Танец пепла (гет)

Зима с детства была моим любимым временем года: холодная, неприступная красота природы, завораживающая своей хрупкостью и невинностью, пусть даже обманчивой. А на фоне этого белоснежного холста — ослепительно яркие вспышки новогодних праздников, особенно желанные и волнительные из-за такого странного полусознательного ощущения таинства, магии, волшебства, к которым, казалось, ещё чуть-чуть и можно будет прикоснуться… Наверное, именно эта аура тайны, обострённая снежным безмолвием, и была так притягательна для меня в этом суровом времени года. Но, стоило мне покинуть Россию, как моё отношение изменилось.

Здесь температуры были мягче, сама зима — короче, но вместо искрящегося белого её наряд скорее был грязно-серым. С самого конца осени небо уже было затянуто непроницаемыми облаками, из-за чего казалось таким низким и тяжёлым, что невольно хотелось втянуть голову в плечи и сбежать поскорее в тёплый уют кафе или спрятаться дома под пледом. Временное облегчение приносили праздники — они, как и на Родине, сияли, манили разноцветными огнями и обещанием чуда с той лишь разницей, что здесь вместо ароматов мандаринов, Рождество было окутано запахами пунша, глинтвейна и жареных каштанов.

Словно по мановению волшебной палочки улицы старых городов преображались, становясь похожими на такие знакомые ещё с детства сказки, и с лёгкостью верилось, что в любой момент из-за угла выбегут Кай с Гердой, а где-то высоко промчится в своих шикарных санях сама Снежная королева… Да вот только, как уже, правда, в другой сказке, стоило стрелкам часов пройти отметку двенадцать двадцать шестого декабря, как всё так же быстро исчезало: вместо роскошной кареты — тыква, а бальное платье вновь превращалось в лохмотья. Никто не спорит, что праздники всегда проходят слишком быстро, но здесь они просто исчезали, оставляя после себя саднящее чувство незавершённости. Но печальнее всего было то, что такой волшебный и ожидаемый Новый год приобрёл в этих краях меланхолическое послевкусие какой-то ненужности и второсортности. А ведь впереди ждали ещё как минимум два месяца серой угрюмости.

Это было именно такое безликое, серое и туманное утро в феврале. Пустынные поля, стыдливо кутающиеся в изглоданный снег, простирались почти до самого горизонта, лишь изредка прорезанные ломаными линиями чёрных деревьев. По этому простору летел поезд, только миновавший черту города. Словно обрадовавшись долгожданной свободе, локомотив с энтузиазмом набирал скорость, унося на постукивающих колёсах около ста своих привычных пассажиров — типичный экспресс, соединяющий пригород со столицей. Я не помнила, зачем и куда ехала, но ощущая знакомое покачивание состава, мысленно отмечала набивший оскомину маршрут. В противовес хмурому и ветреному пейзажу за окном, внутри было до рези в глазах светло, и даже разморенная теплом натопленного вагона, я никак не могла расслабиться — а ведь так хотелось выкроить хотя бы полчаса сна. Да вот только сегодня холодный свет ламп дневного освещения был почти нестерпимо ярким, а приглушённый шёпот пассажиров — оглушающим. Привычным движением рука потянулась к карману, но знакомого плоского квадрата плеера там не обнаружилось, и я мысленно чертыхнулась, вспомнив, что второпях засунула его в задний карман джинсов. Несколько секунд потребовалось на то, чтобы справиться с ленью, и я, кажется, даже приподнялась, когда меня действительно оглушил жуткий визг тормозов, скрежет металла. Сознание затопил первобытный животный страх, а потом мир вокруг вздрогнул и погрузился во тьму.

Я резко открыла глаза, которые и не помнила, когда закрыла. Окружающая тишина сбивала с толку. Майрон так и сидел напротив, задумчиво покручивая между пальцами карандаш, и, похоже, даже не замечал ни меня, ни своего молчания. Следовало что-то сказать, напомнить, но и мыслями, и душой я всё ещё была в том сером февральском дне…

— Ты что-то вспомнила? — от неожиданности я так подскочила на месте, что клацнули зубы. Но Майрон, казалось, не обратил на это никакого внимания, продолжая разглядывать тонкий оранжевый стержень в руках.

— Я… — мой голос предательски дрогнул и на какое-то ничтожное мгновение взгляд янтарных глаз метнулся в мою сторону. — Я не знаю. В голове мелькают какие-то образы…

— Понятно, — он потянулся и встал с кресла.

Теперь Майрон возвышался надо мной, и чтобы поймать его взгляд пришлось неудобно задрать голову. На языке уже вертелось пара колких комментариев по поводу его манер и явного желания свернуть мне шею, но все они так и умерли на губах, стоило элегантным прохладным пальцам коснуться моего подбородка. На долю секунды я забыла как дышать, по коже пробежали мурашки: всё внутри меня одновременно тянулось и страшилось этой непонятной и неуместной близости. И Майрон, похоже, знал, как действовали на меня его прикосновения, да даже если и были какие-то сомнения, все они таяли, стоило лишь взглянуть на иронично приподнятые брови, враз вспыхнувшие глаза. Более того, он словно смаковал этот момент и теперь, склонив голову на бок, почти улыбался, нежно поглаживая мой подбородок большим пальцем.

— Тогда продолжим, — вырванная из контекста фраза неловко повисла между нами, но Майрон лишь опустил руку, напоследок заправив несуществующую выбившуюся прядь за ухо, и, как ни в чём ни бывало, вернулся обратно в кресло. В пальцах вновь замелькал карандаш, а пару секунд спустя я вообще не была уверена, не привиделась ли мне эта наша «заминка».

Он снова говорил — а я жадно глотала каждое слово, только вот на этот раз они уже не вспыхивали в голове образами, не заставляли сердце биться чаще от вновь переживаемых ощущений. То были лишь голые факты, сухие и безучастные.

Машинист поезда, в который мне не посчастливилось сесть в тот день, рассказывал потом, что человек в красной толстовке появился посреди широкого поля, будто из-под земли и тут же метнулся под колёса состава. И хотя было ясно, что спасти эту отчаявшуюся душу уже нельзя, следуя всем известным правилам и инструкциям, машинист рванул на себя рукоятку тормоза, но к своему ужасу почувствовал, что ничего не произошло: нервно дёрнувшись, рычаг заклинил намертво и никак не реагировал ни на какие воздействия. Разогнавшийся же поезд, тем временем, стремительно приближался к крутому повороту — единственному на пути следования состава. Всё остальное случившееся было лишь делом физики. В тот день сила притяжения унесла около тридцати жизней, но человека в красной толстовке среди них не было.

Мне повезло: я отделалась парой сломанных рёбер и синяками. Во всяком случае, так думали врачи, отпустившие меня домой после полагающегося курса лечения. Каким образом после всех УЗИ и рентгенов никто так и не обнаружил черепно-мозговую травму — неизвестно и непонятно. Да вот только она была, и уже совсем скоро стала давать о себе знать. Сначала это были тривиальные головные боли, к которым вскоре добавились пусть неприятные, но вполне объяснимые панические атаки, резкие смены настроений. Терапевт прописал что-то от мигреней, психолог — успокоительное. Стандартные меры для вполне себе, учитывая обстоятельства, стандартной ситуации. Проблема была в том, что ничего не помогало.

В первый раз, когда я ушла из дома, меня нашли довольно быстро, потом стало хуже. Мой молодой человек запирал дом, прятал ключи, но мне всё равно удавалось улизнуть. В моменты просветления я очень стыдилась, корила себя, извинялась и пыталась всеми силами искупить ту горечь переживаний, что пришлось испытать моему любимому, но уже на следующий день могла резко вспылить на ровном месте, не преминув запустить в его сторону чем-нибудь тяжёлым. Врачи в один голос твердили, что это последствия аварии и травмы, прописывали лекарства, меняли дозировки, но, казалось, улучшения (если такие и были) становились всё менее заметными. И вот тогда произошло то, чего опасался мой парень уже давно: я снова исчезла, но на этот раз меня не нашли ни через день, ни через два, ни через неделю…

Прошло почти полтора месяца постоянных поисков, ежедневных звонков в полицию, объявлений в интернете, во всевозможных социальных сетях и даже на фонарных столбах, когда общий знакомый совершенно случайно наткнулся на меня где-то в пригороде Будапешта. Наряженная в странные цветастые тряпки я танцевала на улице, задорно подмигивая и прихлопывая, как будто и вправду где-то играла музыка. Зрелище было настолько печальным и поразительным одновременно, что знакомый не сразу сообразил, что делать, и, следуя первому импульсу, окликнул меня по имени. Он был уверен на все сто процентов, что в тот момент я его узнала, на какую-то долю секунды, потому как в следующее мгновение уже сорвалась с места и с безумным видом бросилась прочь. Меня, конечно же, нашли, пусть и ушло на это ещё почти три недели. Только вот особой радости это не принесло.

На этом моменте Майрон резко замолчал и несколько долгих секунд задумчиво меня рассматривал: будто никак не мог решить, готова ли я принять оставшуюся информацию. Видимо, я оказалась готова.

При поимке, задержании, возвращении — это можно было назвать как угодно, — я брыкалась, извивалась и визжала диким зверем, то и дело норовя если не укусить, то поцарапать полицейских. Да вот только куда измождённой женщине, пусть и подстёгиваемой безумием, тягаться со здоровыми мужиками? Скрутили меня быстро, подоспевшие же к тому времени врачи вкололи транквилизаторы (что значительно остудило мой пыл), а потом отправили обратно в страну проживания. Конечно же, о том, чтобы оказаться дома, речи уже не было, и в полубессознательном состоянии я была передана под своды главной городской больницы. Мой молодой человек сопровождал меня вплоть до того момента, когда за мной закрылись двери психоневрологического отделения.

Майрон вновь замолчал — лишь постукивал пальцами о согнутое колено в такт только ему известной мелодии. Моё сердце так же нервно билось в груди, и я всё ждала, что вот-вот с иронично изогнутых губ сорвётся истинное откровение: как будто услышанного мне было мало. Да вот только какая-то часть меня ждала и надеялась на что-то другое, необъяснимое, не скованное ни словами, ни определениями, но без сомнения узнанное с первого же слога. Только ничего подобного не случилось. Рассказ продолжился, но в дальнейшие объяснения я вникала с трудом: уж слишком не скупился мой повествователь на научные термины, формулировки и сухие цитаты из медицинской карты. Основная же суть была до обидного проста: из-за всё той же травмы в моей голове что-то образовалось, потом это в свою очередь пережало другое что-то, вследствие чего всё изменилось. Майрон не раз упомянул, что врачи пытались решить всё медикаментозно — не вышло: пришлось взяться за скальпель. Не вышло и во второй раз. Понятно это стало пару недель спустя, когда я, закатив глаза, неожиданно рухнула как подкошенная на пол.

* * *

— Почему он больше не приходит? — этот вопрос первым нарушил гнетущую тишину, в которой мы пребывали последние минут пять, и, видимо, каким-то образом не оправдал ожидания Майрона. Последний не только перестал совершенствовать свои трюки мелкой моторики, но и вообще отложил карандаш в сторону. В янтарных глазах отразилось неприкрытое удивление, которое, правда, почти сразу сменило раздражение. Но мне было не до этого, а внутри всё множилось жалящее чувство обиды и разочарования. — Когда был его последний визит? Наверное, в то время, я всё ещё была без сознания…

— Прекрати! — Майрон шумно выдохнул и рывком поднялся на ноги. — Если это всё, что тебя интересует, то тебе стоит знать, что твоего молодого человека не было здесь с тех самых пор, как тебя доставили сюда из Венгрии.

Сердце ударилось о грудную клетку и замерло, а в следующее мгновение: будто невидимые ледяные ладони легли мне на плечи. Холод, жалящий и парализующий, наполнил меня словно сосуд, в болезненном спазме сжав горло, и именно в этот момент я вдруг физически ощутила, что такое одиночество.

— Может, ему просто не сказали, что я…

— Ирина, — Майрон опять смотрел на меня свысока, — он не приходил ни до, ни после операции, — каждое слово молотом било по вискам, жестоко разбивая что-то ещё трепещущее глубоко внутри и очень похожее на надежду. — Твой молодой человек даже не знал, что ты была в коме… — наверное, что-то в моём взгляде заставило его замолчать и, так и не закончив предложение, бросить вместо этого: — Мне очень жаль.

Я всегда недолюбливала эту безликую и неловкую фразу, но сейчас стало почти физически противно. Прикрыв глаза, я шумно сглотнула, борясь с подступающей тошнотой.

— Почему?

Вопрос гремел в голове, но, как оказалось, всё же сорвался с языка. Это стало понятно, когда спустя несколько минут безмолвного созерцания он вновь оказался в кресле напротив. Пронзительный скрип подошв о линолеум — так я поняла, что Майрон подался вперёд.

— Я не врач-психиатр, — начал он чуть тише и чуть мягче, — но, если хочешь услышать мою точку зрения…

— Да.

— Сейчас ты пытаешься найти оправдание своей обиде и своему одиночеству, хочешь найти во всём этом какую-то высшую цель, предназначение, рок, в конце концов. Разве не поэтому неудачники так любят ходить к гадалкам, доморощенным магам и ведунам, — на этот раз он не сдержал ироничной усмешки, а я вдруг осознала, что уже какое-то время, забыв про тошноту, напряжённо слежу за ним. — Ведь когда можно списать всё на трагический фатум, игры высших сил или банальную порчу, насланную трепливой соседкой, пережить сложности легче, чем принять очевидное, — Майрон посмотрел мне прямо в глаза, явно выдерживая многозначительную паузу. — Стечение обстоятельств, пусть и обидное, болезненное или жестокое, почти всегда было, есть и будет лишь простым стечением обстоятельств.

— Я думала, ты объяснишь мне, почему он ушёл…

— Так я этим и занимаюсь, — от покровительственной улыбки, сменившей усмешку, стало противно. — Пойми, Ирина, когда люди уходят из нашей жизни, на это существует всего несколько довольно прозаичных причин: мы их обидели, им наскучили, или же мы им просто больше не нужны. Вот и всё.

— Но мы ведь любили друг друга…

— Мы любим только до тех пор, пока нам удобен объект наших переживаний. Как только он или она становятся лишними в нашей жизни, чувства отходят на задний план. Дружим мы, кстати, так же...

Майрон откинулся на спинку кресла, почти не скрывая раздражение.

— Он бросил меня, — прошептала я, ожидая, что расплачусь, но к собственному удивлению не почувствовала ничего. Будто сорвавшиеся с губ слова ничего и не значили.

— Скорее устал, — его уверенный тон вырвал меня из раздумий. — Но не стоит клеймить его негодяем. Думается мне, он хлебнул не одну ложку дёгтя рядом с тобой, и в какой-то момент мёда больше не осталось.

— Но я...

— Знаю, не виновата, что ему, скорее всего, тоже известно. Только порой разум перестаёт быть советчиком, когда сердце уже больше не отвечает.

Я сглотнула и отвернулась. В тот момент больше всего хотелось, чтобы в этой комнате было окно: изнутри снедала почти физическая необходимость поймать глазами что-то ещё кроме этой изнуряющей белизны, уловить, пусть и сквозь стекло, лазурный всполох неба или зелень деревьев… Так хотелось, цепляясь за кусочки другой реальности, отсрочить, пусть на немного, ту, что ждала меня в кресле напротив.

— Я понимаю, принять всё вот так сразу — тяжело, — шумный выдох, скрип пододвинутого кресла. — Поэтому не стоит мучить себя больше, чем есть. Вот скажи мне, ты помнишь хотя бы его имя? Или вашу последнюю встречу?

Я невольно вздрогнула и несколько раз удивлённо моргнула, продолжая, однако, буравить взглядом стену напротив. Майрон истолковал моё молчание по-своему:

— Ну так как? Ты помнишь? — голос упал до шёпота и в тот момент отчего-то очень напомнил змеиное шипение. Или же мне это только показалось?.. Потому как секундой позже он продолжил, но уже в своей привычной размеренным манере: — Не пойми меня неправильно, но, возможно, есть причины на то, что твоя память сохранила воспоминания лишь об отдельных событиях, людях и местах.

— Ты хочешь сказать, что я помню лишь то, что было мне действительно важно? — бросила я сухо, неожиданно разозлившись на него или всё же на его… «Проницательность? Излишнюю прямолинейность?» — наверное на всё сразу. — Я не верю, что он мог вот так просто исчезнуть из моей жизни. И плевать мне на имя — я помню его каждое прикосновение, голос, улыбку, как менялся цвет глаз, когда он радовался, грустил. И да, когда мы виделись последний раз, под нашими ногами бушевало море…

— Ты можешь не верить мне, но, боюсь, придётся поверить фактам, — от слов, а в особенности от того, как они были произнесены, захотелось закутаться в одеяло. — Почему бы тебе не спросить об этом доктора Грима, если я настолько не внушаю доверия…

— А что с моей семьёй? — отступать уже было некуда.

На краткий миг Майрон выглядел удивлённым, почти растерянным, но быстро взял себя в руки и нахмурился:

— Что ты имеешь в виду?

— Никто из них меня ни разу не навестил. Не хочешь же ты сказать, что они тоже на меня обиделись и от меня устали? Да и имена моя память хранит исправно!

На последних словах голос почти сорвался на крик, а после — вновь эта испытывающая тишина. Я ждала, жаждала ответной тирады или какого-то взрыва эмоций, но вместо этого Майрон лишь устало выдохнул и, прикрыв глаза рукой, лениво протянул:

— Чего ты хочешь от меня, Ирина? Ты просила правды — ты её получила. Коли та оказалась не такой, как ты желала или представляла: ну прости. Что же касается твоей семьи, — рука упала на колено, и наши взгляды пересеклись, — то я, увы, не силён в бюрократии. Наверное, они бы и были рады тебя навестить, но ты ведь и сама знаешь, где они живут. Ведь так?

Я сглотнула, чувствуя, как в глазах предательски защипало. Отчаяние грозилось накрыть меня с головой, и удавалось держаться лишь последним усилием воли и ещё чем-то, что никак не желало оформиться в слова. Да и сам Майрон прилично сбивал с толку: его словно кидало из крайности в крайность. Так от доверительной теплоты, которой он так щедро делился недалече, как вчера, не осталось и следа — вместо этого, он, казалось, готов был в любой момент сорваться на меня без видимых на то причин. Наверное, поэтому его последующие слова успокоения не вызвали ничего, кроме раздражения:

— Принять всё это вот так сразу — тяжело, — он говорил мягко и вкрадчиво, но за приятным звучанием не чувствовалось ни грамма сочувствия или сожаления.

— Ты жесток, Майрон Кинг, — вырвалось у меня помимо воли, на что он лишь покачал головой.

— Из жалости я должен быть жесток…

На этот раз я не выдержала, и кожу обожгли немые слёзы. Взор затуманился, пока фигура напротив не превратилась лишь в размытый тёмный силуэт, который медленно приблизился. Меня вновь окутал этот противоречивый и совершенно неуместный аромат корицы, а упавшая сверху тень показалась непропорционально большой и тёмной, будто в одночасье поглотила весь свет в палате. Я задыхалась и тонула, уже даже не пытаясь хоть за что-то зацепиться, потому что из-под ног выбили последнюю опору. И пусть прикосновения Майрона вызывали во мне очень неоднозначные эмоции, на долю секунды я вдруг очень захотела, чтобы он хотя бы взял меня за руку, не дал сорваться в бездну. Но он медлил, а может и вовсе не собирался.

— Наверное, это стоило сделать иначе. Скармливать тебе информацию в час по чайной ложке… — он был совсем рядом, я это чувствовала, но почему-то не видела. — Однако у нас не так много времени. И я уже говорил тебе, что я не врач-психиатр, чтобы всё делать правильно.

Его было слишком много. Майрон был везде, словно я растворялась в его присутствии, успокаивающем и парализующем, в сладком дыхании, ласкающем и в то же время лишающем последних крупиц воздуха. Майрон, словно шёлковый шарф, нежно и неумолимо затягивался вокруг моей шеи.

— Уходи, — и это действительно был хрип. А потом мучительно медленные удары сердца: один, второй, третий — только когда где-то гулко хлопнула дверь, я осознала, что осталась одна.

* * *

После того разговора Майрон больше не появлялся: вместо него еду и медикаменты теперь приносил и уносил неизвестный санитар. Этот новый был молчалив и, хотя исполнял свои обязанности с профессиональной точностью, явно не намеревался у меня задерживаться, а когда я всё же решилась спросить о Майроне, одарил таким взглядом поверх неизменной маски в пол-лица, что мне стало, мягко сказать, неловко. Ответа я, конечно, так и не получила, безымянный же медбрат поспешил избавить меня от своего присутствия, да и после почти не скрывал своего рвения и желания проводить в моём обществе как можно меньше времени. Нет, он продолжал так же выполнять всё на «отлично», но иногда в его движениях нет-нет, да проскальзывала нервозность, которая указывала на явную поспешность в действиях.

Майрона же и след простыл, и мне оставалось лишь гадать, что послужило причиной исчезновения. Хотя, с его слов, причин могло быть всего несколько: обида, скука или просто ненадобность, — оставалось лишь выбрать более подходящую и принять как факт. Да вот только делать это вовсе не хотелось. Несмотря на противоречивость Майрона и несомненные странности его характера, в глубине души я очень надеялась, что когда наступит время очередного приёма пищи, лекарств или ещё чего-нибудь, именно он будет тем, кто распахнёт дверь. Дело было тут не в каких-то романтических сантиментах (что было бы сейчас совсем некстати), а в том, что тот разговор породил в голове очень много вопросов. Пока же именно Майрон был единственным, кто не побоялся дать хоть какие-то ответы, хотя и рисковал при этом, как минимум, работой. Последнее «озарение» снизошло на меня не сразу: лишь после того, как схлынула первая волна бушующих эмоций. В одном он был несомненно прав: ни сама правда, ни то, как он просто вывалил всё на голову, не пришлось мне по душе. Сказать больше — я всё ещё была зла на него за это и одновременно с этим вынуждена признать, что он был первым и пока единственным, кто протянул мне руку помощи в этом тёмном царстве. Он не вытянул меня на свет, не подарил надежду, но зато не оставил в неведении и беспамятстве, и пусть не дал опоры, но показал направление…

Дверь знакомо тихо скрипнула. Не удержавшись, я всё же скользнула взглядом по приоткрывающемуся дверному проёму, но и на этот раз моим надеждам не суждено было осуществиться. Хоть как-то порадовало уже то, что порог переступил не угрюмый санитар, а доктор Грим. Надо сказать, что в последнее время он стал появляться у меня определённо чаще, пусть так и не избавился от непонятной затравленности во взгляде. С другой стороны, может, доктор всегда смотрел и выглядел именно так, а в последнюю встречу наедине с ним и Майроном, эта особенность просто бросилась мне в глаза, и теперь, как скрытое изображение в стерео картинках: раз увиденная — постоянно маячила на переднем плане.

Доктор Грим тем временем уже устроился напротив меня, успев преодолеть несколько метров до моей кровати и пододвинув то самое кресло. Странное дело, если в начале этот кирпичный цвет был для меня своеобразной цветовой отдушиной, то спустя всего какие-то несколько дней (хотя учитывая не прекращающиеся провалы во времени, сроки я могла рассчитывать очень приблизительно), вся яркость и насыщенность цвета будто посерела настолько, что теперь почти сливалась с остальным безликим интерьером. Пока эти мысли проносились в моей голове, Грим напряжённо молчал. Да и вообще, прежде чем начать разговор, он взял себе в привычку в течение нескольких долгих мгновений внимательно меня рассматривать и, только удостоверившись, что в тот конкретный день я не представляла опасности и могла адекватно реагировать, приступал к расспросам.

Разговор обычно начинался с тривиального обмена любезностями, замечаниями по поводу самочувствия, порой даже внешнего вида, и лишь потом переходил в более «одухотворённые» плоскости: мои воспоминания, ощущения, сны… На последних доктор Грим с недавнего времени акцентировал особое внимание, аргументируя свой интерес тем, что в моих снах можно найти ключи к позабытым событиям прошлого. Я не спорила и довольно исправно участвовала в этих обсуждениях, несмотря на то, что большая часть пробелов памяти была заполнена. Ну а сны — те приходилось попросту выдумывать, потому как реальные я не только не решалась рассказывать, но даже пыталась как можно скорее позабыть для самой же себя…

— Вы сегодня задумчивы. — Грим сидел как всегда слишком прямо, скрестив пальцы «домиком» — жест, к которому, как я успела заметить, он прибегал довольно часто. Возможно, даже для того, чтобы ещё больше подчеркнуть свой профессионализм и спокойствие. И если в первом сомнений никогда не возникало: во время наших встреч доктор всегда строго следовал канонам врачебной этики, то в отношении второго у меня то и дело всплывали подозрения. Нервные, порой даже опасливые взгляды на дверь, напряжённые плечи, — всё это то и дело проскальзывало сквозь маску уверенности и доверия, за которой Грим так отчаянно пытался спрятаться. Иногда мне даже казалось, что причиной была я…

— Вас что-то беспокоит? — его вкрадчивый голос отрезвил, возвращая в реальность, в которой я, кажется, уже несколько минут отрешённо смотрела перед собой, не проронив ни слова.

— Простите, доктор, — я попыталась скрыться за виноватой улыбкой, хотя прекрасно понимала, что получится скверно. Грим ответил лишь коротким кивком.

— Рассеянность внимания, к сожалению, довольно часто наблюдается у пациентов с вашими симптомами. Но теперь, когда дозировка скорректирована, вам скоро станет лучше…

Он опять направился в эти сухие дебри медицинских описаний и деталей, которые ни на йоту ничего не проясняли — но ещё больше запутывали и сбивали с толку. Меня нередко посещали мысли, что делалось это специально, да вот только с какой целью — так и оставалось загадкой. Это раздражало и утомляло одновременно. Так вот в настоящий момент я никак не могла вспомнить, о чём был наш разговор лишь несколько минут назад. «Может, это был своего рода гипноз?»

— Доктор Грим, — прервала я его несколько резче, чем того требовали обстоятельства, поэтому тут же попыталась сгладить свой тон, — на чём мы остановились?

— Вы рассказывали мне свой сон… — я мысленно выругалась: в придуманных снах было легко запутаться, легко забыть. — Но мне почему-то кажется, что сейчас стоит поговорить о чём-то другом, — его серо-зелёные глаза чуть сузились, тёмные брови еле заметно дёрнулись вверх. «Он знает», — пронеслось в голове, и затаившаяся в уголках тонких губ тень ироничной ухмылки лишь подтвердила мои подозрения. С другой стороны, какой смысл увиливать и отнекиваться, если Грим сам, по сути, предлагал мне возможность внести ясность.

— Куда пропал мистер Кинг? — слова сорвались с языка относительно спокойно, а вот внутри всё сжалось и похолодело в ожидании ответа, который вдруг показался очень и очень важным.

— Вы очень сб… сработались с мистером Кингом, не так ли? Он определённо знает, как найти подход к своим подопечным, прийти к пониманию, доверию.

То что Грим использовал существительное именно во множественном числе, не укрылось от моего внимания. И одновременно в груди заворочалось что-то колючее, злое и очень похожее на… Ревность? — Нет, скорее обида с лёгким налётом собственничества. Пальцы заломило из-за того, с какой яростью они вцепились в край одеяла.

— Вы не ответили на мой вопрос, — я не узнала собственный голос: тихий, холодный, пронизанный тёмной яростью, он заставил меня саму содрогнуться, а Грим вдруг резко замолчал, неестественно вытянулся в кресле, и в его взгляде мелькнуло уже знакомое мне выражение. Он постарался как можно незаметнее втянуть воздух, но то была лишь бессмысленная игра в браваду. Его страх витал между нами звенящим запахом предгрозового озона, пульсировал тёмной кровью в напряжённых венах, чьи призрачные контуры различались на бледной шее, трепетно блестел в капельках пота на лбу. Я ощущала это, впитывала и упивалась этой неожиданной властью: Грим боялся, и в этот раз именно меня. Однако его профессионализм был всё так же безупречен: доктору удалось если не полностью справиться с эмоциями, то хотя бы создать довольно убедительную видимость: когда он ответил, это прозвучало почти спокойно:

— Майрон Кинг, к сожалению, был вынужден покинуть нас. Он объяснил своё увольнение тем, что разочаровался в собственном профессионализме…

Какая-то часть меня была уже мысленно и эмоционально готова к такому повороту. Но одно дело, когда подозрения лишь призраками витают где-то в подсознании, и совсем другое, когда их корявые формы резко обретают словесный объём. Поэтому, как бы я ни старалась сохранить нейтральное выражение лица, внутри всё равно что-то оборвалось, а меж лопаток похолодело. Майрон был моей нитью Ариадны, моим маяком на пути к пониманию всего, что случилось — с его же уходом я вновь погрузилась в потёмки, и кто знает, как долго мне ещё предстоит там бродить. Ведь Грим, руководствуясь только ему известными принципами, помогать явно не собирался. Последний же комментарий и вовсе выбил остатки почвы из-под ног: выходило, что треклятый санитар меня бросил. Прикормил, как бродячую собаку объедками, и бросил. От злости и обиды на глаза навернулись слёзы.

— Я вынужден согласиться с ним: мистер Кинг не имел никакого права ни профессионального, ни морального, поступать так, как он сделал. Мне очень жаль.

«Жаль, жаль, жаль», — отдавалось эхом в голове.

— Это всё, что вы можете мне сказать?

Волна ослепляющей ярости накрыла меня неожиданно, сметая на своём пути остатки самообладания. Дальше всё пространство наполнил оглушающий крик, и лишь спустя мгновения пришло осознание, что кричала я. Вернее выкрикивала что-то в лицо побледневшему Гриму. Смысл собственных фраз постоянно ускользал, и до сознания долетали лишь отдельные слова. Кажется, я упрекала того в тупости, жестокости, недальновидности и безразличии, щедро сдабривая речь самыми смачными выражениями, которые помнил мой мозг на всех известных мне языках. Когда же в своей тираде я дошла до вопроса о своём освобождении из стен больницы, то меня уже почти трясло, а истерические вопли потеряли последние крохи связности. Краем уха я уловила треск рвущейся ткани, потом что-то белое пролетело в сторону, а в следующее мгновение я уже лежала обездвиженная, прижатая к кровати несколькими парами крепких рук. Знакомое ощущение иголки, пронзающей плоть — на краткий миг я неожиданно пришла в себя, но почти сразу отключилась, теперь действительно проваливаясь в темноту.

Когда я очнулась, то вопреки ожиданиям обнаружила, что Грим снова (или так и) сидел в кресле напротив. Выглядел он ещё более бледным, осунувшимся, и смотрел на меня настолько печально, что стало не по себе.

— Мне жаль, — проговорил он одними губами, отводя взгляд.

Я несколько раз моргнула, но прежде чем успела даже пошевелиться, вновь потеряла сознание.

* * *

Золотистый полумрак разбавляли лишь пара свечей, отчего казалось, что огонь, заточённый в тёмное железо переносного очага, пылал особенно ярко. Глядя же на языки пламени, то и дело прорывающиеся через путы металлических прутьев крышки, нельзя было избавиться от ощущения, что то были лепестки дивного цветка, невыносимо прекрасного, нежного и хрупкого. Да вот только красота эта была обманчива и опасна, и чтобы в этом убедиться, надо было лишь выйти на улицу. Но в этой палатке, окутанной золотистым полумраком, об этом можно было легко позабыть, хотя бы на время.

Здесь, несмотря на скромное и больше функциональное убранство, было уютно, что как никак лучше отражало характер хозяина этого места: за угрюмым и суровым фасадом скрывалось тёплое и благородное сердце. И пусть Сельвен не знала наверняка, но зато не раз слышала, что именно так описывали жители Эсгарота того, кто спас их от дракона. Для неё самой Бард Лучник до недавнего времени был всего лишь именем, но теперь Сельвен всем сердцем надеялась, что все те слова, передаваемые из уст в уста, были правдой.

Он нашёл её на окраине Дейла, пьяную от свежести морозного воздуха, пошатывающуюся от бессонницы и полностью опустошённую этой битвой, пусть и выигранную, но доставшуюся очень дорогой ценой, а ещё больше осознанием того, что она проиграла в чём-то другом, не менее важном. Он не стал тратить время на объяснения — лишь представился и пригласил проследовать за ним, мягко давая понять, что возможность отказа даже не рассматривалась. Да и что ей оставалось? Так Сельвен и оказалась гостьей в этой просторной палатке: показавшийся опаляющим с мороза жар от огня, как-то незаметно появившаяся кружка с тёплым вином в окоченевших пальцах, и хмурый северянин, неожиданно приложивший ладонь к сердцу и склонившийся пред ней в поклоне.

Несмотря на столько прожитых лет, она порой сама удивлялась своей наивности. Конечно же, вся её маскировка оказалась абсолютно никчёмной уже после четвёртого дня и пятой ночи на ногах, хотя надо отдать должное — люди, работавшие вместе с ней, никоим образом не выдали своего «узнавания» и удивления (если таковое и было). Наверное поэтому, вплоть до того момента, когда с обветренных губ негласного короля Дейла сорвались слова благодарности для мудрой и милосердной дочери леса, она не осознавала, что уже давно раскрыта. А потом оставалось лишь надеяться, что благодарностью всё и ограничиться, потому как первоначальное неподдельное удивление, даже растерянность не укрылись от проницательного взгляда Лучника и более того — выдали её с головой. Опомнившись, Сельвен стала закидывать его какими-то любезностями, но момент был упущен, и с каждым словом лик воина всё больше темнел, пока Бард не прервал её, решительно приподняв руку.

— Никто из твоего народа не знает, что ты здесь. Это твой собственный выбор, — он даже не попытался придать голосу хоть тень вопроса. В ответ она еле заметно кивнула. — Тогда моих прежних слов недостаточно, чтобы выразить всю признательность от имени жителей Эсгарота. Да только я всегда был более искусен с луком и мечом, чем в красноречии. Прости меня, благородная дева леса.

Бард снова склонил голову.

— Мне не нужны другие слова — Сельвен наконец удалось взять себя в руки, и теперь её голос прозвучал почти уверенно. — Да и вообще, в словах важно не их количество или витиеватость построения, а только искренность биения сердца и душевного порыва, заключённого в звуки и буквы. Поэтому, Бард Лучник, наследник Гириона, не проси у меня прощения. И я принимаю твою благодарность, — повторяя жест, сделанный им ранее, она тоже приложила ладонь к сердцу и поклонилась.

Сельвен надеялась, что вот-вот последуют привычные в таких случаях предложения награды и последующие прощания. Только вот молчаливая пауза явно затягивалась, пока в какой-то момент не переросла в это гнетущее безмолвие, означавшее лишь одно: всё, что было до — лишь прелюдия, настоящий же разговор начнётся только сейчас. А потом вдруг пришло понимание: Бард знал обо всём ещё до того, как этой ночью на окраине Дейла его ладонь опустилась на её плечо.

Сельвен сделала большой глоток их кружки, наслаждаясь тёплой сладостью, которая растекалась по венам с терпким вином, и вновь поймала себя на том, что невольно залюбовалась «огненным цветком». В голове было пусто, вернее, она намеренно гнала все хоть какие-то уместные в данной ситуации мысли прочь. Ведь стоит только дать им волю, и голова просто разлетится в щепки, и станет вдруг очень понятно, почему пламя, обрамлённое железом, так напоминает ей что-то или кого-то, как и ту опасность, что может нести. Она шумно выдохнула, вновь глотнула вина и скользнула взглядом по тёмной фигуре Барда: тот стоял к ней спиной, чуть склонив голову набок, словно в раздумьях. Почему-то в тот момент она испытала к нему почти благодарность за то, что он за ней не наблюдал. Возможно, он почувствовал её взгляд, потому что наконец решил прервать молчание:

— Зачем ты здесь? — его голос был спокоен, но она всё равно невольно поёжилась. — Я нисколько не сомневаюсь в искренности твоего порыва помогать людям, но в то же время не верю, что ты оказалась здесь случайно. Да ещё и тайно, — добавил он в конце, отрезая тем самым любые пути к отступлению. Хотя Сельвен и не собиралась отступать.

Что поведать ему? Истину? Но та была настолько неправдоподобной, что она сама порой сомневалась в реальности того, что рассказала ей Ирина. Да и поверит ли этот хмурый воин в то, что эльфийка из лесного королевства бросила всё ради того, чтобы попытаться помочь смертной ведьме из далёкого прошлого? Ведьме, заточённой в темнице Трандуила. Ведьме, которая была королевской наложницей, любовницей… Последнее заставило Сельвен невольно замереть — эта мысль впервые оформилась в такие дерзкие слова, но, как ни странно, не показалась ей дикой или безумной. И всё же, правда была слишком сложной, слишком немыслимой. Бард скорее бы поверил в ту сказку, что она скормила своему неудавшемуся пособнику. Как его там звали, Олаф?

Сельвен еле заметно кивнула самой себе, принимая, наконец, решение, и уже приоткрыла рот, но слова так и не сорвались с языка: в палатке вновь зазвучал низкий голос Барда.

— Я помню тебя, — промолвил он задумчиво, почти мечтательно. — Я был ещё мальчишкой, когда впервые встретил вас с отцом в Озёрном городе. Кажется, тогда говорили, что эльфы пришли за какими-то недостающими ингредиентами для снадобий — всего не упомнишь. До этого мне доводилось видеть эльфов лишь издалека. Наверное поэтому и запомнил тебя так хорошо, — Бард повернулся к Сельвен лицом.

Тени, отбрасываемые безумно пляшущим пламенем очага, ещё сильнее подчёркивали порезы морщин на его лице, углубляли скорбные складки, залегшие в уголках губ. И только глаза лучились сейчас почти юношеским азартом и теплом. Контраст был настолько разительным, что Сельвен невольно задержала дыхание. На какое-то мгновение ей показалось, что Бард вот-вот улыбнётся, но он лишь вздохнул и продолжил:

— А может, я запомнил тебя потому, что после ты ещё несколько раз появлялась в Эсгароте. Правда, уже одна, — огонь молодости постепенно угасал, пока не превратился лишь в тлеющие угольки. И всё же это было тепло. — Ты никогда не отказывала в помощи и врачевала как знать, так и бедняков. Останавливалась в таверне, пила пиво и очень хорошо разбиралась в людских недугах. Потом кто-то рассказывал, что ты давно покинула лесное королевство, живёшь среди людей и появляешься в наших краях, когда навещаешь свой народ. Что тебя изгнали, а потом простили… — он замолчал и еле заметно ухмыльнулся. — Люди любят сплетни и чужие истории, которые порой сами и выдумывают. Но надо отдать нам должное, порой мы действительно попадаем в цель.

Бард отпил из своей кружки, Сельвен последовала его примеру: вино остыло и она была даже рада, что это был последний глоток.

— Мне нет дела до сплетен, как и до твоего прошлого, — вторая кружка глухо стукнулась о деревянную столешницу, — а вот до того, почему и зачем ты оказалась сейчас здесь, очень даже. И я надеюсь, что ты не будешь рассказывать мне историю несчастной любви, которую поведала Олафу. Нет смысла унижать друг друга бессмысленным враньём.

На этот раз Сельвен не сдержала ироничной ухмылки. Неожиданно для самой себя она облегчённо выдохнула:

— Говорят, что истинного короля можно обрядить в лохмотья, но над его челом всё равно будет сиять корона. Ты сказал мне, что не искусен в словах, но твоему уму и проницательности по праву могут позавидовать многие придворные ораторы, — Сельвен откинулась на спинку занимаемого ею стула и гордо вздёрнула подбородок. — Что ж, будь по-твоему, Бард Лучник, наследник Гириона. Я…

— Постой, — он снял с жаровни небольшой котелок, наполнил опустевшие кружки ароматным вином и вновь протянул Сельвен. — Думается мне, разговор будет долгим и вряд ли лёгким.

Она приняла напиток, вдыхая сладковатый пар, и благодарно улыбнулась, слегка кивнув в ответ. Когда же Бард опустился на стул напротив, от улыбки на её прекрасном лице не осталось и следа — лишь упрямо сжатые губы и зелёные глаза, горящие решимостью, под которой, приглядевшись, проскальзывали плохо скрываемая печаль и страх.

— Я пришла сюда за помощью и всем сердцем надеюсь, что ещё не слишком поздно.

Это была не её история, не её тайна, не её боль. Но волею судеб она уже стала её частью. Сельвен до последнего не знала, сколько из всего этого она имела права открыть хмурому воину. А слова так и рвались с губ, словно прорвавшийся сквозь лёд весенний поток, сами собой сплетались в предложения. Удивлённая такой своей словоохотливостью, она даже успела мимоходом заподозрить пряное вино на наличие какого-нибудь хитрого зелья для развязывания языков, но что-то внутри подсказывало, что напиток тут вовсе не причём. Просто ночь сложилась так, что сейчас именно этот мужчина, с испещрённым морщинами лицом, был единственным, кто мог ей помочь, ну или хотя бы выслушать. А слушать Бард, как оказалось, умел.

* * *

Рассказ подошёл к концу, и она почти ничего не утаила, разве что оставила смертную лишь ведьмой. В конце концов, загадочное прошлое принадлежало только Ирине, как и то, что происходило за закрытыми дверьми королевской спальни, принадлежало лишь тем двоим. Но и того, что она решилась поведать, оказалось достаточно. Несмотря на то, что за время её откровений Бард не проронил ни звука, она заметила, как удивлённо расширились его глаза при упоминании смертной ведьмы. Однако, вопреки ожиданиям Сельвен, он не набросился на неё с расспросами, стоило ей замолчать, а напротив — вот уже какое-то время сосредоточенно хмурился, безмолвно разглядывая догорающие поленья в очаге.

Время. У эльфов его всегда было много, поэтому они и относились к нему порой довольно легкомысленно. Но Сельвен, видно, действительно уже слишком долго не жила среди своего народа (или же привычки людей настолько легко перенять), потому что сейчас каждое мгновение, проведённое в немом ожидании, заставляло её всё крепче стискивать зубы. Чтобы не закричать. Бард же тем временем успел подняться и подкинуть свежих дров в очаг. Огонь, благосклонно принявший эту жертву, теперь разгорался с новой силой.

— Так ты говоришь, она смертная, — его голос всё ещё был несколько задумчив, но в нём явно чувствовалась решимость. Сельвен глубоко вздохнула, ожидая дальнейших вопросов, но не успела ответить и на этот, как Бард уже громче добавил: — И чем же я могу помочь этой ведьме?

Сельвен почему-то вздрогнула, а меж лопаток скользнул холодок. До этого момента всё было лишь теорией, начиная с того разговора с Ириной в темницах и заканчивая недавними откровениями. Действия же начинались именно сейчас. Она прикрыла глаза, пытаясь во всём этом ворохе сомнений и ненужных оговорок с вопросами найти ту самую заветную нить, потянув за которую, сможет враз распутать этот спутанный клубок. Казалось, возможностей было так много, но на самом деле верная была лишь одна.

— Я хочу освободить её из темницы, — выдохнула она, встречаясь взглядом с Бардом, который, повернувшись к очагу спиной, теперь смотрел прямо на неё. Он криво усмехнулся и покачал головой:

— Это было и так понятно… — но тут же посерьёзнел и продолжил, чеканя каждое слово. — Если ведьма действительно человек, то при других обстоятельствах я мог бы настоять на том, чтобы её отпустили к её народу, на волю или для отбывания правомерного наказания — это уже нюансы. Раньше такое случалось. Да вот только сейчас люди Эсгарота не могут позволить себе что-то требовать от лесных эльфов. Тебе очень хорошо это известно. Король Трандуил не только наш союзник, но именно от него пока зависит то, как мы доживём до весны. Гномы же, вернувшиеся в Эребор, слишком непредсказуемы. Поэтому…

— Мне надо встретиться с волшебником, который прибыл сюда незадолго до битвы. Ведь он всё ещё здесь? — от осознания того, что Серый маг действительно мог уже покинуть эти места, внутри всё похолодело.

— Гендальф Серый?

— Да, он знает ведьму. Она сама направила меня к нему.

Бард помрачнел. Сельвен была готова биться об заклад, что все эти разговоры о магии и магах были тому малоприятны. Люди, как и гномы, были известны тем, что с большим подозрением относились к волшебству и старались держаться от него подальше. Считалось, что магия — это удел эльфов и волшебников. И если первые предпочитали жить обособленно, да и не распространялись особо о высших материях, то вторых вообще было крайне сложно встретить вне стен каких-нибудь цитаделей тех же эльфов или же неприступных башен. Одним словом, магия пусть и была известной частью этого мира, но обычным людям редко попадалась на глаза, а поэтому каждое столкновение было подобно шагу в неизвестность. Словно в подтверждении её мыслей Бард тяжело вздохнул.

— Думаю, что смогу тебе помочь. Волшебник пока остановился в лагере людей, хотя не уверен, надолго ли… — Сельвен его уже почти не слушала и, повинуясь внезапному импульсу, вскочила на ноги.

Они расстались на том, что завтра утром к ней отправят посыльного с дальнейшими указаниями. Напоследок Сельвен улыбнулась и протянула Барду руку — жест, который она переняла у Ирины. Если Лучник и удивился, то виду не дал, и без колебаний ответил ей крепким рукопожатием. Оказавшись же в своей палатке, она ещё долго лежала с закрытыми глазами, прислушиваясь к биению собственного сердца: казалось, что спустя целую вечность оно не просто отсчитывало свои удары, а действительно забилось, разгоняя по венам сладостную лёгкость надежды.

Посыльный явился рано и, объявив о себе, тактично остался у входа в палатку, так и не решившись откинуть полог, подарив тем самым несколько мгновений на то, чтобы быстро собраться: её ожидали прямо сейчас. Брызнув ледяной воды в лицо, чтобы рассеять последние путы сна, Сельвен, накинув на плечи плащ, скользнула за полог.

Они двигались стремительно, и морозный рассвет, окрасивший побитые камни мостовой алым, нарушал лишь тихий шелест их одежд. Как оказалось, волшебник расположился в уцелевшей части какого-то дома. Посыльный только занёс руку, чтобы постучать в почерневшую дверь, когда та резко распахнулась и на пороге появился эльф, в котором Сельвен сразу узнала одного из советников Трандуила. Она отшатнулась, молниеносно натягивая глубокий капюшон, что, благо, осталось незамеченным, потому как её сопровождающий от неожиданности тоже шарахнулся в сторону, тем самым скрывая её за своей спиной, но почти сразу взял себя в руки и склонился в учтивом поклоне. Ей оставалось только последовать его примеру и ещё раз мысленно поблагодарить капюшон, надёжно скрывший её и тем самым уберегший от неминуемого узнавания. Но длилось всё лишь считанные мгновения: не удостоив их и взглядом, эльф-советник уже скрылся из виду, а они шагнули внутрь.

В жилище, состоящим из одной небольшой комнаты, поделённой обычным подвешенным куском ткани на своеобразную приёмную и спальню, было тепло, но царил непривычный с улицы полумрак. Для её зрения это не было препятствием, и взгляд без труда выцепил в темноте две фигуры, приютившиеся у камина у дальней стены: огромные, как гора, очертания сгорбившегося мужчины и, казавшийся на его фоне почти детским, силуэт небольшого человечка, сидящего рядом с трубкой в руке. Для посыльного же всё было не так просто, и, привыкая к новому освещению, он замешкался у входа и, наверное, чтобы скрыть неловкость, заговорил громче, чем следовало:

— Гендальф Серый, новопровозглашённый правитель Дейла, Бард Лучник, просит вас принять просительницу. Вот сопроводительное письмо, — посыльный склонился, протянув руку со свитком перед собой.

— Оставь письмо на столе, — в это момент они оба вздрогнули, потому как чей-то глубокий голос раздался вдруг отовсюду, но те двое, замершие у огня, даже не обернулись.

Сопровождавший Сельвен мужчина с плохо скрываемым рвением метнулся вперёд к столу, аккуратно избавился от своей ноши и тут же заспешил к двери, где вновь склонился.

— Благодарю. Ты можешь идти, — продолжил всё тот же невидимый собеседник.

Дважды просить не пришлось: на мгновение тонкий луч зимнего утра полоснул тёмную комнату, дверь глухо стукнулась о косяк, и Сельвен осталась один на один с тремя незнакомцами (а в том, что здесь присутствовал ещё кто-то, сомнений уже не было).

Молчание, казалось, длилось вот уже целую вечность, и она, надёжно укутанная тенями, даже успела подумать, а не забыли ли и вовсе о её присутствии, когда всё тот же глубокий голос вновь заговорил:

— Ну что же ты, просительница, топчешься в дверях? Проходи.

Глубоко вздохнув, Сельвен решительно шагнула вперёд, и в тот же миг от камина отделилась ещё одна фигура, словно материализовалась из ниоткуда. Высокий старец в серой мантии сделал ещё один шаг, и комната изменилась. Сельвен была уверена, что раньше не смогла бы почувствовала это так ясно и чутко, но сейчас кончики пальцев еле заметно покалывало, а колебания энергий, словно невидимые крылья, то и дело нежно касались вмиг покрывшейся мурашками кожи. Это вдруг оказалось так знакомо, что в глазах предательски защипало, но она быстро взяла себя в руки. А между тем воздух комнаты почти осязаемо искрился от сгустков магии, центром которой, без всяких сомнений, был именно седовласый маг, остановившийся в нескольких шагах от неё. И было уму непостижимо, что кто-то в здравом уме мог принять его за простого бродягу.

Однако ожидание явно затянулось. Спохватившись, Сельвен наконец полностью покинула тень и, вступив в световой круг, откинула капюшон.

Если волшебник и удивился, то виду не подал, и, приложив ладонь к груди, учтиво поклонился и тут же перешёл на Синдарин:

— Приветствую тебя, дева леса. Я — Гендальф Серый, известный среди твоего народа как Митрандир.

Ей показалось, что одна из фигур у камина как-то дёрнулась и даже обернулась, но она не придала этому значения и, поклонившись в ответ, поспешила представиться:

— Приветствую тебя, Митрандир. Я — Сельвен, дочь Фаэлона. Благодарю тебя за то, что согласился принять меня.

Волшебник еле заметно усмехнулся:

— Не торопись меня благодарить. Давай сначала выслушаем твою просьбу.

Сердце ускорило свой ритм, и наполненный магией воздух в одно мгновение стал каким-то вязким, с трудом пробиваясь в лёгкие. Пальцы Сельвен до ломоты сжали маленький холщовый мешочек, спрятанный в складках мантии, и это каким-то образом придало ей уверенности:

— Меня прислала Ирина, — и вот сейчас никаких сомнений не было: оба незнакомца у камина враз обернулись в её сторону.

— Ирина… — глухим эхом повторил Митрандир, и его лицо заметно помрачнело.

— Ей надо выбраться из Лихолесья… — продолжила было Сельвен, но тут же замолчала, когда маг вдруг резко развернулся и отошёл к столу. Отыскав там сопроводительное письмо, он быстро пробежал глазами по свитку.

— Зачем? — бросил он сухо через плечо, сминая бумагу длинными пальцами. — Неужели ей надоело играть в придворные интриги? — слова сочились такой желчной иронией, что Сельвен растерялась. — Я предлагал ей покинуть дворец вместе со мной… Но она выбрала иначе. Что изменилось?

Митрандир вновь обернулся.

— Она попала в немилость? — хмурые брови вопросительно приподнялись, но, казалось, он и так уже знал ответ. И всё же Сельвен не смолчала.

— Её бросили в темницу.

Маг хмыкнул и покачала головой:

— Почему меня это не удивляет. Странно, что этого не случилось ранее, — он подошёл к камину и кинул измятый свиток в огонь. — Что-то ещё?

Сельвен была в растерянности. Разговор шёл вовсе не так, как она себе представляла. Вернее он не шёл вовсе. Почему-то она была уверена, а скорее Ирина вселила в неё эту уверенность, что маг обязательно поможет. Да вот только принесённые Сельвен вести вызвали у Митрандира лишь раздражение, которое он даже не пытался скрыть.

— Прости, Сельвен дочь Фаэлона, но Ирина сделала свой выбор.

Взгляды троих присутствующих были вновь обращены к ней, как будто это она должна была что-то решить. Неужели они не видели, что она проиграла: в наивной уверенности поставила на кон всё и всё потеряла. Сельвен неотрывно смотрела на обшарпанный пыльный пол, в то время как он так и норовил выскользнуть из-под ног. А ещё что-то холодное и липкое медленно затягивалось вокруг шеи, перекрывая доступ воздуха, и она, к сожалению, прекрасно знала его имя — отчаяние. Они же так и продолжали взирать на неё: задумчиво, грустно, с сожалением, — эту смесь она почти ощутила на своей коже, отчего стало тошно, а внутри вдруг что-то оборвалось, или же вырвалось.

— И это всё, что ты можешь мне сказать? — на краткий миг Сельвен даже успела удивиться, как громко, почти вызывающе прозвучала эта фраза.

Митрандир, который, к тому моменту уже погрузился в свои думы и, казалось, почти забыл о её присутствии, удивлённо вскинул брови.

— Она сделала свой выбор? Да, это так, и он оказался неверным. Но как могло решение оказаться правильным, если она его сделала всё равно что вслепую. Нет смысла юлить вокруг да около, я знаю, откуда она, и этот мир для неё чужд. Познать же его за какие-то месяцы вряд ли кому удастся. И что-то подсказывает мне, что помощи ей в этом не так много предлагали…

— Это не так, — процедил сквозь зубы хмурый, как грозовое небо, Митрандир, но и Сельвен отступать было некуда.

— Верно, что-то действительно пошло не так, если она предпочла сбежать в лес одна, нежели оставаться с вами рядом, — в глазах мага мелькнула тень, очень похожая на чувство вины. — Мне кажется, что ты, мудрый Гендальф Серый, наказываешь её, но ведь проступок Ирины больше в неведении и непонимании, нежели в злом намерении. Она не заслужила того, чтобы быть брошенной в темницу у истоков чёрной реки.

Гендальф устало выдохнул.

— Наступают тёмные времена. Не мне тебе об этом рассказывать: ты и сама всё видела, дочь Фаэлона, — он еле заметно покачал головой. — Я не наказываю Ирину, но и не могу по щелчку пальцев срываться и нестись на помощь. Как бы жестоко это не звучало, но если придётся выбирать между жизнями сотен, даже тысяч и одной взбалмошной ведьмой, то, думаю, даже у тебя не будет сомнений. Ты права, и её знания о нашем мире действительно не столь обширны, однако и в этом мире, и в своём она уже давно не ребёнок, и должна понимать, что принятые решения могут иметь последствия… Мне очень жаль.

Сельвен не покидало ощущение, что маг хотел сказать больше и, возможно, совсем другое, но сам себя прервал, этим отрывистым формальным отказом. Самое жуткое было то, что она даже не была уверена, сможет ли вернуться назад, чтобы если не спасти, то хотя бы быть с Ириной до конца. Клубок, который она так хотела распутать, оказался удавкой. В полумраке убогого жилища стало резко нечем дышать, а стены, казалось, вот-вот сомкнуться, чтобы до хруста костей сдавить в своих смертельных объятиях. Чуть пошатываясь на негнущихся ногах, Сельвен развернулась к двери.

Все известные правила приличия требовали от неё прощания, какой-никакой благодарности, но в тот момент она была уверена, что не могла бы издать и звука. Ледяные пальцы уже сомкнулись на исцарапанной ржавчиной ручке двери, когда вторую ладонь, всё ещё спрятанную в складках мантии, обожгло. Со свистом втянув воздух, Сельвен рванула руку, разжала пальцы и почти с удивлением уставилась на холщовый мешочек.

— Ирина просила передать это, — проговорила она не своим голосом, вновь оборачиваясь.

Гендальф, всё это время продолжавший понурившись стоять у стола, резко вскинул голову. В полной тишине Сельвен опустила комок грубой ткани в протянутую ладонь мага и могла поклясться, что он вздрогнул. На краткий миг их взгляды встретились, но это уже ничего не могло изменить. Короткий поклон, и вот её рука снова тянулась к ручке двери, когда её вновь остановили.

— Она сказала что-то ещё, — голос мага упал до шёпота, но было что-то в его интонации, отчего её просто приковало к полу. Странное оцепенение, от которого, казалось, и само сердце замедлило ритм, чтобы уже в следующий миг зайтись в бешеном ритме. В голове застучало, и она почти пропустила последующие слова. — Ирина должна была сказать что-то ещё.

— Только то, что она умирает.

За спиной Сельвен раздался чей-то то ли всхлип, то ли резкий вздох, который тут же утонул в угрожающем рыке:

— Я говорил тебе, волшебник, но ты был слишком ослеплён. Теперь же у чёрной реки она сгорит. Ведь это ещё ближе к истокам...

Сельвен наконец нашла в себе силы развернуться. Та сгорбившаяся гора у камина теперь обрела очертания могучего мужчины, почти на три головы возвышающегося над Гендальфом. Тёмные волосы, одежда — он почти сливался со сгустившимися тенями, и только глаза червонного золота горели так, будто в них плескалось само пламя. И пускай их не представили, но она и так уже догадалась, что перед нею был тот самый оборотень, который пришёл на помощь в минувшей битве.

— Ты должен был оставить её со мной! — казалось, стены задрожали от голоса оборотня, но Гендальф даже не пошевелился, завороженно уставившись на мерцающие переплетения серебра и сапфиров.

Похоже, и она сама засмотрелась и отвлеклась, потому заметила третьего присутствующего, только когда он, бесшумно приблизившись, аккуратно дотронулся до её руки.

— Это правда? — она натолкнулась на полный отчаяния взгляд карих глаз. Ростом даже ниже гнома, этого человечка на фоне мага и оборотня можно было легко принять за ребёнка, если бы не взрослые черты и пара скорбных морщин, оставивших свой горький след на круглом и открытом лице. Он молчал в ожидании ответа, и она впервые за сегодняшнюю встречу почувствовала искреннее переживание за судьбу той, что осталась в лихолеской темнице. Повинуясь порыву или, быть может, ноги просто подвели, Сельвен присела перед хоббитом (а в том, что это был определённо представитель этого народа, сомнений не оставалось), и молча кивнула.

— Ты, должно быть, Бильбо? — Он слегка поклонился. — Ирина рассказывала о тебе, — на этом глаза хоббита предательски заблестели, и он поспешил отвести взгляд.

— Я помню тебя. Вы вместе работали в лаборатории.

Сельвен даже не успела удивиться или спросить Бильбо, откуда тому были известные такие подробности, когда ветхое жилище вновь сотряс зычный голос. На этот раз, правда, мага:

— Я помогу Ирине. Во всяком случае постараюсь, если уже не слишком поздно.

Гендальф стоял спиной к камину, из-за чего разглядеть выражение его лица было практически невозможно. Да и какой смысл был в том, чтобы рассматривать лики — то главное, зачем она сюда пришла, уже было сказано. Сельвен медленно, будто боялась, что резкое движение может спугнуть мага, заставить того переменить своё решение, поднялась, бросив напоследок взгляд в сторону хоббита, но тот, как и все находящиеся в комнате, в этот момент смотрел на седовласого волшебника. Она только позволила себе облегчённо выдохнуть, увы, слишком рано. В следующее мгновение входная дверь резко распахнулась.

— Леди Сельвен, какая неожиданная встреча.

В этом голосе, который она бы узнала из тысячи, было так мало удивления, и так много почти осязаемой ледяной ярости, что она...

* * *

… невольно вытянулась по струнке, ощущая, как каждое слово стягивало её, словно жалящий холодом аркан.

Я распахнула глаза и резко села на кровати. Тело было липким и одновременно почти окоченевшим от холода, будто последний обрывок сна относился ко мне, а не замершей у потрёпанной двери эльфийки. Сны — они были и оставались слишком яркими, но после уколов становились до невыносимого реалистичными. В том тёмном помещении я ощущала, как жар от очага то и дело опалял щёки, какими шершавыми под подошвами были поскрипывающие половицы, чувствовала запах плавящейся смолы от поленьев, смешанный с ароматом жаркого в котелке и сладковатым трубочным табаком. Моё зрение было настолько ясным, что ни одна деталь, будь то предметы скудной обстановки или же эмоции, отражавшиеся на ликах говоривших, не осталась незамеченной. Мне даже казалось, что я воспринимала всё ярче и чётче. Звуки, даже самые невыразительные, били по барабанным перепонкам с силой мощных динамиков, а каждый вдох и выдох присутствующих словно проходил сквозь меня. А ещё я знала: их имена, кем они были, как и то, почему седовласый волшебник так изменился в лице, когда серебряные серьги с сапфирами упали на его ладонь. Он узнал их сразу, потому что совсем недавно тоже видел это во сне.