A Single Whole (джен)

«Ребёнок — это не тиран, который завладевает всей твоей жизнью, не только плод плоти и крови. Это та драгоценная чаша, которую Жизнь дала тебе на хранение и развитие в нём творческого огня. Это раскрепощённая любовь матери и отца, у которых будет расти не "наш", "свой" ребёнок, но душа, данная на хранение».

Я. Корчак

«Многие женщины почему-то думают, что родить ребёнка и стать матерью — одно и то же. С тем же успехом можно было бы сказать, что одно и то же — иметь рояль и быть пианистом».

Сидни Харрис

«Он упал, как падает камень в пропасть, не останавливаясь, пока не достигнет дна».

С. Цвейг, «24 часа из жизни женщины»

Ночь выдалась долгой. Вначале Гарри шёл по пыльной узкой улочке под ярким солнцем вслед за худощавой фигуркой девочки-подростка. Он не сводил взгляда с её раскачивающейся из стороны в сторону длинной чёрной косы с вплетённой в неё красной ленточкой. Девочка оборачивалась время от времени, и Гарри видел её смуглое вытянутое лицо с длинным носом и большими тёмными глазами. Сначала ему даже показалось, что она смотрела на него, но её взгляд на нём не останавливался. Их окружали люди, говорящие на итальянском, однако Гарри шёл лишь за девочкой, будто привязанный к ней невидимой нитью. Она дошла до католического храма, отсидела службу — Гарри вместе с ней — и той же дорогой направилась обратно, заглянув по пути на рынок и купив кое-каких продуктов. Вскоре они пришли к маленькому двухэтажному домику. При входе с девочкой поздоровалась дряхлая старушка.

Последовав за ней на второй этаж, Гарри увидел женщину — её застывшая поза и направленный вперёд невидящий взгляд давали понять, что с ней что-то не так. Девочка прошла мимо, не глянув на неё. Она сразу же принялась раскладывать продукты, щебеча что-то про службу (насколько Гарри мог понять). Женщина не двигалась и словно не замечала ничего вокруг. В какой-то момент девочка повернулась к ней и вздрогнула — апельсины выпали из её рук и покатились по полу. Она напряжённо позвала мать, но та не отреагировала.

Тут в комнату вошла девочка помладше, с угрюмым выражением миловидного лица. Она передала «проводнику» Гарри чуть помятое письмо. Та взяла его с недоумённым видом и несколько секунд жадно изучала написанное. Вдруг она выронила бумажку, взметнув руки ко рту, будто сдерживая крик. Тень прошла по её лицу, полным ужаса взглядом она уставилась на младшую девочку — письмо явно содержало трагические известия. Затем она перевела полные слёз глаза на мать. «Mamma, mammina… (с ит. «мама, мамочка»)», — едва выговорила она севшим голосом.

Женщина вдруг опустила голову, взгляд её сфокусировался на подкатившемся к ноге апельсине. Она нахмурилась и недовольно посмотрела на младшую девочку, а затем перевела мрачный взгляд на старшую. Сердито тряхнув головой, она проворчала что-то про беспорядок, тяжело поднялась и начала собирать апельсины с сосредоточенным видом. Старшая девочка поражённо наблюдала за её суетой. Младшая лишь хмуро покачала головой. Мать подошла к столу и начала месить тесто, будто ничего не случилось, но взгляд у неё был расфокусированным, словно мысли её были далеко.

Она даже не обратила внимания на ворвавшегося в кухоньку огромного мужчину с густой курчавой шевелюрой и такой же бородой. Он буквально заполонил собою всё пространство. Старшая посмотрела на него огромными от ужаса глазами и одними губами произнесла: «Padre». Младшая девочка тут же ступила к нему и протянула письмо; он вырвал его резким движением. Глаза его медленно бродили по строчкам, губы чуть заметно шевелились — казалось, чтение давалось ему с трудом. В конце концов он озабоченно нахмурился и небрежно бросил письмо на стол. Выплюнув нечто нелицеприятное, он вышел.

Казалось, старшая девочка готова была упасть замертво — трагичные известия поразили её, но реакция родных убила наповал. Она стояла с таким ошеломлённым выражением на лице, словно стала свидетелем крушения целого мира. Посмотрев на дверь, где только что скрылся её отец, она медленно, словно с трудом, перевела взгляд на хмурую девочку и наконец на мать, невозмутимо начищающую сковороду.

«Mamma, mammina… — мертвенным голосом повторила она. — Peppe… Peppino… nostro Peppino, mamma… tuo figlio (с ит. «Пеппе, Пеппино, наш Пеппино, мама, твой сын»)», — почти неосознанно шептала она, прижимая руки к груди, как будто что-то у неё там сильно болело. Но её словно никто не слышал. Она стояла там, посреди комнаты, и казалось, душа покинула это тщедушное тельце, оставив стоять у входа как каменное изваяние Девы Марии. Все ходили мимо неё, словно её там и не было, ни слова ей не говоря. Какое-то время спустя Гарри ушёл.

Он вернулся в свою комнату после очередного астрального путешествия. Широко зевнув, он посмотрел на часы — была глубокая ночь. Перевернувшись на другой бок, Гарри почти сразу заснул.

В следующий раз он проснулся почти в полдень — была суббота, и мадам Хелен не нуждалась в нём, потому ему было позволено остаться в замке и заняться тем, чем сам пожелает. Он никогда так долго не спал и почти всегда вставал в одно и то же время. И сегодня он в кои-то веки выспался. Он чувствовал себя… отдохнувшим? Бодрым? Ощущения были такими непривычными, что Гарри даже не знал толком, как их охарактеризовать. Сегодня он чувствовал себя как будто бы… неплохо?

Он неторопливо встал, отправился в ванную, погрелся под горячим душем, почистил зубы, долго простоял перед зеркалом, пытаясь причесать непослушную шевелюру, затем внимательно осмотрел рану. Она уже затянулась и покрылась коркой. Гарри принялся расковыривать её ногтем, пока вновь не пошла кровь. Тогда он сделал новую повязку, плотно её затянул и направился в Трапезную, где как раз начался второй завтрак.

Там он съел целую тарелку супа и запил чаем с пирожком, рассматривая людей кругом — их в эти выходные было немало. Насколько Гарри мог судить, обычно на выходные в замке оставалось не так уж мало студентов. Ездить домой каждую неделю считалось ребячеством, начиная уже со второго курса. Старшекурсники же использовали эти отгулы для того, чтобы закутить где-нибудь с друзьями или сходить на свидания. Преподаватели об этом знали, поэтому относились к их отлучкам довольно настороженно, но понимающе. Поэтому в выходные в замке обычно было довольно шумно — на эти дни часто назначались соревнования и конкурсы внеклассных кружков. Например, сегодня, как Гарри узнал, прислушавшись к жужжанию вокруг, должен был состояться первый после каникул матч по квиддичу между командами Трансфигурации и Алхимии. Гарри лениво размышлял, чем бы таким ему себя занять в этот редкий выходной. Чем-то интересным.

В голове всплыла мысль поболтаться по лесу, но от леса у него всё время были одни проблемы с преподавателями, поэтому он отказался от этой идеи. Ещё можно было навестить своих друзей в саду, от которых он так отдалился в последнее время, — но опять же, не было никакого желания встречаться с надоедливым садовником.

Гарри взялся за вилку и задумчиво поскрёб ею ладонь. Погода выдалась чудесной — солнечной, чуть морозной — идеальной для того, чтобы посидеть с книжкой в библиотеке. И в то время как все направились к квиддичному полю, Гарри укрылся в пустынной библиотеке со стопкой книг.

Спустя пару часов или больше шум с улицы начал его отвлекать и раздражать. Нахмурившись, он глянул в окно, где виднелось поле и забитые трибуны, и пересел вглубь библиотеки. Он начал писать эссе по чарам, но по-прежнему не мог сосредоточиться: в глазах несколько помутилось, внимание начало рассеиваться, голова — набухать; он слышал, как колотилось его сердце, отдаваясь в висках. Руки подрагивали, отчего почерк испортился.

Боль в руке стала ноющей и уже довольно привычной и как будто бы даже не чувствовалась. Гарри встал, прошёлся вокруг стола, рассеянно оглядел пустое помещение и сел обратно. Перед ним лежало кое-как дописанное эссе по чарам. Он достал палочку и с помощью заклятья ножниц отрезал лишний кусок пергамента, который мог ещё сгодиться для написания заметок. Задумчиво повертев его в руках, он разрезал его ещё на несколько кусочков без какой-либо цели, а затем покрошил в салат. Некоторое время он копошился с пергаментными ленточками, затем собрал их в кучу и выбросил в мусор. На столе остались крошечные кусочки, которые также были кропотливо собраны и отправлены в корзину. Придирчиво оглядев стол и убедившись, что ни единой мусоринки не осталось, Гарри вновь взялся за палочку и задумчиво повертел её в руках.

Он заметил на мантии торчащую ниточку и тут же отрезал её тем же заклятием. Затем закатал рукав и поднёс кончик палочки к предплечью. Пробормотав «Diffindo Lieve», он провёл линию — получилась ровная царапина, только на конце чуть загнутая. Некоторое время Гарри любовался ею, наблюдал за набухающими алыми каплями на светлой коже и наслаждался медленно расползающимся по телу теплом. Туман в голове слегка рассеялся. Гарри направил палочку чуть выше и, вновь пробормотав заклятие, как можно медленнее провёл ею поперёк предплечья. Линия всё ещё казалась ему не идеальной. Голова перестала кружиться. Он провёл ещё одну. Сердцебиение замедлилось, комок в горле начал рассасываться. Чтобы закрепить результат, Гарри изобразил ещё две прямые линии. Подумав немного, он добавил ещё одну для чётного счёта.

Глубоко вдохнув и медленно выдохнув, он вновь взялся за книгу — зрение вновь прояснилось.

«Так-то лучше», — довольно подумал Гарри, откидываясь на спинку стула и возвращаясь к чтению.

* * *

Мадам объявилась в понедельник — тогда же у них было занятие по ясновидению. Она по-прежнему выглядела довольно утомлённой. Ребята наперебой принялись рассказывать ей о своих сновидениях, но она отвечала довольно сжато и рассеянно. Гарри долго раздумывал, идти ли к ней вечером или не стоит беспокоить. К тому же он не горел желанием встречаться с мадам — вновь эта бессмысленная болтовня, от которой ему совсем не становилось легче. Ничего не случится, если сегодня он не придёт. Он нерешительно топтался на пороге своей комнаты, то выходя, то заходя обратно. В один из «заходов» он прищемил себе пальцы дверью, после чего решил-таки остаться в комнате и почитать.

На следующий день мадам прислала ему записку, приглашая заглянуть к ней вечером на чашку чая. Сомнения вновь подступили к горлу, засосало под ложечкой, но Гарри переступил через себя и сразу после ужина направился на встречу. Когда он вошёл, мадам первым делом вручила ему вязанный тёплый шарф.

— Я такая рассеянная, — виновато сказала она. — Связала тебе шарф на Рождество ещё в прошлом году и забыла подарить в нашу последнюю встречу.

Гарри отрывисто кивнул, рассеянно повертев подарок в руках.

— Спасибо.

Мадам тепло улыбнулась.

— Мне жаль, Гарри, что так получилось — я чувствую себя так, будто бросила тебя…

Она опустила голову. Гарри нахмурился.

— Вы мне ничем не обязаны, — сказал он довольно сухо.

Мадам покачала головой.

— Я дала слабину, Гарри. Я расклеилась. — Она помолчала, обдумывая свою речь. — Знаешь, бывает, наши души что-то сильно ранит — люди, как правило. И со временем боль притупляется, мы учимся жить с ней… И нам начинает казаться, что мы пережили это, оставили всё в прошлом, что мы справились. Возможно, так и есть — жизнь продолжается. Но иногда бывают моменты… моменты слабости, когда мы уязвимы. И эта боль… она вдруг возвращается — не в полной мере, но как некий голосок из глубины колодца. Мы уже не те, что были раньше, мы чувствуем себя уже более сильными и верим, что можем справиться с этими призраками прошлого. Мы держим себя в руках. Мы верим, что всё позади, что мы можем выдержать напоминания об этом и даже… обсудить с кем-то, поделиться чувствами. Мы верим. Но по факту… в жизни это оказывается сложнее. Когда появляется необходимость облечь свою боль, свои обиды и страхи в слова… Они вдруг становятся такими реальными, такими… тяжёлыми. Ты буквально физически начинаешь их ощущать. Они образовываются где-то в желудке — эти свинцовые раскалённые гири; ты пытаешься протолкнуть их через гортань — они движутся неохотно, царапают горло и разбухают всё больше, пока не застревают во рту, придавливая язык, не дают тебе и слова выговорить и отказываются пролазить через рот.

Гарри смотрел на мадам во все глаза: разве не то же самое он чувствовал всякий раз, когда появлялась хотя бы слабая необходимость заговорить о брате? Он тяжело сглотнул, в горле внезапно пересохло. Он нервно почесал предплечье.

Мадам остановилась, закрыла глаза и сделала дыхательное упражнение. Затем чуть улыбнулась и продолжила:

— Даже сильные люди бывают слабыми время от времени. Когда мы с тобой говорили о родителях, я вдруг подумала, что мне нужно поделиться с тобой своими мыслями и… чувствами. Мне показалось нечестным требовать от тебя поделиться сокровенными тайнами своей души, при этом самой не прилагая никаких усилий. И я хотела рассказать тебе о своей ахиллесовой пяте. Но это оказалось не таким простым делом. Я запаниковала. Всё это нахлынуло на меня разом, придавило к земле, парализовало… Поэтому мне нужно было какое-то время, чтобы собраться, проанализировать причины своего срыва и справиться с этим. И теперь я готова. Готова поделиться своими чувствами с тобой — мне кажется, кое в чём ты сочтёшь их полезными для себя. Я буду полностью откровенна с тобой. Я не хочу, чтобы мои обиды управляли моей жизнью, я хочу оставить их позади. Я начну с самого начала и расскажу обо всём по порядку, чтобы у тебя была полная картинка происходящего, а не кусочки пазлов. Устраивайся поудобнее, рассказ будет долгим.

Мадам села в кресло, разгладила складки юбки на коленях и, вздохнув, начала:

— Есть вещи, о которых мне тяжело говорить. И это семья. Я как-то сказала тебе, что влияние родителей на нас невозможно переоценить. Поэтому меня всегда поражало, как спокойно ты говорил о смерти своих родителей, о приёмной семье. Поэтому я всегда спрашивала о них — кажется, тебя всегда приводило в замешательство то, сколько внимания я этому уделяю, будто ты не считал это чем-то важным. Меня же всегда удивляло, как легко ты о них говоришь. От этого ты мне кажешься гораздо сильнее, чем я. В нашу последнюю встречу ты сказал: «Нельзя похоронить родителей дважды», и меня эта фраза задела… она задела меня за живое. И всё потому… Дело в том, что я похоронила своих родителей, Гарри... — Мадам помолчала и, взяв себя в руки, продолжила: — Но проблема в том, что они отказываются умирать.

Голос её был ещё более хриплым, чем обычно. Она горько усмехнулась.

— Странно звучит, да? Постой, я сейчас всё разъясню. Нет, мои родители не стали привидениями. И вполне может быть, что они ещё живы и здоровы. Я не могу знать этого, поскольку не видела и ничего о них не слышала уже много лет.

Мадам помолчала и с кривой ухмылкой сказала:

— Многие годы я говорила людям, что моя семья погибла; это стало столь привычным, что уже не вызывает во мне сильных чувств. Но я впервые признаю вслух, что это неправда. — Она прочистила горло и продолжила: — Дело в том, что однажды я сказала себе — моей семьи больше нет, они умерли для меня. Я должна научится жить с мыслью, что их нет. Многие могут осудить меня за такой поступок, но тогда это было единственным выходом, который я могла найти, — справедливым или нет, не знаю, но однажды я вдруг осознала, что пока живы они — у меня жизни не будет. Они должны умереть, чтобы могла жить я. Жестоко звучит, не правда ли? Да, так и было. О, в моей душе долгое время велась весьма грязная и мерзкая борьба.

Мадам поднялась и подошла к окну.

— Конечно, я не могла убить их по-настоящему, ведь я не монстр — я не способна убить и жучка, что уж говорить о людях. Что уж говорить о любимых людях. Всё, что я могла, — убить их в своих мыслях. Так я и сделала: я уехала далеко, я оборвала с ними все связи. Каждый день я начинала с мысли, что их больше нет и никогда не будет в моей жизни. Каждый день я начинала со слёз… — Голос мадам оборвался, она тяжело сглотнула. — Я любила их, Гарри… О, как же я их любила! Ты прав, нельзя не любить своих родителей, как бы они с тобой ни обходились, каким бы страшным образом ни повлияли на твою жизнь. Мы разделяли множество тёплых воспоминаний, они жили у меня в голове, у меня в сердце, они были частью меня…

Мадам обернулась к Гарри и горько улыбнулась.

— Боюсь, ты сейчас можешь подумать, будто мои родители были какими-то монстрами. Тогда, возможно, всё было бы проще. Но это не так. Они были самыми обычными людьми. Самыми обычными. Они не били меня, не издевались надо мной, не держали взаперти, они заботились обо мне, исправно кормили меня, одевали и дарили подарки. Порою они даже баловали меня. Как все нормальные родители. Почему же мне понадобилось убивать их? Хм, — вновь усмехнулась мадам. Её невидящий взгляд был устремлён вперёд.

— Видишь ли… Пожалуй, я не смогу обойтись без длинного вступления, ты уж прости меня. Когда у мужчины и женщины появляется ребёнок, они не становятся внезапно мудрыми и добрыми советниками, они не превращаются вдруг в психологов и педагогов, понимающих детскую душу. Они по сути не меняются. В них просыпаются лишь древние инстинкты, сводящиеся к тому, чтобы накормить ребёнка, защитить и обогреть (и то не у всех), — эти инстинкты просыпаются и у животных. Но их достаточно лишь для того, чтобы вырастить животного. Для того, чтобы воспитать человека, нужно гораздо, гораздо большее. В нашем обществе уделяют столь большое внимание физической заботе о ребёнке — он должен быть накормлен и физически здоров — и при этом так часто пренебрегают его психологическим здоровьем и гармоничным развитием личности. Но это не что-то второстепенное, маловажное: психологическое здоровье столь же важно, как и физическое. Проблемы в одной из этих областей равным образом влияют на качество и полноту жизни. Хотя я бы даже поставила психологическое здоровье превыше физического.

Мадам помолчала некоторое время.

— В материальном отношении мои родители всецело выполнили свой родительский долг — они дали мне всё, что мне было нужно: кров, пищу, одежду — всё в должном качестве и количестве. Но в духовном плане они были… в некотором роде тиранами. Люди часто говорят, что только мама знает тебя настоящего. Только мама может тебя понять, только ей важно, чтобы ты был счастлив... Верно это далеко не всегда. Бывает и так, что мама видит тебя совсем не таким, каков ты есть, а таким, каким хочет, чтобы ты был. Бывает, мама не понимает, что ты взрослеешь и меняешься, что ты уже не такой, каким был в младенчестве. Бывает, мама не способна понять, что ты чувствуешь. Бывает, намерения мамы сделать тебя счастливым оборачиваются трагедией для тебя.

Мадам приоткрыла окно. Тут же в комнату ворвался ветер, всё кругом пришло в движение — зашелестело, зашуршало, защёлкало. Гарри плотнее укутался в мантию.

— Но даже среди обычных родителей много тех, которые не способны на настоящую любовь — они просто не знают, что это. Смотря на них со стороны, ты не заметишь этого в них, но на самом деле их любовь к собственным детям — лишь дозволенная и всячески воспетая обществом форма эгоизма. Они любят в них всё то, что те взяли от них — их черты характера и внешности. Ребёнок для них не отдельный человечек, а усовершенствованная версия их самих, их продолжение, их билет в бесконечную жизнь. Они мечтают, что он воплотит в жизнь всё то, что не смогли они, — станет тем, кем не смогли стать сами. Они хотят, чтобы у него было всё то, о чём они мечтали, что для них является показателем хорошей жизни, а затем передал их наследие своим детям, тем самым продолжив их собственную жизнь. Они живут его жизнью, его успехами и провалами, как будто бы это их собственная жизнь. Ради этого они вкладывают в него все свои деньги, силы, время и любят его так, как художник или писатель любит свои творения — плоды своих трудов. Но не все способны жить не своей жизнью — жить за двоих или даже троих. Не каждый может вынести такую ответственность.

Шали и платки мадам свободно колыхались на ветру, но она не пробовала запахнуться поплотнее, погружённая в мысли.

— Мои родители были магглами, — продолжала она. — Мать была женщиной хозяйственной — знала, как можно вывести любое пятно с одежды и как построить дом. Мой отец был эмоциональным итальянцем, простым рабочим на заводе и тем ещё весельчаком — часто шутил и обладал огромным запасом анекдотов. Но с ним было сложно что-либо обсуждать — на всё у него всегда было твёрдое и бескомпромиссное мнение, и спорить не имело никакого смысла — он просто-напросто не слушал, и сколько бы разумных доводов не привёл собеседник, он оставался при своём мнении. Он обыкновенно говорил: «Человек я не учёный, не могу красиво сказать и объяснить, но чувствую я правильно. Если мне кажется что-то неверным — так оно и есть». Моё детство и часть юности прошли в маленьком городке на юге Италии в свойственной ей атмосфере веселья, взаимопомощи и католичества. Оба моих родителя были католиками, но разного склада. Мать исправно ходила в церковь, соблюдала ритуалы и частенько перечитывала Библию. Отец же соблюдал основные традиции, проповедовал те законы божьи, которые были ему выгодны, и игнорировал те, которые мешали его привычному образу жизни. Он мог нарушить самые строгие заповеди, но всегда находил себе оправдания — скорее всего, он верил в Бога, но был убеждён, что тот простит его за любые грехи.

Мадам отошла к камину.

— Друг за другом в браке родились двое моих братьев — младший погиб во младенчестве из-за болезни. Первенец же был старше меня почти на десять лет. К сожалению, нам не довелось провести много времени вместе, но я сохранила в своей памяти несколько тёплых воспоминаний о нём — помню, как он раскачивал меня на качелях, которые сам для меня сделал. Когда мне было четыре, мать произвела на свет мою сестру. Она сразу стала моей куклой — я обожала нянчиться с ней даже тогда, когда меня об этом не просили. Позже мы стали лучшими подругами. Я так явственно помню это время блаженства, когда мы втроём вместе с матерью ходили в церковь каждое воскресное утро и падре угощал нас печеньем.

Горькая усмешка скользнула по лицу мадам.

— Мой брат Джузеппе был слишком похож на отца, но не сходился с ним во взглядах на жизнь, отчего с ним сладу не было. Став совершеннолетним, он перестал скрывать своё несогласие с отцом, в доме то и дело вспыхивали ссоры. Джузеппе был любимым сыном отца, его надеждой, он мечтал выкроить его по своему образу и подобию, на что тот яростно противился (я каждый божий день молилась, чтобы он перестал артачиться и подчинился воле отца). Он периодически сбегал из дома, участвовал в бунтах и митингах, заводил подозрительные знакомства. Я, признаться, винила его тогда за то, что из-за него в доме не было мира и покоя. Считала, что его искушает дьявол, и страшно боялась за его душу. Когда мне было десять, он сбежал из дома, и долгое время от него не было никаких вестей. За пару лет он появлялся несколько раз — однажды даже вернулся якобы насовсем, вёл себя как паинька какое-то время, и я было решила, что мир вновь вернулся в нашу семью. Но ненадолго — вскоре он вновь исчез после ужасного скандала. Спустя какое-то время нам сообщили, что он погиб.

Мадам помолчала, опустив голову.

— Что касается сестры Мары, то принуждена сообщить, что, повзрослев, малышка разбила мне сердце. В детстве она была ангелочком — моим добрым другом. Я любила её бесконечно — она была любопытной и умной, мы обо всём друг другу рассказывали. Но стоило этому цветочку расцвести — и от моей доброй малышки почти ничего не осталось. Она сделалась легкомысленной, вялой, зациклилась на всяких мелочах и мальчишках и днями напролёт мечтала поскорее выскочить замуж. Я говорила ей, как это глупо с её стороны, что в мире так много всего интересного, а она огрызалась в ответ, сначала намёками, а потом и прямо заявляя, что я её не понимаю и вообще завидую, потому что сама дурнушка, ничто меня не исправит и никто не возьмёт такую замуж. Действительно, она была привлекательной, с приятной фигурой, белолицая, как мама, густыми волосами и шоколадного цвета глазищами. Я же была тощей, как шпала, имела привычку горбиться, у меня была смуглая, словно грязная кожа, впалые щёки и глаза, тонкие губы и длинный нос — не самая располагающая внешность, что греха таить! Порой меня даже обзывали ведьмой — что, как ты знаешь, у магглов принято считать за оскорбление, и ведьмы славятся у них своим нелицеприятным обликом и характером. Я, конечно, не была счастлива по этому поводу, но не могу сказать, что лила слёзы. Я сосредоточилась на других вещах — на образовании, например.

Гарри отвлекло какое-то копошение. Он повернулся к окну и наткнулся взглядом на маленькую пташку, сидящую на подоконнике и клюющую какие-то семена. Некоторое время Гарри разглядывал диковинное создание — впервые он видел так близко вымирающий вид волшебной пташки из учебника по магической экологии, ставшей прототипом снитча для квиддича. Даже обладая самым среднестатистическим слухом, Гарри не мог её не услышать. Однако мадам никак не реагировала, она была полностью погружена в воспоминания — казалось, выйди Гарри сейчас из комнаты, она и этого не заметила бы.

— Но вернёмся к родителям. Они дали мне очень многое — это далось им нелегко. Они многим пожертвовали ради меня, нашей семьи… Отец работал часто по десять-двенадцать часов, порой без выходных, мать по ночам шила на заказ, под светом лампы, портя зрение. Так несправедливо с моей стороны винить их в том, чего они дать не смогли. О, тогда я и помыслить о подобном не могла. Я чувствовала безмерную благодарность им, я боготворила своих родителей, Гарри. Родители… Они дают нам жизнь, как можем мы отблагодарить их за это? Что бы мы ни делали, этого всегда будет казаться недостаточным. В уплату этого долга нам остаётся только полностью вверить наши жизни в их руки, позволить распоряжаться собой так, как они считают нужным. Но, Гарри, кажется ли тебе это правильным? Мне вот нет.

Гарри кивнул с серьёзным видом и вновь покосился на птичку — та уже перешла на ягоды, с явным удовольствием уминая сухие припасы.

— Своей благодарностью я загнала себя в ловушку самоотречения. Родители подарили мне жизнь, и я пыталась отплатить им за их подарок — я отдала им свою жизнь. Мои родители с рождения контролировали все мои действия и желания — и я считала это естественным, ведь они были умнее и мудрее меня, а моя жизнь была их собственностью. Они контролировали малейший аспект моей жизни — что я ем, что ношу, куда я иду и с кем вижусь... Впрочем, как и большинство родителей, не так ли? Разумеется, родители беспокоятся за своих детей, они понимают больше них и потому могут уберечь от многих бед и ошибок. Это я понимала, казалось, с рождения. Но чего я не понимала, так это того, что должны быть границы дозволенного — когда запреты призваны не столько отгородить ребёнка от боли и напастей этого мира, сколько сделать его своей марионеткой, своей игрушкой. Отец запрещал мне общаться с людьми просто потому, что они ему не нравились — слишком бедные, слишком странно одеваются, не едят мяса на обед. Мать не придиралась к длине моих юбок из-за вопроса приличия — она говорила мне, какого фасона и цвета одежду я должна носить — те, которые ей нравились и которые, по её мнению, мне подходили. Они всегда лучше меня знали, что должно мне нравиться.

Гарри чуть двинул рукой, как бы пытаясь отогнать птицу, — довольно бессмысленный жест, учитывая, как далеко он сидел. Но она заметила его движение и, замерев, глянула на него подозрительным глазом. Какое-то время они разглядывали друг друга, затем пташка отлетела подальше, на стеллаж, и начала клевать семена подсолнуха из открытой коробочки.

— Я говорила маме, что терпеть не могу красный цвет — он кажется мне агрессивным, она отвечала, что это глупости и красный мне к лицу — и покупала мне красные платья и платки. У меня никогда не интересовались моим мнением и желаниями. Для родителей существовала единственно верная точка зрения на всё — их. Слово «другое» было синонимом слова «неправильное». И я без пререканий подчинялась малейшим их прихотям. Я была идеальным, послушным ребёнком, не задающим лишних вопросов.

Мадам усмехнулась. Пташка насторожилась. Гарри заёрзал на сидении, и та наконец метнулась обратно к окну и исчезла. Хотя она скорее наелась, чем испугалась.

— Звучит как капризы избалованного ребёнка — не те подарки и платье не того цвета; кто-то о новой одежде и мечтать не смел. Да, это всё мелочи. И в те времена я и не думала на это обижаться. Самым страшным было то, что родители говорили мне, что я должна чувствовать… Когда терялась или ломалась моя любимая вещь, они говорили, что глупо расстраиваться по этому поводу, ведь это всего лишь вещь. Когда кто-то обижал меня, родители говорили, что я не должна обижаться, я должна прощать, особенно дураков. Когда ко мне были несправедливы, я сердилась, я негодовала, но они спокойно говорили — жизнь несправедлива, нет смысла сердиться, нужно привыкать. И я верила им. Но я была ребёнком, как я могла не грустить из-за любимой игрушки? Или не обижаться на грубые слова соседских мальчишек? Я не могла это контролировать. И я постоянно ругала себя за эти «неправильные» чувства, за глупые желания и надежды. Я пыталась подавить в себе любые мысли, отличные от родительских. Но получалось у меня плохо...

Мадам вздохнула.

— Надо признать, они не давили на меня — не кричали, не требовали, не наказывали. Но их авторитета было достаточно. Их неодобрительные взгляды были самым страшным наказанием для меня. Я всегда чувствовала себя обязанной следовать их советам — я не смела ослушаться их даже тогда, когда их не было рядом и они не могли ничего узнать. И я росла с чувством, что я какая-то неправильная, что мне нужно постоянно исправлять себя... Можешь представить себе ребёнка, который всю жизнь делает только то, что другие говорят ему правильно, и боится даже помыслить о чём-то другом? Это ребёнок, выросший на цепи, как собака. Только эта цепь спрятана от человеческих глаз — мне самой было непросто её разглядеть. Будь она материальной, все тут же пришли бы в негодование, начали спасать ребёнка и яростно набросились на «чудовищных» родителей. Но она невидима, она спрятана от человеческих глаз, однако от этого не менее реальная и прочная. Но все уверены, что ты по своей воле делаешь то, что делаешь, живёшь на своё усмотрение, и считают эту цепь фантазией, косятся на тебя, как на сумасшедшую, называют избалованной неблагодарной девчонкой, которую нужно было пороть розгами, а не подарки дарить. Я и сама в это верила. Но они не видят эту цепь, даже я не вижу, но ощущаю её при малейшем движении. И мне потребовалось время, чтобы признать её существование.

Мадам обхватила себя руками.

— Ты знаешь, Гарри, что это естественно — чувствовать негодование, когда вокруг происходит несправедливость. Тревожиться, если что-то в жизни идёт не так, как ты хотел. Естественно расстраиваться от неудач, переживать о будущем, бояться возможных бед. Когда живому существу причиняют боль, оно вздрагивает — это инстинкт, которому не может противостоять даже одноклеточное. Если меня ущипнуть, мне будет больно. Может статься, это было бы очень полезно, не чувствовать боли, но… такова моя природа. Ты можешь начать щипать меня до тех пор, пока я не перестану чувствовать своей руки и в том числе боли. Но что в этом хорошего, скажи мне?

Гарри машинально опустил голову, поправляя повязку на ладони. Мадам некоторое время молча сидела с суровым выражением лица, затем распрямилась и твёрдым, звенящим голосом сказала:

— В тот день, когда меня перестанет задевать грубость и несправедливость, в тот день, когда мои раны перестанут кровоточить… И в тот же день я разучусь радоваться простым вещам, перестану мечтать и надеяться, когда уйдут все страхи и сомнения… И тогда, в этот самый день, меня можно смело хоронить, Гарри. Потому что это будет означать, что я померла.

Повисло гнетущее молчание. Помолчав какое-то время, мадам произнесла:

— Как говорил Эли Визель: «Противоположность любви — вовсе не ненависть, а безразличие. Противоположность красоты — не уродство, а безразличие. Противоположность святыни — не грех, а безразличие. Противоположность жизни — не смерть, а безразличие».

Гарри задрожал и вновь нервно почесал предплечье. Мадам повернула к нему голову, на лбу у неё залегла глубокая складка, губы были плотно сжаты, будто она злилась.

— Уже поздно Гарри, тебе пора возвращаться. Продолжим завтра, хорошо? Но перед тем, как ты уйдёшь, скажи мне, что ты чувствуешь?

Гарри уже было поднялся, чтобы уйти, но внезапный вопрос застал его врасплох — весь вечер он просидел тише воды, ниже травы, от него даже не требовалось вежливых хмыканий и оханий, а тут вдруг мадам захотела узнать его мнение. Он покосился на дверь и нехотя присел на краешек кресла, нервно теребя край повязки. Он вздохнул.

— Я понимаю, о чём вы говорите, — начал он, — родители обладают безмерной властью над своим ребёнком и часто этой властью злоупотребляют; они располагают его полным доверием, но не ценят и с лёгкостью предают, а потом понять не могут, отчего их подросшее чадо больше им не верит...

— Нет же, Гарри, — перебила вдруг мадам чуть нетерпеливо. — Я спросила не о том, что ты думаешь по этому поводу, а о том, что ты чувствуешь... ко мне? Какие чувства вызывает в тебе моя исповедь?

Чем больше Гарри размышлял об этом, тем ближе тошнота подкатывала к горлу.

— Я… я понимаю вас, — наконец сказал он сдавленно.

Мадам ждала продолжения, но, когда его не последовало, попрощалась. Гарри спешно покинул кабинет.

Он подошёл ко входу в общую гостиную за несколько минут до отбоя и на пороге столкнулся с Бруно. Он бы и не заметил его, но тот, разумеется, не мог пройти мимо.

— Eccolo qua (с ит. «Вот и он»)! — воскликнул он. — Я тебя весь вечер прождал, но так и не дождался. Твои соседи сказали, что тебя нет в комнате и вообще ты часто по вечерам где-то пропадаешь, где ты был? — протараторил он.

Гарри мрачно посмотрел на него в ответ.

— У меня были дела, — сухо сказал он. Бруно стушевался и отвёл взгляд, но тут он заметил шарф в руках Гарри.

— Che bella (с ит. «какая прелесть»)! Откуда это у тебя?

Гарри глянул на шарф, будто сам только что его заметил, и пожал плечами.

— Подарили.

Бруно чуть не выпрыгнул из башмаков от такой новости.

— Oh-la-la! У тебя есть друзья вне факультета! И кто же это?!

Гарри чуть прищурился.

— Доброй ночи, Бруно, — отрезал он и, развернувшись, вошёл в гостиную, закрывая дверь перед носом кузена прежде, чем тот успел ответить.

* * *

На следующий же день под конец первого завтрака Бруно плюхнулся на лавку рядом с Гарри.

— Как делишки? — жизнерадостно спросил он. Гарри пожал плечами, но кузен этим не удовлетворился. — Okay?

— В порядке, — отозвался Гарри.

Бруно широко улыбнулся. Мельком оглядевшись, он внезапно подвинулся к нему близко-близко и заговорщицки прошептал:

— Ты же знаешь, что можешь доверить мне всё-всё, да? Я умею хранить секреты, честно! Я никому ничего не расскажу! Ti lo guiro (с ит. «клянусь»)! — сказав это, он быстро приложил правую ладонь к груди, а левую выставил вперёд, приподняв, изобразив один из тех жестов, о значении которых Гарри мог лишь догадываться. — Ну так что, колись, у тебя появилась подружка?! — на последнем слове его голос едва не сорвался на писк от восторга, который тот пытался спрятать.

Гарри отпрянул, застигнутый врасплох его беспардонностью. И не столько вопрос отпугнул его, сколько то, что при этом кузен подвинул свою мордаху на вопиюще близкое расстояние от его собственного лица — он чувствовал на щеке его дыхание! Гарри даже книги не подпускал так близко к своему лицу, что уж говорить о людях — с ними он предпочитал разговаривать, находясь на разных концах комнаты (если уж разговора никак не избежать).

Гарри сердито сдвинул брови, но прежде, чем он успел что-либо ответить, Бруно выставил вперёд руки, останавливая его, и пропел:

— Хорошо-хорошо, не лезу не в своё дело! Просто хочу, чтоб ты знал, что, если тебе вдруг понадобится совет какой, старший братец всегда к твоим услугам!

Гарри вновь мысленно поморщился от этой привычки Бруно называть его братом, взятой, по-видимому, из любимого испанского языка, в котором для обозначения кузена бралось сочетание слов «брат» и что-то вроде «двоюродный», что было слишком длинным, поэтому в обиходе на кузенов обычного говорили просто «брат» или «сестра». Ни во французском, ни в английском такой путаницы не было, поэтому Гарри всегда коробило от этого определения, и он поправлял его на «кузен» и таким образом сам привык называть так Бруно и Альму, хотя изначально не планировал, поскольку кузенами они ему тоже не приходились. Но прежде чем он успел в очередной раз поправить Бруно, тот подмигнул ему, похлопал по плечу и упорхнул к столу своего факультета.

«Подружка, — фыркнул Гарри про себя. — Подружка!» Если бы он мог смеяться, он обязательно бы это сделал. Это было за гранью фантастики для Гарри. Он было по привычке сжал кулак, но вспомнил, что с вечера намазал рану Рябиновым отваром, и теперь она уже почти зажила. Что и к лучшему — кровавая повязка уже начала привлекать излишнее внимание. Он потёр предплечье.

После ужина Гарри не пошёл сразу к мадам, а вернулся в гостиную, где отчитался за домашние задания перед своим бдительным куратором. Только после этого он вышел, но отчего-то медлил. Ему не хотелось идти к мадам, но и других, более привлекательных альтернатив у него не было. Некоторое время он уныло бродил вниз-вверх по лестницам, оттягивая время, задумчиво считая ступеньки и гладя рукой холодный мрамор перил.

На одном из пролётов он споткнулся и покатился вниз, пересчитывая ступени уже рёбрами. Он успел защитить голову руками, поэтому оказался внизу в полном сознании. Жёсткий мрамор наверняка понаставил множество синяков на его теле, рёбра отозвались острой болью, и он, скорее всего, вывихнул лодыжку — когда он поднялся, вспышка боли прострелила вдоль всей ноги.

Однако Гарри продолжил свою прогулку как ни в чём не бывало, внимательно прислушиваясь к тому, как протестующе скрипели кости и то и дело от пятки до макушки простреливала острая боль, а при глубоком вдохе в грудь будто бы всаживали кинжал. О том, чтобы пойти к мадам Симони, уже и речи быть не могло.

В таком состоянии он и вернулся в свою комнату.

Стоя под горячим душем, он тщательно намылился — места с содранной кожей отчаянно щипали. На груди расползся огромный лиловый синяк, ещё один красовался на бедре, и несколько небольших приятного синеватого оттенка — на руках. Всех их Гарри обстоятельно ощупал. Позже, облачившись в пижаму, он лёг в кровать, внимательно прислушиваясь к ощущениям во всём теле — таким разным и таким… захватывающим. Несмотря на боль, сон довольно быстро сморил его.

Весь следующий день он хромал, хоть изо всех сил пытался не подать виду, несмотря на боль. На него уже и коситься начали, поэтому, во избежание излишних вопросов, перед ужином он таки заглянул в больничное отделение и попросил колдомедика подлатать его лодыжку. Про ребро он ничего не сказал, а та и не стала проверять. Целительница продержала его у себя весь ужин, но зато к мадам Симони Гарри уже пришёл не хромая. Резкие движения и глубокие вдохи, а также кашель по-прежнему вызывали колющую боль в груди.

* * *

Гарри переступил порог кабинета мадам и замер — на него уставились чёрные бусинки глаз. На жёрдочке недалеко у окна сидела уже знакомая ему пташка и самозабвенно клевала семечки с кормушки. Появление ещё одного человека насторожило её.

Гарри отпустил ручку двери, и пташка со скоростью молнии метнулась к приоткрытому окну и улетела. Гарри перевёл взгляд на спокойную мадам, греющуюся у камина — в этот раз она не могла не заметить воровку.

— Ты напугал её, — с мягкой улыбкой сказала мадам. — Она такая недоверчивая, всюду видит врагов. Но со временем вы привыкните друг к другу.

Гарри нахмурился, сбитый с толку.

— Разве это не она воровала ваши запасы, мадам?

— Она, — преспокойно кивнула та.

Гарри перевёл взгляд на жёрдочку и кормушку, затем на открытое окно.

— Она уже была у вас в руках, почему вы её не поймали?

— Зачем? — отозвалась мадам с таким искренним недоумением, что Гарри задался вопросом, не отшибло ли ей память.

— Как зачем?.. Ведь вы так долго пытались поймать её — кидались проклятиями, ставили ловушки… — озадаченно пробормотал он.

Мадам вздохнула.

— Да, так я и делала. А потом подумала — зачем? Почему я отношусь к этому созданию, как к врагу? Неужто мне жалко какой-то горстки сухих фруктов? Пока я гонялась за ней, я растеряла больше запасов, чем она могла у меня взять. Нам бы обеим хватило. Вот я и подумала: нужно смело взглянуть врагу в лицо — может статься, не такой он и страшный. Ведь это всего-навсего пташка. Бедное существо повинно лишь в том, что хочет выжить. И, возможно, только увидев её в непосредственной близости и разглядев каждое перышко, я поняла, что в ней, собственно, нет никакой угрозы — она ведь маленькое и безобидное создание, а я сама наделила её силой, когда начала бояться. Но теперь я не боюсь. Возможно, друг из неё выйдет даже лучше, чем враг.

— Вы о чём? — тупо переспросил Гарри.

— О птице, Гарри, о чём же ещё? Вот я и поставила жёрдочку и кормушку. Теперь она может прилетать, когда пожелает, взять необходимое, погреться и улететь — кто знает, может, где-то в лесу её ждёт семья. А сегодня утром она принесла мне орех в лапке, можешь себе представить? Орех! Первые плоды нашей дружбы не заставили себя ждать, хе-хе.

Гарри уставился на мадам во все глаза. Она улыбнулась.

— Да ты проходи, садись.

Мадам закрыла окно и устроилась в кресле — сегодня она уже не выглядела такой потерянной. Она казалась спокойной и... вновь умиротворённой. Гарри нервно покашлял и занял своё привычное место. Мадам словно угадала его мысли.

— Сегодня я чувствую себя значительно лучше. Знаешь, когда ты наконец переступаешь через свои страхи и ломаешь барьеры, выстроенные в твоей голове, с плеч словно падает груз величиною с гору — с целый Эверест! Ты ощущаешь такую необыкновенную лёгкость, прилив сил... Иногда всё, что нужно человеку — это просто выговориться. И проблема вдруг предстаёт перед тобой под совершенно другим углом и перестаёт быть такой страшной и неразрешимой.

На лице мадам расплылась умиротворённая улыбка.

— Ну а ты? Хотел бы ты мне сегодня что-нибудь рассказать?

— Эм, нет, — пробормотал Гарри, вылупившись в пол. Мадам молчала, и, глянув на неё мельком, он понял, что она по-прежнему сидела с явным вниманием на лице, будто не услышав его ответа. Но больше он ничего не добавил.

— Нет? — уточнила она наконец после продолжительного молчания.

— Нет.

Гарри начал оправлять рукава мантии и сметать с неё невидимые пылинки. Некоторое время мадам раздумывала, причмокивая губами, будто пробуя воздух на вкус.

— Что ж, тогда я, пожалуй, продолжу, — со вздохом сказала она. — Я обещала рассказать обо всём. Так вот, как ты понял, мои первые двенадцать лет жизни прошли в безоговорочной вере в мудрость и святость родителей — я в целом восхищалась почти всеми взрослыми людьми, они казались мне чрезвычайно разумными. Родители же были для меня на уровне божества — светлыми, безгрешными, всезнающими, мудрыми и… справедливыми. Такой меня застала представитель магической академии. Это стало потрясением для всей семьи, кроме меня — я всегда чувствовала себя... другой в своём окружении, в своей семье и мучилась вопросом, что со мной не так. Стихийные вспышки магии страшно пугали меня — каким-то образом мне всегда удавалось оставлять их незаметными для окружающих. Я страшно боялась, что родители узнают о них. Когда эта необыкновенная женщина в белоснежной мантии сказала о магии, которая нас окружает, я поверила ей с первого слова. В отличие от моей семьи, которая смотрела на неё, как на сумасшедшую, и поверила только тогда, когда она взмахнула своей палочкой и наше старое кресло превратилось в козу. Я была напугана до смерти — я не боялась магии, но я страшно боялась вердикта родителей — что, если они скажут, что всё это от дьявола? Что это всё неправильно? Я жадно всматривалась в их лица, пытаясь понять, что правильно…

Мадам вздохнула и покачала головой.

— Известие о магии поразило моих родителей до глубины души — весь их мир перевернулся с ног на голову. Они были так уверены, что знают всё… Мне никогда не забыть этих взглядов, с которыми мои любимые посмотрели на меня в тот момент — так, словно я вдруг сделалась для них чужим человеком, словно они меня никогда не знали. Но всё же они не назвали меня больной, не стали устраивать скандалов, не выгнали меня на улицу, обзывая страшными словами (а такое случалось слишком часто в те времена, увы). Они отправили меня в школу-пансионат для обучения премудростям магии в другой город, но что-то изменилось в них, я не могла не заметить. Что-то в их взглядах на меня заставляло моё сердце сжиматься. Иногда я думаю, что они не прогнали меня из одного лишь страха перед неизвестными силами, а не из любви ко мне. Каждый раз, когда я возвращалась на каникулы, они обходились со мной, как с чужой девочкой, гостившей у них некоторое время. Они по-прежнему заботились обо мне, но было явно, что существование магии в мире и волшебницы в их собственной семье нисколько не радовало их.

Мадам вздохнула.

— Есть кое-что, что ты должен понять о них и о людях их склада. Видишь ли, дорогой мой, люди очень боятся того, чего не понимают — настолько боятся, что презирают и даже не пытаются понять. Мои родители боялись всего, что не вписывалось в их рамки представления о мире. Отец, возможно, впервые в жизни вынужден был признать тот факт, что он чего-то не знал — впервые в жизни у него не было никакого мнения о чём-то — он ничего не знал о волшебниках и о целом магическом сообществе, существующем за его спиной! Это всколыхнуло его мир, он как будто надломился. Он стал таким молчаливым в моём присутствии, холодным — сжимал губы в тонкую полоску и спешил уйти. Он старался смотреть на меня как можно меньше, даже когда разговаривал со мной, — смотрел куда угодно, но не на меня. Расспрашивать было не в его привычке и ранее, теперь же и вовсе ни одного вопроса не срывалось с его губ. Мать в свою очередь относилась к магии весьма настороженно, полагая, вероятно, что она является промыслом дьявола, но ничего мне не говорила, а вместо этого укрепляясь в своём мнении про себя.

Мадам опустила голову.

— По примеру родителей сестрёнка тогда тоже испугалась, но позже даже заинтересовалась и часто выспрашивала меня подробности моего мира. Но в ней открылась некая новая черта — легкомыслие. Возможно, родители стали баловать её, когда она осталась буквально единственной их надеждой: она стала раздражительной, капризной, и во всём, что я ей рассказывала, она находила изъяны — иной раз абсурдные — и злостно их высмеивала. У неё развилось некое поверхностное представление о магии — она начала думать, что с ней возможно сотворить всё, что угодно: создать деньги, воскресить мёртвых, путешествовать во времени, читать мысли и влюбить в себя любого, кого пожелаешь. Когда же я пыталась объяснить ей, что в магическом мире тоже есть свои законы и есть невозможное, что всё имеет свою цену, она словно не слышала меня, презрительно морщила свой маленький носик, фыркала и обиженно заявляла: «Ну раз ты не можешь, то так и скажи!» Это приводило меня в отчаяние. Вскоре я поняла, что больше не нужна была сестре, она уже не была тем особенным человечком, которым я так дорожила. Мы с ней словно жили в параллельных вселенных. У нас не осталось ничего общего. Она вдруг перестала отличаться от большинства девушек, меня окружавших, — была недалёкой, поверхностной, злобной, мелочной и словно пустой внутри. Разумом я понимала, что всё их поведение — реакция на открывшуюся им правду о магии, но глубоко в душе... Надо признать, что глубоко в душе их недоверие и пренебрежение я переносила на себя лично, считая, что разочаровала их, подвела.

Мадам помолчала некоторое время. Затем продолжила:

— Наша семья стала разваливаться. Думаю, самый страшный удар она получила, когда сестра забеременела в неполные пятнадцать, буквально разбив сердце родителей и так не оправившихся от предательства (по их мнению) других детей. Отец рвал и метал. Он бросился на поиски её злосчастного дружка — он работал в нашем храме, — избил беднягу до полусмерти и заставил жениться на моей сестре. Но это нисколько её не травмировало, она только этого и ждала — вырваться из-под крыши деспотичного отца и начать строить свою семью. И она начала, не став ещё взрослой сама, в свои пятнадцать лет.

Мадам горестно покачала головой.

— Закончив школу магии, я вернулась в родную деревню — это как-то само собой предполагалось. Незадолго до моего выпуска родители начали поговаривать о том, какую работу я смогу получить без «нормального образования». Для них школа магии была своего рода обязательной процедурой, через которую мне нужно пройти, прежде чем вернуться к «нормальной» жизни. Они ничего не хотели знать о магической школе, о нашем сообществе и даже не предполагали, что я захочу искать работу, связанную с магией, — у них были свои планы на меня. Им, разумеется, пришлось их подкорректировать с учётом времени, проведённого в школе, которого они не смогли избежать, но они не могли позволить мне уйти в другой мир, к которому сами не имели отношения — разве не означало бы это, что я должна буду их оставить? Это было недопустимо! И я не смела с ними спорить. Я также верила, что остаться в мире волшебников означало бы бросить родителей — а как я могла их так предать, ведь я столь многим была им обязана! Отец устроил меня на курсы машинистки, а затем и на работу с помощью своего друга… Что-то ты кашляешь, Гарри, не простыл ли ты?

Гарри вздрогнул, застигнутый врасплох внезапным вопросом.

— Н-нет. Просто… в горле першит.

— Выпей воды — там, на столе.

— Да… кхм, спасибо.

Под аккомпанемент молчания мадам Гарри встал, налил себе воды — руки его подрагивали, и он разлил немного на стол, неловко смахнув капли на пол, — поспешно выпил и сел на место.

— Полегчало? — чрезвычайно участливо спросила мадам.

— Эм, да, — сдавленно пробормотал Гарри.

Мадам удовлетворённо кивнула и продолжила:

— Началась весьма тяжёлая пора моей юности. Я чувствовала себя одинокой, отверженной, непонятой. Я буквально кожей ощущала разочарование родителей. Я ни с кем не могла поделиться своими чувствами — отчасти из-за магии, отчасти из-за привычки скрывать свои чувства. Я страдала от того, что называется синдромом чужака, — я не чувствовала себя своей ни в маггловском, ни в магическом мире, меня нигде не понимали, мне некому было довериться. У меня не было друзей, работа мне не нравилась, сестре было не до меня — самые родные и близкие понятия не имели, как тяжело мне было. Да и я сама до поры до времени не видела масштабов проблемы.

— Моё детство прошло в некотором коконе из иллюзий: меня окружала заботливая семья, множество родственников, друзей семьи, соседи, родственники и друзья соседей. Всегда было на кого положиться — кругом были знакомые лица, любой встречный каким-то образом участвовал в твоей судьбе или приходился родственником в седьмом колене, все были добры к тебе и радушны, это был идеальный мир. Но это был лишь фасад. Он рухнул вместе с идеальными образами моих родных, и моё детство кончилось, когда я узнала правду.

Мадам резко поднялась и подошла к окну.

— Мои глаза стали открываться, когда сестра, как нечто незначительное, сообщила об обстоятельствах смерти нашего брата Джузеппе: она сказала, что он участвовал в некоторых террористических акциях и был застрелен карабинерами при попытке убийства известного человека. В это было не так сложно поверить, учитывая нрав брата. Но у меня не укладывалось это в голове — я верила, у брата было доброе сердце. Я начала расспрашивать о нём знакомых и вышла на его давнего товарища, который и рассказал мне правду — о том, как брат пытался противостоять преступному клану у власти, писал о них обличительные статьи (он был образованным малым), ввиду чего и был «ликвидирован». Не знаю даже, что больше поразило меня тогда: сама правда или то, как долго я не замечала того, что было у меня перед носом. Меня смутила ложь сестры — или не ложь вовсе, знала ли она правду? Я стала присматриваться к родным и самым подлым образом следить за ними, и если вначале мне было стыдно за своё любопытство, то через какое-то время я перестала за себя стыдиться.

— Я узнала множество весьма омерзительных вещей. Вся деревня, весь регион... Да что там — вся страна тогда погрязла в кровавом болоте. Люди убивали друг друга по щелчку пальцев — человеческая жизнь буквально ничего не стоила. Я догадывалась об этом и раньше, но всё это казалось таким... далёким. Я и помыслить не могла, что ни наша деревня, ни наша семья не остались в стороне. Мой родной любимый отец и сам был частью этой криминальной цепочки — я не думаю, что он был убийцей, но явно знал о многих преступлениях и не пытался никак это исправить. Наедине с матерью он всё ворчал, что из-за предательства Джузеппе «семьи» ему теперь до конца жизни придётся доказывать свою преданность «папе». Да, святому отцу, которому я с детства рассказывала о всех своих детских провинностях и который угощал нас печеньем после проповедей о вездесущем и о важности благодетельной жизни.

Лицо мадам ожесточилось.

— Как оказалось, только в сказках зло уродливо и сеет одни беды, а добро всегда благочестиво. В реальности зло ходит в церковь, каждую ночь целует своих малышей перед сном, а в выходные навещает стариков-родителей. А добро совершает ошибки, часто ругается и не всегда привлекательно на вид. Не за каждым добрым поступком стоит доброе сердце. Если человек помог тебе в трудную минуту, далеко не всегда это акт добродетели. Гораздо чаще это сделка — люди пользуются твоим отчаянием, дают тебе то, в чём ты нуждаешься, чтобы потом потребовать оплату долга. Как человек совестливый, ты не сможешь отказать тому, перед кем ты в долгу, что бы он ни попросил, — и он это знает. Но у него был выбор, предоставлять ли тебе помощь или нет, а у тебя его уже нет. Люди будут помогать тебе и давать порой даже то, в чём ты не нуждаешься, и ты будешь брать всё, полагая, что это дар от чистого сердца и будет невежливо отказать. Но позже, когда у тебя появится что-то своё, они начнут забирать это у тебя, и вновь ты не сможешь отказать…

— Когда я поняла эти принципы устройства мафии, меня вдруг страшно поразило, как это похоже на устройство семьи — семьи не в идеалистическом в смысле, на чём она должна держаться по представлению большинства — любви и доверии, — а на то, на чём держится большинство семей по факту — на привычках, традициях и рыночных отношениях.

Мадам поднялась и начала беспокойно расхаживать по комнате.

— Мой мир рухнул. Всё, что я любила, во что верила, чему посвятила всю себя — всё оказалось иллюзией. Брат, за которого я так отчаянно молилась Всевышнему, погиб такой ужасной, бесславной смертью, борясь за справедливость. Отец был обычным ограниченным семейным тираном, в реальном мире пляшущим под чужую дудку, мать — холодной пустышкой, которая считала, что знание сотен полезных в хозяйстве хитростей делают её умной и мудрой женщиной. Сестра с её поверхностным умом не была ни доброй, ни нежной и, казалось, променяла душу на красивое личико. Родственники, соседи пили и смеялись вместе, улыбались в лицо, а за спиной осуждали на смерть. Но самым страшным прозрением было то, что и Бог был лишь детской сказкой, не реальнее Баббо Натале. И все кругом врали без зазрения совести — всем и даже себе. Мир, каким я его знала, не существовал. В моей душе произошло сильнейшее потрясение. Ничего не уцелело — и я стояла на руинах, оглядываясь кругом и пытаясь понять: что же в таком случае осталось настоящего?

Повисла мрачная тишина. Гарри вновь принялся чесать запястье.

— Не выдержав правды, я уехала из страны и отправилась во Францию, где поселилась у своей двоюродной бабушки, одинокой старушки, которую я никогда не видела прежде. Мы не питали друг к другу особенно тёплых чувств — она не одобряла брака моей матери, и эта её нелюбовь перекинулась на внуков, но у неё больше никого не было, и она позволяла мне жить у неё. Я помогала ей по хозяйству. Просто уехать от семьи оказалось недостаточным — я всё ещё носила в себе их частичку: они жили в моём сердце и голове, они проявлялись в моих привычках и взглядах. Я не могла не чувствовать себя виноватой из-за того, что бросила своих родителей, которые так много для меня сделали… которые любили меня так, как умели — не их вина, что они не знали, как общаться с таким необычным ребёнком, как я. Они воспитывали меня так, как умели, — у них не было времени или возможности изучать психологию, педагогику, читать книжки — они работали, пытаясь обеспечить нам достойное существование и будущее. Отец даже собирался отправить сестру учиться в престижную школу до того, как она забеременела. А после — всячески помогал молодой семье. Он и меня бы отправил в университет, если бы не школа магии. И за их труды я отблагодарила их предательством.

Мадам вздохнула и тяжело опустилась в кресло.

— Я не могла избавиться от чувства вины, хоть и знала наверняка — жить с ними я больше не смогу. Я много думала о сложившейся ситуации и наконец решила: пусть я неправа, пусть я самая ужасная и неблагодарная дочь на свете, путь я ужасный человек по сути, но я не смогу к ним вернуться, я должна попрощаться со своей семьёй навсегда. Они были огромной частью меня… Частью, которая медленно уничтожала меня и мне нужно было от неё избавиться прежде, чем этот процесс окончится. Некоторые решения так сложно принять, Гарри, но порой это единственный выход. Я отсекла их от себя, как поражённую гангреной ногу. Ты не можешь себе вообразить, как тяжело мне было пережить… их смерть. Я горько оплакивала потерю.

Мадам довольно долго помолчала. Затем медленно покачала головой и продолжила:

— Но со временем начало приходить это чувство… осознание своей свободы. Я больше не должна была следовать их заветам, бояться их осуждения, мечтать об их одобрении, искать их гордости. Я больше не должна жить в страхе разочаровать их, опозорить честь семьи, не оправдать их ожиданий. Мне больше не нужно было винить себя в малейшей слабости и желаниях. Я больше не должна была жить для них. Я могла наконец жить для себя. И с каждым днём мне становилось легче дышать. Я начала чувствовать эту… свободу. Я была свободна, и это было прекраснейшим из чувств… Лишь иногда, обычно в Рождество и на Пасху, возникают воспоминания о шумных, весёлых семейных празднествах, и посещает непрошеная мысль — где они и как поживают, живы ли ещё? Часть меня… маленькая, очень упёртая рациональная часть меня отказывается жить в фантазии. Она тоскует. Она воскрешает в памяти все наши счастливые моменты вместе: их смех, их голоса, их ласковые улыбки, крепкие объятия, все их столь родные и знакомые гримасы, жесты, привычки… Она требует свободы и рвётся узнать правду и наконец покончить со всей этой неопределённостью. Появляется это навязчивое желание наведаться в свою родную деревню, в свой родной дом… Как бы я хотела вновь услышать их голоса... изменились ли они? Но как ты сказал, Гарри, нельзя похоронить родителей дважды. Я убедила себя в их смерти. Я смирилась с ней. Я пережила этот кошмар. Я не хочу проходить через это снова.

Помолчав, мадам повернула голову к Гарри.

— Что теперь ты чувствуешь ко мне? Осуждаешь ли ты меня? — тихо спросила она несколько напряжённо.

Гарри уставился на мадам, не зная, что сказать, кроме…

— Нет. Вовсе нет…

Мадам сидела с задумчивым видом, затем открыла рот, чтобы что-то сказать, но передумала. Покачав головой, она сказала:

— Я бы хотела ещё многое тебе сказать, Гарри, но я и так слишком много болтаю, а тебе уже пора возвращаться. И, Гарри… — позвала мадам, когда он поднялся. Она ласково улыбнулась и мягко сказала: — Меня беспокоит твой... кашель — побереги себя, выпей лечебной настойки перед сном, пожалуйста…

Гарри замер, посмотрел на мадам, а затем вышел.

* * *

Кто бы мог подумать, что боль может быть такой разной — острой, пронзающей насквозь, как разряд молнии; слегка щипающей кожу, не проникая внутрь; она может расползаться волнами, может пульсировать. Она бывает вибрирующей или может бить отбойным молотком. Боль бывает тупой, ровной, заунывной, но не отпускающей ни на мгновение. Она может охватывать маленький участок или сразу всё тело. Боль может отдаваться то тут, то там. Порой она вспыхивает в таких местах, где ты совсем не ожидаешь её обнаружить.

Гарри пробовал каждую на вкус, смаковал её и сортировал по типам. Это была целая наука, и он только начинал её постигать. Он уже успел собрать для себя маленькую коллекцию, и теперь ему достаточно было открыть эту шкатулку и выбрать один из экспонатов — самый подходящий к событиям прошедшего дня. И эта коллекция ещё будет пополняться.

Гарри вздрогнул и выронил лезвие — оно звонко приземлилось на кафель ванной. Жиль появился в ванной буквально как чёрт из табакерки, обвёл помещение ленивым взглядом и уставился на капли крови. В его взгляде блеснула странная искорка, и он усмехнулся. Гарри схватился за тряпку, одним движением вытер кровь и начал полоскать её под краном — красно-розовая вода стремительно уносилась в трубу.

— Хм, как жаль! — вздохнул Жиль лениво. — В ней было столько жизни, а теперь она уходит… Это происходит и со мной. Я будто со стороны наблюдаю, как из меня каплей за каплей вытекает жизнь, и ничего не могу с этим поделать… — монотонно бубнил он.

Гарри скрепил челюсти и пробормотал себе под нос:

— Ты давно уже умер, глупое ты привидение...

Жиль вдруг замолчал и посмотрел на Гарри, сдвинув брови.

— Неправда, я не привидение, — отозвался он будто бы даже немного обиженно. — Я не могу быть привидением — я не умер. Я такой же живой, как и ты.

Гарри будто током ударило, мышцы задеревенели. Он вцепился в края раковины и с трудом произнёс севшим голосом:

— Нет, ты умер. Ты мёртв. Ты давно мёртв.

— Я так не думаю, — бросил Жиль сухо и, желчно усмехнувшись, смерил Гарри колючим взглядом. — Интересно, почему же тогда ты так уверен, что ты жив? — и, развернувшись, он вышел из ванной, безразличный к ответу.

Гарри стоял перед раковиной, уставившись на розовую воду, стремительно убегающую в трубу, не в силах двинуться с места.

«Действительно. Почему?» — просипел противный голосок из глубин его души.