Ultima ratio (гет)

27 декабря 1998 года, Портри — Бат

Кодди не мог прийти в себя уже второй час. Он склонился над лежащей на его кровати разноцветной тряпичной грудой, как жадный гоблин над сокровищами, и дрожащими ручками выуживал оттуда то одно, то другое, до сих пор не решаясь что-либо примерить.

Когда мисс Макдональд отправилась с утра в Лондон, ничто не предвещало такого сюрприза. Она вернулась довольная, разрумянившаяся от лёгкого морозца, держа в руках сумку, на которую, как оказалось, были наложены чары невидимого расширения. Мэм — неслыханное для хозяек дело! — поднялась в каморку, где квартировал эльф, и стала извлекать из своего ридикюля красивую, только что купленную одежду, которая была мала мистеру Снейпу, но пришлась бы впору мальчику. Это было странно, потому что мисс Макдональд воспитывала дочь, а не сына. Интересно, кому предназначались все эти обновки?

Эльф непонимающе уставился на мисс Мэри, и она с улыбкой пояснила:

— Это вам, Кодди. Я понимаю, что костюм Драко Малфоя дорог вам, как память о прежнем доме и обретённой воле, но вы его носите не снимая, из-за чего он уже значительно обтрепался. Поэтому небольшое пополнение гардероба точно не помешает.

Она сказала «небольшое пополнение»? Да этого количества с лихвой бы хватило, чтобы разом освободить всех домовиков Малфой-мэнора! Кодди задохнулся от восторга, который причудливым образом переплетался с признательностью дарительнице и страхом, что свалившееся на него небывалое богатство окажется такой же обманкой, как лепреконское золото, и бесследно исчезнет через несколько часов.

Он выпучил глаза и срывающимся шёпотом переспросил, всё ещё боясь поверить:

— Мэм хочет отдать всё это Кодди?

— Конечно. Или вы видите здесь кого-то ещё?

Домовик почувствовал, как в горле отчаянно запершило, словно в июльскую жару он обпился ледяной воды, а потом, разгорячённый, долго стоял на пронизывающем ветру.

— Но, мэм, Кодди совсем ничего не сделал, чтобы его так щедро наградили…

— Эх, бесхитростная вы душа! — Тёплая рука легла на его голову. Это было настолько приятное, ласкающее, почти материнское прикосновение, что он зажмурился от удовольствия. — Запомните: люди делают подарки, чтобы порадовать того, кому они предназначены. Но если вам так будет проще и привычнее, можете считать это моей благодарностью за то, что вы безупречно служите мистеру Снейпу и ежедневно помогаете мне с домашними хлопотами. Сегодня мы все вместе отправляемся в Бат. Там вы будете сопровождать своего хозяина во время прогулок на свежем воздухе. Сейчас ему это особенно полезно для восстановления здоровья… Примерьте-ка вот это, хочу посмотреть, угадала я с размером или придётся использовать чары коррекции.

Она достала из тряпичного вороха довольно-таки широкие штаны из очень плотной хлопковой ткани цвета индиго, простроченные крепкой жёлтой нитью. Спереди и сзади на них были карманы с блестящими металлическими заклёпками, предназначения которых Кодди понять не мог, как ни пытался. Для прочности? Для красоты? Для высокого статуса владельца?

Дальше на свет были извлечены клетчатая рубашка с длинными рукавами, белый шарф из пушистой пряжи и… самое настоящее, тёплое, элегантное тёмно-синее пальто на блестящем подкладе из стёганого атласа! Подобную верхнюю одежду на памяти эльфа носили только волшебники. Но лучше всего был плотный прямоугольничек идеально гладкой белоснежной кожи с золотым тиснением «Harrods», спускавшийся с ворота на витом и тонком сверкающем шнурочке! Эта изящная штучка, так похожая на настоящую визитную карточку благородного джентльмена, гипнотизировала Кодди и яснее ясного свидетельствовала о том, что такие знаки отличия может носить далеко не каждый маг, не то что домашний слуга.

Сопя и высунув от усердия кончик языка, Кодди с трудом и довольно криво нацепил предложенное великолепие на себя, неожиданно запутавшись ногой в штанине и едва не свалившись от неловкости и волнения. А мисс Мэри, тихонько посмеиваясь, помогла ему устранить беспорядок в одежде и затем словно из воздуха извлекла пару щегольских зимних сапог на высокой подошве, чем-то напоминающих те, в которых гулял по заснеженному парку поместья Люциус Малфой.

Между бровями у мэм залегла складочка.

— На ноги эльфа найти подходящую пару невозможно, поэтому вам придётся подогнать всё под себя.

Кодди щёлкнул пальцами, сапоги и прилагавшиеся к ним носки (!!!) приобрели размер и форму его ступней. Всё ещё толком не очухавшись от потрясения, он натянул первую в своей жизни обувь, с превеликим тщанием застегнул на кожаных голенищах серебристые замки-«молнии» так, как показала мисс Мэри. А она всё не унималась. Самолично поправила на нём пальто, повязала тёплый шарф и заставила надеть перчатки, которые с непривычки моментально защекотали ладони. Затем нацепила на него душную, жаркую вязаную шапку с коричневым меховым шариком на макушке. Чтобы головной убор налез ему на голову, Кодди пришлось прижать уши.

Мисс Мэри взяла его за плечи и несколько раз заставила повернуться вокруг своей оси. Она придирчиво оглядела его с разных сторон и, судя по всему, осталась очень довольна увиденным. Её синие глаза сверкнули.

— Чудесно, просто замечательно! Вы теперь самый настоящий франт! Второго такого не отыскать во всей магической Британии.

Она рассыпала счастливый девчоночий смех. Кодди посмотрел на неё со священным ужасом. Ну что за странная, непонятная женщина! От такой неизвестно, чего ждать… Ведь не маггла же какая, не понаслышке знает, для чего нужны домовые эльфы и как с ними обращаться. Так почему до сих пор называет его на «вы», а сегодня ещё и ведёт себя так, будто ей доставляет большое наслаждение рядить его в красивую и явно очень дорогую одежду, о которой он не то что не мечтал, а даже ни разу не задумывался?

И что ему теперь делать? Как всё это носить? А главное, куда надевать? Это люди ходят в гости, отправляются в поездки, посещают званые вечера и приёмы, а слуги на то и слуги, чтобы обеспечивать своим трудом комфорт хозяевам.

Но неужели мэм хочет сказать, что в таком наряде можно выполнять домашнюю работу, то есть низвести эту немыслимую роскошь до уровня простого тряпья, в которое привыкли облачаться домашние эльфы?

— С-спасибо, — выдавил он из себя, чувствуя, что к першению в горле неожиданно прибавилось ощущение, словно ему в глаза насыпали песка. — Кодди очень-очень сильно рад. — Немного подумав, он добавил: — И счастлив, что добрая мэм считает его п-полезным.

— Не за что, Кодди. Здесь несколько смен нижнего белья, брюки, сорочки, есть даже домашние тапочки и банный халат. Впрочем, вы всё увидите сами. Примеряйте, привыкайте. Вы вольный эльф, поэтому пользуйтесь преимуществами, которые способна подарить свобода. Осваивайтесь, но не забывайте, — она взглянула на маленькие наручные часики, — что в два часа пополудни мы отправляемся. Будьте готовы к этому времени. Соберите, пожалуйста, вещи мистера Снейпа, которые ему могут пригодиться в поездке, и свои собственные захватите. Мы пробудем в Бате пять дней.

— Д-да, мисс.

Кивнув, она вышла из каморки. А Кодди с изумлением понял, что под конец разговора с ней начал заикаться — точь-в-точь как иногда от волнения делал мистер Снейп, которого присутствие мисс Мэри тоже по какой-то причине лишало привычного самообладания.

Она вообще чудным образом действовала на хозяина, хотя совсем этого не замечала. Несколько месяцев назад, когда он после болезни только-только научился самостоятельно вставать с кровати и начал медленно, неуверенно передвигаться по дому, мисс однажды пришла к нему в комнату. Заявив, что после долгого постельного режима её гость вид имеет дикий и с этим срочно нужно что-то делать, она позвала Кодди и попросила его помочь мистеру Снейпу поудобнее расположиться на стуле перед зеркалом. А затем в её руках появилось широченное скользкое полотно, которым она обернула хозяина, как вазу пергаментом — только одна голова осталась торчать снаружи. Тот даже пикнуть не успел, как мэм уже смочила ему волосы водой, и они мгновенно превратились в длинные, спускающиеся до самых лопаток, слипшиеся сосульки. Несколько раз проведя по ним гребешком, она стала ловко захватывать чёрные пряди, пропускать их между пальцами и быстро щёлкать невесть откуда взявшимися ножницами.

Не благородная дама из приличного дома, а ни дать ни взять приглашённый цирюльник, стригущий господ за плату!

Бедный хозяин едва вынес экзекуцию до конца. Он старался не смотреть на своё отражение, дышал через раз — наверное, ему было неловко, что рядом с аккуратно причёсанной мисс он походил на лохматого и поросшего мхом лесного духа. Он выглядел таким ошарашенным и смущённым, что Кодди даже стало его жалко. Хотя мэм, конечно, своего добилась: мистер Северус очень скоро потерял неряшливый вид вместе с доброй половиной своих отросших, растрёпанных волос. А когда она ушла, он почему-то ещё долго пребывал в молчаливой задумчивости. К тому же коварная женщина, видимо, нарочно смазала его каким-то противным зудящим составом, чтобы побудить после стрижки хорошенько помыть голову, потому что он раз за разом притрагивался к волосам там, где их касались её пальцы. И это наверняка было ужасно неприятное ощущение, потому что с того дня он больше в руки мисс Мэри не давался. Но зато уже не запускал себя, приказывая Кодди содержать в порядке не только его одежду, но и причёску.

А однажды эльф стал свидетелем сцены, к которой до сих пор не знал, как относиться. Мистер Снейп неважно себя чувствовал после вечерних медицинских процедур, и Кодди решил остаться на ночь в его комнате, чтобы в случае чего сразу же позвать на помощь мисс Мэри. Он улёгся на ковре, свернулся калачиком и приготовился вздремнуть. Из-под закрытой двери снизу пробивалась узкая полоска света. Она явно очень раздражала хозяина, потому что тот долго вздыхал, ворочался, точно у него вдобавок ко всем неприятностям разболелся ещё и зуб. Затем, не выдержав, поднялся с постели и вышел в коридор. Сонный верный страж Кодди, зевая, поплёлся следом.

Яркий режущий свет электрической лампы бил из помещения напротив, где располагался кабинет хозяйки дома, и после уютной темноты спальни слепил глаза. Мистер Снейп остановился на пороге, словно не знал, что делать дальше, а потом решительно шагнул вперед. Заглянувший в комнату Кодди увидел на диване у окна заснувшую в очень неудобной позе мисс Мэри. Юбка задралась на зябко поджатых стройных ногах, обнажив их почти до середины бёдер. На полу рядом с её свесившейся, неловко вывернутой рукой лежал толстый том, на плотной обложке которого обученный грамоте эльф успел разглядеть только одно длинное, мудрёное, похожее на заклинание слово — «реабилитация». Больше он ничего прочесть не успел, потому что дальнейший обзор заслонила фигура подошедшего к дивану хозяина.

Наверняка мэм работала допоздна, пока её не свалила усталость. Этому-то Кодди как раз совсем не удивился: она постоянно что-то читала, обложившись книгами и медицинскими журналами, писала и получала письма, приводила в дом коллег-целителей, показывала им мистера Снейпа, о чём-то долго советовалась с ними, пока хозяин тихо зверел в комнате от повышенного внимания к своей персоне…

Но что действительно поразило Кодди, так это реакция мистера Северуса. Тот, стараясь не создать ни малейшего шума, на нетвёрдых ещё ногах вышел из кабинета и вскоре вернулся с одеялом. Он развернул его одной рукой и, боясь потревожить зыбкий покой спящей, осторожно её накрыл, замерев, когда она совсем чуть-чуть пошевелилась. Но мэм, к счастью, не проснулась, а лишь повернулась с бока на спину. На её щеке Кодди увидел длинный розовый след от впечатавшейся в кожу пряди волос.

Убедившись, что с ней всё в порядке, мистер Снейп направился к себе в комнату. Но на пороге остановился, обернулся, напоследок посмотрел на мисс Мэри, которая, начав согреваться, расслабленно вытянулась под одеялом, чему-то улыбнулся, погасил свет и плотно закрыл за собой дверь.

Утром, когда Кодди помогал мисс Мэри накрывать стол к завтраку, она сердечно поблагодарила хозяина за заботу о ней. Но тот неожиданно изобразил такое фальшивое удивление, что у эльфа мгновенно заломило зубы, и спокойным, уверенным тоном ответил, что он совершенно ни при чём, а проявленное внимание исключительно на совести его камердинера.

— Вот как? — разочарованно протянула она. — Странно, я почему-то подумала, что это были именно вы, Северус…

— Не хотелось бы вас огорчать, но слуга сам мне об этом сказал, не правда ли, Кодди? У представителей его народа забота о людях в крови.

«Неправда!» — захотелось крикнуть домовику. Но вместо этого, боясь ненароком уличить мистера Снейпа во лжи и одновременно недоумевая, почему хозяин так себя ведёт и рьяно отрицает хороший поступок, словно чего-то стыдится, пискнул:

— Да, мэм!

— Что ж… Жаль. Мне было бы очень приятно, — пробормотала она и, повернувшись к эльфу, ласково произнесла: — Кодди, спасибо за то, что вы так внимательны. Благодаря вам я согрелась и очень хорошо отдохнула.

Но на её лицо всё равно набежало лёгкое облачко. Облако побольше и потемнее накрыло и сконфуженно смолкшего хозяина. А Кодди подумал о том, что враньё ещё никого не доводило до добра. И что будь мистер Снейп не человеком, а эльфом, он бы получил хорошую воспитательную затрещину или десяток-другой розог. И поделом!

Больше о ночной сцене люди не проронили ни слова…

Были и другие случаи, которые подмечал наблюдательный от природы эльф. Кажущиеся несущественными мелочи, которых день ото дня становилось всё больше. Иногда мистер Снейп и мисс Мэри вели себя настолько непонятно, что Кодди терялся, не зная, как объяснить их поведение. Его настораживали и сбивали с толку все эти их взгляды украдкой, полуулыбки, взаимное напряжение, неловкое молчание, внезапные паузы среди оживлённого разговора, смущение и робость в синих глазах и смятение в чёрных, едва уловимое дрожание голосов… Казалось, что они чего-то ждали друг от друга, но никто из них не решался сделать шаг первым.

До чего же странные люди!..

* * *

Бат встретил их сильным снегопадом, что было чрезвычайно редким явлением для города-курорта, зимы в котором обычно бывали тёплыми и дождливыми. Но нынешний сезон выдался холодным, и пришедший с севера циклон принёс обильные осадки.

Кодди приплюснул кончик длинного носа к стеклу окна в пустой гостиной, наблюдая за тем, как белые холодные мухи кружат в стылом воздухе, садятся на ветви деревьев, опускаются на дорожки старого ухоженного сада.

Он увидел, как во дворе показалась мисс Мэри со своей дочерью. Красивая пятнадцатилетняя девочка была одного роста с ней и в скором будущем обещала её перегнать. Стройная, напоминающая грациозного длинноногого оленёнка, унаследовавшая материнский разрез глаз и форму губ, она всё же не была её копией. И хотя эльф не знал отца мисс, он почему-то был уверен, что Нэтти (так её называли все домашние) была похожа на него.

Видно было, что женщины, взрослая и совсем юная, очень соскучились друг по дружке. Мэм обняла дочку за плечи, и они медленно побрели по саду, о чём-то увлечённо разговаривая.

Кодди спиной почувствовал чьё-то приближение и обернулся. К окну подошёл мистер Снейп. Он прижал ладонь к соседней створке, чтобы на затянутом причудливыми узорами стекле получился свободный от изморози участок. Домовик удивлённо захлопал глазами: почему хозяин не хочет прибегнуть к простейшему заклинанию, а вместо этого нагревает ледяное стекло собственной рукой? Но Кодди глянул в окно, затем на мистера Снейпа и решил, что не станет ничего выяснять. Было сейчас в строгом лице его хозяина, смотревшего на мисс Мэри, нечто такое, что отсекало любые расспросы. Выражение светлой, высокой тоски о том, что нельзя описать словами, а можно только почувствовать…

А ещё Кодди отчётливо ощутил, что мистеру Снейпу в эту самую минуту очень хочется оказаться там, под густым снегом — то безостановочно кружащим по невидимой спирали, то летящим почти отвесно. Идти по белым дорожкам, слушать женскую болтовню и, возможно, рассказывать дамам собственные истории.

— Если хозяин пожелает, Кодди принесёт ему одеться.

Но тот, видимо, погрузился в свои мысли, потому что не сразу уловил суть обращённого к нему вопроса.

— Одеться?

— Мисс Мэри сказала, что мистеру Снейпу очень полезно бывать на свежем воздухе и попросила Кодди сопровождать его на прогулках…

— Что ты мелешь? Какая прогулка в такую метель? — произнёс хозяин и смерил эльфа насмешливым взглядом. — Мой провожатый будет босыми ногами топать по сугробам, одетый в одну лишь лёгкую рубашонку и продуваемый всеми ветрами килт? Ещё отморозишь себе что-нибудь, возись потом с тобой.

— Эльфы почти никогда не болеют, — с комическим достоинством изрёк домовик и расправил щуплые плечи. — Хозяин ещё не знает, что мисс Мэри подарила Кодди новую одежду. Очень красивую и тёплую. Когда сэр её увидит, то сразу поймёт, что слуга его не обманывает.

Мистер Снейп задумался, потом неожиданно усмехнулся.

— Говоришь, мне полезно гулять?

— Мэм сказала, что господину для здоровья нужно больше двигаться и дышать, чтобы сделать лучше кровь и повышать… гема... гемо… гемолобим! — Он поднял тонкий, похожий на детский, пальчик, чтобы придать больший вес употреблённому умному слову, которое он позаимствовал из речи мэм. — Здесь хороший воздух. Чистый!

— Тогда тащи мою одежду и, так уж и быть, показывай свои обновки. Хочу посмотреть, чем тебе так не терпится похвастаться.

Просиявший эльф исчез в межпространственной воронке, а когда появился снова, то брови мистера Снейпа поползли на лоб от удивления. Он обошёл Кодди, сморщил нос, как будто готовился чихнуть, и потом почему-то не своим голосом спросил, потрогав меховой помпон на шапке:

— Уши не жмёт?

Эльф отрицательно замотал головой.

— А это тебе для чего?

Он указал на то, чем больше всего гордился Кодди — свисавший с ворота белый кожаный прямоугольник с золотым тиснением.

— Красиво, — выдохнул домовик, и хозяин больше не задал ни одного вопроса. Только чуть прикусил дрогнувшую нижнюю губу.

Несмотря на все причитания и уговоры Кодди, мистер Снейп наотрез отказался от головного убора. Но зато закутался в тёплый плащ, поднял воротник и обмотал шею шарфом, который ему два дня назад подарила мэм.

…В то утро люди долго отсыпались после праздничной ночи. Затем дом покинул доктор Остин, которого срочно вызвали в госпиталь. Мисс Мэри проводила своего друга-великана, на прощание крепко его обняла, по-сестрински чмокнула в щёку и дала с собой большую жестяную банку с рождественским печеньем, которое испекла накануне.

После его ухода, когда мистер Снейп и мисс Мэри остались вдвоём, хозяин позвал Кодди и приказал ему принести коробку, стоящую на столе в его комнате. Выполнив поручение, эльф сначала вышел из гостиной, но любопытство взяло верх и заставило его вернуться обратно. Уж очень ему хотелось узнать, как отреагирует на подарок хозяина женщина, которую тот называл доктором и своей спасительницей. В том, что это был именно подарок, Кодди не сомневался. Во-первых, он лично доставил для него из Малфой-мэнора кое-какие материалы. Во-вторых, видел, как мистер Снейп, несмотря на то, что у него нормально работала только одна рука, помогая себе магией, тайком от мэм смастерил из бруска самшитовой древесины изящную двухъярусную шкатулку. В ней в специальных ячейках были размещены закупоренные гранёными пробками маленькие толстостенные флакончики из матового стекла. И, в-третьих, получившийся ящичек Кодди упаковал в красивую бумагу с разноцветными блёстками и перевязал лентой из красного атласа.

— С Рождеством, Мэри! — произнёс хозяин и неловким жестом протянул мэм коробку.

— Это… мне?

Она подняла на него мгновенно вспыхнувшие радостью глаза и, волнуясь от предвкушения, развернула подарок, охнув:

— Мерлин, какая красота!!! Как у вас получилось создать такое чудо?

— Иногда вы забываете, что я всё ещё волшебник.

— Но что здесь?

— Чтобы найти ответ на этот вопрос, надо всего лишь открыть и посмотреть.

Мисс Мэри поставила шкатулку на стол, щёлкнула небольшим замочком и осторожно подняла крышку.

Кодди услышал её долгий восхищённый вздох.

— Так, ерунда. — Хозяин принял независимую позу и сделал вид, что его никак не тронула её реакция. — Обычные эфирные масла на разные случаи жизни. Всего тридцать три вида.

— Неужели и это вы сделали сами, Северус?

— Разве что стеклодувом не пришлось потрудиться, а остальное да, сам. Это из моих старых запасов, когда у меня ещё был доступ в лабораторию…

— «Защита от проклятия», — прочитала она на крохотной бумажке, наклеенной на один из флаконов. Откупорив его, принюхалась и тут же улыбнулась: — Это же лаванда, верно? Какой удивительный, яркий, насыщенный аромат… Он напоминает мне детство, поездки во французский Прованс.

Мистер Снейп утвердительно кивнул, не сводя с неё заблестевших глаз.

— «Пробуждение креативного начала»… Очередная алхимическая загадка от господина зельевара? Интересно, что здесь может быть? — задумчиво произнесла она и подняла пробку. — Жасмин!

Она поместила каплю масла на палец, а потом массирующими движениями втёрла её в запястье. По комнате поплыл сладковатый цветочный запах, от которого у Кодди яростно зачесалось в носу.

— Северус, спасибо... Это так неожиданно и трогательно, что у меня просто нет слов… Вы знаете, у меня для вас тоже кое-что есть. Погодите, я сейчас!

Она быстро вышла из комнаты, а когда вернулась обратно, то держала большой блестящий пакет, который, смущаясь, протянула мистеру Снейпу.

— С Рождеством! К сожалению, я не смогла придумать ничего оригинального, а покупать уже готовое не стала. Хотелось, чтобы всё было от души… Мой подарок не так изыскан, как ваш, но, надеюсь, он всё-таки окажется полезным.

Хозяин нерешительно сунул руку в пакет и извлёк оттуда мягкий шарф глубокого изумрудного цвета с серебряными полосками, похожий на тот, что прилагался к комплекту зимней одежды для студентов Слизерина. Но, в отличие от школьного аксессуара, был шире и связан вручную. Видимо, зная о нелюбви мистера Снейпа к шапкам, мэм нарочно сделала шарф таким длинным, чтобы им можно было замотаться по самые уши, а при необходимости использовать и в качестве башлыка.

— Мэри… — как ни старался хозяин сохранять невозмутимость, его голос предательски дрогнул, и в нём появилась особая интонация, которую эльф у него ещё ни разу не слышал. Это было что-то очень похожее на… нежность? — Спасибо… Когда же вы успели?

— По вечерам, как только у меня появлялось свободное время. Вам нравится?

— Он… роскошен! У меня никогда не было ничего подобного!

Хозяин нетерпеливо накинул шарф на себя.

— Позвольте, я вам помогу!

Тонкие руки мэм взметнулись к его шее и очень осторожно обернули её в несколько слоёв вязаного полотна.

— Как тепло!..

— В нём вам будет не страшен даже сильный мороз.

Вспомнив эту сцену, Кодди усмехнулся. Похоже, настал момент, чтобы проверить в деле подарок мисс Мэри.

Едва мистер Снейп спустился с крыльца, как густой снег почти моментально осел на его чёрные волосы, сделав их седыми, как у дряхлого старца. Но он словно не замечал этого и шёл туда, откуда доносились весёлые возгласы и смех. Кодди следовал за ним на небольшом расстоянии, рассудив, что такой почётный караул вполне согласуется с заданием мэм «сопровождать хозяина на прогулке».

В длинном прямом пальто было необычайно тепло и уютно. И даже перчатки, нещадно щекотавшие пальцы эльфа в помещении, удивительным образом перестали это делать на свежем воздухе, став из колючих пушистыми и даже приятными коже.

Кодди то и дело останавливался, поочерёдно поднимал ноги в новых сапогах, разглядывая образовавшиеся на снегу оттиски рельефных подошв. Его настолько поглотило это увлекательное занятие, что он едва не упустил мистера Снейпа из виду.

А меж тем тот всё ближе и ближе подходил к мисс Мэри. Впрочем, она стояла к нему спиной и потому его не замечала, а её дочь тоже не обращала на профессора никакого внимания, захваченная новой игрой.

— Давай сделаем снежных ангелов? Мам, ну пожалуйста!

Не дожидаясь согласия или отказа, девочка упала навзничь в ближайший сугроб и стала быстро двигать руками вверх-вниз, как гигантская бабочка крыльями. Также она резко разводила в стороны ноги, а потом снова вытягивалась по стойке «смирно». Кодди с удивлением наблюдал за этими странными подростковыми манипуляциями, не понимая, для чего нужно так барахтаться в снежной куче. Но когда, хохоча, Нэтти поднялась, там, где она лежала, отпечатался причудливый силуэт в длинном одеянии.

Кодди не знал, кто такие ангелы и как выглядят, но, судя по всему, это были какие-то люди-птицы.

— А теперь ты! — потребовала Нэтти, но мэм только махнула ладонью, затянутой в кожаную перчатку с меховой опушкой.

— Ты представляешь, на кого я буду похожа?

— На меня!

— Нам так нужен ещё один снеговик? Ты сейчас как сугроб на ножках. Милая моя, тебе необходимо хорошенько просушиться, а то запросто можешь простыть. И тогда вместо празднования Нового года будешь лежать в постели и пить бодроперцовое зелье.

— Ах, так! — Нэтти лукаво прищурилась. — Ну, тогда держись!!!

Она молниеносным движением наклонилась, набрала полную пригоршню снега, быстро слепила из него тугой шар и запустила в мать.

Но мисс Мэри ожидала от дочери чего-то подобного, потому что ловко увернулась, и холодный снаряд со свистом пролетел мимо цели. Впрочем, новую жертву он отыскал спустя мгновение. Раздался характерный шмякающий звук встретившегося с препятствием снежка, и в тот же момент Нэтти испуганно зажала руками рот, как нашкодивший ребёнок, застуканный родителями в самый разгар шалости.

Мэм, увидев выражение её лица, тут же обернулась и замерла совсем как её дочь.

А мистер Снейп, которому снежок угодил прямо в переносицу, сначала застыл на месте, а потом вдруг… рассмеялся.

В первый момент Кодди опешил. Он ещё ни разу не видел, чтобы хозяин так выражал свои эмоции. Даже сдержанная улыбка была на его губах редкой гостьей, что уж говорить об обычном искреннем смехе! Но, наверное, именно благодаря ему суровый человек сейчас выглядел необыкновенно помолодевшим, будто разом скинул с себя не меньше двадцати лет и превратился в беззаботного юношу.

— Отличный и чрезвычайно меткий бросок, мисс Макдональд! — весело крикнул он. — Браво! Десять баллов Гриффиндору!

— Всегда пожалуйста, профессор! — нашлась Нэтти и тоже невольно улыбнулась. — Обращайтесь!

Мэм, опомнившись, подбежала к мистеру Снейпу и стала отряхивать его нос и щёки от налипшего на них мокрого снега.

— Вам не больно?

— Всё в порядке, — мягко произнёс он, не сводя с неё глаз.

Её рука замерла в воздухе.

— В самом деле… И чего я переполошилась? Это же только детская игра!

Лицо женщины просияло так ярко, что Кодди показалось, будто из-за пелены тяжёлых туч, безостановочно сыплющих вниз белое крошево, на миг выглянуло солнце.

— Мам, я пойду, — нарочито громко сказала Нэтти. — Всё, нагулялась. Ты права, мне надо обсушиться.

— Да-да, конечно, — рассеянно отозвалась та. — Я тоже скоро буду.

— А теперь, раз уж мы остались одни, — хозяин сурово посмотрел на Кодди и поднял брови, отчего они стали похожи на покосившуюся крышу старого деревянного дома, — разрешите вас пригласить немного пройтись?

Намёк мистера Снейпа был более чем красноречив и означал, что его слуге, если тот не дурак, следовало немедленно исчезнуть, ретироваться, сгинуть, испариться или провалиться под землю. Кодди дураком не был и счёл за лучшее быстро откланяться и спрятаться за ближайшим толстым стволом дерева.

— Но вы же, наверное, замёрзли? — донёсся до него заботливый голос мэм. — Да и ветер усиливается. Может, лучше вернёмся в дом?

— Подумаешь, получил снежком по физиономии! Выстрелу вашей дочери позавидовал бы любой матёрый мракоборец. Если бы она и в моём классе могла бы с такой точностью угодить маленькой серебряной ложечкой в огромный котёл…

— …Вы бы не считали её законченной двоечницей по своему предмету и не отказались бы от дополнительных занятий с ней, когда в том возникла необходимость?

— Надеюсь, однажды она простит мне, что я часто бывал с ней неоправданно резок, — сказал мистер Снейп после паузы. — Зато сегодня я увидел, как сильно она похожа на вас…

Они оба помолчали, затем мисс Мэри спросила:

— Вы не передумали насчёт прогулки?

— Ни в коем случае. Я не хочу упускать столь редкий шанс увидеть настоящую зиму. В Портри нет столько снега и, пожалуй, до конца февраля уже не предвидится. Вы позволите?

Он галантно склонился к своей спутнице, и мэм, поколебавшись мгновение, взяла его под руку. Они медленно пошли по дорожке, о чём-то тихо переговариваясь и утопая по щиколотку в мягком, оседающем под подошвами покрове, напоминающем горы рассыпанной сахарной пудры на волшебной кондитерской фабрике Вилли Вонки.

Кодди проводил их взглядом и аппарировал в дом только тогда, когда две фигуры, мужская и женская, скрылись за белым кружевом непогоды.

Новогодняя ночь 1999 года, Бат

Бессонница.

Стеклянная ночь за окном хрупким куполом отгородила этот маленький тёплый мир от остальной Вселенной. Там, за тонкой прозрачной гранью, острые искры на пушистых сугробах недавно выпавшего снега, которому при здешнем морском климате суждена слишком недолгая жизнь. Обширный сад, рисующий на этом снегу причудливые живые гравюры тенями голых ветвей, потревоженных лёгким ветром.

Жёлтые звёзды в пронзительной темноте...

Здесь — горячие простыни, надоедливая ломота в висках и бесконечное, назойливое тиканье огромных старинных ходиков на затянутой муарово мерцающими зелёными шёлковыми обоями стене. Затёкшая от лежания на влажной сбитой подушке шея.

Ожидание боли само по себе способно служить пыткой. Дышать трудно...

Если бы я сейчас был у себя в школе, в небольшой комнатушке через стену от лабораторного склада, я непременно приказал бы одному из эльфов наполнить мне ванную. Обыкновеннейшая вода, подогретая градусов до сорока, неплохо помогает расслабиться, стабилизирует собственную энергетику, уносит в решетчатый латунный слив дневные тревоги и, кажется, даже назойливые мысли...

«Камфара, природный кетон терпенового ряда, встречается в виде бесцветных легколетучих кристаллов с характерным запахом. В воде растворяется плохо, в любой малополярной органике, в том числе в спиртах, значительно лучше. Существует в виде двух оптически активных форм D и L, а также в виде рацемической смеси... Раствор камфары издавна применяется в целительстве в качестве препарата, стимулирующего дыхание, аналептика. Мы применяем его в составе зелья mundus spiritus, а маггловские врачи ещё в начале столетия даже впрыскивали чистый раствор через шприц в вену туберкулёзным больным, у которых началась терминальная стадия сердечно-лёгочной недостаточности. Впрочем, это симптоматическое средство давало несчастному не более двух часов жизни, поскольку причины недуга, конечно, не устраняло. А выпускник Равенкло Роберт Фицрой использовал натуральную камфару из древесины лавра с острова Борнео при создании химического барометра — штормгласса. И секрет божественного звука скрипок Страдивари многие учёные приписывают особому лаку, их покрывающему, а его долговечность и красоту тоже обеспечивают природные терпены.

Истинную камфару D-формы действительно легче всего выделить путём перегонки спиртового экстракта древесины Cinnamonum — камфарного лавра. Правда, в наших краях он не растёт, несколько кустиков в великолепной оранжерее миссис Спраут не в счёт, поэтому мы с вами попробуем получить кристаллическую форму этого вещества из тинктуры базилика и серебряной полыни».

…Вода. Прозрачно мерцающая в овальной купели из серого мрамора, уносящая надсадное напряжение усталого тела. Запах лаванды и полыни, мягкое, обволакивающее тепло, в котором растворяется тугая надоедливая истома...

Разбудить Кодди и в очередной раз злоупотребить хозяйским гостеприимством? Никто мне и слова не скажет, если я оккупирую уютную ванную до утра.

Верный эльф сейчас, несомненно, сопит в две дырочки на широкой и короткой деревянной кровати, отведённой ему в комнате слуг. Гостей, а значит и их лакеев, здесь принимают с королевской роскошью. Чего стоит хотя бы открытие для меня мистером Уильямом доступа в святая святых волшебного дома — в их общую с миссис Элли библиотеку. Ключи и сейчас лежат на тумбочке возле моей постели.

Душно...

Книги не спасут от бессонницы. Нет. А скрипучая древняя лестница, чего доброго, ещё выдаст меня с головой хозяину дома. Мистер Уильям, должно быть, спит чутко, как все старые учителя...

— Я очень советую вам воспользоваться нашим природным горячим источником, — сказал он мне третьего дня. — Вода здесь обладает удивительными свойствами. Если бы не она, я со своим ревматизмом давно был бы вынужден пользоваться тростью при ходьбе.

— В старинных книгах говорится, что две тысячи лет назад ради целительных свойств батских священных источников Цезарь положил жизни шести тысяч воинов, отбивая у кельтов эту британскую провинцию.

— В самом деле, это похоже на правду. Римляне знали толк в бальнеологических процедурах.

— Скорее уж, просто в банных удовольствиях... Провести полноценный анализ состава термальных вод им было все-таки слабо. Разве что — маги.

— А они были и в Риме?

— Да, конечно. Именно Античности, традиции Эллады и Рима, мы обязаны и изобретением универсального проводника энергии — волшебной палочки, и скрижалями Трисмегиста, и храмами-лекарнями Асклепия.

— Я считал этих персон легендарными... Асклепий как будто жил некогда на земле, но по преданию был взят живым на небо и ныне причислен к сонму эллинских богов.

— А кто талантливый учёный-чародей для непросвещённого маггла, как не бог?

Я усмехнулся, пожалуй, чересчур саркастически для этой беседы. И тут же осёкся. Но хозяин дома словно не заметил моей гримасы.

— Действительно... В обществе, где до шестидесяти процентов населения принадлежит к сословию рабов... Как я мог ранее, читая мифы, не обратить внимание на то, что большинство персон в греко-римском Пантеоне ведут себя как-то слишком по-человечески!

Я не в первый раз ловлю себя на мысли, что начисто забываю в разговоре о происхождении мистера Уильяма. Он — маггл. Мыслимо ли, чтобы он настолько тонко и деликатно держался с волшебником? Конечно, у него многолетний опыт общения с миссис Элинор. Любовь. Взаимопонимание, уважение, бесконечные компромиссы и… счастье, наверное.

Должно быть, палочка Мэри никогда не запиралась в комоде на все каникулы...

Комнату хорошо натопили на ночь — вопреки нелепой повсеместной традиции, предписывающей ради мифического сохранения здоровья ночевать зимой в помещениях с температурой воздуха около пятидесяти градусов по Фаренгейту. А от простуды спасаться пышными перинами, согревающими чарами и нелепыми ночными колпаками, под которыми волосы слипаются от пота в мерзкие сосульки. В Хогвартсе долгими зимами вода в стакане на прикроватной тумбочке к утру остывала так, что ломило зубы, зато воздух в дортуаре всегда был свеж, хотя и вечно влажноват. Но здесь меня содержат в тепличных условиях. В буквальном смысле.

Духота убивает.

Откинуть пушистое невесомое одеяло, сесть, спустить ноги с кровати, мимо коврика на гладкий деревянный пол, в поисках островка спасительной прохлады...

Нет.

Отполированные старательными ручками здешней горничной планки букового паркета имеют температуру живого тела. То есть почти не ощущаются тактильно. Наверное, в другое время на них было бы даже приятно наступать даже при моей нелюбви ходить босиком. Но не сейчас...

Бесшумно скользнуть мимо стола, ещё украшенного рождественским венком из тёмной хвои, к высокому окну. Распахнуть форточку. Впустить в полуночный домашний покой немного морозного ветра с запахом влажного морского льда...

Мало!

Я ныряю разгорячёнными ступнями в башмаки — набосо, без носков. Прогулка будет недолгой, нет смысла возиться, завязывая шнурки одной рукой, достаточно просто пропихнуть их тёмные медные наконечники пальцем за край кожаной союзки.

Голова трещит немилосердно. Особенно когда наклоняешься вниз... Что-то ещё?

Да, перевязь... Как быть с ней? А никак! Расстегнуть пару пуговиц пижамной куртки и засунуть безжизненные пальцы в проём. Так, теперь — плащ. Тяжёлый суконный плащ, в котором не холодно часами гулять по заледеневшему под влажным зимним ветром притихшему саду.

Ступени старой лестницы бесшумно пружинят под ногами. Интересно, часто ли здесь смазывают петли дверей чёрного хода? Не хотелось бы перебудить половину населения этой цитадели безмятежного семейного счастья...

Дом. Наверное, обычный с точки зрения Мэри, её матери или дочери. Веками люди ищут мира, предсказуемости событий завтрашнего дня, стабильного круга близких людей рядом. И находят. Не то что я...

Морозный воздух быстро расправляется с надоедливой мигренью. От дома всего шагов тридцать до того самого термального источника, куда меня так настойчиво приглашал на омовение любезнейший мистер Уильям Макдональд. На эту сторону выходят только окна гостевых комнат, из которых ныне занята одна — моя.

Мимо аккуратно подстриженной живой изгороди, куртин ломкого голого чубушника, заснеженная дорожка ведёт к длинному помосту. Над источником клубится нежное жемчужное облако пара, отлично видимое в прозрачном воздухе ночи. Спуск к воде — потемневшая от времени лестница из нетленной лиственничной древесины с широкими, удобными ступенями и резными столбиками длинной балюстрады. Если пройти до конца мостков, откроется что-то вроде бассейна — выложенная тонкими плитками пёстрого серпентинита чаша, глубина которой позволяет даже плыть. А рядом — соединённая с бассейном узким каналом целительная купель с каменным дном и полукруглой подводной скамьёй. Здесь можно сидя принимать горячие ванны...

При моем росте вода дойдёт до середины груди, наверное.

Это если раздеться и войти в эту дымящуюся воду, прозрачную, как горный хрусталь. Если раздеться...

А почему бы и нет? В этот час некому меня увидеть под жёлтыми звёздами пронзительной зимней ночи. Надо решиться расстаться с мягким и тяжким суконным плащом, с тёплой, почти как пальто, пижамой.

«Это что же, и исподнее стягивать придётся? Одной рукой? А надевать потом как?»

Я не успеваю испугаться этой мысли. С головокружительной высоты, блестящей мириадами колючих холодных звёзд, в память врезается звонкий, как разлетающееся вдребезги стекло, едва переломавшийся мальчишечий голос:

— Ну что, парни, может, и исподники с него сдёрнем?..

Огромное небо опрокинуто в небольшую чашу целебной купели. Мир перевернут и брошен памятью на четверть века назад.

Сколько можно!

Мне давно уже не пятнадцать. Так чего я боюсь — теперь?

Только одного: сняв одежду, уже не натяну её сам...

Дракклов увечный уродец, который остался один на один со своим страхом.

Теперь или я его, или он меня.

Мне нельзя сейчас быть слабым.

Нельзя...

Не время.

От источника поднимается невесомый жемчужный туман. Парит вода, которую сказочники именовали живой.

Жаль, что расколотую душу не исцелит никакой священный источник! Но это вода. Не этого ли мне мучительно хотелось еще четверть часа назад?

Я быстро сбрасываю зимний плащ и теплейшую домашнюю куртку. И сразу же мельчайшие капли горячего дыхания волшебного ключа конденсируются на коже. Ползут по плечам. Прямо как у мальчишки, замершего в минутной нерешительности над чёрной полыньёй на озере в королевском лесу Дин — за мгновение до рывка в обжигающую холодом пучину. Туда, где под слоем прозрачной воды серебряно мерцает старинный клинок с увенчанным крупным рубином навершием рукояти.

Только что я опустил этот меч в воду и дал сомкнуться над ним зеленоватым ледяным глыбам.

В ушах гремел, остывая, знакомый, но какой-то безжизненный голос: «Отдайте оружие Поттеру. Он знает, что с ним делать. Но пусть он не догадывается о том, кто его ему дал».

Ветер взметал жёсткие султанчики позёмки над заснеженным берегом. Оставалось только сотворить Патронус и дождаться прихода Избранного к озеру. А потом замереть неподвижно в тени двух дубов-близнецов, растущих из одного корня, и смотреть, как раздевшийся до исподнего щуплый подросток, ещё сильнее отощавший за время своего вынужденного вояжа по редким природным ландшафтам Британии, принимает решение шагнуть в отражающую тусклые созвездия ледяную бездну...

Зачем я его так?

Не зачем, а почему. Будь иначе — он, имея с Лордом ментальную связь, неизбежно предал бы на радостях и себя, и меня, как только обрёл бы надёжное средство развалить очередной филактерий...

Холодно!

Как тогда, в лесу Дин.

Только на этот раз длинные лаковые дорожки от капель конденсата ползут по моим собственным голым плечам.

Что теперь?

Сбросить обувь, ступив на гладкий, чуть влажный камень, который окажется неожиданно тёплым под этим остекленевшим зимним небом. Стянуть одной рукой то из одежды, что осталось — в том числе и привычные льняные подштанники на широкой резинке. Содрогаясь от свежего дыхания небес, сойти в воду, почти не потревожив её хрустального зеркала тонкой тугой волной.

Пить глазами звёздную ночь из удивительной каменной чаши. И чувствовать умиротворяющее единение с таинственными силами любимой стихии.

«В тебе уживаются огонь и вода», — говорила мать...

В какое-то мгновение над небольшой тихой купелью пролетает как будто легчайший вздох. Не ветер — только тень его. Или всего лишь предчувствие...

Кто здесь?!

Почти неуловимого, случайного движения природы вполне хватает, чтобы я рванулся рукой за плащом, небрежно брошенным на резные перила. И сразу же понял, что не дотягиваюсь, не успеваю...

Короткий бросок в противоположную сторону, к ступеням купели. И вода, неожиданно оказавшаяся такой горячей, дарит какой-никакой, а покров...

Я оделся этой водой. Я закутался в неё по самую шею, скорчившись на уходящих в глубину ступенях....

Никого...

Покой и звёздное небо...

Вдоль щёк висят разом намокшие патлы. На носу собралась крупная, как Галилеева линза, прозрачная капля, отразившая от внутренних своих сфер весь космос над моей головой. Сползла к кончику и отчаянно сорвалась вниз, распустив по поверхности рукотворного озерца идеальные круги.

Горьковато-солёный привкус на губах — с оттенком железной накипи. Почему здесь вода напоминает по вкусу свежую драконью кровь, нацеженную прямиком из брюшной аорты?..

Щелочная реакция. Плюс оксид железа...

Если бы все было так просто!..

Тишина.

Должно быть, это действительно был только ветер....

Полуночный ледяной воздух совершенно не ощущается над парящей водой. Глубоко вдохнув и зажмурившись, я погружаюсь в купель с головой.

Невесомость. Гулкий шум подземного ключа в ушах, похожий на тонкий космический звон.

Отдаться целительной силе волшебного потока и терпеть, покуда хватит дыхания...

И ничего не бояться!

Водная стихия пребывает с нами всю жизнь. И даже до рождения. Человеческий эмбрион в материнском лоне находится в жидкой среде девять месяцев кряду и, родившись, никогда уже не чувствует себя более защищённым и счастливым.

А позже, попадая в воду, мы либо учимся плавать, либо рано или поздно расстаёмся с жизнью в объятиях самого удивительного и частого природного химического соединения. Взрослый, относительно здоровый человек может задержать дыхание в воде на срок от трёх до пяти минут. За это время в его крови катастрофически падает содержание кислорода, срабатывает инстинкт сохранения жизни, и желание сделать вздох становится совершенно нестерпимым.

Неконтролируемым.

И губительным.

Мы «вдыхаем». Все девять десятков квадратных метров площади наших альвеол, исступлённо жаждущих воздуха, оказываются в плену воды. А в ней недостаточно кислорода, чтобы насытить кровь и снабдить бурно требующую его плоть.

Клетки нашего материального носителя способны недолгое время существовать в анаэробном режиме. Без воздуха. Хотя энергии в это время производят в 20 раз меньше, чем при обычном обмене.

Первым умирает мозг. В том числе у тех, чью жизнь на суше хранила магия. Все просто. Нет жизни — нет и непонятной обычным людям всемогущей энергии.

Конечно, она бунтует, рвётся наружу, стремится во что бы то ни стало воспрепятствовать неминуемой гибели своего хозяина и… раба.

Спонтанный выброс, уже неподвластный человеческой воле, чем-то похож на взрыв обскурии. Возможно, поэтому в своё время инквизиторы испытывали подозреваемых в ведовстве именно водой. Головой в бочку. Или чуть сложнее — прямо в реку со связанными руками, с тяжким ручным мельничным жёрновом, присобаченным к ногам.

Мирно захлебнулся «клиент» — все в порядке, со святыми упокой тебе, несчастный маггл!..

Взбурлила вода, словно отвергая жертву, шибануло по вискам тупой болью столпившихся вокруг зевак и самих судейских, а всплывший испытуемый, дико вращая безумными глазами, успел сделать последний вдох, прежде чем «дьявол» разорвал его сердце, стало быть, точно колдуна замели.

Магглы попадались чаще.

На самом деле, различные структуры мозга расходуют кислород по-разному. Более всего он потребен коре больших полушарий. Вместилищу осознанных действий, интеллекта, высших социальных функций и творчества. Именно она выключается первой. И гибнет. Даже если испытуемого потом откачать, личность его исчезнет. Поцелуй стихии в этом плане ничем не хуже поцелуя дементора...

Науке известны исключения. Но они крайне редки. Кажется, в 1974 году газеты писали о феномене пятилетнего ребенка из Норвегии, который учился кататься на коньках на озере близ своей деревни и провалился под лёд. Рыбаки нащупали багром его тело только сорок минут спустя. А местный врач потратил на реанимацию еще с полчаса, прежде чем у ребенка появилось самостоятельное дыхание.

Покуда малыш лежал без сознания, его матери успели объяснить: ей суждено растить безнадёжного инвалида, хуже, чем при детском параличе. Ходить не будет, говорить, скорее всего, тоже. Корми его теперь с ложки и носи на руках до собственной кончины... Но прошло двое или трое суток, мальчик очнулся, заявил, что неплохо выспался и попросил сладкого пирога, потому что чертовски хочет есть... А через четырнадцать дней, когда прошла жестокая простуда, уже вовсю носился по больничному двору за щенком, которого ему принесли из дома, чтобы порадовать. На двадцатый день, к выписке, до удивительного дитя добрались журналисты. И первым делом узнали от него, что это стоит того — утонуть в жутко холодной воде, чтобы тебе, наконец, подарили настоящую собаку.

В 1980 году он поступил в Дурмстранг. И даже был в команде, присланной от этой школы на наш злосчастный турнир. Сам для себя я объяснил феномен норвежского гостя именно тем, что в пятилетнем возрасте ещё не произошло раскрытие способностей. Магия просто спала в нем, ожидая своего часа. И настал её час именно в тот момент, когда подаренные к пятому дню рождения двухполозные «снегурки» со скрипом въехали в разверстую трещину на озёрном льду. Сила пробудилась и спасла свой материальный носитель. Бывает!

Я запамятовал его фамилию. Как там? Ольсен? Олафсон?..

Какая разница, у меня в тот момент хватало забот с другим Мальчиком-который-выжил.

Зов жизни становится все настойчивее. Неумолимей. Когда лихорадочный пульс заглушает в голове небесные звоны волшебного родника, а сердце начинает прыгать где-то под самым корявым рубцом на горле, я выныриваю, жадно хватая ртом холодный воздух безмолвного сада, перемешанный с опалово-молочным туманом. Длинная чёлка тут же налипает на лицо, застит глаза, и я инстинктивно, не считаясь с возможной болью, резко дёргаю головой, отбрасывая мокрые волосы, полностью закрывшие обзор в первые мгновения.

В нескольких дюймах от моего лица — серебряно светящаяся в лунном свете узенькая, словно точёная, босая женская стопа, только что мягко приземлившаяся на покрытую тонким слоем живого горного хрусталя ступень...

— S-sorry, sir!

Есть у нас глупая, в общем-то, традиция формальной вежливости. Если застал даму в двусмысленном или неловком положении — сделай невозмутимое лицо профессионального карточного игрока и с еле заметной улыбкой произнеси эту положенную этикетом слащавую, лицемерную формулу. Дескать, вообще не заметил, что перед тобой леди... Пусть людям, а прежде всего самой этой женщине кажется, что ты глуп и слеп одновременно. Мало что оказался в неурочный час не в том месте, так ещё и дамы от джентльмена отличить не можешь!

Смешно было бы в моем положении...

Да, я носом пишу и даже очки ношу (в кармане, никогда не надевая при школьниках, ещё чего не хватало!). Но не настолько, чтобы обозвать эту нежно светящуюся в свете медленно убывающей луны Афродиту «сэром».

Тонкие изящные щиколотки, высокие голени, несомненно, презирающие каблуки, чётко очерченные колени, пикантная округлость бархатных бёдер...

«Какого тролля я вообще здесь делаю?!»

— Доброго вечера, доктор Мэри!

Она видела меня нагим несколько месяцев кряду на казённом госпитальном ложе, на шикарной хозяйской постели в особняке Малфоев, а позже — в уютной детской собственного дома, превращённой в арестантскую палату. И теперь по странному капризу судьбы явилась для омовения в священном источнике одновременно со мной.

И успела полностью обнажиться, пока я испытывал под водой возможности собственных лёгких, прочно отвыкших от серьёзной нагрузки...

Я сотни раз сгорал от стыда под её невесомыми руками во время медицинских манипуляций.

А теперь...

Отчаянно стучащее где-то возле самого шрама, обезумевшее сердце. Мгновенно ставшие ватными ноги. И тугой комок нежданной истомы, вспыхнувший где-то под диафрагмой и упруго ухнувший куда-то в тёмную бездну отказывающегося повиноваться разуму тела.

Решительное совершенство, зябко перебирая изящными ступнями и почти не всколыхнув мерцающих вод, спускается со своего Олимпа как ни в чём не бывало — ко мне, в древнюю целительную купель.

Возможно ли поверить?..

— Доброй ночи, Северус. Не ожидала вас тут встретить. В такое время сюда из всей семьи прихожу только я одна.

Слова падают в ночь колючими искрами зимних звёзд. Ни тени волнения в голосе, как будто всё идёт именно так, как надо...

Звёздное небо, отразившееся в каменной чаше, мягко и ласково принимает её в объятия. Она садится на скамью, и вода мгновенно закрывает её почти по самую шею...

— Простите меня за... узурпацию ваших ночных привилегий.

«Мерлин всемогущий, между нами два дюйма зыбкой прозрачной воды и… всё!»

Я дышу.

Она дышит...

Между нами пульсирует горячий живой лепесток энергии, которому совершенно не мешают конвектирующие в привычном темпе вечные струи минерального потока...

Почему я не могу сейчас просто исчезнуть? Аппарировать как есть, нагишом, в уютную гостевую спальню, напоследок окатив Мэри этой волшебной водой при возмущении межпространственной воронки?

Только ли осознание того, что палочка осталась на тумбочке возле размётанной в ночной духоте удобной постели, удерживает меня сейчас от этой попытки? Только ли предположение, что дом наверняка защищён от свободной трансгрессии посторонних людей во внутренние помещения?

Или что-то большее?

Даже если бы я хотел сейчас сбежать, просто не смог бы встать.

— Нет-нет, не извиняйтесь, Северус. Нельзя побывать в Бате и ни разу не окунуться в один из его горячих источников. Не говоря уже о том, что эта процедура должна пойти на пользу вашему здоровью.

Её лицо напряжено и неподвижно. Высоко подобранные тяжёлые локоны не закрывают белой изящной шеи, крохотная коричневая звёздочка родинки мерцает возле левой ключицы под тонким слоем живого, переливающегося всеми оттенками опала целительного жидкого хрусталя. А голос, голос! Ни дать ни взять экскурсовод, таскающий за собой длинную вереницу досужих обывателей по местным достопримечательностям!

— Знаете, доктор... а я ведь впервые на водах. В юности как-то не было ни денег на отдых на курорте, ни необходимости лечиться в санаториях. Как здесь принято совершать омовения, чтобы хоть польза от этого была? И как почувствовать эту пользу?

Я изо всех сил стараюсь не смотреть туда, где под тонким слоем воды скрылась сияющая мягким светом нежная округлость её правого плеча, ближнего ко мне. И умолкаю, не в состоянии отогнать светящегося в лунных бликах видения о том, что там мерцало в жемчужной дымке немного ниже...

— Мне повезло в этом смысле больше, чем вам. Во время экспедиций приходилось бывать в разных странах. Довелось и купаться в минеральных источниках, и опробовать на себе действие лечебных грязевых ванн. Здесь ещё комфортная температура, а в иных местах не выдержишь и пяти минут — вода горяча настолько, что просто обжигает. Жар проникает, кажется, до самого сердца. Что до вашего вопроса, Северус, то такие природные процедуры пользу приносят всегда. Требуется лишь расслабиться и прислушаться к собственному организму, ощутить его потребности... Хотя слишком долго в термальной воде находиться нельзя. Такое мощное воздействие может оказаться избыточным и вредным для сердечно-сосудистой системы.

«Жар, проникающий до самого сердца! Куда уж жарче!!! Расслабиться?! И кто из нас нынче сошёл с ума?»

Огромные звезды заговорщицки подмигивают в молочных облаках горячего тумана. Рядом, в двух дюймах, взрослая, сознательно шагнувшая ко мне в воду женщина, нагая, как в первый день творения, бесстрашная и восхитительно прекрасная. Вот только скорость ответа на мой вопрос чуть выше, чем полагается в покое, и голос — чуть звонче...

— Не говорите больше ничего... я понял.

Словно не слыша моих последних слов, она продолжает:

— Десять-пятнадцать минут в источнике вполне способны заменить сеанс полноценного массажа. Помяните моё слово: после этой природной ванны вы почувствуете себя утомлённым, расслабленным и даже, возможно, немного разбитым. Но сегодня вы будете спать сном младенца, Северус. Пусть только Кодди согреет вам простыни и одеяло.

«Согреть простыни? Ну уж нет! Я ведь потому и сбежал из горячей постели, что не выдержал. Хотя... Мне ещё только предстоит возвращение в комнату по ночному морозу. Может, она и права».

Её пухлая влажная губа неловко закушена.

«Пятнадцать минут, говорите, доктор? А сколько я здесь уже сижу? Время остановилось для меня в миг вашего сошествия с усыпанных звёздами высот».

Нетерпеливое неведомое животное беспокойно возится в глухом мраке, настойчиво подбивая на запретное.

Обвить её плечи здоровой рукой. Приникнуть к ней, каждой клеточкой ощущая горячий бархат сияющих покровов, данных совершенной созревшей красоте самой природой. Пустить по собственным венам танцующий ритм её пульса... Найти под звёздами влажные приоткрытые губы.

И стать одним целым под этим звенящим золотыми искрами небом...

Есть магические снадобья особой силы. Те, что возвращают к жизни безнадёжных больных. Для их изготовления мало добыть слюну дикой мантикоры или жёсткие, дурно пахнущие ягоды ашваганды, мало настоять на белом молодом вине лунную полынь и растворить в бальзамическом уксусе раковины тропических жемчужниц, которые моллюск покинул естественным образом.

В идеале лекарство становится по-настоящему действенным только тогда, когда знахарь готовит его в компании здоровой красивой женщины, и оба они наги...

Нет!!!

Для всепобеждающего эликсира, созданного самой любовью, ни у одного из участников таинства не должно быть души, осквернённой смертоубийством. Не должно быть горькой памяти об иной любви, чистой и юной, уничтоженной собственными руками.

Совершенство требует только совершенства...

Вместо того, чтобы утолить невыносимое желание, подобное жажде воздуха утопающим, я запрокидываю голову в звёздную россыпь над купелью. И тихо смеюсь нелепости своих мыслей.

— Мэри... Вы не находите, что всё это похоже на какую-то небылицу?

«Или на старинный могущественный ритуал, который собрались сотворить неопытные подростки да в последний момент испугались до дрожи в угловатых коленках».

— Ну почему же — на небылицу... Хотя обычные люди издавна приписывали здешней воде магическую силу. И она есть, вы же сами чувствуете. Но её надо разбудить специальными приёмами. Для этого имеются старинные исцеляющие практики, при помощи которых можно латать повреждённую ауру одарённого волшебством человека. Если бы вы сами решили, что такая процедура вам требуется, мы бы её провели. Но одного только моего желания мало. Вы должны сами об этом сказать, а я вступлю в дело, только выслушав вас.

«Повреждения ауры?..

Несомненно. После того, что со мной случилось, энергетический барьер, хранящий мою силу и проводящий её вовне, наверняка сделался нестабилен. Злосчастный поильник в малфоевской спальне — надёжный тому свидетель... После ранения способность управлять собственными потоками энергии снизилась, и мне казалось, что с этим ничего не поделать, только ждать, пока она восстановится со временем сама собой. А до тех пор пореже пользоваться беспалочковыми инкантациями и терпеть окаянную тошноту при пассивной аппарации».

— В городской черте Бата три источника, известных с незапамятных времён. Омовения в них совместно совершают и женщины, и мужчины. И несущие в себе дар, и лишённые его. Они все здесь в равном положении и просят высшие силы даровать им здоровье и исцелить от хворей. В таких местах исчезают многие условности, если вы понимаете, о чём я...

«Пожалуй, слишком хорошо понимаю, Мэри».

Вода... Терпкая, тёплая, солоновато-горькая вода, имеющая тот же средний уровень солёности, что человеческая кровь и слезы...

Сейчас мы только эхо друг друга в этой вечной воде. Сидим, делаем вид, что всё в порядке. Всё именно так, как и должно быть...

Мы говорим о пользе ночных омовений в священных слезах земли в чем мать родила и.... изо всех сил стараемся проигнорировать собственные галопирующие сердца...

Мерлин, это же так... смешно!

— Вы называете условностями обычную стыдливость, свойственную цивилизованному человеку, Мэри? Не это ли отличает нас от животных — способность чувствовать стыд?

«Что я несу? А не всё ли равно, лишь бы не вспоминать о безумном змее древнего инстинкта, который всё возится и возится внутри, чтоб ему пусто было!

Пусто…

В том-то и дело, что пусто было.

Всегда!»

— Стыд хранит целомудрие и оберегает нас от безнравственности. В то время как животные лишены морали и уже поэтому в принципе не могут его испытывать.

— Давайте начистоту... Вы ведь здесь не ради проповеди пациентам прописных истин? Что случилось? Почему вас заполночь повлекла эта купель? Могу ли я помочь?

— Нет... Я не об этом... Иногда стыдливость действительно является лишь условностью. Более того, она становится тяжёлым испытанием для воли и разума. Вы, конечно, помните госпиталь, Северус? То, как стеснялись меня, буквально боялись и избегали моих рук, того, что в минуты вашей физической немощи рядом оказывалась именно я, а не кто-нибудь другой. Что я видела вас слабым, находящимся в состоянии угасания всех жизненных функций. Ответьте, разве в этом был смысл — отвергать мою поддержку ради сохранения привычной условности?

— В моей жизни вообще очень немного смысла, Мэри... Видите ли, я — тот самый микроскоп, которым так удобно забивать гвозди...

«Ваши руки не просто вторгались мою личную зону с помощью и исцелением. Они ежеминутно напоминали мне, что я себе не принадлежу. Даже в смерти».

— Я не хотела морально истязать вас. Но иной возможности вернуть вас обратно в мир у меня не было. И сдаться, позволить вам ускользнуть в небытие, я тоже не могла. Не сердитесь на меня. Вторжение в ваше личное пространство было продиктовано заботой и искренним желанием помочь.

— Понимаю...

«А то, что мне потом снова жить без этого тепла и заботы? Снова привыкать к одиночеству?.. Вот представьте, если сейчас вам просто взять и подняться из этого умиротворяющего, ласкового, живого тепла и, как есть, обнажённой и мокрой, выйти на вечный сквозняк Абердинского шоссе, на новогодний мороз, на корявый грязный лёд под легчайшими босыми ногами?..

Зиму переживёт тот, кто привычен к холоду. Именно поэтому я шарахался от ваших тёплых рук. Именно поэтому стыдился не просто наготы, что естественно для мужчины перед дамой, которую он уважает, а ухода и помощи».

— Неужели вас сегодня привела сюда очередная тревога за меня?

— Нет, Северус, меня привела сюда не она. Наоборот, с каждым днём моя уверенность в том, что вам подвластно то, что ещё недавно казалось невозможным, растёт. Вы мужчина, возвращаетесь к жизни, постепенно обретаете уверенность в своих силах, энергичность, прежние привычки. Видя это, я не могу не радоваться за вас. Мощь духа, которой вы обладаете, не позволит потеряться ни на одном жизненном перекрёстке. И если только захотите, то уже никогда не будете чувствовать одиночества. Ведь вы сами назвали меня другом...

— Назвал... Если мне доступно понимание того, что у нормальных людей называется дружбой.

«Совы с открытками по праздникам, редкие встречи за столиком в людном кафе, разговоры ни о чём, горечь тоски при расставании, и всё, что было, в невозвратном, почти придуманном прошлом. Кажется, так выглядит дружба взрослых мужчины и женщины, когда у каждого из них своя жизнь?»

Я долго, бесконечно долго смотрю в огромные прозрачные глаза, в которых на глубокой синеве отражаются острые звезды и лунные блики с поверхности воды.

«Если вы захотите».

А я не хочу.

Потому что захотеть дружбы или каких-либо других взаимных связей можно только вдвоём. Иначе это... сублимация.

Ложь.

Подмена сердечной связи нелепой жертвенностью.

Я не могу её хотеть и не захочу никогда».

— Нет, Мэри. Я никогда не захочу, чтобы мы научились друг другу лгать, глядя в глаза.

Она вздрагивает, внезапно осознав, что я только что сказал.

«Всё испортил, как всегда».

— Дайте мне руку, Северус!

Тёплая вода почти неощутима поверхностью кожи. Легко преодолев почти формальное сопротивление крохотной волны, я протягиваю руку. Не так, как подают её даме, покидающей экипаж или поднимающейся по лестнице. А как равной. Ладонью вверх...

Сначала жест, исполнение её желания, мгновенное, безусловное, и только после осознание, что и как только что сделал...

Тонкие горячие пальцы обвивают моё запястье. Влекут в глубину. И тут же моя ладонь плотно и мягко ложится ей на грудь — туда, где заходится в оглушительном пульсе маленькое, но такое сильное сердце... А лёгкая рука скользит ко мне, серебряной рыбкой в тёмных водах, чтобы так же неотвратимо лечь на область солнечного сплетения...

— То, что сейчас под вашими и моими пальцами — это всего лишь плоть, натянутая на жёсткий каркас из костей и сухожилий. Тело, у которого есть функции и определённое предназначение. Но само по себе оно не значит абсолютно ничего. Вы говорите о моей, якобы, жертвенности, о лжи самой себе... Нет, Северус. Самая большая ложь заключается в том, чтобы распять себя между двумя мирами и верить, что такое положение нормально. Обманывать себя, живого, внушая, что обычные человеческие радости для вас под запретом.

Слова падают в тугую тишину, как в мгновенно опустевшую чашу водяных часов...

Горячий ключ имеет периодические выбросы, как исландский гейзер? Иначе что это сейчас окатило меня пузырящимся кипятком с ног до головы?..

— Обманывать?

«Я честен, Мэри. Однажды я попытался обречь женщину на себя. И вы знаете, чем это закончилось. Она ведь была вашей подругой».

— Да. Лгать себе, мне, самой магии, столкнувшей нас в трудное время лицом к лицу. Всему миру...

Я не могу не чувствовать нежную волну, нарастающую между нами.

— Мэри, вам ведь нужен... не только друг?

Вместо ответа она обнимает меня под водой…

Сама.

Первой.

Осторожно и доверчиво прижимается, утыкаясь лбом в правое плечо, нелепо торчащее из вод горячего источника. И затихает, словно именно этого и искала всю жизнь...

Сердце колотится в рёбра, будто желает вышибить тонкую преграду из плоти и костей — и слиться с другим таким же, тщетно пробивающимся из такого же плена навстречу.

Она и я...

И больше никого на свете...

Скользнув правой рукой по её узкой гибкой спине и ощутив под пальцами лёгкую дрожь бесценного бархата, я внезапно понимаю: вот для чего я ещё живу.

И должен.

Жить.

Чувствовать.

Сражаться... Тем более, что недавние события показали: ещё есть, с кем...

Лили снова получила шанс меня дождаться. Но не теперь. Не теперь...

«Прости меня... Снова прости. Ты там, куда живым до срока нет дороги».

Вправе ли я сейчас сделать то, что хочу? А вдруг это лишь минутная слабость истосковавшейся по неистовой ласке влюблённой женщины, вдруг лишь страсть, о которой она потом пожалеет?..

Нет!

Не может быть.

Я… просто не отпущу.

Не смогу. Не посмею.

Что со мной?..

Вода неглубока и почти неощутима. Я чувствую, как гибкий стан моей спасительницы тонко вибрирует в моих объятиях, готовый ускользнуть. Истаять в темноте случайным видением горячечного бреда.

Не-е-е-т!!!

«Останься! Посмотри на меня! Сейчас… Посмотри!»

Предательская плоть больше не повинуется разуму. Так бывает ночью, когда сознание изменяет человеку с его неуловимыми, не поддающимися рассудку эмоциями?

Нет.

Это бывает... любовью?

Но разве это возможно — для меня?

Жарко дыша, слушать тишину. Пить жизнь, льющуюся из морозного воздуха над парящим источником.

Ждать...

Чего?

Ответа. Поддержки. Безмолвного одобрения своим действиям. Когда голоса молчат, а говорят только прикосновения...

— Не уходите... Пожалуйста!

— Вы нужны мне, Северус, — ночь возвращает с небес её отчаянный шёпот. — Я никогда не оттолкну вас, даже если весь мир решит от вас отвернуться. Это не жертва, не ложь. Вы стали для меня незаменимым человеком. Так могут быть близки только родные по крови люди, понимаете?

«Только родные по крови».

Слова тают в звонкой темноте, оставляя после себя эхо галопирующего пульса. Легкие ладони, которые, кажется, не должны отбрасывать тени в мерцающем свете лунного диска, уже начавшего терять свою совершенную полноту, исчезают в тёмных водах. Трепещущая плоть ускользает, мгновенно унося с собой тугую волну острого, будоражащего жара, и живой поток горьковато-солёной чудесной воды врывается между нами...

Как время.

Как грань миров.

Всего несколько дюймов... Непреодолимое препятствие.

И только взгляд — долгий, немигающий, пронзающий душу насквозь — ещё сохраняет всепоглощающую связь с ней, с моим ментальным двойником.

Зеркало...

Мы — зеркало друг друга. Между нами холодное небьющееся стекло, от прикосновения к которому сердце сжимается болью по несбыточному...

Если долго вглядываться в бездну зачарованного древнего зеркала, искусством своего создателя способного воспроизвести не внешность смотрящего, но скрытое от обычных глаз содержимое его души, можно сойти с ума.

Но я никогда не смогу уже отказаться от этой нежности. Не отведу глаз. Даже если потом ночь, безумие и смерть.

Два мира, прошлое и настоящее, однажды просто разорвут меня на части...

Забавный исход бессмысленной жизни, не так ли, доктор?

Но не вы ли только что попытались подарить ей новый смысл и тут же устыдились щедрости своего подарка?

Я торчу посреди удивительного горячего ключа и отчаянно дрожу в ознобе.

Сердце... Смеркут, как кружится голова...

Она... прощается?!

Нет!!!

«Я не оставлю вас. Клясться не буду. Не могу и не хочу. К чему клятвы, если вы стали мне ближе любой родни и дороже всех, кто ещё ходит по этой земле? Просто знайте это».

Но глупо пляшущие от холода губы произносят всего одно слово:

— Простите...

Внезапно она резко подаётся вперед и, обхватив моё лицо ладонями, так, что в висках вспыхивают огненные сполохи, с отчаянием обречённой… целует.

В губы.

А потом мгновенно и безжалостно разрывает объятия.

Вскакивает, будто обожжённая целительной водой, обрушивая на меня разбившийся на миллион горячих капель звёздный поток.

Хватает свой тёплый халатик.

И, одеваясь на ходу, босая летит по искрящемуся снегу к старинному дому, чтобы исчезнуть за его тяжёлыми дверями.

Защититься от меня...

И только на самом пороге, в чёрном дверном проёме, я вижу бледный овал её лица во влажном ореоле волос, рассыпавшихся из причёски.

Над ней тает облако жемчужного тумана, стремительно растворяясь в безмолвной пустоте...

Взгляд обжигает.

Все кончено.

Это было... прощанием?

Я бессильно оседаю в воду на каменной скамье, в мгновение ставшей жёсткой и неудобной.

Всё...

Закрыть глаза. Судорожно выдохнуть, выдавливая из лёгких остатки туманного воздуха. Опустить лицо в поток. Соскользнуть со скамьи на максимальную глубину. Лечь на дно ничком, вытянуться, насколько позволит серпентинитовая чаша. И бросить остаток сил на то, чтобы побороть злосчастный инстинкт жизни, побуждающий снова вырваться на поверхность для нового никчёмного вдоха...

…В чёрном провале длинного коридора за портретом дородной Фелиции Гриффиндор — стройная фигурка в коротеньком ночном одеянии. Судорожно стиснутые острые коленки, мягкие домашние туфельки. Огненные пушистые косы на узких плечах. Заалевшее в гневе лицо, щедро обрызганное звёздочками неистребимых веснушек. Изумрудный взгляд, который хуже Авады в этот страшный час...

— А кто теперь защитит её? Трус!

И — безмолвная тень за узкой спиной с волочащимся по полу краем огромного шерстяного одеяла, свисающего с маленьких, прижатых к груди рук...

* * *

Ещё ни одна новогодняя ночь не пролетала так быстро и в то же время не казалась мне такой бесконечной. Мягчайшие простыни, принесённые и заботливо застеленные горничной, впивались в разгорячённое тело, словно были сотканы из грубой и колючей козлиной шерсти и предназначались для умерщвления взбунтовавшейся плоти.

Перекатываясь на постели, я чувствовала ужасный зуд, схожий с тем, что рождает urticaria — неприятная аллергическая реакция, сопровождаемая множественными волдырями на коже, отёками и повышением температуры. Меня действительно лихорадило, и я ощущала себя так, будто меня с ног до головы отхлестали крапивой.

Но хуже всего было то, что к плачевному физическому состоянию примешивался жгучий, как кайенский перец, стыд. Хотелось съёжиться, закрыть ладонями глаза, запереться в комнате и не выходить оттуда ближайшие лет сто…

Однако я прекрасно понимала, что утром всё равно придётся покинуть своё убежище, спуститься к завтраку и встретить в столовой Северуса. Нужно будет откуда-то взять силы, чтобы сохранить выдержку и посмотреть ему в глаза после того, что произошло в купальне. А ещё быть приветливой и непринуждённой с родителями и дочерью, чтобы те не заподозрили неладное. Проводить Натали, а затем аппарировать вместе со Снейпом в Портри, зная, что не только мои мысли заняты случившимся.

И всё это время упорно делать вид, что ничего экстраординарного не стряслось.

Действительно, подумаешь, что тут особенного — спуститься нагишом в затянутую серебрящимся паром горячую купель, зная, что там уже находится другой человек: на это красноречиво указывал свисающий с перил ведущей к источнику лестницы знакомый чёрный плащ. Мне бы повернуться и уйти незамеченной, перенести купание всего на час позже, и тогда Северус даже и не понял бы, что я вообще сюда приходила.

Каждый из нас остался бы при взятой на себя безопасной и многократно обкатанной роли.

Целитель и пациент. Ничего личного, только лечение.

Но мой спонтанный поступок сорвал с нас обоих столь бережно хранимую привычную оболочку, обнажив не тела — чувства.

И это взаимное душевное оголение оказалось непереносимым.

Когда человек попадает в смущающие его обстоятельства, неожиданно выясняется, что мозг весьма горазд выдумывать причины, чтобы оправдать любое, даже самое сомнительное и неловкое деяние. Так и я до момента столкновения с Северусом лицом к лицу успокаивала себя тем, что у многих народов, особенно азиатских и славянских, совместное омовение мужчин и женщин в природных источниках встречается до сих пор и не считается чем-то зазорным. Наоборот, проявление стыдливости в таких местах приравнивается к ханжеству, неприличному поведению и осуждается.

В конце концов, разве при рождении мы не проделываем один и тот же путь и не появляемся из вечных врат одетыми лишь в тонкий слой кожи? Первое свидание с миром невинно и не ведает стеснения. Не должно быть его и там, куда люди приходят за исцелением. А если греховные мысли и возникают, то это уже проблема конкретного человека, а не места.

Сбросить с себя покровы, опуститься в мягкое, обволакивающее тепло купели, ощущая каждой клеточкой, как вода ласково врачует недуги, осторожно и мягко смывает тревоги, раздражение, накопившуюся усталость, а взамен наполняет тебя новой и чистой энергией жизни...

Безусловно, это было бы лучшим завершением чудесной новогодней ночи, не окажись купальня занята тем, кто всякий раз готов был провалиться под землю, когда в госпитале я выполняла не только свои непосредственные целительские обязанности, но и превращалась в его персональную сиделку. В не знающую брезгливости няню, которая мыла его тело, меняла бельё и делала всё то, против чего естественным образом восставали гордость и чувство собственного достоинства моего пациента.

Северус не забыл о том унизительном периоде. Да и мудрено забыть, если со свидетельницей своей прежней беспомощности он вынужден жить под одной крышей. Не единожды, встречаясь с ним взглядом, я замечала в его глазах всё то же беспредельное смущение, как в больничной палате, когда он не мог даже пошевелиться, чтобы воспрепятствовать моим рукам оказать ему необходимую помощь.

Этот глубинный стыд был вызван уймой причин и родился давно, будучи выпестован сначала детскими комплексами, затем отверженностью среди сверстников и, наконец, одиночеством и аскетическим образом жизни. Его болезненные толчки точь-в-точь афтершоки после сильного землетрясения, и победить их быстро нечего и думать.

Разве что, как мне, придёт идея воспользоваться подсказкой из старой поговорки: «Чем ушибся, тем и лечись».

Наверное, хмель от выпитого за праздничным ужином вина всё-таки ударил в голову, потому что перед тем, как я ступила на лестницу, ведущую в источник, меня посетила крамольная мысль: «Возвращаю вам долг, Северус. Теперь-то мы с вами квиты?»

А потом, словно меня искусно взяли «на слабо», выскользнула из накинутого на голое тело халата…

Странно, но в тот первый и самый тяжёлый миг я совсем не испытала неловкости. Только острый, необъяснимый азарт и... предвкушение.

Лгать самой себе бессмысленно — в глубине души я хотела, чтобы он увидел меня именно такой. Не лечащим врачом, сдержанным, деловитым, профессионально выполняющим свои обязанности и отстранённым, а любящей женщиной в расцвете молодости и красоты. Вызвать его отклик, чтобы ледяной панцирь, под которым он долгие годы успешно прятал свою истинную сущность и замораживал на корню все столь естественные, но с его точки зрения «непристойные» порывы, разлетелся вдребезги.

И сама испугалась этого желания, от которого по позвоночнику пополз опасный щекочущий холодок.

Даже искушённому, опытному Джеральду, с которым я прожила в браке много лет, не удавалось до конца раскрепощать меня в те минуты, когда мы оставались с ним наедине. Он был не против такого ведомого, застенчивого поведения и неоднократно признавался, что его заводит моя робость, более присущая невинной девушке, нежели замужней женщине.

Почему ничего похожего не было здесь?

Муж был деликатным и умелым любовником, знал, как доставить мне удовольствие, но даже его самые откровенные и страстные ласки ни разу не рождали во мне ощущения, что я объята пламенем, а пространство вокруг искрит и потрескивает электрическими разрядами.

Что я права в том, что делаю, даже если со стороны мой поступок выглядит чистым безумием и имеет привкус безнравственности.

Стыда не возникло и тогда, когда Северус вынырнул из воды и впился в меня ошарашенным взглядом, в котором полыхнуло такое, что меня сначала бросило в жар, а затем заставило покрыться гусиной кожей.

Вряд ли господин алхимик видел нечто подобное в окружении своих бесчисленных колб и реторт. Женщина не рождается и не живёт в пробирке. Она подобно урагану врывается извне в упорядоченный мир любого отшельника, и после её разрушительного появления там уже ничто не будет так, как прежде.

Даже если эта женщина — только память о несбывшемся, она, пока её любят, всё равно будет возвращаться снова и снова в мыслях и томительных, неподвластных рассудку ночных грёзах, маня исполнением самых искушающих фантазий. Чтобы вечно противиться неотменяемым инстинктам, надо быть сверхчеловеком.

Не сомневаюсь, что и Северус не избежал соблазна, неоднократно видя в своих снах себя вместе с боготворимой им Лили. И там, по ту сторону любых запретов и предрассудков, не в силах справиться со своей мужской природой, наверняка позволял себе то, на что не мог рассчитывать наяву.

Живому нужно любить. Необходимо чувствовать, даже если вслед за коротким забытьём иллюзорного счастья следуют горечь и безысходность.

Я знаю это слишком хорошо.

По собственному опыту…

Страсть скоротечна, и она обязательно приводит к пресыщению и исчерпывает сама себя, когда теряется новизна ощущений. В отличие от любви, которая от утоления лишь растёт. В ней близость только часть общей картины и не ограничивается неистовым стремлением познать ставшего единственным человека. Попытка максимально взвинтить собственные ощущения рождается вслед за искренним желанием подарить любимому радость и острое наслаждение.

Но на каких весах измерить то, что происходит внутри и, разгоняя кровь, летит по венам? То, что одни называют гормональной бурей, а другие — судьбой? То, без чего интимный контакт превращается лишь в комплекс физических упражнений с натужным пыхтением на простынях и обменом телесными жидкостями в кульминации действа?

Как вычленить необходимую долю нежности, желания или заботы из общего потока чувств? Чем объяснить феномен той удивительной силы, что связывает и держит вместе двух подчас совершенно разных людей?

Или толкает на поступки, в которых, на первый взгляд, нет ни логики, ни смысла…

Может быть, именно поэтому я приняла решение в долю секунды и сделала свой роковой шаг… Один бесконечный шаг в пропасть, понимая, что расплата за него неотвратима. Хотя и не знала, какой именно она будет.

Живот подвело от ужаса, и я полетела вниз, не в состоянии остановить собственное падение, совсем как в ночных кошмарах, когда недремлющий мозг рисовал мне, спящей, что я обрушиваюсь с огромной высоты, беспомощно размахиваю руками и истошно кричу, видя быстро надвигающуюся на меня землю. Но тогда в последний момент перед столкновением с ней и неминуемой гибелью я просыпалась с колотящимся сердцем, покрытая холодной испариной. Вжавшись в подушку, судорожно переводила дыхание, благодаря случай, что жива, нахожусь в своей спальне, а мой страх порождён лишь мороком, который вот-вот развеется без следа…

То, что произошло дальше, было похоже на мелькающую череду коротких бессвязных видений в фазе быстрого сна, не дающего организму ни покоя, ни отдыха.

Светский разговор о несомненной пользе термальных ванн — и это в ситуации, когда, кажется, невозможно сохранять самообладание, а обнажённые тела разделены лишь несколькими дюймами прозрачной воды…

Нарастающее взаимное напряжение…

Прикосновение, похожее на ожог…

Едва подавленный усилием воли стон, когда мне на поясницу легла ласкающая мужская рука. Всего лишь лёгкое, почти нерешительное касание, но оно вызвало настолько сильный отклик, что я едва не потеряла сознание от впившихся в тело острых игл вспыхнувшего желания. А потом возникло ощущение, что под чуткими, осторожными пальцами начала плавиться и расползаться в стороны кожа на спине.

Блаженство, граничащее с болью…

Грудь отяжелела, как от прилива молока, и сладко, предвкушающе заныла. Собственное тело с лёгкостью предавало меня, и разум не мог поставить на пути у соблазна ни одного вменяемого препятствия, которое было бы способно меня отрезвить...

Я была рядом с тем, кого любила, к кому тянулась всем своим естеством. Будто попала под внезапно обрушившуюся лавину, сметающую всё на своём пути. Я хотела потерять голову и взамен наконец-то обрести себя. Отринуть ненужные условности, выпустить поселившийся внутри и заживо сжигающий меня огонь. Отдать себя во власть другого человека, полностью доверившись его воле. Даже если потом последовало бы наказание за такое безрассудство.

Пришло понимание, что ещё немного, и я потеряю всякий контроль над собой. Что я ступила на скользкую дорожку, по которой можно безопасно пройти только вдвоём.

Стремление одновременно исчезнуть и остаться. Стать одной плотью, врасти в друг в друга и… рвануться в сторону, чтобы преодолеть невозможное притяжение и выскользнуть из жарких обволакивающих пут, от которых помутилось сознание.

Я живая.

Живая!

Моё тело, руки, губы истосковались по ощущению тепла. Я никогда прежде не испытывала такой жажды единения с мужчиной — во всех смыслах. Точно во мне после долгой спячки пробудилась новая Мэри, та, о которой до этой ночи никто не подозревал. Она не принимала условностей, смеялась над потугами своей предшественницы держать дистанцию и сохранять «приличия». Для неё не существовало иной правды, кроме любви. Она не довольствовалась полумерами и хотела получить всё.

Но то, что сначала наполнило меня адреналином и предвкушением, внезапно обернулось мучительной неловкостью и раскаянием. Потому что ничем не завершилось, если не считать того убийственного факта, что я выставила себя на посмешище.

«Простите…»

Попытка Северуса извиниться, его стремление вжать голову в плечи, спрятаться, как черепаха, под панцирем вежливости...

Опустившаяся непрозрачная завеса, которая мгновенно погасила свет в любимых глазах…

Горькая недосказанность, отстранённость, проклятое стеснение. Словно он не слышал ни единого слова из тех, что я прошептала в обволакивающей тишине купальни...

Да, я не смогла сказать вслух о том, что люблю его. Не смогла. Потому что панически боялась слов, которые однажды уже были произнесены и оказались ему не нужны. Но в этом за меня призналось тело, подавшееся ему навстречу. Ладони, помимо воли обхватившие его лицо. Губы, прижавшиеся к упрямым, строгим губам, чтобы несколько невозможных мгновений впитывать их прохладу и неискушённость. Запоминать…

Я поцеловала Северуса.

Первая.

Сама.

Поступок того, кому больше нечего терять. На него идёт безумец или обречённый, на глазах которого рушится и гибнет мир.

Но если бы не сделала этого, ослеплённая яркой вспышкой надежды, что он поймёт и почувствует то, что я испытываю к нему, то уже не решилась бы на подобное никогда.

От моего прикосновения он застыл мраморной статуей. Ведь я проникла на его личную территорию, бесцеремонно сметая все границы дозволенного и надеясь неизвестно на что.

Или, наоборот, уже ни на что не надеясь?..

Всего на один миг между ударами ополоумевшего сердца мне показалось, что крепостная стена, всегда незримо стоявшая между нами, вот-вот рухнет. Что он отзовётся на мой отчаянный порыв и наконец-то разрешит себе чувствовать. Что его «не уходите» — не учтивость и такт, демонстрируемые джентльменом, дабы не смущать даму, попавшую в двусмысленное положение, а нечто большее.

Его губы дрогнули от внезапного вторжения, напряглись и… всё.

Он не ответил мне. Да и не мог ответить, будем уж честными. Что бы я там себе в бреду ни нафантазировала.

Между нами опять возникла укоряющая тень Лили. И я, живая, в очередной раз с треском проиграла мёртвой. Северус выбрал свою тяжёлую, изматывающую память, не оставляющую шанса на нормальные отношения ни ему, ни мне.

Я видела, что он держался из последних сил. Но всё равно держался. Издевательски тормозил собственные физические реакции, наверняка презирая себя за «слабость». И меня заодно — как источник неуместного соблазна, который мог обернуться срывом и «изменой» его драгоценной Лили. Как будто ей когда-либо было дело до его верности! Она жила ярко, жадно, взахлёб, словно предчувствуя, что ей слишком мало отпущено на этой земле. И ей и в голову не пришло бы требовать напрасных жертв от человека, которому столько лет была другом...

Наверное, если бы я была чуть настойчивее, Северус не смог бы устоять. Всепобеждающая сила природы выступила бы на моей стороне. Как же я хотела обнять его напряжённые плечи, скользнуть осмелевшими ладонями вниз, лаская, дразня! Неторопливо, едва касаясь, пройтись подушечками пальцев по самым нежным и чувствительным местам, сорвать с его губ хриплый, нетерпеливый, такой желанный для моих ушей стон и понять, что больше не осталось барьеров. Раствориться сплетёнными телами в горячей воде, усиливающей и без того невыносимый внутренний жар до предельных значений...

Да, я была готова пойти на это. Но сознание, висящее на хлипкой нитке гордости, не сорвалось окончательно только по одной причине: Северус мог предложить мне лишь утоление физического голода, чистую, дистиллированную страсть, но не любовь. Не любовь. Моя душа осталась бы невостребованной — в отличие от телесной оболочки.

Это и решило всё.

Я выскочила из горячей купели, словно мне со всей силы влепили пощёчину. Но было бы стократ хуже, если бы я чуть-чуть промедлила и опять напоролась на очередное невыносимое «простите».

Клацая зубами не то от резкого перепада температур, не то от совершённого поступка, которому нельзя было подобрать никакого разумного объяснения, торопливо устремилась к дому, а потом перешла на нервный бег. Но у самых дверей вдруг резко остановилась, словно со всей силы налетела на невидимое препятствие.

И не смогла не оглянуться назад...

Застывшее белое пятно лица, огромные чёрные провалы глаз, выражения которых с такого расстояния было не разобрать...

Понял ли он, что со мной произошло?

Ведь я только что проиграла всё другому человеку, как заядлый картёжник, спускающий последние деньги в губительном исступлении охватившего его азарта. У меня больше не осталось ни брони, ни жалкого лоскута, из которого можно было бы смастерить заплатку для кровоточащего сердца. Я отдала всё, не оставив себе ничего, кроме страшной, абсолютной уязвимости.

И как с этим жить дальше — неизвестно.

* * *

…От невесёлых мыслей меня отвлекает тихий стук. В груди стаей потревоженных летучих мышей мечется паника. Сердце дёргается.

Неужели это Северус? Так же, как и я, не смог заснуть этой ночью?.. Хочет поговорить о том, что случилось? Но что я могу сейчас ему сказать? И как выдержу его взгляд?

Однако спустя несколько секунд понимаю, что тревога ложная и я ошибаюсь в своих предположениях, потому что слышу знакомый звук, как будто снаружи по двери легонько проходится коготками кошка.

— Входи, Нэтти!

— Мам, я тебя не разбудила?

— Нет, я ещё не ложилась. С детства люблю новогоднюю ночь.

Можно поздравить себя с тем, что почти не солгала. Но не объяснять же дочери, что её мать бодрствует по причине собственных моральных метаний и саднящей совести? Что несколько часов назад я совершила поступок, на которой не решилась бы ни одна уважающая себя здравомыслящая женщина.

— Тогда почему в темноте сидишь?

Я включаю ночник, и спальня озаряется мягким приглушённым сиянием. В нынешнем доме родителей, как и в моём особняке, есть не только устаревшее и привычное всем волшебникам газовое освещение, но ещё проведено электричество. Оно всё ещё ставит в тупик эльфов — точно так же, как кухонные приспособления вроде миксера, тостера или микроволновой печи, к которым они до сих пор не решаются притрагиваться.

Натали, сонная, растрёпанная, одетая в широкую тёплую пижаму, садится рядом со мной на кровать.

— А ты почему встала так рано, Нэтти? Сейчас только семь утра. Самое время для сладкого сна.

— Соскучилась. Как не хочется уезжать! В этот раз всё было просто здорово. Я и сама не ожидала, что так получится. Хотя…

— Хотя?..

Она понижает голос:

— Когда я узнала, что с тобой вместе приедет мистер Снейп, то подумала: «Всё, пропали каникулы!»

— Вот как…

— Мне раньше было очень неуютно в его присутствии. И в первый день, когда вы здесь появились, мне тоже стало не по себе. Хотелось куда-нибудь спрятаться, потому что под его взглядом я вечно чувствую себя виноватой, даже если ничего не сделала. Так, словно прогуляла его урок, а потом ещё и контрольную провалила.

— Он настолько пугал тебя в школе?

— Не то чтобы…. Хотя… ты права, пугал тоже. Отталкивал своим поведением, холодностью, едкостью. Как будто нарочно хотел, чтобы от него все отвернулись, и больше никто не приставал. Я думала, что он и в гостях таким же невыносимым сухарём будет, а он ничего так… Удивил. Даже странно как-то. Непривычно. Совсем другой человек.

— Что тебя так удивило?

— Помнишь, когда мы с тобой во дворе играли, я ему случайно снежком в лицо попала? Я чуть не умерла на месте от страха. Думала, он рявкнет на меня, одёрнет. Или хотя бы сморщит нос, брезгливо скривит губы и с величайшим презрением произнесёт: «Мисс Макдональд, это, конечно, прискорбно, но выше «тролля» вашим умственным способностям я поставить не могу». А он вдруг… рассмеялся. Я ушам своим не поверила. И глазам тоже. Ещё тогда подумала, что он совсем не такой вредный, каким хочет казаться.

— Мистер Снейп не вредный, Нэтти. Он… одинокий. А с любым человеком обязательно должен быть кто-то рядом.

— Он уже вылечился от своей болезни, ведь прошло столько времени?

— Ещё нет, но он уже на пути к выздоровлению, которое, надеюсь, будет полным.

— Значит, — она напряжённо смотрит на меня, — совсем скоро вы с ним расстанетесь?

Видимо, дочь что-то смущает в выражении моего лица, потому что она начинает оправдываться:

— Ну ты же сама говорила об этом! Помнишь, когда мы с тобой сначала поссорились, а потом помирились?

— Я всё помню, Нэтти.

— Ты не передумала?

— Даже если бы я хотела спланировать своё будущее так, как хочется именно мне, всё равно ничего бы не получилось. Поэтому я не отказываюсь от своих слов. Хотя и есть вероятность, что мы всё-таки станем с ним общаться время от времени.

— Будете обмениваться открытками по праздникам?

— Возможно. И даже встречаться, как делают добрые знакомые. По крайней мере, я смогу быть в курсе событий его жизни, чтобы при необходимости поддержать словом, советом. Иногда даже такая мелочь способна оказаться неоценимой.

— Прогресс! — в тоне Натали сквозит плохо скрываемый сарказм, который я предпочитаю не заметить.

— Кстати, профессор Снейп будет писать книгу.

— Книгу? — Рот дочери изумлённо приоткрывается. — Только не говори, что он решил заделаться писателем!

— Он прежде всего учёный. Его труд будет посвящён тому, что он знает и ценит больше всего на свете. Хотя его страсть к данному предмету разделяют далеко не все ученики Хогвартса.

— Книга о зельеварении? Фи! — Она разочарованно морщит нос.

— Не скажи. Новый учебник, интересный, подробный, с массой редких рецептов, написанный доступным современным языком, а не изобилующий древними малопонятными терминами и архаичными словесными оборотами, способен изменить отношение к прежде нелюбимому предмету даже у таких скептиков, как ты. Не говоря уже о тех редких и талантливых ребятах, для кого зелья — любимый предмет.

— Мам, скажи честно… Это же не его идея? Ведь это ты его надоумила?

— Я? С чего ты взяла?

Необъяснимая проницательность дочери в очередной раз застаёт меня врасплох.

Она разглядывает меня и широко улыбается.

— Ты-ты, я уверена в этом на все сто! У тебя глаза сейчас, как у девчонки, которая задумала какую-то ужасную хитрость.

— Я хочу помочь ему выбраться из апатии. Работа над книгой — процесс кропотливый и очень ответственный, но именно такое занятие способно вернуть мистеру Снейпу вкус к жизни.

— Между прочим, профессор почему-то нравится дедушке, — без всякой связи вдруг произносит дочь.

— Откуда ты об этом знаешь?

— Ну я же не слепая! Вижу, как они с удовольствием и подолгу беседуют. Дед всю свою библиотеку перерыл, чтобы похвастаться самыми интересными и редкими экземплярами. А вот бабушка осторожничает. Она, конечно, хочет показать себя хорошей хозяйкой. У неё вообще пунктик насчёт гостеприимства. Но она сейчас за тебя сильно переживает.

— Неужели ты сделала такой вывод только на основании отрывочных наблюдений?

Нэтти краснеет.

— Только не ругайся…

— Так…

— Понимаешь, я подслушала её разговор с дедушкой.

— Нэтти, это… крайне неприлично.

— Но всё получилось совершенно случайно, мама! Клянусь тебе!

— Так делают только дурно воспитанные люди и…

— …и шпионы! — выпаливает она. — Мистер Снейп тоже был шпионом, я читала об этом в газетах.

— Не пытайся оправдаться, ссылаясь на действия других! Тебе не кажется, что есть разница между тем, чтобы банально развешивать свои не в меру любознательные уши и тем, чтобы шпионить, рискуя жизнью ради конкретной цели?

— А у меня тоже была цель!

— Позволь поинтересоваться, какая именно?

— Иначе как бы ты узнала о том, что говорят о мистере Снейпе твои родители?

— Представь себе, я не стала бы этим интересоваться.

— И зря! — убеждённо произносит дочь. — Мне вот не всё равно, что думают другие, если это касается меня.

— А каким именно образом добыта информация, тебя не заботит? С таким изворотливым умом и неуёмным любопытством ты наверняка прижилась бы в Слизерине.

Но Натали словно не слышит моих слов, взывающих к её совести. Похоже, в воспитании девочки я где-то допустила серьёзный промах…

— Вот, например, ты знаешь, что больше всего пугает бабушку в профессоре?

— Нет.

— Она сказала дедушке: «Конечно, его оправдали, но он же всё равно убийца, Уилл!» Да ещё с трагической интонацией в голосе, ты такую у неё тыщу раз слышала. А он ей: «Представь себе, Элли, я читаю ваши газеты с того момента, как познакомился с ним». Бабуля, понятное дело, удивилась до чёртиков, мол, не может того быть, чтобы ты не побрезговал нашей прессой… А дед такой: «Разумеется, читаю, поскольку должен знать, что за человек находится рядом с Мэри. Всему, что пишут журналисты, верить, конечно, нельзя, но часть необходимой информации подчерпнуть можно даже из бульварного листка». Бабуля начала снова нудеть про то, что профессор совершил преступление, за которое ему назначили высшую меру наказания, и привели бы приговор в исполнение, если бы не решение министра, бла-бла-бла... Тут дед меня вообще удивил. Он так насмешливо сказал: «Ты кроме вердикта судейских, похоже, вообще ничего не увидела. Эдак убийцами можно назвать почти всю вашу магическую полицию. На счету многих мракоборцев есть физически устранённые противники или, как минимум, покалеченные с помощью заклинаний. Наверняка и они, действуя во имя лучших побуждений, тоже совершают ошибки и, получив ложную информацию, расправляются с невиновными. Но их же ты не называешь убийцами?» Она аж взвилась от негодования, мол, как вообще можно сравнивать, сотрудники Аврората действуют ради справедливости и блага общества в целом. А дед ей строго так: «И Снейп тоже — во благо. Я много думал об этой истории, Элли, и вот что тебе скажу... Лишить жизни своего учителя, соратника и почти отца можно только из безусловной преданности тому, кто отдал такой жестокий приказ. На это почти невозможно пойти даже из милосердия. И надо обладать хладнокровием и недюжинной смелостью, понимая, что деяние, к которому тебя всячески принуждают ради достижения общей цели, на алтарь которой и так уже положено столько жизней, способно в будущем не просто сыграть против тебя самого, а уничтожить. Что, в общем-то, в случае Снейпа обязательно бы произошло, окажись на месте вашего министра другой, более предвзятый, человек». Ну, тут бабушка уже не стала ему возражать. Она помолчала и говорит: «Даже если ты прав, мне всё равно не по себе. Я очень боюсь за Мэри. Чует моё сердце, что со Снейпом она ещё наплачется». Тогда дед ей сказал, что тоже переживает за тебя, но это не повод лезть в жизнь взрослого человека. И ещё… что у вас с профессором всё ещё может сложиться, и он бы хотел этого, потому что вы с ним, как ни странно, подходите друг другу.

— Когда состоялся этот разговор? — произношу я, стараясь говорить спокойно и не выдать своего волнения.

— Позавчера. Сразу после ужина.

— И всё-таки, моя милая, подслушивать других возмутительно. В этот раз я, так уж и быть, тебя прощаю, но в следующий… Не думай, что тебе снова всё легко сойдёт с рук.

Дочь, тихо хихикнув, крепко меня обнимает и, ласкаясь, трётся носом о мою щёку.

— Всё-таки ты самая лучшая мама на свете, — безапелляционно говорит она, отстраняется и, критически обозрев меня, заявляет: — И самая красивая!

— Открою тебе ужасный секрет: точно так же, как ты, думает о своей матери любой ребёнок на планете.

— Ну и что. Только я не думаю, а знаю. Ты, например, намного привлекательнее Клэр, а у нас там все её считают первой красавицей.

— Почему ты вспомнила о ней?

— Да так…

— У них с папой всё в порядке?

Дочь на миг отводит глаза.

— Он просил тебе пока не говорить, но я ему всё равно ничего не обещала, поэтому слова не нарушу…

— Что-то случилось?

— Клэр снова беременна.

— Но это же чудесная новость, Нэтти! Зачем из этого делать тайну?

— Ага. Чудесная. Только папа ей почему-то совсем не обрадовался. Сейчас он, конечно, делает вид, что счастлив и всё такое, но я-то чувствую, что это известие его больше расстроило, чем воодушевило.

— Ты неправа.

— Ну разумеется, — в голосе дочери появляются несвойственные ей едкие нотки, — тебе отсюда виднее, чем мне, когда я бываю в их доме и всё наблюдаю своими глазами.

— По-моему, ты чего-то не договариваешь.

— После того, как мы приезжали в Британию летом, а папа увиделся с тобой, Клэр совсем спятила от своей ревности. Она его одолела подозрениями. Пыталась у меня осторожно выведать, что вы делали с ним вместе, ездили ли куда-нибудь вдвоём, о чём говорили, какое у папы было настроение, дарил ли он тебе подарки и цветы. И всё так исподволь, словно из невинного любопытства, с улыбочкой… За дурочку она меня держит, что ли? Я, конечно, притворилась, что не понимаю, к чему такой интерес, но мне был жутко неприятен этот допрос. Представляю, какие сцены она закатывала отцу, когда я этого не видела!

— В любом случае, это личное дело Джеральда и Клэр.

— Но мне обидно за папу, понимаешь?

— Это его выбор, и у него хватит мудрости и такта не поссориться с женой из-за её безосновательных подозрений.

— Тогда почему ты его никогда не ревновала так, как это делает она? — резко говорит дочь и тут же осекается в догадке: — Только потому, что никогда его не любила?

В её глазах плещется боль.

Бедная моя девочка! Как же стремительно она взрослеет!

— Ревнуют не потому, что любят или нет, Нэтти. Это чувство чаще возникает из недоверия к человеку и сопровождается сомнениями в нём, в себе. Ты права, я не смогла полюбить твоего отца так, как он того заслуживал. Но я всегда его уважала и ценила. Он не давал поводов в себе усомниться или разочароваться. Даже после того, как мы с ним расстались. Именно поэтому мы и сохранили тёплые, дружеские отношения. Клэр очень повезло с мужем, и сейчас она ведёт себя неразумно, если делает то, о чём ты рассказываешь.

— Когда она впервые сказала, что ждёт ребёнка, это было при мне, мама. Клэр будто нарочно всё подстроила. Ты бы видела её лицо в этот момент! На нём было написано такое торжество! Будто она наконец-то победила тебя и теперь-то уж точно намертво привязала папу к себе и сделала его своей собственностью.

— Нэтти, когда мы Джеральдом оформляли бумаги о расторжении брака, то прекрасно отдавали себе отчёт в том, что у каждого из нас после развода будет своя дорога. Совершенно другая жизнь, в которую войдут новые отношения. Но мы всё равно остались близкими людьми, потому что у нас есть ты, наша любимая дочь, общие прожитые годы и совместные воспоминания. И теперь я очень рада за него. Джерри снова станет отцом, а у тебя появится ещё один брат или сестра.

— Но мамой ребёнка будешь не ты! — горестно восклицает Натали. — Ты скажешь, что кровь роднит меня со всеми детьми Клэр. Но они всё равно никогда не смогут мне стать полностью своими. Дэвид милый мальчуган, и я к нему очень хорошо отношусь, но у меня нет к нему тех чувств, которые должны связывать брата и сестру. Наверное, это неправильно, и я презираю себя за то, что не могу стать другой и вести себя с ним так, как положено. Внушаю себе, что мальчик ни в чём не виноват, что уж он-то обожает меня, скучает и ходит хвостиком каждый раз, как я приезжаю к ним… Он славный, но, мам, я ничего не могу с собой поделать… Это всё не то! Он не твой сын, и в этом всё дело.

— Не вини себя, Нэтти. Даже если кажется, что ты не любишь Дэвида, как родного брата, он всё равно дорог тебе, и между вами уже существует связь, которая дальше будет лишь крепнуть. Если бы было иначе, мальчик не принял бы тебя за свою и не стал бы так к тебе тянуться.

— Почему вы с папой не родили ещё одного малыша? — тихо спрашивает она. — У меня был бы по-настоящему близкий человечек, который помог бы смириться с вашим глупым расставанием… Знаешь, — она грустно улыбается, — а вообще я так давно хотела сестрёнку! Мечтала, как буду о ней заботиться, помогать тебе, смотреть, как она растёт, играть с ней, рассказывать всякие истории… Как потом мы станем самыми лучшими подружками и начнём делиться секретами…

— Причину ты узнала летом.

Внезапно Натали обхватывает меня руками.

— Как же я хочу, чтобы ты стала счастливой, мама! Я ещё ни разу не видела тебя такой, как сейчас. Ты вся светишься. Но мне становится страшно при мысли, что это в любой момент исчезнет, если тебя… ударят. Что всё, чем ты пожертвовала, окажется зря… Когда я думаю о том, что мистер Снейп причинит тебе боль, мне хочется кричать!

— Он не из тех людей, которые умышленно причиняют зло другим.

— Всё равно он может что-нибудь сказать или сделать! То, что тебя обидит и заставит страдать. У вас, у взрослых, всё бывает так по-дурацки! Потому что вы видите только себя, а не тех, кто за вас переживает!

Взяв дочь за подбородок, я заставляю Нэтти взглянуть на меня.

— Я справлюсь. Со мной ничего не случится.

— Конечно, справишься. Ты сильная. И папа так считает… Но если профессор плохо поступит с тобой, я его возненавижу и уже никогда не смогу простить!

— Котёнок мой, не надо так говорить… — Я стираю с её щёк появившиеся слезинки внезапной ярости, понимая с грустью и признательностью, насколько дочь уязвима, когда волнуется за меня. — Если плакать всякий раз, когда жизнь преподносит очередной жестокий урок, никаких слёз не хватит.

— Что со мной происходит, мама?

— Ты взрослеешь.

— Я давно уже не ребёнок!

— Не ребёнок. Но настоящее взросление начинается в тот момент, когда ты пытаешься понять других людей и объяснить себе их поступки, не осуждая, не навешивая ярлыков и не делая однозначных выводов.

— Это всегда так больно? — после паузы спрашивает Натали.

— Всегда.

* * *

— Её нет. И не будет сегодня вечером. Они с родителями поехали в Уорвик — бабушку навестить...

Белое платье в легкомысленный синий цветочек, которому нет названия в «Реестре магических и лекарственных растений» Гардении Плаун, дерзко топорщится на груди длинноногой шестнадцатилетней блондиночки с зеленовато-серыми льдинками гневно прищуренных глаз. Нижняя губа презрительно поджата. Девчонка откровенно пытается смотреть на меня сверху вниз, но тролля с два ей теперь это удастся. Я неплохо вытянулся за минувший учебный год, и сколько бы эта задавака ни дула губы, сколько бы ни вытягивала свою худую и гибкую, как у гусёнка, шею с такой же, как у Лили, крохотной розовато-коричневой родинкой у основания левой ключицы — разве что до уха мне макушкой дотянется!

— Уехала? И мне, конечно, ничего не сказала, не так ли, Туни?

— А почему это она что-то должна тебе говорить?

— Потому что она — это не ты. И ей на друзей не начхать! Лучше скажи, когда твоя сестра собирается вернуться.

— Ха! Тоже мне, друг нашёлся. Голодранец ты сумасшедший!

Она все еще держит меня на крыльце, вопреки всем правилам, писаным для вдребезги правильных девочек. Беседует через порог. Фыркает, как большая тощая кошка-подросток, задирает свой любопытный, острый, слегка вздёрнутый носик и отбрасывает за плечо длинную толстую косу цвета блеклой соломы.

— Эх, не хотела я, чтобы ты тут по физиономии свои сопли размазывал, Ромео недоделанный, но бог с тобой, заходи. Перетереть кое-что надо.

— Спасибо. Перетирают сухой корень лопуха в ступке. А с людьми — говорят! Так что не выпендривайся и колись: что твоя сестра просила мне передать?

Я решительно сбрасываю с плеча ставшую за зиму короткой бессменную отцовскую синюю куртку от спецовки и, бросив её на аккуратнейшие деревянные ступени коттеджа Эвансов, присаживаюсь прямо на крыльце. На куртке ещё до фига места. Но... Она же не Лили, чтобы приглашать её сесть рядом!

— Ну, как знаешь! Хочешь здесь — давай здесь.

Петуния мнётся с ноги на ногу. Мелькают под клешеным подолом коротенького платья острые белые коленки... Похоже, я все-таки обескуражил её своим решением вот так, по-простецки, расположиться прямо у порога.

Туни молчит.

Просто не знает, как настоять на своём, а отказов слышать не привыкла... Поддеть её, что ли?

— Леди не способна внятно сформулировать без жаргонизмов свою глубочайшую мысль?..

— Шутки у тебя придурочные. Так же, как всё остальное...

— А кто тебе сказал, что я шучу?

— Вот как? Тогда приготовься: в беседе для тебя будет мало приятного... Ты должен перестать сюда таскаться, понял? И это очень, очень серьёзно. Пойми, Лили взрослеет. Она девушка.

— В самом деле? — я делано удивляюсь. — Представь, я настолько придурочный, что за почти шесть лет этого не заметил...

Она усмехается, слегка скривив тонкие поджатые губы, сразу же сложившиеся в силуэт скифского лука.

— Кстати, когда ты так задираешь брови, становишься похож на клоуна! Так вот, Лили — девушка. И скоро настанет момент, когда рядом с ней появится парень. Тот, которого она полюбит, и который влюбится в неё. Они станут как-то выстраивать свою общую судьбу. Ты будешь им мешать. Отвали сейчас, не дожидаясь, пока сестре придётся лить слезы из-за тебя... Поступи хоть один раз в жизни как честный человек!

Слова падают в сознание острыми звонкими льдинками.

— Она... действительно просила мне это передать?

Туни не отвечает. Взирает на меня сверху вниз.

— Я понимаю, в детском возрасте у вас могли быть какие-то точки соприкосновения... Игрушки там, книги, которых у тебя не было, а Лили у нас вся из себя такая добрая — вот и делилась. Но теперь-то ты, говорят, подрабатывать начал, постепенно достанешь себе все сам. Зачем мы тебе?

«Ты-то уж точно ни за чем не нужна, курица долговязая!»

— Ты продолжай, продолжай. Забавно иногда послушать умозаключения конченой обывательницы...

— Я прощаю тебе очередную глупость и хамство. — Она сморщивает носик. Тени блеклых веснушек проступают чуть ярче на фоне зардевшейся от злости обычно бледной кожи. — Но ты должен понять: Лили скоро найдёт хорошего человека, с которым захочет строить собственную жизнь...

— А тебе в голову никогда не приходила гениальная в своей простоте мысль, Туни, что если Лили уже не придётся никого искать? У неё есть я.

— Ты-ы? — Глаза цвета летней воды, уже начавшей цвести, расширяются, как два стоячих болотца. — А ты на себя давно в зеркало смотрел? Или в вашей голодранской квартире такой предмет не держат?

Алая волна безудержного гнева взмывает внутри, подбрасывая куда-то под ключицу бессовестно заколотившийся кровавый комок — моё сердце. Дыхание перехватывает. Взорваться, вскинуться, вскочить, наговорить всякой пакости?

Нет...

Если я не хочу прямо сейчас потерять Лили навсегда.

Навсегда...

Я во что бы то ни стало должен сохранить на лице кислую мину всепоглощающей скуки.

Правую руку — в карман штанов. Нащупать пальцами идеально гладкий латунный квадратик, обведённый по ободу тонкой полоской рамки, украшенной старинными рунами, который случайно обнаружил в маминых вещах и выпросил — для Лили... Медленно провести по прохладному металлу сухими горячими пальцами. Мысленно произнести простенькую беспалочковую формулу: «Illusio optical».

— Есть зеркало. И в нашей голодранской квартире, и даже прямо здесь, у меня в кармане. Вот, взгляни!

«Как похожа у них с Лили форма рук! Пожалуй, кроме этого — ничего общего, но…»

Сердце, вяло трепыхнувшись, вернулось на законное место. И тихо засаднило внезапной опустошающей тоской...

Маггла. Бессмысленное самовлюблённое создание, не умеющее, и — главное — не желающее знать ничего интересного и таинственного в этом мире... Но руки — как у самой настоящей волшебницы. Тонкие, легкие, с гибкими, как весенние веточки под ветром, подвижными кистями... Как так получилось?

Она берет зеркальце с моей ладони и — вечная девчоночья привычка! — сразу же подносит к лицу...

Мордред окаянный, какого лешего я только что так жестоко над ней пошутил?!

Отражение скалится на свою хозяйку мелкими собачьими зубками. Насмешливая улыбочка превратилась в звериный оскал. Высокие скулы, чуть прикрытые завитками сбившихся на лицо локонов, торчат, как у некормленой гарпии. Под ними на незагорелой коже вылезли зеленоватые тени. Веснушки, почти незаметные у блондинки, высыпали напоказ коричневыми оспинами. Высокий лоб сделался гораздо ниже, нос — заострился, золотистый оттенок толстой косы перешёл в омерзительно жёлтый, с оттенком преющей соломы. А высокая шея, которой впору гордиться какой-нибудь приме-балерине, вытянулась еще больше и стала напоминать тощее, ободранное горло ощипанной гусыни...

Две летних лужицы под тонкими, явно слегка подчернёнными тушью дужками бровей выходят из берегов, безнадёжно выпучившись в злосчастное зеркало...

— С-сучонок... Дурак сумасшедший!!!

Кинется? Замолотит кулачонками по сжавшейся в предчувствии атаки спине? Плюнет в лицо? Пнёт тупоносой удобной кожаной туфелькой меня, сидящего, — так, что бедренные мышцы скрутит немилосердная судорога?..

Она стоит неподвижно, словно поражённая взглядом Горгоны. Белая алебастровая статуя в простеньком платье в синенький цветочек, которого не бывает на свете... И лёгкий ветер необычно сухого в этом году лета дерзко облепляет тканью её всю...

Я молча щелкаю пальцами в кармане. Финита. Иллюзия тает на слегка запотевшей поверхности старинной безделушки. Через мгновение из зеркала смотрит из-под блондинистой чёлки самая обыкновенная девчонка с изящной длинной шейкой и слегка вьющимися волосами. Симпатичная даже... для какого-нибудь молодого маггла из их школы.

— Прости, Туни.

— Да что с тебя взять... Держи свою дурацкую игрушку.

— Оставь... себе.

— У меня есть.

— Такого — нету. Его в семнадцатом веке делали. И оно не будет больше тебя обманывать. Даже если очень захочешь. Ты же... Не умеешь наложить чары.

— А Лили говорила, что колдовать на каникулах нельзя. Тебе влетит?

— Нет. За такие мелочи не влетает. Если никому не проболтаешься, конечно...

— Вот еще!.. А как ты это... сделал?

— Приказал ему... слегка утрировать то, что есть. Красота — она такая штука. Если у самой прекрасной дамы подметить самое совершенное, и немного избыточно его подчеркнуть — такая мымра получается!..

— Знаю... У нас Эллен Бармс на школьный бал как-то раз попробовала в первый раз сама накраситься... Ужас получился. А ведь она красавица, Эллен-то... Как Лили. Не то что я...

— Брось. Ты тоже вполне себе...

— Я еще и вредная. Особенно, если меня достать.

— А я достал, значит...

— Ну, типа того.

Она бесшумно садится рядом со мной на чисто вымытые тёплые ступени. Извечным жестом женской стыдливости натягивает на коленки цветастый подол... Я чувствую плечом равномерный, необъяснимый жар, исходящий от её почти обнажённой, длинной и гибкой руки, оказавшейся в двух дюймах от меня. Все девчонки такие... жаркие, что ли?..

Мы молчим. Долго. Словно ждём чего-то... Или кого-то?

Лили...

— Ты меня тоже прости, ладно?

— За что?

— Я тебе... наврала. Лили с отцом, в конторе. Устроилась немного подработать на лето. Придёт часов в шесть. Можешь подождать.

— Спасибо...

— Скажи... У вас ведь просто дружба, да?

— Просто дружба. А почему ты спросила?

— Мне кажется, в четырнадцать лет дружба с мальчишкой может закончится... Чем-то большим...

— Почему сразу — закончиться? С этого «большего» как раз все и начинается...

— Что начинается?

— Жизнь...

— А волшебники все такие... странные?

— В чём странность-то?

Она не отвечает. Только теребит тонкими пальцами кончик пушистой косы. Потом поднимает глаза, уже окончательно просохшие от слез.

— Всё в мире подчиняется законам природы. А вы считаете, что их как бы нет!

— Есть. Просто не все законы известны… простому народу.

— А вы непростые, значит?

— Ты умеешь писать стихи?

Она краснеет.

— Честно? Пару раз пробовала. Но потом бросила. Не получается. То рифма не сходится, то слова в строку не лезут так, чтобы ритм ровный был. Папке показала, а он говорит: «Не всем дано».

— Вот именно. Не всем дано. Магия — она тоже такая. Либо есть талант, либо нету. Мне... просто повезло. Мог запросто в отца пойти, а он — маггл из магглов.

— Меня ты тоже так называешь. Это у вас ругательство такое, да?

— Почему сразу — ругательство? Просто констатация факта. Вот, если ты видишь, скажем, чернокожего, ты же не считаешь ругательством назвать его негром?

— Да ладно, врёшь, наверное! Я же слышу, как ты это говоришь. Фунт презрения — ноль уважения!

— А за что мне уважать отца? Что он мне хорошего-то сделал?

Она возмущённо фыркает:

— Хотя бы за то, что без него и ты бы на свет не появился!

«Тебя бы к нам на пару дней. Лучше всего — с вечера пятницы до воскресенья... К угрюмо слоняющемуся по тесной кухне праздному хаму, считающему себя хозяином нашей жизни.

— Элли! Какого черта опять пустая картошка на столе? Я же давал тебе полтора фунта на жратву третьего дня!.. А ты куда опять намылился, собачье отродье?..

Однажды я не выдержал:

— Если я — собачье отродье, значит ты и есть... пёс! Лаешься тут весь день!!!

Огромная угловатая тень вскинулась из-за стола, ногой отшвырнула в угол колченогий табурет — и надвинулась на меня, заслоняя длинные, пыльные лучи утреннего солнца, льющиеся в мутное, давно не мытое окно... Но прежде, чем жёлтая от табака широкая лопата его ладони сгребла меня за волосы и привычно повлекла к облезлой дверце тёмного чулана, чтобы запереть до вечера, на затылок обрушилась лёгкая, но звонкая затрещина — от матери.

— Не смей так говорить с отцом!.. Остановись, Тобиас. За один проступок дважды не наказывают... Сын, возьми корзину с бельём, вывеси сушиться на заднем дворе. Немедленно!

Я знал, что будет дальше. Я уйду, а он на ней отыграется, как всегда... Когда вернусь — отца уже не будет дома. А она будет тихо плакать за столом в кухне, уронив всклокоченную голову на тонкие красные руки, давно разучившиеся летать и петь во время домашней работы. Но ослушаться не могу. Её — не могу».

— Талант есть у всех. Только он разный. Ты просто еще не нашла своего, Туни.

— Как это — не нашла?

— Ну, что-то же даётся тебе легче чем другим, а когда делаешь это — бывает радостно. Есть что-то такое, что тебе было бы радостно делать, исключая пустые забавы типа катания на качелях, танцев, визитов в кинозал?

— Я люблю книги.

— Я тоже. Что ты читала, когда я пришёл?

— Барбару Андерс. «Больше никогда».

— О чём?

— Это про одну девушку. Она была влюблена... в разбойника. Представляешь — она из хорошей семьи, богатая, красивая. А он...

— Голодранец? — я насмешливо хмыкаю. — Убийца и негодяй. Но у него куча достоинств: внешность, сила, наглость, презрение к законам и к человеческой жизни. И она благотворно влияет на своего возлюбленного, даёт ему шанс, отмазывает от полиции, воспитывает, заставляет перестать грызть ногти и убивать людей, да? А потом он даёт ей слово больше никогда не разбойничать и никогда не расставаться с ней?

— Опять смеёшься?

— Что, скажешь, не так?

— Ну... Так. Здорово же. Любовь, которая исцеляет душу...

— Дурацкие дамские фантазии. Трамвайное чтиво в мягкой обложечке! Не бывает так. Не бывает...

«Вот сколько уже лет мается мать! Потому что любит своего беспутного, грубого, не знающего удержу ни в гневе, ни в страстях мужа. И что-то папка не стал реже срываться на окружающих. И к пузырю прикладываться реже не стал!»

— Ты бы что-то поинтереснее почитала. Хочешь, принесу?

— А мне понятно будет?

— Ну, мне же понятно...

Она снова теребит косу в пальцах, неотличимых внешне от стремительных, ловких розовых пальчиков Лили. Цедит сквозь мелкие аккуратные зубки:

— Это сестра у нас умница. А я — так, погулять вышла.

— Твоя родня так считает?

Она опускает глаза, старательно изучая тонкую настырную травинку, пробившуюся из темноты под лестницей сквозь ничтожную щёлку в недавно отремонтированных ступенях.

«Мы — как трава... Тянемся к свету из кромешного мрака, лезем, пыжимся... Но вот эта былинка ухитрилась выбиться, а сколько таких же так и не проклюнулись в сгнивших под крыльцом семенах? Так и с нами. На одного разбудившего свой талант — три тысячи Петуний, которым этого не дано, а другого почему-то и не надо».

— Так считают все! Лили — особенная, Лили — талантливая, Лили — то, Лили — сё! А старшая сестра так, что-то вроде няньки при юной королевишне!

— Кто — все? Поимённо, пожалуйста. Вот отец, которому ты показывала стихи. Он считает? Или, может, ваша мама, которая вывешивает в рамочках на стене гостиной твои похвальные грамоты из школы? Или Лили, которая хотела упросить нашего директора, чтобы ты училась с нами?

— Но не упросила же! «Подумайте, юная леди, может, ваша судьба готовит вас для совершенно иного дела, не менее нужного и прекрасного. Может, у вас способности к математике, физике или другим наукам. Может, вы будете замечательно сочинять приключенческие повести или красиво рисовать, а может — придумывать новые фасоны платьев, которые войдут в число шедевров моды. Или вы будете гениально воспитывать детей. Свет не сошёлся клином на волшебстве. Ищите свою дорогу! Искренне ваш, директор школы Хогвартс Альбус Дамблдор». А если я не хочу никакой математики или писательства? Если я малышню не понимаю и терпеть не могу — какой из меня воспитатель? И шить ненавижу, не то что придумывать платья! И по рисованию в школе мне никогда выше тройки не ставили! И со стихами та-ак в лужу села, что до сих пор совестно!!! А Лили... Лили...

«Тролль дери, это же просто... Зависть!..

Я знаю это чувство. Чёрное, горькое, как пережжённая дешёвая робуста в кафе около железнодорожной станции. Сколько сахара ни сыпь — всё равно горчит. Слова из письма нашего долгобородого мудреца были только сахаром, щедро закиданным в такую робусту...

На самом деле робуста ничем не хуже других сортов кофе. Если её не пережаривать и варить правильно — тоже может быть и полезной, и вкусной. Если зависть использовать как вызов, побуждающий к действию — она тоже ничего, действует. Если у соседа велик есть, а у тебя нету — пойди поработай, накопи денег, купи мотоцикл! Если кто-то прославился, как поэт, а ты двух слов связать не можешь, то пойди поучись, может, станешь великим лекарем, которого будут уважать больше, чем популярного стихоплёта... Но дело в том, что у одних зависть рождает желание дотянуться до вершин, а другим обламывает крылья».

— Маггл — не ругательство, Туни. Маггл — это... состояние души. Я вот ненавижу обывателей нашего городка. Большинство из них — обыкновенные лицемеры, привыкшие судить о человеке по тому, сколько он зарабатывает, а не как работает. Сколько у него смен белья на полке, а не сколько книг. Им важно, что он ест, а не о чём думает. На чём он ездит, а не что умеет. С кем ложится ночью, а не у кого учится... Мы говорили о чернокожих... Но если ты рождён негром, то ведь так и будешь негром, пока не преставишься. Это генетика. Перейти в другую расу, прикинуться европейцем или, скажем, китайцем, можно ненадолго — с помощью оборотного зелья. А его действия, в среднем, только на час-другой хватает. Потом все равно сделаешься тем, кем был. А наши соседи... Они могли быть другими. Без волшебства. Честными, любопытными, добрыми... Могли! Просто не хотят.

— Как ты думаешь, почему?

— Потому что так проще.

«Я не зря подарил тебе зеркало, Туни. Для Лили я просто найду или сделаю другое. Но ты, всякий раз поправляя тонкий мазок помады на губах, будешь вспоминать ту кикимору, что выглянула оттуда в минуту твоей ехидной злости, когда безудержная зависть затопила твою душу. И, может быть — шансов ничтожно мало, но они есть! — сможешь задушить её в себе».

Не смогла.

…Бесконечный, поздний зимний рассвет. Гулкие удары пульса в висках — как старинные ходики на строгой стене, по случаю праздника украшенной пахучим еловым лапником. Камин медленно остывает, мешая в застоявшемся воздухе гостевой комнаты запахи хвои с тонким ароматом дыма от сгоревших яблоневых поленьев. Голова гудит.

Я снова размазан по горячим подушкам роскошного широкого ложа, которому позавидовали бы многие семейные пары в нашем замшелом городишке.

Сколько времени прошло с тех пор, как я, содрогаясь не столько от холода, сколько от только что пережитого чуда, бессильно выкарабкался из удивительной купели, безжалостно разорвав объятия тысячелетних термальных вод, скрюченной от дрожи рукой кое-как натянул штаны и, перебросив через локоть прочую одежду, нырнул неверными ногами в незашнурованные ботинки? Сколько тащился, ссутулившись на морозе, под безучастно мерцающим тысячами звёзд холодным небом к чёрному ходу тёплого, безмятежного, ни о чем не подозревающего дома, сладко спящего после доброго семейного праздника?

Вечность...

За тридцать шагов от источника до крыльца мороз, как опытный египетский бальзамировщик за три тысячи лет до Рождества Христова, вынул мне все внутренности, разместив на их месте колючий комок туго скрученных в жгуты ядовитых трав. До икоты! И всё же я не сразу переступил невысокий деревянный порог, выщербленный временем. Не сразу решился шагнуть в гостеприимное тепло...

Мэри бежала по снегу босая. Бежала, спасаясь от собственного яростного порыва страсти? От стыда? От отчаяния?

От меня.

Представляю, чего ей стоило оглянуться напоследок. Но ведь оглянулась...

Повинуясь безотчётному желанию хоть в чём-то разделить её боль в те страшные мгновения, я остановился в полуметре от низеньких ступеней. Пошатнувшись, сбросил обувь и решительно поставил стопу в снег. Рядом с её узеньким следом, отпечатавшимся на тропе каждым лёгким пальчиком...

«Огонь и лёд неразличимы при мгновенном касании».

Меня не хватило даже на три минуты обжигающего холода...

Я почти не помню, как вполз через порог и, пошатываясь, поднялся по лестнице. Сухое обволакивающее тепло настоящего дома минут двадцать ничего не могло поделать с отчаянной стужей, которую я принёс с собой. Тёплые одеяла сначала уняли дрожь. Потом убедили расслабиться, перестать сжиматься в позу эмбриона, суетливо кутаясь и пытаясь пристроить в более или менее приемлемое положение закостеневшую, надсадно ноющую от ключицы до кончиков пальцев левую руку. Ожидая неизменных после любого напряжения судорог и болевых пароксизмов.

Удивительно, но боли не было. Она так и не явилась, словно испугавшись дерзкой решительности моего целителя.

Что это все-таки было?

Что?

Почему новогодний венок из свежего лапника на стене, наверняка приправленный чарами неувядания от хозяйки дома и потому до сих пор не осыпавшийся в жарко натопленной комнате, так напоминает траурные венки на старом кладбище в Годриковой Лощине?

Я слишком редко дарил тебе цветы, Лили, пока ты была рядом со мной. А потом... Потом мне и в голову не приходило, что можно как-то оформить мои жалкие подношения символами смерти. Ни венков, ни траурных лент в букет... Только цветы. Неизменно любимые тобой, живые...

Если, конечно, можно назвать это жизнью. Срезанные, оторванные от родных корней, они благоухали ярко и решительно, прощаясь с миром. Умирая в твою честь медленно и неизбежно. Потому что никакие чары не в состоянии сделать срезанный цветок вечным.

Единожды тебя предав, я не смог сегодня не предать чистое, искреннее существо, любившее меня до этой странной ночи.

Я не ответил Мэри...

Тень её поцелуя ещё тлеет на губах — так же безнадёжно и яростно, как пахнут срезанные цветы. Она прощалась со мной. Отпускала... Планомерно убивала свою надежду.

Почему именно теперь?

Потому что положение вещей, сложившееся между нами, просто не могло продолжаться далее. Безвременье взаимных компромиссов слишком затянулось...

— …Это возмутительно! Одиннадцать учеников седьмого класса посмели манкировать контрольной работой за полугодие! Лонгботтом, Финиган, Броклхерст, О`Нил, Эббот...

— Можете не продолжать коллега. Я и так в курсе, что список нарушителей примерно совпадает с уже известным мне с пятого класса... активом. Что вы намерены предпринять?

Рассерженным шмелём Слагхорн нарезает круги по учительской, едва не сшибая пустые высокие стулья с причудливым растительным орнаментом на потемневших ореховых спинках. Мой вопрос застаёт его врасплох. Беспорядочное жужжание прекращается, сменяясь отлично слышимым даже за десять шагов натужным дыханием... Изжелта-сивые усы топорщатся над полной губой, как у моржа. Нос, нависший над ними, приобрёл оттенок спелой сливы...

Сдаёт старик.

— Назначим переэкзаменовку. Но ведь они и на неё теперь могут не прийти. Планка упала, дерзость переходит все границы. В конце концов, я ведь никогда не был с ними так строг, как...

— Договаривайте, коллега. Вы хотели сказать: «Так строг, как вы», имея в виду меня.

— Ну... да, собственно говоря, у нас с вами различаются педагогические приёмы, и порой значительно. Но я не имел в виду, что ваши чем-то хуже моих, право слово!

— Коллега, вам ли тут мямлить передо мной? Вспомните: я тоже был когда-то вашим учеником.

— И одним из лучших...

— Оставьте. В своё время мне даже не нашлось места в вашем знаменитом клубе юных гениев. Что было в контрольной?

— Повторение пройденного в прошлые годы: в теоретической части требовалось описать катализирующие свойства цветков моли в ранозаживляющем отваре, затем привести пример взаимозаменяемых ингредиентов в шести базовых зельях, используемых для избавления от сезонной лихорадки и поллинозов, затем практика — изготовление противоядия к Дурманящему настою...

— В программе переэкзаменовки замените первый вопрос анализом свойств Ведьминого ганглия.

— З-зачем, господин директор? Это растение — огромная редкость, встречается почти исключительно в озёрах Южной Манчжурии, применяется тоже нечасто, в учебниках упомянуто мельком...

— Вот поэтому и стоит его включить. Вы сами говорили когда-то, что жизнь устроена почти как школьный курс. Только вот если пропустишь экзамен, его всё равно придётся сдавать. Но в гораздо более сложном варианте.

…Изящная газовая лампа под старомодным зелёным абажуром отбрасывает на потолок изумрудное пятно. Единственный действующий в данный момент источник света в этой тихой комнате. После праздничной ночи дом ещё долго будет спать...

А я?

Какой уж тут сон...

Мы с Мэри слишком долго уклонялись от главного экзамена, способного расставить точки над «i» в нашем странном союзе. От принятия окончательного решения о том, кто мы друг другу, и во что это выльется дальше.

Дружба?

Да, несомненно!

Я горько усмехаюсь про себя. Детские дружеские поцелуи Лили до сих пор горят на щеках беспощадной памятью плоти.

Я люблю Лили. И без неё мне нет места в этом мире... Разве нужен кто-то еще?

То, что случилось минувшей ночью под покровом вечных вод, когда нас с Мэри видели только сонный зимний сад, снег и звезды, разорвало мой мир надвое. Жизнь позвала за собой властно, безжалостно, неумолимо. Но я не разомкнул судорожно стиснутых губ даже тогда, когда горячие мягкие уста дарили мне самое чистое таинство, которое возможно между мужчиной и женщиной...

Стоп.

Бессовестный зов плоти может не иметь ничего общего с любовью. Слепая пленница, опоенная моей же амортенцией, услужливо подсунутая Лордом в качестве подарка за многочасовое смятение души и разделённую с ним, повелителем наших судеб, полуночную попойку, без труда добилась удовлетворения своих желаний со мной на мягком ковре в темной комнате Лестрейндж-мэнора.

До сих пор мне казалось, что и любовь может обходиться без вожделения... Не так ли, Лили?

Вечность молчит. Ответ на мой слабый призыв больше не пробивается ко мне из-за границы между тем и этим светом. Минувшей ночью рядом со мной не было изумрудного, как это световое пятно на снежно-белом потолке, пропитанного горечью лунной полыни, всегда укоряющего взгляда. Не было тени призрачно-бледных рук, способных лучше любого Протего оградить от нового бесчестного поступка.

Не было.

Ты оставила меня, Лили?

Неужели я снова тебя предал?

Я закрываю глаза, пытаясь вызвать в памяти пыльное коуквортское лето, верёвочные качели, взлетающие над потрескавшимся асфальтом, и длинноногую рыжую девочку, бесстрашно соскочившую в небо на самом пике их маятниковой траектории.

— Лили! Не смей!!! Все матери расскажу!

Резкий, пронзительный голос старшей сестрёнки рушит видение. И оно, звонко расколовшись в горячем воздухе, осыпается осколками старого оконного стекла. Чёрно-багровая огненная зависть, столько раз опалявшая и мою детскую душу, встаёт стеной, наваливается, жжёт, мешает дышать зловонным дымом, клубящимся в голове.

У ненависти и зависти один цвет... Не так ли, Туни?..

У тебя потом была целая жизнь. Муж — тюлень ещё тот, конечно, но души в тебе не чаявший. Сын, избалованный безотчётной любовью родителей, но все-таки не выросший конченым негодяем. Тёплый дом, достаток, признание и уважение. А у девочки, которой ты так страшно и горько завидовала в течение всего вашего детства и юности, впереди была только смерть, прилетевшая на чёрных крыльях холодной октябрьской ночи. Скромная могила на Годриковом погосте. Добрая память нескольких десятков людей, лично знавших прекрасную юную женщину и талантливую ведьму, мать Избранного.

Ты обязана была вырастить и её сына. И вырастила. Но у тебя не хватило души полюбить мальчишку, который нёс в себе крохотное зерно таланта твоей сестры.

Потому что — зависть. И потому что так — проще...

Где твоё зеркало, Туни? Я сейчас хотел бы заглянуть в него сам. Что за монстр выглянет на меня из полированного латунного омута?..

Искренняя, отважная, глубоко любящая меня женщина отдала мне всё, что у неё было. И минувшей ночью готова была вручить самое себя. Но я, предатель и убийца, не стою таких жертв...

Жертв?

— Любовь берёт, а не просит, Сев!

Соткавшаяся из утреннего сумрака тонкая гибкая тень молодого Люса Малфоя нежно обнимает длинными руками затянутый в старомодный корсет стан гордой светловолосой девушки в несколько вычурном бальном платье. Сапфировые омуты блэковских глаз Цисс лучатся счастьем.

Любовь берёт, а не просит...

Я — не взял.

Молча сгорбившись, как старый гоблин, и втянув нестриженную голову в плечи, протащился мимо того широкого подоконника напротив класса трансфигурации, где огненное облако твоих волос, Лили, безмятежно покоилось на широкой груди лучшего спортсмена в школе. И сделал вид, что ничего не заметил...

Не обернулся. Не швырнул в очкастые глаза сопернику ни жестоких слов, ни опасных проклятий. Не предложил ему раз и навсегда разобраться, кто из нас имеет право перебирать пальцами это драгоценное красное золото.

Потом на стену лез, но это было — потом...

В конце концов, за очередную драку нас с Поттером, наверное, даже не вышибли бы из школы. Седьмой курс, недалеко до выпускного... А у тебя был бы шанс. Была бы ещё одна попытка выбора!

«Жил-был на свете чародей — молодой, богатый, талантливый. Заметил он, что его друзья, когда влюбляются, сразу глупеют — начинают чудить, хорохорятся, теряют аппетит и вообще ведут себя несолидно. Молодой чародей решил, что с ним такого не случится, и обратился к Тёмным знаниям, чтобы стать неуязвимым для любви». Бард Бидль, «Сказка о мохнатом сердце».

Чтобы не страдать от любви, герой заключил своё сердце в каменный ларец. И, очерствев, оно там обросло звериной шерстью, отмечая состоявшийся переход своего хозяина от человека к животному...

Говорят, что детям не надо этого читать. Страшно...

Но не страшнее ли жить рядом с теми, у кого и в самом деле поросшие жёстким волчьим волосом, нечеловеческие сердца?

А разве моё сердце никогда не отращивало грубой серой ости, с которой, как дождевая вода со шкуры хищника, скатываются слезы тех, кто меня в действительности любит?..

Лёгкая фигурка в развевающемся домашнем халате босиком бежит по огненному снегу. И, кажется, почти не касается земной поверхности. Но у крыльца на искрящийся мельчайшими острейшими ледяными иглами зимний покров земли ложится жаркий глубокий след.

Она — не тень.

Она — живая.

А я?

«Я никогда больше не отвергну вас, Мэри».

— Ты сказал, сволочь! — в звонком, высоком, почти как у женщины, голосе отчетливо звенит металл. — Никто тебя за язык не тянул!!! А теперь давай посмотрим, почему ты выполнишь это своё очередное дурацкое обещание. Во-первых, ты был и остаёшься прожжённым эгоистом. Тебе понравилось, что с тобой цацкаются, как с малым ребёнком, не считаясь с собой. Терпят мерзости твоего характера. Прощают капризы. Тянут за уши из праздного равнодушия к собственной жизни, которое ты так часто порицал в собственном отце... Он-то — маггл из магглов, что взять с этого полуживотного, ошибки природы... Но ты, ты!.. Во-вторых, у тебя, так гордившегося своим интеллектом, просто не хватило ума понять, чего хочет женщина. И повести себя по-джентльменски, уступив желанию дамы. Простейший тренинг, немного самовнушения, если тяжело — соответствующие допинги, тебе ли их не знать! И вы расходитесь поутру, весьма довольные небольшим приключением... Ты был и остаёшься тупым полумаггловским выродком из замшелой дыры на миддлендском побережье, сколь тебя ни учи и ни обтёсывай. Как там у Долохова на родине говорят? Можно вывезти девушку из деревни, но вывести деревню из девушки — никогда. Ты был и будешь в нашем благородном кругу случайностью, парией, презренным человеком, жизнь которого ничего не стоит, когда он перестаёт приносить пользу. В-третьих, тебе непременно нужно кому-нибудь дать честное слово или даже целый Непреложный обет, чтобы эту самую пользу хоть в чём-то приносить. Потому что в душе ты — раб, а за раба должен принимать решения его хозяин. Сам ты давно уже этого не можешь. Отвык! И ещё смеешь возмущаться: «Без меня — меня лечили, кормили, подтирали задницу!» Моя змея тебя, к сожалению, не дожрала. Но, пожалуй, ты с успехом справишься с задачей самоуничтожения и сам. А мы, элита человечества, ещё вернёмся. И этот мир будет служить нам до тех пор, пока в нём существуют предатели, такие, как ты...

Нет!..

Зелёное пятно на потолке тихо смеётся голосом Томаса Марволло Реддла. Мой вялый протест, хрипло каркнувший, как из толстого ватного слоя, ничем не может ему помешать...

Душно!

Я хватаю ртом воздух, внезапно раскалившийся и ставший текучей, вязкой плазмой. Острый запах мазута и солярки встаёт над железнодорожной насыпью, по которой медленно сползает, заваливаясь набок, сошедший с рельсов искорёженный пассажирский вагон Хогвартс-экспресса. Я вижу, как полуобнажённый изломанный силуэт стройной невысокой женщины в тёплом домашнем халатике, выбив собой оконное стекло, катится по пропитанному горючим склону из мелкой гальки. Мэри неуклюже поднимается на ноги и, босая, бежит по гудящей осенней земле.

Вспышка!

Взметнувшееся пламя на ходу пожирает распущенные медные волосы, одежду, нагую, отчаянно кричащую от боли плоть. Обугленная, страшная фигура падает, силится ползти, утопая в синеватых языках огня...

Последним исчезает в пламени остановившийся, помутневший взгляд в огромных черных глазницах — уже без век. И на мир обрушивается глухая, непроницаемая темнота…

Я заставляю себя открыть глаза.

Тень её поцелуя плавится на пересохших губах. Горло саднит, но не той болью, что стала уже привычной за последние месяцы, а иной. Жёсткой, словно гортань скребут грубым плотницким рашпилем.

Голова раскалывается. Перед глазами плывут красные круги, которые не в силах заслонить убегающую от меня босиком по заснеженной садовой дорожке тень невозможного счастья. У меня жар? Этого еще не хватало... Конечно, полпинты бодроперцового — и мы не будем огорчать хозяев.

Снова из её невесомых, заботливых рук?

Да.

Комфорт, уход, зыбкий покой и страх взглянуть в грядущую неизвестность — всё тлен.

Выбор сделан.

Если жить, то, пожалуйста, Мерлин всемогущий, только не без неё...

1 января 1999 года, Бат

— Мэри, у мистера Снейпа всё в порядке? — интересуется мама, когда я заставляю себя спуститься к завтраку. — Или ты ещё его не видела?

От её простого вопроса, не содержащего в себе никакого подтекста, у меня противно холодеют ладони. Если бы только она знала, что я не только видела его, но и глубокой ночью была с ним, а потом сходила с ума в своей комнате, оплакивая безвременно почившую честь и отказавший разум!

— Нет, сегодня мы ещё не встречались, — произношу я, прячась за неуклюжим и несвойственным мне обманом, как за единственным доступным сейчас щитом.

— Я стучалась к нему в комнату и спрашивала, всё ли с ним хорошо, — в её голосе слышится беспокойство за гостя. — Но он мне ничего не ответил. Его состояние могло ухудшиться, ведь он ещё не совсем здоров?

— К сожалению, такая вероятность существует.

— Наверное, это я во всём виноват, — сокрушённо произносит отец.

— Ты?

— Прости, дочь, но я полный идиот! Именно я настойчиво советовал ему воспользоваться случаем и окунуться в наш источник. И совсем не учёл, что если здешняя вода целительна для ревматика, то для человека с диагнозом мистера Снейпа она может оказаться вредной. Мне и в голову не пришло сначала посоветоваться с тобой.

— С чего ты взял, что он посетил купальню? — осторожно спрашиваю я.

— Ты же знаешь, насколько чуткий у меня сон. Под утро я слышал, как хлопнула дверь с той стороны дома. За окном было ещё темно.

Час от часу не легче! Хорошо хоть отец не догадывается, что чуть раньше через ту же самую дверь вошла я сама. Или он… что-то видел и знает?

Мне не сразу удаётся преодолеть захлестнувшую меня панику.

Я впиваюсь взглядом в его лицо, но оно такое же, как всегда. Уверенное, невозмутимое, а теперь разве что ещё и немного встревоженное.

— Не думаю, что термальная ванна смогла спровоцировать обострение его болезни. Но если нашему гостю действительно стало хуже, нам с ним придётся перенести возвращение в Портри на пару дней. Не переживай, я смогу предотвратить развитие новых приступов. У меня с собой есть все необходимые медикаментозные средства.

Я поднимаюсь из-за стола.

— Ты сейчас к нему? — спрашивает мама.

— Да. Завтракайте без нас. Если всё не так плохо, мы спустимся чуть позже. Если же его состояние действительно серьёзно, я позову Кодди и скажу, что нужно делать.

…Остановившись перед гостевой комнатой, отданной моему пациенту, я тщетно пытаюсь утихомирить сердце, которое словно сжимает приступ стенокардии. Но тревога за Северуса не может перебить разбирающей меня на части неловкости. Постояв несколько минут и с трудом выровняв дыхание, я наконец-то стучу.

Всё, пути назад нет.

— Северус, я могу войти?

Из-за двери раздаётся короткое «да».

Он лежит на кровати, обессиленно откинувшись на высокие подушки. Когда я встречаюсь с ним взглядом, мне немедленно хочется очутиться на другом конце галактики, лишь бы не видеть выражения тёмных, устремлённых на меня глаз на побледневшем, странно осунувшемся за последние часы лице. Остаток нынешней ночи он явно провёл без сна.

На старинный стул с ножками в виде львиных лап кое-как брошена кипа смятой одежды. Судя по всему, он даже не стал звать камердинера, чтобы тот аккуратно сложил его вещи и помог хозяину переодеться во что-нибудь чистое и сухое после ночного купания. И наверняка от источника Северус возвращался в одних пижамных штанах, проигнорировав то обстоятельство, что после горячей ванны резкий перепад температуры мог вызывать нешуточное переохлаждение и, как следствие, сильную простуду.

«А сама-то! Сама!» — некстати напоминает о себе пробудившийся внутренний голос.

Ночная картина моего бегства отдаётся жжением в висках… Я снова чувствую, как сминается под моими ступнями горячий снег...

Так… Будет лучше, если я подумаю об этом потом.

Завтра. Или никогда.

А сейчас требуется нацепить на лицо непроницаемую маску и вернуться к привычной роли внимательного доктора, озабоченного исключительно состоянием своего подопечного. Врачебный долг предписывает сохранять самообладание в любой ситуации и действовать во благо пациента, даже если помощь требуется самому целителю…

Я присаживаюсь на край кровати.

— Вы не вышли к завтраку. Неважно себя чувствуете?

— Помните, вы сказали, доктор, что купание в термальной воде заменит сеанс полноценного массажа? Вы оказались правы. Я будто побывал в медвежьих объятиях нашего общего знакомого, доктора Остина, решившего пересчитать мне своими лапищами все кости, а потом для полноты ощущений попал под асфальтоукладчик.

— Ясно. Другие жалобы, кроме слабости и ломоты в теле, есть?

— Дайте подумаю. Пожалуй, отмечу ощущение раскалённого кирпича в затылке, как будто я часа три не вылезал с маггловского аттракциона с крутыми горками.

— Тошнота и головная боль?

— Тошноты уже нет. А всё остальное не стоит вашего внимания и беспокойства...

Я кладу руку на его лоб.

— Вас сильно лихорадит, Северус.

— Хотите сказать, что из-за высокой температуры я брежу и у меня возникли зрительные и слуховые галлюцинации? Очень может быть, очень может быть…

— Почему вы не отправили ко мне домовика при первых же настораживающих симптомах? Я пришла бы гораздо раньше, и тогда ухудшение самочувствия удалось бы предотвратить.

— Лихорадка — это ерунда, доктор, — негромко говорит он. — Мы оба понимаем, что при моём сниженном иммунитете и после ночного купания с последующим путешествием по новогоднему морозу её вероятность была отнюдь не нулевой.

— Если нет болевых приступов, то ваше нынешнее состояние не внушает опасений. Его можно быстро снять простыми средствами.

— Моё недомогание вызвано иными причинами, — он смотрит на меня со странным вызовом, почти с упрёком, — и вы знаете, какими именно.

Что это? Провокация с целью вызвать меня на откровенность и услышать, почему я так поступила?

Нет, я не поддамся на попытки манипуляции. Всё, чего мне сейчас хочется, это забыть случившееся, как сюжет дрянной книги, чтобы не ощущать чудовищной неловкости всякий раз, когда мне приходится говорить с Северусом или смотреть на него.

— Да, знаю, — призвав на помощь всю свою выдержку, почти спокойно отвечаю я. — Однако это не повод проводить остаток каникул взаперти. Выпейте. Лекарство быстро устранит дискомфорт.

Я протягиваю ему прихваченный из материнских запасов фиал с жаропонижающим зельем.

Он приподнимается и садится на постели. Одеяло сползает с него, обнажая верхнюю часть туловища. Я на мгновение отвожу глаза: эти плечи я обнимала прошлой ночью, к этой груди, прохладной на фоне температуры термальной воды, доверчиво прижималась.

И именно эти саркастически изогнутые губы уничтожили все мои надежды, когда не ответили на поцелуй.

Почему сейчас, при безжалостном свете дня, мне кажется, что это было во сне или вовсе в другой жизни?

Северус замечает мою реакцию и кривится так, будто едва сдерживается, чтобы не пустить в меня отравленный дротик жестокой насмешки.

— Смотрю, вы и сегодня явились во всеоружии… Умеете вы произвести впечатление, доктор.

В его голосе слышится сарказм, а в глазах, которые, кажется, караулят каждое моё движение, больше нет смущения. Совсем.

Передо мной другой человек. Куда как более уверенный в себе и даже снисходительный. Ещё бы! Приятно, наверное, упиваться своим моральным превосходством, зная, что уж он-то сумел сохранить присутствие духа в непростой ситуации. В отличие от меня…

Как нелепо и несправедливо! Столько лет уничтожать в себе женщину, с упорством, достойным лучшего применения, давить чувства, на протяжении последних восьми месяцев подрезать крылья надежде, а потом в одночасье лишиться всего, показать себя в самом неприглядном свете и не оставить камня на камне от репутации.

Ох, Мордред проклятущий…

Северус салютует мне фиалом.

— Ваше здоровье, доктор! Выпить на брудершафт не предлагаю. — Он покорно вливает в себя снадобье и чуть морщится от его вкуса. — Это всё-таки лучше бодроперцовой дряни. Вижу, вы решили обойтись полумерами. Впрочем, не в первый раз.

— Ошибаетесь. Чуть позже вам нужно будет принять ещё и Пепперазу.

— С этим зельем у меня сложные отношения с детства, когда им меня пичкали из-за частых простуд сначала дома, а потом в Хогвартсе с подачи милейшей и заботливейшей мадам Помфри… Поттер и Блэк неспроста приклеили ко мне кличку Снивеллус. Если помните, у меня была особенность шмыгать носом, от которой я долго избавлялся... Но прозвище осталось, а потом даже сделалось моим оперативным псевдонимом...

— Две порции этого проверенного средства, принятые с разницей в несколько часов, и к моменту возвращения в Портри всю хворь как рукой снимет.

— Вам так не терпится увидеть меня в роли парового локомотива, доктор?

— Должно быть, вам действительно полегчало, если вы принялись шутить.

— А вы в курсе, что раньше в бодроперцовое добавляли донорскую кровь? Адская была смесь!

— Зато эффективная.

— Лихорадка в первые часы после приёма зелья становится даже сильнее, чем была. Капсаицин, активный компонент перца чили, относящегося к роду Capsicum, расширяет сосуды, способствует кроветворению и избавлению от мёртвых клеток, вызывая ощущение сильного жжения при контакте с любыми тканями организма. Особенно мощное действие он оказывает на слизистые оболочки …

— Вы решили прочесть мне лекцию о свойствах Пепперазы? — интересуюсь я.

— Что вы, как можно ставить под сомнение ваши обширные знания! Я всего лишь хотел сказать, что сейчас меня не хуже жгучего перца разъедает необходимость наблюдать за тем, как вы упорно пытаетесь сохранить хорошую мину при плохой игре, Мэри.

— Вы нашли не лучшее время для ведения душеспасительных бесед, — вырывается у меня.

Его губы презрительно кривятся.

— Я отношусь ко лжи, как к неизбежному злу в человечестве. Не обманешь — не продашь, а в некоторых случаях еще и не спасёшь, и не выживешь... Но обычно считается, что правду говорить легче, проще и естественнее, нежели что-то там выдумывать. К числу исключений относится разве что ответ на вопрос «как поживаете?», когда словесная формула требует не искренности, а лишь формальной вежливости.

— С вашего позволения, я всё-таки вас оставлю. Если состояние по какой-либо причине ухудшится, для чего я пока не вижу никаких предпосылок, мы можем отправиться в обратный путь не сегодня, а через несколько дней. Родителей я уже предупредила. Не беспокойтесь, вы их ни в коем случае не стесните и не доставите никаких неудобств. Отдыхайте. Я скажу Кодди, чтобы он принёс сюда завтрак.

Снейп смотрит на меня так, словно видит перед собой занятную зверушку, которая вопреки усилиям дрессировщика смеет проявлять характер. Под его изучающим взглядом я встаю с кровати, мысленно поздравив себя с тем, что мне пока удаётся сохранять бесстрастный тон целителя, находящегося при исполнении профессиональных обязанностей.

Но я не успеваю сделать и шага, как Северус быстро, несмотря на недомогание, поднимается следом за мной. Его горячая сухая рука обхватывает меня за пояс.

— Вы снова трусите и пытаетесь сбежать... Не надо… Прошу вас, останьтесь…

Вся моя решимость уйти тает, как снег под весенним солнцем. Но не от произнесённых слов, а от того, что я не могу пошевелиться. Я сейчас как набитая ватой тряпичная кукла, которая не в состоянии сделать ни одного самостоятельного движения.

Единственное, что мне ещё доступно, это молчание. Сейчас любое слово — мой враг.

Он наклоняет голову и утыкается носом мне в волосы. Шепчет:

— Я точно знаю: вы не приснились мне в бредовой ночи…

Северус крепко держит меня за талию, а потом медленно начинает опускать на кровать. Потерять опору и рухнуть вниз оказывается проще простого...

…Мой муж был очень красивым мужчиной. Он мгновенно и естественно становился центром любой компании, притягивая к себе взоры окружающих, завистливые — мужчин, заинтересованные и оценивающие — женщин, чьи глаза подёргивались маслянистой плёнкой при одном лишь взгляде на высокую, статную, крепкого атлетического сложения фигуру. Несмотря на то, что Руперт неоднократно подначивал своего друга, называя его «первым ходоком курса», наши отношения с Джерри не были омрачены его случайными связями, хотя желающих затащить его в постель хватало всегда. Я неоднократно видела, с каким удовольствием мои сверстницы и дамы постарше флиртовали с ним, причём делали это очень смело, на грани фола, полагая, что всё средства хороши для того, чтобы заполучить желанный трофей.

Такое внимание со стороны прекрасного пола льстило самолюбию Джеральда, но и только. Он трогательно ухаживал за мной, не позволяя себе ничего «лишнего», строил грандиозные планы на наше совместное будущее, был предупредителен, галантен, умел красиво ухаживать и покорял обаянием. Рядом с ним я оттаивала, внушая себе, что мне очень повезло встретить такого мужчину. Что наконец-то появился реальный шанс расстаться с юношескими иллюзиями и повзрослеть, вступить в самостоятельную жизнь обновлённой и создать семью с сильным и надёжным человеком...

Наша брачная ночь стала сущим кошмаром. Невинная и наивная, сжавшаяся в дрожащий комок от осознания того, что меня впервые видит без одежды мужчина, и по этой причине едва не плачущая от стыда, я удовольствовалась бы только поцелуями и ласковыми касаниями, но не тем, что произошло после…

Ощущение инородного вторжения, раскалывающего на части слабое, застывшее от внезапной боли тело. Липкая горячая кровь на бёдрах и простынях… Но Джеральд был счастлив, происходящее приносило ему огромное наслаждение. Он целовал меня, шептал нежные, успокаивающие слова и двигался, двигался, двигался, не желая меня пощадить. Глядя на него сквозь мутную пелену слёз, я не могла понять, как вообще может кому-то нравиться то, что он делал со мной. Не чувствуя ничего, кроме презрения к себе, я мечтала только о том, чтобы меня как можно скорее прекратили терзать и оставили в покое.

Мой первый опыт близости оказался провальным. Но я понимала, что сама виновата в случившемся. Вышла замуж без любви и принесла брачную клятву, думая в тот момент не о своём супруге, а о другом человеке.

У всего в мире есть цена. И за свою ложь и самоуверенность я заплатила сполна. Искупать вину мне предстояло всю оставшуюся жизнь…

Наверное, женщина во мне так и умерла бы, не родившись, и я осталась бы фригидной, если бы не Джеральд. Он почувствовал то, что со мной происходило, хотя я ничего не говорила ему о своей проблеме. И вылечил меня вниманием и деликатностью, еженощно терпеливо и последовательно успокаивая мой страх долгими прелюдиями, ласками, словами. И ни разу не дал понять, что со мной что-то не так.

Джерри медленно обтачивал, гранил меня под себя. Я не верила, что у нас что-либо получится, но он сотворил чудо. Нет, я не превратилась в пылкую и ненасытную любовницу, но всё-таки лишилась своей прежней зажатости. Он стал моим наставником в искусстве любви, научил слушать собственное тело, получать и дарить удовольствие.

После рождения дочери наступил период, когда он сделался мне не просто мужем и другом, а по-настоящему близким человеком. Мне даже стало казаться, что я наконец-то справилась со своим наваждением по имени Северус, а брак ещё может спасти возникшая к Джеральду душевная привязанность.

Но этот ренессанс в отношениях закончился так же внезапно, как начался. Мне хватило одной-единственной случайной встречи со Снейпом, чтобы всё рухнуло. Мой дом, возведённый на фундаменте самоотречения, оказался слишком ненадёжным и был смыт первым же эмоциональным половодьем.

А потом пришли искушающие, томительные, невыносимые в своей реальности сны. Они будто специально ждали пробуждения моей чувственности, чтобы показать, как оно бывает, когда ты не прячешься за эвфемизмами, не пытаешься подавить свою натуру, а любишь, не задумываясь о том, насколько это уместно, своевременно или правильно.

Потому что любовь и есть тот тайный алхимический компонент, который меняет всё. Синтезируя, переплавляя и совершенствуя в себе человеческие чувства, она даже самым обычным из них придаёт благородное золотое сияние…

Северус не подозревает, какой властью надо мной наделён. Просто однажды кто-то свыше решил, что этот человек станет моим непостижимым космосом и личным катализатором Абсолюта. Что только его прикосновений я буду желать сильнее, чем погибающий в пустыне от жажды путник мечтает сделать спасительный глоток воды.

«Об этом я обязательно пожалею», — думаю я с равнодушием фаталиста к своей участи, когда оказываюсь лежащей спиной поперёк широченной кровати.

— Я не дам тебе сгореть... — непонятно говорит Северус, называя меня на «ты» впервые с того времени, как мы были школьниками.

Горло перехватывает спазмом, мешающим нормально дышать.

«Вместо этого ты сожжёшь меня сам».

Перед внутренним взором отчётливо встаёт картина: мужчина и женщина, обнимающие друг друга в затянутой жемчужным паром купели природного источника. Миг ослепительного, невозможного счастья за секунду до непоправимого «простите».

Воспоминание, которым я за последние часы уже успела себя исказнить. Оно имеет все шансы стать моим боггартом, если не случится того, что перебьёт по силе этот страх.

Глаза Северуса сейчас как непроницаемые речные омуты, способные затянуть на самое дно, на верную гибель...

«Для чего, зачем ты мне послан — такой? И почему у меня нет сил ни забыть, ни оттолкнуть тебя?»

— Жар скоро пройдёт, и что останется? — хрипло говорит Северус и медленно начинает скользить губами по моей шее, рассыпая по коже тлеющие угли, прожигающие её насквозь...

Почему меня не отпускает мысль о том, что он хочет сказать гораздо больше, чем смеет? Что произносимые фразы лишь неуклюжие заменители тех, что прячутся где-то глубоко внутри?

…Ощущение его пальцев, перебирающих мои волосы. Фантастическое, ни с чем не сравнимое проявление... чего? Нежности? Мужской благодарности за те новые эмоции, что я в отчаянном порыве ему подарила под новогодними звёздами?

Мне хочется ответить на эту ласку. Но как? Чем? Слова застревают в горле. Я не могу произнести ни звука.

И тогда я начинаю гладить спину Северуса — так, как мне хотелось сделать несколько часов назад. Вниз по позвоночнику. Медленно-медленно.

Неописуемое чувство прикосновения к родному, единственному, необходимому как воздух человеку, рядом с которым у меня отказывает воля.

Ладони останавливаются только тогда, когда доходят до пижамной резинки. Она как граница, за которую проникать уже нельзя... Но мне довольно и того, что я испытываю сейчас.

Напряжённое мужское тело под руками... Мои губы, прижимающиеся к горячей коже чуть ниже кадыка... Отчаянно кружащаяся голова. И сердце, стучащее так, что его, наверное, слышно в другом крыле дома...

«Кто я для вас, Северус?

Целитель?

Друг?

Или...?

Нет, вы ни за что не признаетесь, что вас влечёт ко мне, даже если все ваши действия кричат об этом. Иначе привычную картину мира поглотит хаос и свершится очередное умозрительное предательство вашей благочестивой любви к Лили.

Она — ваша память и боль. Но я — живая. И не хочу стать проекцией мёртвого прошлого. Я не смогу вечно пребывать в неведении, терзая себя несбыточными надеждами. В таком случае нам лучше расстаться, чтобы не мучить друг друга несовпадением ожиданий.

Вы должны и будете жить, Северус. И однажды перестанете говорить о том, что для вас нет места в мирном времени… Вы напишете книгу, вернётесь к науке, преподаванию, обретёте настоящих друзей. Я точно знаю, что так будет. Жизнь, какой бы жестокой она ни была к вам прежде, не может быть только злой мачехой. Она разная. Всё изменится, если вы разрешите себе стать обычным человеком. Не побоитесь ошибаться, верить, чувствовать, наконец. Вы же живой, Северус… Живой, как бы ни пытались убедить себя в обратном.

И сами не подозреваете, какой вы невероятно тёплый. Как с вами может быть хорошо рядом. Просто — рядом».

Его поведение изменилось. Словно часть внутренних барьеров оказалась разрушена моим безумным поступком. Неужели действия, за которые я так себя корила, были интуитивно правильными? Или, по крайней мере, допустимыми? Но даже если так, я ни на дюйм не продвинулась в понимании того, как вести себя дальше.

Чем была для Северуса нынешняя ночь? И что для него то, что происходит в эти минуты?

Сейчас рождается что-то абсолютно новое, чему я не могу ни найти объяснения, ни дать названия. То, что ещё совсем недавно казалось немыслимым. Он проявил инициативу? Он… осмелел? Но такое возможно лишь в том случае, если я вызываю в нём отклик. Если я нравлюсь ему как женщина.

Мне хочется долго-долго нежиться в неуверенном объятии, ловить драгоценные моменты, наслаждаться ими… Но мне страшно, что всё внезапно закончится, толком не начавшись, и окажется лишь следствием горячки, овладевшей его разумом и телом.

«- И ещё Джеймс... всё норовил мне язык в рот засунуть.

— Фу, какая гадость, Лили!.. И ты это стерпела?

— Ну, не то чтобы гадость. И почему сразу «стерпела»? Мальчишки все так целуются.

— Все? И Северус тоже?

— Ты снова о нём? Нет, как он целуется, я не знаю. По-настоящему, я имею в виду».

Давний разговор с Лили всплывает в памяти, как только я чувствую прикосновение к своим губам и ощущаю попытку мягкого, но такого неумолимого вторжения...

Теперь я знаю, что такое целоваться с Северусом Снейпом.

По телу разбегается легион отборных острых мурашек, от которых одновременно становится холодно и душно. Что-то взрывается в животе и завязывается там в тугой узел.

Страх, неверие, восторг обрушиваются на меня с такой силой, что лишают способности соображать.

Он поцеловал меня.

Добровольно, желая этого. И он... хочет продолжения? Иначе почему сейчас так дрожит его тело?

Не пытаясь далее объяснить причину поступка, я уступаю нежному захватчику и разжимаю губы, отвечая на поцелуй.

Головокружение, золотые и оранжевые искры, вспыхивающие и рассыпающиеся фейерверком под прикрытыми веками. И необъяснимая, зовущая провалиться куда-то в неизведанную пульсирующую темноту истома...

Вот как это бывает...

Нет времени, нет пространства. Только таинственный поток небывалой силы, что бушует сейчас между нами.

Только он и я. Одни во всей Вселенной...

Картины близости, которая кажется неотвратимой, разрывают сознание...

Чуть царапнуть ногтями напрягшиеся мужские соски, спуститься ладонями вниз и помочь избавиться от остатков одежды... И не стесняться, не препятствовать, когда он захочет сделать то же самое со мной. Вскрикнув от нетерпения, испытать сладкое томление от долгожданного первого проникновения, почувствовать, как сплетаются тела и начинают двигаться в едином ритме, то распадаясь надвое, то соединяясь снова под глухие стоны... Как растёт внутри непереносимое напряжение, чтобы внезапно смениться резким и острым, обессиливающим блаженством...

Но если мне суждено испытать это именно с ним, пусть всё будет... правильно. И не принесёт горечи от осознания того, что вспыхнувшая страсть победила разум... Это не должно быть так. Не наспех, лишь бы утолить самый первый и отчаянный порыв плоти. Не оглядываясь, не прислушиваясь к шагам в коридоре...

«Я не хочу красть то, что должно принадлежать по праву».

Жадные, требовательные, ненасытные губы снова тянутся к моему лицу. Осмелевшие пальцы скользят по шее… Затем, словно раздумывая, остановиться им или продолжать, сдвигаются вниз и медленно, одну за другой, расстёгивают несколько пуговок блузки. Неуловимым движением высвобождают напрягшуюся грудь из чаш ставшего вдруг тесным лифчика… Но и этого легчайшего ласкающего касания хватает, чтобы раскалённый воздух со свистом вышел сквозь мои стиснутые зубы.

«Что ты делаешь со мной?» — отчаянный вопрос так и остаётся невысказанным.

Со мной происходит то же самое, что и с миллионами женщин до меня — я нахожусь во власти мужчины, которого люблю, и чьи намерения прозрачны. Но в его поведении нет похоти, нет стремления во что бы то ни стало дорваться до запретного плода и жадно насытить извечный голод своего пола.

Нет. Северус словно… изучает меня, пытается запомнить на ощупь, вобрать глазами, отпечатать в памяти. Именно поэтому так невесомы и легки его ласки, которые сводят с ума посильнее откровенного, бесстыдного желания.

Осознаёт ли он, что сейчас происходит со мной? Что именно он только что выпустил наружу? Это ведь его прикосновения. Его запах. Его вкус, остающийся на губах лёгкой горечью горящих осенних костров…

Его рука меж тем скользит дальше, ныряет под расклешённую домашнюю юбку, затем медленно, дюйм за дюймом поднимается вверх по бедру, устремляется к паху… Замирает, будто испугавшись собственной дерзости. А потом горячие пальцы проникают под бельё, заставив меня вскрикнуть от откровенной, обжигающей ласки...

По напрягшемуся телу пробегает судорога. Я больше не могу молчать и решаюсь повторить сказанные четверть века назад слова в зыбкой надежде, что сейчас, именно в сию секунду, они наконец-то будут услышаны:

— Как же сильно я вас…

«Люблю» застывает на губах, теряется в громком, режущем уши звуке, который совершенно лишний и неуместный.

В этой комнате. В жизни. В мире.

Но в дверь настойчиво стучат, а спустя несколько мгновений раздаётся обеспокоенный голос мамы:

— Мэри, у вас там всё в порядке? Помощь не требуется?

Я вскакиваю с постели.

Так. Без паники… Отдышаться, собрать волю в кулак…

Дверь заперта. Да даже если бы она была открыта, воспитание никогда бы не позволило маме войти без приглашения. Мы надёжно защищены от вторжения, вот только…

— Я оказываю помощь мистеру Снейпу, — произношу я первое, что приходит в голову. Мой голос звучит сдавленно, но спасибо и на том, что он хотя бы не срывается. — Скоро буду!

Нерешительно потоптавшись за дверью, она уходит. Я слышу её удаляющиеся шаги…

Мы снова остаёмся наедине с Северусом, но я понимаю, что сумасшедший момент, возникший между нами, безвозвратно упущен.

Взгляд останавливается на собственном отражении в большом настенном зеркале.

Я торчу посреди комнаты в расстёгнутой блузке, в съехавшей на сторону, задравшейся юбке. Волосы растрёпаны, а щёки алеют от стыда, как у девчонки, которую строгие родители, вернувшиеся домой раньше обещанного, застали целующейся с мальчиком, который к тому же дал волю своим рукам…

Закрыв лицо ладонями, я некоторое время стою так, не в силах пошевелиться или обернуться и посмотреть в глаза Северусу.

Как глупо…

Как глупо и нелепо всё закончилось.

Странно, но он как будто совсем не смущён и не огорчён происшедшим. Он подходит ко мне и неуклюже приобнимает. Его губы растягиваются в довольной улыбке.

— Тсс! Я думаю, ей не следует знать? Что бы ни случилось потом... спасибо. Я вас прошу, доктор: не стыдитесь того, что вы сделали для меня минувшей ночью и сейчас. Мне это было необходимо.

Я холодею от внезапной догадки.

Неужели он думает, что я пошла на предельную откровенность исключительно с целью доказать ему, что естественные физиологические процессы не умерли в нём вследствие долгого воздержания? Что это была только эффективная шоковая терапия?

Не может быть!

Или… всё-таки может?

Ведь за всё это время он не сказал ни единого слова из тех, что произносит каждый мужчина в ситуации, когда женщина ему хоть капельку дорога.

Нет, по-своему он был честен со мной, ничем не обнадёжил. Просто взял то, что ему протянули. Не было смысла отказываться от такого подарка. Так почему было не воспользоваться случаем и заодно не облагодетельствовать влюблённую в него дурочку, наградив её за хлопоты и заботу?

Похоже, моя терапия превзошла все ожидания.

Он одной рукой застёгивает пуговицы на моей блузке. Торопится, словно заметает следы преступления…

Горло саднит.

Я отрешённо смотрю на то, как мой двойник в зеркале одёргивает юбку.

— Нам стоит спуститься в столовую, Северус, — через силу произношу я и не узнаю своего голоса. — Так, наверное, будет лучше всего... Но я пойму, если вы не захотите к нам присоединиться. В таком случае, вы можете остаться здесь и позвать слугу.

Я говорю какую-то ерунду. Но так, наверное, легче? Главное, не задумываться о том, в какую ситуацию я в очередной раз вляпалась. Что меня использовали, потому что я сама дала повод к такому отношению, когда повела себя, как недостойная, доступная женщина.

В очередной раз сбежать от себя не получится. Пора бы уже признаться, что я потерпела сокрушительное поражение. Я проиграла в тот самый момент, когда решила выступить против Лили. Проникла в святыню и прикоснулась нечистыми ладонями к тщательно оберегаемому идолу.

— Мы можем выйти и вместе. Под руку, если вам будет угодно.

— Пожалуй, для моих родителей это будет немного... слишком.

Я ненавижу себя за слова, которые произношу. Но мама наверняка уже заподозрила неладное. И хоть она не заглянула в комнату и не застала дочь в компрометирующей ситуации, она могла обо всём догадаться... Могла.

«Снейпу сейчас достаточно лишь протянуть ладонь, чтобы ты упала в неё переспелым яблоком, — я вспоминаю её предостерегающие слова, от которых становится ещё хуже. — Влюблённой женщине тяжело сохранять самообладание и не наделать ошибок».

— Северус, если ваше состояние позволяет, я просила бы вас как можно скорее вернуться в Портри.

И тут же замолкаю, сообразив, что мои слова можно трактовать двояко.

— М-мне… одному? — переспрашивает он, и на его лице появляется оскорблённое выражение. — Как вам будет угодно, мэм. Кодди!

Эльф появляется через мгновение и почтительно склоняет голову в ожидании приказа.

— Кодди здесь, хозяин.

— Собери мои вещи и подай одеваться!

— К завтраку?

— В дорогу!!! Потом перенесёшь меня...

— Нет, нет... Вы меня неверно поняли... Конечно, мы отправимся туда вместе. Иначе и быть не может. Поймите, мне сейчас неловко находиться здесь... Я боюсь, что мама может нафантазировать себе лишнее. Она замечательный человек, но очень любит учить меня жизни. И для неё совершенно недопустима мысль, что её дочь, не будучи замужем, способна проявить безрассудство.

Мне хочется провалиться сквозь землю, потому что я чувствую, что говорю совершенно не то, что надо.

Северус подходит к креслу и молча рушится в него, как марионетка, у которой разом обрезали все нити.

— Если к вам возникнут вопросы, вы всегда можете успокоить своих родителей. Не хотелось бы, чтобы ваши близкие были удручены неприемлемой с их точки зрения связью, которой на самом деле не было. Ни тогда, ни теперь.

Всё верно. Ничего и не было, кроме слабости любящей женщины, потерявшей голову.

В висках гулко и больно пульсирует кровь.

Пустота….

Эльф возвращается с ворохом одежды. Суконный и тёплый дорожный плащ саваном свисает с его острого локотка, волочась полами по паркету.

— Кодди, — я обращаюсь к ушастому слуге. — Мы сегодня возвращаемся в Портри — как только я провожу в Лондон свою дочь. Вместе с нами отправится моя горничная Свити, с которой вы уже наверняка успели познакомиться. Она будет помогать вам в ведении хозяйства и исполнять обязанности кухарки и экономки, поскольку я вновь выхожу на работу в госпиталь. Моя временная командировка завершена... Вы всё поняли?

— Да, мисс Мэри.

Когда он беззвучно исчезает, я оборачиваюсь к Северусу и тихо говорю:

— Простите меня, если сможете. Я покусилась на то, на что не имела никакого права. Наверное, поэтому всё и сложилось именно так... Знайте, что я не жалею ни об одной секунде. Но любой сон заканчивается, даже если ты готов отдать всё, чтобы его продлить...

С этими словами я быстро выхожу из комнаты, изо всех сил стараясь, чтобы навернувшиеся слёзы не брызнули из глаз.

«Я вернула вам вашу ненаглядную Лили. Отказалась от посягательств на верность и память.

Ну и что, легче вам стало от того, что «измена» так и не состоялась?..»

* * *

«Я покусилась на то, на что не имела права…»

Слова, упавшие раскалёнными камнями в сознание, как в речной затон, еще горячи. Но тёмное зеркало водной поверхности уже подёрнулось еле заметной, хрусткой, стеклянной коркой. Тёплый ключ, питавший эмоции в последние часы, умер на дне души. Через час привычный ледяной покров все ещё будет достаточно прозрачен, чтобы сосчитать на дне злосчастные камни. Но его толщины вполне хватит, чтобы выдержать вес постороннего человека.

Да, конечно, были и другие слова. И много лет тому назад. И даже совсем недавно... Но в первом случае это был, как можно предположить, ситуационный порыв, замешанный на обыденной женской жалости к семнадцатилетнему оборванцу-неудачнику.

А во втором... фраза так и не прозвучала целиком!

...Круглые жирные точки глаз, уши, подобные ручкам от чайника, солнышком сияющая круглая же рожица с улыбкой до самых ушей, руки-крюки с неодинаковым количеством пальцев... Человек.

Две длинные чёрные черты бегут рядышком по гладкому жёлтому полю, сотня коротких рассекает их поперёк. На каждой из длинных полос — десяток колёс, к сожалению, все разного диаметра. Между колёс — бочонок с трубой. Из трубы — чернющий-чернющий дым... Паровоз.

Четыре длинные, широко расставленные чёрточки-ноги, на которых покоится неравный овал — туловище. Ещё чёрточка — это будет шея, ещё овал — голова, два уха. Уши будут треугольные, торчком. Вот теперь ещё хвост дорисовать — и будет конь... Нет, лучше собачка. Переделать коня в собачку — проще простого. Достаточно хвост изобразить не фонтанчиком, а озорным, лихо задранным вверх колечком...

В три с половиной года, в жёлтом пятне света от старой лампы на широком столе, где в ожидании маленькой смелой руки замерли разбежавшиеся россыпью цветные карандаши, все мы — художники... Но попросите взрослого человека нарисовать что-нибудь, хотя бы простенькое, и он ответит вам: «Извините, но я не умею».

В девять лет мне было непросто подойти по раскалённому летним солнцем щербатому асфальту к высоким качелям в пыльном дворе и заговорить с чужой девочкой. Но и в мыслях не было, что можно просто не подойти, не сказать.

Детство не знает понятия «социофобия», не приемлет и не понимает одиночества. Другое дело — взрослые люди. Особенно такие, как я. Осознавшие, что природа, создавая их, от души посмеялась над христианским тезисом о том, что человек «по образу и подобию божьему».

Застывшее небо с колючими искрами звёзд, отлитых в ледяном золоте, стало в минувшую ночь свидетелем того, как взрослые люди не смогли сделать за себя выбор.

Выбор, который так легко дался тебе, Лили, в неполных шестнадцать лет...

…Жёлтая влажная осень. Старый парк Хэмпстед-Хит медленно осыпается, и мёртвая пергаментная листва жёстко шуршит под ногами. Здесь, на островке дремучей глуши, невесть каким образом сохранившейся у северных границ напыщенно-суетливой столицы, не принято дочиста мести узкие извилистые дорожки. Здесь не косят лужаек и газонов, не разводят экзотических цветов в оранжереях под стеклом, редко чистят замшелые пруды, давно превратившиеся в крохотные черные зеркальца, которые каждое лето наполовину затягивает изумрудная ряска. Только листву иногда жгут. Терпкий, горьковатый запах дыма так и стоит над погруженными в вечный полумрак густыми нестрижеными кронами.

Единственный парк старого города, еще хранящий в себе тень былых охотничьих угодий Генриха VII...

Ты, шестнадцатилетняя девочка-осень, бежишь навстречу мне, взметая лёгкими туфлями без каблуков хрусткие, невесомые, сухие листья. И пламя разметавшихся на бегу волос стелется за тобой, как за небесной кометой...

Я раскидываю руки, чтобы тебя поймать. И сердце отчаянно стучится в рёбра, чтобы на мгновение замереть в отчаянном восторге, когда ты окажешься в моих объятиях.

Вот сейчас, отчаянно-горячая, ты доверчиво прильнёшь к моей груди огненной головой, обовьёшь тонкими руками, а я запахну над тобой широкие черные крылья плаща. И мы будем молчать, потому что под этими жухлыми пасмурными кронами станут лишними любые слова.

Я буду, затаив дыхание, слушать, как под твоим мягким бежевым свитером, за двумя упругими холмиками, дерзко приподнимающими рельефную вязку, гулко отбивает ритм недавнего бега решительное сердце. Такое маленькое и беззащитное, и все-таки ставшее для меня целым миром.

А потом я скажу тебе:

— Держись за меня крепче!

Скользну левой рукой в карман и, стиснув палочку побелевшими пальцами, прошепчу:

— Suffulta fuga!

И свинцовое небо, уже дышащее близким дождём, опрокинется нам навстречу.

Но ты... проносишься мимо. Близко-близко, так, что меня едва не сносит с ног тугой лёгкий ветер, рождённый твоим движением, и огненные кончики волос обжигают, хлестнув по лицу...

Там, в конце длинной запущенной аллеи, тебя ждёт долговязый очкарик в смешной маггловской курточке.

А я... Я только призрак прошлого на твоей дороге.

Призрак не может остановить и обнять человека во плоти. Можно пробежать прямо сквозь это полупрозрачное подобие жизни, ничего даже не почувствовав. Испытав лишь волну краткого внезапного озноба при контакте с магической аурой существа, навсегда зависшего между тем и этим светом...

Лили, почему мне все время кажется, что это я умер, а ты жива?

…Надсадная память тела ещё чувствует мягкое прикосновение к разгорячённой водами целительного источника коже обнажённой женской груди, упругой и прохладной, с отчетливо ощутимыми шариками напряжённых сосцов. Нет сомнения: если бы я только мог себе это позволить, любовь Мэри праздновала бы минувшей ночью свой триумф.

А к утру она просто умерла бы. Незаметно и тихо, испустив последний вздох на подтаявшем снегу, там, где удивительные горячие ключи теряют на каменных ступенях свои силы и отступают под натиском обыкновенной зимы...

«Пожалуй, для моих родителей это будет немного... слишком».

Разве только для них?

Мэри снова сказала мне слова, которых я, на самом деле, не стою. По крайней мере — в глазах её близких.

Да, её отец-маггл совершенно искренне рад видеть меня в качестве собеседника в своей гостиной. Но, видимо, не в роли постоянного спутника своей дочери...

О матери и говорить нечего.

Но разве это имело бы значение, если бы я действительно заслуживал любви? Урод, калека с душой, беспощадно разорванной убийством. Причём разорванной задолго до того, как поднял палочку на своего единственного живого защитника в этом мире на балконе Башни Обсерватории школы Хогвартс...

У одного маггловского учёного, немца, кажется, есть любопытная теория: с годами взрослеет лишь наше сознание. А то, что составляет эмоциональный интеллект, интуицию, творческое начало — навсегда остаётся в чем-то маленьким... В любом из нас живёт малыш-дошкольник, который ещё не знает, что такое смерть. Или любопытный первоклассник, готовый вдохновенно сунуть свой нос в самые основы мироустройства. Или ершистый подросток, не признающий слова «нельзя».

Я убил этого ребенка в себе летом 1977 года, когда, решительно задрав рукав застиранной рубахи, протянул левую руку респектабельному господину в чёрном, цедившему сквозь зубы гулкие, железные слова:

— Стерпи от меня единожды — и более никогда!..

Он лгал.

Впрочем, он делал это нередко. Как и я с тех пор...

Холодный стержень волшебной палочки остро ткнулся в предплечье, огненная струйка побежала по коже, рисуя злосчастное клеймо и попутно затапливая сознание оголтелой болью.

Я не отвёл глаз.

И ещё не мог знать тогда, что потерял гораздо больше, чем обрёл.

Жестокая тоска, беспощадно изматывающая сердце и нервы, поселилась во мне с той самой ночи, когда я обнимал на жёстких досках свою мёртвую любовь. Пока ты была жива — ты была неприкосновенна, Лили. А других женщин просто не существовало на этой земле.

А теперь...

Теперь я знаю, что на самом деле означают слова «расколотая душа».

Подобно осуждённому на бессрочное пожизненное заточение, я пребываю на этой земле в неоднократно предавшей меня, изношенной и утратившей целостность физической оболочке. При этом часть моей души постоянно тянется за грань миров, где не место живым, но где, возможно, я ещё услышу слово прощения.

А другая...

Другая цепляется за жизнь со всем исступлением кромешного труса. Вот придумал себе оправдание по имени Мэри!..

Но ведь я действительно не могу оставить её!

Потому что ничего ещё не закончилось и ей грозит опасность? Не только!

Я уже несу на себе невидимое клеймо её отчаянной нежности, накрепко впечатавшееся в мою плоть в таинственной темноте вековой природной купели. Чувствую тугую жаркую истому, переполняющую естество, когда звучит её имя. Хочу бесконечно ощущать на плече тёплую, порой немного нервную, живую звёздочку её руки. В смятенных мыслях представляю себе, как однажды она снова явится передо мной — нагая, тихо светящаяся от счастья. Тогда я накрою ладонью прохладное яблоко её груди, припаду пересохшим ртом к приоткрытым губам, прижму к себе...

И все звезды Вселенной взорвутся в её глазах...

Да полно врать самому себе!

Если бы это могло состояться, оно бы уже состоялось. Минувшей ночью в водах целительного источника. Или четверть часа назад — в этой мирной гостевой комнате старого дома...

Всей своей предыдущей жизнью я обречён на бессрочное наказание — любить и не иметь права на любовь. Выцветшее до мутной синевы клеймо Чёрной метки, рассечённое одним из многих уродливых шрамов — достаточное к тому основание.