A Single Whole (джен)

Смотрю на море жадными очами,

К земле прикованный, на берегу...

Стою над пропастью — над небесами —

И улететь к лазури не могу.

Не ведаю, восстать иль покориться,

Нет смелости ни умереть, ни жить...

Мне близок Бог — но не могу молиться,

Хочу любви и не могу любить.

Я к солнцу, к солнцу руки простираю

И вижу полог бледных облаков...

Мне кажется, что истину я знаю —

И только для неё не знаю слов.

З. Гиппиус, «Бессилие»

Сказка Жиля сильно повлияла на Гарри, и он сам не мог ответить почему. Он был почти уверен, что древние не имели к этой истории никакого отношения — скорее всего, Жиль сам её придумал. И сама теория двойственности души не была нова для Гарри — чего только стоит «Пир» Платона. Но не в этом была причина его состояния.

Возможно, дело было в том, кто это говорил, или в том, как он это говорил, или в каких-то отдельных его словах. Гарри был слишком раздавлен, чтобы проанализировать причины этого ужасного, парализующего чувства внутри. Но было в словах Жиля нечто такое, что не мог ещё понять его разум, но уже всецело постигла его душа.

В тот вечер он так и не дошёл до спальни. Он бродил по коридорам среди ночи, не зная, куда себя деть. Мысли вяло ворочались в набухшей голове, запинаясь одна об одну и путаясь. Он и сам спотыкался и падал, но шёл вперёд, не разбирая дороги и натыкаясь на стены. У него был расфокусированный взгляд, как у слепого, он нервно заламывал руки и в целом вел себя как помешанный, что впору было бы всерьёз озаботиться его психическим здоровьем. Но никто его не видел в таком состоянии, непроглядная ночь избавила его от всевозможных свидетелей.

Вскоре одна мысль пробилась сквозь плотный туман в голове — воздух, ему нужен воздух, иначе он задохнётся. Гарри огляделся и направился к выходу. У него не было с собой палочки. Некоторое время он отчаянно дёргал и толкал дверь, пока не обессилел. Тут вспомнился потайной портик недалеко от Трапезной, и он направился туда.

Отворив дверь на улицу, он вдохнул полной грудью — холодный воздух мигом пробрался в лёгкие с приятным покалыванием. Стало легче. Но всё равно недостаточно. Ледяной ветер иголочками впивался под кожу. Защипало в носу. Гарри кружил по крошечному пятачку земли, кусая обветренные губы до крови и потирая руки с такой силой, что на них оставались отметины.

Голова распухла и отяжелела, будто в неё залили полгаллона цемента. Казалось, мозг вот-вот взорвётся. Нужно было что-то делать, но он не знал что. Над ухом раздавалось назойливое жужжание, похожее на муху. Гарри какое-то время пытался её отогнать, пока не осознал, что звук образовывался у него в голове.

В какой-то момент его взгляд уцепился за силуэт гор на горизонте. Он замер. Затем уселся на парапет, уставившись вдаль рассеянным взглядом, в то время как руки по-прежнему бессознательно бродили по телу, нервно оправляя и сжимая ткань на одежде, дёргая пуговицы, расчёсывая царапины на руках.

Вдруг будто что-то тихо щёлкнуло в голове, он почувствовал тёплую влагу на своих пальцах — это несколько отрезвило его. Вздрогнув, Гарри перевёл взгляд на расцарапанное запястье. Некоторое время он с интересом рассматривал хаотичные, рваные полоски и местами набухающие капельки крови, будто бы физически чувствуя, как потоки кровяных клеток направились к повреждённым поверхностям тела, защищая организм от проникновения заразы и оберегая от излишней кровопотери.

Пока он представлял себе это, давление в голове начало немного спадать. Гарри перевёл взгляд вниз, на тёмную пропасть под ним, нахмурился и осторожно сполз на пол, забившись в угол. Напряжение медленно отпускало. Буря в мыслях успокаивалась. Он содрогнулся, вдруг осознавая, насколько замёрз. Вскоре пальцы на ногах и руках потеряли чувствительность, но Гарри был слишком уставшим, чтобы встать и уйти. Обессиленное сознание вскоре совсем отключилось.

Перед глазами периодически появлялись светлые пятна, маячили тёмные фигуры, мелькали неровные всполохи света — от них веяло теплом, как от камина. Гарри видел чей-то силуэт перед собой — лицо было размытым, но на доли секунды взгляду удавалось сфокусироваться на улыбающихся губах и на медового цвета искорках в глазах, от которых становилось тепло. Гарри ощутил спокойствие и... умиротворение. Чужая рука потянулась к его щеке, и он с радостью подался ей навстречу… но вместо тепла почувствовал холод. Он вздрогнул, отстранился и… открыл глаза.

И увидел перед собой обеспокоенное лицо Бруно. Гарри поморгал, медленно осознавая реальность. Они молча смотрели друг на друга несколько мгновений.

— Хэй, — шёпотом протянул Бруно, смущённо улыбнувшись. — Ну ты как?

Гарри молчал. Чувствовал он себя как после тяжёлой болезни — обессиленным, жалким, в носу щипало, в горле першило, знобило. Бруно выпрямился и, как мокрый воробышек избавляется от лишней влаги, стряхнул с себя страх и хандру этих последних часов, проведённых в неопределённости над постелью больного, и снова засиял оптимизмом, как Люмос.

— Ну и напугал ты всех нас — уму непостижимо! Панику поднял твой сосед — светленький такой, в забавных очках, вроде зовут Лу, — сказал, ты не пришёл спать. Так тебя кинулись искать чуть не всем педагогическим составом — директор Максим всех на уши подняла — видел бы ты её, она такая потешная в критических ситуациях, особенно в этом её халате с оборочками и бахромой, аха-ха! А нашла тебя сеньора Симони — в нижнем коридоре, почти на улице, — не знаю, как это Зазнайки тебя не отследили! — так он называл Великих Волшебников. — А провалялся ты тут в лихорадке больше суток, никак не удавалось сбить температуру. Договорились отправить тебя в центр, если не очнёшься в ближайшее время. Связались с дядюшкой, он сказал, что заберёт тебя домой… хм, когда освободится…

Гарри встрепенулся.

— Н-не надо… кха-кха… теперь я быстро оклемаюсь, не надо меня никуда забирать, — сказал он хриплым голосом, с трудом ворочая языком.

Но Бруно активно замотал головой из стороны в сторону и одновременно развёл руками.

— Нет, дядя заберёт тебя сегодня, — сказал он твёрдо.

— Но я пропущу занятия, — пробовал протестовать Гарри.

Бруно вновь отрицательно замотал головой и выставил ладони вперёд, там самым говоря, что дело решено, обсуждению не подлежит и вообще от него здесь ничего не зависит.

— Не переживай, немного ты пропустишь — вот-вот начнутся каникулы. А теперь съешь шоколадку, пока мадам Лекарь не пришла.

Таким образом Гарри не удалось увидеться с мадам Симони до зимних каникул — его забрали прямо с постели в дом Вазари. Колдомедика вызывать не стали, поскольку было ясно, что Гарри вновь подхватил свою фирменную простуду и уже совсем идёт на поправку. К тому же месье никогда не относился к его недугам серьёзно — казалось, он принимал Гарри за бродячего пса, который легко стряхивает с себя любые болячки, какими бы ужасными они не казались.

Утром следующего по приезде дня Гарри проснулся рано, ещё на рассвете. Но некоторое время неподвижно лежал в постели, прислуживаясь к тишине. Ветер задувал в окно, рамы дрожали. Он наблюдал, как колышущаяся тень от дерева на противоположной стене постепенно становилась резче. Вскоре солнце стало слепить в глаза, и Гарри набрался сил для того, чтобы встать.

Казалось, мышцы у него совсем усохли, он едва соскрёб себя с кровати. Это было естественным следствием болезни, и он был убеждён, что стоит только начать двигаться, всё быстро придёт в норму. Переодевание также заняло порядочное количество времени.

Когда он наконец преодолел все препятствия на пути к кухне и порции горячего чая, его настиг сердитый оклик кузины, также примчавшейся спасать маленького кузена:

— Как, ты уже встал? Тебе надо отсыпаться, дорогуша, лучше бы тебе отправиться обратно в постель!

Гарри остановился у плиты и обернулся на сердитую кузину в скособоченной ночнушке, чьи кудри сейчас походили на гнездо аиста.

— Я выспался, — прочистив горло, сказал он.

— Ничего не знаю, марш в постель! — разъярённой наседкой взвилась Альма, уперев руки в боки.

— Я правда в по… — терпеливо начал Гарри, но Альма решительно перебила, топнув при этом ногой в пушистом тапке в виде кролика и так резко мотнув головой, что копна её волос взлетела в воздух, как крылья вороны.

— Ты ещё здесь?!

Гарри опешил от такого напора. Очевидно, Альма увлеклась, играя роль матери, старшей сестры или кем бы там она себя не вообразила, и перешла черту, вздумав повелевать кузеном, как неразумным малышом. Гарри эти выверты положительно не нравились. Он выпрямился, как стальной прут, и впился в Альму пронзительным взглядом.

— Я благодарен за твою заботу, кузина, — начал Гарри вкрадчиво. Его голос, казалось, колючими иголками впивался в самый мозг, — но тебе не стоит так волноваться обо мне. Я вполне могу сам о себе позаботиться.

Альма замерла на мгновение, словно ею овладели неведомые чары, а в следующую секунду отступила, сдулась, как проколотый мяч. Она замялась, нервно забегала взглядом и пробормотала отчасти растерянно, отчасти виновато:

— Я вовсе не хотела указывать тебе… я просто боюсь, что ты ещё слишком слаб… тебе нужно больше отдыхать… В общем, не мне тебе указывать.

В обед Альма накормила Гарри овощным супом собственного приготовления и преподнесла рукодельное приглашение на рождественский ужин через три дня в общей гостиной. Приглашение блестело от пайеток, переливалось перламутром и благоухало розой. Альма сразу предупредила, что вопрос о его присутствии не стоял.

Эти дни Альма усердно готовилась к ужину, и Гарри с ней практически не пересекался. Ему полагалось отдыхать в постели, в тишине и покое. И он действительно проспал почти все три дня — он сперва доблестно пытался перебороть слабость, убеждённый, что ему нужно больше двигаться, чтобы появилась энергия, но теория его не подтвердилась, он просто валился с ног от усталости. Сознание было каким-то мутным, не удавалось ни на чём сконцентрироваться.

Мадам Хелен часто приходила проверить, как чувствует себя больной, беспокойство отражалось на её осунувшемся лице, но вместе с тем и некая растерянность, и, вопреки обыкновению, она не сидела у него над душой, а, убедившись, что он жив и даже идёт на поправку, уходила шаркающей походкой.

Начались каникулы, Бруно вернулся из школы, и вся их семейка собралась в гостиной. Компания у них подобралась весьма специфическая, поэтому ужин вышел... своеобразным. Альма всех заставила испробовать её кулинарные эксперименты. Бруно нахваливал её способности на все лады. Расщедрились на сухие комплименты и мадам с месье.

После ужина последовала развлекательная программа вечера, на которой в качестве зрителей присутствовала также до смерти перепуганная стайка домовых эльфов, жавшихся друг к другу и смотрящих на своих господ в таком ужасе, словно их вели на эшафот — но даже в этом случае, казалось, они б так не мучились. Месье papa глянул на домовиков с каменным выражением лица, плотно стиснул зубы и весь вечер вовсе не замечал их присутствия, чинно восседая в середине зала.

Кузены из кожи вон лезли, пытаясь развеселить угрюмых родственников: они разыгрывали сценки, переиначивая «Гамлета» на юмористический лад, исполняли танцы в стиле английского актёра Чарли Чаплина и буквально вставали на голову, но всё напрасно — дядя лишь одаривал их сдержанной полу-улыбкой, Гарри же сидел с таким внимательным видом, будто силился понять какую-то сложную научную теорию — на самых, с точки зрения кузенов, юмористических моментах, на лице его мелькало недоумение, словно он напрочь разучился понимать всякий юмор (он изо всех сил пытался сконцентрироваться и не заснуть). Мадам, обеспокоенная болезнью драгоценного сыночка, то и дело отвлекалась, оглядывалась на него, оправляла плед на его коленях и касалась лба, проверяя температуру. Она, казалось, не вполне понимала ни смысла, ни значения, ни юмора представлений — но время от времени принималась усердно хлопать.

Под конец Бруно спел несколько песенок, подыгрывая себе на гитаре. Последнюю он написал сам, как он не преминул сообщить. Альма даже прослезилась от накативших эмоций. Бруно тут же подскочил к ней, обнял крепко и звонко чмокнул в макушку, что-то певуче пропев по-итальянски. Гарри отвёл взгляд, уставившись на слегка колышущийся от сквозняка тюль на окне.

И завершился творческий вечер семейным танцем — но напрасно кузены пытались вынудить родственничков присоединиться к пляскам и песнопениям, они были всё равно что неживые; одна только мадам позже начала кружиться по комнате. Гарри подумал, что выглядела эта троица довольно нелепо, но никого из всех троих это не беспокоило. Затем все разошлись — кроме мадам, которая настолько увлеклась, что протанцевала с невидимым партнёром до глубокой ночи, не слушая ничьих уговоров отправиться в спальню, пока месье в конце концов не уволок её силой.

* * *

А затем дом опустел — мадам так и не пришла в себя после этого странного танцевального приступа, а кузены отправились справлять Рождество со своим большим европейским семейством. Они пробовали уговорить месье присоединиться ко всей компании, но тот был непреклонен — у него даже было прикрытие в виде «захворавшей» мадам. Кузены было пытались захапать с собой и Гарри, но сами пришли к выводу, что было бы правильнее позволить ему провести праздники с родителями — они упорно жили в неком своём выдуманном мире и отказывались признавать тот факт, что ни малейшего намёка на тёплые семейные отношения не было между Гарри и его так называемыми родителями, и которые не выходили за рамки официальных документов. С отъездом кузенов дом словно раздулся в размерах, потемнел и охладел: установилась плотная тишина, как в склепе.

Гарри, хоть и провёл последние дни в постели, отдохнувшим себя не чувствовал. В голове от отсутствия деятельности уже начало образовываться некое вязкое болото, и он наконец нашёл в себе силы вернуться к своему привычному занятию — чтению. К счастью, у него были в сундуке книги, одолженные у мадам, — одни из тех, в которых все написано чрезвычайно путано и автор зачастую на несколько страниц впадал в философские размышления. За этим занятием он не заметил ни наступления Рождества, ни Нового года, ни буквально смены дня и ночи. Временами он что-то ел, временами проваливался в сон, понемногу прохаживался по комнате, чтобы размять мышцы.

В реальность его вернул крик выпи, ор сирен и писк диких пикси — так ему, по крайней мере, показалось вначале, что на деле оказалось вернувшимися с семейных празднеств кузенами — Гарри отчего-то решил, что не увидит их раньше, чем начнутся школьные занятия. Кузены торжественно объявили, что совесть не позволила им оставить его одного в такой светлый праздник, поэтому они вернулись буквально сразу после Нового года. Они ворвались в его комнату, во всё горло распевая рождественские песенки, и закидали Гарри всевозможными подарками — он сдержанно их поблагодарил и запихал всё в шкаф, не распаковывая, — в тот самый шкаф, из которого он никогда ничего не брал.

Кузены первым же делом вытащили Гарри из его комнаты, на что он не стал сопротивляться. Они надеялись, что он присоединится к ним, но участвовать в бессмысленной болтовне кузенов и их играх было выше его сил, поэтому обычно он просто сидел в кресле в гостиной и читал, тогда как кузены занимались своими делами. Он не вмешивался в их разговоры до тех пор, пока к нему не обращались напрямую. А они делали это часто — их не смущало равнодушие кузена и его абсолютная незаинтересованность; они дёргали его без особой надобности, задавая какие-то вопросы, интересуясь его мнением о той или иной ситуации — вопросы эти порой были нелепыми — в эти сумасбродные головы какие только мысли не забредали. Когда обсуждение касалось людей и их отношений (всяких сплетен из школы или о родственничках и известных личностях), Гарри обычно лишь пожимал плечами, а если это было из области науки, он даже мог расщедриться на весьма обстоятельный ответ, от которого кузены некоторое время сидели раскрыв рты.

Как-то Бруно с вечера оставил на учебной доске какое-то уравнение и учебник по высшей трансфигурации. Войдя утром в гостиную, Гарри внимательно посмотрел на странные символы. Ему стало любопытно, и он открыл учебник. Через пару часов Бруно обнаружил своего тринадцатилетнего кузена перед доской, решившего уравнение повышенной сложности для сдачи СОВ(1). Обрадованный этим, он попросил кузена решить ещё одну задачку. Гарри согласился.

Они бились над ней около часа, но ответ всё не складывался. Тут Бруно взвыл, треснул себя по лбу и заявил, что неправильно написал изначальные данные. Гарри коротко кивнул и стёр с доски все записи и вычисления прошедшего часа. Бруно поражённо замер — столько работы насмарку! — Гарри же и глазом не моргнул. Присоединившаяся к ним Альма с таким же шоком уставилась кузена, который с каменным лицом начал задачку заново. Они с братом переглянулись.

— Ты просто чертовски уравновешенный человек, — заметила Альма. И в её голосе не было одобрения. В нём отражалось беспокойство.

С правильными данными они решили уравнение буквально за считанные минуты. Альма с сосредоточенным видом и толикой недоверия рассматривала решение, а затем перевела взгляд на кузена с той же смесью удивления, восхищения и любопытства на лице.

— Ты просто гениальная малютка, — сказала она.

Месяцы общения с кузенами, обладающими своеобразной манерой общения, приучили Гарри не реагировать на все эпитеты и клички, которыми они его награждали. Он пожал плечами.

— Ничего сложно.

— Ничего сложного?! — чуть не взвизгнула Альма. — Это же повышенный уровень сложности на СОВ — мне ли не знать, я сдавала их в прошлом году — и, между прочим, провалила этот уровень! А в этом году мне ЖАБА(2) сдавать… Madonna mia, я совершенно не готова — я же ничего не понимаю в этих буковках!

Гарри не ответил и вернулся к своим книгам.

Другим способом кузенов достучаться до Гарри и вывести его из себя были глупые детские розыгрыши — один раз кузены завязывали его шнурки, пока он не замечал этого, другой раз на него обрушилось ведро воды, когда он вошёл в комнату. Они от этого так хохотали, что весь дом трясся. Но и на это Гарри реагировал с неизменным равнодушием, спокойно исправляя повреждения и лишь одаривая родственничков снисходительным взглядом.

Каникулы подходили к концу, и всё это время Гарри вёл неустанную борьбу с последствиями болезни — раньше ему удавалось сбросить их за пару дней, но в этот раз борьба затянулась. Он по-прежнему ощущал себя странно, часто дрейфуя на краю сознания и с большим трудом концентрируясь. Каждое утро ему приходилось буквально собирать себя по кусочкам, и в течение дня лучше не становилось. Так не должно было быть — все признаки простуды давно прошли, даже кашля не осталось. Но он не приходил в норму.

В конце концов ему пришлось столкнуться с этим фактом лицом к лицу, когда однажды днём он сидел в гостиной и как обычно читал книгу, в то время как кузены занимались своими делами. В какой-то момент Гарри словил себя на том, что не понимал прочитанного — он вернулся на несколько абзацев назад и стал читать более вдумчиво. Но это повторилось — он глянул на время: прошло всего полтора часа, как он спустился в гостиную. Тогда он продолжил чтение, но — о ужас! — внимание его было рассеянным, и он всё никак не мог погрузиться в книгу, как это происходило обычно — слишком явственно он слышал тиканье часов, гудение ветра за окном, ощущал упирающуюся в ногу твёрдую ручку кресла, неудобство позы, сухость пергамента под пальцами. Смех и шушуканье кузенов отвлекали его.

Гарри беспокойно заёрзал — как он и говорил мадам Симони, книги всегда были его отдушиной, его верными помощниками, благодаря которым он мог забыть о реальности на время. Он буквально жил в книгах, и время пролетало незаметно. Но сегодня оно ползло в темпе улитки. Книга не увлекала его, строчки расплывались перед глазами. Удивлённый этой странностью, Гарри отложил книгу и решил, что ему нужно немного передохнуть и отвлечься. Он огляделся.

Бруно в этот момент с сосредоточенным видом заплетал косы из непослушных кудрявых локонов сестры, напевая себе под нос. Альма, сгорбившись, что-то поспешно строчила в пергаменте. Она то и дело откидывалась на стуле, какое-то время взирала на свиток пергамента диким взглядом, а затем опять принималась строчить. На её живом лице попеременно вспыхивали различные эмоции от удивления и недовольства до тихого ликования и удовлетворения. Она походила на сумасшедшего учёного Франкенштейна, склонившегося над телом монстра. Так у неё проходила подготовка к экзаменам.

Когда Бруно закончил с причёской сестры, он распрямился, размялся, сделал несколько физических упражнений и вернулся к сестре — подошёл к ней со спины, положил голову ей на плечо и внимательно посмотрел на её записи — сестра машинально погладила его по голове и нежно поцеловала в висок. Они что-то прошептали друг другу и захихикали. После этого Бруно вернулся на своё место, почёсывая в затылке.

Гарри, сам того не желая, задумался о кузенах. Он принял их довольно холодно, и это было осознанным выбором — они были ему не нужны, и он не был нужен им. Но тем не менее, они не сдавались, вечно ошивались рядом, и он сам не заметил, как привык к их присутствию. Было в кузенах что-то, что одновременно притягивало и отталкивало Гарри. Хотелось бежать от них и в то же время сидеть рядом и наблюдать за тем, как они дурачатся, болтают об ерунде, делятся своими бредовыми идеями, выдумывают дурацкие игры, шушукаются, обнимаются, смеются… Гарри тяжело сглотнул.

Бруно, глубоко погруженный в свои мысли, тем не менее почувствовал на себе внимательный взгляд и инстинктивно глянул мельком поверх своего пергамента и вернулся обратно, не сразу возвращаясь к реальности, — он подпрыгнул на своём стуле и пораженно уставился на кузена, когда понял, что именно его пристальный взгляд впился ему в мозг.

Они с Альмой хоть и не понимали ещё причин, по которым кузен был таким… каким он был, но уже довольно точно его изучили и знали, чего от него ожидать — Гарри обладал просто немыслимым хладнокровием, был абсолютно равнодушен к их заигрываниям, и все их попытки подружиться отскакивали от него как мяч от стены — неудивительно, что Бруно не мог поверить своим глазам, когда то, что он принимал за стену, вдруг ожило и уставилось на него в ответ!

Застигнутый на месте преступления, Гарри взгляда не отвёл и не шелохнулся — казалось, он и не заметил, в какое замешательство привёл беднягу, продолжал смотреть на него своим тяжёлым, словно проникающим насквозь взглядом. Бруно не знал, куда деться — испуганно поглядывал на прожигающего его взглядом кузена, крутился на стуле, покрывался потом и отчаянным взглядом просил помощи у сестры, занятой уроками.

Через какое-то время, будто лев, наигравшийся с мышкой, Гарри отвёл взгляд и принялся лениво рассматривать комнату, словно не видел её прежде.

Бруно же, выбитый из колеи, тут же схватился за свою любимую гитару, как за щит, и начал что-то бренчать. Альма навострила уши. Гарри какое-то время сидел с ними, но вскоре вышел, направившись на улицу — он чувствовал острую необходимость в свежем воздухе.

В саду он наткнулся на домовика Бадди, занятого подрезанием кустарников. Гарри взялся ему помочь и порезался. Крови было столько, что залило пол-лужайки. Но свежий воздух ли или занятия садоводством — что-то явно пошло Гарри на пользу. Перевязав руку, он вернулся к чтению и просидел так до глубокой ночи.

* * *

На следующий день мадам Хелен вышла из своей комнаты, выглядя крайне растерянно. Она прошлась по дому и, заметив в гостиной Гарри, степенно подошла к нему и вежливо спросила, не желает ли он сыграть ей что-нибудь на рояле. Гарри не привык отказывать мадам (в основном потому, что его мнения никогда и не спрашивали), но ему пришлось рассказать о раненной руке, из-за которой он не мог играть. Мадам, к счастью, не стала поднимать панику. Некоторое время она задумчиво рассматривала рану, затем отправилась в свою комнату и вернулась с колбочкой Рябинового отвара. Она густо намазала зелье на рану, и та затянулась буквально за несколько минут. После этого у Гарри уже не было оправданий.

Величественный белый рояль в гостиной дома Вазари, кажется, знал лишь одну мелодию. Только одна композиция исполнялась на нём раз за разом. Пожалуй, единственная, что знала мадам. Гарри не мог сказать ни названия, ни композитора. Мадам играла то один отрывок, то другой — зависело от настроения. И именно этому она обучала Гарри. Он уже мог сыграть это не самое лёгкое произведение целиком и с закрытыми глазами, что не переставало быть предметом крайнего восхищения и гордости мадам, которая считала его чрезвычайно одарённым ребёнком. Это произведение далось ему на удивление легко — он не считал себя склонным к музыке, но мелодия словно проходило сквозь него, и его не покидало ощущение, что она уже давно жила у него в памяти, и он лишь оживил её.

— Эмиль, дорогой, это было восхитительно...

Загипнотизированный музыкой, Гарри медленно возвращался на бренную землю. Чужое имя неприятно резануло слух. Он сфокусировал взгляд на приёмной матери.

— Я Гарри, — отстранённо поправил он.

— Разумеется, солнышко, я так и сказала, — отмахнулась та, вытирая слёзы уголком белоснежного кружевного платка, с вышитым в уголке фамильным гербом. Мадам застыла, погрузившись в воспоминания.

За дверью что-то звякнуло, послышалось приглушенное шушуканье. Мадам тоже это услышала, вздрогнула и недовольно заворчала что-то про надоедливых подростков.

— Что ж, почему бы тебе не сыграть ещё разок? Ты ведь не откажешь мамочке?

Ранним утром следующего дня — только-только забрезжило солнце — Гарри был разбужен лёгкими прикосновениями к лицу — словно бабочка перелетала с его щёки на подбородок, нос, лоб. Холодная, колючая бабочка.

— Просыпайся, лапушка, солнце встало!

Гарри открыл глаза и часто заморгал. Прямо перед ним — в непосредственной близости — было лицо кузины с настораживающе умилённым выражением на нём. Гарри медленно отодвинулся и перевёл взгляд на так же уставившегося на него кузена — Гарри пришло в голову, что так, наверное, разглядывали волхвы младенца Иисуса в хлеву.

— В чём дело? — произнёс он напряженно.

— О, ты увидишь... позже, — таинственно прошептала Альма — кузены переглянулись и заговорщически улыбнулись. Бруно подмигнул Гарри.

— Есть у тебя маггловская одежда?

Не дожидаясь ответа, он кинулся к шкафу.

— Madonna mia! — воскликнул кузен. — У тебя в шкафу всё плесенью покрылось — ты вообще носишь эти вещи?

Нет, в шкафу не было вещей Гарри — то были старые вещи Эмиля и новые чудаковатые вещички, что частенько покупала ему мадам.

Он замер на мгновение, решая, как реагировать на подобное беспардонное вторжение: перед его мысленным взором мигом обрисовалась будущая сцена — вот он начнёт хмуриться, отмахиваться, задавать вопросы, а кузены в свою очередь будут игнорировать его суровые взгляды, выдернут из кровати, переоденут, а то и потащат его за собой прямо в пижаме — а судя по их решительным лицам, они выполнят задуманное, чего бы им это ни стоило.

Мигом прикинув всевозможные исходы, Гарри решил миновать этот утомительный этап борьбы; он покорно встал, достал из сундука брюки и свитер и скрылся в ванной, провожаемый недоверчивыми взглядами кузенов, которые приготовили целый план по выманиванию его из дома и намеревались пустить его в ход. Когда он вышел, кузены беззастенчиво расхаживали по его комнате, брали в руки всё подряд, внимательно разглядывали — возможно, Гарри было бы не по себе из-за столь вопиющего нарушения его личного пространства — будь эта комната по-настоящему его, будь в ней хоть одна его личная вещь, — но эта комната по-прежнему принадлежала призраку погибшего Эмиля. И кузены не могли этого не заметить.

— Есть тут хоть что-нибудь твоё? — недовольно спросила Альма, возвращая на место цветастый калейдоскоп. — Я дарила эту штуку малому на Рождество — он с ней не расставался — первую неделю где-то, а потом куда-то забросил.

Гарри безразлично пожал плечами и сообщил:

— Я готов.

Было видно, что его-не-его комната произвела тягостное впечатление на кузенов и они были рады уйти.

— Где ты хранишь свои внешкольные книги? У тебя есть плюй-камни? А шахматы? А куда ты складываешь свою одежду? — допытывался Бруно, не понимая, как можно жить где-то и не иметь личных вещей — его-то комнаты, где бы он ни жил, всегда были набиты всевозможным хламом: инструментами, приспособлениями для всевозможных занятий, картами, глобусами, книгами и прочей невообразимой мелочевкой.

— В сундуке, — ответил Гарри.

Они спустились вниз и задержались на кухне, где Гарри заставили съесть кашу и пирожок с сыром. Он надел плащ, а Альма деловито натянула на него шапку и шарф. Гарри чувствовал себя слишком утомлённым, чтобы спорить, возмущаться или задавать вопросы — с таким же успехом они могли заставить его пойти и спрыгнуть с крыши — он был покорно выполнил приказ без единой мысли.

Было прекрасное утро бесснежной зимы, первые деньки наступившего года, они шли вниз по заиндевелой дороге в маггловскую деревню — свежий ветер дул им в лицо, щёки их порозовели от мороза, а изо рта вырывался пар. Деревня была окутана плотным туманом. Кузены уже не следили за Гарри, как за узником, а позволяли ему идти в том темпе, в каком ему было удобно.

Бруно насвистывал какую-то мелодию, периодически оборачиваясь к Гарри, и на его смуглом лице сияла его фирменная белоснежная улыбка, за спиной у него болталась на ремне любимая гитара. Альма кружилась в танце, играясь в воздухе цветастым платком. У обоих на головы были повязаны идентичные цветастые банданы, а Альма вплела в свои длинные чёрные кудри множество разноцветных ленточек.

Когда они достигли деревни, туман начал рассеиваться. Они шли по улице, разглядывая маленькие домики местных жителей. При этом кузены выглядели как дети, попавшие в парк аттракционов — глаза их горели, они подпрыгивали от нетерпения и метались от одного края дороги к другому.

Начали появляться люди — нагруженные сумками, с корзинками или ведущие под руку детей. Улица начала наполняться звуками и запахами — на углу стояла тележка, и усатый мужчина продавал засахаренные каштаны. Кузены с восторгом кинулись к лакомству и, завладев большим ароматным пакетиком — прежде минут пять поболтав с продавцом, — устроились на бортике фонтана на площади. Гарри от каштанов отказался, и они, хоть посмотрели неодобрительно, не стали его уговаривать. Он только зарылся носом в шарф и смотрел в точку перед собой, смиренно ожидая кульминации — того, ради чего его сюда притащили — это было очевидно, что кузены замыслили нечто особенное.

Но кузены не спешили; они жевали каштаны и с любопытством глазели по сторонам, лениво переговариваясь. Людей становилось всё больше, а с ними и шума. Гарри ненадолго поднял голову — поток скучных лиц, подозрительно зыркающих друг на друга и плотней кутающихся в плащи — и снова уставился себе под ноги, рассматривая капельки талого инея на ботинках.

В какой-то момент он заметил, что Альма и Бруно уже вовсю болтают и смеются. Он глянул на них — на их оживлённые лица, румяные щёки, ослепительные улыбки. Вдруг Альма встала, сняла плащ, Бруно перекинул гитару перед собой. Они поднялись и неспешно профланировали к небольшому деревянному постаменту невдалеке. Бруно несколько раз прошёлся по струнам — звонкая трель волной прокатилась по площади. Некоторые прохожие обернулись в недоумении. Какая-то женщина остановилась, оглянулась на них и вдруг заулыбалась, вскинула руки в приветственном жесте и закачала головой, словно встретила старых знакомых.

Раздались первые аккорды — спокойные, переливчатые. А потом Бруно начал играть. Мелодия легко полилась со сцены, быстро наполнила площадь, забралась под платки прохожих, защекотала бока. Альма некоторое время просто стояла рядом, наблюдая за его игрой и вслушиваясь в музыку. На ней было красивое платье цвета вырви-глаз, похожее на национальное испанское платье, но более простое и современное. Обувь она сняла и теперь стояла в одних чулках. Вскоре она начала покачиваться в такт музыке и вдруг закружилась в танце. Время от времени брат с сестрой одновременно поворачивались друг к другу и улыбались. Гарри несколько раз ловил на себе их любопытствующие взгляды.

Он внимательно наблюдал за представлением, испытывая смешанные чувства. Было в этом зрелище нечто, затрагивающее некую струнку в самой глубине его существа, что-то, отчего грудную клетку зажимало в тиски. Мелодия была довольно приятная, а Альма двигалась так легко, так нежно — как лист на ветру, то замедляясь, то ускоряясь, точно в такт музыке. Всё в ней было столь естественно и непринужденно, словно она была одна в своей спальне и танцевала в полутьме перед зеркалом в одиночестве. Или, возможно, его заворожили взгляды и улыбки, которыми обменивались брат и сестра — взгляды, полные любви и нежности. Улыбки, полные счастья. От этого щемило в груди — как счастливы были эти двое вместе. Они дышали полной грудью, они жили полной жизнью, наслаждаясь каждым мгновением. И Гарри испытал не что иное, как укол зависти. Он смотрел на них, как слабый, умирающий старик смотрит на молодых; как обезображенная старая дева смотрит на юную красавицу. Смотрел, рассыпаясь на части изнутри.

В какой-то момент Альме наскучило танцевать одной, и она озорно посмотрела в толпу — и Гарри словно очнулся и огляделся: вокруг и в самом деле уже собрались люди — их некогда скучные, озабоченные лица сияли, улыбки зажглись на их лицах — они хлопали, свистели, смеялись и подтанцовывали. Гарри вглядывался в лица прохожих, ловя каждую улыбку, каждый взгляд, словно никогда не видел подобного веселья прежде. Люди словно подхватили эту волну энергии, которую производили брат и сестра своей музыкой и танцами.

Гарри вдруг подумал, как немного человеку надо для счастья — всего лишь счастье другого человека рядом. Лишь малость, позволяющая хоть ненадолго забыть о проблемах и неурядицах. Всего один танец от души, от сердца — и веселье врывается в этот промёрзлый день, вдыхая жизнь в каменные лица.

Гарри отвернулся от всей этой веселящейся толпы, и взгляд его упал на водоём в фонтане — а точнее на отражение мальчика в водной глади, покрытой тонкой плёнкой льда — бледного, болезненно осунувшегося, обессиленно сгорбившегося — он смотрел и видел словно не свои волосы, не свои скулы, не свои глаза — то был другой мальчик, просто очень на него похожий, правда же?

Гарри протянул руку и коснулся его лица — оно было ледяным, а от прикосновения по тонкому льду пошли трещинки. Изображение исказилось, и Гарри с досадой отвернулся — нет, не правда. Ещё чего не хватало, обманывать самого себя!

— Гарри! Га-арри! — вдруг словно через слой ваты услышал он. И вновь окружающий мир наполнился звуками. — Что с тобой?! — звонко раздалось прямо над ухом. Гарри заторможенно перевёл взгляд на Альму.

— Что со мной может быть? — сухо отозвался он.

— Ты вдруг окаменел и словно превратился в статую… В памятник вселенской скорби и горя, — с болью в голосе сказала кузина.

Альма выглядела опечаленной. А мгновение назад она казалась ему самым счастливым и беззаботным человеком на свете, которого ничто не способно расстроить.

— Ну и фантазия у тебя, — незамедлительно заявил Гарри. — Я просто задумался.

Альма смотрела на него недоверчиво, обескураженно, готовая выведать причины его состояния, но наткнулась на его колючий, пронизывающий взгляд, отбивающий охоту лезть не в своё дело. Поэтому она лишь оторопело пробормотала:

— Если тебе не нравится, мы сейчас же вернёмся, ты только скажи…

— Нет, — поспешно отозвался Гарри уже мягче. — Здесь хорошо. И вы очень красивые.

Брови Альмы взлетели от удивления. Гарри сделал им комплимент — неслыханное дело! — пусть и прозвучало это абсолютно ровным, тусклым голосом.

— Ну, мы ещё чуточку тут побудем и всё же пойдём… — сказала она и отвернулась, готовая уйти, но снова обернулась, неуверенная. — Мы просто думали, что это взбодрит тебя…

Гарри отрывисто кивнул. Вздохнув, Альма вернулась к брату. Гарри же вновь превратился в равнодушную скучающую статую, с поддельным интересом и толикой удивления взирающую на окружающую толпу.

Кузены вскоре вернулись и позвали Гарри домой — они заметно загрустили: видимо, они всерьёз рассчитывали развеселить Гарри, а тот не только не повеселел, а, казалось, впал в ещё большую хандру. Всю дорогу обратно Бруно забрасывал его вопросами насчёт своего исполнения, будто Гарри был каким-то признанным маэстро.

На втором завтраке они вполголоса о чём-то шушукались — что было нетипично для этих горлопанов. Гарри сидел тут же, вяло ковыряясь в чашке супа. Альма украдкой кидала на него смущённые взгляды — что, однако, тоже было ей не к лицу. Они как будто хотели у него что-то спросить, но это было столь тонкое дело, что они не решались начать.

— Гарри... — в конце концов решилась Альма, обменявшись с братом очередным выразительным взглядом. — У нас с Бруно есть к тебе небольшая просьба... — она сделала паузу, словно ожидая, что Гарри сейчас же откажется, но тот с прежним выражением лица продолжал крошить хлеб в суп. — Так вот, на Пасху в больнице Святого Себастьяна в Париже пройдёт благотворительный концерт, и мы с Бруно будем в нём участвовать. Мы всё думали, что нам подготовить для нашего выступления, и сошлись во мнении, что нам бы хотелось выступить с одним танцем, который мы выдумали лет в десять и с тех пор совершенствуем и оттачиваем его. И теперь мы думаем, что готовы его показать.

— Но дело в том, — подхватил Бруно, — что это парный танец, и я не смогу играть. Поэтому нам нужен музыкант. Мы давно решили, что для этого танца подойдёт только рояль, хотя никто из нас особенно хорошо на нём не умеет играть…

— И после того, как мы услышали, как ты играешь, мы подумали, что ты мог бы сыграть на этом концерте...

— Всего один раз — и мы от тебя отстанем...

Париж? Этот город ассоциировался у Гарри со свободой и возможностями. Возможностями вырваться из этого дома и из школьной клетки на волю… Когда-то ассоциировался. Но этот город уже загубил достаточно его надежд. И Гарри сильно сомневался, что опекуны позволят ему это, даже ради кузенов. Не в этой жизни.

— Ты, пожалуйста, только не торопись отказываться, обдумай всё и...

— Хорошо, — прервал Бруно Гарри. Тот застыл с открытым ртом, Альма посмотрела на Гарри с изумлением. От шока они ничего не могли выговорить.

Гарри кивнул.

— Что-то ещё?

Кузены отмерли и перекинулись поражёнными взглядами. Альма недоверчиво его оглядела.

— Что? Ты согласен? Так просто? Даже ни одного аргумента против? Даже думать не будешь?!

— Вы же не оставите меня в покое, — пожал плечами Гарри и встал из-за стола.

Кузены задумались — да, в случае отказа они не планировали так просто сдаваться. Они планировали идти до конца. Они планировали войну до первой крови. Но никак не ожидали капитуляции ещё до начала самой войны. Никак не ожидали — ни на мгновение эта мысль не блеснула в их сознании. Они знали, что с Гарри никогда ничего не давалось просто.

— Вау, это так... — неверяще пробормотала Альма и посмотрела на место, где только что сидел кузен, но тот уже ушёл, — ...здорово, — закончила она и повернулась к такому же шокированному брату.

— Мы как в параллельную вселенную попали, честное слово, — пробормотал тот.

Альма не могла не согласиться.

* * *

На следующий день Гарри и Бруно отправились в академию. Брат с сестрой прощались так, будто не увидятся ещё по меньшей мере год. Месье Вазари пришлось буквально запихивать племянника в камин.

Гарри отправился к мадам Симони тем же вечером. Вернувшись в её кабинет спустя столь долгое время, он почувствовал облегчение — как потерпевший крушение, который несколько дней дрейфовал в открытом море и наконец встал на твёрдую землю. Мадам была рада его видеть, но при первом же взгляде на неё Гарри понял, что с ней что-то не так — у неё было серое лицо с тёмными мешками под глазами и впалыми щеками. Но он не придал этому большого значения. К тому же мадам не дала ему времени подумать над этим, сразу же атаковав вопросом:

— Наши встречи прервались так внезапно в прошлом семестре… Нам не удалось попрощаться и пожелать друг другу счастливого Рождества. Я заходила проведать тебя дважды, но первый раз ты был без сознания, а на второй раз мне сказали, что тебя уже забрали твои приёмные родители. Не могу не спросить тебя, Гарри… — начала она мягко, пытаясь подобрать правильные слова, — что случилось с тобой в вечер нашей последней встречи. Что заставило тебя… бежать на улицу, на мороз?..

Как бы не осторожничала мадам, Гарри всё равно весь оцепенел от вопроса — разум тут же заволокло плотным туманом. Он знал лишь то, что под дулом пистолета не сможет ответить на этот вопрос.

Он молчал. Мадам ждала ответа какое-то время, затем продолжила:

— Когда ты ушёл, ты был… растерян, подавлен, но не более, чем обычно. Казалось, ты держал себя в руках.

Гарри стиснул челюсти с такой силой, что зубы его заскрипели. На лбу мадам залегла глубокая складка. Какое-то время она раздумывала о чём-то. Затем поднялась, прошлась по комнате, опустилась обратно в кресло и, прочистив горло, сказала:

— Что ж, вижу, ты не готов ещё это обсуждать. Отложим пока что этот вопрос...

И затем она стала расспрашивать Гарри о выходных. Несколько недель назад это вызвало бы у него недовольство, поскольку эти каникулы, как и любые другие, были бессмысленной тратой драгоценного времени и так — тратить его ещё и на подробный пересказ, как именно он тратил время впустую, тем самым растрачивая его ещё больше? Ну нет! Но сейчас же он был рад просто говорить с мадам — о чём бы ни шла речь, время, проведённое с ней, не казалось ему потраченным попусту.

— Какие у тебя отношения с приёмными родителями? Что ты о них думаешь? — спросила мадам задумчиво после продолжительного молчания. Гарри пожал плечами.

— Они... довольно специфические люди, но неплохие в целом.

— Да? — таким образом мадам просила подробностей. Гарри вздохнул.

— Кажется, месье Вазари довольно умный, а мадам… добродушная, они многому меня учат. У них есть свои... особенности. У мадам частые перепады настроения, её бросает в крайности. А месье очень замкнутый, он едва ли со мной разговаривает. Но меня это более чем устраивает. Они не пытаются делать вид, что они мои родители, а я их сын... мы не пытаемся друг друга полюбить. У меня были родители, я любил их, но они погибли, и… — Гарри некоторое время раздумывал, как правильно объяснить. Он вздохнул. — Понимаете… Человек не может полюбить других людей, как родителей, даже если они заботятся о нём, даже если они... любят его, потому что он не может заменить родителей... заменить мертвых на живых — это не работает таким образом. И Вазари, кажется, это вполне понимают, они не требуют моей любви, им достаточно уважения и послушания. Они предельно ясно обозначили границы — они не родители, они опекуны. Мы держимся на расстоянии и не вмешиваемся в жизни друг друга.

На лице мадам было странное выражение. Прочистив горло, она сказала:

— Кажется, тебя это устраивает?

— Да.

— И даже если копнуть глубже, мы не найдём ни крупицы желания быть… обласканным?

— Это было бы очень некстати, — сухо ответил Гарри.

— То есть… — крайне осторожно начала мадам, — если представить… если бы были другие люди… добрые и ласковые и… они бы хотели, чтобы ты был их сыном… ты бы принял их?

Гарри понимал, к чему вела мадам. И мадам понимала, что он понимал. Она с необычайной осторожностью ступала вокруг убежища зверя — вокруг сокровенного предмета. Гарри напрягся, но постарался игнорировать желание сбежать и обдумать вопрос мадам без лишних эмоций.

— Мадам… дело в том, что родители… они могут быть только одни в жизни. Какие бы они ни были — хорошие или плохие, со всеми своими ошибками и проблемами… биологические или нет. И… невозможно не любить их, правда же? Ведь они… часть тебя. И… если так вышло, что пришлось… с ними попрощаться… их уже никем не заменишь. Ведь… ведь нельзя похоронить родителей дважды, так?

Глянув мадам в лицо, Гарри успел заметить, как по нему прошла тень. Она поднесла руку ко лбу, помассировала веки и хрипло произнесла:

— Действительно… — Пересев на подоконник, она зажгла сигарету и уставилась вдаль невидящим взглядом. Она долго молчала, погрузившись в мысли.

— «Семья — это социальная клетка», — вдруг произнесла она каким-то странным, глухим голосом. — Высказывал эту мысль один французский писатель, Поль Бурже. Другой французский писатель, Андре Жид, целиком поддерживал эту мысль и в одном из своих романов он писал(3): «Будущее принадлежит "незаконным" детям — какое глубокое значение в выражении "естественный ребенок"! Только бастард имеет право на естественность. Семейный эгоизм… едва ли не более отвратителен, чем эгоизм личности». Они верили, что родители подавляют индивидуальность ребёнка, его эго, его уникальное составляющее, и без гнёта семейного давления ребёнок всецело свободен в выборе своей судьбы. Более того — свободен в понимании самого себя, своей сущности, без навязанных воспитанием идей и морали. Родители… — вдруг почти выплюнула она с пренебрежительной усмешкой. — …их власть над нами безмерна — хотим мы того или нет. Не имеет значения, хорошие они или нет, справедливые или нет, живые или мертвые. У них в руках все ниточки…

Обычно мадам говорила медленно, делая паузы между фразами, подбирая правильные слова, которые оказывали бы нужный эффект на Гарри. Но теперь темп её речи заметно отличался — она говорила быстро, что язык едва поспевал за мыслями. Очевидно, ей не нужно было обдумывать эти слова, поскольку они обитали и формировались в её голове уже долгое время и были рады обрести свободу — настолько рады, что в кои-то веки мадам не думала о том, что и как сказать Гарри: она выговаривала всё то, что копилось у неё в душе долгие годы.

Гарри понимал, что имела в виду мадам. Он отчётливо видел иллюстрацию этих слов вокруг, и в Шармбатоне особенно. Таких «несвободных» детей было здесь огромное множество. Этих Делакур, Дюпре-Шеро, Делувре, Дебурье — преподаватели звали их по фамилиям, да и они обращались таким же образом друг к другу. Сама фамилия как купол умещала под собой всех великих политиков, учёных, общественных деятелей да и просто почтенных особ, когда-либо носящих её. Называя ребёнка по фамилии, они словно в очередной раз напоминали им о фамильной чести, которую они должны бережно хранить за пазухой, тыкали носом в их прямое предназначение, которому они были обязаны следовать. Сами дети наслаждались очередным упоминанием их происхождения, считали себя частью великих предков. Нередко потомки именитых деятелей продолжали некое противостояние, начатое взрослыми, и это было довольно серьёзной проблемой для академии — преподаватели вынуждены были быть настороже и держать фамильные распри в пределах разумного. Гарри был одним из немногих в академии, кто был свободен от этого и кого такое поведение приводило в недоумение.

Флёр Делакур имела обыкновение произносить его фамилию таким образом, словно она сама по себе была оскорблением. Потому что за ней не стояли толпы высокородных особ, сделавших значимые открытия в алхимии, астрономии или стоявшие во главе неких социально-политических событий. Нет, за его фамилией стояла пустота, его фамилия была просто маркой, формальностью, набором букв, который отличал его от других. Ему не было необходимости поддерживать чью-либо репутацию и идти по дорожке, протоптанной кем-то другим. Он мог пойти, куда ему заблагорассудится.

— Андре Жид порадовался бы за тебя, Гарри, — продолжала мадам, — и отправил бы покорять невиданные высоты. Возможно, тебе представился редкий шанс найти себя самому, стать тем, кто ты есть, без тоталитарного влияния свыше. Без этих зачастую бездарных марионеточников, которые постоянно дёргают тебя за все ниточки, сами толком не понимая, что они делают. Если что-то не получается, они обычно винят в этом безвольную куклу. Ты же сам себе хозяин — ты имеешь право на своё мнение, на своё будущее, ты способен покорить любые высоты, тебя ничего не держит…

Гарри никогда этого не осознавал, но подобные мысли обитали в зачаточном состоянии и в его голове. Он давно заметил, что был словно незаметным — никому не было до него дела. И это, возможно, должно было огорчать его, но нет. Он чувствовал облегчение — в какой-то степени он был свободен — свободен от надежд и ожиданий других людей. Он мог завалить итоговый тест, никого при этом не разочаровывая, мог летать на метле, виляя и петляя у самой земли, мог пропасть на пару дней, не вызывая ни у кого сердечных приступов, как в случае с Жизо, мог упасть, оцарапаться, заболеть, при этом не отягощая никого тревогой. Он, в конце концов, мог бросить всё, что ему не нравится, убежать и не оглядываться — никто не будет смотреть ему вслед. Он мог бросить Шармбатон, уехать в Англию, никого не оставляя позади — это он, впрочем, и планировал когда-нибудь сделать. Он мог уйти… Эта мысль успокаивала Гарри: ему не нужны были никакие связи, верёвки, привязывающие его к этому месту... к этим людям. Не нужны были друзья, родственники, родители. Он и так чувствовал путы обстоятельств, окутывающие его, и этого было более чем достаточно.

Но страстность мадам в этом вопросе обеспокоила его. Словно эти слова были нацелены не на него, как обычно. Словно она забыла о нём вовсе.

Мадам повернулась к Гарри спиной. Она замолчала и зажгла очередную сигарету — он видел, как нервно подрагивали её пальцы. Гарри всё понимал и был согласен с мадам, но...

— Но для чего? — тихо спросил он. Мадам чуть повернула голову в его сторону.

— Что?

— Для чего мне эти высоты?

Мадам не двигалась какое-то время, а потом повернулась к нему.

— Потому что ты способен на это?

Гарри опустил взгляд на свои руки — тоненькие костлявые ручки, такие белые, что почти светились в полутьме, как снег. Можно ли представить, что эти руки могут бороться, что они способны преодолевать препятствия и строить города? О, с огромным трудом.

— Не знаю, — ответил он тихо. — Я не знаю, на что я способен.

Мадам криво улыбнулась.

— У тебя нет сил на это, так? Семья порой даёт нам силы, — сказала она с мрачным выражением на лице. — Она помогает нам поверить в себя, разглядеть свои сильные стороны, свои достоинства… Семья — это люди, которые любят тебя и хотят, чтобы ты был счастлив. Но не все люди могут любить. Далеко не все. Правильнее будет сказать — очень немногие.

Голос её вновь дрогнул, и по лицу скользнула тень. Гарри внимательно наблюдал за ней — она нервно подёргала шарф на шее и схватилась за очередную сигарету. Какое-то время она ходила из стороны в сторону по комнате и, резко остановившись, хрипло сказала:

— Прости, я сегодня что-то сама не своя. Поговорим завтра, ладно? Это всё праздники на меня так влияют…

* * *

На следующий день на завтраке Гарри получил самолётик-записку от мадам Симони, в которой она коротко предупреждала его о том, что её не будет в замке несколько дней, и просила прощения, что не сможет с ним поговорить. Он долго пялился на клочок бумаги, не зная, что и думать. Ведь он действительно нуждался в этих встречах. Конечно, мадам была человеком со своими проблемами, но… он так долго ждал их встречи. Он хотел сказать ей… поделиться с ней…

Мадам Горсие объявила, что занятий по ясновидению на этой неделе не будет. Вместо этого всем студентам, посещающим этот курс, проведут лекции по маггловедению.

Гарри в удручённом настроении направился в кабинет алхимии. Недалеко от Трапезной собралась толпа народа. Он бы и прошёл мимо этой суеты, если бы это было физически возможным. Толпа намертво перегородило весь коридор, а Гарри не горел желанием продираться сквозь сплошную стену чужих тел — уж лучше было бы переждать бурю на безопасном расстоянии. Пока он ждал, прислонившись к стене, гомон голосов утих, и он различил самый звонкий голос, который ни с чем нельзя было спутать, — голос кузена Бруно. Гарри прислушался.

— ...что он тебе ничего не сделал!

— Он портит мир самим своим существованием!

Гарри узнал второй голос — он принадлежал старшекурснику факультета Трансфигурации Патрису — Патрис был видной фигурой в академии.

Так уж повелось, что в Шармбатоне училось огромное количество чистокровных волшебников, непомерно гордых своей родословной. Но были в школе и магглорождённые, которые при таком раскладе вещей должны были быть на самом дне социальной пирамиды школы, всеми униженные и непонятые, если бы у них не имелся свой лидер, защищающий их интересы — таким образом силы добра и зла находились в равновесии (Гарри не мог сказать точно, кто бы мог выступить в роли зла, на его взгляд, обе группы годились на эту роль).

Защитник и лидер магглорождённых должен быть не лыком шит, чтобы противостоять столь могущественной мафии аристократов — таким был Патрис, весьма внушительной внешности мулат, которого боялись все, независимо от возраста и происхождения. В отличие от остальных магглорождённых, отказавшихся от всего маггловского и привыкающих к регалиям магического мира, Патрис не спешил отрекаться от маггловских атрибутов, которые были с ним с детства. И действовал он тоже привычным образом. В магическом мире всякие недомолвки принято было разрешать с помощью магии — чистокровные студенты назначали одну магическую дуэль за другой и ожидали такого же поведения от магглорождённых. Так они и делали, следуя негласному правилу.

Но не Патрис — если ему что-то не нравилось, он мог расквасить противнику нос своим кулаком прежде, чем тот успеет достать палочку и произнести заклинание. Это было вопиющим нарушением неписанного регламента, но никто не решался спорить с Патрисом. От него можно было ожидать, чего угодно, поэтому все его боялись, и даже чистокровные держались за перемирие — кто знает, что может выкинуть этот дикарь! И действительно, Патрису было плевать на условности и принятые (особенно негласные) нормы — он жил таким образом, к которому привык: вел конспекты в тетрадях шариковой ручкой или карандашом, вне классов пренебрегал мантиями и носил джинсы и кроссовки, постоянно жевал жвачку и на кассетном плеере слушал музыку магглов-исполнителей, напялив на голову большие наушники. Но по мнению большинства, он был достаточно справедливым и без веской на то причины ни на кого не нападал. И травли ни на кого не устраивал.

Кузен Бруно был поклонником такого рода бунтов и кооперации магического мира с маггловским. Казалось, они с Патрисом должны были быть лучшими друзьями. Поэтому Гарри показалось несколько странным, что эти двое вдруг оказались спорящими посреди коридора при всём честном народе.

— ...таких, как вы, истреблять нужно, вас нигде не терпят! — прорычал Патрис, его голос прямо-таки сочился опасностью. Казалось, вот-вот прогремит взрыв.

— Не нужно никого истреблять, что мы тебе плохого сделали? И вообще кому бы то ни было? — голос Бруно был натянут как струна. Зная кузена, Гарри предположил, что он всеми силами пытается разрулить конфликт мирным способом — сложно было представить, как этот безобидный ребёнок вообще мог в него попасть.

Гарри наступил на выступ в стене и, держась за колонну, поднялся, чтобы глянуть, что там всё-таки происходило. И действительно, среди толпы был небольшой пятачок, в котором стояли Бруно и Патрис — друг напротив друга. Руки Патриса были сжаты в кулаки, и он агрессивно смотрел на Бруно, готовый в любую секунду сделать выпад и врезать противнику — но отчего-то не торопился. Бруно был настроен решительно, стоял уверенно и бесстрашно, выпрямившись и скрестив руки за спиной, всем своим видом показывая, что нацелен на конструктивный диалог, а не на мордобитие или дуэль. Гарри флегматично размышлял, останется ли он таким же пацифистом, если Патрис всё-таки ему врежет.

— Это всё неправда, не п-правда... — бормотал другой голос, и тут Гарри понял, что у конфликта была и третья сторона — субтильный мальчишка немного помладше, нервно переминающийся с ноги на ногу в отдалении от двоих действующих лиц, но всё ещё в кругу.

— Не вякал бы ты, урод! — рявкнул Патрис.

— Оставь его в покое, Патрис, — опять вступился Бруно, и Гарри подумал, что, скорее всего, всё с этого и началось.

— А то что, хиппи ты ненормальный?! Закидаешь меня цветами? — расхохотался Патрис.

Раздался смех, который заглушил ответ Бруно. Этот ответ явно не понравился Патрису: лицо его изменилось, он внезапно размахнулся и впечатал свой кулак прямо Бруно в лицо. Тот отшатнулся, хлынула кровь, раздались крики, поднялась суматоха, и как раз в этот момент в конце коридора раздался грозный голос декана Мерле. Все тут же кинулись по своим кабинетам. Патрис затерялся в толпе, коридор опустел буквально за считанные секунды. Гарри остался на своём месте, наблюдая за тем, как Бруно пытался остановить кровь из носа. Декан окинул его грозным взглядом и отправил в больничное крыло.

— П’гестон, сопроводите родственника! И сразу же на занятие! — рявкнул он и умчался.

Бруно стянул с головы бандану и приложил к носу. Он посмотрел на Гарри и криво усмехнулся.

— Глупо получилось... Сущее недопонимание, ей-богу!

— Голову повыше подними, — посоветовал Гарри и спрыгнул на пол, — и зажми пальцы на переносице.

— Есть, сэр, выполнено! — шутливо отсалютовал кузен.

У него пол-лица было в крови, Гарри внимательно смотрел на красные разводы. Бруно неловко помялся, не понимая странного взгляда кузена, но тот всё смотрел и не двигался.

— Больно? — спросил Гарри со странными интонациями в голосе — и то было не сочувствие вовсе.

— Да совсем чуточку, бывало и хуже!

Гарри медленно кивнул. Казалось, вид крови его завораживал. Тут он резко отвернулся и направился в сторону больничного отделения. Бруно принялся щебетать, рассказывая о своих травмах с самого рождения и о том, при каких обстоятельствах и где он их получал. Гарри передал раненного бойца в руки колдомедика и отправился на занятие.

На ужине Гарри оглядел зал — он увидел Патриса за столом своего факультета. Несчастного пятикурсника он заметил за столом факультета Общих знаний — он сидел с краю, как Гарри, уткнувшись в тарелку и ни с кем не разговаривая. Бруно полностью вылечили, он сидел чуть поодаль, что-то увлечённо рассказывая соседу напротив, — казалось, между двумя не было никакой связи. Гарри вернулся к своему соку, но взгляд его то и дело приклеивался к громиле, непринуждённо веселящемуся в компании друзей.

Когда компания поднялась из-за стола и направилась к выходу, Гарри отодвинул тарелку и тоже поднялся. Засунув руки в карманы и опустив голову, он последовал за ним, держась, однако, на расстоянии. У его поступка не было более-менее конкретной цели, но этот Патрис был любопытным персонажем… так же?

Подростки болтали о самых обычных пустяках: об учителях, о заданиях, о турнире по квиддичу, о девчонках. На третьем этаже они повернули на лестницу, ведущую в гостиную их факультета. Гарри остановился, потоптался некоторое время на месте и повернул в свою гостиную.

На завтраке следующего дня он опять то и дело косился на Патриса и его компанию. У него в голове не было никаких мыслей на этот счёт, однако отныне он стремился отыскать Патриса любым своим органом чувств — косился на него, прислушивался, различая его низкий голос среди гула голосов и следуя за ним везде, где можно. На следующий день он заметил, как Патрис отправился в сад после второго завтрака, Гарри, не задумываясь, последовал за ним. Он вышел и успел заметить, как мелькнул белый кроссовок за кустом в саду. Гарри шёл по пятам, как пёс. Он прошёл по дорожке, оглядываясь, и остановился: Патриса не было видно, а Гарри боялся наткнуться на садовника.

Он собрался было повернуть назад, но тут что-то коснулось его шеи, и глубокий голос предостерегающе произнёс:

— Послушай, малой, мне плевать, чего ради ты мне на пятки наступаешь, но если ещё хоть раз я оглянусь и увижу твою тщедушную тушку за своей спиной, то тебе несдобровать, уяснил?

Гарри чуть повернул голову — палочка всё ощутимее утыкалась ему в шею. Он помешкал мгновение и затем медленно кивнул.

Но наваждение его не прошло. Что-то щёлкнуло в голове, и Гарри начал буквально преследовать Патриса. Тот, несомненно, замечал это, но величественно игнорировал. У Гарри была скидка по возрасту, да к тому же и по происхождению, поэтому Патрис не хотел его трогать. Но он не мог похвастаться терпением, поэтому сорвался очень быстро.

— Что у тебя за проблемы, шкет?! — проорал он на весь коридор пару дней спустя.

Гарри остановился. Он внимательно смотрел на подростка, ничего не отвечая.

— Эй! Я тебя спрашиваю, ты язык проглотил?!

У Гарри было странное выражение лица, пугающее своей непонятностью, и, будь они одни, Патрис бы плюнул и дальше пошёл, но, как назло, мимо проходила стайка прелестных старшекурсниц, которая остановилась и навострила уши. Патрис не мог спустить это с рук.

— Да что с тобой, идиот ты, что ли?

Гарри вздёрнул подбородок.

— Твоё какое дело? Иди куда шёл, — сказал он холодно.

Патрис выпучил глаза. Этакой дерзости он никак не ожидал от столь спокойного и кроткого на вид малолетки. К которому, к тому же, он не имел никакого отношения и прежде даже ни разу и словом не перекинулся.

— Ты бы не грубил старшим, малой, — прорычал он, сверкая взглядом и щёлкая костяшками пальцев, — иначе придётся мне научить тебя манерам.

Гарри издал язвительный смешок и смерил подростка пренебрежительным взглядом.

— Не помешало бы и тебе подучиться.

Девчонки захихикали, а белки глаз Париса, казалось, налились кровью от злости. Он закатал рукава, сделал два шага в направлении Гарри и остановился.

— Белены ты, что ли, объелся? — низким голосом сказал он, до последнего давая Гарри возможность исчезнуть с его глаз подобру-поздорову.

— И ты, видимо, сегодня плотно позавтракал, — незамедлительно отозвался Гарри, смерив здоровяка насмешливым взглядом. Опять раздались смешки — у Гарри за спиной уже начал собираться народ, но он этого не замечал, пристально следя за противником.

Тот опять сделал шаг в его направлении и опасно оскалился — будь на месте Гарри кто-то другой, уже давно бы захлёбывался кровью: Патрис не терпел хамства в свою сторону и долго не думал, прежде чем ударить. Но с Гарри отчего-то медлил. Возможно, он был совсем сбит с толку — ни один малолетка ещё не смел на него даже косо посмотреть, а магглорождённые так и вообще боготворили его. А Гарри мало того, что попадал под обе категории, да ещё и вёл себя так вызывающе странно. Патрис, что бы люди не болтали, не был монстром и не желал заниматься избиением младенца.

Патрис сощурился.

— Ты никак пьяный? Пошёл бы ты отдохнул, проспался…

Он явно пытался избежать этой щекотливой ситуации. Он уже обернулся, чтобы уйти. Гарри нахмурился.

— Тебе ли не знать, как вести себя с пьяными. Соскучился по папочке? — сказал он громко. Патрис замер, а затем медленно повернулся. Глаза его сверкали. Гарри перешёл черту. Этого Парис уже не мог стерпеть.

Он внезапно выхватил из кармана волшебную палочку и направил её на Гарри. Тот задержал дыхание, уставившись на направленную на него палочку. Все замерли кругом и пораженно уставились на старшекурсника — его редко можно было увидеть в дуэльной позе. Внезапно послышалось звонкое: «Scuzate, permesso, mi scuzi (с ит. «Извините, разрешите, простите»)», и вот уже между ними выросла фигура кузена Бруно.

— Хэй, полегче-полегче, не будем горячиться, — воскликнул он преувеличенно весело, — никто ведь не хочет получить наказания, так ведь? Слышал, мадам Бонжуа уже спешит в эту сторону — я обогнал её буквально за поворотом.

Тяжело дыша, Патрис медленно опустил палочку и презрительно фыркнул.

— Что-то твой приятель совсем с катушек слетел. Приглядывал бы ты за ним лучше, — почти миролюбиво бросил он и отправился в класс, злобно зыркнув на собравшихся зевак.

Толпа спешно начала расходиться, но каждый посчитал своим долгом напоследок заглянуть Гарри в лицо, будто у него вдруг глаза стали красного цвета или что-то вроде того. А Гарри тем временем словно очнулся от наваждения — только теперь он заметил толпу, которая собралась поглазеть на представление. О чём он только думал? Что на него нашло? Все смотрели на него, как на помешанного, и перешёптывались.

— Чокнутый! — пробормотал кто-то.

— Совсем чиканулся!

— Ненормальный!..

Он уставился перед собой невидящим взглядом. Когда все разошлись, Бруно обернулся к нему с выражением полного негодования на лице. Прежде чем он успел что-то сказать, Гарри развернулся и направился в свой класс.

Но кузен последовал за ним.

— Гарри! — звонко позвал он. — Что это было? Зачем ты это сделал? — Гарри молчал, стиснув зубы, но Бруно не сдавался. — Ты же явно нарывался, а он раза в два тебя больше!

Гарри остановился, посмотрел в пол, стараясь собраться, и обернулся к Бруно, внимательно глянув ему в глаза.

— Что значит «такие, как вы»?

Бруно замер и широко распахнул глаза.

— Что? — включил он дурачка.

— В тот раз... Патрис сказал: «Такие, как вы» — что это значило?

Бруно тяжело сглотнул и замялся.

— А, это... это глупости, мы не поняли друг друга...

— Что он имел в виду? — с нажимом повторил Гарри. Бруно был застигнут врасплох, он открыл рот и опять закрыл, испуганно смотря на кузена.

Гарри в действительности было всё равно, о чём был спор, но он явно видел, что кузен не хотел об этом говорить — если бы у него было хоть малейшее желание рассказать Гарри о недомолвке, он бы сразу же это сделал, не ожидая, когда тот спросит, потому что он делал так всегда. Гарри многозначительно приподнял брови, развернулся и пошёл дальше. Бруно остался стоять на месте. Гарри усмехнулся: не он один может задавать неудобные вопросы.

* * *

Весь день Гарри был как на иголках. С ним явно что-то было не так. Занятия длились вечность. Гарри всё никак не мог сосредоточиться. Вернувшись вечером в свою комнату, он взялся за книгу, но буквы расплывались перед глазами. Он прочёл пару страниц, но ничего не понял. Отбросив книгу в сторону, он поднялся. Внутри всё дребезжало, он не знал, куда себя деть, чем заняться.

Тугой узелок в груди завязался после стычки с Патрисом и нарастал в течение дня. Теперь он дорос до того, что было трудно дышать. Его мутило. Голова отяжелела. Как тогда в портике… Мысли путались. Руки дрожали. Его знобило.

В памяти вдруг всплыл тот день больше года назад, когда Гарри упал в реку… когда он задыхался под толщей воды… когда вдох вместо спасения принёс боль и почти убил. Как странно, что он не вспоминал о том инциденте до сегодняшнего дня. Будто некая сила вытеснила это воспоминание из его памяти и теперь вдруг вытащила из задворок его сознания…

Он был один в комнате — все собрались в общей гостиной на вечеринке в честь чьего-то дня рождения. Чтобы хоть чем-то себя занять, Гарри начал перебирать свои вещи в сундуке. Он достал драгоценную тетрадку, внимательно перечитал газетные вырезки, полюбовался личиком брата. Но тишина вокруг продолжала давить на мозг. В горле пересохло. Вода в кувшине закончилась. Гарри вышел в коридор — там музыка звучала гораздо отчётливее. Посомневавшись мгновение, он спустился вниз.

В гостиной яблоку негде было упасть. Гарри нашёл на столе кувшин с водой. Залпом осушив стакан, он наполнил его заново и по стеночке проскользнул к свободному окну. Усевшись на подоконник, он принялся наблюдать.

Громко играла музыка, все переговаривались и смеялись. Он заметил своих соседей, Рене и Ирвина, выпрашивающих огневиски у старшекурсников, которые раздавали его из-под полы — в любой момент мог зайти декан, чтобы проверить, как они себя ведут. Старшекурсники колебались, сомневаясь в способностях малолеток вести себя адекватно под действием алкоголя, чем они могли выдать всех и навлечь проблем. У соседнего окна перед открытой форточкой столпилась группка магглорождённых, передающих друг другу одну сигарету на всех.

Гарри вспомнил приют в Париже. Многие там обменивались и торговали алкоголем и сигаретами — это считалось престижным бизнесом.

Казалось, с самого рождения родители дали Гарри установку на то, что всякие наркотические вещества — это мерзость, а люди, их принимающие, — глупцы. И Гарри никогда не подвергал малейшему сомнению своего отрицательного отношения к алкоголю, сигаретам и прочим «шалостям». Его мать была медиком, и он с детства привык воспринимать алкоголь как лекарство. Кабинеты врачей в клинике, где работала его мать, были насквозь пропитаны резким запахом спирта. Гарри слышал его, когда мать приходила с работы. Дома же он видел алкоголь только когда кто-то заболевал. Мать обычно готовила себе глинтвейн, когда чувствовала приближение простуды, отца поила спиртовыми настойками — он всегда так морщился, словно ничего ужаснее в жизни не пробовал, — а Гарри натирала спину и грудь.

Мама постоянно говорила Гарри, что всякое лекарство — это яд. Если принять слишком большую дозу лекарства, могут быть проблемы, и это даже может привести к смерти. Но и в приемлемых дозах лекарства могут навредить. «Одно лечат, другое калечат», — со вздохом говорила она. Поэтому в их семье к лекарствам прибегали в крайних случаях. Мать увлекалась всевозможными травяными отварами и ягодами.

Поэтому Гарри всегда удивляло то, что многие принимают алкоголь без намерения вылечиться, а для удовольствия. Он долго понять не мог, какое в этом удовольствие, если оно даже на вкус противное, пока не узнал, что алкоголь обладает специфическим «побочным эффектом», от которого вскоре после употребления появляются приятные ощущения, человеку становится легче и веселее. И даже то, что несколько часов после начиналось отравление организма, людей не останавливало. Взрослые употребляли алкоголь, когда в жизни было слишком много забот и проблем, когда хотелось расслабиться и забыть обо всём, и иначе как с алкоголем они этого делать не могли.

Помимо общего вреда организму, алкоголь также вызывал помутнение рассудка, что приносило множество проблем человеку. Уж Гарри знал: в приюте было множество детей, лишившихся родителей из-за алкоголя. В прямом и переносном смысле. У одних родители погибли по вине алкогольного опьянения — своего или чужого. Расслабившись слишком сильно, люди перестают распознавать опасности и реагировать на них, что слишком часто приводит к трагедии. Другие родители под постоянным воздействием алкоголя расслабились до того, что позабыли о своих родительских обязанностях и в целом наплевали на всех и всё, что их окружает, на себя в том числе.

Это казалось Гарри сумасшествием. Поэтому он никогда не поддерживал детского энтузиазма перед алкоголем. Их винить в общем было не в чем, они лишь хотели казаться взрослыми, хотели походить на родителей. Это было глупо и смотрелось ужасно. Пьяные взрослые вызывали презрение — эти слабые люди, вместо того чтобы разбираться со своими проблемами и учиться отдыхать и расслабляться безопасно для себя и окружающих, добровольно одурманивали свой мозг химикатами, вызывающими ложные ощущения счастья.

Что касается сигарет, то в них Гарри тоже не видел абсолютно никакого смысла. Стоили они дорого, пахли ужасно, отравляли организм, вызывали болезни и при этом не оказывали особого положительного эффекта — лишь небольшой налёт спокойствия, да и тот со временем исчезал — выходило так, что курильщик, выкуривая сигарету, чувствовал себя не лучше, чем до этого, и нуждался в сигарете лишь для того, чтобы не чувствовать себя хуже.

Гарри никогда не приходилось подвергать сомнению эту установку.

До сегодняшнего дня.

Сегодня ему было плевать на все свои установки — до сих пор они не принесли ему никакого счастья и не спасали в трудную минуту. Ему уже давно было не до морали: что правильно, а что нет — кто ж разберёт? И уж тем более его не волновало, что люди сочтут его слабым или глупым. Ему даже было плевать на своё здоровье и будущее — будущее, которого, как он был убеждён глубоко в душе, у него не было — по крайней мере, если он не изменит что-то сейчас…

Сегодня он с интересом наблюдал, как меняются лица подвыпивших ребят, как они расслабляются, улыбаются, из позы уходит напряжение, движения становятся лёгкими, плавными. Они смотрят открыто, почти счастливо. Рядом курильщики весело общались, шутили.

Гарри глянул на ребят на диване. Они хмуро жевали закуски со своих тарелок и нерешительно зыркали по сторонам — они явно не пили. Они были скованны и нерешительны, явно не вполне наслаждаясь временем. Гарри вновь посмотрел на подвыпившую компанию — и почувствовал укол зависти. Им было спокойно и весело, и всё, что для этого требовалось, — это стакан бурой жидкости.

Гарри попытался вспомнить, когда последний раз ему было весело, и фыркнул — никогда; он в жизни не веселился. Он понятия не имел, каким было веселье на вкус. Ну а когда последний раз он чувствовал хоть что-то похожее на то, что люди называют «умиротворением»? Бог свидетель, как старался Гарри обустроить свою жизнь так, как ему хотелось, как старался справиться со своими проблемами, ограждал от неприятностей и был таким здравомыслящим ребёнком, каким бы наверняка гордилась всякая мамочка — каким бы точно гордилась его мама… Столько сил он потратил, чтобы привести свою жизнь в норму.

Он старался.

Изо всех сил.

Но ничего, ничего не выходило.

Он чувствовал себя всё хуже. Он выбился из сил. Слишком долго он жил на пределе своих возможностей, карабкался на слишком высокую для него стену.

И всё впустую.

Он устал.

Он обессилел.

Он хотел наконец почувствовать себя нормально. Он хотел лёгкости, которую время от времени чувствуют все. Он устал пытаться.

Он смотрел на этих обычных, недалёких ребят и завидовал им. Он хотел быть таким, как они. Хотел шутить, хотел смеяться, танцевать и петь — он хотел почувствовать свободу. И плевать, какими способами — пусть даже такими низкими. Алкоголь — лекарство для слабых? Гарри чувствовал себя слабым. И готов был это признать. Если он хотел быть таким, как все — он должен был перестать ставить себя выше них. Если для других это выход, то и для него должен быть…

Он мог хотя бы попробовать. Посмотреть, что будет. Вдруг это поможет ему? Он получит отдых хотя бы на время. Разве он не заслужил передышки?

Гарри пристально наблюдал за тем, как старшекурсник воровато достаёт небольшую бутылочку из-под стола, поспешно плескает немного жидкости в стакан с пуншем и стремительно прячет бутылку обратно. Сделав первый глоток, он причмокивает губами и удовлетворённо улыбается.

Гарри напрягся, тяжело дыша. Он неосознанно сжал кулаки, и стакан в его руке вдруг лопнул. Стекло впилось в ладонь, по телу прошла дрожь. Но он не вздрогнул. Он перевёл недоумённый взгляд на раненную руку. Странные ощущения расползались по телу — некие приятные вибрации и чуть тёплая волна.

Медленно он разжал кулак, стекло упало на пол. Вся ладонь была в алой крови. Гарри зачарованно наблюдал, как набухают крупные капли. Внутри вдруг поднялась небольшая волна тепла, будто поток тёплой крови поднялся с недр его организма и кинулся к повреждённой поверхности. Гудение в голове постепенно утихало. Стало легче дышать. Ком в животе будто рассосался. В каком-то странном, извращённом смысле это было даже… приятно. Он пошевелил пальцами — они уже не дрожали. Гарри сидел так некоторое время, прислушиваясь к себе, как завороженный.

— Гарри! — вдруг раздалось над головой.

Он медленно поднял голову. К нему пробралась однокурсница Женни. Она улыбнулась и плюхнулась рядом.

— И ты тут, не знала! — весело сказала она, перекрикивая музыку. — Будешь?

Она протянула Гарри стакан с пуншем, от которого явно исходил запах алкоголя. Гарри заторможенно посмотрел на напиток и уставился на однокурсницу странным взглядом. Она смутилась, щеки её вспыхнули. Гарри ничего не ответил. Внезапно желание напиться до бесчувственного состояния отступило.

Женни пожала плечами и отхлебнула напиток.

— Интересная штука, — поделилась она ощущениями. Тут она увидела руку Гарри и ойкнула. — Ты где так поранился? — спросила она и, не ожидая ответа, предложила: — У меня в комнате есть Рябиновый отвар, могу одолжить. Дай гляну, что у тебя там...

Она бесцеремонно схватила руку Гарри, но он поспешно выдернул её и покачал головой.

— Ничего, у меня тоже есть.

Женни обиженно надула губы, но вскоре снова заулыбалась.

— У тебя тоже неплохо с зельями, так ведь? Что тебе поставили за прошлый семестр?

Она, кажется, рассчитывала поболтать, но сегодня Гарри был не в настроении. Как и всегда, впрочем. Он поднялся и направился в комнату. Женни удивлённо похлопала глазами и крикнула вдогонку:

— Ты за зельем? Возвращайся потом, тут весело.

Гарри направился в ванную, чтобы промыть рану. Пока он стоял перед раковиной, подставив ладонь под тёплую струю, ожидая, когда пройдёт кровотечение, он глянул на своё отражение. Он был бледным, губы будто бы посинели, а в глазах был лихорадочный блеск.

— Тебе бы выспаться, недельку бы так, — пробухтело зеркало.

Гарри привычно его проигнорировал. В комнате он достал из чемодана старый платок, обмотал им ладонь и залез под одеяло в чём был.

Он лежал в темноте, слушая приглушённые басы снизу. Затем задумчиво осмотрел руку, осторожно надавил и прислушался к ощущениям. Было в этом что-то странное, из ряда вон — было больно, но... ему это нравилось. Он чувствовал, что было в этом нечто отвратительно неправильное, мерзкое, но отказывался углубляться в эти ощущения. Главное, он мог вновь свободно дышать, напряжение в голове спадало, а тугой узел в груди ослаб. Он откинулся на спинку кровати, запрокинул голову, наслаждаясь волной тепла, путешествующей по его телу.

Вскоре он совсем расслабился. Повернувшись набок и положив раненную руку под щёку, он вскоре заснул.

Возможно, сегодня он не стал топить свои проблемы в алкоголе, не стал затуманивать сигаретным дымом, заедать сладким или отвлекать книгами, но возможно, что именно сегодня он нашёл для себя другой, свой собственный извращенный способ самообмана.

___________________________________________

(1) СОВ — экзамены, которые сдают волшебники: в Хогвартсе — после пятого курса, в Шармбатоне — после шестого.

(2) ЖАБА — итоговые экзамены по волшебству, сдаваемые по окончании школы.

(3) Андре Жид, «Фальшивомонетчики».