то и дело надстраивали, чтобы придать им большей внушительности. Город теснился внутри этих стен, словно замурованный заживо пленный, его улицы истончились и искривлялись, как изломанные палачом кости, а сжатые со всех сторон дома из последних сил тянулись вверх, загораживая друг другу солнце. Отходивший от стен узкий канал вел в море и казался отверстием, пробитым только чтобы не задушить его насмерть.
Замок Л’Эрмин(11) тоже был частью городских стен — даже эти парные башни были подчинены и врощены в них. Генрих видел их и раньше, и, как и в самый первый раз, они вызывали у него трепет и безотчетный страх. Как повернулась бы жизнь, если бы корабль, унесший его из Англии, прибило к владениям французской короны, а не Бретонского герцога(12)?
Отряд остановился во внутреннем дворе так же молча и почти бесшумно, как будто его прибытие было овеяно тайной. Де ла Ландалль приказал Генриху дожидаться, а сам быстрым шагом направился к замку. Как оказалось — чтобы привести советника герцога.
Этого советника звали Пьер Ланде(13), и он не был известен ни титулами, ни благородным происхождением, а вырос в семье обычного торговца. Бог знает, почему герцог доверял этому человеку. С первого взгляда в Пьере Ланде узнавался человек умный и талантливый, но ушлый и любивший деньги прежде всего. Казалось, он завернулся в дорогие ткани, только чтобы скрыть дыру на том месте, где должно было биться сердце.
— Граф Ричмонд, — сказал он, улыбнувшись и слегка поклонившись, — прошу прощения, что вас оторвали от дел, но герцог хотел немедленно видеть вас.
— Он ждет меня? Я готов встретиться с ним, — ответил Генрих, не желая оставаться в неизвестности ни мгновением дольше.
— К несчастью, герцог болен, — покачал головой Ланде. — Он уже отошел ко сну и встретит вас завтра.
Ему хорошо удавалось изобразить скорбь, но, конечно, это его радовало. Наверняка он уже привык видеть всё в Бретани словно свою собственность. Генрих почувствовал, что дрожь снова пронизывает его, и сжал кулак, чтобы никто не смог этого заметить.
Ланде повел его наверх, в ту же самую комнату, где ему случалось останавливаться прежде. Он говорил очень много и сыпал какими-то прибаутками, словно придворный шут.
— А мой дядя?
— Он прибыл. Я пошлю за ним кого-нибудь из слуг.
Генриху показалось, что теперь он втолкнет его в комнату и запрет дверь, но он только длительно раскланялся, прежде чем уйти.
В комнате горел только камин, и тени шарахались из угла в угол как вспугнутые голуби. Генриху захотелось найти свечу, чтобы пойти и немедленно отыскать дядю. Его собственная тень густо ложилась прямо перед ним, и ему долго пришлось шарить вслепую, пока наконец он не наткнулся на нее на одном из стоявших у стены сундуков. Он повернулся к камину, чтобы зажечь ее — и увидел вдруг фигуру, восставшую на фоне пламени.
Генрих даже не подумал закричать или не мог. Рука его дернулась к висевшему на поясе кинжалу, и он поклялся себе, что заберет с собой на тот свет хотя бы одного.
— Подожди, подожди, это я.
Он узнал голос дяди Джаспера и, выронив кинжал, крепко обхватил его за плечи.
— А ты уж подумал, что это Эдуард подослал к тебе убийц? — усмехался он ему в ухо. — А это только твой престарелый дядюшка.
От него сильно пахло лошадью: он еще не переоделся с дороги.
— Прости, — Джаспер отодвинулся и рассмотрел его, — не хотел, чтобы Ланде знал о нашем разговоре и устроился у замочной скважины.
Он добавил, что Генрих сильно вырос за те пару лет, что они не виделись. Сам Джаспер тоже изменился и выглядел гораздо старше, чем раньше, на лбу пролегли морщины, под глазами легли тени, а в темных волосах серебрилась седина. В нём, впрочем, чувствовалась та же неясно откуда бравшаяся уверенность, которая так часто успокаивала Генриха в былые годы. Уверенность эта была уверенностью человека, привыкшего полагаться только на себя и принимавшего удары судьбы как само собой разумеющееся, но свою веру и верность не продававшего и не предававшего. В некотором роде он напоминал христианского праведника, который, оказавшись в римском Колизее, плюнул бы льву в глаз, но, вознесясь в рай, первым делом испросил бы бордосского вина.
Джаспер расположился на сундуке, подложив под себя одну из набитых соломой подушек, и, понимая, что у них было не так много времени, сейчас же принялся рассказывать, что ему удалось услышать за прошедший день или выспросить у привезшего его Бертрана дю Парка(14).
— Посланники от Эдуарда здесь уже несколько дней, — начал он, устраиваясь поудобнее. — И компания подобралась, что демоны в аду не нарадуются. Стиллингтон, епископ Бата и Уэлса, пожаловал, а его даже узурпатор не пожелал иметь своим канцлером(15).
Он слегка оправил колет, а потом снова принялся возиться, как будто что-то всё время досаждало ему. Его движения выдали волнение, и оттого он говорил резко и почти грубо.
— Герцог Франциск теперь болен и едва ли может подняться со своего ложа, не то что принимать мудрые решения. А король Людовик и узурпатор Эдуард заключили теперь мир — с помощью монеты, словно купцы, — Джаспер покачал головой. — Притом Йорк поклялся, что пересечет море вновь, стоит только Пауку сунуться в Бретань. И наш герцог верит ему, как мальчишка. А раз дано такое стоящее обещание, то и нам здесь укрытия не будет, — он тяжело вздохнул и замолчал, как будто раздумывая о чём-то.
Генрих неожиданно осознал, насколько дядя был измотан — как будто весь последний год ему ни разу не случилось сомкнуть глаз.
— Но сейчас положение лучше, чем если бы Бретань воевала с Людовиком, — заметил он, желая подбодрить и его, и себя. — Герцог купил бы помощь Англии за наши головы. А теперь, если уж они взялись улаживать дела…
— Да взялись! — бросил Джаспер. — И после того, как умер несчастный Эдуард, сын нашего покойного короля и королевы Маргариты(16), последнее незаконченное дело для Йорков — это ты.
Генриху стало очень холодно. Ему хотелось что-то сказать, но сами слова как будто бы замерзли в горле. Ему потребовалось всё присутствие духа, чтобы подавить дрожь, но дядя продолжал, и, кажется, от его голоса в вечернем небе за окном сгущались тучи. Когда такая черная мрачность находила на него, он становился почти страшен, а предсказания его были точны, как у языческого оракула. Только один раз Генрих прежде видел его таким — пять лет назад, когда они вырвались из осажденного замка, чтобы бежать во Францию.
— Я думаю, Эдуард Йоркский уже давно не заботится о незаконченных делах, — выдавил он. Его бросило в жар — он раскрывал теперь последнюю свою надежду, и, как бы наивна она ни была, ему не хотелось, чтобы дядя растоптал и ее. — Эдуард сам был в изгнании, многих битвах и теперь хочет только спокойствия. И раз уж он примирился с Францией после ста лет войны, неужели не сможет примириться и с Ланкастерами?
Дядя едва ли не рассмеялся ему в лицо.
— Зачем? — выплюнул он, и его голос напомнил лай. — Он лучше прикажет убить тебя. Герцога Эксетера вот утопили в проливе, пока возвращались из Франции — и пускай он был мужем Йорковой сестры. Или Саффолка — еще в начале войны. Сомерсету отрубили голову, а твоего отца просто оставили умирать. И как ты можешь забыть о том, что они казнили нашего несчастного короля и принца Эдуарда?!(17)
— С тех пор прошло уже пять лет…
— Зато Ричард, герцог Глостер, с каждым годом делается только хуже. Своему брату Эдуарду он верен, как цепная собака, и привык исполнять для него грязную работу. Так что даже если вдруг узурпатор с тобой примирится, — Джаспер выделил это слово, словно прокаженного, — то он-то точно ничего не забудет.
Слушать дальше Генриху не хотелось, он и без того чувствовал, что волнение сдавливает ему горло, как петля — шею преступника.
— Твоя кровь для него теперь только нужнее, — эхом доносились слова дяди.
Его охватили злость и досада, хотя злиться было не на кого.
— Зачем ему моя кровь? — почти огрызнулся он.
— Сражаться теперь не с кем, — твердо проговорил Джаспер, — а родственники королевы Вудвилл продираются во все щели дворца, как стая куниц.(18) Так что Ричард, может, так напомнит о себе своему венценосному брату.
Генриху показалось, словно что-то давно копившееся внутри выплескивается наружу. Весь этот последний год он провел в постоянном страхе и засыпал каждую ночь, боясь больше никогда не проснуться. Теперь слова лились сами собой, и он не мог больше сдержать их.
— У меня нет прав на престол. Ветвь Ботфортов давно была отстранена от наследования короны!(19) Почему они просто не могут оставить нас в покое?
Джаспер невесело усмехнулся, но слова не понравились ему. Он наконец устроился и сидел, наклонившись вперед и уперевшись в колени.
— Тебе не следует говорить так, — бросил он. — Много людей пожертвовало всем ради победы Ланкастеров — и ты последняя надежда для всех нас.
— Надежда на что? — выдавил Генрих.
Дядя смотрел на него мрачно и тяжело. В его глазах отражалось пламя, и они казались в полумраке горячими угольями.
— Придет еще наш час, — с незыблемой уверенностью произнес он. — Йоркам за всё воздастся, можешь попомнить мое слово. Не в этом мире — так в следующем.
— Зачем это? — бросил Генрих. — Зачем всё это?
Он мог еще понять, зачем сражаться за принца Эдуарда или за короля — но зачем продолжалась битва теперь? У него не было никаких прав на престол, так почему нельзя было честно признать это и примириться с Йорками? Почему он должен был постоянно ждать смерти? Почему они просто не могли оставить его в покое?
— Может, у меня есть и права на Францию, раз уж моей бабкой была Екатерина Валуа?(20) — со злостью процедил он. — Может, мне еще и за нее побороться? Может, Людовику тоже стоит начать на меня охоту?
Ему чувствовалось, что дядя смотрит на него неодобрительно и осуждающе, и он сидел, не поднимая на него глаз. Мрачное и тяжкое отчаяние охватило его, ему не хотелось больше говорить, ничего не хотелось.
Молчание длилось, кажется, очень долго, а потом было слышно, как дядя поднялся с места, собираясь уходить. Казалось, он так ничего больше и не скажет, но он подошел ближе и остановился рядом.
— Хватит на сегодня, — заметил Джаспер. — Ты устал, так что спи и набирайся сил. Эта собака Ланде хочет держать нас раздельно, но я уж найду способ увидеться с тобой. Завтра ты сам увидишь, что эти посланники представляют из себя — и тогда мы вместе упросим герцога отправить их ни с чем. — Он двинулся к двери и, прежде чем уйти, добавил: — А если нет, так сбежим. И если стрела вонзится нам в череп, то лучше уж так.
1) Nantes, столица Бретани
2) Vannes, старая столица Бретани
3) Vincent de la Landelle, упоминается как тот, кто привез Генриха из Эльвена в Ванн
4) Jasper Tudor, Джаспер Тюдор, герцог Бедфорд, дядя Генриха
5) Charles le Téméraire, Карл Смелый, герцог Бургундский. Был невероятно могущественен, прославлен как образец рыцаря и непримиримый соперник короля Франции Людовика XI. Карл Смелый едва ли не стал еще одним европейским монархом. Помимо Бургундии владел также Бельгией и Нидерландами — и для полного счастья ему не хватало только завоевать Эльзас и Лотарингию. Но потом неожиданно умер в сражении при Нанси, а его единственная дочь вышла замуж за одного Габсбурга — но это уже совсем другая история.
6) Reims, Реймс, место коронации Французских королей
7) Англичане были союзниками герцогов, противостоявших попыткам объединения со стороны Французских королей
8) Нормандия в те времена была частью домена французского короля
9) Так и есть, Людовик XI был интересной личностью
10) В Швейцарии Карл Смелый, герцог Бургундский, потерял всю артиллерию и большую часть армии. Вернувшись к Нанси, он попытался осадить город с остатками армии. Их атаковали, и в сражении при Нанси Карл Смелый погиб — это случится через несколько месяцев после событий этой истории
11) Château de l'Hermine, резиденция герцогов Бургундских. К настоящему времени не сохранился
12) Изначально Генрих и Джаспер Тюдоры не собирались оставаться в Бретани, но волны решили иначе
13) Pierre Landais, доверенный советник герцога Бретонского. Впоследствии даже стал на время регентом Бретани и сражался за ее независимость. Повешен в 1485 году
14) Bertrand du Parc, также упоминается как человек, привезший Джаспера из Жослена, где тот скрывался, в Ванн
15) Robert Stillington Bishop of Bath and Wells, был хранителем королевской печати при короле Эдуарде IV, но впоследствии потерял эту должность. Соратник Ричарда Глостера, младшего брата короля. После смерти короля Эдуарда Ричард подвинет его сыновей и сам станет королем Ричардом III. Именно Стиллингтон поможет ему, доказывая, что дети короля Эдуарда были незаконными.
16) Edward of Westminster, наследник престола, которого Ланкастеры старались посадить на престол. Сын королевы Маргариты Анжуйской и короля Генриха VI. Впрочем, в том, что он сын короля, были сомнения — король был слишком не в себе. Йорки называли отцом Эдуарда герцога Сомерсета, фаворита королевы. Эдуард Вестминстерский умер в 1471, тогда Ланкастеры проиграли и Генриху пришлось бежать из Англии
17) Это почти правда. Однако не совсем ясно, кто приказал убить герцога Саффолка, про короля Генриха VI говорили, что он умер в Тауэре «от глубокой меланхолии», а про принца Эдуарда не ясно, был он казнен, убит или просто погиб на поле боя.
18) Elizabeth Woodville, жена короля Эдуарда IV.
19) Beaufort, род, к которому принадлежала мать Генриха, был отстранен от наследования английской короны по указу парламента, так как они были потомками незаконного сына Джона Гонта, герцога Ланкастера. Короли Генрих IV, Генрих V и Генрих VI были прямыми и законными потомками Джона Гонта — отсюда и название партии Ланкастеров.
20) Catherine of Valois, французская принцесса, жена короля Генриха V и мать короля Генриха VI. После смерти Генриха V вышла замуж повторно (и тайно) за Оуэна Тюдора.
Генрих чувствовал, как его сапоги тонут в мокром песке и каждая подходящая волна закапывает их всё глубже. Они становились тяжелыми, и сквозь швы постепенно просачивалась вода, но он не двигался с места и только смотрел под ноги, как будто ему было интересно, как глубоко они смогут погрузиться. Соленый ветер путал и рвал волосы, царапал щёки — он был предвестником скорой бури, затянувшей горизонт синей пеленой и медленно закипавшей во вспучившихся облаках.
Немного дальше по берегу, возле самой кромки воды Генрих заметил вдруг яркое пятно и, подойдя ближе, увидел тело умершего, облаченное в яркий плащ.
Мертвец лежал на боку лицом вниз, а отяжелевшая от влаги одежда медленно колыхалась в воде. Набегавшие волны умащали его белым кружевом, постепенно подталкивая его ближе к берегу, как будто надеясь в конце концов вынести с грязного песка на траву. Одежда побурела от запекшейся крови, но гербы позволяли узнать убитого — как живые скалились три золотых леопарда герцога Саффолка. Его убили по приказу Ричарда Йорка и бросили в море возле Дувра, чтобы дать знать всем другим его врагам. (1)
Генрих с сожалением опустился рядом и прикоснулся к его плечу — за время войны многие пали. Но тогда тело внезапно перевернулось, с плеском упав на спину, и он увидел свое собственное лицо, посиневшее и оплывшее от воды. Глаза были темными и пустыми от страха, и ему показалось, будто их взор следует за ним.
Генрих вскрикнул и проснулся. По лицу бежал пот, казавшийся ему холодной водой, и он долго не мог отдышаться, словно утопающий. Сон жил в нём и после пробуждения, и он едва мог заставить себя поверить, что он всё еще в комнате герцогского замка и пока ему ничто не угрожает. Оставленная вечером свеча почти выгорела, язычок пламени метался среди наваливавшихся на него потеков воска и зло шипел, когда они слишком приближались к нему. Кошелек лежал рядом с ней на сундуке, тесемки распустились, и внутри блестело тяжелое золото. Генрих достал несколько монет и принялся играть с ними, чтобы отвлечься. Он раскручивал их на ребре или складывал в башни и разбивал. Вес приятно ложился в руку, и было немного спокойнее от осознания того, что это крошечное богатство принадлежало ему. Интересно, какой будет его смерть? Кто-нибудь из Йорков придушит его в собственной постели или, может быть, утопит в морской воде?
Едва забрезжили первые лучи, Генрих заставил себя подняться и одеться. Нестерпимо хотелось есть: ему так и не удалось проглотить ничего с тех пор, как отряд забрал его вчера. Он кликнул слуг и принялся жевать кусок сдобного хлеба, который они подали ему.
За окном стали слышаться голоса и деревянные удары — рыцари герцога вышли во внутренний двор. Сам не зная зачем, Генрих подсел поближе к стеклу и принялся смотреть за тем, как они упражнялись в фехтовании и стрельбе из лука, немного хвастаясь друг перед другом. Были и те, кому не хотелось двигаться без крайней нужды, и они почти сразу же растянулись на соломе и кричали вившимся рядом уличным мальчишкам, чтобы те сбегали в город и принесли от торговок теплого вина.
На лестнице возле входа в башню показались двое подростков, о чём-то переговаривавшихся между собой. Одеты они были чисто, и Генрих узнал незаконных детей герцога — четырнадцатилетнего Франциска и его младшего брата Антуана(2). Они прошли двор торопливо и скрылись за дверьми конюшни — наверняка чтобы, как обычно, спрятаться от наставников. Чтение и счетные науки не слишком прельщали их, и при каждом удобном случае они пытались сбежать к рыцарям и слушать их рассказы о былых сражениях. Их матерью была Антуанетта де Маньеле(3), прежде, говорили, передававшая Людовику Пауку всё, что герцог говорил ей в постели, но потом заложившая все свои украшения, чтобы защитить Бретань от королевских посягательств.
На той же лестнице показалась придворная дама Франсуаза де Динан(4), по случаю холода облаченная в меха и шерсть. Она вела за руку младшую незаконную дочь герцога, закутанную по самые брови, и иногда улыбалась в ответ на ее слова, но присматривалась к тренировавшимся рыцарям, надеясь разглядеть среди них своих подопечных. Ей пришлось в конце уйти ни с чем, но ее, наверное, уже не удивляло это, хотя она и приехала только в прошлом году, когда стало ясно, что герцогиня наконец подарит мужу наследника.
Один из рыцарей выпустил стрелу особенно удачно и громко прокричал что-то своим товарищам. Генрих не разобрал слов, но догадался вдруг, что он кричал по-английски. Его охватило беспокойство, и он едва ли не отшатнулся от окна. Интересно, герцог выслушает его, или он уже решил предать его?
— Вы уже проснулись, граф? — послышалось из-за двери, и стоило Генриху подняться, как Ланде вошел, слегка поклонившись и улыбаясь. Советник выглядел несколько потрепанным и выдохшимся, как будто очень торопился прийти и бежал по лестнице. Тот слуга, которого Генрих посылал за завтраком, стоял у него за спиной. Наверное, едва управившись с поручением, он тут же бросился докладывать ему.
— Вам не хотелось бы завтрака посущественнее? — продолжал Ланде, с радушием разводя руками. — Не хотелось бы мне держать вас на хлебе и воде… Давайте, я прикажу состряпать для вас омлет с маслом или пирог из птицы? И мы найдем для вас лучшего вина и эля. Что скажете?
Узнав, что Генрих хотел только встретиться с герцогом, Ланде снова с готовностью кивнул и сказал, что герцог, хотя и очень болен, тоже проснулся рано и, конечно, немедленно примет его.
— А ты, Жак, приведи епископа Стиллингтона, — бросил он слуге, и тот, раскланявшись, сейчас же бросился исполнять поручение.
Генрих узнал имя, которое дядя назвал ему вчера — это был английский посланник. Значит, они оба теперь будут говорить с ним. Разговоры о болезни показались ему уловкой: в свои сорок три года герцог совсем еще не был стар.
Ланде провел его по коридорам и открытому переходу молча и почти торопливо. Вопреки обыкновению, он не произнес ни слова, пока они не достигли дверей герцогских покоев, и, только остановившись перед ними, заметил:
— Вы знаете, болезнь герцога — это большое горе, — его рука лежала на двери, но он не спешил отворить ее. — Я стараюсь не волновать слишком герцогиню, особенно когда она носит ребенка, но все остальные в замке знают. Вас, конечно, герцог примет лично, но мне хотелось бы только предупредить вас…
Он взглянул на Генриха и, увидев, наверное, на его лице растерянность, на которую рассчитывал, кивнул и распахнул перед ним дверь.
В покоях царил полумрак, и после яркого солнечного света всё внутри казалось расплывчатым и мутным. Почти все окна занавесили темными тканями, оставив только ближайшее к двери. Мелкая пыль плавала в единственном луче и принималась лихорадочно метаться, стоило только вздохнуть, словно любое проявление жизни тревожило ее.
В глубине комнаты стояла кровать с раздернутым алым пологом, на которой вповалку громоздились подушки и шерстяные одеяла. Герцог полусидел, обложенный ими и поддерживаемый со всех сторон, словно немощный старик, и лицо его казалось едва ли не белее, чем окружавшие его простыни. Он не вставал, наверное, уже несколько недель, его одежда была кое-как натянута на него, и было только заметнее, как она стала велика ему и как свалялась и сбилась от лежания.
Едва войдя, Ланде сейчас же подбежал к постели и наклонился к самым губам герцога, чтобы лучше расслышать его шепот. Генрих же замер, не сумев заставить себя двинуться много дальше от порога. Он взглянул больному в глаза, надеясь разглядеть в них понимание и былой острый ум, но они были пусты, словно у мертвого зверя.
— Да, мой лорд, всё обошлось, — заливался Ланде, — кризис миновал, и герцогиня(5) доносит ребенка, как следует.
— Даст господь, у меня появится наследник(6), — прохрипел герцог и тут же уткнулся носом в вышитый рукав, надрывно кашляя, так что казалось, будто что-то обрывается у него внутри.
Ланде хлопал его по спине, причитая о чём-то:
— Да, мы все просим об этом, — кивал он, поправляя подушку. — Сама настоятельница(7) сказала герцогине, что в монастыре Кармелиток не смолкают молитвы…
— Паук не получит мои земли, — пробормотал герцог, устало опускаясь на подушки, по его истощенным чертам скользнула улыбка. — Никогда герцоги Бретонские не будут отдавать оммаж французскому королю, — он вдруг встрепенулся, снова открыл глаза и посмотрел на своего советника. — Паук не получил еще Бургундские земли? Как Карл Смелый — победил ли он в своем походе?
— Полагаю, что так, герцог, — не моргнув глазом, соврал Ланде. — Швейцарцы бежали от него в страхе.
— У него одна только дочь, — лихорадочно говорил герцог, как будто очень важно было объяснить это, — если Паук женит на ней своего сына(8)…
Генрих не мог поверить своим глазам, ему было тяжело видеть герцога таким, и его охватывала горькая жалость, такая острая, что, будь он младше, то, наверное, не смог бы сдержать слёз. У герцога и раньше случались приступы тяжелой меланхолии. В такие моменты он становился мрачен и приказывал подавать себе вина, но пил его не весело, а словно горькую микстуру. Вино заставляло его думать о смерти и развязывало ему язык. Он говорил тогда то же, что и теперь — о судьбе герцогства и о том, что алчный Паук вот-вот захватит всё, словно подлый торговец, с помощью звонкой монеты.
Генрих боялся его больше всего в эти минуты. В такие мгновения герцог думал, что для Бретани всё потеряно, и готов был на что угодно, только бы обезопасить ее, так что выдал бы его Йоркам, не моргнув глазом, если бы те пообещали ему защиту.
Ланде всё еще суетился, достав откуда-то серебряную плошку, обмакивая туда кусок шёлка и обтирая горевшее огнем лицо герцога — тот же продолжал говорить: едва слышно, но неотступно, как будто желая до него достучаться.
— Конец придет Лиге Общего Блага, — говорил он, опустив голову низко, так что пряди его волос рассыпались, как у безумца. — Конец всему! Честь и благородство падут перед алчностью… Что будет после нас?
Генрих осознал вдруг, что этот человек должен будет решить, жить ему или умереть — и ему стало сложно дышать.
В тот момент дверь за его спиной скрипнула, и он едва смог заставить себя не обернуться в страхе и смотреть прямо перед собой. Мимо него шагнул епископ, уже в летах и немного располневший, и остановился, широко расставив ноги, словно прирученный медведь. Он приветствовал герцога, но потом перестал обращать на него внимание и, Генрих заметил, смотрел только на него, заинтересованно и словно бы смеряя взглядом.
— Спасибо, что вы прибыли так быстро, епископ, — заметил Ланде. — Я позвал и юного графа Ричмонда, чтобы вы могли сами всё ему рассказать.
Говорил он теперь мягко и как будто бы старался не привлекать к своим словам излишнего внимания. Поминутно он наклонялся к герцогу, как будто бы чтобы справиться у него, что и как следует говорить.
— Меня послал его величество король Эдуард Четвертый, — размеренно проговорил епископ, всё так же рассматривая Генриха. — Он не хочет больше кровопролития. Он с блеском закончил распрю английской и французской короны и намерен так же миром разрешить войну Йорков и Ланкастеров.
— Я не желаю возвращаться в Англию, — бросил ему Генрих.
Епископ немного поморщился и взглянул на него с неудовольствием.
— Вам возвратят ваши титулы и земли, — как будто бы через силу продолжил он. — Вы снова сможете по праву называть себя графом Ричмондом, а ваш дядя — герцогом Бедфордом.
Генрих понял только то, что всё еще не было решено и герцог Бретонский пока не предал его. Что до слов епископа — это было всё, о чём он мог мечтать, и он, конечно, не верил ни на секунду.
— Я не верю вам, — сказал он, чувствуя почему-то, что голос чуть было не изменил ему.
— Понимаю, было пролито много крови, — важно кивнул Стиллингтон, переступая на месте, как будто у него ныли подошвы. — Но уже пять лет прошло с блистательной победы нашего короля. Король Эдуард — добрый христианин, и он милостив, как Самаритянин — лишнее кровопролитие противно его природе. Если Иосиф простил своих братьев, а блудному сыну было позволено вернуться, то и для вас пришло время…
Ланде вмешался мягко, посчитав, наверное, что епископ слишком отвлекается. Сам он не расцвечивал свои слова, как проповедь, а говорил просто и деловито, как будто торговал мешок зерна.
— Вы, должно быть, знаете, что Маргарита Анжуйская была отпущена с миром?
Генрих с удивлением взглянул на него. Ланде кивнул и так же деловито продолжал:
— Да, сама Ланкастерская королева уже прибыла ко двору короля Людовика.
Генрих почувствовал волнение, и во рту неожиданно стало очень сухо. Ему не хотелось говорить, но все-таки он не мог сдержаться:
— Эдуард Йоркский выпустил ее из Тауэра?
— Говорят, они полностью примирились, хотя за ее возвращение и было уплачено пятьдесят тысяч экю, — Ланде тут вежливо усмехнулся, и, хотя его привычка всегда думать о золоте обычно была Генриху неприятна, тут он почти был рад ей. Советник вел себя так же, как обычно: не пытался подольститься или приукрасить сказанное, так что, наверное, говорил правду…
— Вы позволите? — спросил вдруг Ланде, посмотрев на Стиллингтона. Тот кивнул ему, всё еще держась важно и, должно быть, досадуя, что ему не дали договорить. — Простите мне прямоту, я всего лишь сын торговца и не знаю изящного обращения, — продолжал Ланде, — но я должен рассказать вам всё до конца.
Генрих разглядел на его лице странное выражение, которое прежде там не появлялось.
— Ваша мать, Маргарита Бофорт(9), денно и нощно радеет о вас. Ваше возвращение — это ее идея и ее рук дело, и, можете поверить, ей пришлось много хлопотать об этом перед королевой. К счастью, те зёрна упали в благодатную почву. Королева так же добра, как и прекрасна, и сама прежде была замужем за одним из Ланкастеров(10). А теперь и король смягчился к вам.
Генрих молчал, но все-таки не отводил глаз от советника.
— Вы умны и должны были и сами понять, — Ланде пожал плечами. — Король Эдуард прошел длинный путь. Его отца и брата подло убили, и он сперва был в изгнании, а потом отомстил и воссел на престол. С тех пор ему пришлось пережить много предательств — и теперь уж не от Ланкастеров, а от ближайших своих соратников. Граф Уорик(11), сражавшийся с ним плечом к плечу, постарался посадить на трон его противников. И даже его родной брат, герцог Кларенс(12), предал его дважды, — он слегка качнул головой: даже для его неприятной натуры это было слишком. — Вам, граф, я думаю, должно быть лучше всех понятно, почему король Эдуард хотел бы закончить миром это бессмысленное сражение. Он желает теперь только спокойствия и приятной жизни, радости меча разочаровали его, и ему по душе теперь более мирные удовольствия.
Генрих слушал жадно и настороженно, едва ли не затаив дыхание.
— Я, признаться, верил в это не больше вашего, — усмехнулся Ланде, разводя руками, — но потом все-таки сложил два и два. Прошу прощения за мою дерзость, но я хотел бы быть честен с вами. Ведь у вас нет права унаследовать английский престол. Бофорты давно отреклись от него. Так зачем король Эдуард будет охотиться за вами? Гораздо проще позволить вам вернуться и быть прощенным. Он примирится с вами, а вы взамен поклянетесь ему в верности — да и дело с концом. Война, из-за которой столько было сложено славных голов, будет наконец закончена.
— Он пойдет на это? — почти не дыша, переспросил Генрих. Он признался вдруг себе, что ему очень хотелось верить. И почему нет? Разве не повторял он сам множество раз то же самое?
— Конечно, потребовалось много красивых речей, чтобы убедить его, — пожал плечами Ланде. — Но слухи о вашей матери не зря доходят даже сюда. Она уже сохранила для вас все земли Бофортов, да и еще столько же в наследстве престарелой тетушки.
Генрих невольно взглянул на Стиллингтона, и тот кивнул ему с прежней важностью. Епископ не выглядел слишком довольным таким поворотом дела — значит, правда?..
— Ваша мать еще и задумала женить вас на леди из верного Йоркам рода, — продолжал Ланде, — чтобы примирение было полным. Скажу вам больше: ей удалось невозможное, и всё устроится даже лучше. Они вместе с королевой нашли для вас невесту, которая сделает вам честь.
Ланде выждал, Генриху показалось, специально придерживая самое главное напоследок.
— Вас посватают к Елизавете Йоркской(13), — наконец объявил он, — к старшей дочери самого короля. И нужно ли будет королю тогда причинять вам вред, если Йоркская ветвь объединится с Ланкастерской?
Генрих не верил своим ушам, но епископ снова кивнул, и снова без особенного удовольствия, слова его, впрочем, были рассчетливо-льстивы, как, наверное, было для него привычно.
— Моему языку недостанет цветистости, — размеренно проговорил он, — но разве такой союз не будет символичным? Две ветви снова сплетутся воедино, словно в лавровом венке, и бескровный мир будет победой для обоих родов.
Как во сне, Генрих кивнул ему. Мысли его метались, и душа его, казалось, цвела, словно яблоня по весне.
Лежавший в постели герцог Бретонский тут сделал усилие, только чтобы приподняться со своего ложа, и все посмотрели на него. Как по волшебству, взгляд его вдруг прояснился, и он произнес четко и ясно, хотя это стоило ему значительных усилий:
— Это счастливые известия, — его бескровные губы тронула улыбка. — Даже если болезнь сломит, я буду знать, что исполнил свой долг по отношению к тебе до самого конца. (14)
Генрих кивнул снова и почувствовал вдруг легкость, какой не чувствовал, наверное, никогда, за всю свою жизнь. Как будто отпустили сжимавшие его тиски и упали сковывающие цепи. Он вдохнул свободно, и заметавшаяся в воздухе пыль показалась ему золотыми светлячками. Его изгнание действительно было закончено.
1) Герцога Саффолка убил по политическим причинам какой-то корсар. В целом, не ясно, был ли к этому причастен герцог Йоркский, отец короля Эдуарда IV. Однако правда то, что его тело нашли на пляже
2) François I d'Avaugour, Antoine, незаконные дети герцога Бретани, Франциска II
3) Antoinette de Maignelais, любовница короля Франции Карла VII (отца короля Людовика XI), любовница герцога Бретани Франциска. Всё правда.
4) Françoise de Dinan, у нее такая история, что слишком долго будет описывать. Но в любом случае она была воспитательницей Анны Бретонской, единственной законной наследницы герцога Франциска. Позднее Франсуаза вместе с мужем участвовала в Шатобрианском договоре — сговоре Бретонской знати против герцога Франциска.
5) Marguerite de Foix, вторая жена герцога Франциска
6) Это будет дочь, Анна Бретонская.
7) Françoise d'Amboise, француза Д'Амбуаз, прошлая герцогиня Бретани, ушедшая в монастырь после смерти мужа. Настоятельница монастыря Кармелиток, позднее причислена к лику блаженных.
8) Мария Богатая, дочь Карла Смелого, выйдет замуж за Максимилиана Габсбурга по большой любви и каким-то образом сбежав ото всех остальных, кому было дело до ее наследства. Мать короля Испании Филиппа Красивого. Умрет очень рано, в 1481 году, упав с лошади во время соколиной охоты.
9) Margaret Beaufort, мать Генриха. Родила его в 16 лет. Эдмунд Тюдор, отец Генриха и брат Джаспера, умер в тюрьме в тот же год, что у него должен был родиться сын
10) Первым мужем Элизабет Вудвилл был Джон Грей из Гроуби, барон, воевавший за Ланкастеров и погибший в битве при Сент-Олбансе
11) Richard Neville, еarl of Warwick, очень влиятельный аристократ с говорящим прозвищем Kingmaker (Делатель Королей). Соратник Эдуарда Йоркского, позже переметнувшийся от него к Ланкастерам и едва не посадивший на престол сына Генриха VI и Маргариты Анжуйской, Эдуарда Вестминстерского.
12) George duke of Clarence, брат короля Эдуарда, неоднократно восстававший против него, пока в какой-то момент его (по легенде) не утопили в бочке с вином
13) Elizabeth of York, дочь короля Эдуарда IV и Елизаветы Вудвилл, будущая жена Генриха.
14) В тот год герцог Франциск Бретанский действительно был серьезно болен — у него были периоды тяжелой болезни. Однако он пережил многих и умер в 1488 году — после короля Людовика XI и после короля Эдуарда IV.
Генрих давно уже не помнил, каково это — не чувствовать постоянного беспокойства, и ему казалось, словно у него выросли крылья. Его настроение омрачалось тем, что ему не удалось встретиться с дядей перед отъездом. Наверное, он отказался слушать епископа и сразу же вернулся в Жослен — Генрих успел увидеть его на дороге за стенами, но, пока ему самому удалось спуститься, оседлать лошадь и добраться до ворот, всадники уже совсем скрылись из виду. Он послал слугу за ними, но тому тоже не удалось догнать их.
Впрочем, теперь они направлялись к Сент Мало, и дорога туда проходила от Жослена совсем рядом, так что можно было сделать небольшой крюк.
В дороге Генрих ехал впереди отряда, вбирая в себя окружающее, вдруг заигравшее в его воображении новыми красками. Серое ноябрьское небо казалось ему приветливым, а вода в лужах блестела, как зеркало. Ему нравилось слушать, как звенят подковы, ударяясь о камни, и как торжествующе кричат вороны, парившие высоко в облаках на иссиня-черных шелковых крыльях.
Епископ Стиллингтон держался на лошади скверно, но все-таки пожелал взгромоздиться в седло вместе с остальными, сказав, что не хочет задерживаться в дороге. Ему приходилось сложно, он отдувался и иногда едва ли не сползал на землю, но всё равно упрямо тащился вперед, а замечая, что отстает, досадливо кривился и неловко колотил по бокам лошади, пытаясь прибавить хода. Латники посмеивались над ним, хотя и только за глаза. Один из них, по имени Джеймс Тейлор, очень похоже изображал, как епископ свешивался то на один, то на другой бок, и Генрих находил это до одури забавным.
Когда солнце стало клониться к закату, начала сказываться усталость, и на разговоры и шутки перестало хватать сил. Генрих снова оказался предоставлен своим мыслям, и его вдруг царапнуло неопределенное сомнение, часто приходившее к нему совершенно без видимой причины. Ему пришло в голову, что дядя выслушал всё, что ему говорили, и всё равно не поверил. Что, если и ему не следовало верить?
Генрих представлял, что дядя убеждает его не ехать, и то и дело обращался к тому, каким мог бы быть их разговор и как дядя призывал бы его вспомнить о короле Генрихе, которого удавили в Тауэре, о принце Эдуарде, которого Ричард Глостер заколол собственноручно(1), или о всё том же герцоге Саффолке, которого нашли в Дувре на песке. Генрих мысленно спорил с ним и почему-то почти злился. Да, Йорки расправились со многими, но и Ланкастеры убили Ричарда Йорка и в насмешку нахлобучили ему на голову бумажную корону(2). Разве это не причина закончить эту войну быстрее? У него было меньше прав на престол, чем у любого из них — так зачем эта отчаянная борьба, которая вела только к новым смертям?
Постепенно начался дождь, но епископ отказался останавливаться и пережидать его. Ему обязательно хотелось до темноты добраться до Плоэрмеля, и никто не мог переубедить его. Они ехали дальше, сквозь дождь и серую муть. Потяжелевшие от влаги плащи давили на плечи, волосы прилипали ко лбу, точно нарисованные, и капли висели на бровях и бородах. Отряд стал еще более угрюмым и в своей промокшей и потемневшей одежде напоминал группу плакальщиков. Ступать теперь приходилось аккуратнее, и все-таки то и дело слышался плеск, когда та или другая лошадь поскальзывалась в грязи и судорожно переставляла ноги, чтобы не упасть. Так рьяно хотевший продолжить путь епископ теперь был истощен своими страданиями, но каждый раз, когда кто-нибудь спрашивал его, приказывал ехать дальше, повторяя, что здесь всё равно остановиться негде и Плоэрмель теперь ближе всего. Латники недовольно косились и только плотнее кутались в свои плащи.
Когда к ночи они все-таки добрались и въехали в старый монастырь Кармелитов, дождь моросил так же угрюмо. Едва только не свалившись с лошади, епископ потребовал пристанища у вышедших к нему братьев и потом долго объяснял своим слугам, что им необходимо купить ему новое седло помягче или даже отправляться в город и найти ему иноходца. Те взывали к состраданию: им не хотелось идти в ночь.
Генрих находил, что у него самого не было выбора, и собирался ехать к Жослену, чтобы отыскать дядю, но епископ остановил его, едва ли не схватившись за поводья.
— Что вы, граф, — хрипловато говорил он, натягивая на голову шарф, — туда по меньшей мере час дороги — и то в хорошую погоду. А сейчас в один конец по меньшей мере три — и то, если удастся добраться.
— Я заночую там, — упрямо возразил Генрих.
— А если ваша лошадь подвернет ногу в этой грязи? — не унимался епископ. — Вам придется искать пристанища в первом доме. И вас ограбят, граф, непременно ограбят.
— Так я возьму кого-нибудь из ваших людей… — возразил было Генрих, но при этих словах Тейлор так выразительно покачал головой, что он вынужден был оставить эту затею.
— В такой тьме вы даже дорогу не отыщете, — бросил он.
Последний свет сумерек действительно угас, а дождь был теперь такой плотный, что сквозь него едва можно было разглядеть даже собственные ладони. Уставшая лошадь под ним дрожала мелкой дрожью и дико озиралась по сторонам. Ему самому было ужасно холодно, а от пронизывающего ветра мокрая одежда казалась сделанной изо льда. Он посмотрел на размытую дорогу и понял, что действительно ехать сейчас было безумием и что если он все-таки отправится, то просто заблудится в этой серой мгле.
Видя, что Генрих отказался от своего намерения, епископ взялся успокоить его и принялся рассказывать, какая чудная в этом монастыре похлебка и какое замечательное вино с пряностями. За ужином он предложил Генриху сесть рядом с собой, пока его латники расположились поблизости. Все они вошли в монастырскую трапезную с оружием, как братья ни упрашивали их оставить его.
— Вам, вижу, дорога дается тяжело, — заметил Генрих, стягивая мокрый плащ и чувствуя, как здесь было тепло и уютно. — Почему бы нам не ехать медленнее?
— Ни в коем случае. Мне не хотелось бы задерживать всех, а свою земную долю я принимаю смиренно, — отозвался тот.
Епископ был очень голоден и измотан, но мало-помалу его силы восстановились, и он начал говорить, кажется, не так уж заботясь, слушают его или нет.
— Полагаю, война Йорков против Ланкастеров началась из-за греха прелюбодеяния, — сказал он. — Маргарита Анжуйская принесла в подоле незаконного ребенка и вознамерилась усадить его на престол — вот и вся причина. И, как мне кажется, для помазанников божьих прелюбодеяние — это первейший грех. Но король наш, к несчастью, горазд к этому даже больше, чем к чревоугодию.
— А какой смертный грех вы бы сочли для короля наиболее простительным? — поинтересовался Генрих.
Не каждый святой отец взялся бы отвечать на такой вопрос, но епископ еще более оживился и потом заметил:
— Полагаю, чревоугодие делает человека неспособным к битве — а значит, для короля не годится. Лень помешает ему исполнить свой долг, а жадность и зависть настроят против него всех подданных. Полагаю, что остается гордость и гнев — но гордость ведет ко многому другому злу, так что я остановился бы на гневе.
— А я выбрал бы лень, — заметил Генрих. — При ленивом короле придворному живется гораздо лучше, чем при любом другом.
Епископ принялся смеяться и долго не останавливался. Смех его был глухим, словно из бочки. Он съел еще немного, а потом кивнул Генриху и удалился. Наверное, он уснул тот час же.
Генрих тоже чувствовал себя усталым и думал, что, согревшись, сразу же провалится в сон, но стоило ему остаться одному, как все его недавние сомнения и мрачные мысли вернулись с удвоенной силой. Когда он закрывал глаза, ему снова виделись волны и его собственное мертвое тело, лежащее на пляже. Он просыпался несколько раз в холодном поту, а потом, погружаясь в сон снова, видел своего отца — после осады его заперли в подземелье Уэльского замка и попросту забыли о нём, пока он не умер там от болезни, во тьме и одиночестве.
Когда Генрих открыл глаза в очередной раз, уже забрезжил рассвет. Солнечный луч бил ему прямо в глаз, и он чувствовал себя усталым и разбитым. Епископ принес ему вина, хлеба и сыра, чтобы подкрепить его силы перед долгой дорогой.
— Мы заночуем в Ле Круэ, а к завтрашнему полудню уже доберемся до Сент Мало, — сказал он. — И если поспеем к низкой волне, то сможем отбыть почти сразу же.
Епископ шел прихрамывая — вчерашняя скачка дурно на нем сказалась, — но и сегодня он настроен был ехать как можно быстрее. Монахи все-таки сжалились над ним и нашли для него иноходца, который должен был немного облегчить его участь.
Генрих собирался утром отправляться в Жослен, но епископ сказал, что проснулся еще заветло и тогда же отправил гонца.
— Гонец скажет вашему дяде, герцогу Бедфорду, ехать прямо в Сент Мало, — сказал он, — так что так вы только разминетесь по дороге.
Монахи кивали, подтверждая его слова, и Генриху пришлось признать, что это было вполне разумно — и всё равно с этого момента дурное предчувствие уже не оставляло его.
Они ехали так быстро, как только было возможно, хотя епископу приходилось очень тяжело даже на его иноходце. Вся эта спешка показалась значительной и странной. Почему епископ так торопился и даже готов был сносить неудобства?
В дороге Генрих сперва всё ждал, когда же дядя догонит их, и беспокоился, что ему отчего-нибудь не удастся настигнуть их и поспеть к низкой волне и он останется отрезанным от города.
Немного позже у него не осталось сил на вопросы. Волнения, бессонная ночь и длинное путешествие измотали его, и он только надеялся добраться хотя бы куда-нибудь как можно быстрее. Ему казалось, что города и замки проплывали мимо, как во сне, оставались за спиной и пропадали совсем. Он перестал вспоминать о дяде и понял, что тот так и не догнал их, только когда под вечер они остановились в деревушке Ле Круэ. Генриху пришло в голову спросить об этом и потребовать правды, но он почему-то промолчал. Может быть, никто и не думал послать за дядей и всё это было ложью. Может быть, все их обещания были пустыми, и они попросту собирались убить его. Поэтому епископ так торопился: боялся, что герцог Бретонский передумает и пошлет за ними. Генрих мрачно заключил, что в таком случае было даже к лучшему, что дядя был далеко отсюда. Еще лучше было то, что, если господь милостив, дядя никогда не узнает, что он, как последний глупец, сам согласился поехать. Генрих оборвал эти мысли. Почему он во всём видел ложь и заговор? Его охватила злость. Он сам слышал, что сказал тогда Ланде — и те доводы были убедительными. Так зачем нужно было возвращаться к этому? Всё обернется именно так, как он мечтал — в этом не было сомнений.
К счастью, у него не осталось сил слишком дать волю своим страхам, и он только медленно пил молоко, которое им налила молодая крестьянка в домотканом красноватом платье. Она много говорила и то и дело спрашивала о чём-то у латников, а те смотрели на нее с интересом, но отвечали односложно: дорога утомила даже их. Епископ же полулежал на вытребованном у кого-то соломенном тюфяке, закрыв глаза, и, кажется, молился. Крестьяне смотрели на него с немым вопросом, посчитав как будто, что он болен, и даже попытались послать за повитухой, которая вроде бы понимала в лечении, но только разозлили его, так что он удалился в отданную ему комнату и заперся там.
Латники тут же вытащили карты, как будто только и ждали его ухода. На столе появились стаканы с вином, и кто-то кричал хозяину принести окорок посочнее. Крестьянин вздумал было взбунтоваться, сказав, что епископа готов был угостить, а таким, как они, ничего впрок не пойдет, но Генрих бросил на стол пригоршню монет, заявив, что заплатит за всю снедь трижды. Золото разлетелось со звоном и даже просыпалось на пол.
Они сели за игру, и, хотя Генрих так и не смог выпить ни глотка, от волнений он чувствовал себя как в тумане. Его оживление было лихорадочным и почти отчаянным. Он то выигрывал, то проигрывал — ему было безразлично и то, и другое. Ему хотелось только отвлечься и разогнать точившие его неприятные сомнения.
— Епископу хотели послать за повитухой — разумеется, он на сносях, — Генрих поставил в этот раз особенно много и проиграл, не моргнув глазом. Латники громко смеялись, издеваясь и придумывая, какой же плод могли породить епископские чресла.
— Чёрт возьми, граф, — бросил Тейлор, всё еще усмехаясь, — с этим собачьим холодом я уже ни на что не надеялся. А теперь даже жаль, что завтра наш путь закончится.
Он выиграл в тот вечер довольно много — и потому проникся к Генриху некоторой симпатией.
Они засиделись до позднего вечера, и Генрих едва не заснул, сидя за столом. Когда приткнулся на жесткую постель, было уже за полночь. Засыпая, он слышал, как где-то за перегородкой Тейлор пытался впечатлить девушку в красном платье, говоря, что это были епископ Бата и Уэлса и граф Ричмонд и что он не только с ними на короткой ноге, но еще и приятель самого герцога Глостера. Крестьянка слушала и заливисто смеялась, а потом зазвенели монеты, послышалась возня и приглушенные стоны.
* * *
В то утро Генрих снова проснулся в страхе и долго сидел, не двигаясь, пытаясь вспомнить, почему все-таки поверил тогда герцогскому советнику. Его мать Маргарита Бофорт действительно давно старалась выхлопотать ему прощение, а Король Эдуард действительно устал от битв — так почему теперь никак не получалось отогнать давящее и неприятное волнение? Он наконец встал, много позже, так и не найдя ответа, но с отчаянным желанием верить в лучшее. Вместо былой радостной убежденности осталась у него эта мрачная вера, и ему пришло в голову, что, должно быть, так же осужденный висельник до последнего верит, что веревка оборвется, только чтобы на думать о смерти. Ему представилось, что его изрубят мечом и бросят в пролив или даже притащат в саму Англию и казнят прилюдно и что они были смирны только в Бретани, не желая напрасно злить герцога. К горлу подкатила тошнота, он прижал руки к лицу и долго сидел согнувшись.
Но почему воображение снова рисовало ему смерть? Даже если бы сам апостол Павел сошел с небес и сказал ему, что его ждут в Англии — разве страх оставил бы его даже тогда? Его мать Маргарита Бофорт не зря была дружна с королевой и не зря старалась устроить его свадьбу с дочерью самого короля. Война для всех стала невыносима, и примирения ждали все — и король Эдуард, и все другие Йорки, и оставшиеся в живых Ланкастеры. Зачем было преследовать его, если можно было положить всему конец раз и навсегда?
С рассветом они снова тронулись в путь и ехали до полудня. Мутное солнце висело низко в облачном сером небе и напоминало закрытый бельмом глаз слепца. Дорога здесь была мощена камнем и огорожена с двух сторон невысокими стенками, доходившими до пояса, так что нельзя было сойти с нее, не перебравшись сперва через них. Утренний воздух казался неподвижным и застывшим, землю устилали старые листья, обрамленные иголками белого инея, хрустевшие при каждом шаге.
Генрих двигался вперед наравне с остальным, но молча и как-то бесцельно, как будто не он приказывал своему коню, а тот сам нес его вперед. Сомнения всё еще точили его, медленно, но верно, как вода, много лет падающая на камень, и он чувствовал себя невероятно измотанным.
День проходил, солнце медленно ползло по горизонту, словно ему не хотелось продолжать свой путь. И когда к полудню перед ними завиднелась крепостная стена и красные крыши Сент Мало, это казалось почти избавлением.
Город было видно издали, он стоял прямо на песке среди бесконечного моря, позволявшего подобраться к нему только во время отлива. Теперь волны только начинали отходить, и усталые лошади ступали по пясть в воде, высоко поднимая ноги при каждом шаге. Вокруг казалось тихо, даже слишком, словно во всём мире не осталось ни одной живой души. Отмель простиралась на многие мили, сливаясь с горизонтом, и только крохотные гребни волн нежно гладили ее.
Ближе к городу стали видны корабли, подведенные своими капитанами ближе к берегу и посаженные на мель, чтобы, когда море отхлынет совсем, можно было загружать их по земле. Они лежали на сером песке, словно туши морских чудовищ, их флаги и свернутые паруса повисли как последние лоскуты кожи, еще остававшиеся на костном остове мачт.
— Наш корабль где-то здесь, — глухо пробормотал епископ, осматривая бесконечный пляж.
Генрих беспокойно переложил поводья. После того, как он поднимется на борт, назад дороги не будет. Эта мысль засела у него в голове словно заноза, и чем больше он поворачивал ее, тем сложнее ему было дышать. Может быть, его изгнание наконец будет закончено, а может быть, он своими руками предаст себя в руки своих врагов и попросту умрет.
Епископ, впрочем, пока не видел того самого корабля и послал одного из латников отыскать его. Ему и самому, кажется, не хотелось пока садиться в него: море не нравилось ему так же сильно, как и путь, только что проделанный верхом.
— Мы погрузимся, едва море начнет возвращаться, — заключил он, поворачивая к Сент Мало, — и отплывем, когда вода поднимется. А пока остановимся и отведаем прекрасного ужина в городе.
Облака низко нависали над городом, едва ли не касаясь церковного шпиля. Им, впрочем, совсем не удавалось задавить живость, царившую на его улицах. Здесь были сотни, даже тысячи людей, продававшие или старавшиеся купить что-нибудь. Они что-то кричали друг другу и старались протиснуть доверху груженые телеги между близко стоящими домами.
Отряд остановился на постоялом дворе, куда епископ повел их, как будто бы хорошо успев узнать это место. Вид города оказал на него тонизирующее и почти чудодейственное воздействие. Он приказал отдельную комнату и много распоряжался и гонял слуг с привередливостью человека, который хотел, чтобы кто-нибудь отплатил ему за его недавние неудобства.
Латники сидели при оружии, устало откинувшись назад или подпирая ладонями выдубленные солнцем лица. Они тоже кричали трактирщику, требуя, чтобы им принесли вина и подали жаркого. Услышав, что его люди тоже начали распоряжаться, епископ прищурился и принялся бушевать, что выпивки им не полагается и что он не станет поить их на деньги прихода.
— Не на деньги прихода, а за церковную десятину, — хмыкнул Тейлор.
Тогда епископ озлился и обозвал его богохульником, призывая немедленно покаяться в сказанном.
— Я заплачу, — заметил Генрих.
Епископ тогда сперва кивнул, но, увидев одобрение на лицах остальных, смерил его недовольным взглядом и бросил:
— Щедрость не добродетельна, если покупает людские пороки.
Его, впрочем, уже почти не слушали. Все вповалку разбирали кружки, громко ударяя их друг об друга.
— Вы правы, епископ, — отозвался Генрих, — но разве после такого пути мы не заслуживаем подкрепления сил?
— Путь был мучительным, — немного нехотя согласился тот.
Впрочем, немного поев и приложившись к своей собственной кружке, он повеселел и начал смотреть на всё благосклоннее.
— Я даже подумал было, что мое старое сердце не выдержит. Никогда больше не соглашусь ехать в такую даль.
— Я мог бы подождать лишний день, если бы это помогло вам, епископ, — отозвался Генрих. Тяжесть вернулась и вновь охватила его, а дурное предчувствие оставило горький вкус на языке. Ему показалось в тот миг, что они почти непременно убьют его, и неожиданный страх заставил его вздрогнуть, будто от холода, а в животе неприятно сжалось.
— Я никогда не простил бы себе, если бы ваше возвращение задержалось из-за меня, — благодушно возразил епископ, отламывая себе ломоть хлеба и щедро смазывая его маслом. — Но воистину, ждущие нас волны не нравятся мне даже больше. Не зря Моисей раздвинул море, а не постарался пересечь его на корабле.
Им поднесли вино и жаркое, и он бросился на еду, словно голодающий. Его, по-видимому, охватывало огромное облегчение от того, что их двухдневная скачка была окончена. Вдруг заметив, что Генрих так ничего и не съел, епископ спросил:
— Вы не здоровы? Я еще раньше заметил, как вы побледнели.
— Не беспокойтесь, — выдавил Генрих.
— Воистину, из-за неудобств пути паломничество освобождает от грехов, — проговорил епископ. — Всегда важно думать о том, что ждет в конце.
Генрих только кивнул. Разрозненные образы будущей смерти и счастья слились в одно, и ответить стало слишком тяжело. В этот момент он, наверное, променял бы этот постоялый двор и ужин на тот дождь в первый день. Тогда он продрог до костей, но зато действительно был уверен, что всё обернется к лучшему.
— Например, — благосклонно продолжал епископ, — вы будете восстановлены как граф Ричмонд. Разве это не замечательно?
Генрих кивнул ему и сделал усилие, чтобы улыбнуться. Он пытался вспомнить, почему всем сердцем поверил, когда Ланде говорил ему об этом — вспомнить и снова убедить себя.
— А потом вы женитесь на Елизавете и будете прощены королем, — ударяли размеренные слова епископа. — Уверен, вас ждет блестящее будущее. Ваша мать тоже будет счастлива. Вы подумайте. Как же счастлива она будет, когда ее сын неожиданно вернется!
Генриху показалось, что глаза заволокла пелена. В животе заболело так, что он согнулся и вынужден был прижать руки к лицу, чтобы сдержать тошноту.
— Вы в порядке? — слышался голос епископа.
Ему было слишком плохо, чтобы ответить — это было и не нужно. Они убьют его. Столько раз они сказали, что своим возвращением он обязан своей матери? А теперь, оказывается, она даже не знала, что он прибывает. Он не понимал только, зачем нужно было скакать так долго и почему они попросту не изрубили его мечами, как только башни герцогского замка скрылись из виду.
— Мне не здоровится, — выдавил Генрих, поднявшись на ноги. — Выпейте хорошего вина вместо меня.
Он не глядя заплатил трактирщику и услышал, как уже немного захмелевшие латники довольно закричали. Кто-то даже похлопал его по спине, и он кивал, словно во сне. Эти люди были здесь, чтобы убить его — и ему вспомнилось вдруг, как Тейлор хвастался знакомством с Ричардом Глостером, тем самым, который исполнял для своего помазанного брата грязную работу.
Кое-как Генрих выбрался в коридор, и там его стошнило прямо на пол. В животе кололо, как будто он проглотил осиное гнездо, и его била такая дрожь, что он едва мог сдержать ее. В голове было пусто от страха, и он почти не понимал, что делает, как будто только звериный инстинкт вел его.
За столами в трактире сидели люди, переговариваясь и ударяя по столам полными до краев кружками. Дверь за их спинами была распахнута настежь, чтобы хотя бы немного развеять царивший в трактире чад и дым. Генрих двинулся к ней почти неосознанно, как утопающий тянется к воздуху. Он был уже в дверях — в шаге от спасения…
— Куда вы, граф? — рука с обломанными ногтями легла прямо перед ним, перегородив проход. Тейлор смотрел на него из-под своих густых бровей подозрительно и понимающе. Правая его рука сжалась на рукоятке меча, так что ободранная кожа на костяшках пальцев побелела.
Генриху показалось, что очень долго он смотрел в глаза этому человеку, от страха в ушах ударяло, словно сердце взялось отсчитать его последние мгновения. Без слов он стащил с пояса еще тяжелый кошелек со всеми оставшимися монетами и протянул Тейлору. Латник посмотрел на него, затем на блеснувшее темное золото, и его лежавшая на мече рука расслабилась и потянулась к нему. А потом, почти в долю секунды, он кивнул и отошел куда-то, сделав вид, что ничего не заметил.
Генрих не запомнил, как оказался на улице, в его сознании осталось только то, что он выбрался из дверей трактира, еще дрожа, и оказался посреди уже начинавшей темнеть улицы. Перед ним упали исходившие из дверного проема и верхних окон лучи света, и его длинная черная тень рассекла их надвое. На улицах расхаживали люди, всё так же кричавшие, одетые в лучшее и смеявшиеся. Он шел между ними, надеясь затеряться, так что никто не смог бы отыскать его.
Крик раздался неожиданно — не веселый и даже не исторгнутый в жаре спора: он призывал к действию, как трубивший тревогу рог стражника. Генрих бросился бежать, даже не оглядываясь, проскальзывая между спинами. Ему казалось, он слышал шаги и лязг оружия из-за каждого угла, и бежал изо всех сил, петляя по изломанным улицам и спотыкаясь на разбитой брусчатке. Он не смел обернуться, не смел смотреть по сторонам и выбирал дорогу по наитию, только надеясь, что очередной путь не заведет его в тупик. Легкие жгло огнем, улицы переходили в переулки и заканчивались без предупреждения. Генрих нырнул в узкий проем, так неожиданно сжавшийся вокруг него, словно собиравшийся раздавить.
За ним лежала площадь и величественно поднималась над головами прохожих церковь. Высокие двери выросли прямо перед ним, он ударился в них со всей силы и в следующее мгновение понял, что лежит на мраморном полу. Задыхаясь, он вскочил на ноги и бежал до конца нефа. Удары в груди казались ему оглушительными, лицо горело, точно объятое пламенем. Едва ли не врезавшись в алтарь, он упал перед ним на колени.
— Прости мне, господь, грехи мои, — он задохнулся, согнувшись и припав к земле.
Ему не будет здесь убежища, они скоро нагонят его и убьют. Не в первый раз мрамор церкви будет осквернен кровью. Он слышал свой голос и понимал, что продолжает говорить какую-то бессмыслицу, пока его мысли текли совсем в другом направлении. Его охватило отчаяние: в эту минуту его душа не тянулась к богу — верный знак, что он попадет в ад.
Под сенью собора слышались голоса, шаги, лязг металла, он боялся повернуться и только ждал, когда латники придут, чтобы убить его. Ему хотелось, чтобы всё кончилось быстро, чтобы они начисто отсекли ему голову или сразу пронзили сердце. Захотят ли они всё равно везти его в Англию, чтобы казнить на площади?
Ему казалось, что прошла целая вечность, и слова его иссякли. Все-таки он не смел подняться и, когда кто-то коснулся его плеча, отшатнулся, ожидая удара.
Но перед ним стоял не латник, а священник. Он смотрел на него с сочувствием и спросил, что с ним случилось.
— Где они? — вместо ответа выдавил Генрих.
— Они ушли. Им не позволили нарушить право убежища.
Генрих не сразу поверил в это, мгновение он только смотрел на епископа, а затем согнулся и оставался так, пока тело не закончило дрожать.
Мир вокруг начинал принимать четкие очертания. Высокий неф терялся в вышине, и на высеченных из камня колоннах медленно покачивались лазурные знамена. Неожиданно он начал замечать, что был здесь не один, что горожане стояли возле деревянных скамей и заглядывали в двери, интересуясь, что привело его сюда. Это стеснило его, и чувство вдруг вернуло его в реальность, словно бы подтвердив, что опасность действительно миновала.
Поднявшись на ноги, Генрих оправил одежду и с улыбкой поблагодарил священника и горожан, спасших его. Они подходили к нему поочередно и то и дело пожимали руку, наперебой спрашивая, кто он и почему те рыцари гонялись за ним. Сперва Генрих не знал, что ответить, и только старался вежливо отмахнуться. Его взгляд упал на мелкую монету, выроненную кем-то и закатившуюся под скамью, и одетого в лохмотья нищего, пытавшегося достать ее. Как и всем, ему до смерти нужно было его нехитрое богатство.
Генрих говорил с горожанами и смеялся. Ему почему-то вспомнился разговор с дядей, и слова о том, что Йорки никогда не забудут, эхом отозвались у него в душе. Страх наконец отступал, и он почувствовал всю тяжесть того, что его последней безумной надежде не суждено было сбыться — и это отозвалось болью. Он почувствовал, что не хотел больше бежать, никогда в жизни.
— Вы так и не назвались! — громко сказал вдруг один из горожан.
Генрих повернулся к нему. Мрачная решимость зрела в его душе — победа была невозможна, но он лучше умрет сражаясь, чем убегая. Все горожане с любопытством смотрели на него.
— Я Генрих Тюдор, граф Ричмонд, — проговорил он. — И я стану королем Англии.
1) Это одна из версий
2) Это действительно случилось
Номинация: «Рыцарский турнир»
Конкурс в самом разгаре — успейте проголосовать!
(голосование на странице конкурса)
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Популярное
VKontakte
WhatsApp
Telegram
Отключить рекламу