Лишний человек (джен)

Комната за портьерой никуда не делась. Она была на том же месте и все так же гостеприимно распахивала перед ними чуть скрипящую дверь. АВОТиЯ сохранил их тайное убежище, как и память о Сёме. Видимо, остатки волшебства неравномерно распределены в пространстве, и старый добрый Славик не желал с ним расставаться и ревниво оберегал от спор апатии и беспамятства, носившихся в горячем летнем воздухе. Все-таки театр — особенное место. Здесь живут отголоски мелодий, тени голосов. И то, что больше голосов и мелодий, — неслышное дыхание, беззвучное эхо, летучая и неуловимая душа музыки.

Да, комната была на месте, об этом ему рассказали еще в Лондоне, предполагая обнадежить и обрадовать. И он сделал вид, что рад и доволен, хотя понятия не имел, что это означает и есть ли действительно причины для радости. Он все же спросил у них тогда: «И что, она по-прежнему никому не видна, кроме посвященных?» Саша вздохнул и признался: «Теперь видна. Ну то есть если кто-нибудь заглянет за эту портьеру, то увидит там дверь. Правда, редко кто заглядывает, но если обнаруживают ее там, то очень удивляются — как раньше не замечали?» — «И они могут туда свободно войти?» Ваня засмеялся и помотал головой: «Не-а, не могут! Мы там замок поставили, и ключи только у нас есть. Так что посторонних там все равно не бывает». Сёма удивился: «А что, там есть что-нибудь ценное?» Они переглянулись и задумались, словно вопрос застал их врасплох. «Кажется, ничего. Там мебель, лампа, чайник…» — «А зачем тогда закрываться на замок?» На это ему ничего не ответили, но он и сам понял: это отчаянная попытка спрятать и удержать то немногое, что осталось у них от супергеройского прошлого. Как будто дети построили себе шалаш в саду и настрого запретили взрослым приближаться к их тайному убежищу, хотя там всех сокровищ — старое одеяло да бутылка с лимонадом.

Но комната ему понравилась, когда он ее увидел собственными глазами. Там было уютно и спокойно. Ваня пошарил в шкафчике и удрученно сказал: «А чая-то нет… Всегда был. Видимо, тоже чары рассеялись». Вера фыркнула: «Ну конечно его там нет! Вы же сами и выпили. Я на той неделе еще купила, да забываю принести. А кроме меня никто и не позаботится. У меня дома все такие: думают, что кофе, сахар и зубная паста самозарождаются в шкафах, и страшно удивляются, когда что-нибудь заканчивается». Ваня глупо захлопал глазами, а Саша засмеялся и вытащил из рюкзака пачку чая и коробку с печеньем.

Сам театр Сёме тоже понравился. Репетиции шли весело и довольно гладко, и общий тревожный фон не мешал, а скорее способствовал: все получалось как-то ярче и душевнее. Но увы, ничто не шевельнулось в его памяти при виде сцены, зала и гримерок. А они все-таки немного надеялись. И наверняка рассчитывали на то, что постановка вернет его самому себе, пытались воскресить воспоминания и создать нужную атмосферу. И очень-очень старались не обращаться с ним как с тяжело больным. Последнее у них не всегда получалось, но Сёма не сердился. Они выражают свою тревогу и заботу как умеют. Саша немного слишком его опекает, Ваня немного слишком суетится, Люша разглядывает с непосредственным детским любопытством. Только Вера собрана и деловита, и волнуется, кажется, только о предстоящей премьере. Ему тоже передалось это волнение, и оно было приятным. Наверное, раньше он это любил. Хотя зачем бы ему волноваться, если это его стихия? Но вот все равно волнуется.

И за все это время он так и не сумел пробиться к своим воспоминаниям. Они совершенно точно где-то рядом, совсем близко, он не утратил их навсегда. Он не говорил об этом остальным, потому что… это трудно объяснить. Там, в парке, пробуждаясь после нездорового сна, он еще что-то помнил. Не совсем то, о чем ему потом рассказали. Видимо, то самое, о чем они не знают и не могут сами догадаться. Случилось что-то плохое, рассыпалась какая-то цепочка. По его вине? Возможно. И он хотел ее восстановить. Он это умеет, он делал это тысячи раз, это еще не беда… И решение должно было вот-вот прийти. Над головой висела огромная луна, и гармония сфер звучала в эту ночь особенно ясно. Не он один мог ее слышать… или это ему только казалось? Но нет, она доступна и ушам людей, ведь были же Пифагор и Никомах, и тот, пожелавший скрыть свое имя, и еще многие смогли ее услышать, просто не сумели выразить услышанное даже так, даже с ошибками… А потом эта ночь перетекла в беспамятство, мир застыл, как желе, и сам он оцепенел там, на скамейке под старой липой, а очнувшись, не знал даже собственного имени.

И в той картине, которую ему потом обрисовали, что-то было неправильно. Волшебство покидает мир… Нет, что-то тут не так. Хотя ему не с чем сравнить, он не помнит мир другим. Или помнит? Вот музыка ему знакома — любая, самая странная и сложная, он специально выбирал такую и слушал, слушал до одури, и никогда не ошибался. Он всегда знает, какая нота прозвучит следующей, он предчувствует не только то, что напрашивается само собой, но и намеренный диссонанс, нарушение правил, он предугадывает обман ожиданий. И это приносит радость. Впрочем, так воспринимают музыку все люди. Но у каждого из них свой опыт, их слух подготовлен всем тем, что они успели услышать раньше. Получается, свой собственный опыт он не забыл… или просто не нуждается в нем.

Да, видимо, не нуждается. Судя по их рассказам, он вообще ведет себя так же, как и раньше, не прилагая для этого ни малейших усилий. Он всегда знает, что нужно каждому из них. И каждому дает то, чего он ищет. Он, как вода, занимает собой все пустоты. Возмещает, дополняет, подыгрывает. Схватывает с полуслова. Оттеняет, уступает, уходит на второй план, когда это нужно. И легко берет дело на себя, если чувствует их усталость или робость. Ему не приходится лукавить, чтобы играть то одну, то другую роль. Видимо, это для него естественно — быть текучим, вездесущим и неуловимым. И что же, получается, в этом и есть вся его суть? Или было что-то еще, о чем он забыл? Какой он на самом деле? Что ж он? Ужели подражанье, ничтожный призрак, иль еще москвич в Гарольдовом плаще, чужих причуд истолкованье, слов модных полный лексикон?.. Уж не пародия ли он?

На одной из репетиций кто-то, посмеиваясь, сказал: «А, Онегин, лишний человек, как же, как же…» Он не понял и попросил объяснить, и ему объяснили, слегка удивившись: неужели он не писал в школе сочинения на эту тему? Да вот нет, не писал. Он и в школу-то, судя по всему, не ходил. А если и ходил, то явно не в такую, где писали сочинения про Онегина. Хотя раньше, наверное, он все равно про это знал. Лишний человек, значит. Что ж, он и в опере, названной его именем, немного лишний. Опера-то в общем не про Онегина.

Он остановился перед портьерой, быстро глянул по сторонам, соблюдая правила конспирации, и полез в карман за ключом. До назначенного времени далеко, и наверняка дверь в комнату еще никто не открывал.

Однако он ошибался: там, внутри, кто-то был. И дверь приотворена, и из-за нее доносится тихое пение.

Le gioie, i dolori tra poco avran fine;

la tomba ai mortali di tutto è confine!

Non lacrima o fiore avrà la mia fossa,

non croce col nome che copra quest’ossa!

Non croce… non fior…⁽¹⁾

Сёма помедлил на пороге. Теперь, когда он вернулся, им в комнате не хватает стульев, и кому-то каждый раз приходится сидеть на подоконнике. Казалось бы, чего проще — взять да принести еще один стул. Но они почему-то этого не делали. Похоже, всем просто нравилось сидеть на подоконнике, и каждый норовил занять это место первым. Вот и сейчас — в комнате никого нет, но Люша устроилась у окна и мурлычет под нос, устремив затуманившийся взгляд на мусорные контейнеры во дворе.

— Привет, — сказал Сёма. — Репетируешь?

— Ага, — Люша кивнула, не оборачиваясь, — репетирую. — И добавила, немного подумав: — То есть нет, это я так просто. Вспомнилось… У моей прабабки сегодня день рождения.

— Ого! И сколько ей лет?

— Да нет, ее уже давно нет. Она молодой умерла. Погибла. Меня в ее честь назвали. И она тоже была певицей. Правда, не такой, как я. Ну, то есть не очень знаменитой. Но мне про нее в детстве рассказывали, и я решила, что тоже буду петь. Ну, как бы… за себя и за нее. А то мы даже не знаем, где ее могила. Искали, но ни документов, ничего. Затерялась среди других. И ни креста, ни цветка. И я всегда о ней думаю, когда это пою.

— Она была бы довольна, если бы тебя слышала.

— Ты думаешь? Ну вообще да… мне нравится, как у меня получается Виолетта. И вообще я ее люблю. А вот Татьяну — нет. И она это знает, нутром чует!

— Кто знает? — осторожно спросил Сёма.

— Да Вера же. Она ведь даже в прологе хочет, чтобы вы с Ваней там по сцене ходили туда-сюда с этим дурацким ружьем. Или без ружья, неважно… А там ведь тема Татьяны в увертюре! При чем тут вообще эти двое с ружьем? Она просто хочет, чтобы все было про вас. А ко мне все время цепляется из-за всякой ерунды. И вот вроде ничего такого даже не говорит, но я же вижу, что ей моя Татьяна не нравится. А она и мне самой не нравится.

Сёма придвинул к себе стул и уселся. Люша смотрела на него внимательно, даже не моргала, и глаза у нее стали как спелая черешня. Она ожидала одновременно поддержки и возражений.

— А за что ты любишь Виолетту?

— Она живая! Прямая и самоотверженная. Не боялась любить и не боялась поломать свою жизнь из-за этого ничтожества, в которое влюбилась…

— Про Татьяну можно сказать то же самое. Только у нее чахотки не было.

— Ну вот еще! Совсем разные вещи!

Люша от возмущения даже слезла с подоконника и принялась расхаживать по комнате: четыре шага, поворот, четыре шага, поворот…

— Онегин не ничтожество. Я вообще никогда не понимала, чего все к нему прицепились из-за того, что он ей отказал? Он же не виноват, что она навесила на него свои ожидания. Все вот эти вот «ты в сновиденьях мне являлся!» Он что, теперь несет ответственность за то, что ей приснилось? И должен как честный человек на ней жениться только потому, что она его увидела в эротическом сне?

— Хм. Нет, пожалуй, не должен.

— Вот именно. И он ей честно говорит: так и так, дорогая, ты слишком хороша для меня, я тебя не достоин.

— Согласен. Он вполне порядочно поступил. Мог бы, конечно, проявить побольше такта, но он ведь обычный человек со средними способностями. Не стоит ждать от него какой-то особой душевной тонкости и чудес эмпатии. Достаточно того, что он сохранил все в тайне и свой отказ сформулировал вежливо.

— Ну и чего она тогда на него обижается?

Люша смотрела на него непонимающе, ожидая объяснений.

— Потому что на признание «Я тебя люблю!» есть только один необидный ответ — «Я тебя тоже!» Все остальные примерно одинаково обидны, что там ни говори, как ни подбирай слова и оправдания… все одно. Что бы он ни сказал. Для бедной Тани все были жребии равны.

— Вот! — сказала Люша торжествующе. — А разве он виноват?

— Нет. Он с ней довольно прилично держится. Пока сам не влюблен.

— А когда влюблен — тогда не очень прилично, это точно, — засмеялась Люша. — Там в последней сцене такой напор! Я в прошлый раз еле отбилась, уже подумывала, не стукнуть ли тебя табуреткой и не позвать ли кого на помощь.

— Я перестарался?

— Нет-нет, хорошо получилось! Так и надо! Только действительно неприлично уже даже… И, главное, обидно, что надо ему отказывать!

— Обидно, — согласился Сёма. — И довольно глупо это с его стороны. Уже, казалось бы, должен понимать, с кем имеет дело. И вообще, что он ей теперь может предложить? Супружескую измену и предсказуемый печальный финал? Она не станет счастливее, и она отлично это понимает. А он — не хочет понимать. Онегин ведь вообще ничуть не холоден, он очень даже поддается своим чувствам, хотя и не самым достойным. В случае с Ленским это приводит к трагедии. В случае с Татьяной — привело бы, но она умнее их всех вместе взятых и вовремя его останавливает. Несчастье не затуманивает ее разум, она мыслит ясно, она все помнит и все предвидит. Она не лжет ни себе, ни ему.

— Все равно не понимаю, — упрямо сказала Люша, как-то по-детски надувшись. — Она же его любит! И там музыка, понятно же, что такая буря… Она же его там в письме называет искусителем, соблазнителем и как-то еще… И вполне готова поддаться искушению. А потом, когда он согласен, она, видите ли, уже не желает!

— Она повзрослела и теперь лучше его понимает. Тогда, два года назад, он уважал ее юный возраст и душевную невинность. А теперь, когда она замужняя дама, знающая жизнь, что его сдерживает? Ничего. Вот он и… того. Не сдерживается. Но она-то его видит насквозь. И его, и себя. И она бы на минуту не задумалась пожертвовать собой, но ради кого ей жертвовать? Ради Онегина точно не стоит. Такая малость… как с вашим сердцем и умом быть чувства мелкого рабом?

Люша перестала шагать и задумалась.

— Ну, наверное, — сказала она неохотно. — Наверное, так и есть.

— И она главная героиня этой истории. И Вера это понимает, и не сделает ничего, что могло бы хоть сколько-то умалить твою роль. Доверься ей. Она любит Татьяну.

— Ну она-то да. И сама хотела бы ее спеть, — фыркнула Люша. — Пусть бы уж лучше и пела сама, ей-богу! Она еще вполне потянет, голос пока в порядке. А для всего остального у нас есть гримеры и костюмерный цех.

— Но она решила, что это должна быть ты. И она бы эту партию кому попало не отдала. Она вон к Трике придирается и все никак не найдет достойного… А тут Татьяна, ее любимая роль.

— Чья любимая роль? — Ваня возник на пороге неожиданно и сразу устремился к чайнику. — Уф, ну и жара… Так чья любимая роль? И какая роль?

— Я говорил Люше, что Ленский — твоя любимая роль, потому что она тебе очень подходит. У тебя тоже кудри черные до плеч… ну, были когда-то, я видел на фотографиях. И еще в тебе есть что-то такое… восемнадцатилетнее.

Ваня благосклонно кивнул, вылил остатки воды из чайника в стакан и уселся рядом с ними.

— А что вообще случилось? — спросил он. — По какому поводу военный совет?

— Саша хотел нам что-то сообщить.

— Надеюсь, что-то важное, — вздохнула Люша. — Я парикмахерскую отменила! И у меня интервью через два часа.

— А мне вот повезло, — похвастался Ваня. — Я отменил стоматолога.

Сёма промолчал. Ему отменять было нечего.

Саша не заставил себя ждать и вскоре явился вместе с Верой, ожесточенно о чем-то с ней споря на ходу.

— Тридцать пять плюс десять, это будет как минимум… как минимум сорок пять! — говорил Саша.

— Но почему тридцать пять? Пусть тридцать или тридцать три!

— Вы разработали секретный числовой язык? — осторожно поинтересовался Ваня. — Или изобретаете альтернативную арифметику?

— Тридцать пять плюс десять, — упрямо повторил Саша. — Это сорок пять. Правильно же я считаю?

— А мы покупаем или продаем?

— Мы вычисляем, сколько лет Гремину!

— Ну, знаете, тогда возможны варианты, — Ваня подмигнул. — Смотря как считать. В общем, можем договориться, — и он подмигнул другим глазом. — Может, это вообще секретная информация и военная тайна, а?

Саша посмотрел на него рассеянно и потянулся к чайной тумбочке. Люша кашлянула.

— У меня интервью через два часа…

— Да-да, я помню, — Саша с удивлением воззрился на стакан, в который пытался налить воды из пустого чайника.

Сёма вызвался сходить за водой, а вернувшись, обнаружил, что общими усилиями Гремину сбросили еще пару лет. Если б к кулеру пришлось идти на другой этаж, Гремин рисковал бы стать ровесником Ленского, которому вечно восемнадцать.

— Он герой двенадцатого года, а там на дворе начало двадцатых, так что… — Вера, обернувшись, всплеснула руками. — Саша! Господи, еще один… Убери телефон, когда с тобой разговаривают!

— Я просто хотел вам показать, тут группа Ваниных поклонников…

— Я за свою жизнь видела достаточно Ваниных поклонников и в особенности поклонниц! Посмотрите потом без нас.

— Нет-нет, дело не в них. Просто тут одна интересная ссылка.

— Про меня? — заинтересовался Ваня. — Покажи!

Саша молча передал ему телефон. Ваня с любопытством взглянул на экран, и улыбка сползла с его лица.

— Что еще за новости? — он поднял на Сашу глаза, затем снова уставился в телефон. — Зачем это он?

Люша заглянула через его плечо и принялась читать, беззвучно шевеля губами, а затем тоже нахмурилась в недоумении.

— Посмотри, — Ваня протянул телефон Вере.

— А мы можем разобраться с твоими поклонниками как-нибудь потом?

— Там не обо мне речь.

Сёма осторожно вынул телефон из его руки, подсел к Вере, и они вдвоем склонились над экраном.

Ну и ничего особенного — новость о том, что Ваня будет петь Ленского в АВОТиЯ, и дата премьеры. Восторженные комментарии. Ссылка на сайт театра с расписанием. Чей-то вопрос: «А кто будет Онегиным? Что-то я его не знаю…» И в качестве ответа еще одна ссылка — краткий анонс на каком-то англоязычном ресурсе, опубликованный два дня назад.

«…Новую постановку самой известной русской оперы можно будет увидеть уже в сентябре. Есть все основания полагать, что она заслуживает пристального внимания. Вера Лебединская, которая на протяжении своей долгой и блистательной карьеры много раз пела Татьяну, на этот раз выбрала для себя непривычное амплуа — она будет режиссером спектакля. Роль Онегина исполнит Семён Кривобоков, чье великолепное выступление в “Риголетто” стало одним из самых ярких событий прошлого сезона».

И внизу подпись: «Константин Великовский».

1) И радостям, и печалям скоро придет конец,

Гробница уготована всем смертным.

Ни слезы, ни цветка не будет на моей могиле,

Ни креста с именем, который защитил бы мой прах!

Ни креста… ни цветка… (Из оперы Дж. Верди «Травиата»)

Вернуться к тексту