Методика Защиты (гет)

Thy truth, then, be thy dower.⁽¹⁾

William Shakespeare, "King Lear"

Росаура толкнула дверь — та не поддалась. Дважды, трижды, и если бы не окрик отца, Росаура и не опомнилась бы, что уже молотит в дверь, как полоумная. Рядом хлопала крыльями Афина — Росаура только отмахнулась.

Достала палочку и направила её на замочную скважину. В следующий миг её отшвырнуло прочь. Она пришла в себя, чувствуя, как отец пытается усадить её в кресло. Спина болела от ушиба, с глазами творилось что-то несусветное: они перебегали от одного предмета на другой, не в силах остановиться хоть на мгновение. Из-за этого лицо отца казалось размытым белым пятном.

— Выпей это, прошу тебя. Росаура, выпей. Ты меня слышишь?

Зубы клацнули по стеклу стакана. Росауру передёрнуло. Она попыталась встать.

— Он запечатал дверь! — услышала она свой голос, в котором было больше возмущения, чем страха. Взгляд наконец-то остановился на окне, всё ещё чуть приоткрытом… Отец предугадал её порыв и удержал крепко, так крепко, что Росаура невольно вскрикнула.

Это смутило и отрезвило их обоих. Росаура увидела, как бледен и растерян отец, но он овладел собой, и его взгляд сделался на редкость суровым, а лицо скорбным. Росаура притихла, хотела вздохнуть, но ничего не вышло — в груди толкнулось рыдание, и подбородок задрожал. Глаза отца посветлели в сострадании.

— Там что-то ужасное, — пробормотала Росаура, цепляясь за руку отца, — там что-то ужасное, он пошёл туда один… Почему, почему он должен идти туда один, когда там что-то ужасное!..

— Росаура…

— Это невозможно, Фрэнк и Алиса, мы ведь были вместе… мы ведь буквально вчера…

Как, как это могло произойти? Почему это произошло? Но под лавиной растерянности и неверия громче выл голос из-под камня: «Почему это произошло с нами, когда всё наконец-то стало хорошо?..»

На спинке кресла примостилась Афина, сочувственно дышала и тихонько сипела своим птичьим шёпотом: «Тише, тише, милая…» Отец сел рядом, не отнимая руки от её локтя.

— Видимо, ничего ещё не кончилось.

Росауру тряхнуло. Она смотрела на отца как на чужого. Один только этот вздох, в котором послышалось эхо высокомерия, которое приходит от умудрённости опытом, в котором слышится злостное: «Я же говорил», — всё вызвало в Росауре приступ почти физического отторжения. Она снова попыталась встать, и отец снова её удержал.

— Мне нужно идти, — она очень постаралась говорить спокойно и твёрдо. Конечно, пока она будет трястись и плакать, в глазах отца она останется несмышлёным ребёнком. Ей нужно убедить его, что она знает, как справиться с этой напастью. В конце концов, она же волшебница.

— Тебе сейчас никуда не нужно идти, — сказал отец.

— Нет, пойми…

— Я всё понимаю. Это ты, милая, пойми, — несмотря на ласковое обращение, в его голосе не было и толики тепла, — тебе нельзя никуда идти. Ты должна остаться здесь.

— И просто ждать, что будет?!

Отец чуть повёл плечами и бросил взгляд на стол, где стояли чашки и вазочка с печеньем, будто раздумывая, а не остыл ли ещё чай.

— Тебе часто придётся оказываться в таком положении, если… твои намерения относительно дальнейшего и вправду столь крепки.

— Что ты имеешь в виду?

Росаура понимала, что самая большая ошибка — тратить сейчас время на препирательства и попытки переубедить отца. Она просто должна сделать единственно верный шаг: пойти следом за Руфусом. Туда, где нуждались в помощи её друзья. Но отец своим взглядом, тоном, своим отношением ставил под сомнение само священное право Росауры отныне мыслить и действовать так, как призывала её любовь. Это задевало самую новую суть Росауры, суть, родившуюся в тайне минувшей ночи. Отстоять себя новую перед человеком, который трепетно создавал её все эти годы, казалось Росауре первейшей необходимостью. Первый шоковый шквал отступил, и к Росауре вернулось болезненное, до крови бередящее её душу изумление, вызванное холодностью отца; холодность эта уже пару часов как наполнила их дом доверху, и приоткрытое окно тут было совсем не причем.

«Самое ужасное будет, если он сейчас снова станет пить чай», — подумалось Росауре, и у неё перехватило дыхание, как если бы она увидела на ковре гостиной змею, когда отец действительно встал и взял со стола свою чашку.

— Я имею в виду, — сказал отец, отпив чаю, — что в таком отчаянном положении ты будешь обречена прожить ближайшие годы, если вправду решишься связать себя с этим человеком.

В кошмарной беспомощности, которая сковывает нас в дурном сне, Росаура наблюдала, как отец отломил печенье.

— Если «вправду решусь»?.. — повторила она.

— Вечное изнурительное ожидание, отсутствие малейших гарантий, тревога, тоска, взвинченные нервы — и это лишь полбеды, — каким-то скучающим, дежурным тоном говорил отец. — Однажды он так и не вернётся.

— Что ты говоришь!..

Росаура не заметила, как поднялась. Её вновь колотило, и на шею будто накинули удавку.

— Говорю то, что тебе следует принять во внимание, — сказал отец, кратко взглянув на неё поверх чашки. — Разговор, который состоялся между нами тремя, можно назвать вполне исчерпывающим, он многое прояснил, но ты, видимо, склонна отрицать очевидное.

— Зачем ты так со мной говоришь! — голос дрогнул, Росаура глядела на отца в изумлении… — Папа, зачем ты…

— Именно потому, что я твой отец, я должен с тобой об этом поговорить. Росаура, — отец отставил чашку и поглядел на неё таким тяжёлым взглядом, что ноги у неё подогнулись, и она беспомощно села в кресло.

— Росаура, скажи, ведь это тот, из-за кого ты уже плакала?

Она понимала, о чём спрашивал отец. Он понял уже давно, что с ней что-то неладно, и, конечно, ни разу не поверил в ту первую ночь ноября, будто бы из-за детских проказ его дочь может разучиться улыбаться. Теперь Росауре надлежало отстоять то, что ей дорого. То, что она отвоевала у судьбы — а теперь нужно защищать от отца, родного отца… Это оглушало, но Росаура сказала:

— Он попросил прощения.

— Это не значит, что ты не будешь плакать впредь.

Отец был очень серьёзен, голос его — тих, но будто звучал изнутри головы, отчего та болела, чертовски болела, и Росаура схватилась за лоб. Отец мрачно смотрел на неё и говорил:

— Этот Руфус Скримджер — человек войны, Росаура. Я знал таких, и немало. Они оживают, только когда мир сотрясают бедствия, а если пытаются жить обычной жизнью, то рано или поздно рушат её, потому что видят смысл только в борьбе. Он одним махом разрушит всё то, что ты с трепетом и любовью примешься создавать. Я не наговариваю, не пытаюсь никого очернить… это произойдёт не из злого умысла, но просто потому, что иначе он не может, не умеет, и уже не переучится.

— Да, это правда, — Росаура не видела смысла отрицать. Она подняла на отца ясный взгляд и повторила: — Да, он такой. Я не питаю иллюзий. Именно поэтому я его полюбила, если тебе нужно знать, — скорее, сказать это твёрдо и чётко нужно было прежде всего ей самой, и она даже улыбнулась от пришедшей с этими словами уверенности. — Я хочу утешить его, понимаешь?

— Это звучит прекрасно и храбро, но совершенно безосновательно на деле. Мне жаль, что я должен говорить тебе слова, которые ранят тебя. Но уж лучше ты обидишься на меня, чем совершишь ошибку и проклянешь саму жизнь. Я не пытаюсь обесценить твои чувства. Я вижу, что они сильны, и мне ли не знать, с какой отвагой ты можешь чувствовать — всё-таки, ты моя дочь. Я знаю, насколько «серьёзно» это всё может быть для тебя. Я знаю и даже горжусь тем, с какой пылкостью ты можешь проникнуться другим человеком, почувствовать его боль и захотеть утешить его. Эти стремления делают тебе честь, моя дорогая. Но, увы, юношеский пыл часто переходит рамки разумного.

— Как можно говорить о рамках, если речь идёт о любви, папа! — воскликнула Росаура. — Или это заслуживает твоих восторгов, только если написано в книжке? Ты хочешь, чтобы я перестала быть такой, какой ты сам меня создал?

Она храбро улыбнулась ему. Вот теперь-то он должен всё понять, он должен признать, что иначе невозможно по определению, иначе она не была бы его дочерью, а он — её отцом! Они снова поймут друг друга, и кончится это глупое недоразумение…

Отец покачал головой.

— Я хочу, чтобы ты повзрослела.

— Я повзрослела, неужели ты не видишь? Ты сам говорил, главная черта взрослого — это способность в любви думать не о себе, а о другом. Я знаю, что это будет непросто, но я хочу, чтобы он был счастлив, чтобы он мог вздохнуть свободно!

— Этого не будет, милая, — сказал отец. — Ему уже сорок лет.

Росаура чуть не рассмеялась от облегчения. Если это — единственное, что смущает отца…

— Тебе было сорок, когда вы с мамой поженились!

— И что из этого вышло?

В словах отца, поспешных и больше похожих на глухой возглас боли, послышалась горечь и бессильное сокрушение. Росаура оторопела. Отец глядел на неё своими светлыми глазами, и в них стояло столько стыда и досады, что Росаура почти не узнавала его.

— Что из этого вышло, Росаура? — повторил отец. — Я считал себя завершенным, состоявшимся человеком, которому для полноты картины не хватало только жены и детей. Чувство в таком возрасте уже не вызывает лихорадку, как в юности, но может быть сильнее и основательнее, может казаться серьёзным аргументом, чтобы довести дело до брака. Но отношения всегда подразумевают компромиссы, а в таком возрасте человек категорически не способен меняться. Все возмущения и требования молодой жены я считал капризами. Я не шел на уступки, уверенный, что это все дурь по юности, она же в мои глазах всегда была девочкой, что мне было приятно и позволяло мне самому изредка проявлять легкомыслие — я не считал ее суровой судьей, которая рано или поздно предъявит мне счет. Жена стала для меня значимым, приятным до невозможности, но все-таки приложением к моей карьере и положению в академическом сообществе. Её... особенности будоражили мою фантазию, придавали мне чувство собственной исключительности... Она была для меня диковинкой, которую я запер на своём чердаке среди пыльных манускриптов. Даже самый увлеченный человек будет задыхаться среди фолиантов на мертвом языке, а заглянуть на пару часов к молодой жене, чтобы понянчить на коленях ребенка — разве не бодрит?..

Губы отца шевелились, будто сотни невысказанных слов ещё толпились на языке, но Росаура и не смогла бы больше слушать. Она смотрела на отца, смотрела и не узнавала. В растерянности обернулась на Афину, а у той был вид заговорщика, которого раскрыли — ведь правда, она-то, мудрая птица, все эти годы всё знала и всё замечала, но, что же, жалела свою подопечную, не пытаясь раскрыть ей глаза на положение дел?..

— Господи, папа… Зачем ты…

— Как мне всегда льстила, как успокаивала мою совесть твоя безоглядная любовь, Росаура. Миранда пыталась достучаться до меня, доходило до скандалов, но тебя пугали её крики, а не моя безалаберность. От присутствия матери ты уставала, тянулась ко мне, когда я приходил, я никогда не повышал голоса, не занимался всеми тягостными задачами воспитания, которые требуют контроля, ограничений и наказаний, а время от времени брал тебя на прогулки и открывал неизведанный мир. Конечно же, поэтому ко мне ты всегда была привязана больше, и это позволяло мне продолжать считать себя прекрасным отцом и не самым дурным мужем. Брак давно превратился в поле битвы, но ты выбирала меня, и я засчитывал себе победные очки и не шевельнул и пальцем, чтобы хоть что-то исправить. Потому что исправлять пришлось бы себя, а чем старше становишься, тем более глупой кажется эта затея. А когда действительно спохватишься, будет уже поздно.

— Папа… ну зачем…

Росаура и вправду не знала, как ей теперь жить еще с этим. Пара минут — всего лишь пара минут, и слова были произнесены, признание сделано. То, что казалось Росауре незыблемым, на чем строилась ее вера, вдруг оказалось не стоящим и выеденного яйца. Отец сделал это так запросто, сидя в кресле, чуть покачивая носком ботинка… Только лицо его стало совсем изнурённое и уставшее. Росаура вдруг увидела, что её отец уже стар.

— Я не просила тебя это говорить…

Почему он не пожалел её?

— Мне приходится. Чтобы ты не повторяла наших ошибок.

— Так это ошибка? Наша семья — ошибка?

Отец молчал. Невыносимо долго, секунды три.

— О какой семье ты говоришь? Ты знаешь, где сейчас твоя мать? Знал ли я,

где вчера была ты? А все эти годы, когда мама уехала? Теперь она вернулась, но

ты не можешь усидеть с ней за одним столом, между вами раздор, а у меня никогда

не хватало мужества вмешаться и прекратить вашу ссору. Я никогда не делал того, к чему призван глава семьи, я предпочитал «относиться философски» ко всем неурядицам, когда надо было решать проблемы. Я закрывал глаза на ваши ссоры, призывал к терпению и снисхождению, а на самом деле просто боялся признать: я не смог сделать вас счастливыми. И вот, ты приходишь и с порога говоришь, что собралась замуж, и я должен согласиться: после всего, чего ты здесь натерпелась по моей милости, тобой руководит вполне естественное желание сбежать из дома с первым встречным. Конечно, моё мнение тебе безразлично…

— Не безразлично! Папа, прошу, перестань! — она бросилась к отцу и взяла его руки, очень холодные и безвольные, с набухшими венами. — Я не хочу сбежать из дома, и вовсе не с первым встречным… Боже мой, папа, наоборот, я хочу, чтобы наша семья стала больше, ведь у Руфуса никогда никого толком не было, я так мечтала познакомить вас! Понимаю, тебе кажется, что все очень быстро, что у меня ветер в голове, но нет, поверь, все серьёзно, мы знаем друг друга давно, это не случайность, мы правда хотим быть вместе, и я хочу, чтобы ты нас благословил! Именно потому что твоё мнение…

— Моё мнение ты услышала, — сказал отец резко, и лицо его, посветлевшее было, когда Росаура взяла его за руки, вновь омрачилось. — Жизнь с этим человеком станет для тебя пыткой, Росаура. Я не могу желать тебе такого, не то что благословить! Он в два раза старше тебя, он не сможет дать тебе то, к чему ты привыкла и чего ты действительно ищешь — ни теплоты, ни понимания, ни уважения. У него нет мужества, чтобы признать, что он уже непригоден для службы, которой он посвятил всю свою жизнь. Если его спишут в расчет, он запьёт, тут и гадать нечего. Если же он попытается остаться в строю, это кончится очень быстро самым плачевным образом. Если он не нарвётся, пытаясь доказать себе и окружающим, что ещё хоть на что-то годится, то его ещё сильнее будет мучить разочарование и чувство неполноценности. Гнев и отчаяние он будет вымещать на тех, кто будет пытаться его жалеть и утешать, то есть на тебе и, если не повезёт, на детях.

Отец, как и всегда, говорил разумно и складно, взвешенно и убедительно, Афина глядела на Росауру с увещевающим выражением, призывая прислушаться к мудрым речам. Но Росаура слышать ничего не могла. Что-то задело её слух, что-то царапнуло её сердце — и только.

— «Если не повезёт»?.. Ты… как ты можешь такое…

— Твои мечты о том, что такого человека может изменить женитьба и отцовство, очень наивны, Росаура. Он, может, выглядит мужественно, но как мужчина он к своим годам не состоялся совершенно. Ты разве не видишь, что он калека и руки у него трясутся не только от травмы, но потому что он явно напивается, причем в одиночку? Но я вот что скажу: когда он поднимет руку на тебя, она не дрогнет.

Каждое слово отца причиняло боль. В нее было трудно поверить — неужели такая острая, подлая, и — от отца?.. Боль эта притупила страх за друзей, тревогу за возлюбленного, решимость действовать и говорить: боль выбила почву из-под ног, и Росаура падала в пропасть.

— Возьми свои слова обратно.

Отец замер. Росаура поняла, что сказала вслух что-то страшное, как удар топора, но взгляда не отвела. Отец смотрел на неё в изумлении, будто не мог узнать в ней родную дочь.

— Что ты сказала?

— Я сказала, папа, возьми свои слова обратно.

Отец побелел. Росаура никогда не видела, чтобы его лицо могло быть настолько ожесточённым, будто вырезанное из дерева тупым ножом.

— Проси прощения, — сказал отец. Голос его стал чужой. — Проси прощения или вон из моего дома.

Росаура еле удержалась, чтобы не опереться о кресло. Ей было страшно, очень страшно — никогда ещё отец не казался ей таким далёким и таким чужим… Жестоким и грозным. Она оскорбила его, она совершила непозволительное. Но больше страха была боль — от всех его слов.

— Это тебе следовало бы попросить прощения, — сказала Росаура, через силу не отводя взгляда. — И не передо мной.

Отец поднялся. Росаура отступила на шаг. В миг тишины им обоим, верно, показалось, что всё это — какой-то дурной, отвратительный сон, и сейчас они улыбнутся, обнимутся и всё забудется. Но для этого нужно было, чтобы хоть один из них вздохнул полной грудью и, быть может, заплакал или рассмеялся. Это было невозможно. Между ними не осталось живого воздуха — только вымерзшая пустота.

— Как ты… — заговорил отец, и тут…

Чашка в руках отца взорвалась. Чай пролился ему на ботинки. Афина захлопала крыльями. Отец испугался. Росаура не меньше. Быть может, от страха она и закричала первой:

— Ты его не знаешь!

— А ты будто знаешь! — сорвался отец.

— Думаю, чтобы принять решение, я познала достаточно, — произнесла Росаура тихо.

Отец задохнулся. Росаура наконец-то нащупала твёрдую почву. В этом её правда, на этом она и будет стоять. Она сильнее отца. В отце этот глупый предрассудок, жалкий страх, который ханжи вроде него называют «богобоязненностью», так она надавит на этого червяка каблуком!

В жестоком остервенении Росаура развернулась, снова выхватив палочку, и направилась в прихожую. Дверь запечатана мастерски, но у него не было времени, чтобы замуровать их тут заживо. Нужно просто сосредоточиться и снять заклятие. Выход есть всегда.

Росаура исследовала наложенные чары, что будто чугунной цепью скрепили дверь в отцовский дом. Должна быть лазейка… После пары выверенных взмахов палочки дверь дрогнула. Афина вновь пыталась ей помешать, даже палочку выхватить вздумала, но Росаура отогнала её с гневным возгласом.

— Росаура! — послышался голос отца, странно далёкий. — Ну куда ты, тебе нельзя!

— Ты сам указал мне на дверь, папа.

— Росаура, ты же не сделаешь этого, Росаура!

Отец, кажется, попытался взять её за руку, но она повела палочкой, и с неё сорвались искры. Отец отпрянул, но замер неподалёку, заломив руки. Лицо было искажено страданием, снова его собственное, родное, но теперь Росаура сама не желала его знать. Она отвернулась от отца и попыталась рассечь чары, которые сдерживали замок. Ещё чуть-чуть и…

Отец всё-таки схватил её за руку.

— Не ходи с этим человеком, Росаура!

Она жестоко усмехнулась его старческой мольбе.

— Не ходить? Я уже с ним легла.

На лице отца выступил пот — живая боль.

— В святую ночь…

— Этот человек — мой муж.

— Но ты ему не жена. Росаура!

Дверь с грохотом распахнулась. На пороге стояла мать, с её ладони вился сизый дым.

— Ничего себе вы заперлись, — рассмеялась мать своим серебристым смешком. — И не достучишься!

Росаура и отец одновременно отошли с прохода. Мать чуть изогнула бровь, увидев палочку в руке Росауры.

— Встречаете меня с фейерверком? А ты, Редьярд, за фанфары отвечаешь? Лучше бы кофе сварила мне, милая, — сказал мать Росауре, проходя в дом и расстёгивая на ходу мантию, отороченную собольим мехом, — Редьярд, дорогой, принеси мне халат, я сейчас утону в этой ванне…

Матери не составило бы труда призвать себе халат по мановению пальца, но она не могла отказать себе в удовольствии понудить мужчину ухаживать за ней. Повела плечами и скинула с себя мантию — та на миг почтительно замерла в воздухе, а после чинно проплыла до вешалки. Росаура миг глядела на оголённую спину матери, которую пересекали нитки бисера и шелковые завязки платья. Мать взглядом отворила перед собой дверь в ванную, откуда вырвался пар и запах розового масла. Чуть запрокинула голову, что едва растрепавшаяся вечерняя причёска чиркнула золотыми локонами по лопаткам, и подмигнула отцу:

— Редьярд, ты не помог бы мне с платьем?..

Любой мужчина после такого хотя бы на долю секунды замер соляным столпом, а Росауре только оно и было нужно. Схватив с вешалки свой плащ, она выбежала на крыльцо, а оттуда опрометью — под куст жасмина, и, погружаясь в удушливый мрак, не испытала ни малейшего сожаления, услышав отчаянный окрик отца.

1) Твоя правда пусть и будет тебе приданым. У. Шекспир, «Король Лир»

Вернуться к тексту