Тяжёл венец на её голове... (джен)

Гвен не следовало рассказывать о смерти Артура — всё-таки это было совершенно не похоже на обычную историю. Казалось, что вся эта боль — не её: что не её это чувство, словно сердце вырвали из груди, а вся радость покинула мир (пройдут месяцы и даже годы, пока она всё это осознает и ощутит в полной мере, свернувшись на краю кровати, которая была такой большой без него). Казалось, будто весь Камелот отчаянно кричит, охваченный горем из-за утраты короля.

А, может, и не Камелот это вовсе — Мерлин ведь был рядом с Артуром, и если её догадки хотя бы отчасти верны, возможно, это его печаль сообщила ей о случившемся.

Да, он мог позволить себе печаль и траур. А Гвен — нет. Отныне она займёт место Артура, но его путём не пойдёт — Утера он сделал невероятным эгоистом.

Она высоко держит голову, неся корону и улыбаясь своим подданным — им всем, столь восхищённым, что одна из них отныне королева. Королева, которая никогда не сможет полностью доверять своим слугам — она должна будет следить за ними и за тем, чтобы иностранные правители верили ей.

Это — работа длиною в жизнь, и Гвен, плотно сжимая губы, как можно дальше задвигает траур и скорбь.

* * *

Спустя две недели после смерти Артура Гвен стала кровоточить — так же, как и каждый месяц, как это было на протяжении всего их брака (разве что в последнее время у Артура было какое-то неопределённое выражение лица из-за этого), и она пыталась сказать себе, что всё, как обычно, хотя, конечно, это было не так: ребёнок был её последней надеждой, в нём жила бы частичка Артура, а ещё она могла бы сохранить за собой трон, больше ни с кем не связывая себя узами брака. Да, она может снова выйти замуж и всё-таки родить наследника, но ей хотелось бы, чтобы это было добровольным выбором, а не необходимостью.

Она хочет просто запереться в своих покоях на несколько дней и оплакивать мужа, которого она не сможет возложить на погребальный костёр, и ребёнка, которого у неё никогда не будет, но слишком многое предстоит ещё сделать — тем более теперь, после этой бойни в Каммлане, потому она не может показывать слабость. И сможет ли вообще…

Её нашёл Леон, ставший её правой рукой, как был прежде правой рукой Артура.

— Ваше величество? Что-то?..

— Нет, ничего. — Она улыбнулась и разгладила складки на юбке. — Я кому-то понадобилась?

Он позволил ей солгать, дабы сохранить её достоинство, и просто поклонился.

— Прибыл посол из Немета. Желаете встретиться с ним?

— Я сейчас прибуду.

* * *

Странно, но Мерлин всё не возвращался. Персиваль с Леоном предложили отправиться на его поиски, Гаюс выглядел посеревшим и согбенным, и Гвен всё-таки сказала им, что это — его личный выбор. В конце концов, сама переживая утрату, она прекрасно понимала его желание убежать.

Когда ей особенно тяжело и плохо, она ненавидит Мерлина за то, что он был рядом с Артуром в тот миг, когда она как раз-таки не могла, и этими мыслями лишь ещё больше растравляет своё горе, но всё же пытается справиться с ним. Да ещё и звездоокие друиды говорят, что это — часть её судьбы, то, что было ей предначертано…

Мерлина гораздо легче ненавидеть в его отсутствие, но в моменты особо сильных приступов ненависти она вспоминает о простом деревенском парнишке, всегда приходившем ей на помощь, и так часто спасавшем её мужа. В конце концов, он всегда будет её самым близким другом, и она очень хочет простить Мерлина за то, что он тоже по-своему любит Артура.

С наступлением зимы Гвен в честь Мерлина вернула магию в Камелот — она знала, что волшебству есть место при дворе (и надеялась, что Мерлин, услышав слово, поймёт, что она имела ввиду его), даже несмотря на то, что правление Утера очень многих приучило его бояться. Она тоже боялась некоторое время, но беседы с Гаюсом помогли преодолеть этот страх, да так, что сама мысль о том, что она боялась могущества Мерлина, казалась ей же абсурдной.

Мерлин всё не возвращался, что было совершенно неожиданно, но каждый день этой зимой на её столе стоял букет свежих весенних цветов, а служанки не знали, как это объяснить.

* * *

Гвен старалась приложить максимум усилий, чтобы королевский двор доверял Леону, Гаюсу и Персивалю и видел её доверие к ним, ведь это было наименьшим, что она могла для них сделать.

Никто из них не говорил о том, что они утратили — слишком тяжело и слишком мало времени прошло. Тем не менее, то, что все они чувствовали, отражалось в мельчайших деталях: в ставшей более медленной походке Гаюса, в том, что Персиваль стал гораздо дольше тренироваться, и в том, как стало важно Леону хотя бы на несколько секунд в день увидеть Персиваля и Гвен — он словно боялся, что они исчезнут.

Гвен знает, что должна выглядеть для всех неприметной и скромной — но, возможно, один из них стал свидетелем её ночных прогулок по дворцу или же служанки осмелились проболтаться, что на ночь она кладёт под подушку рубашку Артура.

Порой она задаётся вопросом, не единственная ли она часом, кто порой удивляется тому, что она же сама словно яд для окружающих — ведь она так молода, а за ней уже тянется внушительный шлейф имён тех, кто мёртв либо был изгнан: муж, отец, брат, два самых близких друга (Мерлин, возможно, всё же не мёртв, но он столь далеко, что вполне может считаться умершим, и, кроме того, Гвен всегда помнила о том, что Моргана тоже была её подругой — ещё до появления Мерлина и до того, как Артур хотя бы дважды посмотрел на неё) и двое мужчин, которые могли бы её полюбить каждый по-своему.

Она задаётся вопросом, винит ли Гаюс себя за свой совет, Леон — за нехватку бдительности и Персиваль — за то, что не хватило сил. Она неосознанно без конца размышляет над тем, было ли хоть что-то, что она могла бы сделать для спасения хотя бы одной жизни. Впрочем… Конечно же, было, но она должна всё время напоминать себе, что она — не единственная, кто мог бы сделать выбор. Бремя вины не только на ней, более того — основная доля вины вовсе не на ней.

Леон и Персиваль — люди действия, потому Гвен обращается за советом к Гаюсу, чьи мысли взвешены и неспешны (порой даже слишком неспешны). Он всегда говорит сам и никогда ни о чём не спрашивает. Он притворился, словно она — обычная девушка, и задал ей вопрос о том, что бы мог сделать Мерлин, если бы всё ещё был там.

— Станет ли хоть когда-нибудь лучше? — спросила она однажды утром, расталкивая травы в однородную массу и готовясь к проверке запасов зерна; Гаюс же что-то тихо бормотал над флаконом. Вполне вероятно, он как раз колдовал в этот миг, но она не стала выяснять.

Он задумался на мгновение, закупоривая зелье.

— Нет, — ответил он наконец. — Но жизнь постоянно меняется — так, что терпеть станет легче.

* * *

Теперь их земли буквально обязаны были захватить: разбойники, враждебные правители, иноземные армии, решившие проверить крепость границ; даже разведчики несколько раз за зиму сообщали, что к границам приближаются крупные армии, и Гвен каждый раз готовилась к битве. Но никто ни разу не напал — сразу после пересечения границ вторженцы словно забывали о своих намерениях захватить Камелот, а после отступления никогда не помышляли о возвращении.

Гвен достаточно умна, чтобы понять, кто это делает, и всякий раз, как выпадает возможность, вслух, от души и с теплотой благодарит Мерлина, а также думает о том, что тот явно знает об её благодарности, потому что в её покоях всегда было чуть теплее, чем это было необходимо при имевшемся запасе дров, а расположение цветов становилось всё причудливее.

Она могла довести себя до безумия, размышляя, делал ли это Мерлин из чувства вины, долга, в знак дружбы или же — чтобы хотя бы мельком увидеть Альбион, о строительстве которого говорили друиды, но вместо этого она выбрала благодарность ради сохранения яркой, светлой и незапятнанной памяти о Мерлине

— Ваше величество, — обратился Леон к Гвен сразу после сообщения об отступлении отряда мерсийцев. — Нам необходимо всё обсудить и подготовиться к нападению. Они могут заманить нас в ловушку.

Думать, что всё пропало, — работа Леона, и Гвен, покачав головой, произнесла как можно мягче:

— Нет, это дар, Леон. Я не верю, что это будет длиться вечно, но у нас есть время для передышки. Может, на зиму, может — дольше. Используй это время с умом, тренируй своих людей, и, когда настанет подходящий момент, мы продолжим дело Артура.

Леон озадаченно моргнул, глядя на неё, и словно удивляясь тому, что ради защиты своего наследия она готова сделать гораздо больше, нежели просто вцепиться всеми ногтями в Камелот.

— Это Мерлин, Леон. Разве не видишь? Он делает всё возможное, чтобы защитить нас.

Среди её ближайших советников Леон меньше всех доверяет магии, но даже он успокоился, услышав имя Мерлина. Все они верят в его преданность Артуру и тем, кого он оставил, пускай даже задействовано колдовство.

— Я буду в ваших рядах столько, сколько смогу, ваше величество.

— Гвен, — произнесла она, беря его за руку, когда он попытался покачать головой. — Меня больше никто не зовёт по имени, а с тобой мы знакомы с детства. Прошу тебя.

Леон глубоко вздохнул.

— Я буду в твоих рядах столько, сколько смогу, Гвен.

* * *

Гаюса не стало весной, и Гвен скорбела, но не была удивлена. Рядом с погребальным костром она увидела старика, которого сразу же узнала, и незамедлительно отправила его в свои покои.

— Не слишком удачная маскировка, — проговорила Гвен, как только Леон привёл его, а затем, по её знаку, покинул покои. — Впрочем, как и всегда. Должно быть, мы все кажемся тебе слепцами.

Однако магия не окутывала его морщины и забавную бороду; лишь раздался усталый вздох, словно Мерлин и впрямь был стариком, каковым хотел казаться.

— Прости, Гвен.

— Эти слова значили бы ещё больше, если бы ты успел их произнести их до того, как я простила тебя, — произнесла она как можно нежнее и мягче. — Я не хочу, чтобы ты винил себя во всём — лишь хочу, чтобы ты знал: все зелья Гаюса отныне твои. И есть ещё другие вещи, которые тоже принадлежать тебе — он собрал их в сумке ещё до того, как ему стало хуже.

— Хотел бы я остаться…

Что же, она предполагала такой ответ — после смерти Гаюса оставаться в Камелоте у Мерлина было меньше причин, чем когда-либо, поскольку, куда бы он ни пошёл, всё напоминало об утрате.

— Я очень хочу этого. Но понимаю, почему ты не останешься. Просто… Знай, пока я королева — тебе всегда будут рады в Камелоте. — Она глубоко вздохнула. — Пока правит кто-нибудь из моих детей — в Камелоте всегда будет место для тебя. Клянусь.

— Твоих детей?

Он был не вправе спрашивать об этом таким тоном, будто она предала память об Артуре, и потому смог подавить назревавшую вспышку гнева.

— Не все могут позволить себе роскошь быть вечно верными его памяти. — Говоря это, она имела ввиду, как то, что это очень больно, так и то, что озвучила в следующих своих словах: — Но я рада, что кто-то это может.

Мерлин поцеловал её в лоб, благословляя; его старческие, хрупкие руки ощущались, как что-то неправильное.

— Я сберегу память о нём, а ты сделаешь Камелот таким, каким он должен быть. — Его сухой, дребезжащий смех звучит совсем не так, как в её воспоминаниях. — Мне понадобилось помочь Артуру начать Золотой Век, но я верю, что, вне всяких сомнений, ты сумеешь самостоятельно продолжить его дело, Гвен.

Гвен же размышляла о Леоне, Персивале и оберегающей их защите Мерлина, об Артуре, Мерлине и всех рыцарях Круглого стола, об Утере и том, что рядом с ним не было никого близкого, что, возможно, и стало причиной его падения.

— Никто не правит в одиночку.

Мерлин долго молчал, и, когда она взглянула на него, что-то такое мелькнуло в выражении его лица, словно он что-то упустил.

— Ты — не будешь. — Это обещание. — Я заберу вещи из комнаты Гаюса. Они ведь там?

— Да. Удачи, — отозвалась Гвен, сглотнув. — Присмотри за ним… — добавила затем она, подумав, что, возможно, что-то упустила.

* * *

Гвен отмечала год своего правления вместе с Леоном и Персивалем, а после показавшегося бесконечными банкета и вручения подарков они притворялись, будто не было смерти её мужа и её коронации — у них был свой праздник, кувшин вина и воспоминания.

С годами горе и боль утраты тускнеют и словно смягчаются, и все они чаще улыбаются, чем прячут взгляд — они позволили себе не говорить о будущем (брак, в который должна вступить Гвен, пока молода — она знает об этом и даже порой думает, что идея неплоха и, быть может, Артур бы даже одобрил, ведь речь идёт об объединении Альбиона, хотя Гвен слишком уважает знакомых ей правителей, чтобы лишать их тронов), но погрузиться в прошлое, полное светлых воспоминаний, которые лишь недавно прекратил отравлять яд множества смертей.

Персиваль вскоре лёг спать, памятуя о грядущем раннем патрулировании, а Гвен с Леоном говорили о детстве и рассказывали друг другу истории Элиана, учащие бороться и не бросать друзей в беде. Наконец, она, оправдав себя тем, что уже поздно, сладко зевнула и встала, оставляя его за столом одного.

— Да здравствует королева! — проговорил он, выпив за её здоровье.

Гвен улыбнулась, кивнула в ответ и позволила себе подумать немного о будущем.