Танец пепла (гет)

Где-то капала вода: настойчиво, противно цокотом копыт отбивала зубодробильный ритм совсем рядом и одновременно далеко, отчего казалось, что звук зарождался внутри и проходил сквозь меня. Вода точила камень, просачиваясь через войлок оцепенения, в которое погрузились сознание и тело, но теперь этот равномерный стук гвоздями ворвался в мозг, пробив брешь, через которую стали проникать и другие звуки. Сначала робко, осторожно один за другим, чтобы потом вдруг хлынуть и затопить невнятными шорохами, тонким треском, отдалённым шёпотом. Инстинктивно я стала прислушиваться. Пусть слов было не разобрать, но именно осознание присутствия кого-то ещё «подстегнуло» моё пробуждение.

Мысли двигались всё ещё слишком медленно и тягуче, как масса в лавовой лампе, поэтому, не решаясь открыть глаз, я принялась аккуратно ощупывать пространство и поверхность, на которой покоилось тело: плотная ткань покрывала необработанное дерево лежанки, — слишком мало, чтобы понять хоть что-то, а вот шёпот будто стал ближе. Резко выдохнув, я распахнула глаза.

Потолок. Опять. Только на сей раз это серые своды, теряющиеся в бесформенных полутенях. Гладкие камни поблёскивали в блёклых лунных лучах, пробивающихся сквозь высокое и узкое окно — единственный источник света. Мысли путались и спотыкались о воспоминания, в которых болезненно смешивались белая больничная палата, извилистые коридоры дворца, чёрный камень, богато украшенный балдахин кровати, снежное поле за окном поезда… Голова нестерпимо закружилась — меня словно в воронку снова затягивало забытье, чего никак не хотелось. Цепляясь за остатки реальности, я с невероятным усилием привстала и, откинувшись на стену за спиной, приняла почти сидячее положение. «Что за дерьмо?» — чисто риторический вопрос, который невольно сорвался с губ.

— Рад видеть вас снова в сознании.

Голос, пусть и тихий, прорезал пространство настолько неожиданно, что я подскочила на месте. Где-то в углу улавливались движения теней, которые постепенно принимали более чёткие очертания, пока в лунный луч не шагнула фигура. Свет окутывал новоприбывшего (а судя по голосу это был именно мужчина) со спины, из-за чего мне никак не удавалось рассмотреть лицо, хотя что-то в его фигуре казалось неуловимо знакомым.

— Не стоит так волноваться, — мой посетитель тем временем приблизился, заставив меня забиться в угол и вжаться в холодные камни стены. Он замер, вздохнул, потянулся куда-то в сторону, а потом неожиданно чиркнул спичками. Огонь, пусть и крошечный, оказался настолько ярким, что, сдавленно вскрикнув, мне пришлось зажмуриться. Прошло какое-то время, прежде чем я вновь попыталась приоткрыть глаза, всё ещё укрывая лицо в ладонях. Постепенно привыкая к пробивающимся сквозь пальцы отсветам, я наконец решилась взглянуть на своего собеседника.

— Доктор Грим?

В ответ он еле заметно дёрнулся, но тут же улыбнулся, хотя и получилось очень натянуто и вымучено.

— Рад, что вы меня помните, — пробубнил он под нос и отвёл взгляд.

Что-то во всей этой ситуации было крайне странным, но моё сознание реагировало слишком медленно, не успевая за образами и словами, поэтому я пошла по наиболее простому пути, зацепившись за самый знакомый элемент — чуть сгорбленную фигуру доктора на стуле рядом. На первый взгляд это был определённо Грим: те же угасшие черты лица, блёклые глаза, тот же набивший оскомину вкрадчивый голос, и всё же что-то было с ним не так. Возможно, мне было просто непривычно видеть его без белого халата, а складки длинной чёрной робы визуально размывали силуэт, из-за чего доктор походил на тёмное пятно на фоне полумрака комнаты. Хотя назвать последнее просто комнатой язык не поворачивался. «Келья» или «покои» подходило гораздо лучше. Да и одежда Грима скорее смахивала на очередной средневековый маскарад: чёрный бархат, отделанный тонкой серебряной вышивкой, широкие и длинные рукава (осматривать пациентов в таком одеянии вряд ли было удобно). Его лицо, пусть и знакомое, как-то совсем не сочеталось с остальными деталями, отчего я поспешила отвернуться.

Взгляд блуждал дальше, и всё абсурднее мне казались элементы представшей передо мной картины. Последней каплей стал факт того, что единственным источником света была одинокая свеча, примостившаяся в грубом каменном подсвечнике на прикроватном столике. Желтоватые капли, прорезанные чёрными жилками, криво стекали на серый камень, фитиль то и дело протестующе потрескивал. Мне стало действительно жутко. Я вдруг поняла, что схожу с ума. Реальность стремительно разлеталась на мелкие кусочки, вернее стало просто невозможно определить, что действительно было перед моими глазами.

— Доктор Грим, — голос звучал надорвано, а в каждом последующем слоге всё отчётливее сквозили истерические нотки, — что здесь происходит?

Грим одарил меня напряжённым взглядом.

— К сожалению, я не смогу вас утешить…

Меня затрясло, губы предательски задрожали.

— Что это за место? Что со мной?

Мой последний вопрос заставил доктора нахмуриться, брови еле заметно удивлённо приподнялись. Теперь он взирал на меня с явным интересом, но мне уже было не до этого.

— Что со мной?! — я сорвалась на крик, и тело отреагировало, непроизвольно рванувшись вверх.

В следующее мгновение дверь, припрятанная где-то в углу комнаты, с грохотом распахнулась, и я поняла, что безумие уже давно держало меня в своих цепких объятиях — в комнату тяжёлой, уверенной поступью вошёл орк.

На фоне тёмного помещения его кожа, изрезанная шрамами, казалась неестественно светлой, почти белой. Мощные руки, ноги, звероподобное лицо, — наверное, мне стоило бы испугаться, закричать. Вместо этого губы сами растянулись в неконтролируемой улыбке, а уже в следующее мгновение тело затряслось от безудержного хохота. Резкий смех мячом отскакивал от стен, снова летел в голову и так опять, и опять, заглушая всё вокруг. В тот момент вся моя жизнь превратилась в одно неконтролируемое веселье, бессмысленное, безумное и оттого жуткое.

Постепенно силы стали оставлять меня: плечи мелко подрагивали, из горла вырывались какие-то лающие звуки. Лицо горело, скулы сводило, а щеку жгло от царапающей неровности каменной кладки, к которой я прижалась в поисках опоры и прохлады.

— Что с ней? — судя по голосу это был орк, но я намеренно держала глаза закрытыми. Говорил он с хрипотцой, слегка надтреснуто и, как мне показалось, через силу. Словно человек, привыкший общаться на повышенных тонах, задействовав всю мощь своих связок, в один момент вдруг вынужденный шептать. — Необычная реакция, — орк хмыкнул.

— Если только отчасти. Подозреваю, что она не контролирует свой разум и, возможно, даже видит что-то, чего на самом деле нет, — спокойствие доктора Грима подействовало отрезвляюще.

— Доктор, — я рвано выдохнула и приоткрыла глаза, тут же невольно отпрянув — орк оказался ближе, чем я ожидала. Слегка склонившись над лежанкой, он рассматривал меня и даже не пытался скрыть кривой усмешки на бледных губах.

— Она забавная, — бросил он через плечо, в то время как его холодные глаза шарили по моему лицу, бесстыдно скользили по немеющим рукам, поджатым коленям. Моё тело окаменело.

— Доктор, — от напряжения голос был не громче шёпота.

— Оставь её. Зачем ты вообще сюда пришёл? — Грим был всё так же ненавистно спокоен и в меру строг. В его поведении не сквозило и намёка на то, что вокруг происходило что-то мало-мальски необычное. Ни странный интерьер, ни орк доктора ни капли не трогали. Мой же мозг, как назло, зацепился за фразу о возможных галлюцинациях… В голове что-то щёлкнуло, будто кто-то невидимый нажал спусковой механизм. Шестерёнки завертелись, с каждым ударом сердца набирая обороты. Воздух загустел.

— Любопытство, — несмотря на то, что рычащий голос орка звучал у меня практически над ухом, смысл пробивался в мой разум очень медленно. — Хотел посмотреть на ту, которой удалось от меня убежать…

— Насколько я помню, тогда удалось убежать не только ей, — как бы невзначай заметил доктор. Похоже, он рассчитывал тем самым отвлечь внимание своего собеседника, однако последний даже не взглянул в сторону Грима. Лишь то, как он стиснул челюсть и опасно сузил глаза, давало понять, что орк не упустил ни слова.

Продолжая пытливо меня рассматривать, орк вдруг глубоко вдохнул, чуть дёрнулся и потянулся ко мне. Воздух теперь с трудом пробивался в лёгкие, отчего голова гудела и кружилась. Словно в замедленной съёмке я наблюдала за тем, как огромная бледная рука приближалась к моему лицу. Я захрипела в последних попытках проглотить хоть каплю кислорода стянутым спазмом горлом. Руки затряслись и нестерпимо защипали, будто ошпаренные кипятком.

— Не прикасайся к ней! Отойди сейчас же! — орка бесцеремонно оттолкнули в сторону за мгновение до того, как пальцы с остро заточенными ногтями коснулись кожи. Надо мной склонилось бледное и обеспокоенное лицо Грима. — Чёрт!

Перед глазами всё поплыло, комната завертелась вокруг со скоростью центрифуги, в то время как мои руки беспомощно метались по сторонам в надежде ухватиться за край стремительно ускользающей реальности. Рядом что-то зазвенело, и меня довольно грубо толкнули обратно на лежанку. Взгляд упёрся в серый потолок: там бесновались полутени. Пузырились, набухали и тянули ко мне свои бесформенные щупальца. «Нет. Нет!» Я попыталась подняться, но чьи-то руки меня вновь толкнули обратно. Из горла вырвался протестующий крик, больше похожий на вой.

— Проклятье! Держи её. Мне надо вколоть ей это, — голоса теперь гулким эхом резонировали в голове, отчего ответа было уже не разобрать.

Я заметалась из стороны в сторону, пока чьи-то пальцы до хруста не впились в плечи, приковывая к лежанке. Тогда с удвоенным рвением я стала размахивать пока ещё свободными руками, которые теперь уже по локоть, казалось, были объяты пламенем. Неожиданно лицо Грима оказалось совсем рядом: кончик его носа почти касался моего. Я оторопело затихла, пригвождённая почти гипнотическим блеском холодной ярости в его глазах.

— Мне надо сделать тебе укол, и я его сделаю, — процедил он сквозь зубы. — Здесь иглы не как у нас — они дубовые. Поэтому, если не хочешь, чтобы я разворочал тебе все вены, в твоих интересах лежать смирно. Я могу, конечно, попросить его, — он кивнул куда-то над моей головой, — но он сейчас слишком зол и возбуждён. Как бы не перестарался… Выбор за тобой.

Приняв моё молчание за согласие, Грим снова исчез, бросив, но уже не мне: «Держи крепко, но плечи не переломай». А в следующее мгновение острая боль пронзила руку. Кажется, я закричала.

Потолок вертелся над головой безумным смерчем, закручивая в воронку беснующихся теней и меня, но сознание оставалось на удивление кристально чистым, хотя, возможно, причиной тому была боль. От того места, куда пришёлся укол, она растекалась по венам нарастающей пульсацией, стискивая мышцы, пока руки (от кончиков пальцев до плеч) не превратились в бесполезные плети. Грудь нестерпимо сдавливало и распирало одновременно, жгло изнутри, пока спазм, сдавивший горло, неожиданно не ослабил хватку. Воздух с хрипом ворвался в лёгкие, и на краткий миг я утонула в накрывшей эйфории, из которой, правда, меня тут же выдернули.

— Не закрывай глаза, — жёсткий тон не предполагал выбора, и пришлось заставить себя разомкнуть веки: на этот раз надо мной нависал Грим. Бледное пятно его лица и пронзительный, тревожный взгляд, проникающий, казалось, под кожу, в самую глубь, где томилось что-то тёмное, забытое, заставил вновь замереть на месте. Доктор хранил молчание и будто искал что-то в моём лице.

— Можешь отпустить, — бросил он кому-то, ни на секунду не прерывая зрительного контакта, и чуть отстранился. В следующее мгновение с плеч будто упали тяжёлые камни, а я лишь успела внутренне удивиться, что не заметила этого ранее. Где-то вновь капала вода. Потолок перестал вертеться центрифугой и теперь лишь изредка слегка уплывал то вправо, то влево.

— Что вы мне вкололи? — боль в руках будто отошла на второй план, слившись в неприятное ноющее онемение.

— Лекарство, Джейн, — он вновь сидел на почтительном расстоянии от кровати, бегло просматривая какие-то листки, испещрённые неровным почерком.

«Джейн» — имя заставило невольно нахмуриться: оно было неправильным, чужим.

— Простите, доктор, но меня зовут не так…

— Хм, — Грим бросил заинтересованный взгляд в мою строну. — Может, тогда скажете, как к вам обращаться, мисс? — он вдруг заговорил слишком легко, почти игриво, что сбивало с толку, а по спине пробежал неприятный холодок.

— Ирина, — выдохнула я, неожиданно малодушно засомневавшись.

Несколько долгих секунд Грим неотрывно смотрел на меня, потом медленно потянулся к потрескивающей свече и, взяв её прямо с подсвечником, приблизился. Только усилием воли я удержалась и не зажмурилась. Жестом приказав мне следить за сгустком света, доктор провёл свечой вправо и влево, потом наклонился к лицу, приближая огонь опасно близко к глазам, пару мгновений пристально изучал реакцию зрачков и, наконец, возвратив свечу на прежнее место, откинулся на стуле, явно довольный результатом этого беглого осмотра.

— Что ж, Ирина, это удивительно, но, кажется, ваше мозг не пострадал. Признаться, после всего случившегося, я боялся рецидива.

— Рецидива, — вторила я ему эхом, с холодеющим сердцем оглядывая всё те же каменные своды, узкое окно и бархатное одеяние самого Грима. Мне просто нестерпимо захотелось потереть глаза — можно подумать, что так удалось бы избавиться от гротескных образов, которые подсовывало сознание, но руки не слушались, и максимум на что хватило сил, это пошевелить пальцами. Столь ничтожное движение…

— Не стоит, Ирина. Вам надо успокоиться, чтобы не повторился очередной мышечный спазм, — Грим напряжённо проследил за моими потугами, и после пары упрямых, но, увы, бесполезных попыток мне пришлось сдаться.

Ещё какое-то время доктор находился рядом, а потом бесшумно поднялся и двинулся в сторону, где, как я предполагала, находилась дверь. Я следила за ним, чувствуя, как тошнотворное чувство беспомощного страха накрывало меня. И боялась я в тот момент не одиночества, не молчаливого доктора, не даже якобы орка, посетившего меня ранее, а саму себя: того, что видели мои глаза, того, что роилось в моей голове, того, как реагировало моё тело… Прежде чем успела себя остановить, я всё же окликнула Грима:

— Меня никогда отсюда не отпустят? Ведь так? — собственный голос прозвучал таким побеждённым и потерянным, что хотелось завыть от досады, но сил на это не осталось. Тёмная фигура Грима почти слилась с тенями в углу — он нехотя обернулся, смерив меня нечитаемым взглядом:

— Боюсь, что это невозможно.

Если от меня ждали повторения истерики, то её не последовало — сил хватило лишь на то, чтобы отвернуться к стене. За спиной тяжело стукнула дверь, щёлкнул замок — я осталась одна.

Время растянулось в вечность, а я так и лежала, уткнувшись невидящим взглядом в стену — то, что вколол мне Грим, действовало безотказно: тело расслабилось до состояния желе, сознание же оставалось до боли бодрым. Дело было не в том, что мне хотелось спать, но почему-то мне казалось, что стоит меня сморить сну, и мир вновь обретёт хотя бы намёк на «нормальность». С другой стороны, а что же было сейчас нормальным? Размышляя над этим, я путалась, пугалась, отчаивалась, но никак не засыпала. А потом снова щёлкнул замок. Мысленно досчитав до десяти, я нехотя перевернулась.

Внешность моего нового посетителя нельзя было назвать приятной, но насторожили меня вовсе не одутловатое лицо любителя крепкой выпивки, не водянистые глаза, нагло рассматривающие меня, а то, что этот мужчина с редеющими рыжими волосами был мне почему-то знаком. Мы изучали друг друга уже несколько минут, прежде чем я не выдержала:

— Кто вы?

Мой гость (если такое определение было к нему применимо), недобро ухмыльнулся и будто воспринял мой вопрос как сигнал к действию, потому как в следующую секунду в несколько шагов сократил расстояние до моей кровати и бесцеремонно уселся рядом на постель. От такой наглости на мгновение я оторопела, но почти сразу попыталась отползти к стене, да только не очень успешно. Край одеяла теперь оказался прижатым грузным телом мужчины, и любое дальнейшее движение в сторону заставило бы оставшийся угол покрывала сползти вниз с плеча. И пусть на мне была довольно скромная ночная рубашка, терять хоть и такой мизерный дополнительный заслон вблизи этого типа совсем не хотелось.

— Неужели не помнишь меня? — он чуть подался вперёд, накрывая тошнотворной волной кислого алкоголя и не очень чистого тела. — Хотя по глазам вижу, что узнала… Да вот только в прошлый раз представиться я не успел. Ну что же, теперь время у нас есть.

Я вжалась в матрас, забыв, как дышать.

Словно в насмешку над моими метаниями, мужчина как-то уж очень по-хозяйски откинул с моего лица растрепавшиеся волосы, а когда я попыталась увернуться от прикосновений, жёстко схватил за подбородок, грубо разворачивая лицо к неровному свету свечи.

— Дай-ка посмотреть на тебя, хотя здесь опять темно как…

— Какого чёрта, Джонни! Что ты тут делаешь? — мы оба вздрогнули от неожиданности, видимо, пропустив тот момент, когда в палате снова оказался Грим. Последний был в ярости, и голос то и дело срывался на шипение. — Отойди от неё сейчас же!

— А то что? — не желал сдаваться мой гость, но всё же разжал пальцы, а когда тёмная фигура доктора оказалась рядом, встал, наконец, с постели. Я тут же отшатнулась, забившись в самый дальний возможный угол, и натянула одеяло до подбородка.

— Ты не должен здесь находиться, — снова зашипел Грим, бросив настороженный взгляд в мою строну, и многозначительно посмотрел на рыжего. — Не сейчас, — уловила я еле различимый шёпот, и внутри всё сжалось от вязкого чувства страха.

— Почему нет? Какая разница когда? — не сдавался Джонни, полностью игнорируя доктора.

— Она только в себя пришла…

— А не слишком ли ты о ней печёшься? Ты же знаешь, что она сделала с Даниэлем?

— О, только не говори, что плачешь о его несчастной судьбе ночами, — усмехнулся Грим. — Он был психом.

— Он был одним из нас, — процедил Джонни, и я с ужасом заметила, как его руки сжались в кулаки.

— А мне казалось, тебе его слава покоя не давала, — продолжил как ни в чём не бывало Грим, иронично дёрнув бровью. — Теперь дорога открыта, можешь забрать все лавры себе…

— Заткнись, — огрызнулся Джонни, но уже не столь уверенно. — И если начистоту, то тебе его «лавры» подходят больше, разве не так?

Грим, несмотря на то, что уступал и в росте, и в весе, решительно шагнул к рыжему гостю, который неожиданно отступил, вскинув руки в примирительном жесте. Резкий кивок, и Джонни, пробормотав что-то себе под нос, нехотя побрёл в сторону двери, но на полпути всё же обернулся, пригвоздив меня взглядом, который явно не предвещал ничего хорошего.

Рыжий Джонни уже давно покинул нас, но я, пребывая в странном состоянии где-то между трансом и нервозностью, не могла не только успокоиться, но и даже отвести взгляд от того места, где стоял «гость»: что-то в этой пусть и краткой беседе было не то, какая-то деталь казалась крайне важной, но поймать и оформить в слова её никак не удавалось. Грим молчал и, судя по звукам, вновь перебирал свои записи — что только усугубляло моё неспокойствие.

— Ты слишком много думаешь, — от неожиданности я подскочила на месте, интуитивно обращая взор на доктора — он смотрел в упор, словно ожидая от меня оправданий или разъяснений. У меня не было ничего. За что меня удостоили сочувственной улыбкой и разочарованным вздохом, прежде чем доктор вернулся к сжатым в руках бумагам. Но я наконец решилась:

— Кто такой Даниэль? — бледные пальцы замерли, стиснув желтоватый листок. — Вы только говорили про…

— Ты не знаешь? Хотя откуда тебе, — Грим иронично хмыкнул. — Он был нашим… коллегой. Даже дальним родственником.

— И что с ним?.. — но договорить мне не дали, пренебрежительно отмахнувшись то ли от моего невысказанного вопроса, то ли от Даниэля.

— Тебе пора принимать лекарства, — бумаги, скрипнув на прощание, исчезли в складках мантии, и оттуда же на свет извлекли небольшой пузырёк зелёного стекла, наполовину наполненный какой-то тёмной жидкостью. Я сомнительно покосилась на эту настойку:

— Что это? Я разве больна?

Грим, до этого увлечённо рассматривающий жидкость на просвет против пламени уже кособокой свечи, тут же спрятал пузырёк в ладони и удивлённо вскинул брови:

— А ты разве чувствуешь себя здоровой?

Несколько ударов сердца, и я, побеждённая, отвела взгляд. К счастью, Грим больше не сказал ни слова, лишь протянул бутылёк, заблаговременно откупорив. В нос ударил резкий запах, но принюхиваться долго мне не дали — бледные пальцы нетерпеливо взметнулись, давая жестом понять, чтобы я выпила всё. Сразу и сейчас. На вкус настойка оказалась такой же резкой и едкой: язык сначала обожгло будто слишком крепким алкоголем, а потом он и вовсе частично онемел. Проглотить содержимое удалось с трудом, и в конце, как ни храбрилась, я всё же закашлялась, а уже через пару секунд тело стало наливаться тяжестью, пальцы разжались и, если бы не ловко подхвативший его доктор, то бутылёк бы непременно разбился о пол. Кажется, времени было лишь на то, чтобы сонно моргнуть, и вот я уже лежу до подбородка укутанная одеялом и рассеянным взглядом слежу за доктором, который деловито снуёт вокруг, двигаясь как-то слишком быстро и рвано. Но тьма подступала. Её тонкие щупальца теперь беззастенчиво тянулись ко мне из притаившихся углов, с высокого потолка, окутывая, пеленая с ловкостью паука по рукам и ногам, пока не добрались до лица, с тихим шипением лишив последнего источника света.

Дни плавились, грани между ними давно стёрлись, но неизменно каждый раз, как я просыпалась, рядом был Грим. Порой он настолько растворялся в приевшемся интерьере из серого камня, что я не замечала его ссутулившейся фигуры, облачённой в чёрное, пока он не заговаривал со мной первым. Мы говорили больше, и это общение даже можно было назвать доверительным, но профессиональной грани между врачом и пациентом мы никогда не пересекали. Зато стало понятно, насколько грубо перешагнул её мой прежний санитар. Порой я задумывалась, как бы всё было, останься Майрон рядом. Случился ли бы со мной этот рецидив, а в том, что именно его последствия я сейчас разгребала, сомнений не оставалось. Или, быть может, это самое попрание канонов врачебной этики и послужило переломным моментом, из-за которого обычная палата вдруг превратилась в келью. Сознание наглухо запечатало меня в средневековом интерьере, хоть и баловало порой незначительными, но для обречённого разглядывать лишь четыре стены, просто режущими глаз изменениями. Помню, когда впервые увидела, что окно справа вдруг сместилось влево, а потолок неожиданно придавил острыми углами, то чуть не завизжала от страха, логически предположив, что, не ведая, оказалась в другом месте. Но благодаря бесстрастному спокойствию доктора, а ещё больше своевременной дозе пойла из его рук, удалось взглянуть на всё логически и философски одновременно: это лишний раз доказывало, что комната, а точнее её внешний вид, были лишь плодом моей больной и бесконтрольной психики. В следующее пробуждение палата вновь приобрела прежний вид, ну не считая того, что окно было слишком «задвинуто» в правый угол. Это негласное подтверждение моего недуга воспринялось на удивление спокойно, даже радостно, потому как в окружающем странном мире у меня появилась хоть какая-то логика.

Грим оказался прав: здоровой я себя никак не могла назвать, ни душевно, ни физически. Последнее, однако, с каждым днём улучшалось, пусть явных симптомов я так и не заметила, но постепенно в моменты просветления от дурманящих настоек тело ощущалось бодрее, податливее. В какой-то момент, расхрабрившись, позволила себе даже завести речь о каких-никаких упражнениях. Тогда мои доводы и опасения о возможной атрофии мышц Грим выслушал на удивление внимательно, процедил в ответ что-то очень похожее на «можно попробовать», а после уставился невидящим взглядом в свои записи, неожиданно замолчал, как мне показалось, обиженно. Его реакция настолько сбила меня с толку, что я почти не сопротивлялась, когда он влил в рот двойную дозу из уже набившего оскомину зеленоватого пузырька, напоследок, закрепив результат, вколов что-то внутривенно — к чему не прибегал с того самого первого раза. Благодаря расслабляющему действию первого препарата, болевых ощущений от самого укола я почти не испытала, зато почти позабытую пульсацию ощутила в полном объёме. Меня выкручивало до тех самых пор, пока мозг не отключился. Последней осознанной мыслью было, что Грим по какой-то непонятной причине решил меня наказать. Это превратилось в уверенность, когда в следующий момент моего возвращения в реальность в глазах доктора читалось явное раскаяние и сожаление, хотя о своих методах он не обмолвился ни словом. В тот день он помог мне впервые за долгое время встать на ноги.

Было нелегко, и мои опасения почти полностью воплотились в реальность: конечности слушались не просто плохо, они вообще не ощущались как мои собственные. Первоначальный запал быстро сошёл на нет и вместо того, чтобы добраться до такого желанного окна, пришлось ограничиться лишь парой шажков, да и то почти повиснув на докторе. Моя беспомощность оказалась настолько неожиданной для меня самой, что в первые мгновения я мёртвой хваткой вцепилась в плечо Грима — он удивлённо охнул, болезненно поморщившись, но больше ничем не выдал своё неудовольствие. Дальше стало проще, хотя вопреки желаниям и надеждам, прогресс был слишком медленным и незначительным. Из-за смазанных представлений о времени (да и месте тоже) мне показалось, что прошло больше недели прежде, чем мне удалось сделать пару шагов без посторонней помощи — так ничтожно мало, что хотелось разрыдаться от обиды и злости.

Как ни странно, но винила я в первую очередь именно саму себя. Это заставляло внутренне закипать от малейшей оплошности и неудачи или застывать от накатывающего ужаса. Так часто мы бросаемся заезженными фразами, что неизвестность пугает, но всё ощущается совсем иначе, если эта самая неизвестность таится в собственной голове. Чем увереннее я становилась физически, тем страшнее мне было просыпаться каждый день и сталкиваться с искорёженной реальностью, которая могла в любой момент вновь измениться, подкинув очередного орка, эльфа или волшебника, как ни в чём не бывало переступающего порог палаты. На моё счастье, с того самого раза мне больше никто не привиделся, и кроме Грима покой почти монашеской кельи больше никто не нарушал.

Возможно, по причине именно этой ограниченности в общении мои мысли то и дело возвращались к прежнему санитару, так стремительно порвавшего канву зыбкой реальности и также стремительно её покинувшего. Майрон Кинг, поправший догмы врачебной этики, позволявший себе и не раз довольно спорные жесты в отношении своей пациентки, вызывающий в душе то невероятное притяжение и симпатию, то почти тошнотворное чувство неправильности и противоестественности всего происходящего. Его отсутствие должно было радовать, но мне его не хватало… После долгих раздумий и анализа — благо времени для самокопания, к сожалению, оказалось с лихвой — я пришла к выводу, что дело было даже не в самом Майроне, а в полном отсутствии в моём окружении человека, с которым могла говорить открыто, не таясь. Грим был не в счёт. Вдохновлённая таковыми умозаключениями, приправленными лёгкой уверенностью в собственной прозорливости, я, наконец, решилась.

В тот день до заветного окна осталось не более трёх шагов. Оптимизм и самоуверенность оглушали, заставляя сердце заходиться в победном марше, а слегка страхующий за плечи доктор почти улыбался — во всяком случае мне было приятно так себе представлять. «Разве может быть более подходящий момент?» — подумалось мне. В какие именно слова тогда оформился мой вопрос, а может, это и вовсе было просьбой, я осознавала очень смутно, отчего-то занервничав, запуталась в мыслях, но эффект они произвели. Я спиной почувствовала, как Грим вздрогнул и тут же замер, вцепившись пальцами в плечи с такой силой, что я невольно зашипела от боли. Не обращая внимания на мой явный дискомфорт, он ловко развернул меня на месте и несколько секунд напряжённо буравил взглядом — слишком пристально и остро. Обычно холодные серо-зелёные глаза загорелись каким-то нездоровым огнём, черты лица заострились, и мне стало отчаянно неуютно. Я, вопреки всем доводам разума, ощутила себя под прицелом и теперь малодушно смотрела куда угодно, но только не на доктора. Широкие рукава на этот раз тёмно-серого одеяния тяжёлыми складками упали до локтей, обнажая неожиданно крепкие руки. Только сейчас стало заметно, что бледная кожа то тут, то там была испещрена еле видимыми белесыми шрамами: тонкими, как паутина, из-за чего казавшимися зловещими. Мне даже привиделось, что они складываются в какие-то узоры, почти письмена — вот-вот и я их узнаю, но в этот момент те же руки слегка встряхнули меня.

— Вы уверены в этом? — прошептал Грим, прерывая наконец затянувшееся молчание. Голос был тихим и до мурашек вкрадчивым, но что-то в его тоне заставило меня засомневаться, хотя я смутно помнила, в чём именно, поэтому решила не отступать и утвердительно кивнула в ответ. На что Грим резко выдохнул, отступая, лишая опоры — по инерции я качнулась в его сторону, но вовремя справилась с подрагивающими мышцами. Отойдя на расстоянии вытянутой руки, он зажмурился. Длинные пальцы стиснуты в кулаки, губы сжаты в побелевшую линию — мне хотелось закричать, настолько эмоции, тенью пробегающие на его лице, были противоречивы и совершенно не к месту: отчаяние, страх, обречённость. Но почему? Что в моих словах возымело такой эффект на обычно спокойного доктора? Ответа мне, как и следовало ожидать, не дали, зато о наказании не забыли. Снова внутривенно, но на этот раз расслабляющую настойку влили в рот лишь после, дав в полном объёме прочувствовать всю гамму боли от укола… Когда мир уже ускользал в темноту, из глаз всё же скатились две обжигающие капли, прочертив линии до висков. Грим склонился, быстрыми движениями пальцев стёр следы и еле слышно промолвил:

— Прости. Я не смогу тебе больше помочь.

Во всяком случае мне так показалось или просто послышалось. Ведь мы с ним никогда ещё не переходили на ты.

Последующие несколько дней и вовсе заставили сомневаться в реальности произошедшего. Доктор вновь поражал вежливостью, профессиональной сдержанностью и учтивостью — ни жестом, ни словом не давал и намёка о том бурном проявлении чувств, свидетельницей которого я стала. Или всё же нет? Спросить я так и не решилась.

В очередной раз разлепив веки, я не обнаружила никого рядом, зато всё пространство вокруг вдруг оказалось наполненным светом и тишиной. Пропал куда-то даже монотонный стук невидимых капель, к которому я настолько привыкла, что зачастую и не замечала. Оглушающее безмолвие резало слух, но вопреки ожиданиям не вызывало беспокойства, скорее даже напротив. Было ли это временным эффектом от лекарств или таким желанным признаком улучшения, анализировать не хотелось. Цепляясь всеми фибрами души за спокойствие духа, бодрость тела и одуряющую лёгкость, я осторожно откинула одеяло и, слегка скривившись от колкого холода каменного пола под босыми ногами, на удивление резво поднялась с кровати.

Не было ни опоры, ни подстраховывающего плеча рядом, но шаг за шагом заветный оконный проём приближался и неожиданно оказался совсем рядом. Чуть подрагивающие ладони упёрлись в мутноватое стекло, за которым меня ждала лишь метель. Снежные вихри повязали и спрятали притаившийся по ту сторону мир, полностью поглотив его очертания. Я разочарованно выдохнула. Почему-то мне казалось, что стоит увидеть жизнь за пределами этой комнаты, и что-то обязательно изменится, неоспоримо, бесповоротно. И вот сейчас наблюдая за бураном, я не могла избавиться от ощущения, что меня вновь отрезало от действительности. Как игрушка «матрёшка», где мне отводилась роль самой маленькой фигурки, запрятанной в самой сердцевине, а палата, окно и даже мир за ним были лишь куклами побольше. Одна в другой, вокруг меня. Меня резко повело в сторону, с некоторым опозданием напомнив об опрометчивом бесстрашии и поспешности таких нагрузок — удалось устоять в последний момент, до онемения вцепившись в каменный подоконник — узкий, холодный и слишком гладкий, он был так себе опорой, но мне нужны были силы на обратный путь до кровати. От одной мысли, что придётся позорно ползти по полу, становилось почти физически тошно. В голове мысленно щёлкали секунды, я не заметила, как прикрыла глаза, прислонившись лбом к стеклу, поэтому осознала, что в комнате появился кто-то, ещё лишь в тот момент, когда тяжёлые руки придавили за плечи, но не успела ни вскрикнуть, ни вздрогнуть, почти задохнувшись в аромате корицы и ещё чего-то терпкого, древесного.

Дурманящие запахи Рождества раздражали, хотя, казалось бы, так идеально подходили вьюжному пейзажу за окном. Запоздало среагировав на внешний раздражитель, я дёрнулась куда-то в сторону, но вместо этого, повинуясь чужой воле, стремительно развернулась на месте, оказавшись лицом к лицу с моим гостем.

— Ты спрашивала обо мне, — проронил он, но я могла поклясться, что жёсткие губы даже не шевельнулись. Голос раздавался в моей голове гулкими ударами колокола, уверенными, тяжёлыми и обречёнными. Внутри всё мелко завибрировало в тревожном предвкушении, но тут же оборвалось, в то время как меня неумолимо затягивало в глубину янтарных глаз, где завораживающе мелькали всполохи тёмного пламени.

Взгляд цеплялся за знакомые черты лица, но память, словно в насмешку, искажала их, отчего уверенность в том, что передо мной был тот самый Майрон, таяла с каждой секундой. Хотелось отвернуться, зажмурить глаза до радужных разводов, но окаменевшее тело ощущалось чужим и неподвластным собственной воле настолько, что даже дыхание давалось с трудом.

— Неужели не узнаёшь меня? — на этот раз я уловила движение губ, однако этим всё и ограничилось — на лице больше не дрогнул ни один мускул. Складывалось ощущение, что звук шёл откуда-то извне, а находившийся рядом мужчина выступал в роли куклы для чревовещания. Возникшая в сознании ассоциация оказалась яркой и пугающей в своей противоестественности. Словно в насмешку над моими страхами его рот приоткрылся, абсолютно не задействовав остальные мышцы: «Ирина…» От собственного имени стало жутко, я поперхнулась криком, дёрнулась раз, второй, третий — неожиданно плечи больше ничего не сдерживало, и враз обмякшее тело неуклюже осело на пол. Перед глазами роились чёрные мушки, кружились складки тёмной ткани, серый камень пола и вновь янтарь. Вдруг всё замерло — Майрон, чуть склонившись, пристально и несколько пренебрежительно следил за моими попытками ухватиться за плывущее сознание, подняться на ноги или просто окончательно не упасть. Раздосадованная собственной слабостью и его безучастием, я неожиданно для самой себя подалась навстречу, до онемения в пальцах вцепилась в струящийся материал его мантии почти у горла — чёрт бы побрал эти странные одежды — подтянулась вверх, насколько позволяла столь странная поза.

На краткий миг в глазах Майрона мелькнуло что-то очень похожее на удивление, но эмоция мгновенно исчезла.

— Кто ты? — раздалось в навалившейся тишине, и я с трудом узнала собственный голос: надтреснутый, он звенел клокочущей бессильной яростью, которая горьким привкусом щипала язык. И тут он ожил — края губ криво дёрнулись в усмешке, и словно трещина прошла по заледенелой маске лица. Майрон медленно выпрямился, увлекая за собой, но ноги мои предательски подрагивали, а значит, долго я не выстою. Неожиданно холодные пальцы больно сжали подбородок, удерживая меня в вертикальном положении, пусть и заставляя неестественно закидывать голову. Его присутствие завораживало, поглощало — болезненные ощущения тела отходили на второй план, и всё внутри напрягалось то ли в предвкушении, то ли в ужасе, и одновременно хотелось бежать прочь и рухнуть в ноги, но мы лишь застыли напротив друг друга в этой уродливой карикатуре на объятия.

— Ты и я — мы пепел, по воле случая занесённый сюда, — слова резанули слух — было в них что-то знакомое, будто уже слышанное ранее, но воспоминание терялось в тумане. И всё же между лопаток проскользнул холодок, который подействовал неожиданно отрезвляюще: сознание прояснилось, но одновременно горло сдавило от застрявшего крика, и я могла лишь глотать фразы, смысл которых разум отказывался принимать. А мой гость продолжал размеренно и беспристрастно — словно зачитывал приговор:

— Ветер времени жесток и равнодушен, вихрем проносится над пепелищами прошлого, играючи раскидывает его ошмётки по другим мирам и эпохам. Ему плевать, осядет ли пепел на белоснежных камнях, просочится ли водой в подземные реки или смешается с дорожной пылью, чтобы потом тысячи ног и колёс разнесли его по всем сторонам света. Растерянные в своей слабости, мы можем слепо верить, что так станем частью чего-то нового, но это не более чем самообман.

Неуловимое движение, и я вновь перед окном. Стекло давило близостью, и мне казалось, что ещё немного — и бушующая по ту сторону вьюга поглотит меня, рассыпав стаей снежинок над обледенелым миром. Я замерла, забыла как дышать, а голос Майрона окольцовывал меня вихрями беснующейся стихии:

— Но мы чужие здесь, — промурлыкал он довольным котом, почти касаясь губами края уха. Прикосновения призрачные, но от них хотелось отпрянуть, а я была зажата в тисках холодного камня и твёрдого тела, — и навсегда такими останемся, — добавил он, до боли стискивая плечи, но сил на сопротивление почти не осталось.

Мутный свет, пробивающийся снаружи, с каждым ударом сердца становился всё ярче — до рези в глазах — и желание зажмуриться было просто нестерпимым, но я с ужасом понимала, что не могла даже моргнуть. Щёки обожгли росчерки слёз то ли от слепящего света, то ли от клокочущего внутри ужаса. Боковым зрением я увидела, как меняется всё вокруг: пылью осыпался потолок, порванной бумагой пали каменные стены, и в какой-то момент я оказалась парящей в бесформенной мгле, единственными ориентирами в которой оставались болезненный свет впереди и непоколебимая фигура, сжимающая меня со спины.

— Посмотри вокруг: иллюзии — лишь отсрочка неминуемого. Поэтому можешь быть мне благодарна — я избавил тебя от этого яда, — ледяные пальцы, словно змеи метнулись по плечам, по шее вверх, обхватили голову с двух сторон, — Наши тела отторгают новый мир, души изнашиваются, истончаются, пока не остаётся лишь пустота, — слова просачивались в кровь, подобно болезни распространяясь по всему телу. Пытаясь отшвырнуть от себя мужчину, я затряслась словно в судорогах, но усилия мои были нелепы. Он резко развернул меня, впиваясь прожигающим взглядом.

— И у тебя не осталось ничего… кроме меня.

Последний источник света исчез. Я утонула в темноте.

* * *

Эльфы не чувствуют холода: снег, лёд, колкая метель — всё это обходит их стороной, не задевая, не тревожа. Поэтому в извилистых коридорах эльфийских дворцов гуляет вольный ветер, заставляя неискушённых обитателей других рас робко, почти боязливо кутаться в плащи, цепляться непослушными пальцами за заледеневшую и оттого колючую шерсть накидок в попытке удержать хоть каплю тепла, когда сами хозяева бесстрастно проходят мимо, облачённые в почти невесомые одежды… Эльфы не обращают внимания на стылый воздух — для них он так же вторичен, как время, переживания о настоящем, прошлом и будущем — они научились быть выше условностей. И сейчас он был идеальным примером всего этого, бесстрастным свидетелем, замерев пред ликом заметённого белым покровом мира, нечитаемым взглядом взирая на безликое полотно, в которое превратился древний лес у его ног. Но всё это было ложью. Казалось, что на этом проклятом балконе его чувства и ощущения ещё больше обострялись, что в последнее время порой становилось и вовсе невыносимо.

Завывающий ветер вгрызался в кожу, глодая мерзлотой кости даже сквозь складки тяжёлой мантии, лицо горело от ледяных брызг, а пальцы окоченели, слились цветом с выбеленным — в тон окружающему миру — мрамором перил. Он вглядывался в эту до рези в глазах пронзительную белизну, жадно выхватывая рваные тёмные линии деревьев, и ждал: то ли того момента, когда полностью заледенеет, то ли, что среди снежного лабиринта вдруг найдётся ответ. Да вот только какие ответы можно найти, если даже вопросы он уже давно запретил себе задавать, как и мысли, воспоминания, желания. Он сознательно и безжалостно душил это в себе с того самого момента, когда пустота тьмы нижних подземелий стала для него приговором. И только здесь, на этом проклятом балконе что-то нет-нет, да просачивалось на поверхность, отчего он то порывисто глотал зимний воздух, то замирал в оцепенении…

Она пропала, исчезла, растворившись среди теней — но разве не этого ей так хотелось, разве не к этому она стремилась? Потерянность — это читалось во взгляде, затуманенном вожделением, негой наслаждения или яростью, и каждое мгновение, проведённое среди смятых простыней, в переплетениях их тел, утягивало ещё дальше. Заблудшая душа в паутине троп древнего леса — такая же как и он. Возможно, поэтому они с такой жадностью стремились испить друг друга, охваченные слепой надеждой, что смогут освободиться, вырваться… И ей, кажется, удалось.

Находилось столько причин и доказательств её обмана и предательства, но все они меркли перед грызущим ощущением собственной вины. Он не услышал, не поверил, опоздал, и здесь злость была спасением, пусть мизерным, но утешением, хотя, по сути, таким же призрачным, как и её освобождение. Очередной порыв ветра разметал волосы, заставив на мгновение зажмуриться. Мантия взвилась за спиной тяжёлыми крыльями, запуталась в вихрях надвигающегося бурана, рванула назад — он устоял, с остервенением вцепившись в обжигающий мрамор. Сознательно вдыхая полной грудью, наполняя лёгкие студёным воздухом, он заставил себя открыть глаза навстречу буйству природы — плевать, что в них тут же впились острые снежные иглы. Небо смешалось с землёй в единстве красок похоронного савана. Кажется, он кричал что-то — слова уносила вьюга… И посреди этого безумия его затуманенный взор вырвал силуэт мечущейся птицы: потоки воздуха подкидывали её то вверх, то вниз, из стороны в сторону, закручивая в вихрях, а она, безумная продолжала куда-то лететь, пока чёрной точкой не затерялась в ледяном хаосе — забытая тень потерянной осени или приближающейся весны.