Лишний человек (джен)

— Не злите меня, — сказала Вера.

— А то что?

— А то она заставит нас петь голыми! — обрадовался Ваня.

Сёма неуверенно посмотрел на Веру, надеясь прочитать на ее лице возмущение дурацкой Ваниной шуткой, но встретил суровый ледяной взгляд и поежился.

— Холодно голыми-то… Зима ведь, снег кругом.

— Зато красиво будет, — возразила Вера. — Не в буквальном смысле, конечно, а так… идея красивая.

— В буквальном смысле тоже красиво! — сказала Люша. — И зрителям понравится.

— А самое главное, — Саша опасливо покосился на пианиста, но тот давно уже дремал, утомленный затянувшейся творческой дискуссией, — самое главное, что так мы гарантированно поймаем Великашу. Он же любит, чтобы все голые и прочее. И прилетит к нам, как оса на блюдце с вареньем.

— Правда? — удивился Сёма. — А что, такое уже бывало? Вы мне не рассказывали.

— Да, — серьезно сказал Ваня. — Ты так много раз уже делал. Пел голым, я имею в виду. Тебе это ничего не стоит, ты из нас самый раскрепощенный и продвинутый.

Сёма польщенно улыбнулся.

— Но почему вдруг Онегин голый? Как это оправдать? Они что, накануне напились и играли в карты на раздевание прямо в доме Лариных? Не припомню, чтобы мы это репетировали.

— Ну у тебя и фантазии, — Ваня неодобрительно покачал головой. — На самом деле Онегин таким образом выражает свое презрение к светским условностям и пошлой обывательской морали. Про это даже в либретто есть:

Он неуч страшный, сумасбродит,

Он дамам к ручке не подходит,

Он фармазон, он круглый год

Гуляет голым и поет!

Сёма помолчал, размышляя. Остальные тоже молчали, только Люша сдавленно хихикнула.

— Убедил, — наконец сказал Сёма. — Что-то в этом есть.

И начал расстегивать рубашку. Люша перестала хихикать.

— С другой стороны, — сказал Сёма, вдруг остановившись на второй пуговице, — Ленский в этой сцене тоже должен быть голым. Во-первых, он все равно не жилец и сам это понимает, так какая ему разница? Во-вторых, он вообще горячая натура и вполне может одним только собственным пылом растопить снег и лед, даже искусственный. В-третьих, ему, как и Онегину, тоже наплевать на условности. Как это там… Восстал он против мнений света один, как прежде… и убит! Вот. Ему совершенно на всех наплевать, и он даже не задумывается, что перед тем как показаться публике голым, ему не мешало бы похудеть. Потому что плюшки и пирожки, которые подают за чаем у мадам Лариной, отложились у него на боках.

— У меня конституция такая, — сказал Ваня с вызовом, но голос его предательски дрогнул.

— Вообще, если подумать, Ленский и должен быть таким, — продолжал Сёма, не замечая его возмущения. — Он там налегает на жирные пироги, бланманже и варенье… кого-то же должна мамаша Ларина кормить тем вареньем, которое они там варят в первой сцене? В диких количествах — ну, как это бывает у рачительных хозяек. И Пушкин пророчит, что Ленский к сорока годам растолстеет и обзаведется подагрой… Нет, совершенно не с чего ему быть стройным Адонисом.

Ваня медленно опустился на стул, уперся локтями в колени и уронил голову на сцепленные руки.

— Ты чего? — Сёма наконец обратил на него внимание и изумленно поднял брови. — Ваня… Иван! Что с тобой?

— Со мной? Ничего! — Ваня дернул плечом, сбрасывая Сёмину руку. — Любуюсь я тобой, какой ты друг прекрасный!

— Каково! Не ожидал признанья я такого! За что ты дуешься? — Сёма снова попытался взять его за плечо, но получил еще более яростный отпор.

— Я дуюсь? О, нимало! Любуюсь я, как слов своих игрой и светской болтовней ты кружишь головы и девочек смущаешь покой душевный! — Ваня вскочил со стула и гневно указал на Веру и Люшу.

— Неплохо, — сдержанно кивнула Вера. — Только, Ванечка, не размахивай так руками. Там на сцене вокруг толпа, заедешь кому-нибудь по физиономии, и одной дуэлью Ленский не отделается. Будет, как д’Артаньян, драться сразу с троими.

— Ну а что, это мысль! — подхватил Ваня. — И все вот эти лица без слов наконец тоже получили бы свои пять минут славы. Как их там… помещик толстый Пустяков, уездный франтик Петушков… Трике вот еще.

— Кстати, а уже нашли, кто будет петь Трике? — спросила Люша.

— Нет. Не отвлекайтесь на ерунду, — отрезала Вера.

И Ваня снова отчаянно взмахнул руками и свирепо потребовал, чтоб господин Онегин объяснил свои поступки, а Сёма покрутил пальцем у виска, намекая на его безумие. Они старались увести разговор в сторону от Трике.

Это была скользкая тема: Вера забраковала двоих исполнителей, а третий сам отказался петь, услышав, кто будет режиссером. И черт с ним, сказала Вера, найдем другого. Подумаешь, Трике… чай, не Каварадосси. Найдется.

Была и еще одна заминка с составом исполнителей: Люша по обыкновению хотела петь с мужем, но Вера ее даже слушать не стала. Отдать Тотоше Гремина? Что за дикая идея! И Люше пришлось смириться.

Это бы еще не беда, но Вера, видать, во временном помрачении рассудка после всего, что на них обрушилось, взамен предложила Тотоше спеть… ротного командира. Чудесная роль, шесть или семь строчек текста. Люша ничего на это не ответила, и вообще перестала разговаривать с Верой. И до сих пор, кажется, не разговаривает и адресует все свои реплики как бы в воздух, не глядя на нее.

— Ладно, давайте дуэль, — сказала Вера, жестом останавливая Ваню с Сёмой, которые в порыве усердия уже начали швыряться друг в друга предметами обстановки.

— Хорошо, — с готовностью согласился Ваня, утирая лоб рукавом. — А то прямо жарко стало. Пора раздеваться!

Вера поморщилась.

— А можно посерьезнее? Это трагическая сцена. Мрачная. Там сначала такой светлый лиризм в арии Ленского… И потом вот этот короткий дуэт, совсем короткий — шестнадцать тактов, полторы минуты. Мимолетный миг задумчивости: не остановиться ли? И неумолимый голос рока на заднем плане, этот страшный ритм — тум, тум-тум, тум, тум-тум… Как поступь смерти. Понимаете?

— Понимаем, — кивнул Ваня.

— Что тут непонятного… Двое среднестатистических мужчин, не изнуряющих себя здоровым образом жизни. Один пьет вино стаканами, другой лопает пироги с вареньем. И вот они стоят перед зрительным залом голые. По-моему, это само по себе уже достаточно мрачное зрелище.

— А мне нравится! — сказала Люша. — Два таких милых пончика, так бы и съела!

— Мы знаем. Все знают, — процедила Вера.

— Что это вы все про меня знаете? — Люша даже приподнялась со стула в негодовании и впервые за долгое время уставилась прямо на Веру, округлив глаза.

— Достаточно посмотреть на твоего мужа, чтобы все стало ясно с твоим вкусом относительно мужчин.

— Нет, если вы хотите, чтобы было еще мрачнее, то… — торопливо начал Сёма. — Мы можем. Можем ведь, да? Но это будет очень мрачно! — Он искоса глянул на Ваню. — Что ж, начинать?

— Начнем, пожалуй! — с энтузиазмом откликнулся Ваня и скорчил зверскую гримасу.

Люша захлопала в ладоши, Вера уронила очки, а Саша пошел будить пианиста.

— С какого места играть? — спросил пианист, протирая глаза.

— Вот с этого… где оно… ну, где они начинают раздеваться… то есть, тьфу, где дуэль.

— Что?

— Вот отсюда.

Пианист выжидательно оглянулся на Веру и заиграл, испуганно высовываясь из-за рояля. Но ничего особо страшного не произошло, хотя Саша поймал себя на том, что тоже ждет начала, затаив дыхание. Ваня и Сёма за долгие годы сценической карьеры спели вместе чертову уйму дуэтов и научились комбинировать голоса, которые изначально не очень-то подходили друг к другу. Только ведь Сёма утратил этот опыт вместе с воспоминаниями, и как они теперь справятся?

Но самих исполнителей это нимало не смущало. Видимо, они уже успели порепетировать вдвоем, потому что… Саша прислушался. М-да, они совершенно точно это репетировали. Остается надеяться, что Вера оценит их старания по достоинству.

А они очень старались. Ваня вел свою линию отрешенно, нежно и почти жалобно. Сёма пел с печальной решимостью, которая ему самому явно причиняла боль, но он полностью был в ее власти и не мог освободиться.

Враги!

Давно ли друг от друга

Нас жажда крови отвела?

Давно ли мы в часы досуга

Шашлык и боржоми из горла

Делили дружно?.. Ныне злобно,

Клопам кусающим подобно,

Мы затаились в темноте

И зубы точим хладнокровно!

Ах! Ужель уйти голодным нам,

Несчастным бедным упырям,

С тоской и скрежетом зубовным?

Нет! Нет! Нет! Нет!

— Мило, — сказала Вера. — Упыри, значит. Это вы верно подметили. Только Сёма торопится под конец, а Ленский тут должен перейти на открытый звук, и посмелее, ну вот как в предсмертной арии. А так вообще неплохо.

— Мы знали, что тебе понравится, — Ваня довольно улыбнулся. — И вполне мрачно, по-моему. В готическом духе, а?

— Только у клопов нет зубов, — вставил Саша.

— Ты зануда, — сказал Ваня печально. — Ты ограничиваешь нашу творческую мысль. И вообще тебя с биофака выгнали, так что не умничай тут!

— Меня не выгнали, я сам ушел.

— Дальше играть? — спросил пианист. — А то мне домой уже скоро.

— Играть. Еще раз, с самого начала, и с нормальным текстом. Без упырей, ладно?

— Ну так-то у нас и без упырей есть версия, — сказал Сёма. — Только Ваня застеснялся ее исполнять. Он еще не такой раскрепощенный, как я.

— Какое нетипичное для него благоразумие! Ваня, ты здоров ли?

— Вообще несправедливо получается, — вздохнул Ваня. — Вот хор может петь любую лабуду вместо нормального текста. Да они и поют, там вечно никто слов не знает.

— Им можно, они хор, все равно никто не разберет.

— Я тоже могу петь так, что никто не разберет! Показать?

Вера хотела было что-то ответить, но, к счастью для Вани, в этот момент дверь распахнулась и в проем просунулась взлохмаченная голова помрежа.

— А, вот вы где!

— Что еще такое? — Вера раздраженно обернулась.

— Да искал вас тут один…

— Кто?

— Не знаю. Какой-то человек с ружьем, — рассеянно сказал помреж и исчез. Через мгновение из коридора донесся его бодрый голос: — Вон там они, репетируют!

Они замерли в растерянности, только Люша чуть слышно ахнула, и в наступившей тишине отчетливо зазвучали приближающиеся шаги — тум-тум, тум-тум, тум-тум, как тяжелая поступь неминуемой гибели. Саша коротко глянул на Ваню, но тот и сам сообразил, что к чему, и жестом велел Сёме спрятаться за бутафорской колонной. Саша бросился к дверям, но захлопнуть их уже не успел и столкнулся нос к носу с тем самым человеком.

У него действительно было ружье.

Держал он его неловко, прямо за середину ствола, чуть на отлете, и Саша отобрал ружье в два счета, вежливо, но решительно.

— Это что вообще такое? — грозно спросила Вера, которая тоже как-то незаметно оказалась рядом.

— Ружье, — глупо ответил человек, в ужасе отпрянув от Саши. — Это вот… ну, Дмитрий Иванович…

— Дима?

— Ну да. Художник. Это для него.

— Так его здесь нет.

— Да я знаю, мне сказали. Говорят, спроси тогда у режиссера, вот я и ищу режиссера.

— Ну я режиссер.

— Так это, значит, вам.

— И оно не настоящее, — сказала Люша, осторожно выглядывая из-за Сашиного плеча.

— Да нет конечно! — человек вытаращил на нее глаза. — Откуда настоящее-то? Я же говорю, для репетиции. Бутафория. Реквизит. Для Дмитрия Ивановича. Он хотел посмотреть… Мы искали, искали, и вот нашли. Только не знаем, оно или не оно.

— Прекрасно. Теперь у меня есть ружье. Вообще оно мне действительно пригодится. Ружье в руках режиссера должно дисциплинировать!

— А похоже на настоящее, — сказал Саша.

— Вообще не похоже, — Ваня позволил Сёме выйти из-за колонны, и они оба уже с интересом разглядывали и ружье, и человека, который его принес. — У меня папа охотник, я знаю. Ну-ка, дай сюда!

Он ловко вскинул ружье и прицелился в окно.

— Тебе идет, — кивнула Вера. — Это, кстати, как раз для тебя. Точнее, для Ленского. Дима предложил. Хотя мне не очень нравится, но он вот упорствует.

— А зачем Ленскому ружье? — удивился Ваня. — А, стойте, я знаю! Он из него застрелится, да? Чтобы Онегину не брать грех на душу. Хотя нет, кажется, это уже где-то было… Может, он сам тогда кого-нибудь застрелит? Ну, просто для разнообразия. Знаете, это было бы уже наконец справедливо!

— Нет, там другая идея. И знаешь что… опусти ружье, когда с тобой разговаривают!

— Не стреляйте в пианиста, он играет как умеет! — раздался из-за рояля робкий голос.

Аккомпаниатора, видимо, тоже нервировал вид Вани с оружием в руках, а хотя бы даже и бутафорским.

— Дай его сюда! — Вера требовательно протянула руку. — А вы, — она обернулась к человеку в дверях, — отнесите его обратно в реквизиторскую… ну или где оно было.

— Нет, а правда, а зачем оно нам нужно? — спросил Саша, когда ружье благополучно отбыло обратно.

— Это для пролога. Ну, во время увертюры. Там поднимается занавес, и такой красивый осенний пейзаж и солнце встает. Это Дима придумал, это пока вообще самое лучшее, что он нам в этот раз нарисовал. И там на фоне вот этого солнца и деревьев стоит Ленский и любуется рассветом. У него за плечом ружье, потому что он шел как бы на охоту, но замечтался, стоит и мысленно небось сочиняет какую-нибудь элегию или сонет. И поодаль Онегин, который скучает, зевает и торопит его идти, потому что — ну рассвет, подумаешь, рассветов он, что ли, не видал? И, видимо, что-то такое ему говорит, и они смеются и уходят. А потом эта декорация тоже поднимается — это такой прозрачный полог, там все полупрозрачное, как бы в дымке, и бледная желтая листва. И становится светло, уже день, ларинский дом, варенье и все остальное.

— Понятно, — сказал Ваня. — А мне тоже нравится, это он хорошо придумал.

— В принципе — да, неплохо. Только, по-моему, ружье тут лишнее. Ленский не охотник, а поэт.

— Одно другому не мешает, — резонно заметил Ваня.

— Ну, может быть. Посмотрим. Но ружье в прологе — оно, понимаете, обязывает. С чего бы иначе оно там нужно?

— Понимаем, — сказал Саша задумчиво. — Если на стене висит ружье, оно должно непременно выстрелить. А если не будет стрелять, то не должно и висеть.

Вера обернулась к нему и серьезно кивнула.

— Ну хоть один человек сегодня в своем уме и способен здраво рассуждать, — сказала она с облегчением.