Дитя Рассвета (гет)

В любви и дружбе несомненно

Если бы у Аниры была возможность выбирать, она вовек и близко бы не подошла к Мглистым Горам — холодные и жуткие, они пугали ее. Да только путь к Последней Приветной Обители был всего один — сквозь враждебный туманный хребет и условно неопасный Имладрисский перевал. Но и до него еще предстояло добраться.

Они с Гимли поспешили убраться из оказавшегося не слишком гостеприимным Туманного Лога рано поутру, когда и солнце еще не встало, а горы на горизонте только начали розоветь, да утренники-воробьи устроили под крышей хозяйского дома обыкновенную свою возню.

Накануне поздно вечером, когда Анира уже спала, на подворье к мастеру Орину явились с извинениями трое местных выпивох, что пристали к девушке на постоялом дворе. Гимли их и слушать не стал и ожидаемо потянулся за мечом. Спас положение хозяин, который усмирил своего гостя и вытолкал незадачливых, пришедших с повинной мужчин взашей и с назиданием в иной раз знать меру в выпивке и любопытстве. Немного подумав, он решил не просто показать Гимли с Анирой дорогу к перевалу, но и проводить своих невольных гостей так далеко, как это только возможно.

Солнце едва поднялось — прохладное, высокое и не торопящееся набухать жаром, и Анира с тоской подумала о том, что наступивший август в Мглистых горах больше походит на позднюю осень. И хотя здесь, у их подножия еще цвел кипрей, а огромные деловитые полосатые шмели густо гудели над разнотравьем, тут уже чувствовалось легкое, почти незаметное касание холодов. В редких перелесках обострялись запахи, краски становились отчетливее и утрачивали оттенки — зелень не отливала солнечной желтизной или синевой, из красного исчезали воспоминания о лиловом, небесная голубизна потеряла теплоту и стала похожей на стекло.

Звенящая утренняя тишина как нельзя лучше располагала к размышлениям, и Анира погрузилась в себя. Ее молчание и подобающий порядочной женщине смиренный вид вполне соответствовали легенде и несказанно смешили Гимли, который лучше многих знал, каков на самом деле характер его подруги. Что до мастера Орина — он тоже успел это понять и целый день, пока они шли к перевалу, даже потихоньку подшучивал над ней.

Тропинка была нехоженой. Заросшая травой и жесткими колючками чертогона, прыгала меж валунов, убегала из-под ног и прятала под стланиковыми кустами ямы и ухабы. Анира без труда обходила их, не задумываясь, будто ее вело наитие, и временами успевала останавливать Гимли, который лез через кусты напролом. Здесь явно ходили, и много, только, вероятно, очень давно.

— Последние годы в Туманном Логе совсем не было прохожих, — угадав ее мысли, заметил мастер Орин. — Правда, незадолго до вас через селение прошел эльф...

Анира дернулась.

— Что за эльф? — осторожно спросила она, стараясь казаться безразличной. Это были ее первые слова за целый день. За плечом недовольно выговаривал Гимли, что-то об «остроухих, от которых, как от десятой спицы в колесе, даже в глухомани покоя нет».

Старый гном усмехнулся, поймав быстрый взволнованный взгляд Аниры, который та, покраснев, тут же спрятала.

— Я не спрашивал его имени, дитя мое. Эльфы гному без надобности. Он был один, ни с кем не заговаривал и дорогу не пытал, да и в Логе не задержался ни на час.

Девушка втянула голову в плечи. Больше она ни о чем не спрашивала. А потом мастер Орин неожиданно и быстро засобирался обратно в Туманный Лог. Он вдруг посерьезнел и обратился прямо к Анире, низко поклонился, впервые проявив к ней официальную учтивость.

— Моя леди, я хотел бы, чтобы обстоятельства, познакомившие нас, были более приличествующими, — с сожалением произнес он. — Даже несмотря на то, что я давно не поддерживаю отношений с сородичами, я очень рад встрече с вами. Как минимум в одном я согласен с вашим отцом — он видел в вас будущее народа. Я вижу то же самое. И я желал бы жить в стране, где вы были бы королевой.

После этого он спешно пожелал Анире и Гимли счастливого пути, наказав быть осторожными, и ушел прямо в начавшие сгущаться сумерки, оставив их одних.

Лагерем стали тут же, хотя до темноты было еще далеко и можно было бы дойти до первых горных распадков, отчасти потому, что место было высоким и сухим, круглую уютную полянку со всех сторон обступали высокие сосны, и плотный кучерявый кустарник не давал ветру возможности выхолаживать местечко.

Анира была тиха и задумчива, насущными делами занималась в полном молчании и, по мнению Гимли, совершенно бездумно. Сам он долго изводился и ворчал себе под нос, раздосадованный тем, что негодный эльф всплыл именно тогда, когда меньше всего ожидалось, а еще больше тем, как на упоминание о нем отреагировала принцесса. Она опечалилась. А Гимли имел довольно мозгов, чтобы понять, что печалит ее не то, что он проходил тут совсем недавно, и что они запросто могли столкнуться лицом к лицу, а то, что этого не произошло. Он по-прежнему не знал, по какой причине повздорили Анира и ее наставник, и все это не давало ему покоя, заставляя переживать мгновения мучительной ревности. Он бросил на подругу раздраженный взгляд, надеясь, что она хотя бы обратит внимание на его присутствие. Но та сидела хотя и рядом, плечом к плечу, а мыслями была где-то далеко... Гимли почувствовал, что начинает выходить из себя.

— Видать, это был твой остроухий, — наконец не выдержав, с крайним неудовольствием заметил он. — Кто же еще? Мне было бы интересно знать, почему он пошел дальней дорогой.

Анира подавленно молчала. А Гимли распалялся еще сильней. Он злился на Леголаса, прочно обосновавшегося в мыслях его подруги, злился на мастера Орина, который своими почтительными словами в адрес Аниры ухитрился напомнить ему, что она принцесса, и дружи он с ней хоть сто лет, даже несмотря на весьма мягкие в этом смысле обычаи их народа, ровней им не стать никогда...

— Да что такого случилось, что при одном только упоминании о нем, ты становишься похожей на тень? — негодуя, воскликнул он. — Твой отец был совершенно прав, когда говорил, что ничего хорошего из вашего общения не выйдет! Что тебе сделал этот самовлюбленный венценосный гордец? Обидел?

— Да нет же! — завопила Анира, подскакивая на ноги и сверля Гимли горящим, блестящим от слез взглядом. — Да если бы он хоть тысячу раз прогнал меня прочь, это не изменило бы ровным счетом ничего! Я тоскую по нему... — едва слышно прошептала она, опуская глаза.

Гимли показалось, будто на него вылили ушат воды, такой ледяной, что в ней намерзла тонкая ледяная корочка. Он застыл, удивленный и уничтоженный этими нехитрыми словами.

— Так значит, прогнал... — тихо сказал он, бессильно опускаясь на землю. Больше говорить не хотелось совсем. Анира улеглась рядом и немигающим взором уставилась в стремительно темнеющее небо. Ее глаза в неверном лунном свете казались почти черными. Она молчала, и Гимли тоже не чувствовал желания сделать попытку и завязать разговор.

Он лежал на траве, завернувшись в плащ и подсунув ладонь под затылок. Окружающие поляну высокие деревья время от времени кивали друг другу, их кроны то смыкались, то раздвигались высоко над головой, и звездный просвет меж ними то и дело причудливо менял форму. Между стволами по земле ползла легкая туманная поземка, и лунные лучи терялись в ней, безнадежно плутая среди белесых клочков.

Гимли испытывал мучительные чувства. Путь вперед, через горы уже казался чем-то второстепенным и ненужным. Ему хотелось потеряться здесь. Потеряв себя, он мог бы, наверное, избавиться от боли, что взбешенной кошкой царапала его изнутри. Рорин был прав, когда предупреждал, что Анира разобьет его сердце. Гимли, хотя и слыл среди гномов вспыльчивым, не был по натуре жесток и презирал кровопролитие ради забавы, однако попадись ему в этот момент Леголас, он не поручился бы за то, что не разорвет его на кусочки просто для собственного удовольствия.

Он вздрогнул и напрягся, когда почувствовал, как его окутывает такой знакомый горьковатый аромат — Анира придвинулась ближе. В следующее мгновение ее голова опустилась ему на плечо. Гимли позволил себе несколько коротких секунд удивления, потом посторонился, расслабляясь и давая девушке возможность поднырнуть под его локоть, и осторожно подгреб ее вплотную. Анира выпростала из-под плаща руку и обхватила его поперек туловища. Гимли спрятал лицо в ее волосах. Все. Валакирка вполне может рухнуть ему на голову прямо сейчас — вряд ли это будет иметь для него хоть какое-то значение.

— Замерзнешь, — прошептал он, накрывая ее руку своей ладонью. — Ночь холодна.

Он почувствовал, как она улыбается, и в следующий миг ощутил волну приятного тепла, будто на него дохнуло и обволокло легким жаром едва разгорающееся горнило.

— Расскажи мне о Мории, — вдруг попросила Анира. Гимли удивленно задрал бровь и скосил на нее глаза, насколько это позволяло их положение. Принцесса выглядела спокойной и даже ничуть не грустной. Она встретилась с ним взглядом, и молодой гном увидел в нем неподдельный интерес.

— Откуда вдруг эта блажь? — по обыкновению чуть ворчливо поинтересовался он. — Думаешь, я знаю больше твоего? О таких вещах тебе следовало бы спрашивать старого Балина или своего отца... — он вздохнул. — В Первую Эпоху это великое царство нашего народа звалось Кхазад-Дум. Морией его нарекли эльфы после того, как его оставили гномы на милость балрогам... Зачем тебе это, Нари?

— Должна же я знать, куда иду, — усмехнулась девушка. — И неужели же ты не допускаешь мысли о том, что мне интересна история моего народа?

— У меня всегда складывалось обратное впечатление, — рискнул уклончиво заметить Гимли и тут же получил тычок под ребра. — Я расскажу тебе...

Он устремил взгляд в сгустившуюся темноту, отыскивая в памяти запавшие некогда в душу строки, и нараспев прочел:

— Не гаснет в ночи огонь горнила,

И в бездне темной клокочет жар -

Преданья помнят, как это было,

Танцуй, мой молот — еще удар!..

Там пела сталь серебристым звоном,

И светом истинного серебра

Сияли строки над той короной,

Что под Зеркальным на дно легла.

Молчат чертоги, и зал приемов

Там паутиной оплел паук,

Гул эха там подземельным громом,

И ветра песни — печальный звук.

В бездонной копи — горящий ужас,

И скорбна тишь затворенных врат...

Летят столетья, но верить нужно -

Народ отыщет свой путь назад.

Придет правитель, изгонит пламя,

Откроет двери в подгорный зал,

И царство гномов проснется в камне -

Танцуй, мой молот, еще удар!..

— Хотя Кхазад-Дум изначально считался обиталищем рода Дарина, уже с Первой Эпохи там селились гномы из других племен, которые пришли с северо-запада, из Эред-Луин и разрушенных войной Белегоста и Ногрода... В те далекие и недолгие времена наш народ дружил с эльфами-нолдорами, что поселились в Эрегионе. Это были добрые времена, Нари, — раздумчиво произнес он, и девушке почудилась в его голосе нотка сожаления. Она впервые слышала, чтобы гном говорил об эльфах совершенно спокойно, без тени насмешки. — Я не знаю, что за нежить угрожает Средиземью на этот раз, но лучше бы свободные народы пришли к согласию и действовали сообща...

— Ты веришь, что Мория вернется к гномам? — спросила Анира. Для нее эти истории всегда были не более, чем сказками, она была юной, очень юной и очень далекой от преданий прошлого.

— Почему нет? У меня есть хорошая причина верить в это. В конце-концов, Эребор тоже был закрыт для нашего народа много десятков лет...

Ночь шла своим чередом, звезды продолжали свой неспешный, проторенный веками путь по небосводу, а Гимли все продолжал свой рассказ. Он говорил уже не только о Мории, но и об истории их народа, о Заповедном озере и злом пике Баразинбар, что неусыпно охраняет древнее царство гномов, о злобных духах Валараукар, которых народ Дарина зовет балрогами, и о великом сокровище, ради которого копи Мории спустились вглубь горы на лигу, и которое не встречается больше нигде в мире, об истинном серебре — мифриле. Большинство этих историй Анира слышала и раньше или уже прочла в старых гномьих книгах, но ее странным образом увлек этот полуночный разговор.

Она отстраненно подумала о том, что ее друг обладает необыкновенным даром повествования, подумала не в первый раз, ибо еще ребенком любила слушать сказки, а порой и жутковатые истории, которые он рассказывал ей. Анира только теперь поняла, почему она так тянулась к Гимли и продолжала доверять ему даже после того случая перед Туманным Логом. Он дарил ей покой и уверенность, поддержку во всем и чувство незыблемости ее собственного мира. Даже Леголас не мог дать ей этого. Она с улыбкой прислушивалась к его нарочито приглушенному грубому голосу, прильнув щекой к плотной ткани плаща, и чувствовала, как против воли проваливается в безмятежный сон.

Гимли замолчал, уловив тихое, размеренное сопение Аниры. Ее теплое тело потяжелело и расслабилось. Он ощущал ее дыхание на своем лице, на руках, что обнимали ее, и от этого мурашки врассыпную бежали по его коже. Ему хотелось прикасаться к ней по-иному, не так, как сейчас, хотелось обнимать не друга, а желанную женщину, и с восторгом ощущать отклик ее неискушенного тела. Прикоснуться к ней хотелось несмотря на запрет, установленный самому себе, хотелось до зубовного скрежета, до физической боли, снова почувствовать мягкость ее голой прохладной кожи. Он осекал себя снова и снова, понимая, что тогда, держа ее в объятиях, целуя ее, несмотря на то, что его рассудок потерпел разгромное поражение, он все же точно знал, что делает.

В тот день он перешел грань, из-за которой возврата нет — позволил пробудиться самому древнему желанию — быть властелином над той единственной женщиной, необходимой ему, чтобы дышать, и первые нотки того собственнического чувства, без которого не обходится ни одна мужская любовь, уже потихоньку звучали внутри его сущности. И пусть ему причиняло страдание отношение Аниры, которая не видела в нем никого, кроме близкого друга, он сам уже не мог так просто отказаться от нее.

Успокоиться и забыть? Нет, скорее уж Багровый Рог обрушится в Зеркальное, чем он отступится от Нари! Он не даст ей сбежать. И не позволит и дальше быть в неведении. Она должна знать о том, что он любит ее.

* * *

Еще один день слился в одно сплошное смазанное пятно — Гимли и Анира без устали куда-то карабкались, осторожно переставляли ноги по головокружительно узким карнизам, сбрасывая в пропасть сапогами крошево из камней, делали короткие передышки, почти не приносящие отдыха, и практически не разговаривали друг с другом.

Анира кралась по скалам гибкой ящерицей. Ее ноги находили малейшие уступы и неровности в скале, пальцы цеплялись за камни. Она шла впереди, и перед глазами у Гимли беспрестанно маячили ее длинные черные косы, струились и вились по плечам, как змеи, повисали отвесно, когда девушка запрокидывала голову, чтобы посмотреть вверх, цеплялись за шершавый серый камень и казались живыми. Зрелище завораживало. Со стороны казалось, что девушка, распростертая на фоне серой скалы, исполняет какой-то немыслимый в своей сложности мистический танец.

Гимли старался не отступать от нее ни на шаг. И хотя был недоволен тем, что она шла по такому опасному пути первой, все же признал ее правоту — Анире в отличие от него самого были знакомы Мглистые горы.

Они решили, что лучше остановиться на ночлег пораньше, чем рисковать и в сумерках лазить по ненадежным горным тропам, отыскали в скальном массиве небольшую нишу, даже не пещеру, и устроились там.

Ветер с потусторонним гулом гулял среди каменных уступов, трепал плащи и становился час от часу все холоднее. Здесь труднее дышалось — сказывалась высота и разряженность воздуха.

— Меня уже давно преследует ощущение, что тропка с минуты на минуту упрется в тупик, — признался Гимли. — Камни начинают меня раздражать.

— Гном гор боится? — передразнила Анира. Сама она больше страха не испытывала — скорее, постоянное напряжение и опаску.

— Ты прекрасно поняла, о чем я.

— Не сердись, — девушка примирительно потрепала его по плечу. — Я понимаю тебя. С дорогой всегда так — она тянется и тянется, а когда кажется, что уже больше не осталось сил, все неожиданно заканчивается. Даже путешествие длиной в тысячу лиг начинается с первого шага, а заканчивается последним. Они учат нас тому, чего бы мы никогда не узнали, сидя дома. Один день, проведенный в пути, дает мне больше, чем целый год в Горе.

Гимли подозрительно покосился на подругу. Она обыкновенно не обнаруживала сильной тяги к философствованиям, сохрани Махал от этой эльфийской блажи, но умела к месту ввернуть заставляющую задуматься фразу.

— Ты слишком буквально воспринимаешь дорогу, — с назиданием продолжила Анира. — Попробуй вообразить, что это — не тропа, по которой ступает твой сапог, не расстояние, измеряемое лигами, а то, что предначертано тебе в жизни. На пути, по которому я следую, часто бывает трудно принимать решения. Теперь я боюсь ошибиться и ранить тебя и себя, — она развела руками. — Дороги расходятся. Я на распутье. Выбор всегда требует жертв, но без потерь невозможно идти вперед. Получается, что наша жизнь — это сумма принятых нами решений.

Гимли почесал в затылке, переваривая услышанное, и неожиданно хохотнул.

— Мы не из тех, кто стремится к переменам и поворотам, Нари. Мы с тобой сами создаем их.

Анира никак не могла успокоиться. Сегодня ее словно тянул за язык проказливый дух.

— А что насчет твоей дороги, Гимли? — спросила она. — В сущности, я знаю о тебе совсем немного — ты родился в Эред-Луин, а наши отцы много лет назад вместе сражались за Эребор. Ты искусный кузнец, хороший ювелир, хотя и не любишь это занятие, а пуще прочего ты воин — один из лучших, кого я знаю. Ты близок с моим братом, однако не пошел в Морию с отрядом Балина. А ведь Рорин настойчиво звал тебя в это путешествие. Почему ты остался?

Гимли промолчал. Она хочет ответов? Что ж, она их получит. В конце концов, он и так не намерен больше ходить кругами. Он светло улыбнулся.

— Помнишь день свадьбы Бомбура и Фрины? И невидимого пакостника, благодаря которому он запомнился Эребору на долгие месяцы?

Анира немедленно покраснела до самых корней волос. Конечно, она помнила. Потому что этим пакостником была она сама.

Она обижалась. На отца, который отправил ее спать, на мать, что и не подумала заступиться, и пуще всего — на Рорина и Гимли, которые лишь посмеялись над ней и назвали ребенком. А она взрослая! Ей тринадцать лет...

— Отец крепко наказал меня за это, — рассмеялась Анира. — А ты всем говорил, что это была всего лишь шутка, и просил его быть не слишком строгим со мной. Почему?

— Потому, что именно в тот день началась моя дорога, Нари, — без намека на улыбку в посерьезневшем взгляде произнес Гимли. — В тот момент мне захотелось всего сразу — убить тебя или отшлепать розгами или смеяться до потери сознания... Чего больше — не знаю. Но главное — быть рядом, хотя, может быть, и в тени. Я не мог уйти в Морию. К тому моменту оставить тебя уже было выше моих сил.

Анира напряглась и опустила глаза. Разговор смущал ее все больше и больше. Она уже успела пожалеть о том, что сама его начала.

— Ты обещал, что не станешь...

— Я ничего не обещал! — рявкнул Гимли. — И больше не желаю притворяться. Неужели ты думаешь, что все это было просто так? Что на дуэли я потребовал твоего обязательства выйти за меня только затем, чтобы припугнуть? Что увел тебя из-под носа твоего жениха просто, чтобы ему досадить? Или исключительно по доброте душевной нарушил из-за тебя с десяток законов своего народа? Ты, вероятно, все это время слушала меня вполуха, Нари. И очень ошибаешься, если полагаешь, что меня мучает совесть за тот случай перед Туманным Логом. — Гимли перевел дух, дивясь самому себе и досадуя, но остановиться уже не мог. — Я хочу прояснить все прямо сейчас, покуда на это хватает моей решимости, и поблизости нет лишних ушей. Ты имеешь полное право злиться на меня. Можешь даже со мной подраться, если тебе очень захочется, но не проси меня делать вид, что ничего не происходит, — он впился в нее необычно острым, жестким взглядом и четко с расстановкой произнес: — Ты мне не друг, Нари. Не младшая сестренка. Даже не принцесса, не дочь моего короля. Меня не беспокоит, что ты волшебница — я не страшусь твоей силы и не благоговею перед ней. Ты женщина, которой я жажду обладать. Та, которая внушила мне не только любовь, но и желание, мучительнее которого мне еще не доводилось переносить. Правда такова, что я был далек от того, чтобы сжалиться над тобой — если бы только нам дали закончить дуэль, я заставил бы тебя исполнить условие, на которое ты так опрометчиво согласилась, в тот же день. Не нужно, Нари! — воскликнул он, останавливая ее намерение возразить. — Мы оба знаем, что до твоего поражения оставались считанные мгновения. Сейчас ты мыслишь, как человек, и переносишь на меня качества, которыми я не обладаю. Поэтому я хочу, чтобы ты уяснила одно — моя личная действительность уже не поменяется — я не смогу перестать любить тебя, и уже никогда для меня не будет существовать никакой другой женщины.

Анира молчала — что она могла сказать? Да и было ли сказанное такой уж неожиданностью? Теперь она могла признаться самой себе, что все осложнилось не сиюминутно, и друг перестал быть другом уже давно.

— Я отдаю себе отчет в том, что ты не любишь меня, — продолжал Гимли, осторожно взяв ее ладонь. — Но мне дает надежду осознание того, что твоего сердца любовь пока еще не касалась совсем, — он посмотрел на нее, и его взгляд стал неожиданно хитрым. В глубине голубых глаз загорелся золотистый огонек. — Я не могу сказать, что победил тебя на дуэли — как бы ни была близка моя победа, это не так. Зато я точно знаю, кто расплел твои брачные косы.

* * *

Анира знала, что спит и видит сон, но вместе с тем она явственно ощущала, что в своем сновидении не одинока, будто некто пробрался в ее сознание и направляет грезы по определенному руслу. Это ощущение было немного странным, но не неприятным, и рождало некую внутреннюю щекотку — стремление действовать. Сегодня видение было куда более реалистичным, сочным и не пугало ее как раньше. Теперь она понимала, что в этом раз за разом повторяющемся сне туда, куда она стремилась и шла, ее ведет незримый спутник. Подбадривает, поощряет, зовет...

Ветер играл с косами, как с хвостами парящих в вышине бумажных змеев. Солнце было белым, небо — бездонным и жарким, от цветущих вересковых кустов исходил тонкий аромат, а на лице чувствовалась прохладная влага. Анира облизнула губы и тотчас ощутила на языке солоноватую горечь.

Нет, нет!.. Она принадлежит им, там ее место, зачем ей просыпаться, когда море — такое родное и близкое — не перестает петь ей свою колыбельную песню?..

— Нари, проснись!..

В голосе слышалось не беспокойство, а уже самая что ни на есть настоящая паника. Анира рывком подбросила тело вверх, пытаясь отстраниться от Гимли, который железной хваткой удерживал ее за плечи, пытаясь поймать ее еще расфокусированный взгляд. Ее глаза внезапно расширились, тело пронзило непонятное и очень болезненное ощущение. Анира все же отпихнула прочь упорствующего Гимли, который что-то гневно и взволнованно выговаривал ей, и, не произнеся ни слова, подбежала к бившему из толщи скалы роднику, около которого они коротали ночь.

Родник, вернее маленький водопад с нитками прозрачной серой воды, от которой поднимался легкий туман, оказался ледяным. Анира упала на колени и, набрав в горсть колючей влаги, от холода которой немели пальцы, плеснула в лицо. Облегчение не наступило, напротив — накатила дурнота, и в районе солнечного сплетения развернулась мучительная, давящая, сбивающая дыхание боль. Аниру замутило. Она не сдержала стон и, сделав пару шагов к краю каменного карниза, с чувством вывернулась наизнанку. И обессиленно упала на спину, не чувствуя холода камня, который от ее кожи отделяла только тонкая льняная рубашка. Перед глазами плыло, по свинцовому небу тянулись звездные клочья Млечного пути — над Мглистыми горами висела непроглядная ночь.

Анира никогда не болела. Совсем и никогда. Наверное, ты становишься неженкой, принцесса.

— Что, во имя всех богов, с тобой творится? — всполошился Гимли, помогая ей подняться, и сердито нахмурился, когда Анира отрицательно помотала головой. — Уж не хочешь ли ты сказать, что вот так валяться тут входит в твое обыкновение? Нари, я пока еще в здравом рассудке! Сначала ты стонешь и кричишь во сне, будто ребенок, наслушавшийся страшных сказок. Я едва смог тебя добудиться! А теперь еще эта непонятная хворь...

Она внимательно посмотрела ему в глаза и шмыгнула носом, готовая заплакать.

— Что-то происходит, Гимли, — призналась она. — Что именно — я понять не могу. Мне снятся из рук вон странные сны.

— Ты думаешь, что это не простые кошмары?

Анира помотала головой.

— Нет, — уверенно сказала она, проводя рукой по волосам — они были влажными, набившимися мелким морским песком. От них крепко пахло морем. — И это не кошмары. Мне хорошо там, в моих снах...

— Это там-то тебе хорошо? Да так, что тебя потом в бараний рог скручивает? — возмутился Гимли. — Знаешь, Нари, я конечно на дух не переношу эльфов, но с этими твоими снами пора что-то делать. И интуиция подсказывает мне, что без их совета мы тут не обойдемся. Поэтому, давай-ка, поспешим в Ривенделл, — он окунул руки в родниковую воду и отер лицо. — Ой ли! Я тороплюсь в обиталище остроухих! Не иначе как мир сошел с ума...

* * *

Очутившись в Ривенделле, Леголас, казалось бы, успокоился. Время потекло медленнее и осязаемо размереннее, ушло чувство того, что он от чего-то бежит, ощущение угрозы поблекло и отодвинулось на второй план. Эльф понимал, что причина этому — магия Последней Приветной обители, укрывающая Ривенделл будто бы куполом покоя и незыблемости. Он был прав, когда предполагал, что страх еще не добрался сюда.

Придя в Обитель, он нашел то же самое, что и всегда — запредельный покой, к которому хотелось прикасаться снова и снова, располагающий к ясным мыслям, и почти медитативную неторопливость бытия, которая так нужна была ему прямо сейчас.

Элронда и его сыновей в долине не было. Предоставленный самому себе Леголас, бывший пока только гостем, каждый вечер поднимался на самую высокую площадку над водопадом, стоял в лучах закатного солнца, позволяя водным бликам отражаться в его немигающих глазах, час за часом смотрел на падающую отвесно вниз воду, почти не слыша ее отдаленного шума, и думал о своем. Мир все еще не исчез, он находился там, где ему и должно быть: его окружали воздушные, будто парящие в воздухе строения, каменные дорожки, вымощенные пестрым булыжником, рябили под ногами, стены оплетал вечнозеленый плющ, и на Ривенделл тихо опускалась тихая ласка первоначальной осени... Только вдалеке, на востоке, над Мглистыми Горами повисала темнота, изредка пронизываемая синеватыми вспышками зарниц.

В Лихолесье, наверное, уже вспыхнули клены. Скоро сентябрь поднимет бурю из сорванной с веток листвы и понесет ее над Долгим озером. Только падуб останется вечнозеленым, да красный тис не отдаст своего багряного наряда ветру...

Леголас поморщился от неожиданной ломоты в глазах. Приглушенные, спокойные, лишенные буйства краски, которыми был расцвечен Ривенделл, воспринимались преувеличенно четко, царящая кругом сказка как нельзя лучше иллюстрировала рознь между миром людей и миром эльфов — ту зыбкую и вместе с тем осязаемую границу между ними, между обыденным и чудесным. Леголас видел ее так же, как и другие эльфы — с преувеличенной остротой и тонкостью восприятия.

Где-то внизу приглушенно и нежно звучали арфы. Он не заметил того момента, когда в канву этого вечера ненавязчиво вплелась тонкая мелодия окарины(1) и сразу стала в этом узоре золотой нитью. В сравнении с ней звучание арфы потеряло свою магию, показалось грубоватым и скучным. Эльф обернулся на звук, и мелодия тотчас оборвалась. Он увидел, как по узкой лестнице к нему поднимается Линдир. Свет вечернего солнца окутывал его со спины, перетекал на плечи, и казалось, что над темноволосым эльфом танцует пламя. На его груди, на тонком ремешке, висел маленький, испещренный отверстиями разного размера предмет из полированного дерева с вырезанным по краю тонким рисунком из рун синдарина, формой напоминающий маленького гусенка, темно-синие глаза светились вдохновением.

Линдиру не зря было дано это имя. Певец. Он не представлялся отдельно от музыки, думал и чувствовал с помощью нее, она являлась частью его естества. Линдир познавал таким способом мир, приводил вселенную к порядку. Из всех он единственный здесь играл на окарине.

Он подошел неслышно и встал рядом с Леголасом, заложив руки за спину.

— О нас, об эльфах, говорят, будто мы существуем во снах, мечтах, в призрачном, перетекающем любые границы мире, — сказал он. — Это не совсем так. Мы просто видим действительность по-другому. Мы видим мир обнаженным, видим каждый кирпичик мироздания. Тот строительный материал, из которого сотворена реальность. Более того — иногда мы можем управлять им. Лепить из него, как человеческие дети лепят из мягкой речной глины свои незатейливые игрушки. В этом суть нашей магии.

Леголас молчал. Он был занят собственными мыслями и едва слышал то, о чем говорил его друг.

— Создавать иллюзии и жить мечтами — удел людей, — продолжал темноволосый эльф. — Поэтому реальный мир они видят подернутым дымкой. Они не способны впитать и десятой доли тех красок, которыми он расцвечен. Одно мешает другому. Люди сами возводят границы между собой и прекрасным.

Он устремил взор вдаль.

— Имладрис прекрасен круглый год, но конец лета тут особенно хорош. Погляди, какой волшебный золотой закат! Клянусь, такой можно увидеть, верно, только в Лориэне...

Леголас рассеянно кивнул.

— Но и тут небо, пожалуй, скоро заволокут тучи, — с едва заметной усмешкой промолвил Линдир. — Ты так хмур, что все грозовые облака, что висели над Мглистыми горами, потянулись за тобой. Что с тобой творится, меллон? Я не понимаю. В Ривенделле еще светло и спокойно, звучат арфы и ведутся долгие приятные речи, а ты похож на зимний день. Я вижу, что ты тоскуешь. О чем болит твоя бессмертная душа, Леголас?

Леголас отвернулся от созерцания вечерней красоты и привалился спиной к стене, сминая листья зеленого плюща. В воздухе разлился свежий травяной запах. Эльф прикрыл глаза, против воли лишний раз заглянув в себя, и нашел там страх и тоску. Высказаться хотелось неимоверно — чтобы слова повисали в густом вечернем воздухе, чтобы отзвуки собственного голоса эхом отдавались в тишине... Он постарался задавить это желание в корне и криво усмехнулся.

— Я шел в Ривенделл длинной дорогой, надеялся, что одиночество излечит меня. Что ж, я не первый, кто ошибся.

— Так случилось, что ты гостишь в доме величайшего из эльфийских князей. Помимо прочего, Элронд — мудрый советчик. Поделись с ним своей тяготой. Может, она не так и велика, как кажется.

— Моя тягота касается только меня, — резче, чем желал, ответил Леголас. — Она — не то, чем я хотел бы поделиться с кем бы то ни было. Даже с Владыкой Элрондом. Я и с самим собой не до конца откровенен, — он замолчал, чувствуя неловкость из-за проявленной слабости, и поспешил перевести разговор на нейтральную тему. — Я нигде не вижу обоих принцев. Мы виделись не так давно, на Западе Лихолесья, но мне помнится, что они собирались вернуться домой.

— Их нет в Имладрисе. Элладан и Элрохир все еще далеко на Западе, бьют орков. Ты знаешь — так они мстят за то, что те когда-то сделали с их матерью. Леди Келебриан так и не смогла оправиться от душевных ран после пленения и, промучившись год, уплыла за море. Хотя месть — не самое благородное дело, мы не можем винить их.

— Нет ничего благороднее, чем месть за дорогих людей, — убежденно возразил Леголас. — А ты не наказал бы обидевших того, кого ты любишь?

— Мне сложно об этом судить — не было причин, — заметил Линдир и посмотрел на друга с нескрываемым интересом. — Но у тебя, похоже, их немало. Откровенно говоря, меллон, ты похож на того, чья любовь печальна.

Леголас улыбнулся. Раньше он непременно с удовольствием поиронизировал бы сам над собой, но та пора, когда он считал все случившееся с ним только игрой, которой жизнь забавляется понарошку, безвозвратно прошла. Правда была острее, чем тонкий клинок, который он выковал для Аниры — все происходило на самом деле.

— Ты так уверен в том, что мне знакома любовь?

Линдир только рассмеялся.

— В твоих глазах солнце. Так не сможет смотреть тот, кто не видел самого прекрасного в этом мире.

— Самого прекрасного? — все же переспросил Леголас, отчетливо понимая, что именно услышит в ответ.

— Того, как улыбается во сне твоя возлюбленная, конечно.

Леголас тяжело вздохнул. Его красивое лицо исказилось гримасой глубоко упрятанной боли.

— Непогода наладилась, — вдруг сказал Линдир, всматриваясь в черную грозовую муть, заслонившую от взора подступы к Мглистым горам. Ветер переменил направление и гулял теперь над Ривенделлом, звенел в струнах водопадов, бросая двум эльфам в лицо холодную водяную пыль. Леголас вздохнул с облегчением — он был благодарен за долгожданную смену темы. — Там бушует настоящая буря. Может статься так, что из-за нее в долину не может спуститься случайный путник. Я сыграю на окарине мелодию света — может, она прогонит ненастную ночь.

* * *

К следующему вечеру дорога через перевал соизволила стать надежнее, пошла под уклон, приближая скорый выход из казавшегося бесконечным каменного лабиринта, но стала такой узкой, что пройти можно было только дыша друг другу в затылок. По обе стороны от тропинки встали отвесные скалы без единой трещинки в десять футов высотой, а сверху, из образовавшегося зазора, беспрестанно накрапывал мелкий дождь.

Анира решилась рискнуть и уговорила Гимли не останавливаться с наступлением ночи — им оставалось около полулиги пути по горам до места, где дорога сменялась полуразрушенными каменными ступенями, которые спускались круто вниз, в долину. Она неплохо видела в темноте и без труда отыскивала дорогу, подсвечивая им путь магическим фонариком. Гнома не слишком радовала перспектива лазать по горам с приходом сумерек, но ночевать среди камней еще раз хотелось и того меньше, поэтому он, поворчав для порядка, все же согласился.

Солнце еще не успело закатиться, как погода начала стремительно портиться. Вместо серых жиденьких облаков с мелкой дождевой пылью небо в считанные минуты заволокли черные с проседью тучи, и Анира безошибочно признала в них снежные. Подул ледяной ветер, по северной стороне горизонта разлилось багровое зарево. Девушка никогда еще не видела таких молний — бьющих широкими темно-лиловыми рукавами и превращающих небо в бушующий пожар.

— Нужно торопиться! — обернулась она к Гимли, перекрикивая ветер. Его завывания резонировали среди камней, оборачиваясь злобным хохотом. — Если промедлим, снежная буря накроет нас на середине спуска в долину!

— Тогда, возможно, стоит переждать ее здесь?

— У нас нет времени искать укрытие, да и вряд ли мы его тут найдем. Спустимся вниз, — повторила Анира, хватая его за руку и настойчиво таща вперед. — Ненастье не доберется до Ривенделла — скорее всего, сейчас в долине просто теплый и тихий вечер.

Но природа имела на эту ночь собственные планы, и к тому моменту, как проход между скалами раздвинулся, вокруг уже творился настоящий ад. Ночную темень, перемешанную с дождем и крупным градом, не мог рассеять даже магический свет. На расстоянии нескольких шагов все сливалось в сплошную кашу, и Анира поняла, что совершенно не видит, куда идти. Гимли потянул ее назад.

— Нари, остановись, кругом не видно ни зги! Или ты торопишься свалиться в пропасть?

Девушка с досадой пнула сапогом обломок скалы. Она уже приготовилась признать поражение и оставить намерение идти дальше до утра, как вдруг в завываниях ветра ей почудился знакомый звук. Анира обратилась в слух и через мгновение просияла торжествующей улыбкой. Она потащила Гимли вперед с удвоенной решимостью.

— С ума сошла? — упираясь, воскликнул тот. — Куда тебя несет?!

— Я знаю, куда иду! — торжествовала девушка, — Слышишь музыку? Там внизу Линдир играет на окарине!

— Черт-те-что!! — выругался Гимли, но руки не отнял. — Какой еще Линдир? Я не слышу ровным счетом ничего, кроме воя ветра.

Но Анира уже уверенно пробиралась сквозь мешанину из темноты и снега, не забывая щупать ногой спускающуюся в уклон тропинку. Звуки флейты стали ближе, и уже отчетливо различавшая мелодию девушка увидела выплывшие навстречу из мглы ведущие круто вниз ступеньки. Они терялись из виду на расстоянии пяти шагов, но и этого было достаточно, чтобы неторопливо, соблюдая осторожность, спускаться все дальше и дальше.

Гимли оступился несколько раз, помянул про себя всех нечистых духов и уже было решил, что ему уж точно суждено добраться до эльфийского прибежища кувырком вниз по склону, как тьма медленно начала рассеиваться, и он заметил, что ветер уже не так яростно старается сбросить их вниз. Теперь уже и он без труда мог услышать нежную мелодию, напоминающую песню ветра в речном тростнике. Под ногами, пока еще неясно различимый, расстилался погруженный в ночь Последний Приют.

Где-то в будущем предстояла еще неблизкая дорога, но на сегодня их путешествие было окончено...

(1)окарина — древний духовой музыкальный инструмент, флейта