Нечего бояться (джен)

Может, все дело было в том, что стоял февраль, мело во всю земную ширь и в пяти метрах уже ничего не было видно. Летом бы этого не случилось, или во всяком случае все было бы совсем иначе. Но стоял февраль — месяц глухой, темный и тревожный. Декабрь и январь еще как-то озарены отблесками новогодней елки, пусть даже чужой и безрадостной, а вот потом наступает настоящий мрак.

Началось с того, что мне вдруг позвонил Серега. Вообще-то он не любитель телефонных разговоров, потому что ему вечно некогда, вечно весь в заботах. И я не любитель, потому что… ну, просто не люблю и все. Неурочных звонков, честно говоря, побаиваюсь. И от Сереги никаких вестей не ждала, так что сразу понятно было — ему от меня что-то нужно. Я прямо спросила:

— Серег, ты чего звонишь-то? Попросить о чем хотел?

Мы люди свои, можно без церемоний. Он помялся немного, потом говорит:

— Я просто подумал, ну раз ты вроде как сейчас свободна, никаких дел и ничего такого…

Это точно, свободна. Я ему наврала, что в отпуске, а поехать никуда не смогу — денег нет. Про деньги, кстати, это правда. Насчет отпуска тоже в принципе правда, только отпуск бессрочный и неоплачиваемый. Надо собраться с мыслями и искать новую работу. А за окном февраль, темнота и уныние, и неохота даже второй тапок под кроватью искать, не то что работу.

— Ну и раз ты все равно тут, — продолжает Серега, — может, съездишь к тете Любе? На недельку хотя бы, а?

— Чего? К тете Любе? А что вдруг?

— Ну или хотя бы денька на три. Я, знаешь, сам хотел, да никак не получается. Просто вообще затык! А она там одна, старенькая ведь уже, силы не те, а тут зима. То дорожку от снега почистить, то дрова, то еще чего. Я ей обещал, что приеду и помогу, она ждет, а тут на меня это все навалилось, вообще не вырваться, даже на выходные.

Хорошо все-таки, что мы свои люди и можно не церемониться.

— Серж, — говорю, — але, ты с какого дуба рухнул? Какие дрова? Где я и где дрова? У меня, во-первых, спина, ты же знаешь. Во-вторых, я топор в последний раз видела на картинке в азбуке в первом классе…

— Стой, погоди, я ж тебя не в лес с подводой посылаю! Просто подсобишь ей там, ну, с мужиками договоришься, чтобы привезли, разгрузили, то-се.

— А ей не проще будет самой с теми мужиками договориться? А то они прямо там только меня и ждут, чтоб я из города понаехала указания им раздавать. Ну ты серьезно, что ли?

Молчит Серега, только сопит в трубку. Так-то я его понимаю. Тетя Люба ему весь свой дом отписала с огородом, а он ей то по хозяйству поможет, то деньжат подкинет, когда у самого заведутся, хоть и редко это бывает. Такая вот семейная договоренность. А он тут и правда закрутился совсем и свою часть договора выполнять перестал. Нехорошо получается.

— Слушай, — говорю, — ну я могу съездить, если прямо очень надо. Просто какой от меня толк-то?

— Ну как это! — обрадовался Серега. — Отвезешь ей тут кое-что, потом лекарство передашь, которое она заказывала. Ну и так, вообще… Тоскливо ей там одной. Летом еще ничего, когда дачники наезжают, а сейчас — хоть волком вой. Вдвоем все повеселее.

Это он прав. Я бы в деревне на второй день завыла на луну почище волка. Тетя Люба, конечно, привычная, она там всю жизнь прожила, а все-таки и ей должно быть одиноко. От моего общества, правда, веселее никому обычно не становится, но раз Серега просит, ладно уж… Все равно надо куда-то себя девать.

Как ни старайся, а дорога к тете Любе всегда занимала целый день, и даже летом в детстве мы приезжали туда в сумерках. Не то чтобы деревушка наша находилась в особой глухомани (хотя, если честно, то да, глухомань та еще), но так уж по-дурацки туда ходил транспорт. Не все электрички останавливаются на незаметном полустанке, а потом еще жди там рейсовый автобус под издевательской ржавой табличкой с расписанием, которого он никогда не придерживался. Серега-то на машине ездит и горя не знает. Я вообще-то тоже могла бы, у меня ж права есть. Машины, правда, нету. Собиралась, да так и не купила. Не из-за денег даже, денег-то я бы наскребла, не разоришься на этом. Но я водить боюсь, прямо все поджилки трясутся. Помучилась, да и плюнула, и о правах забыла напрочь. Вот только и вспомнила, пока на остановке мерзла, дожидаясь автобуса. Хорошо еще, что мне на конечной выходить и остановку я никак не перепутаю, потому что позабыла я эти места совсем, ничего знакомого не углядела в дырку, которую продышала на замерзшем стекле. И в душе ничто не шевельнулось, пока автобус, пыхтя, петлял между пригорков.

Никогда я этого не любила. Припадать к истокам, обращаться к корням и сливаться с природой. Нет для меня в этом никакой романтики, только уныние, сосущая тоска, неуют и убогий быт. Я при деревенских вслух про это не говорю, конечно, но он правда ведь убогий.

В детстве-то мне еще нравилось заваливаться с родителями к тете Любе на все лето, а потом, когда осталась одна, уже ничто меня сюда не влекло. То пыль и жара, а то — скука и маета, темные бесснежные зимы да безлесные пустоши. Раньше здесь леса густо росли, да давно уж их вывели, только жиденькие рощицы топорщатся меж угрюмых бугров. А что снега в последние годы не видать, так это даже хорошо, а то я вот однажды спину себе сорвала, когда лопатой сугробы разгребала. Как только тетя Люба одна справляется? А вот справляется. Хотя она, опять же, привычная, не то что я, городской хлюпик.

Но в этом году зима пришла настоящая, как в былые времена, и мело вовсю, кружило и вьюжило. В городе еще не так заметно, а вот как выберешься на сельскую дорогу, тут и почуешь, что зима словно отыграться собралась за все эти годы. Автобус раза три в снегу увязал, я, честно говоря, струхнула и уж не чаяла доехать, но добрались мы до места хоть и затемно, а все ж таки не ночью.

Тетя Люба моему внезапному приезду обрадовалась, обняла, назвала Черешней — это у меня детское прозвище было, уж и не знаю, почему так. Тут только на меня и повеяло вдруг родным, домашним, щемящим. Одичала я, забыла уже, что так бывает. В доме тепло, в печке потрескивает, радио бубнит, кошка Мыська сидит на лавочке, меня разглядывает не моргая, тетя Люба причитает, что поесть-то нечего, а в магазин бежать поздно, закрыто уже все. Я вызвалась слазить в яму за картошкой, да сил не хватило крышку поднять. Помощница, называется, приехала… Потом пошла за дровами, чуть с крыльца не навернулась — темно мне показалось во дворе, после дома-то. Метель, правда, утихла, и лампочка под навесом горит, но тусклая, света почти не дает, только в черноте над головой месяц белеет обглоданной косточкой и снег кругом призрачно мерцает. Красиво даже, вообще говоря, но меня от этой красоты жуть берет. Ухватила несколько поленьев и скорее обратно.

— Теть Люб, — говорю, — а не страшно тебе одной?

Она смеется:

— Да у нас тут бояться нечего! Это у вас в городе всякие ужасы, а тут спокойно.

В доме и правда спокойно. Картошка на сковородке шкварчит, сливовый компот в граненом стакане сверкает рубином. В окне между рамами — целая выставка: на белом валике из ваты пожелтелая искусственная розочка, иссохшая кисть рябины, фарфоровая собачка с отбитым ухом и несколько обрывков серпантина. А на табуретке у печки — самовар. Реальный самовар, не электрический, и труба у него выведена в дымоход. И тетя Люба из бутыли с клюквенной настойкой уже вторую рюмку мне наливает — для сугреву. Или для храбрости, не знаю, чтобы не страшно было ночью в туалет бежать через темный двор.

— А соседи? — спрашиваю. — Что-то я света ни у кого в окнах не видела.

— Да какие теперь соседи, — тетя Люба только рукой махнула. — Сейчас один Михалыч тут живет. Остальные на зиму в город уезжают, по весне только появятся, как огородные дела начнутся. А тетя Клава, у которой внук-то с мотоциклом, помнишь ее? Так вот ее невестка, как второй раз замуж вышла, они дом купили…

И пока я картошку ела прямо со сковородки и третью рюмку цедила глоточками, тетя Люба меня долго еще просвещала насчет каких-то людей, которые нам не то дальняя родня, не то свойственники, никогда я в этом не разбиралась. И лиц их не знаю, и имен не припомню, и никакого мне нет до них дела, но тетя Люба так уморительно рассказывала, или это клюковка ее так на меня подействовала, что мы то и дело покатывались со смеху, аж взмокли обе.

И заснула я мгновенно, просто отключилась, чего давно уж со мной не бывало. Это, конечно, был пьяный сон, сладкий, но недолгий, и проснулась я в темноте, среди ночи. В горле пересохло, сердце стучит — во всем теле отдается. Поворочалась, прислушалась — тетя Люба в соседней комнате посапывает, ветер опять поднялся и воет заунывно. Я занавеску отодвинула, глянула в окно — ничего не видать. На подоконнике какие-то бумаги лежат, белеют в темноте, и вдруг мне показалось — черное пятнышко там шевельнулось. Таракан!.. Ух как я подскочила, головой о какой-то угол ударилась, чуть не завизжала. Нащупала кое-как веревочку от выключателя, зажгла свет… нет, не таракан, так просто пятнышко. Я все-таки лампу взяла, посветила по стенам, по потолку — ничего, все чисто. Тетя Люба завозилась у себя, я скорее лампу погасила и притихла. Уф, напугалась… И шишку на лбу набила. И долго еще успокоиться не могла. Я тараканов боюсь до умопомрачения, до потери сознания просто. Но чего вдруг тут испугалась — непонятно… сроду у тети Любы их не бывало. Она вообще чистюля, как была, так и осталась. Это у меня просто нервишки шалят.

Улеглась я снова, притихла, стала слушать, как ветер воет. Или это не ветер? Что-то к нему подмешивается, какие-то еще голоса, это только живое существо так может… Слушала-слушала, да и заснула наконец.

Занавеску я так и забыла снова задвинуть, так что проснулась оттого, что солнце светит прямо в глаза. Тетя Люба мне свою комнату уступила — вся комнатушка со спичечный коробок, окно небольшое, а всю стену почти занимает, и солнце прямо до краев в мою спальню налилось, блики так и плещутся на одеяле. Хоть и замело ночью окно чуть не до середины, хоть и замерзло оно, а все равно искрится все и переливается, и видно, что небо синее, прямо глазам больно.

Тетя Люба на кухне уже гремит посудой, на сковородке что-то шипит, и радио лепечет. Вставать надо, похлопотать тоже по хозяйству. Не затем меня Серега сюда отрядил, чтобы я бока отлеживала. Но очень уж уютно лежать вот так под теплым одеялом, разглядывать коврик на стене, а на другой стене — опять ковер, да еще календарь из прошлого десятилетия и фотография. В большой комнате их много, а тут только одна. Дядя Коля. Невысокий, но стройный и ладный даже в старомодном тяжелом пальто. Я хорошо его помню. Красивый он был, вот и на фото видно. Такая тихая неброская красота, которую поэтизируют в женщинах и редко замечают в мужчинах. Почти не пил, но курил очень много и умер от инфаркта в сорок пять. Тетя Люба так потом и осталась одна. У нас в роду много одиночек, удивительно, как он вообще до сих пор не пресекся. Хорошо, что есть Серега, у которого дом как цыганский табор.

Пока я умывалась, пока то-се, на кухне гость нарисовался. Захожу — а он сидит там за столом, рядом с горкой блинов. Я как увидела — словно в голове что-то щелкнуло, и лицо его вспомнила, и имя само всплыло.

— Здравствуйте, — говорю, — Василь Михалыч! Вы тоже с утра на ногах?

Он смеется:

— Здорово, Черешня! Какое утро, солнце уж высоко! Заспалась с дороги?

А и правда, по здешним меркам уже половина дня прошла. Я чего-то невнятное промычала и тоже устроилась поближе к блинам. Сто лет таких не ела, кружавчатых, с пылу с жару, с хрустящими краями, и чтобы уютный блинный чад на весь дом… Только вот кофе у тети Любы в доме не водится, как выяснилось, даже растворимого. Ну ладно, можно и чаю, по старинке, с вареньем девяти сортов. Василь Михалыч в стакане ложечкой позвякивает и спрашивает серьезно так:

— А ты, значит, приехала тетку проведать? По хозяйству помочь?

Это они тут, видать, без меня посмеялись уже потихоньку над тем, какая из меня помощница.

— Да ну, какое теперь хозяйство, — вздыхает тетя Люба. — Так, баловство одно. Скотину давно уж не держу, а остальное… крышу вот только в сарае починить, но это уже по весне.

— Ты бы летом лучше приезжала, — говорит Василь Михалыч. — Когда ягоды пойдут. У нас теперь народу мало, собирать некому. Или под осень, когда яблоки. Я в том году девять мешков набрал, а куда их столько?

И смотрит на меня поверх стакана, не улыбается даже, только возле глаз морщины собрались. Но тут уж я сама прыснула, не удержалась, как вспомнила про те яблоки.

Мне лет восемь, наверно, исполнилось, когда мы это устроили. Я, Женька и Саня Пикулев. Они-то постарше были, я с ними не особо водилась, а тут как бес попутал… Подбили они меня залезть ночью в сад к Василь Михалычу и набрать там яблок. Главное дело, яблок этих у всех было навалом, девать некуда. У него, правда, какой-то особенный сорт, розовые такие и душистые… Но ему не жалко было, попросили бы — насыпал бы нам полведра просто за спасибо. Он только с виду суровый, я его побаивалась, когда маленькая была, а так вообще-то старик не вредный. Ну Женька с Саней, понятно, оторвы, у них и похлеще случались подвиги. Но я-то зачем в это ввязалась? Ума не приложу...

А кончилась эта наша затея бесславно. Дождались мы темноты, перелезли через забор, я платье еще порвала, потом Саня на дерево забрался, потряс его, яблоки так и посыпались… и тут у соседей где-то завыла собака, прямо под боком. Чья — непонятно, нашу Шустру я бы узнала (да она бы нас и не выдала, умница была), а Василь Михалыч собак не держал, иначе мы бы к нему так смело не сунулись. Но завыла она совсем рядом, да так пронзительно и злобно, что Саня с яблони кубарем скатился, и рванули мы все через грядки и обратно через забор. Тут уж я сплоховала: завизжала со всей дури, перебудила народ… Ох и влетело нам тогда! И больше всего — от тети Любы. Меня-то родители не сильно ругали, больше удивились и посмеялись потом, но тетя Люба прямо взбеленилась. Отец ее даже урезонивал: было бы из-за чего шум поднимать. А Василь Михалыч так и вовсе не сердился. Но историю эту, видать, тоже запомнил, вон не упустил случая поддеть.

— Василь Михалыч, а что это за сорт такой? Я с детства таких яблок больше нигде и не видела.

— Вот не скажу даже. Не знаю.

— Как это?

— Так не я ж их сажал. Я ведь на той стороне жил, за оврагом, а когда сюда перебрался, эти яблони тут уже были.

Да, вон оно как… Мне-то по малолетству казалось, Василь Михалыч так всегда тут и жил, за забором, бобылем, с одними яблонями. А у него ведь, если подумать, до этого целая жизнь была. Сколько ему лет, интересно? Немолод ведь уже, а присмотришься — жилистый такой, еще крепкий, хоть и усох немного с тех пор, как я его в последний раз видела, и глаза старческие, желтоватые, а все же смотрят ясно, прямо даже пронзительно. Это все потому, что пил он умеренно, сколько я его помню. Вот и дожил до таких лет, и еще всех нас переживет.

Тетя Люба наконец тоже присела поесть, и завели они какой-то нудный разговор про крышу, которую надо чинить, и про Люську, которая взбесилась, стукнула Борьку, сломала ворота и сжевала чью-то простыню с веревки… Из последнего стало ясно, что Люська — это, скорее всего, корова.

Пока я нагрела воды, пока помыла посуду, Василь Михалыч домой засобирался. Тетя Люба ему говорит:

— Блинков-то возьми! Разогреешь на сковородке.

А он ей:

— Да зачем это? Мне вроде без надобности.

Вот чудак. Что за странный вообще вопрос — зачем человеку блины? Ну и ладно, ему не надо — нам больше достанется.

Дорогу замело так, что я до магазина еле доковыляла. Тетя Люба вообще отговаривала туда идти, но должна же быть от меня хоть какая-то польза. Да и кофе надо все-таки купить. Не догадалась я из города-то привезти, придется уж тут брать, какой найдется.

Стою, в общем, смотрю печально на полку, где чай-кофе выставлены, слушаю краем уха, как кассирша с какой-то женщиной болтает. Поначалу не особо вслушивалась, а потом вдруг интересно стало, когда поняла, о чем речь. И женщину узнала, забыла только, как звать. Учительница, в райцентре в школе работала. У Сани она классной была несколько лет, я про нее наслышана. Строгая такая тетка, даже я при ней робела, хотя в ту школу ни дня не ходила. Вот уж на ком годы сказались, и не узнать, если б не голос.

— Да вы чего волнуетесь? — говорит кассирша. — Найдется, куда он денется-то? Запил небось, вот и все дела.

— Да он же непьющий!

— Он-то? Вадим непьющий? Ну да! — кассирша прямо рассыпалась вся дробным щекочущим смехом. — Кабы не пил, так небось не сидел бы на паперти!

— Паперть — это в церкви, — говорит учительница сухо. — А у вас просто крылечко. Ясно? Если придет, скажите, что я про него спрашивала.

— Да скажу, чего ж не сказать? — кассирша поджала губы и явно обиделась, но раздражение свое предпочла обратить на меня. — Девушка! Эй! Да-да, вы! Вы чего там стоите уже полчаса? Будете что брать — так берите, а то я на обед закрываюсь.

И ведь, главное, я же не одна там была. Еще какой-то здоровенный смурной парень в оранжевой курточке там топтался с двумя бутылками водки. Закуску, видать, выбирал, да все не мог решиться. Набычился весь, глаза бессмысленные. Куртка такая жизнерадостная, как мандарин, и к угрюмой его физиономии совсем не подходит. Ну правильно, к такому лезть с замечаниями — себе дороже, поэтому кассирша ко мне прикопалась.

Я быстро набрала все, что купить хотела, расплатилась и заковыляла обратно по сугробам. Хоть и мороз, а прямо жарко стало, как в детстве бывало, когда я холода не боялась. И вообще словно в детство окунулась, в прошлую жизнь, или даже в позапрошлую. И магазинчик этот с мутными стеклами и тремя кривыми ступеньками у входа все тот же, и даже вот Вадим, оказывается, все еще жив, хоть и запропал куда-то.

Для всех нас, даже для детей, он был просто Вадим и все. Ни отчества, ни фамилии, хотя возраст у него уже тогда был… ну, неопределенный, но ясно, что почтенный. Вадим был наш местный… как его назвать-то, даже не знаю. Нищий, попрошайка, забулдыга? Сидел у входа в магазин, подстелив газетку, выставив в сторону изуродованную ногу, на пол перед собой клал засаленную кепку, куда ему кидали мелочь. Я тоже оставляла ему деньги — много, даже неприлично много, я это понимала по изумленным лицам случайных свидетелей. Но подавала я, только когда Вадим на меня не смотрел, не пытался завести свой бессвязный разговор, не стучал костылем с железным наконечником по бетонному парапету так, что стук отдавался в зубах у тех, кто стоял рядом. А если он меня замечал, я поскорее отворачивалась и торопилась проскользнуть мимо, ругая себя, злясь неизвестно на кого и боясь неизвестно чего.

Хотя вообще был Вадим человек совершенно безобидный, даже худого слова никто от него никогда не слышал. Жил на отшибе в угрюмой развалюхе, а как он дошел до такой жизни — я по малолетству не интересовалась. Когда попривыкла, то и бояться перестала и вместе со всеми воспринимала его просто как деталь местного пейзажа. Один только раз, помню, здорово он нас всех удивил. Саня рассказывал, пришел он как-то вечером к своей классной за книжкой, чтобы сочинение писать. А у нее на кухне Вадим, пьет чай с пирогом и беседует с ней, культурно так. Костыль свой в угол поставил, а сам сидит себе спокойно, как будто так и надо. Саню тоже усадили чай пить, он до того обалдел, что не успел отказаться. И так они там все втроем сидели за столом и разговаривали. Вадим книгу у него в руках увидел — «Слово о полку Игореве», взял ее, раскрыл на середине и начал что-то учительнице втолковывать, только Саня вконец офигел и ничего не понял. Запомнил только, что про каких-то князей и какую-то птицу на дереве, что ли, а потом про Гумилева. И про стихи еще. Потом Вадим чай допил и ушел, а на следующий день снова сидел на крылечке у магазина. Я тогда сразу же про это маме рассказала, а она — тете Любе, а та только плечами пожала. Вадим-то тоже человек, любит посидеть в тепле и чтобы с ним как с человеком разговаривали, да только кто его домой к себе пустит? Нашлась вот добрая душа, он и рад.

Тети Любы дома не оказалось, я поскучала немного, да и занялась делом. Полы перемыла, занавески постирала, сковородки начистила, так и день прошел, а тети Любы все нет. Я уж запереживала, но она все-таки явилась. Озабоченная и сердитая, даже не заметила, какую я красоту в доме навела. И огорошила меня новостью: у какой-то ее приятельницы в райцентре мужа положили в больницу, и сама приятельница, значит, тоже должна к нему в больницу ехать, а дома дитя малое без присмотра. Ну и придется тете Любе по-быстрому к ним метнуться, с ребенком посидеть, потому что больше некому.

— Теть Люб, — говорю, — а как же я? Мне тогда тоже надо домой ехать, но мне ведь до станции сегодня уже никак не добраться.

Она удивилась:

— Зачем это? Куда торопишься? Я там переночую, да завтра уж и вернусь.

Ну да. Так-то логично. Просто очень уж не хочется мне оставаться на ночь одной в деревенском доме, даже в этом, с детства знакомом. Боюсь я их, опять же, с детства. По ночам что-то скрипит и шуршит, то в подполе что-то завозится, то под крышей… И из дома нос высунуть страшно — темнота в углах гнездами густится, а в сарае и в бане за закрытыми дверями черт знает что происходит. Но стыдно признаваться, что я такая трусиха, и я только сказала:

— А печка? Топить же надо, а потом заслонку эту задвигать, я ведь не умею ничего этого… Я не угорю тут до твоего приезда?

— Так натоплено же, ты там просто ничего не трожь. До завтра тепла тебе хватит.

Ну ладно, хоть что-то хорошо. Столько я знаю историй про угоревших и эту проклятую заслонку, которую задвинули не вовремя…

Уехала, в общем, тетя Люба, на ночь глядя, кто-то там обещал ее подбросить по пути. Остались мы с Мыськой вдвоем. Ей-то хоть бы хны, вылакала миску молока и задрыхла на столе под лампой, пока хозяйки дома нет. Я поборола желание сгрести ее в охапку и не отпускать — все ж таки живая душа рядом.

На крыше что-то завозилось. Будто кто-то ходит там. Это ветер опять поднялся, понятное дело. Но лучше бы я этого не слышала. В углу на кухне стоял допотопный телевизор, я не сразу его разглядела, только сегодня во время уборки обнаружила — тетя Люба его завесила старой скатертью, сверху поставила горшок с фикусом, и вообще явно использовала его вместо тумбочки. Я пощелкала кнопками — и стало понятно, почему так: ни одного канала поймать не удалось, на экране «снег», а звука вообще нет. И тут снова накатил на меня смешной детский страх — вот сейчас покажется в телевизоре диктор и скажет зловещим голосом: «Девочка, девочка, гроб на колесиках уже нашел твой дом!» Я поскорее обратно скатерть набросила и фикус на место водрузила.

На крыше вроде затихло все, но как будто ворота хлопнули, хотя я сама задвижку закрывала за тетей Любой. В окно глянула — да нет, никого.

И тут только я сообразила: радио же есть! Я сама его не люблю, поэтому днем, пока хозяйничала, выключила совсем, но у тети Любы оно круглые сутки работает. Включила — а там тоже помехи, треск и шипение. Крутила я ручку, крутила, вроде нащупала рабочий канал — какая-то музыка. Бодренькая, навроде похоронного марша. Прислушалась — ага, это заставка перед новостями. А вот и новости… Ну хорошо, значит, все работает! Тут мне еще одна спасительная мысль пришла в голову. В шкафу на полочке недопитая клюковка же стоит, так и просит, чтобы я употребила грамм пятьдесят для храбрости. Вот так вот и спиваются люди зимой в деревне, угу. В неравной борьбе со страхом, тоской и скукой.

От настойки в голове уже слегка зашумело, и я не очень разбирала, что там радио бормочет, где именно снежный покров достигнет максимальной толщины и чей конкретно президент опять чего-то там сказанул. Главное, что никаких посторонних звуков больше не слышно, и Мыська спокойно спит под настольной лампой. Как только ей свет не мешает? Оказывается, ее черный нос внутри ярко-розовый. И уши на просвет не черные, а персиковые. И сама она в свете лампы рыжиной отливает. Бархатные щечки и мелкие зубки блестят, как прозрачный бисер.

А по радио новости кончились и приятный мужской голос уже какую-то книжку читает с выражением. Прямо ностальгия меня разобрала: будто я снова маленькая, и мама ушла в магазин, а мне включила пластинку, чтобы не скучала и не плакала. Я прислушалась.

«…Встретил он меня однажды и говорит: “Слушай, я расскажу тебе сказку. Ночка была лунявая-лунявая, звезды так и понатырканы…” Я ему: “Стой, эту сказку я знаю с детства. Нет ли чего поновее?” И тогда он говорит: “Ладно, слушай другую. Я однажды встретил зверя, страшного зверя с тысячью острых зубов. Он погнался за мной и долго бежал, то и дело отхватывая от меня зубами куски. А я все убегал от него и на бегу заклеивал раны пластырем, и делал вид, что не замечаю, как за мной тянется кровавый след, и делал вид, будто я просто вышел прогуляться, и по пути еще успевал собирать букет из придорожных цветов, и улыбался другим на бегу, и прикидывался, что никакого зверя нет. А потом он меня догнал — и я понял, что убегал от него зря. Не бойся зверя. Я видел его, и я не боюсь”. Мой бедный старый друг, его считали сумасшедшим. Но никто из нормальных людей не научил меня смелости, а он — научил. И я больше не бегу от своего зверя».

Радио поперхнулось, булькнуло и умолкло. Мыська заурчала во сне и вдруг подскочила на месте, и лампа опрокинулась и погасла.

Я зажгла свет, попробовала снова настроить радио — безуспешно, убрала недопитую бутылку обратно в шкаф. Надо ложиться спать, пока тихо, пока не поползли по углам шорохи и скрипы, пока я не перепугалась уже до смерти. Взять в кровать теплую недовольную Мыську, укрыться с головой одеялом, не думать ни о чем. Не думать о темноте за дверью, о вымершей наполовину деревне, о ледяном свисте ветра в черных ветвях. Не думать о том, каково теперь там, снаружи, во мраке и холоде. Не думать о пустой городской квартире и о своей пустой жизни. Обо всех совершенных ошибках. О смертельных болезнях, которые таятся в моем теле, об одиночестве, о близком конце. О том, зачем мне столько ненужных вещей, зачем я их собирала, чего ждала, ради чего старалась. Холодно под одеялом, укрыться бы еще одним. Метель под утро выстудит дом, никакая печка не поможет… она натоплена, но почему тогда так холодно? Зуб на зуб не попадает, озноб забрался под одеяло, в теплый кокон, и шарит по пояснице жадными пальцами. И кошка куда-то убежала.

Кто-то ходит под окном, скребется в дверь. Когти стучат по деревянному полу… нет, нет, в доме ведь нет собаки, это снаружи. Кто-то хочет, чтобы его впустили. Это стук в окно, стекло дребезжит, чья-то темная тень наваливается на него снаружи… рама вылетает с грохотом, и в проем просовывается мохнатая лапа с когтями, шарит по подоконнику, и летят на пол пожелтевшая розочка и фарфоровая собачка с отбитым ухом… Я хотела закричать, но закричать не вышло, и я проснулась.

Одеяло совсем сползло на пол, а Мыська в углу кровати голову подняла и смотрит на меня сердито.

Утро после развеселой ночки тоже вышло бодрое. Задремала я уже на рассвете, с намерением продрыхнуть до полудня, да не тут-то было. Разбудил меня звонок в дверь. Я, когда сообразила, где звонят, обрадовалась и мигом вскочила. Тетя Люба, значит, приехала пораньше, а войти не может, я же изнутри на крючок закрылась.

Распахиваю дверь, а там вместо тети Любы какой-то незнакомый дядька. Хорошо еще, я утеплилась и не в одних трусах выскочила. Дядька тоже опешил, попятился.

— А где, — говорит, — хозяйка?

— В отъезде, — отвечаю, — скоро будет. А вам что?

— А я, — говорит, — из милиции. Участковый я.

Проморгалась, глянула на него внимательнее — точно, на нем форма, и общий вид такой… ну, короче, понятно, что участковый, и смотрит профессионально — тоскливо и оценивающе.

Натоптал он нам в сенях, от чая отказался, но суть дела мне изложил. В общем, Вадим наш действительно куда-то пропал. Кабы летом было дело, про него бы и не вспомнили. Но на дворе зима, мороз, замерзнуть до смерти где-нибудь в сугробе по пьяному делу — ничего не стоит. И вот, казалось бы, никому и дела нет до бедного забулдыги, а все же хватились его. Уж второй день, как ищут. Он до вечера сидел на своем обычном месте, у входа в магазин. Потом магазин закрылся, а он пошел себе домой через поле напрямик. Его мужики на остановке видели, как он по тропинке ковылял со своим костылем. А до дома так и не дошел, сгинул без следа где-то по пути.

И с одной стороны, вроде деваться ему некуда — не такое расстояние, чтоб заплутать, и деревня рядом, и дорога тут под боком, и если к ней выйти, так уж точно не заблудишься. А с другой — темень была, и мело так, что носа своего не увидишь, и случись что — до людей не докричишься. Но если б он, допустим, просто замерз там посреди поля, старый ведь уже был и инвалид к тому же, то его бы уже нашли.

А он как сквозь землю провалился. И следов никаких, все занесло, а потом на следующий день там уже заново натоптали.

Вот такая история. А участковый, значит, ходит и всех опрашивает теперь, кого дома застанет. Но мне рассказать ему было нечего, я только поохала, да вот еще вспомнила, как учительница с кассиршей в магазине про это говорили. А потом, когда он стал уходить, меня вдруг как подбросило:

— Слушайте, — говорю, — а вы как к нам во двор-то попали?

Он на меня глазами только заморгал.

— Да как… обычно. Калитку в воротах открыл да вошел.

— А как вы ее могли открыть, когда она на засов была заперта?

— Да не, открыто все было. Я за веревочку потянул, она открылась. Ну, как обычно.

Вот еще новости… Я точно помню, как сама засов вечером задвигала. Еще подергала его, проверила, надежно ли заперто. Это у меня пунктик такой, я всегда по три раза проверяю, точно ли дверь закрыла и утюг выключила. Когда по три раза, а когда и по десять. Так что калитка точно была на ночь заперта. А утром, получается, кто-то засов отодвинул. Утром или ночью. Изнутри. Со двора. Кто-то тут, значит, ходил.

Больше всего мне хотелось все бросить и побежать вслед за участковым, чтоб только не оставаться тут одной, пусть даже среди бела дня. Но на кухне замявкала Мыська, запросила есть, возмущенная тем, что про нее забыли. Ну и я немного опомнилась и пошла к ней.

А к обеду и тетя Люба приехала. Усталая, осунулась вся, я стала про ее знакомых расспрашивать, ну тех самых, к которым она ездила, но там вроде нормально все. Сели мы за стол, Мыська бессовестная опять есть просит, будто я ее голодом морю, хотя я с утра уж два раза ее кормила. Я на нее посмотрела и спрашиваю:

— Теть Люб, а ты чего собаку не заведешь? Спокойнее же с ней.

— Да куда мне собаку! Кормить-то ее… Да и придется вот так уехать, на кого я ее оставлю?

Я покивала, но сама вдруг подумала, что на этой стороне улицы почему-то вообще собак не держали. Ни одной не помню. Шустра только наша здесь бывала наездами, вместе с нами. И, по-моему, ей тут не нравилось.

После обеда я ушла в свою комнатушку, там светло у окна, а мне носок надо было заштопать. Из окна видно, как Василь Михалыч за забором у себя лопатой шурует, дорожку разгребает под яблонями. Дядя Коля на меня с фотографии смотрит грустно. Красивый и совсем молодой, теперь уж навсегда молодой, таким и остался навеки. Тетя Люба на кухне возится, опять тесто для блинов завела, и радио опять стрекочет. Я выглянула из комнаты — да нет, это ведь не радио… она сама что-то бормочет себе под нос над тестом.

Странная она какая-то мне показалась. Будто чужая. Будто это не она вернулась из города.

И опять мне очень хотелось сбежать скорее домой, просто покидать вещи в сумку — и бегом на остановку. Но, во-первых, сделать так означало окончательно признать собственное безумие. А во-вторых, чертов сегодняшний автобус все равно уже ушел, и до станции теперь не добраться, разве что поискать оказию среди знакомых, а как я ее найду и какие у меня тут знакомые? К вечеру, впрочем, как-то меня попустило. И тетя Люба вроде повеселела, и в доме опять вкусно пахло блинами. Только от клюковки я отказалась. Одна головная боль от нее и изжога.

Но трезвый образ жизни не помог: все равно я проснулась среди ночи. Поворочалась — нет, не спится. Надо прогуляться до туалета, вот что. Намерзнусь по дороге, а потом нырну в теплую постель — самое верное средство от бессонницы. Осторожно на цыпочках прокралась через дом — у тети Любы тихо, умаялась за день и спит. Нашарила в темноте дверную ручку… а дверь-то открыта! Вот это здорово… это мы что же, в незапертой избе спать улеглись? Вот молодцы! Ну правильно, я же дверь перед сном не проверяла, не моя теперь забота, когда хозяйка дома. А тетя Люба бесстрашная, ей что… она и с открытой дверью переночует. Ладно, закрою, когда обратно пойду.

Лампочку во дворе я зажигать не стала — и так светло. Ночь ясная, будто стеклянная, и морозец кусачий. Хорошо, что мы дорожки во дворе все расчистили, хоть снег в башмаки не набьется. И тут мне прямо в глаза бросилось — на снегу собачьи следы. Свежие, днем еще их не было. Откуда здесь собака?.. Я как шла по дорожке, так и встала там столбом. Присмотрелась — да точно, собачьи, да еще здоровые такие. И вдруг слышу — голоса за оградой, негромко так переговариваются, и один голос — тети Любы. Что это за гости посреди ночи, да еще с собакой? Я разбираться не стала, бегом в дом. Заскочила, дверь за собой закрыла и еще крючок накинула. Зачем? Черт его знает… Пробралась в свою комнату, опять на цыпочках, хотя во всем доме только я да Мыська… вроде бы. И только тут сообразила: окно-то в большой комнате на улицу выходит, и оттуда через забор все видно, кто там у ворот. А если форточку приоткрыть, то и слышно даже, вон какая тишина кругом.

Обзор из окна все-таки открывался не очень, мне не все было видно. Про тетю Любу я только догадалась, что она возле калитки стоит. Собак никаких тоже не обнаружилось. А гость… гостя я сразу узнала, хоть он и стоял отвернувшись. Он такой, что не перепутаешь. Весь скособочился еще сильнее, чем прежде, ногу изуродованную поджал и на костыль опирается.

Вадим это был. Точно он. Я крючок на форточке повернула и потянула ее на себя — только бы не заскрипела… но нет, не заскрипела. И в открывшуюся щель так и повеяло холодом, нездешним, не просто зимним, а потусторонним. И разговор их мне хорошо стало слышно, и как Вадим хрипит и кашляет через слово.

— И что теперь будет? — говорит тетя Люба. — Они же знают, что убили тебя…

— И что с того? — сипит Вадим. — Разве они признаются?

— Нет… конечно нет.

— Не хочу прятаться.

— Ну не хочешь так не хочешь. Но ты бы, может, ушел бы, ну хоть на время. Мы-то тебя в обиду не дадим, сам знаешь. Но если люди чужие…

— Побоятся.

Мне из окна не видно было, но я почувствовала, как Вадим в темноте улыбается, ощерив зубы, будто это он прямо перед моим лицом оскалился.

— А сам-то не боишься? — спрашивает тетя Люба.

— Нет. Нечего мне уже бояться. Я тебе другое хотел сказать…

Он вдруг замолчал, подобрался весь и повернулся в мою сторону. Я так и отпрянула от окна, хотя увидеть он меня никак не мог. Увидеть не мог, а вот учуять по запаху через открытое окошко… Я скорее форточку затворила, хотела было проскользнуть к себе в комнату, да вспомнила про крючок на двери. Надо откинуть его обратно, а то тетя Люба сразу поймет, что я вставала и во двор выходила.

Пальцы меня не слушались, пока я с крючком возилась, и все внутри сопротивлялось тому, чтобы открыть дверь, когда на улице творится черт-те что. Но я все же справилась, и только потом прокралась к себе, улеглась и стала ждать, что дальше. Тети Любы долго не было, не знаю, сколько времени прошло, но очень много. Потом слышу — пришла, дверь заперла, заскрипели половицы под ногами, потом кровать, и все стихло.

Я так и не спала до самого утра, и встала ни свет ни заря. Заварила кофе, собрала вещи, тут и тетя Люба поднялась.

— Ты чего это колобродишь?

— Да так. Я, теть Люб, домой поеду сегодня. У меня же отпуск заканчивается, а там еще дел навалом.

Она на меня внимательно посмотрела, и мне вдруг страшно стало: а ну как не отпустит?..

— Ну раз так, поезжай, конечно. Ты бы вчера сказала, я б тебе в дорогу пирожков напекла.

— Да какие там пирожки, — мне вдруг стало совсем легко и весело, когда я поняла, что вот уже часа через три сяду в автобус и к вечеру буду дома, далеко-далеко от всех этих странных дел и мутных страхов. — Я тут и так за три дня килограмма на три поправилась… Да и блины вот еще вчерашние не доели.

— Погоди, я в яму спущусь, варенье достану, с собой возьмешь.

— Теть Люб, да я не…

— Сама не съешь — отвезешь Сергею, у него не пропадет! А огурчиков соленых хочешь?

В общем, битый час мы провозились еще с банками, потому что протертую с сахаром смородину я уронила и изгваздала весь половик, пришлось убирать, а потом заворачивать банки в газеты и составлять в сумку так, чтобы я, с моим везением, не перебила их по дороге в город. И тут меня вдруг как бес какой-то толкнул, я возьми да и спроси:

— Теть Люб, а это к нам ночью кто приходил? С кем ты разговаривала? Не с Вадимом?

Она и бровью не повела, паутину с банки смахнула и говорит:

— С Вадимом, ага.

— Нашелся он, значит?

— Нашелся, куда он денется? Заплутал с пьяных глаз, переночевал в сторожке.

— А откуда у нас следы собачьи во дворе?

— Следы? Какие следы? — тетя Люба удивилась так натурально, что я бы ей поверила, если бы… если бы не все остальное. — Нет там никаких следов. Показалось тебе, что ли?

Ага, конечно, показалось. Но я спорить не стала, молнию на сумке дернула, чтобы застегнуть… и молния взвизгнула и разъехалась, только язычок у меня в руках остался. И то сказать: четыре банки варенья, да огурцы, да бутылка клюковки… А я сразу сказала, что не выдержит!

— У меня в сарае сумка, — говорит тетя Люба, — с которой я на базар езжу. Клетчатая такая, знаешь? Тащи ее сюда! Она крепкая, и молния хорошая, не сломается. Я тогда тебе еще сала с собой положу.

— Тогда, — говорю, — я сама сломаюсь. Если там еще сало будет.

— А ты тележку возьмешь. Как я сразу-то не подумала!

И пришлось мне идти за сумкой и за тележкой.

В сарае темно, я по стене шарю в поисках выключателя, и тут слышу — ворота загрохотали, и во дворе кто-то вдруг как заорет благим матом, будто убивают его. Меня так и подбросило, и нет бы поглубже в сарай забиться, но я наружу выскочила, гляжу — калитка распахнута, а посреди двора на снегу какой-то человек… тот парень в оранжевой курточке, которого я в магазине видела! Ползет к дому и причитает, а за ним по белому снегу кровавая полоса, и штанина одна разодрана в клочья.

— Собака! Там собака бешеная!

Вот дурак-то, что ж он калитку за собой не закрыл! Я только было к ней метнулась, а собака-то уже во дворе… Здоровая, желто-серая и хвост поленом… Волк ведь это, не собака! Не лает, не рычит, только шерсть на загривке дыбом и весь напружинился — сейчас прыгнет… Не на меня, я к поленнице спиной прижалась, он на меня не смотрит, метит в парня, а тот и орать перестал, только всхлипывает.

И тут грянул выстрел, и я закричала, и парень опять закричал, а волк не шелохнулся даже, так и стоит. Смотрю — тетя Люба на крыльце, в руках — ружье, а в кого стреляла — непонятно…

— А ну не шали, — говорит тетя Люба, а сама в волка прицелилась. — Давай-ка, иди откуда пришел!

Тут-то он и зарычал в первый раз, и я совсем в поленницу вжалась, а парень заскулил, потому что волк не на ружье смотрит, а на него, уставился желтыми своими глазами и скалится.

— Иди давай! — снова прикрикнула тетя Люба. — Не бери грех на душу! Хватит тебе того, что есть!

А он не уходит, к земле припал и вот-вот прыгнет… и прыгнул бы, да не успел. Через забор, за которым яблони Василь Михалыча, вдруг перемахнуло что-то — другой волк! И прямо первому на загривок упал, и покатились они по снегу кубарем, и ничего не разобрать, только хвосты и лапы мелькают… Потом вдруг один вырвался, отскочил, завыл протяжно… и бросился бежать — через огород и в чистое поле. А второй так и остался на месте, язык вывалил и дышит тяжело, бока так и ходят. Это другой был волк, белесый такой, без желтизны, и на трех лапах, а четвертую поджал. Постоял он так, глядя на всех нас, и глаза у него голубые, бледные и спокойные, и заковылял, покачиваясь, вслед за первым.

Тетя Люба ружье опустила и вдруг говорит злобно так, сквозь зубы:

— Скотина ты!

Я не сразу поняла, кому это она. А она тому парню, он уже на ноги поднялся, носом шмыгает.

— Скотина, — повторила тетя Люба, — вот бы тебя… только грех на душу брать неохота. Хватит нам.

И словно тут только меня заметила и головой мотнула:

— Иди в дом.

Ну, меня уговаривать не надо. Ноги, правда, подгибаются, и тошнота накатила, но я послушно пошла в дом. Вдоль стеночки.

И только краем глаза заметила, как парень, который вроде приободрился, хотя его и выбранили, вдруг подскочил к тете Любе, дернул у нее из рук ружье — вроде и не сильно, но она покачнулась, да так и осела на месте, и в волка прицелился. Первого-то уж и след простыл, а второй серым пятнышком движется по белому полю, как на ладони. А я хоть бы полено догадалась схватить, ничего в руках нет… И я тогда его просто с размаху в бок толкнула, он не ожидал, пошатнулся, и опять грохнул выстрел, и все вокруг взорвалось золотистыми искрами, а потом враз потемнело.

Я даже не то чтобы сознание потеряла, просто… как будто во сне все было. А так-то я все помню. Как мы все втроем там сцепились, как тетя Люба этого ушлепка огрела-таки поленом, а потом забрала ружье, а тут наш волк на трех лапах обратно к нам прибежал… я смотрю — а это вовсе не волк уже, а Вадим, и урод в оранжевой курточке, как его увидел, заорал, будто его режут… А Вадим ему сказал: «Проваливай!», и еще что-то сказал, только я не разобрала, а потом засмеялся так жутко… Ох и улепетывал он, урод этот, со двора! Даже про укушенную ногу забыл. Тетя Люба меня в дом загнала, а сама Вадиму во двор вынесла… блинов в кулечке. «На, — говорит, — дашь ему, когда вернется. Он ведь теперь, как человечьей крови отведал, сам-то обратно в человека не перекинется».

Потом мы с ней опять клюковку пили. Только не брала она меня совсем, бутылку прикончили, а вот ни в одном глазу.

— Теть Люб, — спрашиваю, когда дар речи вернулся, — а это… кто?

— Так оборотни.

— Волколаки?

— Как? Да нет, просто оборотни.

— Просто оборотни?

— Ну.

— Один, значит, Вадим… А второй кто?

— Младший-то? А ты не признала? Василь Михалыч, сосед.

Я снова взялась за бутылку, да там уж пусто было.

— И давно… давно он такой? Василь Михалыч?

— Ну как давно… всегда. Они с рождения такие.

— А этот, которого покусали, он теперь тоже станет оборотнем?

— Да нет! С чего бы? — тетя Люба на меня прямо глаза округлила. — Откуда ты это взяла?

— Не знаю… ну, в книжках так бывает, и в кино.

— Сказки это все.

Ну да, ну да. Сказки… А у нас тут, значит, суровая быль.

— Как же ты с ним живешь тут рядом столько лет? — говорю. — Ты, получается, давно про него знаешь?

— Давно. Ну как живу… вот так и живу. Поначалу боязно было, а потом привыкла. Они ведь не злые, ты не думай. Они зазря никого не трогают. Я, правду сказать, один раз напугалась, когда вы в сад-то к нему полезли за яблоками… Даже не потому, что он вам что-нибудь сделает, детей они не трогают. Но если б вы туда сунулись, а там волк…

— Как же ты говоришь, что они никого не трогают! А этот вот, которого он покусал?

— А так ему и надо. И ему, и дружкам его. Я бы и вмешиваться не стала… Это они ведь Вадима чуть до смерти не забили.

— Да ты что?.. Хотя, знаешь, если он у них на глазах в волка превратился… я бы, может, тоже бы…

— Да как бы не так! — тетя Люба гневно фыркнула. — Он домой шел, в обычном своем виде, как всегда ходил. Вышел на дорогу, а там эта сволота городская… Четверо их было, на машине приехали, все уже пьяные. Задирать его стали, он им что-то ответил, ну они на него набросились… почище волков. Он ведь для них кто? Попрошайка, бомж, не человек даже. Такого ногами забить — даже отвечать за него не придется, кому он нужен-то?

— Так что же он не обернулся?

— Да вот не успел, а потом уж сил не было. Старый ведь он… не по нашим даже меркам старый, а по ихним. Но он живучий, опять же, не как мы. Они-то думали, что все, прикончили его, потом сами опомнились, сели в машину и укатили. А он оклемался, полежал, потом перекинулся все-таки в волка, уполз в поле, да так там и остался под кустами. Только и хватило сил, чтобы голос подать, когда Василий его искал.

— А те, значит, просто уехали? А откуда этот взялся, в оранжевой куртке?

— Он из местных. Ну как из местных… родня у него в поселке. Василий его и учуял. Если б не машина, он бы всех отыскал. Но они уехали — и концы в воду. Да еще метель такая потом была, все следы занесло. Уж он тут крутился ночью, крутился, собак тревожил, скотину всю перепугал, где она есть… И нашел вот одного.

— И ты говоришь, он теперь отведал человечьей крови… и все? Так и будет теперь волком?

— Да нет, зачем? — тетя Люба опять так удивилась, будто бы всем известно, как там у оборотней с этим делом обстоит, одна только я такая недотепа, ничего не понимаю. — Я ж Вадиму блинов специально дала.

— А при чем тут блины?

— Это если кто в волка перекинется, а обратно превратиться не может, то надо дать ему домашнего хлеба. Ну или вот блинов, так тоже можно. Он сразу обратно в свой ум войдет. Вадим его теперь отыщет и домой приведет.

— Но они же… они что, так и будут теперь тут дальше жить?

— А куда им деваться? Да и зачем? Тут они свои, тут про них уж знают, кому надо. А кому не надо, тот и не узнает. С приезжими вот только беда… но их теперь мало у нас. Хотя Василий-то, может, и уйдет, как один останется, отец-то совсем старый уже.

— Отец? Это Вадим, что ли?.. Он ему отец?

— Да я не знаю толком, но вроде так.

— А что ж отец у него побирушкой живет столько лет?! Почему Василий его к себе не возьмет? У него и дом приличный, и вообще… Как-то это не по-людски.

— Так они ж и не люди. Им и не надо. Это же не настоящая их жизнь тут, рядом с нами. Это все так, одна видимость. Настоящие-то они… в другом месте.

— А ты про них много знаешь, я смотрю.

— Да вот уж… знаю.

— И давно?

— Давно. Их раньше тут трое было.

— Господи! Прямо половина деревни — оборотни…

— Нет, не половина, всего трое.

— А третий кто был?

— Да ты ее не знаешь.

— Ее?

— Ну да. Волчица она была. На охоте ее застрелили, по ошибке.

— Кто?

— Николай.

— Дядя Коля?..

— Да. Он ненароком, с перепугу. Выстрелил насмерть, потом смотрит — а там женщина. Он домой вернулся и на другой день помер.

* * *

Они все-таки ушли из деревни. Может, насовсем, а может, потом вернутся. Ушли ночью, когда я спала, но я так и вижу их в воображении — два волка бегут рысцой по белому полю, один за другим, впереди седоватый и белесый, хромой на одну ногу, он задает темп, а за ним рослый, широкогрудый, и шерсть отливает в желтизну.

Старший за всю жизнь ни разу не нападал на людей, и когда для него настанет время навсегда перейти туда, в их настоящий мир, он завещает младшему не трогать себе подобных. Оборотни ведь тоже немного люди. Может быть, в большей степени люди, чем некоторые из нас.

Городская квартира встретила меня ласковой солнечной тишиной. Зима подходит к концу — вот уже и метели унялись, и вечера застенчиво румяны в преддверии весны. Но иногда я вспоминаю ту чернильную февральскую тьму, и тогда мне кажется, что я слышу стук когтей по полу в коридоре, хотя собаки у меня давно уже нет. Это меня не пугает. Я прислушиваюсь, но звуки стихают, и я возвращаюсь к своим делам и думаю, что мне надо опять завести собаку, ну или еще кого-нибудь. Главное — я не боюсь. Больше не боюсь.