Наказанный развратник (джен)

— А я еще в прошлый раз говорил, что ты прикинешься женщиной.

— Ты сообразительный.

Саша попробовал откашляться. Голос был хриплым и непослушным… может, он все-таки кричал, только не слышал собственного крика? Как долго все это тянется, сколько времени они сидят здесь, не сводя друг с друга глаз — несколько мгновений, минут или часов? И он не может вызвать в памяти ни единой мелодии. Ни единой строчки нотного текста. Он мог бы вспомнить, если бы очень постарался, но не вспомнит, пока он здесь, пока на него устремлен этот удушающий взгляд. Он снова закашлял, судорожно хватая ртом воздух.

— И что теперь? Зачем ты меня сюда затащила… затащил? В каком роде тебя вообще называть, в мужском или женском?

— Это имеет значение? Ну давай сделаем так, как тебе привычней.

Саша моргнул. Перед ним сидел Великовский — знакомая тщедушная фигурка, седые волосы пушистым одуванчиком. Но это действительно не имело значения. Взгляд был тот же, и тот же мертвый голос. Так должен говорить Командор, и именно этот голос они слышали тогда, на репетиции… но на репетиции звучало пение, а сейчас Саша не может вспомнить эту музыкальную фразу, хотя слышал ее десятки раз. Будто ластик прошелся по его памяти, и остался лишь чистый лист и крошки мусора на нем.

Великовский пошевелился, на секунду вроде бы отвел глаза, и сразу стало легче дышать. И даже голос его теперь казался почти человеческим, почти терпимым.

— Ты ведь и сам можешь догадаться, зачем мы здесь. Ты действительно соображаешь быстрее остальных. Ты сразу замечаешь самую суть, хотя не всегда хочешь в этом признаваться даже самому себе.

Саша вдохнул поглубже несколько раз. Да, определенно стало легче, только озноб пробирает, и холодно теперь в мокрой от пота рубашке.

— Ладно. Давай поиграем в угадайку. Если бы ты хотел меня убить, ты бы уже это сделал, кто тебе помешает? Если бы ты хотел взять меня в заложники, то не стал бы тратить время на разговоры, заложник нужен не для этого. Ты хочешь от меня чего-то добиться. Договориться о чем-то.

— Да, так, — Великовский кивнул. — Точнее, я хочу, чтобы ты все понял сам. Ты уже на краю этого понимания, надо только сделать еще один шаг. Я тебе помогу. Ты очень правильный, Саша. Ты все делаешь так, как положено, ты стараешься, прилагаешь усилия, никого не винишь в своих неудачах, кроме себя самого. Ты идешь всем навстречу, ты уступаешь, ты хочешь быть полезным, поддерживать, помогать. Ты ищешь свое место в этом мире — пусть оно будет скромным, но заслуженным, заработанным и по-честному твоим. Сколько лет ты так живешь на свете? Не отвечай. Я знаю, и ты знаешь. И как твои успехи? Ты далеко продвинулся, достиг желаемого или хотя бы приблизился к нему? Не отвечай. Ты сейчас дальше от него, чем когда бы то ни было, хотя вроде бы шел вперед изо всех сил. Ты очень старался. И если бы в мире была справедливость и хоть какой-то смысл, то ты был бы вознагражден. Но мир устроен иначе, и тебе его не изменить.

— Допустим, — голос опять не слушался, словно он долго молчал и разучился говорить. — Допустим, все так и есть. Тебе-то что до этого?

— У меня есть для тебя ответ. Решение. Оно и у тебя есть, совсем близко, только руку протяни… Но ты от него отворачиваешься. Ты пытаешься стать тем, чем стать не можешь. А ведь в тебе есть настоящая сила, подлинный дар, и ты даже знаешь о нем, и ты умеешь им пользоваться, и только он — залог твоего счастья и свободы. То, что ты называешь своей суперспособностью. Твой настоящий голос. Он не имеет ничего общего с оперой, с этим пыльным и усталым курьезом, за который ты по привычке продолжаешь цепляться, не замечая, что он тянет тебя на дно. Твое место не там. Это не твое.

— А что мое? Разрушать? Какой в этом смысл?

— Это твоя ошибка: ты во всем ищешь смысл. Но смысл — это лишь выдумка скучающего ума. Оковы, которые вы добровольно на себя надеваете. Много ли смысла в оперных сюжетах? Их герои нелепы, страсти ненатуральны, сплошные рояли в кустах и боги из машины… А солнце просто светит, само для себя. И погаснет вовсе не для того, чтобы кто-то нашел в этом какой-то смысл. Отпусти самого себя на свободу. Цепи, сковывающие тебя, сделаны из бумаги, ты разорвешь их в одно мгновение, как только захочешь.

— Ты, наверное, пытался ответить на мой вопрос, но не вышло, извини. Я повторю: по-твоему, мое призвание — разрушать? Вышибать двери и бить посуду? Это достойное применение для моих талантов?

— Ты сам ответишь на свой вопрос. У тебя уже есть ответ, ведь так? Но давай подойдем к нему вместе. Ты помнишь, когда у тебя появился твой дар?

— Да. После одного случая в детстве.

— Это была какая-то утрата, верно?

— Мой отец умер. Я пришел домой и нашел его на кухне. После этого все началось.

— Правильно. Ты хотел бы прийти раньше, застать его живым, и чтобы все произошло не так. Но исправить ты ничего не мог. Потому что никогда ничего нельзя исправить. Ничего нельзя удержать. Все уходит, все усилия утекают в песок, за восходом будет тьма, и однажды она опустится навсегда. Твои друзья? Ты уйдешь — на твоем месте появится другой, вот и все. Так всегда бывает, такова жизнь. Полина? Сначала вы вместе, потом она торопит тебя уехать, потом откладывает назначенную встречу, глядишь — все уже кончено. А ты все еще надеешься что-то исправить. Но это невозможно, и ты всегда это знал в глубине души, но не хотел признавать. Сколько раз ты вопрошал неведомо у кого: как же так?.. почему?.. почему так вышло?

— Я не вопрошал.

Великовский замолчал на мгновение, продолжая смотреть на него в упор, и кивнул.

— Да. Ты не вопрошал. Но видишь ли, за сдержанность не дают наград. Твое молчание лишь делает тебя невидимым, и только. И то, что ты прячешь глубоко в себе, чему не даешь воли, разрывает тебя изнутри. Твои вспышки гнева, твои приступы отчаяния — это мерцание той силы, которая в тебе заключена.

— Это дрянь какая-то, а не сила.

— Она не нуждается в твоих оценках. И ни в чьих оценках не нуждается. Она просто есть и будет всегда. И тебе нравится ее использовать, разве не так? Вспомни это ощущение: только в эти минуты ты бываешь по-настоящему счастлив, наконец-то свободен и беспечен. Потому что это твоя истинная сущность, и она отзывается благодарностью каждый раз, когда ты соглашаешься ее признать и принять. Да, не удивляйся, я знаю, как это бывает. Мы с тобой созданы из одной материи, хотя и скроены по-разному. Ты понимаешь меня?

— Да. Что ты мне предлагаешь?

— Свободу.

— А конкретнее?

— Свободу от рабства, в которое ты невольно попал. Ты оказался в плену, сам того не заметив. Не ты один, так происходит со всеми. Но только ты, в отличие от других, чувствуешь свою зависимость и чужую власть.

— Ты говоришь о Сёме?

— Да, о нем. Можно было бы сказать, что он обманом завлек тебя и остальных в свои сети… Но это не обман. Просто он так устроен, это его природа — подчинять и властвовать, всюду устанавливать свой порядок. Но ты оказался ему не по зубам, хотя он и сам вряд ли это понимает. Или, может быть, ты действительно этого хочешь — существовать в его тени, плясать под его дудку, получать от него в качестве милости все то, на что ты способен сам, но чего он тебя искусно лишает? Вы — марионетки в его руках. Я предлагаю свободу.

— Всем нам?

— Тебе. Не все способны ею воспользоваться, не все даже понимают, что это такое. Ты — понимаешь. И ты всегда сопротивлялся, с самого начала, но делал это подсознательно и вслепую. А действовать надо иначе. Пока ты от него не избавишься, ничего не изменится.

— Избавиться от него — это значит… убить?

— Не беспокойся, его нельзя по-настоящему убить.

— Сёму — можно.

— Даже если так, что с того? Ну, он убил Великашу… и что? Смотри!

Великовский взял его за руку. Ладонь у него была теплой, гораздо теплее, чем у Саши, и рукопожатие было знакомым, неожиданно энергичным. Да, он был вполне живым, и даже голос стал, как прежде, звонким и раздражающим.

— Это не убийство, — повторил Великовский и выпустил его пальцы из своих. — Но ты можешь его развоплотить. Вытолкнуть за пределы мира. Сбросить его власть. Это даже мне нелегко в моем нынешнем состоянии, а тебе вполне под силу. Ты действительно очень многое можешь, гораздо больше, чем сам думаешь.

— Это не то, чего я хотел.

— Это именно оно. Просто подожди немного. Если не хочешь слушать меня, то прислушайся к внутреннему голосу — и сам убедишься.

— Я не могу предать друга.

— Он тебе не друг и никогда им не был. Он не способен к дружбе по своей природе. Как и я. Но я говорю об этом честно и не набиваюсь тебе в друзья. Ты никогда не задумывался, зачем вы вообще ему нужны? Задумывался, я знаю, и не нашел ответа. А ответ прост — низачем. Вы ему не нужны. Он не держится за вас. Сегодня вы, завтра другие, какая разница? Вы для него — бабочки-однодневки, чья жизнь закончится раньше, чем возникнет хотя бы намек на привязанность с его стороны. Ему нет до вас дела. Вера больна и скоро умрет, ты знаешь об этом?

— Что?..

— Ага, они тебе не сказали. Но ты должен был заметить, как она похудела. Ей осталось недолго. Поэтому она спешит дописать мемуары и все такое. Он мог бы ее спасти, но… зачем? Он не станет вмешиваться в ход событий, даже ради нее. А ведь они знакомы много лет, и она считает его своим другом.

— Ты беспокоишься о Вере? Ты?! Ты хотел ее убить! А Сёма спас ее тогда. Думаешь, я могу об этом забыть?

— Не сомневаюсь, что ты помнишь. Но вот знаешь ты про это не все. Я не мог ее убить таким образом. Я, собственно, никого не могу убить, пока я здесь, среди людей, в облике человека. Точнее, могу, если выстрелю из пистолета, ударю ножом, собью автомобилем… ну, короче, как любой другой человек. Ничего сверхъестественного. То, что ты тогда увидел… это был морок. Мне не нужна была ее смерть. И твоя, и Вани. Иначе бы я не медлил, ты ведь понимаешь.

— А тот их друг, который погиб? Ты думал, я о нем не знаю?

— Видимо, не знаешь, раз спрашиваешь. Его смерть была трагической случайностью. Признаю, я мог стать косвенной причиной, одной из причин… но так же можно сказать, что причиной его смерти был Сёма или, что ближе всего к истине, сама Вера. А я его не убивал. Я не стремлюсь выглядеть хорошим в твоих глазах, это мне не нужно. Я лишь хочу, чтобы ты знал правду и смотрел на вещи непредвзято. Мы с тобой никого не можем спасти. Но зато можем немного отряхнуть этот мир от лицемерия и лжи, которая затягивает его, как плесень. Разогнать эту застоявшуюся воду. Бить посуду и выламывать двери, ты говоришь? Нет. Вырваться за любые пределы, полностью обратиться в силу и сияние, в бесконечность и блаженство… Ни в одном языке для этого нет подходящих слов. То самозабвение, которое тебе знакомо, ничто по сравнению с тем, что тебя ожидает. Ты обретешь все то, чего хотел, утолишь жажду, которую тебе сейчас ничем не удается заглушить. Мне даже не придется тебя ничему учить, тебе достаточно просто быть собой. Просто позволь себе это.

— Ты забываешь кое-что.

— Что?

— Моя сила в моем голосе. Если я не смогу петь…

— Это не нужно, — Великовский тихо рассмеялся. — Ах, ну да, ты все еще во власти этой лжи! Голос тут ни при чем, музыка тут ни при чем. Внутренняя готовность и небольшое усилие воли — вот все, что требуется. Ты удивишься, как это легко, когда попробуешь. Вырывайся из этой клетки. Тебя ждет встреча с самим собой, и это будет чертовски увлекательно, я обещаю. Соглашайся. Просто скажи «да».

Он умолк, и некоторое время они оба сидели, не говоря ни слова и не глядя друг на друга. Саша потрогал круглую подставку под стаканом. Она была мокрой и какой-то необыкновенно настоящей, совершенно реальной. Он снова посмотрел на Великовского. Ко всему можно привыкнуть, и даже этот тяжелый взгляд уже не кажется таким пугающим.

— Если я соглашусь, как мне тебя найти?

— Я все время рядом. Но тебе пока еще нужны внешние ориентиры… Ну, скажем, вот здесь. В этом баре.

— Ты еще не объяснил мне, как… как я могу избавиться... от него.

— Ты, помнится, однажды нечаянно убил ворону? Это дело ничуть не сложнее.

Саша стоял на улице и отрешенно наблюдал за тем, как злые струи дождя хлещут по асфальту, как вскипают и пузырятся лужи на тротуарах, как зонтики рвутся из рук случайных прохожих. Куда-то подевалась веселая весенняя толпа, а ведь ничего такого, просто пошел дождь — и все мигом попрятались от непогоды. И он сам стоит под навесом над входом в бар, только отдельные капли, подхваченные ветром, долетают до лица. Надо идти. Но он не помнит, куда именно, да и на костылях далеко не уйдешь. Надо вызвать такси. Зачем? Куда ему ехать? Надо… он должен что-то сделать.

Пробегавшая мимо женщина с ярко-красным зонтиком вдруг притормозила и занырнула к нему под навес.

— Вы не подскажете, а там, за театром, вход в метро есть? Если вон с той стороны обойти?

У него всегда спрашивают дорогу. Во всех городах, на разных языках. В нем есть что-то внушающее доверие.

— Да, за углом сразу налево, там увидите.

Она засеменила дальше, выставляя вперед зонтик, словно прикрывалась им, как щитом, от ветра, а не от дождя. Что-то она такое сказала… про метро… нет, не то. Про театр. Да, вот куда ему надо.

Тяжелая дверь чуть не ударила его по затылку, он едва успел придержать ее локтем, руки были заняты костылями. Лифт не работал, пришлось подниматься по лестнице, кое-как, боком, прислоняясь к перилам. С него капала вода, мокрая подошва ботинка скользила по ступенькам, он дважды чуть не упал. Отупение прошло, сменившись досадой, а потом злостью, и нарастающая боль в ноге только усиливала ее.

Театр не желает принимать его, отторгает, выталкивает из себя. И чем явственнее он ощущал это сопротивление, тем настойчивее двигался вперед, напролом, скрипя зубами от боли и обливаясь холодным потом. Значит, ему здесь не место? Значит, его не возьмут к себе? АВОТиЯ хочет забыть своего питомца, свое неудавшееся дитя, свой позор... Выплюнуть его, как выплюнул когда-то Великовского, а затем стереть и саму память о нем.

Лестница кончилась, и он остановился, чтобы отдышаться. Когда он поднял руку, чтобы утереть мокрый лоб, костыль, предоставленный самому себе, упал и со стуком съехал по ступеням вниз. Саша выругался сквозь зубы, яростно, даже исступленно, хотя и вполголоса — болело горло. Что теперь? С одним костылем он не сможет сделать ни шага. Прыгать на одной ноге, держась за стену? До самого конца коридора? Сползти вниз и подобрать костыль? Он выбрал второе. Это всего лишь один пролет, всего лишь двенадцать ступеней. Всего лишь.

Нога отзывалась болью при каждом неосторожном движении, а под конец — и просто при каждом движении. Добравшись снова до верхней площадки, он уселся прямо на пол. Сердце колотилось, горло перехватил спазм, руки тряслись от напряжения, в глазах потемнело от боли и злости.

Внизу загудел лифт. Значит, все-таки работает. Значит, просто не хотел его везти. Нет, нельзя давать волю гневу сейчас, нельзя… Надо приберечь его, еще пригодится. Он поднялся рывком — неосторожно, ожесточенно, так, что коридор пошатнулся и чуть не уплыл из поля зрения. Он все же удержался на ногах и заковылял дальше, не давая себе времени отдохнуть.

Коридор был бесконечным, он словно растягивался с каждым его шагом, точнее, с каждым неуклюжим прыжком. Саша был уверен… да что там, он знал, в глубине души твердо знал, что никакой двери за портьерой он не найдет. Там будет гладкая стена, штукатурка, и он в кровь разобьет кулак, молотя по ней в бессильной злобе. Их комната больше не примет его. Вход сюда для него закрылся навсегда.

Он хрипло вздохнул, отдернул портьеру и замер.

Дверь была на месте, даже чуть приотворена, и в щель пробивалась полоска света.

Внутри уютно горела настольная лампа. Сёма сидел за столом и читал книгу. Одной рукой он придерживал страницы, другой подносил ко рту стакан с чаем. Услышав скрип двери, он с явной неохотой оторвался от чтения и ошарашенно уставился на Сашу. Рука со стаканом замерла на полпути. Книга, которую читал Сёма, опиралась на коробку с печеньем, и несколько крошек прилипло у него в уголке рта.