Наказанный развратник (джен)

Котики Люша и Тотоша были мужем и женой. Если б не это, Саша принял бы их за брата с сестрой, до того они были похожи: невысокие, округлые, подвижные и уютные… одно слово — котики. Вера за глаза называла их «котики-скотики» и сетовала на семейственность в театральном мире и на то, что Люша, заурядное, но вполне пристойное драмсопрано, всюду таскает за собой на прицепе бездарного Тотошу и отказывается выступать без него. «Ну что ты, Верочка, это же так мило, такая супружеская преданность», — говорил Ваня, который был дружен с котиками и всегда за них заступался. «Могли бы расстаться хотя бы на один спектакль, — ворчала Вера, — никто не запрещает ему сидеть в партере и бросать ей оттуда не сцену цветочки. Можно прямо в горшках». Впрочем, на репетициях она держалась дружелюбно и вместе с остальными подбадривала Тотошу, который боялся лезть на крышу.

Первая репетиция в декорациях прошла вполне успешно: Тотоша ни разу не уронил сверху ни мушкет, ни шляпу, почти не путал слова и не цеплялся в ужасе за стоящего рядом Сёму. Люша торжествующе объявила, что медитация помогла, но Саша подозревал, что дело тут не в медитации. Интересно, а другие тоже это понимают? Вряд ли. Точно не Ваня и не Вера. Разве что бедный бездарный Тотоша, которого бойкая женушка пропихнула в спектакль, где прекрасно могли без него обойтись… как и без Саши. Он встретился взглядом с Тотошей, улыбнулся и помахал ему рукой. Тотоша в ответ состроил гримасу, которая по идее должна была выражать кровожадность:

— Voglio ammazzarlo, vo' farlo in cento brani!⁽¹⁾

Саша отвел глаза. Он никогда не любил эту сцену: жалко было простофилю Мазетто, которому сейчас достанется на орехи от Дон Жуана, присвоившего одежду Лепорелло и его доброе имя. И Сёма каждый раз отделывает его с таким холодным расчетливым цинизмом… откуда это у него, интересно? Разве ему это свойственно?

— Эй вы там! Не свалитесь! — вдруг вмешался Сундуков.

Все сидевшие в зале испуганно задрали головы. Побитый Тотоша подкатился к самому краю крыши и лежал там, прикрывая голову руками.

— Страшновато все-таки, — сказала Вера. — Может, пусть они лучше внизу… вот это все?

— Да все нормально, — жизнерадостно отозвался Тотоша. — Чего вы? Дали бы уж доиграть до конца. Классно же получилось!

Саша перевел дух. И чего они, правда, так всполошились? Сёма точно с крыши не упадет, и никому другому упасть не позволит. Но все же ему было не по себе. То ли Дон Жуан вышел слишком уж убедительным мерзавцем в этой сцене, то ли шевелилась в глубине души тревога, пробудившаяся на прошлой репетиции с бесплотным голосом Командора. «Что это было? Это… он? Всемуконец? — спросил потом Саша, едва они остались одни. — Но Сундуков и Вася ничего такого не заметили». Сёма долго не отвечал, просто молча смотрел на него — и словно не видел. Потом встряхнулся и нахмурился: «Да, это он. Так быстро… Я думал, у нас будет больше времени». Вопросы теснились в Сашиной голове, но он не стал вываливать их все сразу, подозревая, что ответов у Сёмы все равно нет. Только глупо спросил: «И что нам теперь делать?» Сёма пожал плечами: «Посмотрим».

Вера с Ваней, узнав эту новость, не выказали особого волнения. И Саша, чтобы не выглядеть паникером, тоже постарался заглушить беспокойство — увы, не слишком успешно. Очень уж живо он помнил предсмертный хрип Веры тогда, в гримерке, на премьере «Дона Карлоса»… И пятна ее крови — от раны не осталось и следа, но кровь на его костюме никуда не делась. И вторую волну ужаса, и свои подкашивающиеся ноги, когда Сёма, куда-то ускользнувший после своей последней триумфальной сцены, все не выходил и не выходил на поклоны.

— Саш, смотри, что мне твоя подружка написала!

Ваня опустился на соседний стул и сунул ему телефон.

— Какая подружка?

— Ну из издательства, которая у Верочки.

— Вася? С каких пор она мне подружка?

— Этого я не знаю, но пишет она мне в инстаграм… заметь, про тебя, а не про меня! Вот, смотри, я там фото из гримерки выложил, пишу про премьеру «Дон Жуана», а она мне: «Ждем с нетерпением! Помню “Дона Карлоса” и прекрасные ноги Филеньки в ночной рубашке!» И тыща сердечек. А вот Сёма без рукава… смотри, сколько лайков! Я ему покажу, пусть тоже...

— А это что?

— Где? Что за черт… Этого не было.

Ваня озадаченно притих. Пользователь с ником fee_dragee писал: «А Лебединскую-то зачем позвали? Страшна же, как атомная война». Саша взял у него телефон и быстро набрал в окошке ответа: «Ну, значит, мы расходимся во мнениях насчет ее внешности. Это ничего. Главное, чтобы люди совпадали во мнениях насчет атомной войны».

— Точно, — кивнул Ваня. — Отправляй! А давай тебе тоже заведем аккаунт?

— Зачем? Чтобы мне там вот такое писали?

— Да ну, это просто придурок какой-то. Таких мало, в основном все же нормальные люди. Да и вообще можно комменты не читать, пусть они там сами с собой резвятся. Я вот никогда не читаю. Делать мне больше нечего… Ты бы видал, что на ютьюбе пишут! А музыкальные критики? Особенно тот тип из «Оперного оборзения»… Я сейчас тебе покажу… нет, не покажу, ссылку потерял. Короче, он пишет, что Вертер у меня недостаточно шелковистый. А Риголетто у Сёмы недостаточно мясистый. Мне прямо страшно, какие-то живодерские термины... Или вон тот, который про «Тоску» писал. Этот ваш Купченко, говорит, не поет, а мяукает все три часа кряду, как котик в очереди к ветеринару. Спасибо еще, что не добавил «в очереди на кастрацию». Вот поэтому я их никогда не читаю.

— А ты бы взял да действительно промяукал что-нибудь на камеру. И выложил бы в свой инстаграм. Стишки такие, знаешь? Как это там…

Стала девочка учить котенка говорить:

— Котик, скажи: мя-чик.

А он говорит: мяу!

— Скажи: ло-шадь.

А он говорит: мяу!

— Скажи: э-лек-три-че-ство.

А он говорит: мяу-мяу!

Все «мяу» да «мяу»! Вот какой глупый котенок!

— А ведь точно… — Ваня заблестел глазами. — Речитативом, как будто это Дон Жуан и Лепорелло!

— Да. Только мяукай пошелковистее.

Ваня повеселел и отправился искать тихий уголок, чтобы помяукать как следует. Саша вздохнул. Все-таки неприятно это, как ни крути, как ни уговаривай себя и других, что тебе наплевать на критиков и их ценное мнение. Впрочем, самого Сашу они и вовсе обходили молчанием, будто его нет на свете, будто его имя напечатано в программке невидимыми чернилами. «Дон Карлос» вот был исключением. И «Дон Жуан», вероятно, им будет. Но в обоих случаях это не его заслуга.

Сёма уселся рядом на освободившееся место и предупредил:

— Сундуков сегодня не в духе.

— Он, кажется, всегда не в духе, — сказал Саша. — Я уж привык.

— А я нет. Никак не привыкну. Он ведь раньше не был таким.

— Каким?

— Ну… вот таким. Чтобы все просто стояли и пели.

— Уж тебе-то грех жаловаться, — усмехнулся Саша. — Ты вроде как раз не стоишь. Сколько раз ты там из окна прыгал?

— А чего мне стоило его на это уговорить! А ты слышал, как он Святославу выговаривал за то, что Командор у него получается таким живчиком?

— Э… Святослав? В роли статуи? Живчик?

— По мнению Сундукова, да. Надо быть солиднее! Никаких импровизаций. Никаких шуточек. Разврат — дело серьезное! Поэтому всем стоять смирно, никого не трогать, думать о дыхании, следить за дирижером. И я его понимаю конечно, но…

— Понимаешь?

— Ну да. Ты не видел его «Фауста»? Хотя да, не видел, его ведь даже не записали. И не слышал про эту историю?

— Что за история? Погоди, «Фауст»… Припоминаю смутно. Там кто-то был голый, да?

— Кажется, да, в кордебалете кто-то. Но не в этом дело. Это был настоящий спектакль, живой, страшный, честный, жестокий… Сундуков только раз в жизни решился на эксперимент, один-единственный раз. И ему не повезло. Площадка была не та, и вообще… ну, короче, не повезло. Два представления прошло, и спектакль сняли. Даже записи не осталось. А там ведь финансирование, бюджет, ну ты понимаешь. Здорово он на этом обжегся, и с тех пор осторожничает. Боится ошибиться, боится не угодить. Хочет, чтобы его одобряли. Хочет нравиться. Поэтому всем стоять и петь.

— Мы все хотим нравиться. Это наша работа, как говорит Ваня. Это и вообще для людей естественно, а для артистов — как воздух и вода.

— Да. Но и здесь есть граница, через которую нельзя переступать. Невозможно нравиться всем. И пытаться не стоит.

— Я бы многое отдал, чтобы нравиться, — усмехнулся Саша. — Чтобы видеть, что я нравлюсь.

— Но эту границу ты не перейдешь. Она у тебя тоже есть, и если ты ее еще не обнаружил, то непременно обнаружишь однажды, когда пару раз почувствуешь, что переступил через черту. И вот Сундуков переступает. Чем больше старается, чтобы все было правильно, чем больше оглядывается на каждый чих, чем усерднее загоняет все в проторенное русло и спрямляет изгибы… тем хуже для спектакля.

Они не сговариваясь посмотрели на Сундукова, и тот, словно почувствовав это, обернулся и рассеянно уставился в зал.

— Саша! Иди сюда. Давайте все вместе теперь.

Саша поднялся, преодолевая неохоту, и тут же мысленно укорил себя. Разве можно так относиться к работе? Причем к любимой работе!

— У тебя такой вид, будто ты сидел в приемной у стоматолога и тебя наконец позвали в кабинет, — сказал Сёма.

— У стоматолога? Ну хорошо, что хотя бы не у ветеринара.

— Что?

— Ничего. Дай пройти.

Вечер выдался прозрачный и по-весеннему пьянящий. Наконец-то наступило самое лучшее (и самое короткое) время года, когда тепло еще не утомительно, а прохлада уже приятна. И даже рокот большого города звучал как-то свежо и празднично. Перед входом в метро Саша замедлил шаг. До дома еще далеко, а взять паузу и посидеть в тишине хотелось уже сейчас, чтобы перевести дух и вытряхнуть из головы разный мелкий сор, накопившийся там за долгий и трудный день. Он наугад свернул в ближайшее кафе и с удовлетворением обнаружил, что там сравнительно тихо и малолюдно.

В туалете кто-то всхлипывал за закрытой дверью. М-да, не только у него выдался тяжелый день. Саша огляделся. Одинокий парень за столиком у окна сверлил взглядом две пустые чайные чашки. Не его ли подружка там плачет? Свинство это, разбивать девушке сердце в такой чудесный вечер.

Дверь туалета за его спиной сердито хлопнула. Саша обернулся — и увидел Васю, бледную и с покрасневшими глазами. Она тоже заметила его, отпрянула и смущенно шмыгнула носом.

— Привет, — неуверенно сказал Саша.

Вася еще раз шмыгнула носом и промолчала.

— Что-то случилось?

— Случилось, — буркнула Вася, не глядя на него.

— Что такое?

— А что у меня может случиться? То и случилось!

Саша осторожно оглянулся на столик у окна. Напротив парня уже сидела девушка, они держались за руки и смеялись.

— Верочка ваша у меня случилась! — сказала Вася. — Она мне… она меня… она смерти моей хочет! У меня весь план к чертям полетел, и хрен мне теперь, а не премия… Я в отпуск из-за нее уйти не могу! Я не помню, когда у меня в последний раз выходной был. Я с Нового года только вот сейчас спину разогнула, глаза протерла — кругом весна, а я все в зимних ботинках хожу… И тут она со своей обложкой! И мы ведь, главное, с дизайнером все утверждали, на каждом этапе… а она что?

— Что?

— Велела переделывать! Она, видите ли, не так себе представляла… Когда, интересно, мы ее будем переделывать? Я и так из-за нее… Я ей фотографии… Я в Эрмитаж писала, ты бы видел, что они мне ответили! Пусть сама им пишет, если ей так надо! И вообще… она уродство какое-то хочет! Вот смотри… Вот давай сядем, я тебе покажу… Это ужас какой-то!

Они присели за ближайший столик, и Вася достала из сумки ноутбук.

— Вот какая должна быть обложка. И мы ведь с ней обсуждали! Она все одобрила! Ведь красота же, да? Я сама этого дизайнера подогнала, я его месяц уговаривала… А она что?

— Что?

— Хочет другую!

— Какую?

— Вот, — Вася гневно щелкнула кнопками. — Вот такую примерно. Ну уродство же, скажи?

Саша замялся. Обе обложки, на его взгляд, были нормальными. Ну обложки и обложки. Обычные.

— Да, первая лучше, — сказал он наконец.

— Лучше! — торжествующе провозгласила Вася. — Всякий, у кого есть глаза, сразу видит, что лучше! Мало того, что она мне план запорола, так и вообще обидно просто… Книжка-то хорошая получилась, прямо супер. Она там, кстати, и про тебя написала.

Саше стало неуютно.

— И… что пишет?

— Ну что-то такое… погоди, сейчас найду, мы с ней сегодня только эту главу делали. А, вот, смотри… бла-бла-бла… отточенная фразировка… теплота и эластичность, как у певцов классической итальянской школы.

Ну хоть кто-то пишет о нем хорошо. Саша улыбнулся. Улыбнулась и Вася.

— Тут и про Ваню есть! — и она, не глядя в текст, отчеканила: — «Уникальный тембр и обезоруживающее обаяние зачастую оттягивают на себя внимание зрителей и мешают заметить, насколько он хороший актер — гораздо лучше, чем может показаться».

— А про Сёму?

— Где-то было, не помню. У нее про другого Дон Жуана есть. Как его… какой-то Лёня, что ли. Она про него еще написала, что очень талантливый молодой человек. Я говорю: давайте уберем, что он молодой… какой он молодой, ему уже пятьдесят!

— Гм.

— Ну смешно же, правда? Нашла тоже юное дарование!

— Он Ванин ровесник, кажется.

Вася уставилась на него широко распахнутыми глазами, слезы в которых уже окончательно высохли.

— Да? А… Ну, короче, она пишет: хороший Дон Жуан, только больно уж флегматичен, и Командора испугался только потому, что подумал, будто бы тот собирается съесть его ужин. А когда оказалось, что ему всего-навсего предстоит провалиться в геенну огненную, то вроде даже вздохнул с облегчением. И самое смешное, что в той постановке они туда провалились прямо со столом и с ужином!

— На месте режиссера я бы тогда в эпилоге показал, как Командор с Дон Жуаном там, в преисподней, вместе съедают этот ужин в теплой дружеской атмосфере. И только бедный Лепорелло так и остался голодным в компании обглоданной фазаньей ножки.

— Нет, — сказала Вася, — это слишком ужасный конец. Даже для оперы. Должно быть так: Лепорелло пошел в таверну и наконец-то нормально поужинал.

— Точно. Выпил, закусил, сидит и распевает песенку, которой научился у бывшего сеньора:

Vivan le femmine,

viva il buon vino!

Sostegno e gloria d'umanità!

— А это про что песенка? Я по-итальянски не очень…

— Про то, что вино и женщины — лучшее в нашей жизни!

— А! Да, подходяще. Вино и женщины!

— Простите, — робко сказал официант, выглядывая из-за Васиного плеча, — я извиняюсь, у нас в меню только вино.

Ни долгий теплый вечер, ни беспечная болтовня с Васей в кафе так и не рассеяли тяжесть на душе, лишь на время отогнали угрюмые серые мысли. Саша вышел на две остановки раньше и медленно побрел к дому через парк. Подтаявшая таблетка луны прилипла к бледному небу, покрытому розовыми полосами — словно кто-то царапал его гигантскими когтями. На полпути обнаружилось, что дорожку перекрыли из-за строительных работ, и он некоторое время тупо разглядывал рабочих, которые возились за забором, несмотря на поздний час, а затем присел на скамейку, вдруг придавленный внезапным приступом усталости. Было душно, на лбу выступила испарина. Хорошо, что завтра выходной.

Репетиция прошла неважно. Ну, строго говоря, не хуже, чем обычно, но на контрасте со вчерашней легкостью, заразившей под конец даже Сундукова, сегодня все получалось как-то особенно неудачно. Сундуков был недоволен, пианист поглядывал на Сашу со сдержанным удивлением, а Эльвира и не пыталась скрыть скептическую усмешку. Не Эльвира то есть, а Алиса, которая ее поет. Жена Романа. Уж конечно не Сашу она хотела видеть в этой роли, а своего мужа. Кругом семейственность и верные жены…

Он вытащил телефон, и только по тому, как ярко загорелся его экран, вдруг понял, что уже стемнело.

Полина не отвечала. Наверное, она еще на работе, у них сейчас горячая пора. Фонари в парке почему-то не зажглись, но над строительной площадкой тускло светилась лампочка. Рабочие разошлись, только один курил, присев на обломок бетонной плиты. Сейчас он потушит окурок и выключит лампочку, и вот тогда станет совсем темно, а батарейка в телефоне садится и фонарика надолго не хватит. Надо уходить, чтобы не плутать впотьмах по кривым окольным тропинкам.

Надо уходить. Бесславный конец карьеры, да, это будет неприятно, но он переживет. Он с самого начала знал, что слабоват, что недотягивает — его голосу не хватает объема, у него скучный тусклый тембр, короткое дыхание, и никакими стараниями этого не исправить. Уж он старался! Вот уж тут ему себя не в чем упрекнуть. Старался. Но нет, увы. Увы, но нет. И никогда ему не добиться настоящей раскованности на сцене, настоящей свободы, которая компенсирует недостатки вокала. Многим это удается весьма успешно, но не ему. И каждый раз неловко за свои неуклюжие попытки предстать тем, кем он не является. Он поверил своему нечаянному успеху, принял его за чистую монету, он был готов оправдать аванс, предоставленный ему судьбой, но оправдывать его оказалось нечем. Теперь только дотянуть до премьеры. Спектакли пройдут гладко, это понятно, он получит свою долю аплодисментов, а потом уйдет, освободив место на сцене для тех, кто его действительно заслуживает.

Приняв это решение, хотя и компромиссное, половинчатое, он сразу почувствовал облегчение. Уходить, рвать связи, обрубать нити, сокрушать и разрушать вообще легко… и даже приятно. Только это и приносит ощущение свободы, пусть и ненадолго.

Что-то вдруг треснуло и загудело у него за спиной, в затылок мягко ударила горячая волна. Он вскочил — и инстинктивно шарахнулся в сторону, еще не разобрав, что происходит. За забором на стройплощадке полыхал огонь, жадные языки пламени на глазах расползались по плитам, доскам и ящикам. Саша попятился, хотя стоял на безопасном расстоянии, и нащупал в кармане телефон. Надо звонить ноль три… да нет же, ноль один. Или сто один. Черт, как оно там… Вот это полыхнуло! Что-то у них за забором такое ядреное… потрескивает и издает отвратительный химический запах... Неправильно набран номер. Ладно, тогда сто двенадцать… Он задержал дыхание, стараясь не кашлять, чтобы услышать, когда ответят, и только тут осознал, что за забором, прямо в огне и дыму, кто-то кричит.

Он заморгал, пытаясь прогнать резь в глазах. Так и есть, там на земле человеческая фигура — пытается ползти и орет во весь голос. Пьяный, что ли, заснул с сигаретой? Или ушибся и не может идти? Где-то здесь должен быть проход в заборе. Не может ведь быть, чтобы не было… Вот он, выход, там куча мусора уже занялась. Ладно, забор хлипкий, слабенькая рабица, просто выломать одну секцию… Он вскрикнул и отдернул руку — сетка уже раскалилась. Человек за забором тоже кричал. Господи, какой же он придурок, опять забыл… Он попытался набрать в грудь воздуха, закашлялся, отскочил подальше, и снова вдохнул поглубже, на этот раз удачно.

Estuans interius

ira vehementi

in amaritudine

loquor mee menti…⁽²⁾

Клубы дыма вздувались и набухали один за другим, жирные и мохнатые, и шевелились, как живые. За ними, в огненном мраке, что-то обрушилось, и над площадкой взметнулся сноп искр. Он зажмурился, и голос, настоящий голос, ликующе рванулся вверх вместе с лепестками пламени.

Factus de materia,

cinis elementi

similis sum folio,

de quo ludunt venti...⁽³⁾

Забор стоял нетронутым, зато огонь, словно раззадоренный его пением, взвился к самому небу, грозя перекинуться на ветки деревьев. Да есть ли там еще кто-то живой? Он замолчал и снова бросился вперед, прямо в плотную дымовую массу, слепо вытягивая перед собой руки и стараясь не глотать обжигающий воздух.

Пальцы уткнулись в тонкую сетку, упругую и холодную. Он открыл глаза. Огня больше не было. Не было и дыма, вообще никаких следов пожара. На строительной площадке тускло горел красный фонарик. И кругом ни души, если не считать его самого.

Он посмотрел на свои ладони — нет, ни боли, ни ожогов. Провел рукой по лицу — никакой копоти. Только легкий запах гари от одежды и мелкие, как брызги, хлопья грязно-серого пепла на манжетах.

1) Я убью его! Разорву на части!

Вернуться к тексту

2) Гнев, как огонь,

жжет меня изнутри,

я с горечью

говорю сам с собой…

Вернуться к тексту

3) Я создан из праха,

я создан из пепла,

я словно лист,

который гонит по миру ветер… (Из кантаты «Кармина Бурана»)

Вернуться к тексту