Ultima ratio (гет)

8 мая 1999 года, Портри

Воронка трансгрессии, выбрасывающая меня из Лондона обратно в Портри, схлопывается с противным звуком, который издают чмокающие от удовольствия губы обжоры, отправившего в рот особенно жирный и сочный кусок. Я возвращаюсь не во двор своего дома, а в район гавани, где в этот рассветный час риск нарваться на кого-либо из магглов стремится к нулю. Туман, плотным колпаком накрывший наш городок, сейчас тоже играет на моей стороне, пряча от излишне любопытных глаз.

Я делаю несколько неуверенных шагов и едва не рушусь на острую мокрую гальку. От неминуемого падения меня спасает только то, что отчаянным движением я успеваю прижаться спиной к влажному бетону подпорной стены, идущей вдоль короткого каменистого пляжа.

Ноги трясутся и отказываются держать отяжелевшее тело. Невыносимо болит в груди — так, что мне не хватает дыхания. В следующее мгновение меня накрывает приступ мучительной тошноты. Спазм накатывает за спазмом, меня рвёт желчью, выворачивает наизнанку так, словно я вот-вот выплюну собственный желудок. Задыхаясь от забившей горло мерзкой жижи, безуспешно пытаюсь сделать глоток чистого воздуха, но лёгкие не желают повиноваться. Надрывно кашляя, я вновь и вновь безрезультатно пытаюсь исторгнуть из себя скопившуюся внутри отраву.

На своих губах я чувствую металлический привкус крови, которая идёт так сильно, будто мне одним резким и точным ударом сломали нос. Она стекает на подбородок, срывается каплями вниз, пачкает одежду и не думает останавливаться. Я с трудом оглядываюсь по сторонам, смотрю под ноги, пытаясь понять, что со мной случилось, какое воздействие извне могло оказать столь сокрушительный эффект. По венам сейчас будто пустили яд Vipera lebetina, который грозит вскоре уничтожить меня, если я не пойму, как снять интоксикацию.

Сознание дрожит и рвётся, и я проваливаюсь в воспоминания двенадцатилетней давности, которые сейчас больше напоминают яркую галлюцинацию.

…Пожилой радушный узбек, принимавший у себя нас, серпентологов, во время экспедиции группы по Средней Азии, захотел угостить своих гостей спелыми дынями. Он отправился на бахчу, которая находилась неподалёку от дома. Примерно через полчаса, удивлённые и обеспокоенные его отсутствием, мы решили посмотреть, не случилось ли чего. Как оказалось, вовремя. На сухой земле, среди раздавленных дынь, корчился от боли хозяин. Его лицо в потёках зловонной рвоты побагровело от натуги. Он обхватил стремительное опухающее левое предплечье и безостановочно шептал: «Гюрза, гюрза, гюрза!..» В глазах застыло выражение ужаса и полной беспомощности. Ему невероятно повезло, что среди его гостей оказался опытный токсиколог, у которого был с собой запас необходимых для путешествия противозмеиных сывороток. Если бы не это обстоятельство, укушенного гробовой гадюкой старика уже ничто не спасло бы от смерти.

Но здесь, в Портри, нет змей!..

…Приступ тошноты ослабевает через несколько невозможно долгих минут. Теперь она напоминает о себе лишь острым привкусом желчи во рту. Я сползаю по стене. Сидя на камнях, вытягиваю ноги, запрокидываю голову и дышу, дышу… Я вытираю всё ещё идущую носом кровь. На тыльной стороне ладони остаётся длинный алый след. По телу катятся капли пота. Я сплёвываю горько-солёную слюну.

Стянув с шеи косынку, промокаю ею лицо и машинально сую кусок испачканной шёлковой ткани в карман плаща. Должно быть, сейчас со стороны я выгляжу так, словно подверглась нападению. Палочкой кое-как убираю следы крови. Мне хочется подползти к кромке прибоя и умыться, опустить в воду лицо, ощутить на нём несущую облегчение холодную влагу, но сейчас у меня на это нет сил.

Медицинский саквояж, который я так тщательно собирала в дорогу, уже пуст: и почему я не подумала о том, что после возвращения помощь потребуется мне самой?

Боль в груди не проходит. Она начинается где-то в районе солнечного сплетения, ползёт к левому плечу, сжимает обручем горло. Голова кружится, перед глазами всё плывёт, дыхание становится поверхностным. Я хватаю себя за шею, рву ворот плаща.

Последнее, что я успеваю запомнить перед потерей сознания — длинный тоскливый гудок входящего в гавань и почти невидимого в тумане рыбацкого судна.

2 мая 1999 года, Портри

Лампа под абажуром отбрасывает на пол библиотеки пятно тёплого желтоватого света, похожее на разлитое топлёное молоко. Я сижу за столом, покрытым ажурной вязаной скатертью. Передо мной стоит небольшой, размером с ученическую тетрадь, портрет в простой багетной рамке. Изображённый на нём Северус замер в напряжённой позе в глубине кабинета, заставленного стеллажами. Неподвижный взгляд устремлён куда-то мимо меня.

Северус снова молчит, как молчал в тот самый день, когда я только получила его портрет, специально заказанный для меня Гарри Поттером. Он не проронил ни единого слова до нынешнего дня, первой годовщины своей смерти, когда всё, абсолютно всё изменилось.

…Сегодня утром, стоя у края скалы в Элишадере, я наконец-то услышала его голос. Портрет ответил на отчаянную мольбу не оставлять меня одну. Жадно всматриваясь в искусно изображённое на холсте лицо сквозь пелену моментально навернувшихся на глаза слёз, я поймала себя на мысли, что это не Северус ожил, а я наконец-то восстала из мёртвых. Что моё осиротевшее сердце пришло в движение, как ржавый, покрытый паутиной маятник, и заново начало отсчитывать секунды, минуты, часы осмысленной жизни..

Наш разговор был недолгим, и на всём его протяжении я изо всех сил боролась с застрявшим в горле комом. Мне хотелось кричать, но голос то и дело садился почти до сипа. «Не исчезай! — умоляла я про себя человека, любовь к которому не утихла даже после его смерти. — Только не сейчас, когда я наконец-то обрела тебя!»

Напрасно остатки здравого смысла пытались втолковать мне, что это всего лишь опасный самообман. Что не стоит ассоциировать ушедшего в небытие человека с его изображением, даже если создавший его художник считается гениальным портретистом. Разум буквально вопил мне: «Очнись, что же ты делаешь! Это только воплощённое на волшебном холсте собирательное воспоминание знавших Снейпа людей, обрывки чужих и всегда субъективных эмоций, квинтэссенция впечатлений от встреч с ним, не больше!» Но, несмотря на все доводы, он был вынужден капитулировать перед затопившей всё моё существо радостью.

Видеть Северуса, говорить с ним, прикасаться к стеклу, за которым он находился, — всё это было так остро, так ярко, так по-настоящему! Ощущение того, что он жив, было полным. Я снова смогла взглянуть ему в глаза и увидеть, что он отвечает мне прямым взглядом! Пусть это тысячу раз была иллюзия, как пытался мне внушить рассудок, пусть! Разве теперь это имело хоть какое-то значение?

У меня внутри всё перевернулось, когда лицо Северуса исказила насмешливая гримаса, а нервные руки пришли в движение… Когда послышались волнующие меня интонации глубокого низкого голоса, и по моей коже побежали мурашки.

Живой...

Здесь, рядом со мной.

На расстоянии нескольких дюймов.

Моя реакция на это не была выдумкой. Родной, любимый, бесконечно дорогой человек возвратился ко мне, как солдат с войны, которого все вокруг считали пропавшим без вести и давно перестали ждать.

Все, кроме меня.

После того, как вновь обрела дар речи, я отчётливо поняла: ловушка моих ожиданий захлопнулась, и я угодила в неё с доверчивостью кролика. Случись что с портретом, лишись я возможности общаться с ним, и нового удара мне будет не перенести. И, наоборот, если я буду видеть и слышать его, разговаривать с ним, то, наверное, сумею начать относительно нормальную жизнь, вынырну из хаоса событий и деструктивных эмоций, в котором пребывала всё это время.

Год назад в стремлении облегчить предсмертные муки Северуса я взяла его руку в свою, презрев древний запрет и подвергнув себя действию малоизученного, коварного и весьма избирательного проклятия. То прикосновение впечаталось в кожу, как глубокий ожог, зарубцевалось и превратилось в персональную метку, которую небытие оставило на моей руке, когда я вернулась оттуда одна, не умея ни забыть, ни принять случившегося.

И до сих пор в своих мыслях я не выпустила ладони Северуса из своей.

Но теперь снова, как тогда, в госпитале, я остро почувствовала ту же незримую, прочную связь между нами, двумя чувствующими, опустошёнными своими потерями людьми, которые ещё так много важного не сделали, не пережили, не успели — ни познать настоящего счастья, ни испытать притяжения взаимной любви.

Но если прежде это было ощущение отчаянного, последнего шанса пробиться в угасающий разум умирающего, то сейчас это походило на крепкую нить, которая тянулась от меня к живому — живому! — сердцу Северуса. Моя собственная энергия текла прямо к нему! И когда он с той стороны портрета положил руку на стекло, а я поднесла пальцы к его уменьшенной в несколько раз ладони, то, готова поклясться, меня с ног до головы обдало жаром. Потому что это было прикосновение не к нарисованной, а тёплой коже, которое усиливалось столкновением наших магических потоков.

Разве это стало бы возможным, если бы изображение было наделено лишь марионеточным свойством двигаться и воспроизводить осмысленную речь? Всё волшебство мира не в состоянии полностью скопировать и воссоздать личность человека. Максимум — дать её отражение на волшебном портрете. Но, разговаривая с Северусом, я видела перед собой его настоящего и не могла ошибаться. Я чувствовала вибрации сильной, яростной души, по недоразумению заключённой в тесном нарисованном мире. Спрятав портрет под плащ, я обхватила его дрожащими от волнения руками, прижала к груди. Горло свело судорогой, а так много хотелось сказать Северусу, чтобы он понял, как невыносимо и горько мне пришлось без него.

— Мне нет жизни без тебя, — едва слышно прошептала я.

Если бы я только нашла в себе силы, то рассказала бы ему о том, что весь этот год я существовала только по инерции. Тело худо-бедно функционировало, я куда-то ходила, что-то говорила и делала, но моя душа была мертва. Она сгорела вместе с Северусом в огне погребального костра, превратилась в пепел и была развеяна по ветру. Я умерла раньше отпущенного мне срока, чтобы уйти вслед за тем, кого любила, а мире людей осталась лишь моя опустевшая и уязвимая телесная оболочка.

Я уволилась из Мунго, несмотря на крайнее недовольство Сметвика и настойчивые уговоры Остина этого не делать, дескать, за заботой о больных мне будет легче справиться с собственной потерей. Но я ответила Руперту, что смерть близкого человека переполнила моё личное врачебное кладбище, на котором больше не осталось места, чтобы хоронить новых мертвецов.

Да разве я могла появиться в госпитале после всего, что пережила, где каждая мелочь кричала о том, что случилось? Каково мне было бы проходить мимо палаты (не говоря уже о том, чтобы войти внутрь!), где умер Северус, понимая, что память мгновенно и безжалостно оживит все события той кошмарной ночи?

Сколько раз я в мельчайших деталях воспроизводила каждое мгновение, проведённое рядом с ним! Как безуспешно пыталась понять, что именно сделала не так, почему не сумела его вытащить обратно в жизнь. Ведь я правильно идентифицировала и укусившую его тварь, и яд. Я рискнула и ввела мощную экспериментальную сыворотку, которая ненадолго вернула Северуса в сознание и отсрочила его уход на несколько часов.

Безостановочно плутая в лабиринте сомнений в своей профессиональной компетентности, я пыталась найти обстоятельства, которые прямо указали бы на совершённую врачебную ошибку. Если бы мне удалось её отыскать, я исказнила бы себя, но, по крайней мере, точно знала бы причину, по которой не сумела спасти своего самого главного пациента.

Однако анализ и логика раз за разом безжалостно подводили меня к единственному выводу: действия коллег и мои собственные были верными, жестокая правда заключалась в том, что Северус мог, но по какой-то причине сам не захотел остаться. Мои мольбы были бессильны его переубедить. Я так мало значила для него при жизни, что наивно было бы думать, будто его отношение ко мне могло измениться у черты, которую он хладнокровно и решительно подвёл под своей судьбой. Вот только я не смогла его отпустить, несмотря на то, что знала, к кому он так торопился уйти, с кем столь настойчиво хотел встретиться.

По ночам мне часто снились сны, в которых я никогда не видела Северуса мёртвым, но при этом заранее знала, что с ним вот-вот должно произойти непоправимое. Я всеми силами пыталась уберечь его, спрятать, запереть, обмануть, подставиться под его гнев, только бы удержать подальше от Хогвартса. Но в самый последний момент, когда я уже почти торжествовала победу, он ложью, хитростью или силой выворачивался из-под моей опеки, исчезал, и тогда я понимала, что он добровольно отправился навстречу собственной гибели. Я просыпалась в слезах с единственной мыслью: у меня снова ничего не получилось, я не смогла его спасти. Не смогла...

Моя связь с ним никуда не исчезла даже после его смерти. Было ли это побочным действием «проклятия последнего прикосновения», или аутосуггестией, или психическим расстройством на фоне пережитого стресса, я не знаю. Но ощущение того, что Северус где-то рядом, не пропадало.

Сколько раз, находясь дома, я слышала лёгкие быстрые шаги по поскрипывающим половицам! Метнувшись на звук, я успевала заметить исчезающую в дверном проёме смутную тень, очертаниями похожую на знакомую фигуру. Но это ничуть не пугало меня — напротив, наполняло сердце ликованием: он здесь, со мной, я могу его видеть! Пусть это только бесплотный дух. Ощущение его присутствия заставило бы меня смириться даже с привидением. Только бы не быть одной среди этих давящих на меня стен старого дома, превращаясь от воспоминаний в скулящий и никчёмный комок с вывернутой наизнанку кожей.

Но Северус не просто мерещился мне наяву. Он точно звал меня за собой. Настойчиво, упорно, неотвратимо.

В такие моменты мне хотелось распасться на атомы, стать умиротворяющим пейзажем под высоким небом моей родины. Больше не испытывать ни боли, ни сожалений, ни угрызений совести, ни отчаяния.

Ощутить такой долгожданный покой…

Покой — как у недвижимых базальтовых скал, о которые разбиваются любые бури.

Покой вечности, когда в прошлом остаётся человеческая жизнь с её суматошностью, поиском ускользающего смысла и тщетными попытками обрести немного счастья.

Как же был силён этот соблазн!..

И только осознание ответственности за дочь и стойкое неприятие самоубийства как способа убежать от неразрешимых проблем не позволили мне наложить на себя руки в минуты особенно острых кризисов.

Возможно, я действительно медленно сходила с ума, однако, если бы меня спросили, желаю ли я успокоиться, полностью забыть о случившемся, освободиться от гнёта эмоций, вернуться к нормальной жизни или же и дальше предпочту оставаться в мире опасных, разрушающих мой рассудок иллюзий, я без колебаний выбрала бы последнее…

О происходящем я не рассказывала даже Руперту, понимая, что мой друг не без оснований заподозрил бы у меня проблемы с психикой и из самых лучших побуждений затаскал потом по целителям-мозгоправам. Впрочем, он и без того видел много настораживающих его моментов, и по этой причине взял за обыкновение почти ежедневно появляться в моём доме. Выискивал самые разные предлоги, часто смехотворные и надуманные, лишь бы только надолго не оставлять меня одну. В первые месяцы после смерти Северуса он превратился в мою няньку, сиделку и персонального целителя.

С дежурств в госпитале, даже самых тяжёлых и выматывающих, он мчался в Портри, беспокоился о моём питании и отдыхе, колол успокоительные и поднимающие иммунитет средства, ставил капельницы, когда я превратилась в тень от апатии и полного отсутствия аппетита. Готовил снотворное зелье, укладывал меня спать, словно маленького занемогшего ребёнка, и долго сидел рядом, дожидаясь, когда я забудусь сном. И только убедившись, что его усилия подарили мне очередную передышку, возвращался в свою лондонскую квартиру.

Он держал меня на плаву, и я не могла не понимать, что без его помощи я бы не справилась с бедой, которая одним рывком выдернула из меня жизненный стержень, превратив в жалкое, бесполезное существо с почти атрофированной волей.

Пожалуй, именно тогда я сполна ощутила деятельную заботу Руперта, оценила его самоотверженность и преданность. Он действительно очень тревожился за меня. Я видела, что происходящее причиняет ему сильную душевную боль, и чтобы поскорее его успокоить, стала притворяться, что моя пошатнувшаяся после пережитой трагедии нервная система постепенно приходит в норму, а состояние стабилизируется. Мне казалось, что я ужасно ловкая актриса, вот только провести Руперта не удалось. Он читал меня как открытую книгу, охотно поддакивал моим словам, подыгрывал показной уверенности в том, что я в полном порядке, чтобы уже на следующий день как ни в чём не бывало снова возникнуть на пороге моего дома.

Он чуть ослабил свою опеку лишь тогда, когда Поттер привёз мне портрет Северуса. Гарри рассказал, что сомневался, отдавать мне его или нет, потому что по непонятной причине ни ростовое изображение профессора в Хогвартсе, ни его уменьшенная копия не демонстрировали признаков жизни, присущих волшебным портретам.

— Они совсем не знают тебя, — произнесла я, когда впервые осталась наедине с нарисованным Северусом. — Ты снова всех надул, признайся?

Я замерла, ожидая услышать многозначительное покашливание или хмыканье. Но ответной реплики не последовало. Изображение было недвижимо.

Портрет молчал.

* * *

…Во дворе слышится хлопок аппарации. Ещё не видя гостя, я уже невольно улыбаюсь: Руперт. Через несколько секунд на крыльце раздаются знакомые шаги, и я иду открывать.

На пороге действительно стоит мой друг. Он держит в руках бутылку огневиски и внимательно изучает меня взглядом, словно хочет влезть в мысли и понять, что творится в моей голове в годовщину смерти Северуса.

— Здравствуй, Мэри.

— Проходи, Руперт.

Он направляется в гостиную и, опустившись на диван, осматривается по сторонам, словно надеется увидеть в комнате кого-то ещё. Потом вытягивает длинные ноги, устало надавливает большим и указательным пальцами на веки.

— Тяжёлое дежурство?

Он молча кивает.

— Спасибо, что пришёл. Я рада, что ты здесь.

Из шкафа с посудой я достаю два бокала. Приношу тарелку с закуской и ставлю на столик перед Рупертом. Он открывает бутылку и наполняет бокалы.

— За ушедшего. Пусть ему там будет спокойно.

Он залпом, даже не поморщившись, выпивает крепкий напиток. Я следую его примеру, чуть охнув, когда огненный шар проваливается в пустой желудок и разбивается там на сотни мелких осколков.

Никто из нас даже не притрагивается к закуске.

— Не верится, что уже год миновал, — говорит в пространство Руперт. Потом поворачивается ко мне. — А ты молодцом. Не ожидал, честное слово.

— Утром я была в Элишадере.

— Кто бы сомневался...

— Знаешь, Руперт, сегодня там кое-что произошло. — Я ёрзаю под вопросительным взглядом моего друга, а потом выпаливаю: — Северус наконец-то со мной заговорил.

На мгновение в глазах Руперта появляется ошарашенное выражение, быстро сменяющееся тревогой.

— Мэри…

— Я не сошла с ума, Руперт! Разумеется, я имела в виду портрет Северуса, а не его самого…

— Ты хочешь сказать, что он столько времени молчал, но именно сегодня, в годовщину смерти, его вдруг пробило на общение с тобой?

— Не веришь? Пойдём, я тебе докажу!

Я тяну Руперта в библиотеку, где на столе стоит портрет в багетной рамке.

— Северус, — зову я и улыбаюсь, заранее предвкушая, как вытянется от изумления недоверчивое лицо моего друга, когда его поприветствуют ехидной ухмылкой или хотя бы удостоят лёгкого, небрежного полупоклона, — представляешь, этот чудак не верит, что мы сегодня разговаривали с тобой!

Изображение на портрете не двигается. Руперт кусает губы и хмурится.

— Мэри, — вкрадчивым тоном говорит он, — ты расстроена. В такой день это абсолютно объяснимо. Может, тебе только показалось, что Снейп говорил с тобой? Ожидания иногда играют с нами дурную шутку.

Он берёт меня за локоть, желая успокоить. Я вырываюсь.

— Да нет же! — говорю я чуть не плача. — Как ты можешь утверждать, будто мне показалось, если тебя не было рядом со мной, когда всё это произошло?

— Тогда как ты объяснишь его нынешнее молчание?

— Возможно, он просто не хочет говорить при посторонних? — произношу я и вижу исказившую лицо друга гримасу.

Мысленно охаю, сообразив, что я только что ляпнула. Назвала Руперта «посторонним»! Каким обидным, должно быть, является это слово для человека, благодаря которому я выживала весь последний год!

— Прости, прости меня, Руперт, — я утыкаюсь ему грудь. Мне неловко встречаться сейчас с ним взглядом. — Сама не понимаю, что со мной происходит... Но я правда не обманываю тебя! Когда Северус заговорил, я так обрадовалась!

Руперт отстраняется, берёт меня двумя пальцами за подбородок и заставляет взглянуть на него. В устремлённых на меня светлых глазах теплится нежность.

— Ты невозможна, Мэри. Как я могу обижаться на тебя? Или всерьёз сомневаться в твоих словах? Если ты говоришь, что так было, значит, это действительно произошло на самом деле.

Он осторожно, но настойчиво увлекает меня прочь из библиотеки. Мы возвращаемся в гостиную. Я сбита с толку и не могу понять его реакции на свои слова.

То есть, он всё-таки мне верит? Или нет?

— Расскажи, что сегодня произошло, — просит Руперт. — Если это, конечно, не тайна.

Я дрожащей рукой беру бутылку и наливаю полный бокал огневиски. Под внимательным взглядом Руперта выпиваю содержимое и, поперхнувшись, кашляю. Он шлёпает меня по спине. Потом, дождавшись, когда моё горло прочистится, а дыхание вновь успокоится, пододвигает тарелку с закуской. Коротко произносит:

— Ешь.

Сам он к спиртному больше не притрагивается. Я в одиночку допиваю остатки. Руперт не препятствует мне, только всё больше мрачнеет. Я же чувствую, что быстро хмелею. Не столько от выпитого на пустой желудок крепкого алкоголя, сколько от того, что сама хочу набраться, чтобы выговориться и оставить на дне бутылки всё то, что сейчас испытываю, закупорить эту адскую смесь пробкой... И организм идёт мне навстречу в этом жалком и примитивном желании. Изображение в глазах постепенно начинает плыть, очертания предметов теряют свою резкость. Я пытаюсь сфокусировать взгляд на пустом бокале на столе, вокруг которого почему-то возникает золотистое свечение.

— Северус признался, что увиделся с Лили... в присутствии Джеймса. А чего он, собственно, хотел? Что она встретит его там с распростёртыми объятиями? Скажет, что ждала? Поблагодарит за жертву? За спасённого сына? За мучительную смерть ради победы в этой трижды грёбаной войне?

Жгучая обида — до ломоты в висках и трясущихся губ, когда не можешь постоять за себя и адекватно ответить на оскорбление, размашисто бьёт под дых. В ушах звенит, словно до предела натягиваются и вот-вот лопнут барабанные перепонки. К глазам подкатывают предательские слёзы. Мне некогда разбираться, настоящие они или вызваны действием спиртного. Хочется обхватить себя руками, сложиться пополам и завыть, выплеснув в этом вое-крике всю боль, которую я ношу в себе. Чтобы не сорваться в истерику и не потерять остатки самоуважения, я впиваюсь ногтями в диванную обивку.

Руперт замечает моё движение и напрягается, готовясь предотвратить нервный припадок.

Воздух с шипением выходит сквозь стиснутые зубы. Уставившись на трещину в паркете, я наконец-то говорю вслух то, что столько времени не даёт мне покоя:

— Как он мог?.. Как он мог, Руперт?! Променять целую жизнь на шанс увидеть ту, которой никогда не был нужен по-настоящему… Неужели, чтобы понять очевидное, ему потребовалось умереть? Он был необходим мне, но никогда меня не замечал…

В памяти возникает цветущий май — Мерлин знает сколько лет назад. Яркий, по-летнему жаркий день, бьющее с безоблачного неба солнце. Окрестности Хогвартса. По берегу озера бежит рыжая девочка. Ветер треплет её длинные вьющиеся волосы, а со стороны кажется, будто колышется и рассыпает сверкающие искры пляшущее пламя костра. Внезапно она останавливается и, запрокинув голову, радостно смеётся от переполняющей её жизненной энергии. Встав на цыпочки, кружится на месте, раскинув руки в стороны. Вынутая из распущенной косы зелёная атласная лента извивается и сворачивается кольцами, словно живая…

Манящая огненная кисточка в звенящем от зноя воздухе.

Потом она машет рукой темноволосому мальчугану, который спешит к ней быстрым шагом и несёт две школьные сумки. Он изо всех сил старается выглядеть серьёзным, но в его глазах стоит такой восторг, словно он увидел чудо наяву.

Этих детей уже давно нет, как нет больше и тех взрослых, которыми они стали...

— Руперт, я пообещала ему, что мой прах тоже развеют в Элишадере, — говорю я и, повернувшись к своему другу, спрашиваю с надеждой: — Ты ведь поможешь мне? Мне больше некому доверить такое дело. Только ты сумеешь понять, насколько это важно для меня. Я не могу нарушить данное Северусу слово. Потому что… он будет ждать меня там.

Руперт смыкает ладони за моей спиной и прижимает меня к себе так крепко, что я слышу биение его сердца — быстрые глухие толчки. Тёплые губы касаются моего лба, переносицы, глаз, и я отстранённо думаю о том, как, должно быть, неприятно солоны на вкус мои слёзы, которые всё льются и льются по щекам.

— Ты будешь жить долго-долго, Мэри, — у моего уха раздаётся его тихий надтреснутый голос. — А потом я сделаю то, о чём ты просишь.

Сознание вычленяет только одно слово: «сделаю», и я благодарно приникаю головой к плечу Руперта. Мне так спокойно сейчас в кольце его надёжных рук, готовых защитить и спрятать от проклятого мира, справедливости в котором не больше, чем в шальной маггловской пуле, слепо поражающей свою жертву… С ним не нужно притворяться или казаться лучше, не стыдно выглядеть слабой, пьяной, глупой, беспомощной, отчаявшейся, потерянной, не имеющей возможности что-либо изменить...

Всё же как хорошо, что он есть! Иначе мне впору было бы свихнуться от одиночества. Потому что ни родители, ни дочь не знают, что произошло в моей жизни год назад. Натали перешла на последний курс Ильверморни, ей нужно сосредоточиться на учёбе. Выбивать девочку из привычной колеи, чтобы она волновалась за свою мать, я считаю невозможным для себя поступком. Тревожить родителей, которые уже далеко не молоды, я также не имею права. Бывшие коллеги по работе, которые в курсе истории с Северусом, меня жалеют, конечно, но мне не нужна их любопытствующая, сопливая, жадная до подробностей жалость, сопряжённая с перешёптываниями за спиной и беспощадными женскими сплетнями.

И только Руперт всё понимает и никогда не предаст. Я цепляюсь за него в самые тяжёлые минуты, как за спасательный круг, и предпочитаю не задумываться над тем, чего стоят ему все усилия казаться бесстрастным рядом со мной. И гоню, упрямо гоню от себя опасные мысли о том, что его особое отношение ко мне уже давным-давно переросло рамки крепкой дружбы двух сокурсников и коллег по работе.

Наверное, я страшная эгоистка, но я действительно не могу без него. Лиши меня его общества и поддержки, и в жизни всё моментально перевернётся, как от потери родного человека. Потому что тогда я останусь совершенно одна и не выдержу жестокого противостояния со своими внутренними демонами, а такая перспектива страшит меня больше всего.

Опьянение подминает меня под себя, распластывает, наваливается на грудь могильной плитой. Мысли становятся тяжёлыми, неповоротливыми, вязнут в нём, как мухи в разлитом густом сиропе. Я почти слышу их надсадное и недовольное жужжание, наполняющее невыносимым гулом голову. А потом всё вдруг кончается. С закрытыми глазами я плыву по воздуху, чувствуя себя лёгкой-лёгкой, свободной от какого-либо притяжения и подчинившись той силе, что меня сейчас бережно несёт над землёй. Большие ласковые ладони опускают меня на кровать, осторожно поворачивают набок, убирают упавшие на лицо волосы. Чуть приподняв ресницы, я вижу склонившегося надо мной Руперта, ощущаю несильную боль от иглы шприца, а потом прикосновение к телу тёплого одеяла. Через минуту с небольшим на потолке гаснет светлое пятно от лампы, и я проваливаюсь в темноту — без сновидений, мыслей и чувств.

3 мая 1999 года, Эдинбург

…Я прихожу в себя под деревом, плотно опутанная корнями и гибкими, эластичными стеблями какого-то растения, напоминающего дьявольские силки. На лоб мне раз в несколько секунд падает тяжёлая капля воды, а я не могу ни отвернуть голову, ни высвободиться из ловушки, в которую угодила.

Вверху, примерно в полутора метрах надо мной, я слезящимися глазами различаю свисающий длинный лист с загнутыми внутрь краями. По нему, как по узкому жёлобу, медленно-медленно стекает холодная дождевая влага. Она останавливается у острого тёмно-зелёного кончика, копится там, после чего очередная капля угрожающе срывается и летит вниз с явным намерением размозжить мне голову.

Кап.

Пытка водой? Но кому потребовалось так изощрённо мучить меня?

Кап.

Я пытаюсь уклониться от очередного столкновения, но тщетно. Полная неподвижность. Меня оглушили и одновременно сломали позвоночник?

Кап.

Всё, что ниже шеи, я сейчас не чувствую. Но все нервы, какие только есть в моём теле, внезапно мигрировали в центр лба. И любое прикосновение к этой точке причиняет невыносимую боль, расходится от неё кругами, сверлит затылок, пронзает гвоздями виски.

Кап.

Пожалуйста, помогите! Помогите! Пожалуйста!.. Пожалуйста…

Я захлёбываюсь криком, но меня никто не слышит…

Кап.

Поднять голову! Запрокинуть, повернуться, подставить под новый удар другую часть лица. Скулу, переносицу, висок, подбородок — всё что угодно!

Кап.

Даже просто поймать каплю языком, размазать её по пересохшему нёбу было бы счастьем. Получить передышку...

Кап.

Ужас белым пламенем выжирает меня изнутри.

Кап.

Я умру?

Кап.

Мне кажется, ещё одна капля добьёт меня, и мой мозг вытечет через уши мутной водичкой с вкраплениями теперь уже бесполезного серого вещества.

Кап.

Помогите! Помогите!! Ну хоть кто-нибудь!!! Помо…

Кап. Кап. Кап. Кап. Кап. Кап. Кап.

…Погода быстро портится, и внезапно припускает грозовой ливень — настолько сильный, что мгновенно образовавшиеся лужи вскипают пузырями. Стена воды размывает серую историческую часть Эдинбурга, превращая высокие острые шпили на крышах и мрачные каменные дома в полупрозрачный акварельный рисунок.

— Добрый день, миссис Макдональд.

К моему столику, стоящему в глубине просторного эркера на втором этаже пивной «Last drop», подсаживается одышливый, очень полный мужчина лет шестидесяти с нарочито хрипловатым, будто простуженным голосом, одетый в клетчатый твидовый костюм. Одежда на нём сухая, а это значит, что, войдя с улицы, где репетицией второго Всемирного потопа бушует майская гроза, он или успел быстро высушить её заклинанием, или, что более вероятно, явился сюда заранее. Наверняка ждал моего появления внизу, в старом помещении паба, куда заходят только магглы. Расположившись за одним из ближайших к двери столиков, над которыми в качестве сомнительных украшений свисают с потолка верёвочные петли для висельников, можно в подробностях рассмотреть каждого посетителя. А встречу он назначил мне здесь, на втором этаже, куда пускают перекусить и выпить исключительно волшебников.

— Здравствуйте, мистер Фултон. Что вы мне хотели предложить?

— Вы деловая женщина, и мне нравится ваш подход, — он усмехается в пшеничные усы и кладёт передо мной увесистый том. — Вы сразу берёте быка за рога.

Я скашиваю глаза на название: «Яды и противоядия» Гдаля Оксенгендлера. От собеседника не укрывается мой короткий вздох разочарования: книга редкая, как и было обещано в письме, но не настолько, чтобы нужно было сломя голову мчаться за ней из Портри в Эдинбург на встречу с неизвестным букинистом.

— Что-то не так? — Фултон прищуривается.

— Ваш товар хорош, спору нет. Вот только у меня в библиотеке уже есть точно такое же издание.

— Позвольте с вами не согласиться, мадам. Я настаиваю, чтобы вы посмотрели внимательнее, — он снижает голос и таинственно произносит: — В рецептуру кое-где внесены существенные правки, что делает этот экземпляр не просто особенным, а уникальным.

Подчиняясь его странной настойчивости, я беру том в руки. Пожелтевший пергамент, сотни страниц научного текста, рисунки, формулы, таблицы. Всё это мне прекрасно знакомо. Не хватает разве что сделанных моей собственной рукой пометок на полях напротив особенно интересных, сложных или редко встречающихся противоядий.

Но всё же я медленно и старательно пролистываю книгу. И не вижу в ней совершенно ничего нового для себя.

— Посмотрите на странице сто тридцать три, — с внезапным волнением говорит Фултон, и мне на миг кажется, что его голос будто… стал моложе?

Я открываю книгу на указанной странице. Поверх высветленного текста угольным карандашом сделан рисунок артефакта, который теперь, после войны, можно отыскать разве что в тайнике какого-нибудь чистокровного семейства, располагающего достаточными средствами, чтобы приобрести такую диковинку у торговцев на чёрном рынке. Его несанкционированное использование запрещено законом. Для помещения в коллекцию в качестве экспоната такую вещицу нужно специально регистрировать в Министерстве магии как оружие. Даже сотрудники отдела тайн имеют весьма ограниченный доступ к подобным артефактам из-за непредсказуемости их действия и последствий... Их внезапная поломка может грозить катастрофой. Однако, судя по обилию деталей, которые я могу разглядеть на пиктограмме, неизвестный художник явно делал свою копию с оригинала.

Подняв глаза на книготорговца, я встречаюсь с его напряжённым взглядом.

— Коснитесь этого рисунка палочкой, когда вокруг будет... гм... поменьше магглов, — шёпотом произносит он. — И вы сможете спасти жизнь.

Мне становится не по себе. Его слова раскалённой иглой вонзаются в сознание. Я резко отпихиваю от себя книгу, как будто прямо передо мной вдруг возник и поднял своё смертоносное жало индийский красный скорпион.

— Кто вы такой?

— Я — рука судьбы, — Фултон усмехается, и мне кажется, будто я раздвоилась: одна часть меня спокойно взирает на происходящее, а другая страдает от зрительных галлюцинаций: со лба и щёк шестидесятилетнего мужчины одна за другой исчезают мелкие морщины, словно театральный актёр после спектакля вернулся в гримёрку и принялся стирать краску с лица.

Увидев моё недоумённое выражение, визитёр неожиданно начинает спешить и суетливо откланиваться:

— До свидания, мадам. Мне уже пора.

Он встаёт из-за стола и делает шаг в сторону, намереваясь уйти, но я успеваю крепко вцепиться в его запястье и, кажется, причиняю боль, потому что Фултон заметно морщится.

— Погодите! Вы забыли книгу!

— Нет-нет, я прошу, чтобы вы взяли её с собой и получше рассмотрели!

— Что же вы за букинист такой, если уходите, не попросив за свой раритет даже задатка?

Фултон отворачивается, явно не желая больше встречаться со мной взглядом, и настойчиво пытается высвободиться из моей хватки.

Как вдруг… Я вижу, как кожа на его запястье сдвигается, плывёт, становится похожа на перчатку из тонкой мягкой замши, которую он вот-вот снимет... Я ощущаю под своими пальцами совсем молодую руку!

Оборотное зелье? Ну конечно! Как же я сразу не догадалась!

— Отпустите меня! Пожалуйста! — бормочет он и кашляет, словно поперхнувшись. Я различаю в тоне лже-книготорговца испуганные и умоляющие нотки. Сейчас его голос кажется мне не просто молодым, а странно знакомым, как будто… да нет, не может быть! Но иллюзия не исчезает, потому что я слышу манерные интонации и лёгкое растягивание гласных… Нарциссы Малфой?

К зрительным галлюцинациям присоединились ещё и слуховые?!

— Я не знаю, кто вы такой на самом деле, мистер Фултон. Если я вам действительно настолько нужна, то жду вас завтра днём у себя дома. С книгой. Думаю, вы без проблем узнаете мой адрес в Портри. Но если вы и дальше намерены играть в таинственность, я прошу вас более не искать меня.

Только после этого я разжимаю пальцы и выпускаю его руку. Он, не оглядываясь, быстрым шагом идёт вперёд, опустив голову, словно пытается съёжиться, стать незаметным. Я смотрю на него во все глаза, и он пару раз спотыкается под моим буравящим его спину взглядом. Костюм, ещё несколько минут назад ладно сидевший на нём, теперь словно стал на несколько размеров больше и болтается на удаляющейся поджарой фигуре, словно тряпка. Если моё предположение о принятом Фултоном зелье верно, то сейчас он правильно поступает, стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания.

Хотя, разумеется, это вовсе не Фултон. Но и не Нарцисса Малфой. Несмотря на бесформенную одежду, я могу отличить плавные очертания женского тела от мужского. Кроме того, мадам Малфой не стала бы разыгрывать пошлый детектив и вызывать меня в Эдинбург. Предлагая встречу, она подписала бы письмо собственным именем. Я в этом больше чем уверена. Вот только у нас с ней не настолько близкие отношения, чтобы искать общества друг друга. Она была на похоронах Северуса, и с тех пор я больше ни разу с ней не пересекалась.

Но кто тогда этот человек, столь поспешно ретировавшийся после того, как оборотное зелье стало терять свою силу? И зачем ему понадобилась я — в недавнем прошлом учёный, исследователь, целитель-токсиколог, а в настоящем — не представляющая ни для кого интереса рядовая домохозяйка, находящаяся к тому же в состоянии тяжёлой затяжной депрессии?

И зачем я сама, смеркут меня побери, отправилась на эту встречу? Услугами букинистов я не пользовалась уже давно, почему же тогда я ответила согласием увидеться с одним из них — и не где-нибудь в Портри или Лондоне, а в Эдинбурге? И почему, наконец, у меня подпрыгнуло и зашлось от волнения сердце, когда сегодня утром роскошный, холёный филин-альбинос, севший на карниз моего дома, протянул мохнатую когтистую лапу с прикреплённым к ней письмом и громко ухнул, всем видом показывая, что ожидает ответа?

Что заставило меня сообщить в записке время? Приснившийся сон, который наша преподавательница прорицаний наверняка сочла бы предвестником грядущих несчастий, или внутреннее ощущение того, что полученное мной письмо скрывало в себе гораздо больше, чем могло показаться на первый взгляд?..

«Вы сможете спасти жизнь».

Бред!

Невозможно.

Нет!!!

Зажмурившись, я несколько минут неподвижно сижу, пытаясь совладать с состоянием, близким к нервному срыву. Положив на стол деньги за кофе, к которому так и не притронулась, я спускаюсь вниз и иду к выходу, оставив загадочную и пугающую меня книгу на столе в эркере, так и не решившись взять её с собой.

Я выхожу на улицу и впервые в жизни радуюсь безудержному майскому ливню, под которым за несколько секунд промокаю до нитки. Тугие дождевые струи бьют меня по лицу, проникают за воротник лёгкого пальто, но я остаюсь недвижима: мне сейчас требуется прийти в себя. Пусть даже таким радикальным способом.

Со стороны я выгляжу нелепо: стоящая столбом на брусчатке женщина в насквозь мокрой одежде, со свисающими сосульками длинных рыжих волос, впившаяся глазами в изображающую виселицу вывеску, по которой на мостовую беспрерывно стекает вода.

Последняя капля.

Последняя…

Переполнившая чашу моего терпения.

Тяжёлый сон-предостережение, название паба, неожиданная встреча, букинист под оборотным зельем, завуалированное предложение, на вид знакомый том с пиктограммой внутри, тихие, пронизывающие насквозь слова...

Не много ли странностей для одного дня и отдельно взятого человека?

«Яды и противоядия».

Книга, книга… Что в ней не так, кроме рисунка?

И внезапно я понимаю, что именно: вес. Она значительно тяжелее моего экземпляра, несмотря на то же самое количество страниц. А это значит, что она является хранилищем для ценного артефакта, чьё присутствие замаскировано заклинанием высшей трансфигурации.

Потрёпанный том с редчайшим содержимым брошен мною на столе, как неинтересный рекламный буклет, и он наверняка до сих пор там лежит, если только букинист не вернулся за ним сразу же после того, как я вышла из пивной.

Я вижу, как из дверей на улицу выскакивает с большим чёрным зонтом один из работников. Раскрывает его, приветливо машет рукой и, улыбаясь, направляется ко мне.

Но я жестом показываю ему, что мне не нужна ни помощь, ни забота, ни защита от дождя.

Сейчас, в эту секунду, я отчётливо понимаю, что всё, чего я отчаянно желаю — во что бы то ни стало дождаться завтрашнего дня.

4 мая 1999 года, Портри

Этой ночью я почти не смыкаю глаз. Меня подбрасывает на постели от любого подозрительного шороха. Только под утро уставший организм всё-таки даёт мне забыться сном.

Я просыпаюсь от стука в окно спальни. Распахнув шторы, вижу серую и неприметную почтовую сову, разительно отличающуюся от вчерашнего белоснежного посланца.

В мою ладонь ложится плотный листок очень дорогого картона с отделкой под муаровый шёлк — такой часто используют для изготовления визитных карточек, подчёркивающих высокий социальный статус владельца.

Два предложения, мгновенно прогоняющие остатки сонливости: «Ждите меня через час. Книга ещё при мне».

Быстро приведя себя в порядок, я не знаю, чем занять оставшееся до встречи время. Я слоняюсь взад и вперёд по дому. Мне не по себе. Беру в библиотеке портрет Северуса и спускаюсь с ним вниз, в гостиную. Ставлю его на каминную полку, провожу подушечками пальцев по нарисованному лицу. Ни единого движения, которое бы воодушевило и обрадовало меня, нет. И всё же присутствие портрета придаёт мне сил. Мне кажется, что за мной внимательно наблюдают чёрные глаза, которые становятся непроницаемыми, стоит только мне развернуться.

Может, Руперт прав, и разговор с Северусом всего лишь привиделся? Остатки моего душевного равновесия могли пошатнуться под тяжестью потери, долгого ожидания, одиночества, напрасных надежд. И расстроенные нервы создали иллюзию, в которую я поверила всем сердцем. Ведь так могло быть, верно?

Стрелка на старинных часах, висящих над камином, будто застыла на месте. Каждая минута сейчас кажется вечностью. Я должна узнать правду. Понять, что Фултон имел в виду под спасением. И чью именно жизнь я могу и должна спасти?

Ведь это же не то, о чём я безостановочно думаю уже почти сутки? Потому что этот поступок из разряда действий пациента психиатрической клиники. Это всё равно как подойти к вершине скалы, взмахнуть руками и, уверовав в то, что ты можешь летать, со счастливой улыбкой шагнуть вниз…

А если всё ещё хуже, и я попросту сошла с ума? Если всё, что происходит — и беседа с портретом, и вчерашняя встреча с книготорговцем, и я, расхаживающая по дому в состоянии сильнейшего нервного возбуждения и разговаривающая сама с собой, — всего лишь грозные проявления моего душевного нездоровья? Настигший меня психоз, спровоцированный пережитым проклятием и ударом, от которого я не смогла оправиться? Навязчивые идеи, загоняющие меня в угол собственных представлений и рисующие мне невероятно реалистичные картины искажённого до неузнаваемости мира?

Я впиваюсь в кожу на левом запястье так сильно, что кое-где сдираю её до крови. Саднящая боль и вид отпечатавшихся на руке ногтей немного приводят меня в себя. И в этот момент я слышу несколько осторожных ударов дверного молотка.

…Когда я понимаю, кто именно стоит у меня на пороге, я почти не удивляюсь. Даже если бы я ни разу не видела снимков своего посетителя в «Ежедневном пророке», мне всё равно не составило бы никакого труда назвать его фамилию: сходство с родителями, которых я знаю ещё с первого курса Хогвартса, поразительно.

Худое настороженное лицо с тонким профилем, серые отцовские глаза, светлые волосы и брови, длинные и загнутые, как у матери, ресницы, чувственная и гордая линия губ.

— Здравствуйте, мистер Малфой.

Я распахиваю дверь, приглашая его войти. Гость замирает, понимая, что разоблачён раньше, чем он успел представиться. Уголок его рта едва заметно дёргается, словно он всё ещё сомневается в своих действиях и обдумывает сейчас, не лучше ли прервать визит в самом начале и, извинившись, уйти. Но спустя несколько секунд всё-таки делает шаг вперёд.

— Малфой... Да, я — Драко Люциус Малфой. Глава благородных домов Малфоев и Блэков, — в его подчёркнуто высокомерной манере называть все свои титулы отчётливо сквозит поведение его отца. — Четвёртый лорд Аквитанский и Нормандский, если это имеет значение. Впрочем, думаю, уже не имеет...

— Мне надо было догадаться, что это были вы. При первой встрече я различила в вашем голосе интонации Нарциссы, но подумала, что это мне лишь почудилось… — Мы проходим в гостиную. — Чай, кофе?

— Нет, благодарю вас, миссис Макдональд, — в голосе Драко я слышу тщательно скрываемое нетерпение. — Если позволите, я бы хотел сразу перейти к делу.

Внезапно его глаза расширяются от изумления. Я пытаюсь проследить направление его взгляда и понимаю, что внимание гостя привлёк портрет Северуса. Он с минуту пристально изучает изображение, потом проходит к столу и садится в кресло — спиной к своему учителю.

— Итак, Драко, — я внимательно всматриваюсь в его лицо, — для начала ответьте, что вас заставило вчера разыграть передо мной столь сложный спектакль с применением оборотного зелья?

Он вскидывает острый подбородок.

— Я действительно пришёл в кафе под личиной Беннета Фултон-Стрэйджа, библиотекаря, который не раз помогал моему отцу доставать редкие книги. Но прибегнуть к конспирации меня заставила элементарная осторожность, мадам.

— Осторожность или недоверие ко мне?

— И то, и другое, если угодно. Но сегодня я пришёл к вам, чтобы предложить участие в… совершенно противоправном деянии.

— Вы предлагаете мне нарушить закон?

— Вижу, вы удивлены. Так вышло, что сейчас, кроме вас, я, пожалуй, единственный, кому очень тяжело смириться с одним уже состоявшимся фактом.

— Боюсь, я не совсем понимаю, к чему вы клоните, Драко.

Юноша барабанит тонкими пальцами по столешнице, а потом, словно решившись, изрекает:

— Вы в курсе, что Гарри Поттеру пришлось долго уговаривать Макгонагалл поместить в своём кабинете портрет нашего декана... директора Снейпа?

— Меня не интересует, кто кого уговаривал и сколько. Достаточно того, что я знаю: большой портрет Северуса в Хогвартсе, если так можно выразиться, мёртв. Он ничем не отличается от полотен, написанных магглами.

— А ваш?

— А мой... нет.

Не выдержав, я бросаю быстрый взгляд на бледное и неподвижное лицо за стеклом.

— Вот видите... Значит, я был прав, когда рискнул обратиться именно к вам.

Малфой ставит на журнальный столик портфель, обтянутый саламандровой кожей. Щёлкнув застёжкой, вытаскивает оттуда уже знакомый мне том «Ядов и противоядий». Одно движение палочкой, и книга раскрывается на нужной странице.

Встретившись со мной глазами, он быстро, словно боясь передумать, продолжает:

— Как вы уже, наверное, догадались, пиктограмма с секретом. И почему-то мне кажется, что вы уже знаете, с каким именно.

Он кладёт мне на колени увесистый том и выжидающе смотрит в лицо.

Момент истины?..

Я направляю на рисунок волшебную палочку и произношу заклинание, проявляющее незримые, скрытые предметы:

— Ostendam occultatum!

Раздаётся негромкий хлопок, и пространство передо мной на несколько секунд затягивает жемчужно-серая дымка. Когда она рассеивается, я вижу между страницами книги массивный, искусно выполненный из серебра и горного хрусталя хроноворот на длинной цепочке (вот почему книга была такой непривычно тяжёлой!). На миг закрываю ладонями глаза, не в силах поверить в реальность происходящего. Из оцепенения меня выводит взволнованный голос Малфоя.

— Мэм, я принёс вам эту книгу и спрятанный в ней маховик времени. Я доверился вам. Если бы меня с этим сцапали, сами понимаете, у меня был бы неплохой шанс сгнить в Азкабане. Надеюсь, теперь вы верите в серьёзность моих намерений?

Я стискиваю прохладное серебро пальцами, испытывая смешанное чувство страха и того, чему пока не могу дать названия. Догадки, одна другой безумнее, вспыхивают в сознании. И хотя Драко пока не произнёс ни слова об истинной цели своего визита, я, кажется, уже знаю, что именно он хочет мне предложить.

Знаю и… отказываюсь верить. Это слишком невероятно, чтобы быть правдой.

— Но это же... Вы хотите, чтобы я им воспользовалась?

Он нервно пожимает плечами.

— Я предлагаю вам средство. Орудие. А как вы им распорядитесь... это будет уже только ваше решение.

На мгновение у меня возникает желание отбросить хроноворот в сторону, а потом выставить Драко за дверь и постараться забыть о нашей встрече.

Но только на мгновение…

Несколько минут я молчу, разглядывая причудливый узор на волшебном артефакте. Потом медленно, очень медленно произношу:

— Я не верю в ваше бескорыстие, Драко, и вижу, что вы преследуете собственные цели, иначе не появились бы сегодня на моём пороге, рискуя своим будущим и судьбой семьи. Вам не кажется, что вы должны рассказать мне всю правду до конца? Тогда, возможно, мы с вами сумеем найти общий язык. Это, — я киваю на хроноворот, — слишком серьёзная вещь, чтобы относиться к ней легкомысленно, точно к безобидной игрушке.

Он поднимает на меня глаза и кривит губы. Снимает пиджак, тянется пальцами к манжете, расстёгивает запонку и закатывает снежно-белый рукав сорочки. С длинного, ещё по-подростковому худого предплечья смотрит змея еле видимой, поблёкшей татуировки.

— Я ответил на ваш вопрос? Да, мы, Малфои, никогда ничего не делаем просто так... И позвольте вас предупредить.... Во-первых, испытывая прибор, имейте в виду, что, куда бы вы ни отправились, через пять минут он вас вернёт в текущий момент... Во-вторых, мэм, очутившись в заданном промежутке времени, вы должны рассчитать всё таким образом, чтобы успеть выполнить задуманное. И только тогда, — он резко наклоняется, заставляя меня отпрянуть, — ваше возвращение случится в совершенно иную, нужную вам реальность.

Самоуверенность и скрытность мальчишки неожиданно выводят меня из себя. Глаза застилает яростью. Я чувствую, что меня настойчиво пытаются сделать пешкой в чужой игре. Палочка по-прежнему лежит в моей руке. Я незаметно направляю её на гостя и, улучив момент, когда Малфой посмотрит мне прямо в глаза, тихо, но отчётливо произношу: «Легилименс!»

Прорыв в чужой разум сейчас похож на удар в грудь, словно чьи-то жёсткие ладони изо всех сил пытаются меня удержать от вмешательства. Но картинка, которую я успеваю увидеть, вполне отчётлива.

…Драко настойчиво просит у родителей согласия на брак с Асторией Гринграсс... По поведению всех троих видно, что это не первая безуспешная попытка Малфоя-младшего поговорить с отцом и матерью.

Люциус, сидящий в кресле, подпирает рукой голову и лишь тяжело, устало вздыхает, но ничего не отвечает сыну. Нарцисса нервным жестом поправляет волосы и со сверкающими болью и негодованием синими глазами произносит: «Любишь? Они там все прокляты, умирают, не дожив до сорока лет! Женщины этой фамилии не приносят домам, в которые входят, благополучия, а своим мужьям счастья! Если вы поженитесь, у вас с ней наверняка будут дети, Драко. Но что будет с ними, когда их мать уйдёт в расцвете лет? Ты готов обречь их на раннее сиротство? А если, не дай Мерлин, родится девочка, на которую тоже перейдёт родовое проклятие? — мадам Малфой в отчаянии всплёскивает руками. — Ну как ты не понимаешь столь очевидных вещей?! И что будет потом с тобой, когда ты потеряешь свою Эсти? Ты подумал, сын? Неужели ты хочешь превратиться в бледную тень покойного Снейпа?..»

При одном упоминании Северуса меня корёжит настолько, что сеанс легилименции заканчивается досрочно. Я тяжело дышу. Пелена перед глазами рассеивается, и я вижу испуганное лицо Малфоя-младшего.

— Как вы посмели! — шипит он. — Вы не имели права!..

— Давайте начистоту, Драко, — устало произношу я и сжимаю пальцами виски, в которых сейчас больно пульсирует кровь. — Вы рассказываете, какое место приготовили мне в своих планах, а я говорю вам, смогу ли соответствовать вашим ожиданиям. Даже если вы отводите мне всего лишь роль подопытного кролика, я не буду вас судить и попытаюсь понять причину, толкнувшую вас на то, чтобы использовать в своих интересах другого человека. Это принципиальное условие. Только не лгите мне, прошу вас. В противном случае вы можете прямо сейчас забрать свой хроноворот и выйти отсюда. Я не играю в игры, правил которых не знаю.

Он шумно и нетерпеливо вздыхает. Его бледные щёки покрываются пятнами нервного румянца.

— Для меня это совсем не игра, мэм. Я действительно люблю Эсти Гринграсс. А вы... Вы — профессора...

— Он мёртв.

— Да. А вы уверены, что все сделали правильно тогда? Абсолютно всё, чтобы его спасти?

— Уверена. Неужели вы полагаете, что за прошедшее с его смерти время я не обдумывала всех подробностей той проклятой ночи, не анализировала раз за разом свои действия, не искала ошибок в стратегии лечения?

— Когда я шёл по вашей прихожей, тень от занавески в конце короткого коридора, упавшая на вешалку, показалась мне длинным черным плащом, небрежно наброшенным на рожок для шляп...

— Прекратите, прошу вас… Профессор Снейп мёртв, — упрямо повторяю я, но мой голос предательски дрожит. — Мёртв уже год — в отличие от вашей Астории. И если вы действительно любите её, как говорите, то найдёте способ убедить родителей в искренности своих чувств. И останетесь с ней, сколько бы вам ни отмерила судьба быть рядом друг с другом.

Драко качает головой.

— Я не прошу вас рискнуть. Не имею права просить.

— Тогда зачем всё это? На что вы рассчитывали, когда назначали мне встречу, когда сегодня пришли сюда и принесли маховик времени?

— Глупая надежда, мэм... Только представьте: что если в миг вашего возвращения с экскурсии в не такое далёкое прошлое на рожке для шляп действительно будет висеть одежда профессора? А я, узнав, что у вас всё получилось, сумею потом снять фамильную порчу с весёлой и нежной девчонки, которая даже вот этого, — он показывает на метку на своей руке, — совсем не испугалась? Которая не заслужила участи умереть молодой. Зачем мне вы? Ладно, Мерлин с вами, давайте начистоту... Я боюсь отправиться первым... Трушу, драккл меня возьми! Я молод, поэтому мне нужен кто-то, кто послужит наставником, покажет, что невозможное возможно, если только решиться и рискнуть всем, — негромко говорит Драко и в изнеможении прикрывает глаза: вспышка откровенности исчерпала его прежнюю самоуверенность. — А знаете... Профессор Снейп согласился бы, наверное, если бы у него появился шанс исправить старую ошибку.

Впервые за наш разговор я чувствую, что он не лжёт. Я поднимаю на него взгляд, который сейчас страшен. То, что бушует у меня внутри, лучше никому не знать, и уж тем более никогда не почувствовать на своей шкуре.

Нет более изощрённой пытки на свете, чем пытка надеждой. А если она ещё и связана с любимым, ушедшим навсегда человеком...

С тем, кого мне предлагают вернуть, вступив в противостояние с горьким прошлым, безрадостным настоящим, туманным будущим, осторожностью, здравым смыслом и самим всесильным временем! Словно я не слабая и запутавшаяся женщина, а не знающий сомнений Геракл, которому предстоит одолеть бессмертного Таната, чтобы вернуть другу его безвременно умершую жену...

Вот только я не мифический герой, и то, что мне предлагают, больше похоже на бред свихнувшегося от несчастий человека.

Может быть, я действительно спятила? А что? Это, по крайней мере, всё бы объяснило…

Вернуть из мёртвых... Не воскресить, не совершить чудо, а перетасовать обстоятельства прошлого, искусственно создать условия, в которых Смерть, удивившись такому нахальству, отдаст обратно душу, которую забрала.

Изменить реальность за жалкие пять минут... Рискнуть всем — жизнью, рассудком, жестокой памятью. Шанс на успех призрачен, как рассветная дымка. Вероятность провала максимальна, как и моё собственное последующее сумасшествие. Я ведь не смогу... не смогу ещё раз пройти через испытание потерей близкого человека! Неудача (о чём я сейчас вообще думаю, на какой успех надеюсь?!) равносильна тому, чтобы убить Северуса своими руками!

И всё-таки я не говорю Драко «нет». После долгого и напряжённого молчания с трудом выдавливаю из себя:

— Я… должна подумать над вашими словами. Всё взвесить. Оставьте хроноворот у меня. И уходите. Немедленно!

— Что ж… Я уйду, мэм... — в голосе Драко звучат обиженные нотки. Он разочарованно поджимает губы. — Просто оставлю вам это и уйду. Можете сдать меня мракоборцам, если хотите. Или вышвырните хроноворот в мусорное ведро и сделайте вид, что вас это совсем не касается. Или… попытайтесь, Мордред вас возьми! Рискните!!! Используйте свой единственный шанс! Потому что другого уже не будет!

Я закрываю лицо руками и понимаю, что меня вот-вот накроет волной неконтролируемого истерического смеха.

Шанс?

Он что, так и сказал?

Мне не послышалось?

Шанс?!

— Если же вы всё-таки решитесь… Пожалуйста, верните мне прибор в случае успеха. Прошу вас! — Он поднимается, опускает рукав, застёгивает запонку, берёт пиджак, но не надевает его. — А если нет… Если испугаетесь, сочтёте, что моё предложение слишком невероятно и невыполнимо, то можете ничего не возвращать. Я пойму и приму ваше решение. Потому что если одно любящее сердце не может удержать на этом свете другое, то этот кусок серебра с осколком горного хрусталя вообще никому не нужен... Прощайте, миссис Макдональд.

Я вижу, как Драко быстрым шагом идёт к выходу. Он открывает дверь, сбегает по ступенькам крыльца во двор. И перед тем как его фигура исчезает в аппарационной воронке, в дом врывается холодный ветер. От сквозняка лёгкие занавески на окне в прихожей взлетают вверх, потом медленно опускаются, и их вытянутая и колышущаяся на полу тень на миг напоминает мне очертания мужского плаща…

Я закрываю лицо руками и в ужасе мотаю головой.

Нет! Нет! Нет!

Это всего лишь расстроенные нервы.

Иллюзия!

Ложный мыслеобраз, внушённый визитёром.

Я возвращаюсь в гостиную и подхожу к портрету Северуса.

— Ты всё слышал сам. И не можешь не понимать, насколько невыполнимо то, что мне предложил твой ученик!

Молчание. Застывшее лицо, напряжённая поза, книга в руках. Гладкое стекло поверх изображения холодит мои пальцы.

— Что мне делать, Северус? Скажи мне, неужели я окончательно сошла с ума? Разве можно в здравом рассудке решиться на такое?

Ловлю себя на том, как нелепо, должно быть, выгляжу сейчас со стороны, обращаясь к портрету умершего человека, которого мне предлагают вернуть к жизни! Но мне больше не у кого просить совета.

— Северус, что мне делать? — снова повторяю я, и мой тон становится просящим, умоляющим. — Не молчи, пожалуйста! Не давай мне дополнительных поводов для безумия!

— Ты не живёшь, — голос, который я слышу, сейчас безучастен. — Это только сон. Или покой — как здесь.

6 мая 1999 года, Портри

В мою спину впивается жёсткий холодный камень. Далеко вверху — небо. Невероятно синее, чистое. Такого я не встречала ни в одной стране мира. Сейчас я будто я вижу его впервые или, наоборот, в последний раз в жизни до рези в глазах всматриваюсь в эту блистающую ультрамариновую высоту.

Я делаю отчаянное усилие, тяну к нему, такому недосягаемому, руки, но вместо них слабым движением отзываются перепончатые крылья, в которых больше не осталось силы, чтобы унести в безоблачную вышину, где меня ждут тишина, покой и… свобода.

Надо мной склоняются лица. Множество лиц, похожих на грязные белые пятна. Без глаз, без выражения. Страшные. Мёртвые.

Я чувствую, как моей обнажённой груди касается что-то острое. Невесомо проводит по ней. Щекотное, неприятное ощущение, от которого хочется передёрнуть плечами и спрятаться.

Нож?

Меня с головой накрывает липкий, парализующий страх.

Тот, кто дотрагивается до меня, будто определяет подходящую траекторию для будущего удара.

Я в панике вжимаюсь лопатками в шершавую поверхность и внезапно понимаю, что лежу на жертвенном алтаре.

— Последний! Последний! — вокруг меня заходятся криком людские голоса. — Последний дракон! Отдай нам свою силу, отдай душу, напои нас своей кровью!

Лица мечутся, будто в исступлённом танце, наплывают на меня и вдруг исчезают все до единого. Только чьи-то невидимые безжалостные ладони держат меня так, что не вырваться.

Надо мной склоняется жрец. И его — единственного из всех — я вижу отчётливо.

Узкое бледное лицо, покрытое полосами синей краски. Длинные чёрные волосы. Решительно сжатые тонкие губы. Густые брови, изломанной линией сведённые на переносице.

Он — пришедшая за мной смерть.

Он кажется мне таким знакомым, но сколько я ни пытаюсь вспомнить, где я его видела, у меня ничего не выходит.

Его лицо искажается гримасой страдания, словно он не хочет убивать меня, но вынужден подчиниться необходимости, к которой его обязывает мрачное ремесло.

Под улюлюканье толпы мне между рёбрами с левой стороны вонзается ритуальный нож. Одним уверенным движением жрец вспарывает кожу и мышцы.

Сильные руки взламывают мне грудную клетку.

Я ощущаю ледяные пальцы на своём горячем, неистово сокращающемся от выброса адреналина сердце. Левая ладонь жреца сжимается на нём, резко тянет его вверх, тогда как правая уверенно орудует ножом, легко, словно нитки, перерезая толстые сосуды.

— Сердце дракона! — людские крики переходят в истошный вой.

Кто-то сильным ударом ноги сталкивает меня с алтарного камня, и я лечу вниз, нелепо кувыркаясь по ступеням.

Откуда они здесь?

Как много ступеней…

Как много…

Много…

Наконец я плашмя падаю на землю. Прижимаюсь к ней разорванной грудью, из которой хлещет кровь. Она впитывается в траву, льётся на серые камни, окрашивая их в алый цвет.

То, что я испытываю, не боль, потому что её организм способен вытерпеть. Когда страдания становятся непереносимыми, человек впадает в шоковое состояние, теряет сознание или умирает.

Но я всё ещё живу.

Чувствую.

Как это возможно — жить без сердца?

Наверное, всё дело в том, что я — не человек?..

Я не испытываю к своим мучителям и жрецу ненависти, не посылаю в их адрес проклятий. И лишь обнимаю милосердную, принявшую меня землю своими поникшими крыльями. Отдаю ей жизнь, которая вот-вот иссякнет.

Нет, это не боль.

Это избавление от неё.

Меня подхватывает тёплый вихрь. Он кружит меня, поднимает всё выше и выше.

Легко, как пушинку, несёт прямо в объятия сияющих небес.

И оттуда я наконец-то могу увидеть то, что происходит внизу.

Лежащую на земле женскую фигуру и обступивших её людей, которые умывают безглазые лица жертвенной кровью, пьют её, обмазывают ею свои тела…

Моего убийцу...

Он единственный, кто сторонится толпы, точно презирает её за буйство и опьянение смертью. Жрец по-прежнему стоит у алтаря и крепко сжимает в кулаке окровавленный нож.

Словно почувствовав, что я думаю о нём, он запрокидывает голову и жмурится, пытаясь что-то разглядеть в невыносимо яркой синеве. Прикрывает лицо свободной рукой, козырьком выставляет ладонь, чтобы защититься от света.

Я встречаюсь с ним взглядом и понимаю, откуда я его знаю.

Он из той, другой, жизни, где я ещё была человеком.

Боль, рядом с которой меркнет всё, обрушивается на меня, как смерч, засасывает в свою воронку, швыряет из стороны в сторону, ломает оставшиеся кости, скручивает в жгут.

И больше нет ни неба, ни моих крыльев, ни сил, ни избавления от мук.

Только наползающая на меня темнота, в которой последними исчезают устремлённые на меня немигающие чёрные глаза.

…Я рывком сажусь на постели. По комнате всё ещё мечется эхо моего крика.

Прижав руки к груди, я слышу, как заходится от ужаса сердце. Оно колотится так, словно готово вышибить мне рёбра.

С уголка губ тонкой струйкой стекает слюна. Ночная сорочка мокра от пота.

Я нашариваю халат и накидываю его на плечи. Не зажигая света, подхожу к окну и утыкаюсь лбом в холодное стекло.

Через несколько дней новолуние. Бледно-жёлтый осколок на чернильном небе чадит оплывшей свечой и почти не даёт света.

Тьма вокруг.

Тьма в моих мыслях.

Но что хуже всего — сомнения.

Сомнения, которыми я не могу поделиться ни с одной живой душой.

Сомнения, прорывающиеся кошмарами в мои сны, вынуждающие меня сдаться и отступить от задуманного.

Разум, вернее, то, что от него осталось, рисует жуткие картины. Он пытается уберечь меня от непоправимого шага, раз за разом воспроизводя в памяти любимое лицо. Он наделяет им даже убийцу из сновидения, пугая и заставляя задуматься над последствиями шага, на который я вот-вот отважусь.

Сомнения…

Я не знаю ни одного официально задокументированного случая, когда, например, кто-нибудь проникал в прошлое и, презрев закон, спасал от смерти человека, который должен был умереть от болезни, нападения или несчастного случая. Даже сотрудники Отдела тайн — одни из немногих, кто допущен к работе с хроноворотами — не имеют права вмешиваться в течение времени и что-либо менять в нём по своему усмотрению. Даже если это очень хочется сделать, а тот, чью предначертанную участь можно изменить, глубоко симпатичен и находится в ситуации, когда грозящая ему смерть сопряжена с жестокими мучениями. Недаром, прежде чем надеть чёрную униформу, каждый из невыразимцев проходит массу сложных психологических тестов, которые проверяют соискателей на стрессоустойчивость и умение не терять голову в экстремальных ситуациях.

Быть безмолвным наблюдателем, знающим будущее, тяжело. Но только в этом случае время терпит посторонних и не создаёт изменчивых копий себя самого, возвращая исследователей в ту же реальность, откуда они прибыли.

Другое дело — спланировать и реализовать условия, при которых выживет обречённый. Это означает не только вторгнуться в естественный ход событий, а ещё и грубо его нарушить. Спасение всего одного счастливчика повлечёт за собой ряд взаимосвязанных изменений, которые неминуемо вызывает обычная человеческая жизнь.

Более всего это похоже на так называемый «эффект домино», когда одна упавшая костяшка приводит в действие десятки, сотни и даже тысячи подобных себе. Они цепляются друг за друга, теряют первоначальное равновесие и падают, падают, падают до тех пор, пока все не сложатся в заранее определённый узор.

Мне предстоит запустить первую костяшку из многих. Или я ошибаюсь, и она уже запущена — в тот самый миг, когда я только заподозрила, что может скрываться в книге, протянутой мне странно ведущим себя букинистом?

Создать новую реальность для человека, с потерей которого я не могу смириться. Принять на себя роль всемогущей Судьбы и уповать лишь на то, что мне не придётся заплатить за эту дерзость максимальную цену.

…Год назад после наступления клинической смерти Северуса можно было реанимировать, если бы мой друг не дал милосердию взять верх над долгом. Однажды Руперт сам признался мне в этом. Впрочем, он сразу оговорился, что возвращение к жизни тогда выглядело жестоким продлением агонии, причинением лишних мучений пациенту, который сам желал уйти и не боролся за свою жизнь.

Остин абсолютно прав: не боролся. Потому что не хотел.

Северус обрёк себя на смерть после выполнения определённой программы действий. Достижение единственной цели, которой была посвящена вся его жизнь, сделало дальнейшее существование… бессмысленным?

Значит ли это, что, внушив ему, что цель не достигнута, я смогла бы убедить его остаться? И чтобы довести задуманное до конца, ему пришлось бы выжить?

Если я не попытаюсь сейчас, то уже не осмелюсь на такое никогда. Осторожность, здравый смысл и, возможно, инстинкт самосохранения обязательно остановят меня, если я не выжгу их адреналином, который с момента встречи с Малфоем бурлит в моих венах.

Мне нужно применить те навыки, что у меня есть. Последовательно выполнить определённые действия. Вспомнить бесценный опыт экспедиций, когда для спасения жизни приходилось действовать в экстремальных условиях, идти напролом и побеждать.

У меня есть сутки на принятие решения. И ещё сутки, чтобы совладать с собой, погасить последние сомнения и победить страх.

Я должна рискнуть.

В случае неудачи я не умру.

Потому что уже не живу.

8 мая 1999 года, госпиталь Св. Мунго

— Миссис Макдональд! — услышав мои тихие шаги, сонная Джейн Доракс вздрагивает и поднимается из-за своего стола, за которым дремала, опустив голову на скрещённые руки.

Я чертыхаюсь про себя: вот же невезение! Рассчитывала незаметно проскользнуть мимо, не прибегая к дезиллюминейту, но чуткий слух заставил ординатора проснуться. Значит, придётся прямо на ходу придумывать причину моего появления в госпитале в столь неурочное время…

— Здравствуйте, Джейн, — я стараюсь, чтобы моя улыбка вышла как можно более сердечной.

— Не ожидала вас увидеть, — говорит она и смущённо протирает заспанные глаза. — Вы, наверное, к мистеру Остину? Он как раз сегодня дежурит. Сутки выдались спокойные, тяжёлых больных не было. Я его видела часа два или три назад.

— Нет, я не к нему… Джейн, я возвращаюсь в госпиталь. Решила, что хватит сидеть дома. Пора работать.

— Да вы что?! — она изумлённо распахивает ресницы, и её сонливость как рукой снимает. — Ох, как же я рада, миссис Макдональд! Нам всем вас очень не хватало!

— Пока не пришёл мистер Сметвик, я хочу побыть здесь, в отделении, вспомнить, собраться с мыслями… Хотя, наверное, мой ранний визит может показаться вам странным.

— Нет-нет, я вас хорошо понимаю. Наверное, сложно возвращаться после такого… — она закусывает губу, — перерыва?

— Ничего, Джейн. Было много… разного, но теперь я уже в полном порядке. Можно? — я киваю на шкаф, где хранятся чистые лайм-клоки. — Наш строгий шеф до сих пор сердит на меня за то, что я тогда так резко уволилась. Поэтому хочу при встрече с ним чувствовать себя во всеоружии.

Доракс расплывается в улыбке.

— Конечно, миссис Макдональд. Удачи вам!

Она помогает мне справиться с завязками. Почувствовав на себе хрустящую чистоту целительской униформы, я внезапно ощущаю азарт, которого уже очень давно не испытывала. Это нетерпение и уверенность, от которых покалывает в пальцах.

Меня будто подменили. Сейчас, в эту самую минуту, все сомнения потеряли надо мной власть. Я не знаю, сколько продлится такое состояние. Хорошо бы подольше, чтобы я смогла удержать концентрацию и сделать то, для чего сегодня пришла в Мунго.

…Отойдя от стойки рецепшн на десяток метров и свернув за угол, я решаю больше не рисковать и всё-таки обезопасить себя от взглядов бывших коллег, если кто из них мне случайно попадётся. Но в этот раз удача благоприятствует мне, и по пути к цели я больше никого не встречаю.

Несколько минут я стою перед дверью палаты, потом решительно тяну ручку двери на себя и вхожу внутрь.

Доракс сказала, что последние сутки выдались без происшествий… Это хорошо, просто прекрасно!

Все три кровати в реанимации пустуют.

Я подхожу к той, что находится ближе всех к окну. Год назад именно на ней умер Северус. За два часа до его смерти её отгородили от остальных коек ширмой, на которую Руперт наложил заклятие, не позволяющее проникнуть за неё никому из посторонних. Он хотел дать мне шанс попрощаться с любимым человеком.

Северус умер в 5.30 утра. Длинная стрелка висящих в палате часов успела пройти всего три деления на циферблате, когда я сама потеряла сознание, начав свой путь в небытие, вскоре прерванный Рупертом.

Я снимаю с себя чары дезиллюминации.

Серебряная цепь, на которой болтается маховик времени, обжигает холодом мою шею.

Но отступать поздно.

Поздно.

Взяв хроноворот в левую руку, правой я начинаю поочерёдно проворачивать механизм настройки: 5.33, май, 02, 1998…

Сердце подпрыгивает, когда я чувствую, что словно срываюсь с места и несусь в пространстве в прозрачной капсуле, за стенками которой вижу беспорядочное мельтешение чьих-то фигур, лиц, сменяющие друг друга свет и тьму.

Указательный палец лежит на кнопке надёжных маггловских «Casio», на которых установлен нужный мне промежуток времени.

Как только хаос перед глазами прекращается, а обрывки изображений сливаются в одну целую картинку, я запускаю таймер обратного отсчёта.

5 минут.

…Я вижу на кровати бездыханного Северуса. В его лице не осталось ни кровинки. Тёмные круги залили кожу вокруг глаз. Лицом в его грудь уткнулась лишившаяся чувств целительница. Она всё ещё сжимает руку умершего.

Я прекрасно знаю, кто эта женщина, но думать об этом у меня нет ни времени, ни желания. Она только помеха моим планам и уже украла у меня драгоценное время.

И почему она не могла потерять сознание быстрее?!

Приступи я к реанимации тремя минутами ранее, у меня было бы гораздо больше шансов на успех!

Наклонившись, я одним резким движением отталкиваю безвольно обмякшее тело в госпитальном лайм-клоке в сторону: мне сейчас необходим доступ к груди пациента.

Краем глаза вижу, как ладонь женщины соскальзывает с руки Северуса.

Ничего, пусть скажет спасибо, что я её отшвырнула, иначе она рисковала бы разделить с ним отдельные «прелести» реанимации.

Она не приходит в себя? Замечательно!

Пусть подольше побудет в отключке!

С момента клинической смерти Северуса прошло три минуты, и энергопроводность мышц пока сохраняется, а это значит, что заклинанием можно запустить сердце.

То время, которым я располагаю, критически важно. Каждая лишняя секунда промедления сокращает шансы выжить.

Откидываю одеяло, мысленно представляя место на груди, куда должен проникнуть импульс. Направляю палочку.

— Сurrerо cor!

Я вижу, как грудь Северуса едва заметно вздрагивает. Но торжествовать победу преждевременно: я ещё только в начале пути. Пульс есть, но это лишь видимость жизни: слабые, дёрганые, хаотичные сокращения. Сканирование показывает, что фибрилляция желудочков сейчас приближается к двумстам ударам в минуту. Но дальше аритмия будет только нарастать и неминуемо приведёт к тому, что сердце через полторы-две минуты остановится само собой, подобно затухающим колебаниям маятника…

Однако мне необходима эта передышка.

Я бросаю взгляд на наручные часы.

4 минуты 35 секунд.

Уже прошло полминуты отпущенного мне времени, а я почти ничего не сделала!

Прикусив губу с внутренней стороны, я заклинанием срезаю часть бинтов, которыми почти сплошь покрыта грудь Северуса. Как только его сердце снова начало сокращаться, повязки покрылись свежими пятнами крови. «Прости моё грубое вмешательство! Я знаю, что тебе больно, но ты потерпи, пожалуйста! — про себя умоляю я Северуса. — Сейчас иначе нельзя!»

Мысленное обращение к нему помогает мне сохранять присутствие духа.

Он уже не мёртв.

А это значит, я обязана сделать всё от меня зависящее, чтобы это состояние не наступило хотя бы ближайшие полвека…

Быстро очистив два участка кожи от кровавых разводов и высушив их, я как можно скорее прикрепляю одноразовые электроды автоматического дефибриллятора. Этот умный и компактный прибор, самостоятельно определяющий тип нарушения сердечной деятельности и оптимальный момент для подачи разряда, должен компенсировать недостаток моих умений при работе с маггловской медтехникой.

…Когда в 1997 году пожиратели устроили несколько акций устрашения вроде обрушения одного из городских мостов и провала под землю колеса обозрения, с прямой санкции британского премьер-министра была проведена срочная конференция по медицине катастроф. И на неё впервые были допущены целители из-за Барьера Секретности, которых решили привлечь к оказанию помощи пострадавшим симплексам. Под это дело Асклепиус Сепсис, которого в Мунго за глаза называют «бешеный Эск» за его неукротимое стремление использовать новаторские методы лечения, сумел выбить необходимую аппаратуру для оснащения госпиталя. Тогда же в реанимации появился автомат искусственной вентиляции лёгких и два дефибриллятора, оказавшихся гораздо более надёжными, чем привычное целителям Экспульсо.

3 минуты 25 секунд.

После двух разрядов сердечный ритм удаётся восстановить, но проблемы с дыханием грозят уничтожить все плоды моих трудов. Отёк на шее Северуса из-за скопившейся под кожей отравленной крови напоминает плотный багрово-синий мешок. Если он будет нарастать, то может перекрыть трахею совсем. Это приведёт к асфиксии, удавлению окружающими тканями, которые уже угрожающе вспухли выше повязки. Не говоря уже о губительном воздействии змеиного яда на деятельность дыхательного центра, в результате которого прогрессирует пневмония.

Это значит, что дышать самостоятельно Северус сможет очень недолго. А проводить интубацию обычным способом нельзя: гортань смята и исполосована змеиными зубами. Ввести эндотрахеальную трубку максимально быстро и практически вслепую не получится. В противном случае придётся столкнуться с неминуемыми последствиями, самым «невинным» из которых будет почти полная потеря голоса вследствие повреждения связок.

Очистив и заморозив заклинанием кожу ниже повязки, я пальпирую место предполагаемого прокола в межключичной ямке.

Я смогу.

Смогу.

Должна.

Потому что другого способа задержать моего пациента на этом свете попросту не существует.

Положение головы Северуса неудобное, её не получится запрокинуть назад, поэтому остаётся уповать на чуткость пальцев, которые сейчас должны стать моими глазами, и ещё на везение, чтобы бы не задеть сосудистые пучки: от этого мой пациент может банально захлебнуться кровью…

Беру ланцет.

Рука нерешительно замирает в воздухе, а потом опускается вниз.

Острая медицинская сталь погружается в кожу, вскрывает фасцию до хрящевой трубки…

Пронесло!..

Я на миг закрываю глаза, чтобы успокоиться и вернуть своё бешено бьющееся сердце из горла на его привычное место.

Странное ощущение: на пределе концентрации я словно вышла из собственного тела и теперь нахожусь сбоку от самой себя, спокойно фиксируя то, что быстро и уверенно делают сейчас мои руки.

Аккуратный разрез трахеи по межкольцевой бороздке…

Выступающую кровь впитывают тампоны с коагулянтом, мгновенно становящиеся из белоснежных алыми…

Введённая в образовавшуюся стому туба…

Подключение к канюле аппарата искусственной вентиляции лёгких...

Теперь аспирировать кровь, обработать анестетиком кожу вокруг раструба и зафикировать последний пластырем: одним концом к шее, другим — к повязке.

1 минута 30 секунд.

Сердце Северуса бьётся. Его грудь мерно вздымается: за него сейчас дышит прибор.

Он жив.

Жив?

Но смерть скалится мне в лицо:

— Что? Неужели считаешь, ты его вытащила? Как бы не так! Выраженный болевой синдром вследствие полученной сочетанной травмы, большая кровопотеря, интоксикация. Ты всерьёз думаешь, что победила, дурочка?

Я вижу её глумливую ухмылку, впалые щёки, пустые глазницы.

— Врёшь, не возьмёшь! — шепчу я, давя в зародыше панику.

Не поддаваться!

Не слушать!

Не сегодня!

Уже установленный в локтевой вене катетер — это экономия таких важных сейчас секунд. Это нежданная удача и огромная помощь. Мне не нужно накладывать жгут, делать прокол. Всё, что сейчас требуется, это присоединить к канюле шприц и ввести препарат.

Желтоватый раствор мучительно медленно тает под давлением сверкающего поршня. Шприц пустеет.

Я чувствую, что взмокла от напряжения так сильно, что хоть выжимай.

Натрия оксибутират. Сильнодействующий седатив. Он не даст боли уничтожить того, кого я люблю.

Выкуси, костлявая тварь!

Он будет жить!

50 секунд.

Боковым зрением я замечаю движение.

Женщина, лежащая на краю кровати, кажется, приходит в себя.

Её ресницы трепещут, она вот-вот откроет глаза.

Сквозь её черты проступает торжествующий надо мной лик смерти.

Нет, только не сейчас!

Я ещё не всё сделала!

Нет!!!

Схватив ладонь женщины, я накрываю ею безжизненные пальцы Северуса.

И… не могу оторвать собственную руку. Она будто приросла сейчас к коже моего проклятого двойника.

Изображение в глазах плывёт, и я понимаю, что если ещё немного продлю прикосновение, то сама лишусь чувств.

Едва различимый стон… нет, даже только его подобие… скорее, долгий болезненный вдох заставляет меня вздрогнуть.

Веки Северуса медленно приоткрываются, и я вижу его зрачки, которые... реагируют на бьющий в окно свет!

Моя левая рука свободна, и в ней зажата волшебная палочка. Это значит, что у Северуса ещё есть шанс, даже если у меня его уже нет…

— Легилименс!

Все силы, которые у меня ещё остались, я пускаю на то, чтобы сформировать и внедрить в его сознание фальшивый мыслеобраз: «Ежедневный пророк» за 3 мая 1998 года, фотография Алекто Кэрроу, заголовок во всю полосу: «Назначен новый директор Хогвартса». Сосредоточившись, добавляю к зловещей картинке больше деталей: тела учеников и учителей, лежащие в Большом зале, в длинном списке погибших — Гарри Поттер.

Над входом в палату висят часы. Обычные маггловские часы, по которым я год назад зафиксировала точное время твоей смерти, Северус.

Теперь по ним установят мою собственную смерть.

Пусть.

Но я сделала для тебя всё, что могла.

7 секунд.

Я вскидываю палочку, вслепую навожу её туда, где, по моим расчётам, кружит по циферблату стрелка, отсчитывающая последние секунды моего пребывания в прошлом. Уже теряя сознание, шепчу:

— Аларте аскендаре!

Через мгновение раздаётся страшный грохот, словно я разбила не часы, а стену.

Я счастливо улыбаюсь наваливающейся на меня темноте: мой сигнал тревоги наверняка услышали целители. Они сделают для Северуса то, на что у меня уже не осталось времени.

0.00…

2 — 28 мая 1998 года, госпиталь Св. Мунго

Ослепительный свет.

Нестерпимо яркий, прорывающийся алым заревом сквозь тяжёлые опущенные веки, вызывающий адскую резь и потоки жгучей влаги в глазах.

Этот свет, заполняющий пространство густыми, вязкими волнами… просто убивает меня. Доводит до оцепенения, до дрожи, до невыносимого желания стиснуть зубы и рывком перевернуться лицом в душную, пахнущую лавандой и пыльным птичьим пером подушку. Желания, совершенно недостижимого для меня в данный момент — по потерявшейся в закоулках небытия причине.

…Только не открывать глаза!!!

Считается, что у человека в момент смертельной опасности нервное напряжение уменьшает способность правильно ориентироваться, замедляются функции всех органов чувств. Заблуждение. Или я и здесь оказался исключением. Опасность лишь обостряет у меня сообразительность и способность быстро ориентироваться в обстановке.

Почему я боюсь приподнять веки — и встретиться с этим резким, наверняка безупречно-белым светом?.. Ведь через мгновение аккомодация зрачков, наверное, привычно защитит меня от солнца, бьющего меж белых штор в окно больничной палаты?

Как бесконечно долго тянется время… Сколько я уже лежу так под чужим, мёртвым багровым светом, и сколько ещё мне предстоит так лежать?

Смерть где-то рядом? Я чувствую её присутствие: сознание сжимается в точку, ни шагнуть навстречу милосердному забытью, ни отвернуться, ни уйти в сторону... Непроницаемая тяжёлая темнота заволакивает зрение, оставляя алому пламени только узкий круглый коридор, в котором мечутся бесформенные белые сполохи боли. А вместе с ней наваливается бессмысленный, тупой, обессиливающий страх. Цепенящее чувство ужаса, насмерть переплетающегося с адреналиновым хаосом в крови.

Я… очнулся? И, видимо, вместе со мной проснулась неуверенная, но мощная и яркая сила инстинкта самосохранения.

Прежде всё было по-другому. Эта сила была хладнокровной и непоколебимой, она имела обязательное и весьма полезное свойство изгонять страх, подобно тому, как изгоняет дементора вовремя вызванный телесный патронус. Она делала разум отстранённым и гибким, позволяя мгновенно оценить опасное положение во всей его сложности. Она помогала движениям тела, делая их скупыми, но точными и всегда целесообразными. Она упорядочивала потоки моей энергии и творила действительные чудеса в союзе с магией.

Теперь — иначе.

Опустошённая болью человеческая оболочка, ничего не значащий и ни на что не годный полутруп безвольно простёрт плашмя на хрустящих от чистоты простынях. Способный только дышать и глухо, хрипло стонать сквозь стиснутые до сведения челюстей, скрипящие зубы. А ещё умеющий остро ненавидеть себя и … бояться.

Холодно. Почему так холодно?

Вдох.

Огненный воздух потоком плазмы вливается в сухую гортань, переполняет лёгкие, взрывает их изнутри. Но… не согревает. С этим пылающим комом внутри я продолжаю отчаянно мёрзнуть, даже ощущая подбородком шероховатый ворс казённого одеяла. Если немного приоткрыть горячий, пересохший рот, одеяло словно за что-то цепляется на коже. Должно быть, простынь сползла, и край тёплой мягкой шерстяной ткани касается моего лица, последние пару дней не видевшего бритвы… Исключительно мерзкое ощущение!

Чтобы избавиться от него, я хочу выпростать из-под одеяла правую руку и убрать покровы от лица. Возможно, почесать подбородок… Почувствовать себя живым. От этой мысли желание становится ещё острее, но… мускулы отказываются повиноваться приказам мечущегося в ужасе сознания. Рука тряпкой лежит, где была, словно придавленная тяжестью могильной земли. И даже просто приподнять свинцовые веки стоит невероятных усилий…

Не хватает воздуха.

Ещё один судорожный, захлёбывающийся огнём вдох. Мордред побери, а если привычно перейти на диафрагмальное дыхание, собраться, упорядочить в беспомощном теле тёплый, покалывающий кожу поток магической энергии — я смогу приподняться? Или хотя бы согреться… Или открыть глаза.

Открыть.

Глаза…

Свет.

Режущий белый свет сквозь ресницы, прорвавшийся сквозь узкое жерло чёрного круглого тоннеля, вставшего перед взором. Окно, окружённое движущимися радужными гало, висит в искрящемся белом тумане — без стен, ни на чём, в пустом пространстве. Штора чуть отогнута. Сквозняк? Так я и думал…

Тоннель сужается, превращая кусок отмытого до невидимости оконного стекла в неясный солнечный блик, медленно уплывающий в тягучий морок.

Я чувствую прикосновение чьих-то холодных пальцев к взмокшему лбу. Потом появившаяся невесть откуда мягкая ткань, вроде фланели, скользит по лицу, аккуратно собирая холодный пот. И исчезает…

Голоса издалека:

— Миссис Торсон, давайте ещё 400 миллиграммов reficiat sanguinem по Ролкеру и что-нибудь из миорелаксантов, капельно.

— Это вы верно решили, доктор Хантер. Сейчас уже меньше, а в первые дни после операции и швы текли, и даже места венепункции, словно вообще кровь свёртываться перестала. Я думала, в человеке столько крови и нет, все течёт и течёт.

— Контролируйте давление, диурез. И повернуть в постели не забывайте.

— Не забываю, не забываю, мистер Хантер. Забудешь тут! Вернётся миссис Макдональд — опять будет меня распекать, если хотя бы складку на простыне заметит… Уж как она за ним ходит, прямо неделями днюет и ночует в палате! Зато чистенький, ни одного пролежня. А ведь сколько уже времени прошло…

Бормотание старой сиделки действует усыпляюще. Веки тяжелеют, я больше не могу держать их приоткрытыми. В узком тоннеле перед глазами снова плещется алое пламя, постепенно затухая, растворяясь в тяжёлом, пустом сне.

Миссис Макдональд… Откуда я помню это имя?.. Ответа нет. Я просто не успеваю его найти.

Я просыпаюсь заполночь — от боли.

На прикроватном столике тлеет живым голубым огоньком поддержанный чьим-то flamma constantа круглый стеклянный ночник. От него на белёном потолке с пожелтевшей лепниной мерцает бледное световое пятно.

От слишком долгого пребывания в одном и том же положении спина затекла. Остатки мускулов, одеревеневшие от слишком слабого притока крови, жестоко свело в подобии рефлекторной контрактуры. От лопатки по левому плечу невыносимым жаром потекли волны мучительных спазмов. Взмокшие волосы облепили половину лица.

Повернуться набок, скрипнув зубами от боли. Этого, наверное, будет достаточно, чтобы через несколько мгновений унялось колотье, осыпающее онемевшую кожу сотнями колючих жалящих искр. Вскинув руку, привычным жестом отбросить с лица влажную, горячую прядь.

Я вскидываюсь на постели, не желая более продлевать затянувшуюся пытку. Движение облегчит боль. Но…

Ничего не происходит.

Вообще ничего…

То, что недавно было элементарной задачей, мне теперь не по силам. Тело, безукоризненно послушное моей собственной воле и потокам магии, дарованным мне от рождения, всегда было подвижным и гибким, не выносило на всеобщее обозрение хронической усталости, умело терпеть боль, не поддаваться искушениям плоти. Я владел им, как хотел. Теперь же эту лёгкую пустую оболочку словно выпотрошили, как театральную марионетку, а потом залили расплавленным оловом, мягким и тяжёлым.

То, что было моей плотью, способно лишь на то, чтобы глубоко вдавиться в казённый больничный матрас безвольной грудой дряблых мускулов и костей, мёртвой и бесполезной. И чувствовать боль.

Жгучая боль катится огненным комом от основания шеи по левому надплечью, вдоль ключицы, загоняет под лопатку раскалённый лом, скрючивает суставы выворачивающей наизнанку судорогой. Но ниже локтя боль будто обрывается. Словно невидимый жгут делит конечность пополам, выше — живое, ниже — мёртвое. Лучевой сустав, кисть, пальцы чужие... их просто нет. А поднять голову и увидеть, на месте ли они ещё, невозможно…

…Мне ампутировали руку?..

Безотчётный, парализующий волю и разум ужас накрывает меня с головой.

Я не хочу.

Не хочу!!!

Жить?

Да.

Потому что это не жизнь…

Потолок меняет очертания, будто плывёт. Голубоватое световое пятно слева спускается ко мне, растёт, пульсирует, заполняя пространство. В его центре рождаются радужные переливающиеся круги, как от камня, брошенного в спокойный водоём в летний день.

Я тону в потоке мертвящего света. Он обвивает меня, растекаясь радужными лентами, душит, словно огромное мягкое одеяло, накрывшее меня с головой. Смеркут?..

Lethifoldus exitiale, материализованный сгусток разрушительной энтропии, который за несколько минут способен задушить человека и без остатка поглотить его плоть. Вот только бывают ли они не черными, а этого нелепого, переливающегося радужного окраса?

Единственная защита от смеркута — патронус. Желательно, оформленный… Но палочки у меня нет, как и возможности ею воспользоваться.

Впрочем, это к лучшему. Несколько минут отчаянного удушья — впрочем, не более мучительного, чем приступ рефлекторной астмы, накрывший меня вчера… Третьего дня? Неделю назад? Не все ли равно теперь? — и все. Ни боли, ни отчаяния. Покой.

Холодящий душу страх откатывается, уступает место полной апатии. Жизнь не нужна мне. Тем более — такая… Шагнуть в неизведанное — это, в конце концов, всего лишь перейти на новый этап познания… И, может быть, найти по ту сторону тьмы и света путь к тебе, Лили…

— Экспекто Патронум!

Твой голос резко взрывается в ушах и рассыпается звонкими ослепительными осколками. Призрачная лань в серебряных звёздах тянется влажным носом к моему лицу. Тонкие чуткие ноздри нервно дрожат. Холодный язычок с шершавыми сосочками мягко слизывает солёные капли пота со лба…

Удушье отступает. В горло, словно разодранное сухой горячей щепой, льётся тёплый поток воздуха.

— …Заклинание телесного Патронуса изобрёл ещё в античные времена известный маг, олимпионик и воин Андрос Неуязвимый, — голос преподавателя защиты от темных искусств, отставной аврорши Франциски Баттербоун тает под гулкими сводами потокового класса.

Сводная группа пятикурсников Слизерина и Гриффиндора полукругом теснится вокруг накрепко запертого старинного сундука.

В сундуке — обычный боггарт, специально заказанный в Министерстве и отловленный мракоборцами для нашего практического занятия. Я это знаю. Мальсибер слил. Он видел, как его привезли.

Боггарта и простым Риддикулюсом можно уделать. Я бы справился за пару секунд, наверное, пробовал уже… Но сейчас задача другая. Вытянуть палочку на встающий черным пятном из окованного изящными медными цветочками тяжёлого ящика клубящийся протей, и раньше, чем он обретёт форму самого сокровенного твоего страха, ударить его резким и уверенным возгласом:

— Экспекто Патронум!

И придёт сияющий сгусток живой магии. Ловкий и сильный зверь, в глазах которого — зеркало твоей души. И не оставит места никаким страхам…

Но для этого нужно, чтобы в момент инкантации душа волшебника была наполнена покоем и счастьем. Патронус продуцируют добрые воспоминания. А мне что вспомнить?

Склоки родителей в запущенном, медленно разрушающемся от нищеты и неуюта доме на окраине Коукворта? Глупый гнев отца, который сам развалил свою жизнь? Тихую покорность матери? Что вообще доброго мог оставить в моем детстве этот грязный и бедный маггловский городишко?..

Мое распределение в Хогвартс, когда Шляпа, болезненно покопавшись в моих сумбурных мыслях, хрипло каркнула на весь Пиршественный Зал: «Слизерин!»? Первый высший балл на зельях у Слагхорна? Первую победу в драке над Блэком, неожиданно даже для себя пропустившим мой примитивный Ступефай?..

Говорят, счастье человека часто состоит из мелочей. Но мелочей на полноценный патронус может и не хватить.

И тогда я нахожу глазами у противоположной стены класса тебя, рыжая девочка-солнце, надолго подарившая мне иллюзию, что в этом мире я — не лишний. Встречаюсь глазами с лучистым изумрудным светом твоих глаз. Ехидно подмигиваю.

— Ну, кто готов попробовать? — Миссис Баттербоун внимательно буравит карими глазами моё лицо. Вопрос риторический: она уже выбрала, кого первым вытащит на всеобщее… позорище? Знает, старая зараза, что изо всех учеников Слизерина, пожалуй, я буду чувствовать себя неувереннее всех, когда в спину мне уставится половина потока 1959-60 года рождения… Да и о том, что счастливых воспоминаний у меня немного, она, наверное, в курсе — личное дело уже не раз прочла…

Не разрывая зыбкой связи наших с тобой взглядов, я делаю шаг вперёд.

Старинный узорчатый паркет в трещинах потемневшего лака превращается под моими ногами в прогретый летним солнцем песок. Мы с тобой, взявшись за руки, босиком бежим по берегу моря, и щедрое солнце обливает твои усыпанные веснушками плечи. Длинные распущенные волосы флагом развеваются за спиной. Нам — по 9 лет…

Профессор Баттербоун, не сходя со старой пыльной кафедры неуловимым движением палочки открывает сундук. Лязгают замки, резко откидывается навзничь тяжёлая крышка. Из недр деревянной тюрьмы плавно поднимается чёрная туманная мгла, сгущается, уплотняется, приобретает контур человеческой фигуры с перекошенным от гнева угловатым носатым лицом и занесённой рукой, в которой зажата огромная пивная кружка. У его ног тенью отделяется ещё один чёрный клубок, превращаясь в силуэт сжавшейся под ударами в комочек худенькой женщины в домашнем диагоналевом платье…

Я растерянно стою перед боггартом, бросившим меня на несколько лет назад. В тот зимний день рождественских каникул, когда отец, будучи изрядно навеселе, во время семейной ссоры едва не убил маму, запустив ей в голову пивной кружкой.

В спину хихикает Сириус Блэк… Миссис Баттербоун ждет. Нервно щелкает палочкой по ладони — плашмя.

— Вас хоть на Риддикулюс-то хватит, мистер Снейп?

— Экспекто Патронум!

С конца моей палочки стекает тонкий искрящийся серебряный луч. Собирается в тугую каплю. И тут же тает, рассыпавшись мириадами искорок, исчезающих на тёмном паркете. Боггарт отшатывается, но тут же вновь заносит руку для удара…

За спиной уже в голос хохочут ученики. Гриффиндор и… Слизерин? Злая досада парализует моё сознание. Понятно — эти краснопузые… Но ведь смеются и те, кого я считал товарищами!

— Экспекто Патронум!..

Решительный девичий голос эхом отражается от высоких колонн. Газовые светильники дружно кивают пламенем, когда по классу проносится импульсивный вихрь. Лёгкая стройная фигурка серебряной лани летит, не касаясь копытами истёртого паркета…

Боггарт шумно всасывается обратно в сундук. Как в вакуум. Выстрелом грохочет захлопнувшаяся крышка.

Я смотрю на тебя, ещё не опустившую палочку. Губы мои дрожат.

— Пять баллов Гриффиндору за находчивость и правильную концентрацию, мисс Эванс, — холодно роняет учительница. — А вам, Снейп, «тролль» за практическое задание и дополнительные занятия у меня в четверг, в 17 часов. Не опаздывайте. Класс, отставить смешки! Сейчас посмотрим, как у вас самих получится… Мистер Эйвери, пожалуйте на середину!

— Да, Снивеллус, это тебе не банки-склянки! — отчётливый шёпот песком всыпается в мои покрасневшие уши. — Я бы со стыда лопнул, честное слово, если бы меня пришлось девчонке спасать!!!

— Да откуда в этом змеюшнике стыд? — слышится в ответ.

— Мистер Блэк, помолчите! Вы — следующий!.. Далее вы, Поттер. Не знаю, есть ли, как вы изволите выразиться, в змеюшнике стыд, но через пять минут я желаю видеть ваш Патронус, — грохочет миссис Баттербоун.

… Два часа спустя, после занятий, ты находишь меня на берегу озера, сидящим на низко склонившемся к воде ивовом стволе. Я неподвижно смотрю на чёрную воду, по которой разбегаются на своих зыбких тонких ногах жуки-водорезы. Кутаюсь в шершавое, отволгшее от озёрного ветра сукно форменной мантии, и не замечаю тебя до тех пор, пока ты не кладёшь руку мне на плечо.

— Сев…

Молча поднимаю на тебя глаза.

— У тебя обязательно получится. Я знаю. Подумаешь, «тролль». Он у тебя, наверное, единственный за все пять лет!

— Уже получилось.

— Когда?

— Только что... Минут 15 назад.

— А покажи!

— Устал…

Ты понимаешь, что это — глупая, дешёвая отговорка. Но я просто физически не могу себе представить, как сейчас встану с корявого ствола старой ивы, вскину палочку, вспомню, как согревает мою ладонь лежащая в ней твоя, всегда сухая и горячая… Совершу инкантацию — и над чёрной стылой водой мелкой тряской рысью поплывёт лань, один в один похожая на твою.

Но ты не унимаешься.

— А кто у тебя получился? Какая животная форма?

— Да так… Коза какая-то. Плевать… Ты же знаешь: от формы Патронуса его эффективность не зависит. Лишь бы боггартов и дементоров хорошо гонял…

— Коза-а?.. Интересненько! — Твоя правая бровь недоверчиво ползёт вверх. — А ты не врёшь, Сев? Правда — получилось? А то говорят, что у тех, кто всякой темнятиной занимается, Патронус может вообще не принять телесный облик. Бросал бы ты читать своего Годелота!

— Я тебе никогда не вру…

Ты обнимаешь меня, притягивая лицо к лицу, ласково ерошишь растрёпанные волосы. До злосчастного дня, когда я от страха и унижения перед товарищами сорвусь и оттолкну тебя навсегда, остаётся всего два месяца.

* * *

Фитиль ночника нервно подрагивает, отражаясь в колбе простого стеклянного флакона. Вокруг светлого пятна темнота словно сгущается, становится плотнее и плотнее. Она кажется осязаемой: протяни руку — и запросто проткнёшь её пальцем, как туго натянутый на раму и давно пересохший бычий пузырь.

Протянуть руку…

Я делаю над собой невероятное усилие, призывая на помощь и волю, и магию. Но мне не удаётся даже пошевелить пальцами. Только в висках вспыхивает новый резкий, давящий импульс боли...

Возможно, на меня наложили incantatorum tuorum, чтобы исключить лишние движения, опасные в моем положении? Снять расслабляющие чары можно и без палочки. Когда-то я это умел.

— Фините Инкантатем!

В безмолвной темноте я слышу собственный шёпот, глухой и хриплый. Но вместо тугого всплеска энергии, согревающей руки и невидимой тёплой волной, разрушающей любые чужие заклинания, кроме известных, непростительных, — лишь пустота, холод и … боль. Струя крутого кипятка, мгновенно окатившая воспалённую гортань, взорвавшаяся в костях от грудного сочленения левой ключицы до локтевого сустава. Выворачивающая из спины лопатку и сдавливающая заходящееся в лихорадочном галопе сердце.

Я лишён магии.

Парализован.

Беспомощен и … омерзителен сам себе.

Удушливая, липкая волна безотчётного гнева, перемешанного со страхом, рождается где-то под диафрагмой и, нарастая, гулко прокатывается по распятому на хрустящих от крахмала простынях телу. Придавливает к подушкам. Грохочет в разрывающейся от боли голове единственным, заполняющим все сознание без остатка словом:

«Навсегда!!!»

Распластанное на постели искалеченное тело бесполезного, уродливого сквиба, вместилище больного, никому не нужного, ненавидящего этот несправедливый мир разума. И души. Беспокойной, наверняка безнадёжно расколотой убийством…

Убийца.

Предатель.

Бывший алхимик. Бывший шпион. Бывший учитель.

Бывший человек…

Тело, которое до конца дней чужие руки будут поить, кормить, поднимать, переворачивать на холодном казённом ложе. Вытирать жидкую кашу, стекающую после кормления по углам безвольного обмякшего рта. Мыть после испражнений…

В девяноста случаях из ста это бывают женские руки.

Да, сестры милосердия знают, на что идут, когда выбирают себе такую профессию. Вот только к милосердию эта перманентная пожизненная пытка не имеет ни малейшего отношения.

Пытка бесполезностью и унижением.

Даже Лорд был милосерднее: он него, в случае просчёта, его слуги могли ожидать, разве что, стандартного Круцио на три-четыре минуты. А что касается врагов… Убивает его коронная Авада мгновенно. И — без боли.

Безжизненный тенорок, слишком высокий для голоса взрослого мужчины, шелестит и скрежещет над самым ухом.

— Да, Северус, но для тебя сделано исключение. Ты не заслуживаешь смерти. Ты предавал меня два десятка лет подряд. Благодари Поттера, этого глупого сына твоей возлюбленной грязнокровки! Прежде чем преставиться, мальчишка рассказал мне все... Утешься, к нему я был милостив, он умер за несколько секунд. А для тебя я придумал кару, достойную твоих дел. Ты будешь жить. Если, конечно, существование в таком виде можно назвать жизнью. И никогда, никак не сможешь мне отомстить. Надеюсь, что твоего физического здоровья хватит на то, чтобы отработать весь срок твоей тайной службы взбалмошному старику, возомнившему, что может уничтожить меня руками ребёнка и… такого ничтожества. Пить хочешь?

С издевательской усмешкой Лорд тычет мне в губы холодным носиком больничного фарфорового поильника. Терпкие капли с шипением испаряются на губах, оставляя горько-солёный привкус пустырника, базилика и … человеческой крови.

— Нет!!!

Сквозь белое пламя боли, разорвавшей горло, я не слышу собственного крика.

— Ну, как угодно. Придёт сестра пелёнки под тобой менять, она и напоит…

Мертвенно-серое плоское лицо со змеиными губами и ноздрями, парящее надо мной под потолком там, где старую лепнину подсвечивает ночник, медленно тает в наступающем мраке. Последними исчезают глаза без ресниц — багровые, как сгустки вулканической лавы, с узкими черными вертикальными зрачками.

Нет. Я не дам тебе унизить меня окончательно, Томас Марволло Риддл, такой же жалкий полукровка, как и я… Я найду способ… Не может быть, чтобы даже в моем положении не существовало варианта себя убить. И я сделаю это раньше, чем боль окончательно подавит мой разум, превратив в скулящее животное без мысли и воли.

А Лили встретит меня там, за гранью.

Непременно встретит…

И — не простит...

Я не спас её сына.

Я проиграл эту войну, по недоразумению названную жизнью.

Неудачник.

Изгой.

Ничтожество…

— Люмос!..

Круглый флуоресцентный шар света вспухает на кончике короткой лаковой палочки желтовато-оранжевого цвета, темнеющего до почти сливового к рукояти. Амазонская ярра и волос единорога, верные помощники старого целителя…

Дежурный колдомедик.

Бледное пятно наколдованного света нестерпимо слепит, я закрываю глаза…

Хриплый басок целителя назойливо проникает в уши:

— Миссис Торсон, с этого момента — морфина гидрохлорид в вену каждые четыре часа. До прорыва болевого синдрома. Сейчас уколите так, утром сделаем фистулу и катетер поставим, чтобы кожу и сосуды иглами не рвать …

— Мерлин всемогущий… — охает в темноте старушечий шёпот. — Привыкнет же! Дорогой вы мой… Как же ему потом-то?..

— Если правильно рассчитать дозу и вовремя прекратить приём, когда боли уменьшатся, не успеет крепко привыкнуть. И потом… лучше живой пациент-морфинист, который ещё может впоследствии излечиться, чем труп вследствие остановки сердца от шока или безумец в кататоническом ступоре… Лонгботтомов помните? Четырёх часов истязаний болью им вполне хватило. Эффект зависимости будем в дальнейшем ингибировать… К примеру, налоксоном и cardiac moventis на основе альпийского ландыша и растопырника.

Сквозь омерзительный озноб с липким потом я чувствую, как сухие тёплые руки отворачивают с правой стороны одеяло, аккуратно закатывают широкий рукав казённой «адаптивной» рубахи. Волна холодного воздуха проносится над моей оголённой рукой, кожу выше локтя туго перетягивает эластичная лента.

— Холодный-то весь какой… — бормочет сиделка, ритмично сжимая и расправляя мою ладонь, чтобы хоть немного наполнить синие спавшиеся вены. Потом игла почти неощутимо проникает сквозь холодную плоть.

Доктор спокойно и обстоятельно инструктирует старую медсестру:

— Когда будете по смене передавать, нужно суммировать все дозы опиатов, которые больной получил до прорыва боли, и полученную сумму разделить на шесть. Результат предоставьте мисс Пелле — пусть приготовит ещё несколько доз для введения каждые четыре часа... Контролируйте давление и сердечный ритм, при падении — доппельгерц в стандартной дозе.

Немилосердно кружится голова. Жестокий позыв к тошноте подкатывает к горлу.

Почему эти люди пытаются мне помочь?

Я наказан.

Я должен терпеть…

Терпеть…

Кому и зачем должен?

Я обещал себе уйти — и уйду.

Если заставить себя открыть глаза, найти зрачками озабоченный усталый взгляд ночной сестры и хотя бы минуту не отпускать его, собрав всю волю в кулак, может получиться завладеть волей старушки в достаточной мере, чтобы попробовать без палочки «убедить» ввести мне двойную… нет, тройную дозу опиатов.

Зря ли меня считали неплохим менталистом? Справлюсь. Не в этот раз — в следующий, когда врача не будет в палате.

Не может быть, чтобы магия предала меня в этом последнем желании…

Первый раз человек попробовал опиум во времена фараонов династии Тутмосидов. Безвестный целитель, оставивший запись в бессмертном «Папирусе Эберса» назвал опийный мак Hal Gull — «травой радости», — и утверждал, что вытяжка из него на верблюжьем молоке или бальзамическом уксусе дарит спокойный сон с лучезарными сновидениями…

В моей проклятой памяти — что поделать, это все-таки память профессионала — мгновенно всплывает справочник Ромуальды Даркгринн «Полный реестр растений, снотворными свойствами обладающих», раздел «небезопасные», глава шестая, страница сто восемьдесят седьмая: «Лепестки цветков растения Papaver somniferum содержат маковую и реадиновую кислоты, жирные вещества, камедь. Сгущённый млечный сок плодов, который при комнатной температуре медленно растворяется в воде и почти не растворяется в алкоголе, содержит смолистые, слизистые вещества и 26 алкалоидов: морфин, апоморфин, кодеин, папаверин, тебаин, лауданин, реадин…

Наилучшее сочетание снотворных и гореутешающих свойств Papaver somniferum обретает при извлечении сока на корню во вторую неделю после начала подсыхания и опадания лепестков — в стадии неполной зрелости. Плодовые коробочки следует надрезать по вертикали и собирать в чистый подходящий стазированный сосуд. Оптимальное время сбора — тёплые, солнечные дни, так как температура окружающей среды благоприятствует в это время хорошему истечению смол и высокой концентрации в них действующего начала».

Одного не написала в своей мудрой книге знаменитая травница: опиаты способны совершить над человеком совершенно не учтённое природой насилие. Нервная система принимает их за специфический тип молекул, которые сами по себе вырабатываются у нас в гипофизе — эндорфины. Гормоны радости. Ингибиторы боли, которые фильтруют несущественные для выживания болевые сигналы и дают возможность нормально существовать. А если гормон стабильно поступает в кровь извне — какого тролля тратить время и силы на создание собственных? Поэтому и наступает привыкание.

А потом заживает послужившая источником боли рана — и врач отменяет лекарство. И… всё. Ловушка. Своего эндорфина мало или нет совсем, а заботливый, так его и растак, мозг несчастного «хомо сапиенса», которому свойственно вечно во всем сомневаться, организует усиленную выработку веществ, способствующих проведению болевых импульсов. Потому что давно что-то не слышно ни одного сигнала боли от периферических нервных клеток, а это, видите ли, его тревожит! И наступает абстинентный синдром — со всеми своими ломотами в мускулах, судорогами, «падучей болезни подобными», тошнотами и поносами. Опиаты сродни профессиональным ростовщикам из Гринготтс — они не убивают боль насовсем, лишь забирают её в долг и возвращают потом с хорошими процентами…

Добро пожаловать в персональный ад, Северус Снейп! Ты хоть помнишь, как вообще угодил на эту больничную койку?

Сосредоточиться. Заставить себя ещё раз глубже вздохнуть. Услышать биение собственного сердца и дать ему, нарастая, превратиться в оглушительный набат, заглушающий все остальные звуки.

Максимально расслабиться, заставить себя хоть на пару минут забыть о присутствии в палате посторонних людей, о сжигающем плоть пожаре от шеи до правого локтя. О выворачивающей наизнанку тошноте, сердечном галопе и о нестерпимом колотье в затёкших неподвижных мышцах ног.

Собрать в гудящей, плывущей невесть куда на горячих подушках голове беспорядочные мысли. Рассортировать их по ранжиру. И найти единственное, последнее для меня в тот день ясное воспоминание о том, как я сюда попал…

Бледное световое пятно на потолке обретает иссиня-жёлтый цвет, холодный ночной ветер прорывается в темноту, хлещет по щеке… влажными листьями, оставляя до дрожи противный мокрый след на лице, как от чужой потной ладони.

Выхватив из потайного кармана смятый платок и тихо бранясь, я утираю этот след от внезапной пощёчины, нанесённой мне тщедушной осинкой, вытянувшей свои тонкие ветки поперёк узенькой, едва заметной тропы в Запретном лесу.

— Осторожнее, Люс! Придерживай ветви, если уж идёшь впереди!

— Извини. Лорд сказал, что ты нужен ему как можно быстрее.

— Зачем — не сказал?

— Не сказал. Разве он говорит когда-нибудь? Но не думаю, что соскучился по твоему великолепному утреннему кофе с кардамоном! Скорее всего, ему нужно, чтобы ты, как директор Хогвартса, открыл ему путь в школу. Снял щиты… Первый штурм ведь они отбили…

— Я видел.

Люциус Малфой оборачивается и долго, бесконечно долго смотрит мне в глаза.

— Там мой сын, Северус. Драко в школе. И у него, в отличие от меня, есть палочка. Цисс ему свою отдала… Ты меня понимаешь?

— Да, Люс.

— И что ты намерен предпринять? Не забывай — ты пообещал ей беречь парня от любых неприятностей.

Я не отвечаю. Только криво усмехаюсь в ответ, чуть потирая онемевшими пальцами левой руки правое запястье, где снова пульсирует беспокойным зудом невидимый браслет магической связи, оставленной Непреложным Обетом. Первая атака не принесла Пожирателям смерти ничего, кроме потерь. Удивительно…

Конечно, историки и военные стратеги считают, что при штурме укреплённых средневековых замков атакующая сторона почти всегда теряет в три-четыре раза больше бойцов, чем обороняющаяся. Иначе для чего строить такие стены и башни… Но кто в обороне? Горстка мракоборцев, оставшихся верными практически разгромленному Ордену Феникса. Два десятка учителей с разной степенью отсутствия дуэльных навыков, из которых что-то стоят в бою лишь бывший чемпион Флитвик и Макгонагалл. Дай ей Мерлин разобраться во взаимодействии с древней магией школьных стен после моего изгнания!

И — старшеклассники в возрасте 16-17 лет от роду. Дети, готовые никогда не стать взрослыми.

Тоже мне, войска, особенно — против головорезов Скабиора, боевиков Долохова и оборотней Грейбэка...

— Что ты намерен предпринять, Северус? — ещё тише, но твёрже спрашивает Малфой.

Тусклая луна обгрызенным блинчиком висит среди высоких сосновых стволов далеко впереди над тропой, окружённая мертвенно-синим облачком высотного тумана. Седьмой день фазы роста, свечение — 39 процентов, скоро закат…

Луна сегодня в доме Рака. В эти сутки хорошо заниматься монотонной производительной работой — хоть флобберов потрошить, хоть варить бадьяновое. Можно покупать артефакты, заговоренные на успех в делах и финансовое благополучие, затевать судебные тяжбы по имущественным вопросам и строить планы на домашнее строительство. А ещё? Что там говорит по поводу нынешнего дня вечный календарь нашей бесподобной Авроры Синистры?..

— Сегодня хорошее время, чтобы отдать долги, Люциус. И плохое, для того чтобы наделать новых. Я ответил на твой вопрос?

— Вполне.

Он еле слышно вздыхает, устало опустив плечи, словно сдувается, так, что даже кажется ниже ростом.

— Иди… к жене. Тебе сейчас следует быть рядом с ней. А я дальше сам, хорошо?

Проходя мимо меня, Люциус на мгновение задерживается, чтобы протянуть мне руку. От его дыхания доносится слабый, еле заметный запах недавно выпитого алкоголя. Протянутая ладонь горяча и суха, а пальцы наоборот, влажны и холодны, и когда в прохладном ночном воздухе его рука встречается с моей, я чувствую лёгкое нервное покалывание.

— Ты боишься.

Это не вопрос. Это утверждение. И он это знает.

— Боюсь… Слушай, у тебя наверняка есть что-то. Какой-нибудь несложный седатив, вроде умиротворяющего бальзама, с валерианой, пустырником, чемерицей и лунным камнем?

— Извини, между ударами миссис Макгонагалл у меня не было времени сбегать в лабораторию за средством для купирования истерик у девочек-старшеклассниц. Меня, честно признаться, больше заботило, чтобы её очередное Экспульсо не разнесло в клочья мою башку…

— Да, конечно… Я и забыл, что тебе пришлось отступать с боем. Прости.

— Постарайся сегодня больше ничего не пить. Даже виски. Я хочу, чтобы ты дотянул до конца этого безумия.

* * *

Безумие.

Это то, что почти наверняка ждёт меня перед концом.

Значит, я обязательно должен успеть раньше...Пока ещё могу.

Столбик опалесцирующей жидкости медленно истаял под поршнем шприца, и старуха-сестра сменила над сочащимся чёрной кровью проколом уже четвёртый тампон, пропитанный кровоостанавливающим средством.

Свёртываемость нарушена?

Это… Хо-ро-шо!

При любом повреждении кожных покровов есть шанс благополучно преставиться. И старушку не арестуют по обвинению в халатности… А уж как обеспечить себе кровотечение, я способ найду. Вот, хоть зубами повязку с левой руки снять…

От этой мысли мне неожиданно становится тепло и… радостно. Где-то в глубине полубесчувственной груди уставшее сердце перестаёт отчаянно и болезненно сжиматься, и превращается в разноцветный сверкающий сгусток энергии, щедро разбрасывающий по озябшему телу щекотные электрические искры.

Я чувствую, как их поток разбегается по заледеневшим членам и наполняет их живым, умиротворённым теплом. Сквозь сомкнутые веки я вижу, как по тонким синим капиллярам бегут алые, переливающиеся огоньки, перемежающиеся голубоватыми светящимися корпускулами. И этих, голубых, становится все больше и больше. Они растут, превращаются в объёмные фигуры с чёткими очертаниями. Куб с полированными, словно стеклянными гранями. Тёмная остроугольная пирамида тетраэдра. Какие-то ещё неправильные трёхмерные многоугольники, беспрестанно меняющие цвет и размер, кувыркающиеся в неожиданно расширившемся пространстве.

Я увлечённо слежу за этими странными объектами, кружащими передо мной в невероятном замедленном вихре — и внезапно понимаю, что боль уже не выворачивает меня наизнанку. Она притихла. Затаилась. Хотя и не ушла совсем…

Как давно я не был так умиротворён и спокоен. Полусон без мыслей, с яркими, спокойными, не оформленными ни в какой кошмарный сюжет сновидениями, сначала набирающими силу, потом плавно и медленно затихающими. Все, что мне, оказывается, было надо.

Я плыву, медленно вздымаясь на тёплых, неспешных волнах невидимого глубокого моря. Неведомо зачем, неведомо куда. Меня ничто уже не волнует и ничто мне не мешает. Мне тепло. Я хочу так плыть вечно.

Плыть и плыть!

Это смерть?

Или просто счастье?..

Абстрактный танец геометрических тел медленно растворился в густом непроницаемом мраке. Затухающее сознание чувствует, как чьи-то очень лёгкие, словно бесплотные, руки снимают с меня влажную тяжесть одеял. Больничная рубаха исчезает, истлевая и осыпаясь невесомым пеплом. Мне становится легко и свободно дышать. Я наг…

Ещё полсуток назад я испытал бы, осознав это, мучительный приступ жестокого стыда.

Но не теперь.

Теперь разве это может иметь значение?

Душа уже готова сбросить последнюю свою материальную оболочку, освободиться от всего плотного, тяжёлого и… ненастоящего. Порвать все земные связи и слиться с темным, клубящимся морем тишины, исчезнув в нем без остатка.

Неужели душа Лили тоже растворилась в инфосфере?

Нет!..

Она ведь была все эти годы со мной. Звала. Защищала. Давала силы терпеть и сражаться, помогала не погрязнуть во лжи, отметала сомнения и страх, отмывала от крови и сушила слезы. Успокаивала боль.

Одно ей оказалось не под силу — вылечить трещину моей собственной души, разверзшуюся при совершенном мной убийстве.

Поэтому я больше не увижу её. Никогда не увижу.

Я судорожно сглатываю непрошенный горько-солёный ком и понимаю: мёртвые не плачут.

И у мёртвых никогда ничего не болит…

Уснувший лишь на короткое на время огненный сполох вспыхивает в горле с новой силой, выжигая дочиста недолгое чувство покоя. Выворачивает жёстким спазмом успевшие расслабиться мускулы, и намертво пришивает колом сквозь сердце к осточертевшей реальности.

Такое впечатление, что у меня от чьего-то Экспульсо взорвалось левое лёгкое…

Я вишу на вывернутых руках, не касаясь судорожно вытянутыми босыми ступнями окровавленных темных половиц заброшенного и захламлённого чужого дома. Рваная сорочка с левой стороны прилипла к рёбрам мокрыми кровавыми клочьями. Тело, превратившееся в перекрученный пучок оголённых нервов, каждой клеткой вопит о желании немедленно умереть.

— Гениальная мысль, Антонин — использовать в качестве дыбы крюк для маггловской люстры, — скрежещет где-то поодаль очень знакомый голос.

Чей?.. Роули?..

— Это не моя идея, Джагсона… Да и тот лишь выполнял приказ Лорда: никаких Круцио! Видишь ли, шеф не заинтересован в том, чтобы этот мерзавец двинулся крышей, как злосчастный Фрэнк Лонгботтом.

— Нам ведь нужна формула инкантации для снятия с Хогвартса защитных контуров — и только. Выдаст — и пусть себе сходит с ума. На том свете хвалёная логика все равно не понадобится!

Глухой хохот Роули, похож на бульканье воды в умывальнике, с хриплым всхлипом воронки уходящей в канализационную трубу.

— Э-э-э, нет, дружище! И активировать, и снять защиту такого уровня может лишь директор этой смеркутовой школы, или, на худой конец — тот, кто на законных основаниях его заменяет… Поэтому и был приказ — калечить можно, хоть пальцы отрывать по одному, но разума не лишать. Пригодится ещё — минут на пять работки…

— Почему это поручили нам, а не, скажем, Макнейру?

— Макнейр — ликвидатор, ему убить проще, чем нужную информацию выбить… Жаль, не захватили из малфоевской лаборатории Веритасерума, на порядок меньше было бы возни.

— А что мешает Лорду просто взять и назначить другого директора? К примеру — тебя?

— Ага, и провести ритуал вступления в должность в присутствии трёх свидетелей из педагогического коллектива со стажем работы не меньше 7 лет?.. Помнишь, как Корбан уламывал эту старую стерву Макгонагалл, толстушку Спраут и дылду-физкультурницу… как её… мадам Хуч, кажется? Я уж думал, без пары Империо не обойдётся, но к счастью, милые дамы согласились сами, хотя и не сразу. Мерлин его знает, получилась бы или нет инициация при свидетелях, пребывающих под заклятием подчинения! А ты кого уговаривать будешь? И главное — как?..

— А может, под Империус его загнать и приказать посбивать все эти защитные заморочки? Или силой вытянуть воспоминания?

— Тоже не выгорит, к сожалению. Замок без проблем почувствует подчинение директора чужой воле — и просто закроется от него. А думосброса под рукой, чтобы копаться в содержимом его подлых мозгов, у нас нет.

— Лорд мог бы прибегнуть к легиллименции…

— А где ему на это время взять — в бою-то?

Грубая хватка длинных жилистых пальцев Долохова стискивает мой подбородок, приподнимает безвольно повисшую на грудь невыносимо тяжёлую голову. Палочка тычется в висок.

— Реннервейт, мать твою шлюху!..

Я смотрю ему в глаза, отчётливо видя, как трясётся от гнева его длинный подбородок, обрамлённый опрятной «мушкетёрской» бородкой с проседью. Каждое движение, даже пассивное, прокатывается по переломанным костям электрической волной новых болевых спазмов.

— Формулу, мразь! Молчишь?.. Агуаменти!!!

Обжигающе ледяная лавина воды окатывает меня с ног до головы. Я захлёбываюсь, грудь и горло рвёт истошный стон, переходящий в затяжной приступ кашля. И каждый толчок отзывается в изломанных руках очередной вспышкой боли.

Любопытствующий Роули едва успевает отскочить в сторону и шумно врезаться в замшелый от пыли старый колченогий комод.

— Какого соплохвоста, Антонин!

— Заткнись, Торфин!.. Твой однокашник еле хрипит, я не слышу его слов!

Долохов тщательно копается в карманах, достаёт помятый серебряный портсигар. Невербальными чарами воспламенения вызывает крохотный огонёк и пересаживает его с палочки себе на кончик длинной, будто дамская, дорогой папиросы. Терпкий запах виргинского табака примешивается к спёртому воздуху, к запахам пыли, гари и крови, плавающим в помещении.

Он снова подходит ко мне. Несколько раз затягивается, смакуя вкус, выпускает мне в лицо клубящиеся седые ленточки дыма.

— Слушай меня, Снейп! Если через три минуты я не получу ответ о твоём согласии снять щит и дать нам доступ в замок, я привяжу к твоим ногам эту доску. Обопру один конец на пол и встану на середину. А вешу я не меньше двухсот семи фунтов, так что твоим плечевым суставам мало не покажется… Роули, у тебя есть ещё одна верёвка? Впрочем, не нужно, если что — сам наколдую. Ну, и продолжим Flagellatio, разумеется… Или предпочтёшь Dissectio, уродец грязнокровный?

Он тушит папиросу о мою скулу и снова вытаскивает палочку. Резким рывком срывает остатки сорочки, обнажая мне торс до пояса. Медленно рисует на груди длинную линию, повторяя контуры хода межрёберного нерва. Болевой спазм вызывает острое желание сложиться пополам, но я не могу подтянуть ноги к животу, и должен только чувствовать, как по коже, пульсируя, ползут струи горячей крови.

— Роули, ступай к Лорду. Он сейчас там же, на паучьей поляне в Запретном лесу. Час перемирия на исходе, Поттер должен быть там с минуты на минуты на минуту. А я здесь с этим… Закончу быстренько и тоже к вам присоединюсь.

Долохов смотрит мне в глаза. Аккуратно вытирает кончик своей палочки, забрызганный моей кровью. Снова направляет его на меня.

— Рrohibere cruenti… А то ещё кровью истечёшь раньше времени… Ну что, щенок патлатый, снимешь щиты?

Я молчу. Сил отвечать ему уже нет. Скорее бы сознание покинуло меня… Но… Очередной обморок приведёт только к очередному Реннервейту. И все продолжится. Пока Долохов не добьётся своего.

— Снимешь?

— Нет.

Я не узнаю своего голоса, почти обеззвученного, похожего на шелест ветра в шторах у разбитого окна.

В принципе, мой отказ не имеет смысла.

Я не успел передать Поттеру информацию о том, что он и есть — последний крестраж Волдеморта. Дражайшая Минерва, ходячее воплощение справедливости этого мира и душа Хогвартса в последние четыре десятка лет, просто не дала мне этого сделать. Еще и коллег привлекла. Не наносить же было пожилой леди серьёзный вред, в конце концов… Но парень теперь не выйдет на смертный бой с Томом, если хоть сколько-нибудь мозгов сохранил…

Впрочем… это же Гриффиндор! Может, и выйдет… Если, конечно, его упустит из виду досточтимая декан его факультета.

Щиты ещё стоят. Магия замка отвергает вторжение. Первый штурм провалился, хотя несколько пожирателей и егерей даже смогли проникнуть в учебные корпуса. И все, что сумели — отступить с потерями.

Теперь я нужен только для того, чтобы развалить эту защиту… Сколько продержится она — столько проживу и я.

Или Макгонагалл смогла укрепить щиты?

Смогла…

Только бы это было так!

— Антонин!

Чужеземное имя медленно перекатывается языком по вспухшим сухим альвеолам. Но Долохов слышит меня. Снова стискивает пальцами моё лицо, и я чувствую, как лопается натянувшийся пузырь свежего ожога на скуле.

— Дозрел, Снейп.

— Ты идиот, Антонин… Даже если… я открою тебе формулу… и соглашусь… провести ритуал… у вас ничего не выйдет... Защита не снимется.

— Это ещё почему?

— Потому что… Я уже не директор, Антонин. Я выбыл… А на моё место заступил временно исполняющий мои обязанности. Возможно, именно этот час, который вам дал Лорд на краткое перемирие, послужил новому главе школы для инициации… У Хогвартса есть собственный магический фон. И он может сам выбрать волшебника, которому захочет довериться. Если… защита ещё действует, значит… её есть кому поддерживать изнутри.

Долохов отшатывается. Седые клочковатые брови удивлённо поднимаются «домиком» на покрывшемся длинными параллельными трещинками морщин пергаментном лбу. На прокуренных сухих губах застывает витиеватое славянское ругательство. Но в следующую секунду самообладание возвращается к нему.

— Помнишь, ты ещё щенком поделился со мной на тренировке секретом одного заклинания? Хвастался, что сам разработал. Я редко практиковал его, своих в арсенале достаточно… Но сегодня ты сам оценишь его эффективность сполна.

— Лорд велел тебе оставить меня в живых.

— Контринкантацию я тоже помню, представь себе. Кровь остановить сумею. А человек вполне может прожить ещё некоторое время и с отсечёнными конечностями… Или есть сомнения в том, что ты — человек?..

Он смеётся. Подходит почти вплотную и направляет палочку на моё левое плечо.

— Сектумсемпра!

Инерция резко разворачивает моё тело, повисшее на одной руке. Кровь заливает пол. С хриплым вскриком я проваливаюсь в темноту.

27 мая 1998 года, госпиталь Св. Мунго

Время в больничной палате течёт медленнее обычного, а во время ночных дежурств растягивается до бесконечности. На стене одиночной палаты интенсивной терапии висят круглые маггловские часы, которые лет пять или шесть назад в госпиталь притащил Остин. Раз в полгода он лично заменяет в них батарейки. Когда кого-нибудь из больных не удаётся спасти, именно по ним фиксируется момент наступления смерти. Точно такие же висели в реанимационном блоке, но потом с ними что-то случилось. Кажется, ослабло крепление, в результате чего они упали и разбились.

По белому циферблату безостановочно бежит тонкая, подсвеченная зелёным, секундная стрелка, отмеряя мгновения жизни очередного тяжёлого пациента, даря надежду или, наоборот, забирая её с каждым пройденным делением.

На прикроватном столике горит ночник. Мягкие больничные туфли на толстой подошве гасят звук шагов, когда я подхожу к кровати. Тело Северуса неподвижно вытянуто под больничным одеялом. Его голова утопает в высокой подушке. Воздух с тонким свистом вырывается сквозь пересохший полуоткрытый рот.

«Что ты видишь сейчас, Северус? В какие глубины подсознания или своего прошлого то и дело проваливаешься? В каких дебрях медикаментозных галлюцинаций блуждает твой оглушённый анестетиками разум, пытаясь решить порождаемые им же самим задачи? Ты бредёшь по стране собственных кошмаров. Я вижу это по редким подёргиванием синеватых век, которые сейчас не толще папиросной бумаги и едва способны поднять груз ресниц. Несмотря на все усилия целителей, смерть не хочет смириться с твоим побегом и не расстаётся с планами заполучить тебя обратно. Её зловещая печать ещё не сошла с твоего лица: провалились щёки, запали потемневшие глазницы, заострился нос».

Он страшно исхудал, и мне физически больно смотреть на то, что с ним стало. Запястья так истончились, словно они принадлежат нескладному подростку, а не взрослому мужчине. Дважды пострадавшую левую руку — от нападения змеи и его собственных жестоких с ней манипуляций — пришлось собирать буквально по осколкам, а потом сращивать кости под общим наркозом. Послеоперационная повязка с неё уже снята, но сама рука по-прежнему неподвижна и годится лишь на то, чтобы посылать в мозг почти непрекращающиеся болевые импульсы.

Я больше всего на свете боюсь, что Северус умрёт именно ночью. Этот тошнотворный иррациональный страх, поднимающийся мутным облачком от диафрагмы к горлу, парализует сознание и почти лишает сна, и тогда после очередного тяжёлого дежурства, несмотря на то, что валюсь с ног усталости, я не могу сомкнуть глаз. В такие минуты я прислушиваюсь к шагам ночных сестёр в коридоре, страшась различить звук бегущих к ординаторской ног и тревожные восклицания. Но госпиталь молчалив и спокоен. Тишина в отделении означает для меня только то, что он всё ещё жив.

Сметвик, к счастью, пока закрывает глаза на взятые мной дополнительные дежурства. Все целители уже знают, почему я сутками пропадаю в госпитале. Почему сиделки, увидев меня, передвигаются едва ли не на цыпочках, понимая, что я могу устроить выволочку за малейшую небрежность, допущенную ими при уходе за больным из одиночной палаты. Дома я почти не появляюсь — разве что для того, чтобы принять душ, переодеться и вернуться обратно в Мунго.

На днях, спеша по коридору, я увидела двух практиканток, которые оживлённо разговаривали и сконфуженно смолкли, заметив меня. Но часть их разговора я всё-таки успела разобрать: «Носится с ним!.. Только он всё равно умрёт». Сделав вид, что ничего не расслышала, я с каменным выражением прошла мимо. Войдя в палату, без сил опустилась на стул рядом с кроватью и закрыла лицо руками. Сказалось ли нервное перенапряжение последних недель, или слова досужих болтушек угодили в самое незащищённое место, но только мне пришлось больно прикусить кожу на указательном пальце, чтобы не завыть в голос и не дать страху швырнуть меня на дно моих самых ужасных опасений.

«Но хуже всего то, что я точно знаю, какой прогноз дают относительно твоего будущего специалисты Мунго, Северус. О полном выздоровлении речь вообще не идёт. Даже Хантер, который за годы работы навидался всякого, кого, кажется, невозможно ничем ни пробить, ни удивить, и тот с сожалением в голосе яснее ясного дал понять, что при сохранении болевого синдрома тебя будут одолевать настойчивые мысли о самоубийстве. Ты сам будешь звать смерть. Станешь молить об избавлении от выкручивающей суставы, обжигающей боли, которое ни я, ни мои коллеги по госпиталю не в состоянии тебе дать».

Иногда милосерднее позволить больному умереть, даже если это нарушает клятву целителя. Милосерднее — но правильнее ли? Профессия заставляет нас сражаться за пациентов, пока остаётся хоть один мизерный шанс на спасение. Даже если потом никто из нас не даст ни кната за качество их жизни. Задумываемся ли мы над этим? Безусловно. Но это уже отдалённая задача, которую предстоит решать реабилитологам, а здесь и сейчас нужно сделать всё, чтобы победить в очередной схватке с Костлявой.

Наши долги перед больными, которых мы возвращаем к жизни и тем обрекаем на тяжёлое существование, погашаются процентами, взимаемыми с нашего собственного здоровья. Волшебники редко хворают маггловскими болезнями, но… Три года назад Хантер перенёс на ногах микроинфаркт. У Руперта, лучшего реаниматолога госпиталя, в сорок лет совершенно седые виски. Сметвик нажил диабет после длительных и отчаянных усилий по спасению любимой жены. Я превратилась в адреналиновую наркоманку, которая парадоксальным образом сбрасывает нервное напряжение только во время опасных экспедиций. Я могу назвать ещё несколько человек, которые приобрели проблемы со здоровьем из-за того, что принимали близко к сердцу судьбы пациентов. Те, кого окружающие часто винят во врачебном цинизме и выработанном «профессиональном» равнодушии, первыми платят по своим счетам...

— Привет! Как ты?

Рядом со мной вырастает мощная фигура Остина. Погружённая в свои мысли, я и не замечаю, как он входит в палату. Несмотря на свои внушительные габариты, он передвигается по-кошачьи бесшумно. В последние недели мой друг тоже днюет и ночует в госпитале, и помимо своих непосредственных обязанностей реаниматолога, которых в избытке, взвалил на себя ещё и заботу обо мне. Он приносит кофе из ближайшего к Мунго старбакса, почти насильно впихивает в меня собственноручно приготовленные и чудовищные по размеру бутерброды, когда я забываю поесть. Превращается в цербера, если я пытаюсь бодрствовать дольше, чем того позволяет состояние моего собственного здоровья и здравый смысл.

— Я в порядке, Руперт.

Он недоверчиво фыркает и опускается передо мной на корточки. Наши головы оказываются на одном уровне, и я понимаю, что при всём желании мне не удастся его обмануть — даже при неверном свете ночника. Моё лживое «в порядке» сегодня особенно красноречиво выдают широкие тёмные круги, которые я даже не пытаюсь замаскировать косметикой, залёгшие под воспалёнными, измученными бессонницей глазами, и осунувшееся, мелового цвета лицо с заострившимся подбородком. За последние три с половиной недели я потеряла без малого двадцать фунтов веса.

— Уж мне-то могла бы и не врать, немочь бледная, — негромко говорит он и хмурится.

Руперт проводит большими пальцами по моим щекам, словно стирает с них невидимые слёзы. Потом крепко сжимает мои ладони в своих руках, поочерёдно подносит их к губам и целует.

— Мэри, Мэри… Что же ты делаешь с собой, маленькая моя? Так нельзя, — в его голосе проступает мягкая укоризна. — Иди в ординаторскую. Тебе нужно отдохнуть. А я побуду здесь.

— Твоё дежурство начинается только утром, Руперт.

Он стаскивает с головы шапочку и широкой пятернёй ерошит ёжик густых волос на затылке. Ухмыляется:

— Ничего, справлюсь. Не впервой. С ним, — он кивает в сторону лежащего пластом на кровати Северуса и пытается спрятать от меня неприязненную гримасу, — ничего не случится.

Я отрицательно мотаю головой.

— Пошёл уже двадцать шестой день его болезни, Руперт. И двенадцатый после того, что он сделал с собой. И всё это время Северус был в сознании считанные минуты.

— Он уже выжил, Мэри, — тон моего друга становится жёстким и безапелляционным. — Хотя его дурости и хватило на то, чтобы почти пустить коту под хвост все наши усилия по его спасению.

Я зажмуриваюсь, и перед мысленным взором мгновенно всплывает день, который — я это точно знаю — сделает меня абсолютно беззащитной при встрече с боггартом, потому что я не смогу нейтрализовать свой страх и посмеяться над ним.

…Оглушённая невербальным Пиллео палатная сестра с вылезшими из орбит водянисто-голубыми глазами, которая должна была присмотреть за пациентом в моё отсутствие... Распластанный тряпичной куклой на полу Северус... Ошмётки изорванной зубами повязки на его неестественно вывернутой левой руке с поблёкшей татуировкой на предплечье… Разошедшийся шов на ране, безостановочно сочащийся плохо сворачивающейся из-за последствий интоксикации кровью... Свой собственный крик ужаса, когда я бросаюсь рядом с Северусом на колени, убеждённая в том, что теперь его точно уже не спасти… Мои безуспешные попытки привести его в сознание.

Я словно издалека слышу голос Остина и, сделав над собой усилие, выныриваю из своих кошмаров.

— Во время моих дежурств Снейп уже несколько раз почти приходил в себя, сканирование показывало резкий всплеск мозговой активности, однако именно в тот момент, когда, по всем признакам, твой ненаглядный должен был открыть глаза, он тут же проваливался обратно в беспамятство. При этом, заметь, с симптоматикой классического обморока, какой случается при сильном психоэмоциональном возбуждении. У этого нет никакого логического объяснения, если только не знать некоторых специфических особенностей характера пациента и определённых… нюансов его жизни.

— То есть, ты хочешь сказать…

— Да, Мэри. Он сражается сейчас со своей собственной головой. С тем, что происходит в его сознании, которое не понимает или не хочет понимать, что столь желанная для него смерть пока откладывается на неопределённый срок.

Я судорожно перевожу дыхание. Слова друга вселяют в меня надежду, в которой сейчас так остро нуждается всё моё существо. Руперт замечает это и прижимает меня к себе, успокаивающе гладя по спине.

— Ну-ну, перестань, перестань… Ты волнуешься за него, это естественно. Поверь, всё нормализуется. Он со дня на день придёт в себя. Обязан это сделать! Готов побиться об заклад, что это произойдёт в течение ближайшей недели. Иначе я лично из этого засранца душу вытрясу.

Я отстраняюсь и пытаюсь улыбнуться. Получается плохо.

— Спасибо. Надеюсь, ты окажешься прав. Но этой ночью я должна быть здесь. Всё равно заснуть уже не смогу. Обещаю тебе, что отдохну утром, как только ты заступишь на дежурство.

— Неужели я наконец-то слышу голос разума?

— Я постараюсь, Руперт.

Он со вздохом поднимается и идёт к выходу из палаты. У двери останавливается, указывает на меня пальцем и строго говорит:

— Помни, ты мне пообещала! Если не сдержишь слово и не начнёшь спать хотя бы по четыре часа в сутки, в следующий раз я вытащу тебя отсюда силой и выбью у Сметвика официальный запрет на твои дополнительные дежурства. Можешь не сомневаться.

Проводив его взглядом, я смотрю на лицо, почти сливающееся с цветом наволочки. Как бы я хотела, чтобы Руперт не ошибся в своих прогнозах! Чтобы Северус наконец-то пришёл в себя, открыл глаза, и я увидела в них осмысленное выражение, а не застилающий их туман безумия.

Я прикасаюсь рукой к его лбу. Горячий. Потрескавшиеся и полуоткрытые сухие губы словно умоляют о спасении от жажды. Я мягко промокаю их стерильной салфеткой, смоченной в холодной воде. Снимаю одеяло, скатываю его валиком и кладу в изножье кровати, затем распускаю завязки на тонком хлопчатобумажном больничном одеянии. Влажной тканью осторожно, бережно обтираю исхудавшее беспомощное тело, чтобы не потревожить, не нанести, даже бессознательному, никакого ущерба своими действиями. Мне почему-то кажется, что, несмотря на беспамятство, Северус всё сейчас чувствует, хотя и не может ничего сказать. Поэтому я не могу позволить себе даже случайно причинить дополнительные страдания тому, кого люблю.

На его левое плечо я кладу холодный компресс. Он хотя бы немного облегчит состояние Северуса. Попутно с удовлетворением отмечаю, что простыня на матрасе не сбилась, а по-прежнему туго, как кожа на бубне, натянута, чтобы предотвратить образование мельчайших складок. Каждые два часа мы с сиделкой переворачиваем пациента, меняя положение тела и конечностей, фиксируя их с помощью специальных медицинских подушек.

Последний раз сиделка приходила в палату как раз перед Рупертом. Мне нравится миссис Торсон. Это пунктуальная и сноровистая пожилая женщина повидала на своём веку немало больных и знает, как правильно ухаживать за самыми тяжёлыми из них. Она беспрекословно выполняет все мои указания, молча делает своё дело и так же молча исчезает, когда я даю ей понять, что её помощь пока не нужна. Я знаю, что она появится по первому требованию, чтобы снова выполнить рутинную и такую необходимую работу: повернуть, обтереть, обработать кожу антисептиками, опорожнить мочеприёмник, поменять бельё.

…Лежачими больными любое воздействие извне воспринимается совершенно иначе, чем пациентами, которые могут самостоятельно передвигаться. Если человек не парализован вследствие травмы позвоночника, то чувствительность его обессиленного и ограниченного в движениях тела резко возрастает. Для него может оказаться совершенно непереносим контакт с отдельными материалами и тканями, и даже обычное одеяло может восприниматься как давящая, душная тяжесть, сплющивающая внутренние органы.

Я поднимаю изголовье кровати повыше и накрываю Северуса до пояса простынёй, решив, что сейчас так будет лучше всего. И действительно, вскоре его дыхание немного успокаивается, становится глубже, а кожа уже не обжигает мои пальцы при соприкосновении с ней.

— Лили… — знакомое имя, сопровождаемое долгим стоном, заставляет меня вздрогнуть.

Я склоняюсь над Северусом. Вижу, как напрягается его шея, и на ней, там, где она не скрыта повязкой, верёвками вспухают вены. Нет, он не пришёл в сознание, это только бред, отголоски того, что он сейчас видит, увлекаемый непрекращающимся потоком наркотических галлюцинаций. И снова, в который уже раз, зовёт ту, которую потерял два десятка лет назад.

Тонкие губы едва шевелятся и произносят с мучительным усилием:

— Отпусти меня… Лили… Пожалуйста, отпусти…

Мои пальцы находят его безжизненную правую ладонь — как месяц назад в реанимации. Я подношу её к своему лицу и прижимаю к щеке.

Пусть сейчас ты не можешь ничего видеть и слышать, но, умоляю, почувствуй меня, Северус! Ощути, что рядом с тобой почти неотлучно находится та, которой ты всё ещё нужен. Любым. Я не позволю забрать тебя ни смерти, ни Лили. Не отдам, сколько бы они обе ни звали тебя за собой, как бы ни старались отнять тебя у меня. Не отпущу за грань, даже если потом ты возненавидишь меня за испытание жизнью, с которой успел проститься.

28 мая 1998 года, госпиталь Св. Мунго

«Назначен новый директор школы Хогвартс».

Готическая вязь газетного заголовка бежит перед глазами строем черных уродливых насекомых. «Daily Prophet». Номер от 3 мая 1998 года.

Мне недоступен его слишком мелкий для моего зрения традиционный боргес, и текст двухколонника на первой полосе сливается в сплошное серое пятно. Но для того, чтобы оценить содержание статьи, мне он и не нужен.

Достаточно фото.

На живом снимке — полноватая женщина среднего роста с неопределимым возрастом и медвежьей грацией в движениях, облачённая в темно-фиолетовую парадную мантию с туго затянутыми манжетами, указывает волшебной палочкой на рабочих, которые левитируют раму с витражным стеклом, чтобы вставить на месте выбитого окна в башне Равенкло... Широколицую голову дамы украшает строгая остроконечная шляпа, из-под которой нелепо выбивается выпавшая из причёски тугая спираль каштанового локона, словно отлитого из тяжёлой блестящей меди.

Алекто Кэрроу...

Я где-то уже видел эту газету…

Чуть ниже на полосе — фельетонный заголовок: «Отставленное руководство школы ответит за гибель детей». Это ещё что? Придётся прочесть, как бы мне сейчас ни было это трудно.

Невербальным Акцио я подтягиваю висящий в воздухе в невидимом облаке левитации лист к самому носу, и он едва не накрывает моё неподвижное лицо. Голова словно ватой забита, боль немилосердно давит затылок и бесится лихорадочным пульсом в висках. Тусклый свет выхватывает из жёлтого марева отдельные фразы, врезающиеся в память, как раскалённые ножи.

«Департамент образования Министерства Магии со скорбью и гневом извещает о том, что в результате известного инцидента в школе чародейства и волшебства Хогвартс была допущена гибель нескольких подростков. По обвинению в преступном пренебрежении к обязанностям по защите жизни своих учеников Департаментом магического правопорядка арестованы для проведения разбирательства самопровозглашённая директор школы, декан факультета Гриффиндор Минерва Макгонагалл, а также её коллеги по педагогической деятельности Филиус Флитвик и Помона Стебль. Декан факультета Слизерин Горацио Юджин Слагхорн и преподаватель кафедры предсказаний и пророчеств Сивилла Патриция Трелони объявлены в розыск. Представители органов правопорядка рассчитывают на то, что сознательные граждане будут бдительны и окажут содействие в розыске и задержании означенных лиц.

В списке покинувших этот мир и уже опознанных специальной комиссией Аврората юных волшебников:

Эйприлл Дориана Джен, Равенкло.

(Скромная толстушка, брюнетка, шахматная звезда факультета, блестяще сданы 10 СОВ из 12-ти, отец — сотрудник Отдела Тайн… Девочка-которая-умела-хранить-секреты. Застала меня однажды после возвращения с очередного собрания Пожирателей в полубессознательном виде. И не сказала никому… никому ничего.)

Боргин Плуто Акиллес, Хаффлпафф.

(Жизнерадостный, Шляпа чуть ко мне не отправила, ловил знания на лету, был лучшим по зельям на своём курсе, правнук знаменитого предпринимателя, торговца антиквариатом. Что вообще в бою делал третий курс?..)

Кэрроу Гестия Арктурия, Слизерин.

(Племянница Алекто и Амикуса, замкнутая тихоня-зубрилка, плохо давались латынь и руны, ералаш в голове, писала стихи, осталась сестра Флори…)

Крэбб Винсент Эйджекс, Слизерин.

(Громила, боксер, девиант, друг Драко Малфоя, обожатель заварных профитролей и коридорных драчек, завалил экзамены за пятый класс, пришлось повозиться, вечный источник снятых баллов, любил собак, сложные отношения с матерью…)

Криви, Колин Донован, Гриффиндор.

(Квиддичный фанат, магглорождённый троечник, егоза, не расстававшийся с фотокамерой юнкор школьной газеты. По такому фотографу плакал бы и этот дракклов «Ежедневный Пророк»…)

Данбар Фэйон Энджел, Гриффиндор.

(Кандидатка факультетской квиддичной сборной, любимые предметы — прорицания и магзоология, писала записки Локонсу с признаниями в любви, вела личный дневник и постоянно забывала его, где попало, держала редкого голубого клубкопуха — вечно вся форма в легких белёсых шерстинках…)

Финч-Флетчли Джастин Альберт, Хаффлпафф.

(Выдумщик, озорник, на втором курсе угодил под взгляд василиска, еле откачали, мать хотела перевести в Итон — отстояли тоже с трудом…)

Годдингтон Энн Элеонор, Равенкло.

(Танцорка, тусовщица, хохотушка, рыжие косы ниже пояса, не единожды зашвырнувшие меня в совершенно ненужный на уроке водоворот воспоминаний…)

Лонгботтом Невилл Фрэнсис, Гриффиндор.

(Сирота при живых родителях, отца и мать свели с ума пожиратели, воспитывался бабушкой — отставной-авроршей-в-проклятом-платье-с-корсетом, скромник, тюлень, одна травология на уме, «тролль» по зельям, запасной Избранный…)

Ньюфорт Дональд Майкл, Гриффиндор.

(Шестиклассник, магглорождённый, «тролль» по арифмантике, зато поет отлично, держал в гостиной гитару, был влюблён в Луну Лавгуд…)

Поттер Гарри Джеймс, Гриффиндор.

…Раскалённый лом, сокрушив ребра, пробивает сердце, горячая волна растекается по всему левому боку. Захлёбываясь этой удушливой болью, чувствуя приторно-солёный привкус собственной крови во рту, я снова слышу скрипучий металлический тенорок, звенящий в моей голове, рвущий череп на части:

— Мальчишка все рассказал мне о тебе перед смертью! Всё, Северус… И ты будешь наказан. Жизнью, которую и жизнью-то назвать нельзя… Не смей закрывать глаза! Смотри на него! Смотри, предатель!!!

Неестественно подогнув длинные худые ноги, на истоптанной траве вверх лицом лежит изломанный силуэт парнишки в мятой спортивной куртке. У виска валяются погнутые очки, открытый рот скалится в нелепой гримасе предсмертного ужаса.

Глаза его тоже открыты.

Остекленевшие глаза трупа с медленно высыхающей белёсой роговицей.

Твои глаза, Лили…

Прохладные лёгкие руки, невидимые и почти неосязаемые, как слабый ветер в начале марта, осторожно поворачивают на подушках мою голову. Я чувствую, как ты стираешь влажной тканью струйку крови, стекающую с угла губ. Как осторожно отворачиваешь край душного больничного одеяла, ставшего для меня тяжёлым, как бетонная плита, и даёшь мне возможность вдохнуть…

— Я не достоин тебя, Лили.

Слышишь ли ты этот захлёбывающийся шёпот? Понимаешь ли ты меня?..

На шею и горящее адским пламенем плечо мягко ложится холодный компресс. Жестокий огонь трусливо съёживается в точку, отчаянно пульсирует, не желая умирать. Да это и не способно его убить, наверное. Но… Так легче, конечно…

— Оставь меня, Лили. Я не стою даже твоего вздоха, не только твоих забот…

Я не спас твоего сына.

Ты умерла.

А я… обречён жить?

Пока не найду надёжный метод освобождения. Только для того, чтобы перед тем, как навсегда исчезнуть в вечности, на несколько секунд припасть к твоим коленям. Зная, что покаяние тщетно. Как тогда, у портрета Полной Леди, преграждающей путь в гостиную Гриффиндора.

Vae victis. Горе побеждённому…

Нет, неверно.

Побеждённому — мрак забвения. Предателю — вечное болото твоих проклятий.

Почему ты заботишься обо мне?

Почему становишься невольной союзницей Тёмного Лорда, продлевая моё бессмысленное и мучительное существование? Что тебе во мне — униженном, ни на что не способном калеке?

Или это все — лишь для того, чтобы я как можно дольше не смог приблизиться к тебе там, за гранью, Лили?..

Отпусти меня. Пожалуйста, отпусти... Это можешь сделать только ты, всесильная во всем, что касается меня, и на том, и на этом свете.

— Мэри, это вы неплохо придумали — с влажной повязкой. Похоже, успокоился немного. Вообще, случай парадоксальный. Дезинтоксикацию мы провели более или менее успешно, гемопоэз и проницаемомость капилляров постепенно приходят в норму, кровотечений все меньше. С закрытием ран были проблемы, как раньше в случае с Уизли, но некоторые маггловские методики в сочетании с нашими действительно делают чудеса. Нам удалось даже сохранить ему голос, оставить большую часть щитовидной железы и не убить иммунитет. Кости вправлены и срастаются, мы рискнули даже на введение костероста, несмотря на то, что с нестероидными обезболивающими он сочетается плохо. Но при этом болевой синдром не только не угас — он прогрессирует. И неожиданно мощно.

— Вы ещё при первом осмотре говорили, что иннервация вряд ли восстановится полностью, и опасались каузалгии… Я прочла об этом все, что успела найти. Комплексный региональный посттравматический болевой синдром очень трудно поддаётся лечению, простое obstructionum dolorem его практически не берет. Наркотики тоже лишь притупляют ощущения, отводят их на второй план. А боли связаны с неполным разрывом нервного ствола, иннервирующего мускулы основания шеи и надплечья. Я уже пригласила нейрохирурга для консультации, что с этим можно сделать.

— В моей практике это второй случай. Первым была дама, из-за травмы седалищного нерва лишившаяся возможности ходить. Боли мы так и не подавили. Она покончила с собой сразу после выписки. Мне было тогда около 24 лет, я был ещё практикантом…

— Я вас понимаю… Доктор Хантер, я прошу разрешения сменить в палате шторы. На темно-синие, скажем. И обеспечить полную неподвижность и тишину, насколько это вообще возможно.

— Зачем?

— Когда больной окончательно придёт в себя, его будет раздражать все. Движение, прикосновение, яркий свет, волнение, неожиданный громкий звук. Фактически — всё это обостряет боль, которая и без того невыносима. Перед перевязками и процедурами придётся всем нам по несколько минут держать руки в холодной воде — до легких мурашек, — и накладывать стазис, чтобы не согрелись и не высохли — прикосновение к коже сухой горячей рукой может провоцировать новые пароксизмы. И надо продолжать бороться с пролежнями...

— А что потом будете делать с атрофиями и контрактурами?

— Лечить. Реабилитировать… Но это возможно только после купирования болей. На крайний случай, если процесс генерализуется, можно оперировать. Удалить нервные ганглии и перерезать ствол окончательно.

— Это будет невосполнимо в плане функций. Останется инвалидом. С полным монопарезом левой руки. И с шеей, вечно согнутой и повёрнутой набок.

— Если это будет единственным способом избавить пациента от боли — придётся.

— У вас железное сердце...

— Обыкновенное. Но я — целитель, и не строю иллюзий.

— Простите, обе бригады в курсе, что у вас с этим пациентом… Без вас мы его могли и не спасти.

— Вы не отдали его смерти. Спасибо. А возвращать к жизни буду я. Это теперь наша с ним общая задача — жить.

— Вы верите, что получится? Мне бы такую веру, Мэри…

…Мэри?

Мэри Макдональд?

Воспоминания захлёстывают сознание, утаскивают в сумбурный, хаотический водоворот…

Старое школьное фото, и невзрачная девушка, безотрывно глядящая на меня из гриффиндорских рядов… А я её не замечаю. В моих глазах — только ты, Лили.

Школьный медпункт, куда меня упекли после травмы на квиддичном поле в первой и последней серьёзной игре. И решительный, звонкий до назойливости голос:

— Я должна извиниться за наших. Тебя сбили с нарушением правил, а судья в упор не заметила. Я сожалею…

И мой ответ сквозь стиснутые от стыда за собственное униженное состояние зубы:

— Поди прочь! Провались со своей жалостью, дура гриффиндорская!

Тугие медные косички на плечах. Шершавый ворс домашнего свитера, ритмично вздымающийся в такт дыханию над двумя аккуратными холмиками девичьей груди. Щедро залитый моими истерическими слезами в день, когда Джеймс Поттер торжествовал свою победу, заполучив, наконец, тебя в официальные невесты, Лили…

И снова голос:

— Я люблю тебя. Понимаешь, люблю… Люблю!

Её жизнь после школы, разрозненными кадрами порванной киноленты замелькавшая перед моими глазами: диплом Целительской академии, замужество за преуспевающим адвокатом из чистокровных, дочь, унаследовавшая дар и в одиннадцать лет поступившая в Хогвартс — на Гриффиндор, разумеется. Размолвка с супругом, развод, срезанные и вновь выросшие косы, экспедиции, диссертация, потом — ещё одна. Служба в Мунго, новые экспедиции, смерть какой-то пожилой леди от апоплексического удара, перевод дочери на учёбу за границу, шотландская деревня на скалистой горе над морем, снова Мунго, снова экспедиции… Какие-то змеи в террариуме. И пустые, холодные ночи в обнимку с влажной от слез подушкой.

Откуда я все это знаю? Ведь не должен, не правда ли?.. Мы виделись после школы раз в несколько лет и никогда ничего друг другу не рассказывали.

Дрожащая от напряжения рука в постепенно холодеющей моей руке. Здесь. На этом хрустящем холодном облаке белоснежных казённых простыней, сбившихся, когда я, очевидно, метался в бреду…

— Не смей умирать, Северус! Если посмеешь — убьёшь… Свою ДОЧЬ.

У меня нет никакой дочери. И не будет… Не может быть.

Змея.

Огромная пёстрая змея толщиной с раздувшийся от воды пожарный шланг. Немигающие глаза отражают свет жёлтых газовых фонарей, пробивающийся с улицы в пропылённое низенькое окно Воющей хижины. Тихий, шелестящий, высокий голос:

— Мне жаль, Северус… Но Бузинная палочка слушается тебя, а не меня. Нагайна, убить!

Боль. Выкручивающий мускулы и нервы горячий спазм в перебитой левой руке и в разорванном горле. Липкая кровь на пальцах, судорожно зажимающих рану на шее и слабеющих, слабеющих...

Пара зелёных глаз, повисших в нескольких дюймах над моим лицом, бессильно запрокинутым в жёлтый, давно не белёный, пыльный потолок… Если бы не очки, их не отличить от твоих, Лили.

— Поттер… Собери!

Простой стеклянный флакон для контрольных по зельеварению, наполненный кровью и плавающими в ней серовато-голубыми полубесплотными ленточками. Клочьями моей памяти, самым дорогим, что у меня оставалось.

Я все успел…

Почему тогда ты не победил, Гарри Поттер?

Где я ошибся, что все пошло не так, как должно было пойти?

Парящий над головой заляпанный кровью номер «Daily Prophet» от 3 мая вспыхивает лёгким синим пламенем и в мгновение ока осыпается пергаментным пеплом. Серый жирный снег идёт и не тает на моем лице.

Продравшись сквозь огненную волну боли, резким усилием перебросив почти безжизненные ноги вправо, я скатываюсь с кровати. Корчась на вытертом до блеска туфлями сиделок больничном полу, по дороге раза три потеряв сознание и вернувшись к реальности, я зубами рву повязки на левом предплечье. В клочьях окровавленных бинтов — открывшийся и лопнувший багровый рубец. Он словно отсекает голову татуированной змее, свесившейся из оскаленного рта мёртвой человеческой головы. Метка безжизненна и бледна, как наколотое очень много лет назад тюремным цирюльником клеймо пожизненного заключённого…

Сознание угасает. Хорошо бы — навсегда… Но проплывает сизая, горячая пелена, и оно возвращается вновь.

Те же стены стерильной белой палаты. Широкая белая постель. Мягкий свет. Полная тишина…

Змея мертва. Как и её хозяин, наверное?..

А почему тогда жив я?

Мэри Макдональд бережно оголяет мою неподвижную правую руку, освобождает от белого широкого рукава больничной рубахи вставленный в вену постоянный катетер, присоединяет шприц. Опалово-белый столбик обезболивающего зелья тает в прозрачной колбе — медленно-медленно, как растянувшиеся до невозможности секунды.

— Все это время со мной были вы?..

— Да. Но не я одна — дежурные доктора, палатные сестры… Спите. Все будет хорошо.

— А… «Пророк?»

— Это был… только бред. Вы победили, Северус.

29 мая 1998 года, госпиталь св. Мунго

Ночь. Густая беззвёздная ночь, словно где-то в глухом горном лесу. Стылое влажное ложе — должно быть, обычная холодная земля, — неровными комьями врезается в спину. Влажный воздух с запахом лаванды, крови и тлена неподвижен и тяжёл.

Темнота… пустая, гулкая, мёртвая.

Усталое сознание отказывается обращаться к недавней памяти. Боль тяжко ворочается в изломанном теле, гнусно скулит под плотными повязками. Где я?.. Что со мной?.. Что случилось?..

Если пролежать вот так, в полной темноте, несколько часов, сетчатка глаз начинает испытывать информационный голод. От неё ведь в мозги ничего не поступает. А мозгам-то хочется зрительной информации — в конце концов, это канал, по которому течёт 80 процентов нашей личной инфосферы...

Тогда формируются иллюзии. Галлюцинации. Бред.

Из душного мрака, как из-под воды, возникает смутный зеленоватый свет. Приближается, растёт. Приобретает сочный и густой травяной оттенок иберийского изумруда…

Как твои глаза, Лили!

«Изумруд веками противостоит естественному свету солнца и огня, не изменяясь в вечности. Но опытные алхимики знают: если в течение всего полнолуния медленно греть камень в печи, раскалённой до предела её возможностей, цвет его изменится: он станет на одну-две степени бледнее и мягче оттенком». Квинтипор Коринтус, «Природные минералы, их свойства и использование», часть вторая....

Во времена Квинтипора изумруд часто путали с флюоритом зелёных оттенков. Тот при нагреве светится — мягко, таинственно, как осторожный Люмос влюблённой девушки, ждущей своего кавалера в ночном саду… Глаз не оторвать! Правда, пожелавшему наблюдать этот удивительный природный процесс грозит немалая опасность: все алхимики, пытавшиеся исследовать минерал, скоро и мучительно умирали. Шесть веков считалось, что от преждевременной старости, вызванной способностью флюорита ускорять время для конкретного человека. В самом деле, у несчастных экспериментаторов начинали шататься и выпадать зубы, редели и седели волосы, разрушались хрящевые и костные ткани, как при старческом артрите, желтела и высыхала кожа, сдавало сердце. Лишь в конце XVIII века, в Швеции, знаменитый Карл Шееле, талантливый полумаггл, понял, что время тут ни при чём. Виной всех бедствий его любопытных коллег был бледно-жёлтый ядовитый газ, выделяющийся из флюорита при нагреве или взаимодействии с кислотой…

Да, обычный фтор, перебор которого и вызывает отравление, когда в угаре любимой работы алхимик ставит опыт за опытом.

Я, наверное, хотел бы не покидать лаборатории днями и ночами, одну за одной открывая тайны трансмутации веществ, забывая об отдыхе и обеде, питаясь горячим светом собственного вдохновения и неиссякаемой энергией Великого Делания. В худшем случае от меня остались бы в этом мире несколько полезных другим учёным книг. В лучшем… Я понял бы, на чём держится этот несовершенный мир, и, может быть, успел бы сделать его чуть приятнее для жизни…

«…Окраска изумруда обусловлена присутствием в его составе ионов хрома и иногда ванадия. Флюорит же несёт фтор и тем опасен… Изумруд сообщает своему владельцу мудрый взгляд на вещи, встаёт на защиту своего хозяина от разных бед, неудач и разочарований. Под опекой талисмана из природного изумруда человек приобретает умение трезво мыслить, здраво рассуждать, делать правильные выводы и на их основе принимать взвешенные решения. Минерал содействует развитию артистического начала в своём хозяине, поощряет его стремление к творчеству и исследованию, дарует упорство в достижении целей.

Если долго медитировать, держа в руках кристалл изумруда, огранённый самой природой, и глядеть на него без отрыва, повторяя про себя «revelare mihi de futura in profundis», то даже при невысоких способностях к предсказанию можно увидеть свое будущее.

Гермесовы скрижали, на которых записана мудрость ранних алхимиков, для сохранности знаний в веках были сделаны из цельного изумруда».

Это уже «Предсказания непредсказуемого. Огради себя от потрясений» Джин Диксон, магглорождённой колдуньи немецкого происхождения из Америки... Дамское чтиво! Когда-то я походя проглотил эту книжонку в каникулы — просто потому, что отец успел спустить в лавку местного букиниста многие более приличные мамины магические фолианты…

Из неё же:

«Изумруд трепетно относится к нежным чувствам и встаёт на их защиту. Даже внешне камень изменится, станет более ярким, если почувствует, что в сердце его владельца поселилась любовь».

Я так и не сказал тебе, что люблю, Лили…

Я не сказал этого в 1971 году. Потому что любовь в 11 лет — это только повод для злых детских шуток.

Я не сказал этого в 1973-м, потому что ты сама в это время была влюблена в книжного принца с внешностью музыканта. Вместо этого я за три месяца выучился кое-как играть на гитаре. И даже спел твою тогда любимую песню — Lamplight из репертуара Дэвида Эссекса.

Смешно… Был ли смысл тратить время и силы на разучивание простенькой маггловской музычки, которая и так лилась летом в посёлке из каждого утюга?.. Но я-то считал, что был…

Я не сказал тебе этого в 1975-м, когда ты пришла меня спасти от своих одноклассников. Я обидел тебя, потому что, если я люблю, значит, это мне даровано право спасать свою прекрасную даму, а не наоборот.

Я не сказал тебе ничего и в 1978 году, когда ты вернулась с пасхальных каникул наречённой невестой моего врага… И промолчал даже тогда, когда тебе предсказали смерть.

Как будто сама судьба мне не давала сказать эти слова...

Почему, Лили?

Перед закрытыми глазами в затуманенном сознании плывут тугие, медленные волны изумрудного света. Буквы давно прочитанных книг качаются на этих волнах, складываясь в неповоротливые, вязкие фразы.

Рокочущий басок врезается в уши, гонит воспоминания:

— Если после таких травм, интоксикации и гиповолемии пациент жив на 20-й день — он уже выжил и должен пойти на поправку. Я решительно не понимаю, что у нас идёт не так, мистер Хантер…

— Я бы сам не прочь в этом разобраться, Руперт… Одно несомненно: эта выходка с попытками снять повязки — на грани суицида. Похоже, ваш подопечный просто не собирается дальше жить.

Да, конечно, Руперт Остин, реаниматолог и анестезиолог. Спаситель дракклов…

Я в госпитальной палате. Сейчас вечер. А темнота осенней ночи — от плотных штор, которыми здесь занавесили окна, пытаясь обеспечить мне долгий спокойный сон…

«Не собирается дальше жить!»

Да, господа целители, не собираюсь!

Тебе, доктор Остин, благополучному во всех отношениях здоровому человеку благородной профессии, наверняка любимому Фортуной и прочими близкорасположенными дамами, этого просто не понять. Ты не веришь, что жизнь просто может не представлять собой никакой ценности для расплющенного по постели инвалида, выполнившего свои функции в обществе и более никому, на самом-то деле, не нужного!

Назойливый свет прикроватной лампы вспыхивает сквозь сомкнутые веки докучливой, острой желтизной. Сейчас опять начнётся…

Бессмысленность больничных манипуляций с уставшей от существования плотью настолько очевидны, что просто диву даёшься — как это до сих пор не очевидно дипломированным магам-целителям лучшего госпиталя по эту сторону Барьера Секретности.

— Миссис Торсон, как он?

— Тахикардия, пульс 120, наполнение слабое… Коронарный спазм мы сняли. Миссис Мэри велела давать доппельгерц через каждые четыре часа. Но, похоже, его почти не берет. Мёрзнет… Иногда будто бредит. Я звала — не отвечает.

— В сознании?

— Не знаю, доктор, у него ведь, подчас, не поймёшь, а миссис Мэри говорит, не надо лишний раз тревожить… Вот если бы хоть заметался, застонал, как все больные, тут уж понятно было бы…

Шелестящий старушечий шепоток теряется в неподвижном воздухе. Душно. Холодной кожей щёк, уже заросших после недавнего бритья нелепой синеватой щетиной, я чувствую тонкое покалывание. Кто-то из докторов водит палочкой над лицом — снимает показатели температуры и давления. Пусть… Меня менее всего сейчас интересует, что запишут в историю болезни.

— Если понадоблюсь — я у себя, Руперт. Надо готовить мальчика из девятой к завтрашней операции… Миссис Торсон, пойдёмте со мной, поможете мне немного, а коллега здесь вполне и один справится…

Шаркающие шаги удаляющегося хирурга. Тихое покряхтывание старухи-сиделки, затихающее за бесшумно затворившейся дверью… Потом — тишина. Тяжкая, давящая, бессмысленная…

Вольно же этому Остину торчать над душой!

— Слушай, ты, чудак! А ты ведь сейчас здесь, с нами. Может, хватит покойником-то прикидываться?

О, как заговорил! Cockney loves mockney… Проверка пациента на прочность, да, доктор Остин?.. Только я против беседы в стиле маггловских городских окраин. Меня сейчас интересует только один вопрос, который имело бы смысл тебе задавать:

— Где… доктор Макдональд?

Вопрос — сквозь свистящее придыхание, еле слышным, захлёбывающимся шёпотом… Жалкое, должно быть, зрелище…

— А разве тебе есть до этого дело, Снейп?

— Вас в школе хорошим манерам не учили?.. Вопрос задан — ответ должен быть получен...

— Я вашу школу не кончал и могу не придерживаться её традиций.

Я открываю глаза. Тёмная глыба в бесформенном лаймклоке горой нависает над постелью, заслоняя собой половину моего нынешнего и так скудного на хорошие пейзажи мирка.

— Как… вы… изволите… со мной… разговаривать?

— Как умею. Не смей отключаться, слушай сюда. С тобой люди возятся двадцать седьмой день, а ты… Ты… норовишь мне палатную статистику испортить! Ответишь, почему — будем продолжать разговор. Нет — значит, тебя не может интересовать ничья судьба, кроме собственной, в том числе и судьба моей… коллеги. И дальнейшее лечение мы будем проводить в состоянии постоянно поддерживаемого глубокого сна. Я сам лично на тебя sanitatem somnum наложу и сверху экстрактом макового молока отполирую.

— З-зачем?..

— Не «зачем», а «почему». Потому что, видишь ли, я профессионал, а твоё поведение меня, как профессионала, глубоко оскорбляет.

Я молчу. Глаза в глаза. Нет, он пришёл ко мне с этим разговором не по вашей просьбе, доктор Макдональд! Это его личная дурацкая инициатива.

— Что с ней?

— Отвечу, когда услышу, какого Мордреда ты хочешь тут сдохнуть, Снейп.

— Неверная тактика, доктор Остин. И еще более неверная формулировка вопроса к пациенту.

— Значит, просто не знаешь, зачем тебе жить? Думаешь, что никому ты и даром не сдался?

— Если угодно… Можете считать так.

— Почему тогда ты помог Поттеру победить? Об этом весь город месяц уже гудит, представь.

— Долг. Элементарно — долг.

— А что, если бы этого твоего долга не было... эта дракклова мразь до сих пор по земле ходила бы?

— Вряд ли... Не я, так кто-нибудь ещё… Не поверю, чтобы… у профессора Дамблдора, который поставил на пророчество о мальчике, рождённом уничтожить лучшего в столетии злодея, не было запасного варианта.

— Но сработал-то твой…

— И слава Мерлину. А теперь ответьте мне и… проваливайте. Кажется, это слово понятно… любителю простонародного жаргона?

— Три тысячи дохлых чертикрабов, Снейп, а тебе не приходило в твою башку нечёсаную, что ты можешь быть кому-то нужен до сих пор?

— Нужен?..

— Да.

Я снова закрываю глаза. В красноватой пелене назойливого света, льющегося сквозь веки, вижу проступившее из кровавого пятна розовое лицо Лили, усыпанное озорными веснушками. Ей около пятнадцати, она смотрит абсолютно спокойно. Как раз столько ей было, когда она окончательно поняла, что может в своей жизни обойтись без меня...

— Даже если я бываю кому-то нужен, доктор, как правило, это быстро заканчивается...

— Ты это… по себе о людях судишь, что ли?.. А я о тебе другое слышал.

— Самое время припомнить… пару-другую сплетен, не так ли?.. И что же вы обо мне… слышали? И — главное! — от кого?

— Да это я так… Наплюй! Тебе же это легко. Будем считать, что она мне соврала.

— Она?..

— Да, Мэри Макдональд... Влюблена в тебя, как кошка, поэтому просто не замечает, что ты — конченая скотина. Эгоист, упивающийся своей исключительностью. Трус, смакующий свои страдания. Дурак, запретивший себе жить.

…Слова, слова! Вам и невдомёк, доктор Остин, что я и не такое за своей спиной слышал.

— И вы двадцать седьмой день спасаете столь никчёмное существо, доктор? Исключительно из чувства оскорблённого… профессионализма?

— Да.

— А знаете ли, я с вами совершенно… согласен… Да, эгоист, дурак и трус. А вы — лжец. Сами себе лжёте.

— Это только ты так думаешь… Скажи, пожиратель смерти, ты убивал когда-нибудь живого человека? Ну, так, чтобы… своими руками?

Зачем он спрашивает? Наверняка ведь знает…

— Да. Я вынужден был… разделаться со своим наставником.

— Значит, не врут. И как… ощущения?

Мордред трижды проклятый! Зачем ему это?..

Строгая чопорность Малфой-Мэнора, утонувшего в полумраке заросшего приусадебного парка. Ромбические окна за плотными бархатными шторами. Полированный мрамор старинной мозаики на полу. Высокий, словно не мужской, надтреснутый голос...

— Я недоволен вами, Северус… Да, давний наш враг повержен, и, заметим, от вашей руки… Но… Вы не дали моему плану исполниться до конца. А я не привык, чтобы кто-то столь бесцеремонно корректировал мои замыслы.

Лорд вальяжно растянулся в любимом кресле Люциуса, протянул костлявые ноги к малфоевскому жаркому камину. В бескровных пальцах — чёрная палочка с рукоятью в виде ощерившейся змеиной головы. Тоже не его собственная…

Полчаса назад Торфинн Роули беспардонно вытащил меня из смятой постели в полутёмной гостевой комнате. Я лежал там лицом к стене, безвольно уставившись в пропахший дорогим табаком и пылью шестисотлетний гобелен, и думал только о том, почему не умер тогда же, 30 июня 1997 года, на башне Обсерватории, сразу после сорвавшегося с моих губ непростительного заклятия…

— Я подумывал о том, чтобы наказать вас за вмешательство в естественный ход вещей, Северус… Но Алекто сообщила мне, что в последнюю минуту мальчик струсил и не решился поднять палочку на старика…

— Мисс Алекто… кривит душой, милорд. Малфоя-младшего вполне хватило на качественный Экспеллиармус, и именно благодаря ему Дамблдор при нашем появлении на балконе не смог сопротивляться. Но что до рокового проклятия… Драко молод. Наверное, девяносто девять из ста таких же шестнадцатилетних юношей не решились бы…

— Не оправдывайте своего ученика! Девяносто девять! Но ведь это означает только то, что наследник благородного рода Малфоев — чуть лучше простеца, один из девяноста девяти на сотню, и первым ему никогда не быть. А я уже видел в нем главу священного аристократического семейства и ближайшего соратника… Чем вы заплатите за моё разочарование, Северус?

— Если вам угодно назначить кару, милорд…

— Три минуты под Круцио для вас не изменят сложившегося положения для меня. Да и терпеть вы умеете — доказали. Неинтересно! Я хотел испытать мальчика, привязать его к нашему делу ярким и значительным деянием — так, чтобы он стал примером решительности и безжалостности к врагам для собственного слабого отца. Теперь это откладывается на неопределённый срок, как я понимаю… Но вы все же заплатите мне. В нужный час вы отдадите в мои руки сотни мальчиков из британских магических семейств. И каждый из них будет неукоснительно готов следовать моему слову. Вы поняли меня, друг мой?

— Не вполне, милорд.

— Министерство Магии недовольно тем, как ваша коллега Макгонагалл руководит школой Хогвартс. Мне стоило некоторых усилий протолкнуть через доверенных людей вашу кандидатуру на директорский пост. Департамент образования заседал вчера за закрытыми дверями… Со следующей недели вы — глава школы, Северус! А значит, и школа — моя.

Жёсткие металлические слова врезаются в мозг зелёными искрами Вердимиллиуса. Но, заглушая вспышки внезапной боли, под гулким сводом окклюментарного щита, встают из памяти спокойные и решительные слова, слышимые только мне:

— Мы оба знаем, мне недолго осталось… Не перебивайте, мальчик мой!.. Я привык уже думать о своей участи как о свершившемся факте и очень рассчитываю на ваше честное слово… Так вот, когда Волдеморт будет полагать, что Хогвартс полностью находится в его руках, я могу быть уверен, что вы окажетесь в силах сделать всё, чтобы защитить наших учеников…

— …Молчишь, Снейп? Неужели проняло? Тогда слушай внимательно. Сейчас ты тоже убиваешь человека. Не в смысле, что себя — в тебе, похоже, человеческого уже мало осталось. Ты убиваешь женщину, которая тебя любит. И, насколько я знаю, это с тобой уже не впервые...

…Тонкая рука в оранжевых пятнышках веснушек на бледной коже исступлённо скомкала край детского байкового одеяла. Другая неуклюже вывернута в падении. Малыш в манежике заходится криком над простёртой на плюшевом коврике мёртвой матерью, размазывает ручонками кровь из глубокой царапины на лбу. В разбитое окно хлещет безжалостный октябрьский дождь.

Холод. Отчаяние. Смерть.

— Что… с миссис Макдональд?

— Ладно уж, скажу, если ты так хочешь знать… Физическое и нервное истощение — от бессонных ночей, проведённых у твоей постели. Дефект защитного поля ауры — оттого, что в час, когда ты вознамерился с удовольствием преставиться, она отдала свою жизненную силу тебе и до сих пор не может её полностью восстановить. Редукция магических возможностей — потому что ей некогда отдохнуть между ежедневными попытками блокировать твои боли... А когда ты добьёшься своего и отправишься извиняться перед той, которую своей глупостью убил раньше, она последует за грань за тобой.

Слова бьют наотмашь. Я больше не пытаюсь усилием воли выключить сознание.

Он продолжает.

— Ты никогда не умел выстраивать отношения с людьми и никогда уже этому не научишься. Твоя Лили не была нужна тебе живой. Упиваться собственными страданиями по её тени — это ведь гораздо удобнее. Как пациент — ты для меня запущенный случай невротизации. Как человек... ты мне отвратителен.

«…Вы мне отвратительны, Северус!..» — горький холодный ветер на охваченной непогодой пустоши хлещет в лицо стеклянными струями воды. В том году не было лета — просто запоздалая мокрая весна незаметно и скучно перетекла в ледяные осенние дожди…

— Я даю тебе три часа, Снейп. И в это время с тобой не будет доктора Макдональд. Только я, стандартные обезболивающие и мой Реннервейт, если попробуешь улизнуть в небытие. А дальше — сам решай...

Он не мог почерпнуть столько информации обо мне из моего собственного бреда. Не мог и в разуме прочесть — попытку легилиментарного вторжения я засек бы даже в нынешнем своём состоянии. И вряд ли целитель Остин наводил обо мне справки с поиском всей подноготной — все же не следователь аврората…

Значит, моей историей кто-то поделился. Кто? А некому, кроме злосчастной Мэри Макдональд. В час, когда я был уверен, что мне уже не свернуть с проторённой тропинки на тот свет, я в первый и в последний раз в жизни пустил в свое сознание постороннего человека… Даже Поттер в Воющей хижине получил далеко не всю мою память — лишь то, что касалось его самого и Лили. А перед доктором Макдональд я имел неосторожность открыться. Потому что считал, будто она — последнее, что связывает меня с бренной землёй. Потому что где-то глубоко в сердце жила вера в то, что слова, сказанные много лет назад невзрачной девочкой в холодном школьном коридоре, могут хотя бы на гран оказаться правдой.

И вот — результат…

Максимальное отчуждение. Общение на уровне односложных ответов на вопросы. Отсутствие инициативы в контакте. Внешняя холодность и безэмоциональность. По мере преодоления симптомов, возможно, окклюментарный барьер…

До тех пор, пока я жив. Надеюсь, это ненадолго.

— …Алё, ты там живой еще?

— Как видите, доктор.

А что он может видеть? Болевой криз выворачивает суставы, проникает электрическими искрами в каждую клеточку скрученных узлом нервов… Опытный целитель давно понял бы, что я сейчас чувствую — по одним только расширившимся зрачкам. Но кому же охота смотреть в глаза эгоисту и убийце.

— Играем в одинокого героя? Неубедительно, Снейп!

Опалесцирующий столбик сложного морфиносодержащего зелья тает в холодном стекле под никелированным поршнем шприца. Горячий шарик безнадёжности бесится под диафрагмой…

Лили… Ты мне никогда не лгала.

Я знаю: ада, в который верят магглы, не существует. По крайней мере, в том виде, в каком его рисуют иные христианские священнослужители — с гееннами огненными, пеклом и сковородками. Ад выглядит по-другому. Удобная постель, тишина. И чёрт-декламатор с искренними добрыми глазами, отчётливым, хорошо поставленным голосом перечисляющий твои грехи перед миром…

Я должен пройти все эти круги ада до самого конца, Лили. Тогда ты примешь меня. Обязательно примешь...

Интересно, а этот доктор Остин осознает, что лишился доверия пациента, точнее, малейшего шанса его приобрести? И тем самым себе же задачи и осложнил…

Впрочем, это мне на руку…

Остин делает для меня все, что нужно. Одолевают боли — вводит морфий. Тошнит — тут же у моих губ поильник с пятьюдесятью граммами имбирной тинктуры с корицей и бадьяном. Дышать нечем — доппельгерц, Анапнео, подушку поднять и в придачу обрызгать эфирным маслом эвкалипта. Я, слава Мерлину, могу ни о чём не просить…

— Слышь, тут в третью палату самоубийцу забросили... Траванулся, бедолага... А правда, что ты исключил безоар из состава противоядия Голпалотта и предлагаешь давать его отдельно? Не, ну правда, что это даст?

Он убивает двух зайцев, зараза медицинская: во-первых, проверяет, насколько я в контакте вообще, а во-вторых, подкидывает гарантированную тему, которую можно обсудить как профи с профи...

— Тебя удивляет, что я об этом спрашиваю?

— Нисколько… Я лишь поражён вашим безрассудством, доктор.

— Это… которым?

— Вы спрашиваете о противоядии записного убийцу. А вдруг насоветую то, что добьёт парня?

— Ну, он же не просил тебя раз и навсегда избавить его от чёрного проклятия медленной смерти… Значит, это не твой клиент... Так что там с безоаром-то?

«Избавить от проклятия». Так, о Дамблдоре он тоже знает больше, чем можно подумать на первый взгляд… Как же мне тошно, Мордред окаянный!

— Возьмите что-нибудь для записи и подсядьте ближе. Иначе… не услышите. И не перебивайте, какой бы чепухой вам мои слова не показались. С учебными материалами, по которым уже три столетия подряд учат таких коновалов, как вы, реальная информация слегка расходится…

…Где доктор Макдональд? Что с ней? Если было бы все в порядке, наверное, доктору Остину проще было бы обратиться с вопросами о противоядии Голпалотта к коллеге-токсикологу…

— Готовы?

— Да.

— Записывайте, если позабыли программу первого курса. Напомню, мне «не в падлу», как, должно быть, у вас говорят. Безоар — камень органического происхождения, формируется в пищеварительной системе жвачных животных, главным образом, козлов. Цвет от серого и голубого до тёмно-коричневого. Смотря что козел жрал, так сказать… Химически — конгрегация кальций-фосфатных выделений рубца с собственной шерстью хозяина. Вернее, с ланолином этой шерсти. На ощупь жирный, на вкус… советую попробовать... А то физиономия у вас, доктор, чересчур жизнерадостная...

— Горький должен быть. С привкусом навоза, Мордред его побери.

— Пробовали, значит? Прекрасно. Твёрдость по шкале Мооса?

— Мягкий. Режется ножом.

— В десятых корундового коэффициента, Остин!

— 1-2… Ты что — так и у ребят экзамены принимаешь?

— На экзаменах я проверяю, что у двоечника в голове осталось... А не спасаю репутацию великого гения реаниматологии.

— Так в универсальном антидоте эта дрянь, по-твоему, нужна или нет?

— Это насколько вы своего пациента... уважаете. Если как меня, то нужна.

— Видишь ли... этому оболтусу, кажется, ещё семнадцати нет. «Никто меня не любит, никто не уважает, поеду на болото, объемся жабенят». Шесть сов с записками послал — девушке своей, родне, лучшему другу, учителю... Ну, этому, полному такому усачу, запамятовал, как там его у вас... Он кстати, парня и привёз. О тебе тоже расспрашивал.

Стоп! А это уже серьёзно, троллячья задница! Это же... кто-то из моих!!!

Сердце сплющилось в грудной клетке в толщину пергаментного листа, оледенело, взорвалось простреливающей болью и отчаянно заколотилось вновь. Только не подавать виду!..

Прикрыв глаза, шёпотом продолжаю:

— С лёгкой руки... вашего коллеги, лучшего коновала Средних веков Парацельса, безоару приписывают свойства универсального антидота. Но... некоторые современные исследования подтвердили только способность камня активно адсорбировать соединения мышьяка. Самая типовая на время жизни Парацельса отрава...

— Только мышьяк?

— Да.

— А если просто как адсорбент?

— Порошок осинового угля — и тот эффективнее.

— Я в свое время целлюлозой...

— В-вы?

— Да было дело, видишь ли… В детстве от обиды чего не сделаешь... Хватил яда мантикоры в водном растворе. А как рези в животе почувствовал, сразу помирать расхотелось. И всю программу за первый курс по антидотам вспомнил... Загреб печной золы, растворил в воде, выпил эту жуткую кашу, а зажевал рисовой бумагой, из которой мама искусственные цветы делала... Потом все равно козьим молоком отпаивали.

Шестым чувством чую: сочиняет байку на ходу. Хотя... Неужели ему эта беседа так нужна?

— Мантикоры? Ну, вы конченый двоечник... Я бы вас за такое лучше сам убил. Хлоротоксин перорально... И жадность не задушила? Яд мантикоры сродни скорпионьему и акромантуловому. Чуть не самый дорогой природный токсин… Где взяли?

— Так это же лекарство от лейкоза. Мама для одной соседки добыла…

— Перевод дорогостоящего ингредиента на магглу… Ваша мама — богатенькая дурочка, Остин?

— Не паясничай, пожалуйста. Тебе сейчас только пожирателя смерти передо мной корчить…

— Травиться... редким магическим лекарством... надо не так. По вене его пускать, а не ингибировать собственным HCL в желудке... Или вы мне сейчас врёте, доктор Остин?

— Про третью палату — не вру. Поможешь?

— Мэри... поможет.

— Я не хотел бы её сейчас дополнительно загружать. А сменный токсиколог нуждается во втором мнении... намешал там юноша разной ерунды.

— Я не врач. Но если узнаю, какой конкретно была эта ваша ерунда…

— Алкалоиды наперстянки плюс атропин…

— Рвотные средства и адсорбенты бесполезны, эликсир Голпалотта можете сразу отставить в сторону. Желудок, естественно, уже промыли, так что об этом не будем. Доппельгерц тоже ввели, разумеется.

— Конечно. Больной в «малом сознании», дышит сам, но риск остановки сердца еще высок. Поэтому и спрашиваю: может, еще что придумать?

— Имя пациента!

— Зачем?

— Усач, как вы изволили выразиться, это Горацио Слагхорн. Он взял мой факультет. Скорее всего, я в курсе особенностей здоровья ребёнка…

— Я только фамилию помню. И то смутно. Что-то на итальянский манер…

— Забини?

— Да.

— Понятно… Что же, вам повезло. Спортсмен… Противопоказаний к неординарному методу не будет. Нужны Fab-фрагменты антител, связывающих дигоксин.

— Вводили… Но сердечная деятельность оставляет желать лучшего, мягко говоря.

— Атропин, который мальчик примешал к отраве, пошёл ему только на пользу. Не дал, как я понимаю, разрушить нервную проводимость. Но не предотвратил коллапса, не так ли?..

— Да.

— Коньяк у вас есть?

— Что?

— Я сказал слово «коньяк». И не делайте вид, что оно вам незнакомо, доктор Остин.

— Ну… достану. Хотя у целителей в доступе больше обычный ректификат.

— Берете 30 миллиграммов коньяку, разводите в половине стакана сильно охлаждённого argentum aquae infusione absinthium и даёте парню в поильнике. Однократно. Результат вас удивит.

— Алкоголь с серебряной полынью? Так просто?

— Не доверяете — не спрашивайте, доктор Остин!.. Другому, может, я этого не посоветую. Но это юноша изначально здоровый, выдержит… А потом — KCl в 5 % растворе глюкозы капельно.

— Ну, это ясное дело. Спасибо!.. Устал?

— Исключительно от ваших вопросов.

— Значит, я не теряю ничего, если задам еще один: Почему ты считаешь, что этот мир будет лучше, если в нём не будет тебя?

— Гм... А не вы ли тут... недавно распинались о том, какая я жуткая сволочь, доктор? Логика, похоже, и рядом с вами не ложилась.

— Утешься: с тобой тоже... Хочешь, докажу?

Я молчу. Сознание уже медленно начинает плыть, голос Руперта рушится в уши монотонными каплями, боль пульсирует по всему левому боку. Если фраза длиннее 7-8 слов, я теряю её смысл. Но он продолжает.

— Шляпа тебя на Слизерин заправила. Значит, амбиции есть... Я тут прикинул, какие... Желай ты стать прославленным магом, ты бы в войну ни за что не полез, да еще и сразу двоим великим под начало. Съехал бы за рубеж и занялся научной деятельностью где-нибудь на континенте, а? Но тебе не надо было тихой жизни в какой-нибудь университетской лаборатории. Ты не столько величия хотел, сколько признания. Тебе важно было, чтобы великим тебя видели только одни глаза. Молчишь... А я думаю, что я прав… Только ведь это желание несовместимо с твоим убеждением, что ты жизни не нужен, а жизнь — тебе. Спроси любого призрака или хоть портрет какого-нибудь покойника — нужна ли им посмертная известность и посмертное признание. Делаю вывод номер один: жить-то ты хочешь. Только признаться себе в этом боишься...

Он смотрит на меня в упор. Берет со стола палочку.

— Мутит, да? Погоди, помогу... Дыши диафрагмой. На три-четыре... Поехали!

В голове словно лихорадочно тикают большие стенные часы. Руперт что-то бормочет одними губами... А когда замолкает, часы... останавливаются...

Я чувствую горячее биение энергетического потока, но противопоставить ничего не могу. Суть брошенного на меня, как прогретый у камина плед, обволакивающего заклятия не определяется. Я просто наслаждаюсь долгожданной минутой тишины.

Остин вполголоса продолжает:

— Если бы ты действительно хотел смерти, ты бы давно уже умер. На третий день после своей Лили, когда Дамблдор оставил тебя без своего внимания на целых шесть часов, уехав из школы на её похороны. А тебя бросил на одинокую бабку в школьном лазарете... Разрывающуюся между какими-нибудь очередными кисейной барышней с тяжёлыми регулами и вывихнувшим плечо физкультурником из пятого класса! Что, ты не нашёл бы за пять минут её отсутствия пары-другой флаконов какой-нибудь чепухи с опасным передозом? Вот никогда не поверю... Слово уже дал? А что, с покойника кто-нибудь спросит за невыполненное обещание? Ему там, на том свете, во многом пофиг на мнение живых, а? Так что можешь мне мозги не пудрить, не собирался ты в двадцать лет с небольшим увидеться с Лили в садах Авалона.

Его голос доносится до меня, как сквозь плотный слой ваты.

— Судьба давала тебе сотню шансов за восемнадцать лет. Но ни один ты не использовал... Кроме последнего, из-за которого с тобой сейчас и возиться приходится. Делаем вывод: на самом деле, живым и занимающимся самокопанием ты себе гораздо выгоднее, чем... мёртвым и спокойным. Что, опять скажешь — вру? Не скажешь! Потому что я тебя раскусил. Ты думаешь, что твоя любовь тебя все равно дождётся, не сейчас, так послезавтра. И на самом деле полагаешь, что чем позже, тем лучше. А вот чувство вины... Страшная вещь, правда? Ты не уверен, что она тебя простила — там. И боишься встречи с её душой. И наказываешь себя — жизнью.

Медвежий силуэт в лаймклоке и чудом держащейся на лобастой голове форменной шапочке расплывается перед глазами. Руперт превращается в собственный голос. Негромкий, до одурения въедливый, ввинчивающийся в сознание и отпечатывающийся там каждым сказанным словом.

— Я докажу тебе, что ты не готов ко встрече со своей любовью, Снейп. И что ты хочешь топтать эту землю и дальше, хотя бы для того, чтобы продолжать примерно себя наказывать. Логики в этом никакой, но это так. Я докажу. В этом фиале, — он потряс прямо возле моего лица серийным зелёным флаконом, — противосудорожное зелье, часть твоего лечебного комплекса. Антиконвульсант тебе добавляют по капле в снотворное. Больше нельзя — как-никак, барбитурат содержит. В передозе — гарантированный яд. И этот флакон по моему недосмотру вчера полсуток простоял на твоей тумбочке. Только руку протяни — тебе покой, мне — служебное расследование... Что, знаток отравы, не воспользовался, а?.. То-то же! Демонстративно помирать с тоски по несбывшемуся — это ты запросто. А вот чтобы взять да отхлебнуть... Это же всерьёз, правда?

Я смотрю на него сквозь ресницы — веки отяжелели и не поднимаются. Почему он так катастрофически прав?

Ненавижу...

Ненавижу...

Его?

Себя?

Я действительно не заметил фиала с зельем святой Варвары на тумбочке? Как будто, светилось слева что-то зелёное, но когда? Вчера? Или тогда, когда мне во что бы то ни стало надо было увидеть метку?..

Метку?

Чёрная змея, извиваясь, выползает из нависшего над кроватью жёлтого высохшего черепа. Пасть открыта...

— Спишь? Спи... Проснёшься — фиал будет на прежнем месте. И я знаю, что ты не тронешь его.

15 июня 1998 года, госпиталь св. Мунго

«Назначен новый директор школы Хогвартс».

Жёлтый клочок газеты бесплотно плавает под потолком госпитальной палаты. Медленно-медленно. По часовой стрелке. По бесконечной кривой, по замкнутому кругу, как прелый осенний лист в лесной протоке — за мгновение до того, как будет затянут в чёрную, холодную воронку водоворота...

Десятки раз я в мыслях своих сжигал его дотла, представляя это себе настолько явственно, что даже чувствовал, как легчайший пепел невесомо оседает на щеках. Но приходит целитель, даёт зелья, вновь и вновь отправляя меня в душный, тягостный сон, переполненный тоской и болью, и вместе с бредовыми грёзами возвращается «Daily Prophet» от 3 мая 1998 года.

И снова насекомо пучатся в глаза острые, безмолвно кричащие готические литеры заголовка, не оставляющего сомнений в торжестве Тёмного Лорда…

Текст двухколонника на первой полосе мне не так и не удалось разобрать до конца. До точки, до подписи автора под ней, до истины, до смысла... Закусив губу и сощурив в азиатскую щель глаза, я мучительно карабкаюсь взглядом по острым камешкам газетного боргеса. И всегда спотыкаюсь примерно на середине поимённого списка погибших учеников. На фамилии «Поттер»…

Шаги доктора Макдональд почти бесшумны. О таких говорят, будто они не слышны, а «угадываются»… Мерлин, что тут угадывать? Только она и может так войти. Предельно осторожно, чтобы ни скрипа, ни шороха… Словно боится украсть у меня минуту-другую постылого покоя…

Кивок безмолвной сиделке, скрипящей потрёпанным пёрышком над ежедневным эпикризом, беглый осмотр, необходимые гигиенические и медицинские процедуры… Изо дня в день, медленно и спокойно, по кругу, по кругу, за мгновение до проваливания в глухую, безвоздушную черноту.

Вот когда понимаешь во всем его многогранном смысле выражение «суета сует» из маггловской священной книжки…

Влажная и прохладная мягкая ткань нежно скользит по взмокшему лбу. Легкие руки бережно поправляют подушку. Злосчастный номер «Daily Prophet» корчится перед глазами во внезапно вспыхнувшем оранжевом ореоле пламени, съёживается, темнеет, истекает чёрными ленточками вонючей копоти, рассыпается в прах.

Если я захочу открыть глаза, на моих веках не будет следов этого лёгкого, жирного, мерзкого пергаментного пепла…

Бред.

Всё бред! Мне подсунули клочок ложных воспоминаний. Суггестировали. Как подопытного кролика… Эта дракклова газетёнка кем-то крепко впечатана в моё расшатанное болью, седативами, стимуляторами и наркозами сознание. Впечатана извне. Несмотря на мой немалый опыт в окклюменции.

Чтобы это сделать эффективно, нужно очень хорошо меня знать. Или… быть Гарри Поттером! Этому парню я сам, полагая, что миссия моя в этой клоаке, именуемой взаимоотношениями света и тьмы, наконец, завершена, отдал свою память. Позволил собрать поток воспоминаний во флакон для контрольных. И самому за себя решить, стоит ли этот мир того, чтобы за него умирать…

Заодно показал, что умереть иногда логичнее и проще, чем жить с камнем на душе.

Но все-таки, Гарри — не Джеймс, который, пожалуй, мог бы пошутить подобными вещами… Да, Лили, парнишка у вас с Сохатым получился… забавный! Во внешности много от отца. Так что я, бывало, всерьёз считал, что досточтимый профессор Дамблдор (моими стараниями тоже ныне покойный) поставил не на ту лошадь! Но глаза у него действительно твои… И совесть твоя, Лили… Что, пожалуй, гораздо важнее.

Ты знала меня, как никто, понимая все причины моих юношеских поступков даже ранее, чем я мог сам их осознать. Но даже если бы ты могла дотянуться до меня из-за грани миров и имела бы при этом желание отомстить за свою смерть, ты выбрала бы другой способ. Я знаю…

А кроме вас с сыном, есть ещё только один человек, имевший возможность копаться в содержимом моих мозгов столько, сколько позволит моё состояние и, собственно, время госпитального дежурства доктора Макдональд.

Странно… Она ведь не похожа на лгунью. По большому счету, для человеческой лжи есть только две причины: страх и корысть. Но где Мэри Макдональд с её оголтелой гриффиндорской прямотой — и где эти не чуждые всему остальному человечеству милейшие страсти!..

— Доктор Макдональд… Не могли бы вы попросить… миссис Торсон… принести мне подшивку «Пророка» за… первую декаду мая? Интересуют… все выпуски, включая внеплановые, вечерние и экстренные.

Её лицо, увенчанное плоской изжелта-зелёной форменной шапочкой, плавает надо мной в светящейся дымке. Наркотик… Если заставить себя думать о результате своих действий, можно побороть даже наркотик…

— Вы… слышите… меня?

— Конечно, Северус. Ваша просьба будет выполнена, я только попрошу вас отложить чтение до завершения контрольной диагностики. Я должна взять у вас показатели крови, чтобы понять, насколько нам с вами удалось справиться с интоксикацией…

«Нам с вами»…

Нет, уважаемая, мы с вами пока ещё не были вместе против смерти, как против общего врага. Это интоксикация пыталась справиться со мной, а вы — с нею. Что же… Талант ваш подтверждён, тщеславие удовлетворено, профессиональная гордость может бить в литавры. А то, что ваш подопечный готов каждой искрой души просить: «Отпусти, не тащи меня обратно!» — это… это не важно. Жив — благодарить должен!

Ивовая веточка плывёт в невесомой руке над головой…

Кажется, эти руки вообще не должны отбрасывать тени...

…О чём я?

Когда сестра Торсон является в палату с лохматой кипой зачитанных газет и долго прикидывает, как удобнее расположить их на постели для читателя-калеки, бледно-зелёный силуэт осторожно выскальзывает за дверь…

Вашим способностям исчезать внезапно любой призрак позавидует, доктор Макдональд! И неспроста, ох, неспроста вы мгновенно испарились, подобно испорченному эликсиру от прыщей, приготовленному первоклассником. Как только старуха-сиделка начала по моей просьбе разыскивать в кипе номер от третьего мая…

— Сестра Торсон… Вы вполне можете… положить газеты не сюда, а на стол... Мне ведь понадобится всего один номер. За третье число…

Нужный экземпляр находится быстро. Не проходит и пяти минут. И в тихом шуршании пергаментных страниц над моей постелью во весь рост встаёт, словно тень могучего реаниматолога доктора Остина, очевидная ложь.

Явная. Горькая. Страшная…

В номере за третье мая — передовица с репликами свежеиспечённого исполняющего обязанности министра Кингсли Шеклболта. Информация о благополучном прибытии внепланового рейса «Хогвартс-Экспресса» с эвакуированными детьми на Кингс-Кросс. Сдержанный комментарий Макгонагалл о том, что принято решение похоронить погибших в бою за школу на замковой территории, поблизости от мемориала глубокоуважаемого директора Дамблдора. Анонс интервью с «юношей, который победил»… С Поттером! Кажется, эта беседа так пока и не состоялась…

Газета живёт один день. Уже наутро после выхода в свет она никому не нужна, во вчерашний выпуск можно рыбу на рынке заворачивать. Хороший пергамент замечательно держит стазисные чары: рыба будет свежей даже несколько часов спустя… Молодец, Поттер. Не пошёл на поводу у этой дешёвой площадной девки, имя которой — общественное признание… Так и не дал интервью. Растёшь потихоньку, взрослеешь, и, к счастью, побыстрее своего отца…

Я не мог сам, из собственных страхов и сомнений сформировать столь законченный и совершенный мыслеобраз, насыщенный ложной информацией. Я, предпочитающий ежедневному новостному чтиву специальную прессу, просто не представил бы себе злосчастный номер в таких подробностях… Мне «удружили» этой галлюцинацией. И сделали это вы, доктор Макдональд. Кроме вас, некому.

«Два и два сложить при прочих равных, фактом закусить — и будет справно». Как же бессовестно права старая считалочка для первоклассников…

— Унесите газеты, миссис Торсон. Я уже знаю всё, что нужно.

— Конечно, конечно… С вашего позволения, я немного позже это сделаю. А сейчас вам непременно нужно подкрепиться…

Казённый фарфоровый поильник — снова, должно быть, проклятый бульон с яичным льезоном! — медленно левитирует над кроватью. Беспечно сияют глазированные бока нелепой посудины с сусальными синими цветочками...

— …К Мордреду, миссис Торсон!!!

Вместо окрика из рваного горла вылетает надсадный хрип, в котором, должно быть, и слов не разобрать… Колючий ком проснувшейся боли катится по гортани, перехватывает дыхание, бьёт, словно пинком под дых, выворачивает горячим спазмом левое плечо. Захлёбываясь кашлем, последнее, что я вижу и ощущаю — брызги тёплого янтарного бульона, вперемешку с черепками разлетевшегося поильника окатившие мою постель и меня самого — с ног головы…

* * *

— Право, не знаю, что ему не понравилось… Еда-то у нас гораздо лучше, чем бывает в больничных заведениях… О чае сказал, что он жидкий, приторный и жёлтый, как слюна бумсланговых змей, а супницу… супницу вообще взорвал! Вот — постель пришлось перестилать, менять и белье, и повязки…

Негромкий голосок сестры Торсон течёт ручейком в тяжёлой, пустой тишине палаты. Жалуется старушенция… На меня! Думает, что я еще не очнулся после того, как на пике болевого криза получил коктейль из опиума и сонного эликсира по Брайту…

Я не слышу, что ей отвечает бесцветный, шелестящий шепоток доктора Макдональд. И не все ли равно, что? Да, меня прорвало сегодня — от бессилия перед болью и от беспомощности перед людьми. От постылости палаты и невозможности здесь кому бы то ни было доверять. От того, что нет в моей жизни ни одного случая, когда бы на откровенность мне ответили откровенностью...

У меня был неконтролируемый выброс магической энергии — опустошающий, тягостный, после которого звенит в ушах, ноги становятся ватными, и отчаянно трясутся руки. Такое бывает у детей. Особенно часто — у грязнокровных, вроде меня. При условии, что маггловская часть семьи не приемлет проявления магической силы в своём отпрыске и пытается воспитать из малыша «нормального человека». Бывает, что такие дети становятся жертвами обскурии и умирают, не реализовавшись в мире.

Я лежу, скомкавшись под одеялами. Насколько возможно, накрытый почти с головой, и почти задыхаясь в тяжёлой, пахнущей дезинфекцией и бельевой пылью темноте… Жду... Приступа, наверное. А может, смеркута переливчато-перепончатого, того самого гостя из бредовых видений моего отравленного наркотиками мозга.

А может… может, и вас, Мэри Макдональд…

Вы, наверное, должны мне объяснить, зачем и почему вы позволили себе так поступить со мной, из каких бы то ни было хороших — а какие у вас ещё могут быть? — и добрых побуждений. Вы мне солгали… Солгали… И что вдвойне обидно — я это проглотил, не жуя, поверил, идиот.

— Северус…

Проверяет, не сплю ли. Ладно, допустим, не сплю…

— Миссис Торсон сказала мне, что вы выражали сегодня недовольство качеством и разнообразием больничной еды, по причине чего дважды отказались от приёма пищи. У вас есть какие-то особые пожелания? Возможно, мы смогли бы решить возникшую проблему, если бы вы сообщили мне, что конкретно вас не устраивает.

— Зелёный холодный чай… не терпит… присутствия сахара, мэм!.. И уж тем более — взбитых сливок прямо в стакане…

— Хорошо, в следующий раз я лично проконтролирую, чтобы сахара и топпинга в вашем холодном чае не было.

Одеяло сползает, открывая часть моего лица. Пальцами правой руки я, как будто случайно, почёсываю нос... Кто владеет бессловесной знаковой азбукой, тот поймёт, что я сейчас имею в виду…

— Возможно, ваше недовольство — только предлог? В таком случае, слушаю вас внимательно, Северус.

— Предлог… Какая, к смеркутам, разница?.. ДА!!! Меня сейчас не качество... стряпни больничных кухарок заботит.

— Вы уверены, что хотите говорить об этом именно со мной? Или, если ваши претензии настолько серьёзны, мне лучше пригласить сюда заведующего отделением?

— Нет. Повторюсь: жидкий сахарный сироп… с привкусом зелёного чая и ошмётками молочной пены на поверхности… и едва тёплый бульон со скользким яичным льезоном — это не самая главная причина… ненавидеть вашу больницу.

Короткое движение палочкой, такое же бесцветное, как и вся предыдущая речь. Тихое Акцио, подзывающее из угла табурет… И вот уже её лицо с нескромным локоном тускло-медного отлива из-под крахмального чепца снова близко-близко…

— Что-то произошло, Северус?

Я пытаюсь самостоятельно принять более приличествующее положение. Удаётся плохо: на левую руку опоры нет, приподняться на подушках мешают боль, слабость, разом ставшие неудобными и тесными повязки…

Только бы она не бросилась мне помогать!!!

Или разговор двух равных взрослых волшебников — или отношения врача и пациента, которым вовсе не обязательно быть друг с другом начистоту. Но если сейчас она всё-таки ринется на помощь...

— Мы тут с Миссис Торсон развлекались чтением слегка протухших новостей....

Она поднимается, молча трансфигурирует высокий стул в удобный пуф — широкий, низкий и мягкий. Садится на него. Наши лица оказываются почти на одном уровне.

— Чтение протухших новостей? Не худшее занятие в больнице. По крайней мере, точно не самое бесполезное.

— Да. Не подскажете ли, почему в больничной подшивке нет одного номера... за третье мая?

— Разве… нет? Понятия не имею. Я редко читаю газеты. Если только происходит действительно что-то важное. Кроме того, ни одна газета не смогла бы поведать больше подробностей о случившемся 2 мая в Хогвартсе, чем наш госпиталь, куда одного за другим привозили из школы раненых. О том, что там стряслось, мы все узнавали не со слов газетчиков, а из первых уст.

— Из чьих же уст вы узнали… о назначении тёмной волшебницы директором школы Хогвартс?

Горькие искры недоумённого, лучистого взгляда… Как второклассница на переводном экзамене, честное слово!

— Боюсь, я совсем не понимаю вашего вопроса.

С усилием, доходящим до дрожи в ослабленных мускулах, я приподнимаюсь. С каменным лицом, шипя, выталкиваю из себя несколько фраз:

— «Вместо самопровозглашённого директора Минервы Макгонагалл назначена преподаватель маггловедения Алекто Кэрроу, чистокровная, сорока лет от роду... Преподаватели, допустившие прискорбный инцидент, завершившийся гибелью нескольких учеников, понесут ответственность...

— Погодите... Это же ерунда какая-то! Северус! Откуда вы вообще взяли, что «Пророк» мог напечатать нечто подобное? Это невозможно. Боюсь, ваша информация насчёт Кэрроу не соответствует действительности. Я бы сочла, что вас кто-то умышленно и очень жестоко разыграл…

Да… С такими глазами не лгут. Кто-то применил к вам обливейт сразу после того, как... как — что? Я видел эту газету. ВИДЕЛ. Она... была? Или… все-таки, только в моем сознании?..

Попытка приподняться лишает меня сил и отзывается всплеском боли. Скрипнув зубами, я падаю в подушки.

— Н-не понимаете...

Невозможно... Невозможно лгать с такими глазами!

— Северус, вы обвиняете в этом... меня? В том, что я вам внушила совершенно дикую и не соответствующую истине информацию?

В этих глазах можно утонуть, наверное. Гулкий пульс колотится в висках, а глаза Мэри Макдональд с каждым ударом становятся больше и ближе…

— Нет, положим, теоретически я могла бы это сделать, когда вы были настолько слабы, что не осознавали происходящего с вами. Я не бог весть какой легилимент, но некоторые навыки, положенные целителям, всё же имею. Но объясните, ЗАЧЕМ мне это, по-вашему, понадобилось?

— А… кому?

— И доктору Остину такое и в голову бы не пришло. Он бывает бескомпромиссным и иногда даже грубым, но все его побуждения всегда как на ладони... Вы мне не верите... Конечно, вы мне не верите! В таком случае я могу доказать свою невиновность только одним способом. Чтобы вы сами удостоверились, что я не лгу.

Её палочка. Тёплое дерево ивы, отполированное до абсолютной лаковой гладкости нежными и сильными женскими пальцами… Чужой артефакт тонко дрожит под рукой. От него в ладони разбегается по жилам голубой искрящийся жар. Хорошо, что только я его вижу...

Типичная целительская палочка, привычная к диагностикам и Агуаменти, к Реннервейтам и Сонмусам... Вряд ли когда-нибудь с неё хоть что-то вредное слетало... Хотя... Аскендаре?.. Недавно... Глупая штука. По проявлению — мощный силовой поток, весь эффект от которого можно описать словами «чтоб тебя приподняло да шлёпнуло».

…Змея, взлетающая к потолку в дуэльном классе. Недоуменный взгляд Локхарта, явно рассчитывавшего на другой эффект от заклинания. Столпившиеся у стены мальчишки, очкастый подросток с пляшущими в свистящем шёпоте губами... Нет... Это просто тени прошлого. Интересно, кого или что она так?..

Я хриплю:

— Смотрите мне в глаза... Легилименс!

…Рассвет бьёт в чисто вымытые окна острыми лучами, почти параллельными земной поверхности. Чуть колышется белая штора. Чьи-то белые округлые руки парят над больничным одеялом, отбрасывая длинные изломанные тени. Осторожно приподнимают чужую ладонь, мягкую и вялую, и кладут поверх той, что лежит на госпитальных покровах безвольна, бледна...

Четыре руки.

Одна из них — моя.

Другая, женская, словно тоже не живёт...

И еще две...

Бесплотно летающие в назойливом, пронзительном свете...

Голос. «Аларте Аскендаре!» — звонкий, гулкий. Навылет сквозь мутное сознание...

Вспышка. Грохот и тонкий, врезающийся в уши звон разбитого стекла и разлетающегося по паркету металла.

Пустота...

Три руки из четырёх... Одинаковые?

Нет, конечно, одна из них точно была левой. А правых — две... живая и… мёртвая?

Мёртвая…

Мёртвая.

Я хотел только ясности. Но магия её не хотела. Видение гаснет, оставив за собой привкус крови из прокушенной губы и безнадёжное чувство опустошения...

— Вы тогда пережили клиническую смерть, Северус, а я потеряла сознание. Мне стало плохо... Нам в Академии говорили, что такое бывает, если держать умирающего за руку... Я пришла в себя, когда вас уже реанимировали... Но я не помню ничего из того, что увидела сейчас... Чья это была рука?

Трёт кончиками раскрасневшихся пальцев виски? Ей… дурно? Потянуться к кнопке вызова медперсонала, тогда через мгновение в палату впорхнут сестры в своих крылатых лаймклоках...

А ведь она в самом деле НЕ ЗНАЕТ!..

Но кто тогда? Кто?

Стакан с водой на тумбочке переливается радужными искрами. Обычное разложение белого цвета на спектр, чистая физика, никаких чудес. Раньше я мог так же разложить событие логикой на составляющие... А теперь нет, границы размыты, вместо ясного цвета — тугое серое пятно, за которым пустота... Смерть?

Клиническая... Как у той девочки, которую принесли в школьный лазарет ранней весной 1997 года... Как её? Бэлл, кажется... Да, Кэтрин Бэлл. Глубокий обморок, лицо, искажённое гримасой ужаса и боли, судорожно скомкавшие подол школьной юбки сильные руки старшеклассницы-спортсменки...

— Кэти дали подарок для директора. Она только свёрток в руки взяла! А он порвался, понимаете? Мы нечаянно...

Семиклассница Лиана Ричи, Хаффлпафф, плачет в объятиях несносной Грейнджер. Мадам Помфри привычно отмеряет для неё в стаканчик капли успокоительного, сразу же мутнеющие в кристальной воде.

— Северус, вас позвали, потому что вы можете помочь мне определить... Это ведь тёмное проклятие, да?

...Проклятие.

Вы тоже... прокляты?

Маленькая дура Бэлл, один квиддич на уме и мальчики... «Передайте это директору школы…» Потом мы выяснили: трактирщица, видимо, была под Империусом, не помнила, кому и что давала, повинуясь чужой воле.

Опаловое женское украшение. Колье. Или как это еще называется?.. Дамская жестокая месть одной красавицы-ведьмы другой, из зависти... Сдано в ломбард к Берку супругом покойной Лиз Вертингтон, сто лет пролежало невостребованным, но ядовитую силу чар сохранило... Адам Вертингтон должен был носить перчатки из драконьей кожи, чтобы не умереть, касаясь украшения жены... О чём я? О чём?

Проклятое ожерелье.

Заговорённое на мучительную смерть при симптоматике, похожей на обычный маггловский столбняк, которым очень непросто заразить мага. Если спасти — последствия остаются на всю жизнь. Судороги, припадки, подобные эпилепсии...

У Бэлл наблюдались абсансы. Малые припадки «отсутствия». Пришлось со спортом на год завязать... Контакт был недолгим, поэтому легко отделалась. Но что еще будет потом?

...Страшно саднит пересохшее горло. Попросить воды?

Вот этой самой, в стакане, так легко разложившем солнечный луч на волновые составляющие...

Вам сейчас вода нужнее... Или — не вода?

— Доктор... Макдональд... Подумайте, кто из вашего ближайшего окружения мог вас... проклясть.

Да. Именно так. Конфундус, Империус, что-то иное... Безграничен тёмный мир... Но только так вместо подлинной памяти можно получить театр абсурда в голове и нести этот абсурд другим, заражая тьмой соседей, как столбняком или чёрной оспой.

Последнее, что я слышу — деревянный стук палочки, выпавшей из руки и покатившейся по паркету.

Темнота.

Багровая темнота, пульсирующая белыми сполохами боли.

2 мая 1998 года, госпиталь св. Мунго

…Дверь в палату была приоткрыта. Тёмный лаковый паркет, до стеклянного блеска натёртый воском, отражал пронзительно-яркий луч солнечного света, падающий из дверного проёма. Начисто забивал тусклые блики от газовых ламп в длинном коридоре.

Гарри Поттер поправил на носу сползшие очки. Одёрнул рукав, тщательно прикрыв распухшее от жалящего заклинания левое запястье. Полчаса назад он сам решительно закатал рукав помятой спортивной куртки и упёр жёсткий кончик палочки в тонкую синеватую кожу над суставом. Зажмурил глаза — страшно! — и, захлёбываясь словами, шёпотом протараторил инкантационную формулу. И совершенно не удивился бы, если бы ничего не получилось.

Все-таки раньше только один раз использовал этот болезненный сглаз — да и то случайно, от большой злости на Снейпа во время урока окклюменции. И всего однажды подвергся ему сам — от руки Гермионы, когда надо было быстро и до неузнаваемости исказить черты лица, чтобы не опознали егеря...

А теперь проклятый манекен в витрине старого маггловского магазина «Purge and Dowse Ltd», который пропускает посетителей в госпиталь святого Мунго, отказался открыть ему портал... «Отказался здоровому — откроет раненому», — решил Гарри и не без колебаний применил заклинание к себе…

Говорят, волшебная палочка не может нанести вреда своему хозяину. Видимо, Бузинная — и здесь исключение.

Вспомнил, как по напряжённой коже предплечья крутой струёй кипятка брызнул сущий огонь, а мускулы прямо на глазах начали наливаться тугим багровым отёком. Пусть… Само через час-другой сойдёт, проверено. С зельями, конечно, быстрее бы зажило, но… не до того.

— Во, трансфигурированная оса укусила!.. К старшему целителю Гиппократу Сметвику!!!

Чёртова кукла в клеёнчатом фартучке, глупо скалящаяся пластмассовой улыбкой из пропылённой витрины на суетливую маггловскую улицу, убрала входной щит, как миленькая!

В ушах зазвенел чужой, механический девичий голос:

— Мистер Сметвик на вызове. Обратитесь к дежурному ординатору приёмного отделения Джейн Доракс. Второй этаж, коридор направо…

Высокая стойка рецепшн. Молодая, очень усталая светлоглазая девушка в лимонном чепце перебирала листки пергамента. У её левого локтя на столешнице из полированного натурального ореха — волшебная палочка. Длинный чёрный палисандровый стержень в палец толщиной чуть бликовал под яркой лампой, потёртая резная рукоять тускло отражала мертвенно-белые искры.

«У неё такая же палочка, как у Снейпа? Не может быть! Это — его. Он здесь. Здесь!»

— Прошу прощения, вы будете дежурный ординатор мисс Джейн Доракс?

Она подняла глаза.

— Да. Вам нужна помощь целителя? Что с вами случилось?

— Не со мной… Я из школы Хогвартс… Гарри Поттер, староста курса, — для солидности солгал он.

Джейн внимательно посмотрела ему в глаза.

«Поттер… Да, конечно… Непокорные тёмные вихры, очочки, тонкий белый зигзаг давно зажившей царапины на лбу. Мальчик-который-выжил-а-теперь-ещё-и-победил. Надо же, староста курса! Хотя, наверное, в старосты и должны попадать знаменитые ученики».

— И что вас привело в госпиталь в столь ранний час, мистер Гарри Поттер? — она приветливо улыбнулась.

— У нас там… это… Директора змея покусала. Я навестить… Как он? Его в какую палату поместили?

На стол перед Джейн лёг мелко и неразборчиво исписанный лист пергамента. Учётный эпикриз. Она покачала головой.

— Северус Снейп, первая палата. Отсюда по коридору налево и до конца. А что до того, как он… С вашим директором всю ночь работала реанимационная бригада. Травмы тяжёлые: рваные раны, переломы, большая кровопотеря, шок, отравление змеиным ядом. Мне ещё не поступала информация, но думаю, что посещения исключены. Скорее всего, пациент сейчас без сознания. Впрочем, можете спросить доктора Остина, возможно, вам разрешат.

…Он остановился у дверной притолоки, инстинктивно стараясь не попасть в длинное, расширяющееся к стене световое пятно. Негромкий, чуть хрипловатый басок где-то в глубине палаты укоризненно и досадливо бубнил:

— Ах, Мэри, Мэри… Мордред побери твоё гриффиндорство безголовое! Ещё и за руку взяла, сумасшедшая!!! И что мне теперь делать с тобой, дура ты несчастная? Отпусти его. Пожалуйста, отпусти!..

«Должно быть, это и есть доктор Остин? Распекает какую-нибудь ведьму-медсестру?.. И это у него я должен спросить разрешения войти? Черт, придётся сначала войти, потом уж спросить!»

Не желая тревожить дверь — вдруг окажется скрипучей! — Гарри боком протиснулся в палату.

Прямо в распахнутое окно било беспощадное утреннее солнце. Могучий колдомедик в заляпанном кровью халате похлопывал по щекам коллегу, безвольно поникшую у кровати невысокую женщину лет тридцати пяти-сорока в такой же, как у него, изжелта-зелёной больничной униформе. Чепец у неё сбился на сторону, и из-под него, закрывая половину лица, свешивалась тяжёлая, густая, тускло-медная прядь волос. Мелькнула дурацкая мысль:

«А что, лекари тоже могут от вида ран в обморок грохнуться?»

…Острый запах дезинфекции, лекарств и крови висит над широченной кроватью, установленной так, чтобы к ней можно было в любой момент подойти с любой стороны. На синевато-белой груде чуть ли не из полдюжины высоких подушек — пергаментное, бескровное лицо Снейпа. Провалившиеся глаза с плотно сомкнутыми синими веками, слипшиеся волосы, нелепо разметавшиеся по хрустящей от крахмала белизне наволочки, длинный нос, уставленный в потолок, багрово-синий отёк, расползшийся по левой щеке до высокой острой скулы… Под натянутое до самого подбородка голубое казённое одеяло тянутся какие-то трубки от стоящего справа от койки никелированного штатива, нестерпимо ярко бликующего под солнечными лучами, бессовестно бьющими в окно…

«Без сознания… Или спит? Ему же наверняка дали что-то обезболивающее, а от него всегда чертовски спать охота... Не разбудить бы! Зря я, все-таки, так бесцеремонно ввалился в палату…»

— Мэри, ты слышишь меня? Немедленно отпусти его руку! Сама отпусти, я не хочу отрывать тебя силой — только хуже будет!!!

Только теперь Гарри заметил, что мягкая округлая ладонь женщины крепко сжимает высунувшуюся из-под одеяла правую ладонь Снейпа с длинными бледными пальцами и выпуклыми, как часовые стекла, посиневшими ногтями...

— Мэри! Отпусти! Немедленно…

— Северус… Почему ты не слышишь меня?.. Я люблю тебя. Люблю. Люблю…

«Мерлин всемогущий!»

Не в силах сразу осознать происходящее у него на глазах, Гарри машинально вскинул руку — поправить очки. И ненароком зацепил локтем высокий штатив на столике с десятком пробирок. В резком звоне посыпались тонкие стекла. Целитель, до сих пор всецело занятый полуобморочной коллегой и не замечавший ничего вокруг, вскинулся:

— Это что ещё такое? Кто вас впустил, юноша?

— Н-никто, — икнул Гарри. — Я сам... Простите!..

— А ну, быстро вон!!!

— Извините… — Гарри остался стоять. — Я только хотел… повидаться с профессором…

Медноволосая женщина, которую доктор называл Мэри, осторожно уложила правую руку Снейпа поверх одеяла, легонько, словно успокаивая боль, погладила пальцем длинный тонкий шрам на ладони. Тяжело поднялась, потирая виски. Огромными сухими глазами живого небесного цвета уставилась прямо ему в очки…

«Не может быть… Морок? Результат «проклятия последнего прикосновения»? Призрак? Галлюцинация после огромного психоэмоционального напряжения, помноженного на эффект от принятого несколько часов назад коварного допингового зелья?»

Темные взъерошенные волосы, буйным чубом свалившиеся на лоб, тонкие очочки в металлической оправке — за солнечно-бликующим стеклом даже глаз не видно, золотисто-алый значок сборной команды Гриффиндора по квиддичу на лацкане простенькой маггловской курточки…

Перед ней, Мэри Макдональд, у постели её любимого стоял Джеймс Поттер…

Собственной персоной…

Только лет на пять моложе своей смерти!..

— …Сохатый!!! — она словно выплюнула в воздух старое школьное прозвище. — Неужели ты не можешь оставить Северуса в покое?!

— Я — не Сохатый… Сохатым звали в школьные годы моего отца… Я — Гарри. Просто Гарри… Поттер.

Не зная, куда девать внезапно покрывшиеся холодным потом руки, Гарри стащил с лица очки, выдернул из кармана мятый, несвежий носовой платок и начал безотчётно полировать большие круглые стекла.

Мэри чуть отшатнулась. Из-под давно нестриженного мальчишечьего чуба на неё близоруко щурился беззащитный изумрудный взгляд Лили Эванс…

— Так, парень, я не понял… — Руперт Остин подхватил пошатнувшуюся Мэри под локоть. — Какой смеркут тебя сюда принёс? Не видишь, даме плохо!..

— Оставь его, Руперт, — Мэри мягко отняла у коллеги свою руку. — Это тот самый мальчик, о котором ходили слухи, что он погубит Тёмного Лорда. Тот мальчик, из-за которого… все случилось…

— Вот оно что… — растерянно пробормотал Остин.

— Я только хотел увидеться с профессором, — Гарри чуть заметно кивнул в сторону безучастно вытянувшегося под одеялом Снейпа. — Когда он очнётся, мне очень нужно ему… кое-что сказать.

— Что ты хотел сказать ему, парень? — Остин вопросительно вскинул бровь. — Видишь… сейчас не время. Мне скажи — я передам.

Мэри вернулась к кровати, шатко шагая на негнущихся, словно деревянных ногах. Склонилась над лицом лежащего, мягким платком утёрла несколько капель пота с изжелта-бледного лба. И снова потянулась рукой к застывшей на одеяле худой руке с крупными узловатыми суставами.

— Не смей, Мэри!.. — коротко бросил доктор Остин. — Довольно глупостей на сегодня! Парень, говори, давай, и уходи. Видишь… Мне надо срочно заняться коллегой!

Мальчишка сморщил за очками кустистые, неровные брови, поджал губы и, словно задумавшись, потёр лоб, украшенный справа тонким белым изломом шрама. И густо покраснел от собственной дерзости:

— Мне… надо лично… Ну, чтобы обязательно самому сказать. Доктор… Позволите мне ещё раз прийти? Позже. Когда профессор не будет спать? Я в коридоре кресло видел — посижу там, подожду.

— Ишь ты, «лично»! — мотнул лобастой головой, увенчанной плоской мятой докторской шапочкой, угрюмый целитель. — Видишь ли, парень, мы пока сами не знаем, когда твой профессор очнётся, и…

Доктор не договорил. Неоконченная фраза повисла в воздухе. И Мэри поняла, что только из-за её присутствия Руперт проглотил безнадёжное «…и очнётся ли вообще».

— Мэри, — он осторожно тронул коллегу за плечо. — Нужно принести… implerent extract sanguinem. Миллиграммов 200, на глюкозе или растворе Рингера… Лучше на глюкозе. Заодно и парня проводишь. Пусть, если хочет, действительно в кресле посидит, подождёт. Ты слышишь меня, Мэри?.. Не волнуйся, я ведь здесь, ничего за несколько минут не случится.

— Руперт?.. — она удивлённо подняла глаза. — Кроветворное на столе… Примени Акцио — и все.

— Драккл побери… Действительно, оно здесь есть! Извини, заработался…

— Тебе никто не говорил, что ты выглядишь совершенно нелепо, когда пытаешься мне врать?.. Почему тебе нужно, чтобы я непременно вышла сейчас из палаты?

— Потому что… это тебе сейчас нужно! Тебе. И кто-то должен ответить на вопросы мальчика.

— Это… Я сейчас!

— Парень, ты куда? — загремел в спину голос доктора Остина.

Гарри опрометью выскочил в коридор, подлетел к рецепшн:

— Простите, мисс Доракс! Но это надо вернуть!

Он ловко выхватил волшебную палочку Снейпа из-под локтя оторопевшей целительницы и бегом кинулся обратно в палату. Рухнул на колено у широкой кровати. Вложил в руку Снейпа тонкое тёмное древко, крепко сжал неподатливую, жёсткую ладонь в своей…

— Спасибо вам, профессор. За всё — спасибо!..

Время замедлило бег, растянулось вязкими, тяжёлыми секундами. Словно в замедленном кино, Мэри увидела, как нервно дрогнули запавшие синие веки пациента. И длинные сухие пальцы привычно обвили изящную резную рукоять…

— Всё, парень. Ты сделал, что хотел. Теперь… идите… пожалуйста! Мэри, когда расскажешь ему всё, что нужно, все-таки зайди на шестой этаж. В аптеку к миссис Мартли. Возьми укрепляющего и выпей не меньше 150 единиц. Иначе я тебя сюда просто не пущу. Договорились?

Она молча кивнула.

Полумрак в коридоре, освещаемом только газовыми лампами и единственным окном далеко впереди, в самом торце здания, показался Гарри почти темнотой. Мягкое кресло для посетителей звало устроиться поудобнее, может быть, даже свернуться калачиком и уснуть.

— Ему… совсем худо, да?

— Мы делаем всё, что можем… Гарри, ты ведь видел, как это было? Видел нападение змеи?

— Ну… Да… Том ему прямо на голову шар со змеёй надел.

— Какой шар?

— Магический кокон защиты. Сказал: «Убей, Нагайна!». И прямо в лицо профессору его бросил. А змеища вцепилась. Сначала в руку, потом — в горло. Потом… я не видел, куда еще. Понимаете, из коридора почти ничего видно не было, только ноги… Я смотрел… по-другому. У нас с Риддлом… была ментальная связь…

— Ты видел атаку ЕГО глазами?..

— Да... Профессор упал, задёргался, кажется, я слышал его стон. Защита распалась, и змея уже с полу продолжала на него кидаться, пока он не затих… Тогда Том восстановил щит, забрал змею и просто ушёл. Не оглядываясь…

— А дальше?

— Ну… Я почему-то подумал, что нужно подойти, хотя Рон… Это друг мой… Рон меня за рукав держал и говорил, что не надо. Но я был должен, понимаете?

— Конечно…

«Все совпало, Северус… Мальчик только что подтвердил то, что открыли мне твои видения в бреду. Ты сам решил, как будешь умирать».

— Профессор еще дышал, и пытался правой рукой зажать рану на шее. А как меня увидел, глаза расширил, руку вскинул, схватил за грудки и притянул к себе. Сказал: «Собери!» А голос такой страшный, хриплый, и в горле кровь булькает… Я гляжу, а прямо из раны такие ленточки тянутся, прозрачно-голубые, летучие… И из глаз тоже. И изо рта… Гермиона мне склянку дала, ну, мы и собрали. Я даже не понял сначала, что это — воспоминания, и что их надо в Омуте Памяти посмотреть… А потом он сказал: «Посмотри на меня!» — и затих. Честно говоря, мы с ребятами думали, что умер… Теперь и не умрёт, да?

— Не умрёт… Но ему очень трудно сейчас. Большая кровопотеря, отравление ядом, гидроторакс легких… Скорее всего, ты не сможешь с ним поговорить в ближайшие несколько дней. Тебе лучше пойти домой. Или хотя бы вернуться в школу.

Гарри снова снял очки и принялся протирать их измятым носовым платком. Беззащитный взгляд Лили Эванс вопросительно уставился на Мэри.

— Но ведь профессор все равно меня слышал, правда?..

— Не знаю… Надеюсь. Таким, как ты, грешно лгать, Гарри…

— Он взял палочку…

— Мне придётся её на время забрать. Даже если Северус… профессор Снейп придёт в себя, ему лучше не колдовать в таком состоянии. Расскажи мне, что было дальше… Если хочешь.

— Хочу… Но я не все помню, представляете? Я не помню, например, сколько времени прошло, очнулся от голоса Тома Риддла. Он говорил, чтобы я вышел с ним на смертный бой, если не трус… Я и сам этого хотел, если честно. Понимаете? Мне с детства говорили, что именно я могу его победить, только я еще не знал, как. Все-таки он — знаменитый тёмный маг, а я… я просто Гарри Поттер, обыкновенный старшеклассник. И тогда Гермиона сказала, будто ей кажется: секрет победы можно найти в воспоминаниях профессора. Мы знали, что думосброс точно есть в кабинете директора… Ну, и забрались туда. И всё посмотрели…

— Умная девушка.

— Еще бы! Она уже во втором классе умела «оборотку» варить! Правда, профессор все равно к ней придирался, хотя по зельям она, пожалуй, первая в классе!

— Ты… любишь её? — Мэри сама не знала, почему задала этот вопрос.

— Ну… только как друга. У меня, вообще-то, девушка есть, — потупился Гарри.

— Извини. Что ты увидел?

— Всё. Оказывается, профессор в детстве с моей мамой дружил. И любил её… очень сильно. А еще директор Дамблдор, похоже, с самого начала догадывался, почему я змеиный язык понимаю и иногда могу смотреть через глаза Тома. Когда Том… мою маму убивал, его душа треснула — и кусок ко мне попал. Я не совсем понимаю, как это получилось, но, в общем, во мне была часть души Волдеморта. Если я живой, он тоже погибнуть не может...

— Это называется филактерий. Или крестраж.

— Знаю. Том их, кроме меня, целую кучу еще наделал — семь штук! Даже в змею свою часть души засунул. Но мы… их все нашли. В общем, под конец остались только я и Нагайна. Я попросил одноклассника свернуть шею змее, а сам пошёл к Тому.

— То есть… ты думал, что он тебя убьёт — и умрёт сам?

— Ну… да, наверное. А потом Невилл до змеи доберется — и всё. Каюк Тому… Нет крестражей — гад уже не вернётся… Честное слово, я сам не понял, почему его Авада только выбила из меня осколок чужой души, а моей собственной не тронула. Нам потом с этим Риддлом еще раз драться пришлось… Он проиграл бой и умер… На этот раз — навсегда, надеюсь… Миссис Мэри, извините, я кое-что слышал, когда в палату вошёл.

— Что?

— Вы… правда профессора любите? Или это только для того, чтобы ему было, для чего жить?

— Люблю, Гарри... Ещё со школы. Я ведь тоже училась на одной параллели с Северусом и Лили.

— А мы считали, что он злой, страшный и подлый. Честно… Даже совестно теперь как-то.

— Он сам себя так поставил. Чтобы вернее выполнить свою задачу — научить тебя быть сильным и помочь победить.

— А жить-то как, если тебя все поголовно терпеть не могут? Я бы не смог, наверное.

— Отдохни, Гарри. У тебя слипаются глаза… Хочешь, найду тебе койку в пустующей палате? А когда Северус очнётся — обещаю позвать.

Юноша покраснел:

— Я и здесь могу. Правда, чертовски спать хочется… Только вы меня обязательно позовите, ладно?

— Хорошо. Честное слово — позову.

20 июля 1998 года, госпиталь св. Мунго

Носик белого фарфорового поильника утыкается в плотно сжатые губы Северуса, с которым мне во время последних дежурств приходится каждый раз выдерживать нешуточную борьбу, чтобы уговорить его поесть. Сменяющий меня Руперт куда как менее деликатен, и при отказе больного от пищи просто зовёт сестру и отдаёт ей распоряжение кормить несговорчивого пациента через зонд.

— Это куриный бульон, мистер Снейп, — призвав на помощь всё своё самообладание, произношу я. — Он очень полезный и вкусный. Гораздо лучше пресной каши и диетических супов с госпитальной кухни. И уж точно приятнее той белковой смеси, которой вас пичкают по распоряжению доктора Остина.

Ноль реакции. Тонкие синеватые веки опущены. Никакого движения, жеста, слова. Кожные покровы холодные, как у начавшего остывать покойника. И немудрено — Северус словно нарочно истязает себя недоеданием и не позволяет своему организму восстановиться, лишая его необходимых сил.

— Вы можете сколько угодно игнорировать меня, но вам всё равно нужно питаться. Я не хочу идти на крайние меры и кормить вас через зонд. Вы же сами знаете, насколько это неприятная и неэстетичная процедура… Умереть от голода здесь вам всё равно никто не позволит. Вас переведут на парентеральное питание, как раньше. Но вы же не безнадёжный больной, чтобы прибегать к такому способу! Если бы вы так не издевались над собой, то ваше состояние сейчас было бы гораздо лучше… Вам следует больше слушаться целителей, и тогда вы совсем скоро окрепнете настолько, что сможете садиться без посторонней помощи и, может быть, даже осторожно вставать с постели... Нужно не лежать трупом и не множить вокруг себя энтропию, а постепенно приучать себя двигаться, возвращать телу былую активность. Пожалуйста, я очень вас прошу, не упрямьтесь…

Я поднимаю повыше изголовье больничной кровати, чтобы придать больному полусидячее положение. Он открывает глаза. Зрачки неразличимы на фоне радужной оболочки. Пустой, ничего не выражающий взгляд сквозь меня. Так могла бы смотреть тряпичная кукла, у которой вместо глаз пришиты пуговицы. Но его губы, дрогнув, разжимаются.

Уступка? Желание, чтобы я поскорее оставила его в покое?..

Я подношу поильник ближе, чуть наклоняю его, следя за тем, чтобы тёплая жидкость с микроскопическими вкраплениями янтарного жира не пролилась мимо рта и не запачкала кожу и постельное бельё. Он слегка подаётся вперёд и делает несколько глотков. Острый кадык ходит туда-сюда на его тощей, покрытой гипертрофическими рубцами шее, с которой лишь недавно сняли повязки.

Он ещё слаб настолько, что любые самостоятельные движения оказываются для него чрезмерными: я вижу, как на его лбу выступает обильная испарина. Промокнув её мягкой тканью, я даю Северусу немного передохнуть.

— Вот так… Очень хорошо, сэр. Я сейчас редко вожусь на кухне, и поэтому мне было бы чрезвычайно обидно, если бы мой труд пропал даром, а это всё, — я приподнимаю поильник, — пришлось бы вылить.

Короткое замешательство. Он смотрит на меня, царапает взглядом, который на мгновение из безучастного становится растерянным. Но проявление эмоций тут же сходит на нет — как будто зажгли и сразу же потушили лампочку. Северус всем видом демонстрирует, что я имею дело только с его физической оболочкой, в то время как он сам находится где-то далеко отсюда.

Разумеется, я для него всего лишь досадная помеха. Женщина, которая нервирует его тем, что не даёт полностью уйти в себя, тормошит, подвергает неприятным и часто болезненным медицинским манипуляциям, касается его тела, провоцируя вспышки неловкости и, как следствие, дальнейшее отторжение. Я сейчас как рубчик на простыни, который, будучи почти незаметным, может стать невероятно раздражающим для человека с чувствительной кожей.

У спортсменов есть понятие «неудобный соперник». Тот, кто имеет психологическое преимущество, за счёт которого оказывает дополнительное давление и побеждает. Я для Северуса такой же неудобный человек, потому что многое знаю о нём и видела его в ситуациях, о которых он предпочёл бы не вспоминать. Сложно быть живым воплощением чужих ошибок. Свидетеля всегда хочется сплавить с глаз долой. Но выбирать мне не приходится.

…Мой пациент вновь надевает на себя маску безразличия, опускает ресницы и с выражением обречённой покорности открывает рот. Удивительно, но в этот раз он выпивает весь бульон без остатка, после чего устало откидывается на подушках и тяжело переводит дыхание. То ли действительно голод наконец-то взял своё, то ли Северус решил, что внять моим уговорам и съесть домашнюю пищу — меньшее зло, чем снова иметь дело с насильственным кормлением.

Я вытираю его губы, поправляю на нём одеяло. И гадаю, насколько ещё хватит его озлобленной решимости игнорировать весь белый свет и медленно убивать себя абсолютным равнодушием к своей судьбе. Его упрямый характер не терпит компромиссов. Если он что-то решил, то будет педантично выполнять все пункты составленного плана, не обращая внимания на издержки. Я уважаю чужую принципиальность, но не тогда, когда она идёт рука об руку с глупостью и мальчишеской бравадой.

Комплексный посттравматический синдром — грозный враг. Больным с таким диагнозом не меньше лекарств необходимы хорошие, яркие впечатления, положительный настрой, желание вернуться к прежней деятельности. Их эмоциональное состояние напрямую влияет на частоту, тяжесть и продолжительность приступов боли. Этот опасный и коварный недуг, увы, побеждают немногие пациенты. Причём не самые стойкие, а, как ни парадоксально это звучит, самые счастливые, увлечённые в обычной жизни люди. И ещё, пожалуй, осознающие свою ответственность за близких, любимое дело. Они превозмогают последствия травм и продираются через изматывающую боль ради того, чтобы стать прежними и не позволить обстоятельствам уничтожить их чувство собственного достоинства.

Северуса даже самый убеждённый оптимист не назовёт жизнелюбом. Более мрачной и закрытой личности я на своём веку ещё не встречала. Он как кантовская «вещь в себе», которую невозможно постичь ни априори, ни апостериори. Таинственный и неприступный, как хранилище Гринготтса, с душой, защищённой от вторжения сотней надёжных замков, от которых имелся ключ только у Лили Эванс... И всё же вопреки всему я верю, что Северус тоже сможет победить болезнь. Если, конечно, перестанет убивать себя и найдёт стимул жить дальше…

Иногда мне кажется, что ему было гораздо легче, когда он находился под воздействием морфина и был поглощён галлюцинациями. Обычный сон стирает границы, позволяя невозможному и желаемому ненадолго сбыться. В то время как бред выворачивает любой смысл наизнанку, препарирует мысли человека, безостановочно плодя уродцев вместе с вывихнутым сознанием. И даже после возвращения из этого состояния мозг ещё некоторое время напоминает кисель, пока окончательно не отделит реальность от её воспалённого подобия.

Получив дозу наркотической эйфории, Северус был по-своему счастлив, потому что снова видел Лили. Звал её, разговаривал с нею. Не понимая, что это всего лишь болезненная иллюзия, наверняка надеялся на понимание или пытался вымолить у неё прощение за то, что совершил… Состояние бреда вытащило наружу то, что всё это время жило в его мыслях и не могло прорваться, жестоко подавленное волей.

…А если бы беда с Северусом случилась раньше — ещё до того, как в дождливый октябрьский день в дом к Поттерам вошла смерть? Готова ли была Лили увидеть его таким — беспомощным, искалеченным, слабым? Рискнула бы прийти в госпиталь, несмотря на недовольство Джеймса, который вряд ли добровольно отпустил бы свою жену к своему школьному неприятелю, пусть и прикованному к постели? Детские обиды живучи даже во взрослом возрасте… И смогла бы она, рискуя ссорой с ним, настоять на своём, чтобы здесь, в палате, сутками сидеть у кровати Северуса, держать ладонь бывшего лучшего друга в своей и настойчиво звать его из небытия обратно в жизнь? Не испытывая ни капли брезгливости, ухаживать за ним, подменяя сиделок и понимая, что лишь её руки он сможет принять, и только их прикосновения вызовут у него благодарность, а не смущение и стыд?

Смогла бы Лили сделать всё это — пусть не ради любви к нему, но во имя прежних безмятежных лет, которые они провели вместе детьми? Мне почему-то кажется, что её природная отзывчивость преодолела бы давние разногласия. Да и разве есть на свете более благородная цель, чем спасение человека? Подарить ему шанс круто изменить свою жизнь, которая сама по себе исключительно рациональная штука. Она не терпит пустоты, крутит лотерейное колесо и заполняет лакуны тем, что выпало — делом, встречей, работой, целью, новыми отношениями или надеждой.

И сейчас для этого я делаю то, что должна. Пытаюсь сберечь Северуса для этого мира и, возможно, сохранить его для неизвестной мне женщины, которая однажды сумеет приблизиться к нему настолько, чтобы он смог её принять, ощутить в ней потребность, привязаться. Потому что душа, какие бы цепи на неё ни пытались навесить, устаёт от постоянного одиночества и рано или поздно поднимает против него бунт.

Но чтобы это произошло, мне приходится с боем отвоёвывать каждый новый день для своего пациента у его апатии. Хотя я и прекрасно понимаю, что настоящее для него превратилось в бесконечный день сурка. Сейчас перед его глазами застыла одна-единственная унылая картина: стерильная пустота больничной палаты, опостылевшие лица сиделок и целителей, среди которых самое назойливое и неприятное принадлежит мне самой…

3 августа 1998 года, госпиталь св. Мунго

— Где моя палочка, миссис Макдональд?

Голос звучит неуверенно, тихо и хрипло. Не так, не так задают подобные вопросы, когда ответ нужен мгновенный и абсолютно правдивый. Не так!..

Жёсткий, почти осязаемый луч утреннего солнца бьёт в больничное окно. Режет глаза. Кто бы догадался штору поправить? Сам догадался, без меня. Очень уж это… унизительно — просить. Особенно — её.

Чистое лицо с правильными классическими чертами. Участливое, тревожное, усталое. Толстая медная прядь чуть выглядывает из-под несуразного медицинского чепца… Почему у всех целителей Мунго такая нелепая, тошнотворного жёлто-зелёного цвета униформа?..

Ей не идёт этот цвет. И ей… давно пора отдохнуть. Осунулась, даже вроде бы подурнела. Она уже по инерции ходит за мной. Я — беспомощный полутруп, вызывающий только жалость, меня невозможно считать личностью.

Невозможно…

…В бреду можно «видеть» черта в ступе. Особенно, если в качестве обезболивания получаешь весьма качественную Opium tincture papaver.

Скорее всего, не было здесь никакого Поттера.

Скорее всего, дракклов очкарик не вламывался в мою палату, не бухался в нестерпимо приторном жесте коленом в паркет у моей кровати. Не звенело в моих ушах, не отдавало в виски голосом тонкой стальной струны гулкое эхо вечной мигрени — вместе с его запоздалым, таким ненастоящим «спасибо».

С чего это ему такой ерундой страдать?

Я просто хотел, чтобы рано или поздно до мальчишки дошло, почему он жив и победил.

Хотел, чтобы однажды это «спасибо» прозвучало. Искренне и непринуждённо.

Вот мне и привиделось. Это слово не могло прозвучать нигде, кроме как в моих галлюцинаторных видениях. Сын Джеймса — и благодарность. Не бывает!

Это все боль, бред и опиум…

Но почему правая кисть помнит мягкое покалывание в кончиках пальцев, под которыми разливается привычное сухое тепло?

Помнит, как истончившаяся, будто пергаментная, кожа ладоней чувствовала фактурный резной рисунок с гладким и твёрдым полированным кольцом, делящим рукоять волшебной палочки на две половины — точно посередине.

Поттера, может, и не было. А палочка — была. Впервые с того момента, как я выронил её на грязные некрашеные доски в Воющей хижине…

Это то, что никакому наркотику не под силу нарисовать.

— Вы, несомненно, в курсе, где моя палочка…

— Разумеется, у меня, мистер Снейп.

— Не в госпитальном сейфе?

— С чего бы ей там быть? Пациент не признан умалишённым, не осуждён, не находится под юридическим ограничением прав...

— Я чего-то о себе не знаю, доктор?

Лёгкая, янтарно-солнечная в назойливом луче рука, заметно похудевшая за последние недели, замирает в воздухе. Мутноватая коричневая капля сложного зелья срывается с края фиала и расплывается на безукоризненной белизне простыни. Капиллярный эффект натуральных волокон мгновенно растягивает крошечную дозу жидкости в горный остров причудливой формы, окаймленный широкой полосой, как песчаными пляжами…

— Вы не знаете того, что в отношении вас Отделом Магического правопорядка возбуждено уголовное дело. Я не хотела говорить об этом раньше времени, но коль скоро вы сами спросили... Вашу палочку уже хотели конфисковать представители аврората. Я не решилась её отдать, чтобы не сделать хуже вам. Я ничего не смыслю в вопросах следствия, судопроизводства и работы с уликами. Поэтому пока они её просто... не нашли. Но не думайте, что я верну её вам по первому требованию.

— А почему бы вам её не вернуть? Почему? Это моя... собственность в некотором роде.

— Сейчас разумнее не держать палочку на виду. К вам со дня на день придут с вопросами.

— Дело, говорите?.. Если в госпиталь поступает подследственный, мракоборцы ставят у его палаты сторожевой пост или хотя бы купол контрольных чар...

— Сторожевой пост действительно есть. Чуть дальше по коридору. А в первые дни вашего пребывания в Мунго мракоборцы сидели прямо напротив двери в реанимационную палату. Однажды они даже потребовали произвести перевязку в их присутствии, чтобы подтвердить наличие у вас метки, как знака принадлежности к преступному магическому сообществу.

— Уж не хотите ли вы сказать, мэм, что вам удалось выставить славных воспитанников Одноглазого Моуди и Крауча-старшего из комфортабельной палаты в длинный, скучный, пронизанный сквозняками коридор?..

Взгляд из-под точёных темно-каштановых бровей. Долгий, пристальный… Нежный?..

— В Департаменте Правопорядка уверены, что вы со дня на день… скончаетесь. А пациент при смерти не может сбежать или продолжить противоправные деяния. И только этой их уверенностью объясняется то, что временами надзор за вами ослабевает.

— Правильно. Не отдавайте меня злым и нехорошим мракоборцам… А то Магической Британии придётся туго без идиота Долиша, формалиста Праудфута и тюленя Сэвиджа… А вот палочку мне верните. Она моя.

— Вряд ли это целесообразно, мистер Снейп…

— Значит, не отдадите?

— Нет. Не отдам. Ни вас — аврорам, ни палочку — вам.

— Авантюристка…

Она невозмутимо пожимает плечами. Или передёргивает в отвращении?..

— Скажите уж, как тогда — дура гриффиндорская. Но однажды вы уже пытались навредить себе. Настолько, что вас снова едва удалось спасти.

— У меня здесь нет свободы…

— Есть. Свобода жить, получать медицинскую помощь, не мучиться или мучиться, по возможности, редко, и окрепнуть настолько, чтобы сделать выбор, когда будет нужно.

— Тогда — палочку!

— Нет. Я не могу выполнить вашу просьбу. Ради вашего же блага. Я опасаюсь, что вы испортите статистику Руперту, если снова придётся выводить вас из торпидного шока или купировать кровопотерю.

— А вам не приходило в голову, что большинство палочек с сердечной жилой дракона безукоризненно верны своему владельцу и не могут причинить ему вреда?

…Брови взлетают к зелёной тесьме, обрамляющей форменный чепец. Чересчур высоко, делано. Вот актриса!..

— А разве я сказала, что вы собираетесь причинить вред себе? Вам под руку может попасться, например, кто-нибудь из мракоборцев, и вы значительно усугубите своё нынешнее положение в глазах закона. И вообще, почём мне знать, что за мысли гнездятся сейчас в вашей голове? Если вы хотите поскорее заполучить обратно свою волшебную палочку, вам придётся, во-первых, начать нормально есть. Во-вторых, не отказываться от лекарств. В-третьих, вместе с нами подумать о том, готовы ли вы на новые хирургические меры. Вам надо сначала окрепнуть, чтобы ни ваше физическое, ни психическое состояние ни у кого не вызывало опасений. Вот тогда с чистой совестью я верну вам вашу собственность. А до той поры считайте, что вы сдали её на надёжное хранение. Как в банк Гринготтс.

Сколько заботы, Мордред её побери…

— Чтобы моё психическое состояние не вызывало сомнений? А у вас, стало быть… вызывает? З-забавно. Особенно — с учётом того, что проверить это для вас дело... двух минут. Не хотите ли погостить под моей черепушкой? И ведь это будет не первый визит... Но сейчас, по крайней мере, я на это согласен.

— Спасибо за любезное приглашение, сэр, но... нет. Вам сейчас противопоказано ментальное вторжение и связанные с этим способом добычи информации издержки.

Поняла, что я её попросту убалтываю в попытке исподволь навязать свою волю как обоюдное, устраивающее всех решение?.. Ну-ну…

— П-подумать только… Какая щепетильность… по поводу ментальной неприкосновенности… уголовного преступника…

Она замирает — буквально на мгновение. Мордред, сколько тревоги в глазах!.. Но надо отдать ей должное, тролль побери! Голос практически не изменился.

— Вам виднее, кем вы для себя являетесь…

«Тебе виднее, мальчик мой, потерпит ли твоя душа ущерб от того, что ты поможешь старику покинуть мир, чтобы избежать боли и унижения…»

В Великобритании ассистированный уход из жизни вне закона. В том числе — и по ту сторону Барьера Секретности. Но мне, конечно, виднее, как выполнять обязанности, не обладая при этом правом выбора...

Избавиться от боли и унижения… От того, из чего сейчас полностью состоит моя собственная жизнь. Закон бумеранга как он есть, да, директор?..

— Для меня вы пациент, о благе которого я, как целитель, обязана заботиться.

…О чём она? О моем благе, значит.

— П-послушайте... Я где-то слышал, что лучшие результаты в вашем... целительском… деле достигаются, если маг-медик и пациент... хоть сколько-нибудь доверяют друг другу. А вы сначала... обманываете меня... теперь сами изволите во мне сомневаться… Видимо, я действительно схожу с ума, если так теперь выглядит... моё благо.

Понимает ли она, что оскорбляет меня своим отказом? Нижайше клянчить у неё о том, что было моим с середины августа 1971 года и по сей день...

— Вы вольны не доверять мне. Для вас это не будет чем-то новым и чрезмерным.

В прозрачных глазах — колкие тонкие льдинки… Решимость и … недомыслие.

Гриффиндор!..

— Вы, видимо, лучше меня знаете, был ли у меня повод вам доверять.

— Я не претендую на то, чтобы стать вашей душевной поверенной. Повторяю, я со-жа-ле-ю о том, что вынуждена вам отказать. Но у меня есть на то свои резоны.

— А ничего, что у меня — свои?..

Шрамы от уха до плеча не дают полноценно повернуть голову влево. Но надо попробовать. Разговор завершён, вопрос оставлен без ответа… Больно. Но хуже назойливой тянущей боли, из-за которой каждое слово прорывается наружу сквозь плотную завесу живого огня в гортани — это… ненависть?

Что она позволяет себе, в конце концов!

— Извольте… пригласить ко мне… начальника отделения, мэм!..

— Ваше право!

Давно мёртвая, а возможно, и с момента постройки госпиталя не использовавшаяся в качестве отопительного прибора крохотная печь-голландка — всего лишь средство внутренней связи в огромном здании…

Интересно, а к городской каминной сети она подключена?..

Тонкие пальцы, которые каждый день приносят мне покой, невозмутимо отправляют в тёмное жерло под изящной изразцовой плитой щепотку зелёного пороха.

— Приёмная старшего целителя? Мисс Альдерманн, пациент из пятой палаты требует встречи с руководством. Не посмотрите ли, господин Сметвик у себя?.. Готов поговорить? Прекрасно, можно прямо сейчас...

Резкий, пожалуй, слишком резкий поворот ко мне. В глазах — два мёртвых осенних озера.

— Мистер Снейп, целитель Сметвик будет здесь с минуты на минуту.

— Спасибо, мэм… Оставьте меня… если не трудно.

Молчит и не трогается с места. Я не имею права даже на пару мгновений одиночества?

…Зачем я с ней так?

Она ловила каждое моё дыхание, откликаясь на малейшее изменение состояния истерзанного болью тела. Она разогнала всех палатных сестёр, оставив в помощницах лишь многоопытную старушку Торсон, и сама выносила за мной судно, перестилала постель, меняла холодные компрессы и заскорузлые от крови повязки. Она не спала и не ела, беспокоилась, наверняка принимала какие-то стимуляторы, чтобы продержаться очередную ночь… Дипломированный токсиколог в роли старушки-сиделки…

Ничего... Отныне этому ненормальному положению придёт конец. Она получит возможность отдохнуть. И сделаю это я… Сам. Если мне отказывают в праве проявить свою волю иначе…

Тот, кто имел право решать за меня, жить мне или умереть, сам давно покоится в белом гробу, в тихом и прекрасном саду на школьных задворках, не забытый и все еще влияющий на события моей жизни. И я ещё буду официально осуждён за его смерть.

За моё преступление…

Особенная часть английского уголовного права характеризуется чрезвычайным обилием и запутанностью источников. Смертную казнь за убийство по обе стороны Барьера приостановили исполнением, когда мне было пять лет. И совсем отменили в год, когда я встретил Лили. Формально не отменены лишь статуты закона, говорящие об ответственности за измену государству, пиратство и бандитизм. А также за поджог королевских домов…

Так что быстро и наверняка закон меня не прикончит. Или все-таки есть шанс?

Я не поджигал Кенсингтонского дворца. И Букингемского — тоже…

А вот государственная измена… Волдеморт предпринял попытку переворота — и даже на какое-то время преуспел. Если сознаться, что я был в курсе его планов… За уши притянуто, разумеется, но… Дракклову Блэку хватило истерики с воплями «это я, я во всем виноват!» — и суд без обиняков отправил его на пожизненную отсидку. Даже Веритасерумом не напоили — зачем? Чистосердечное признание — королева доказательств…

За бандитизм меня, пожалуй, тоже можно привлечь... Дохлая бледная змея на безжизненной руке, уже почти не отличимая от тусклых вен под истончившейся кожей, станет достаточным доказательством членства в самой одиозной из магических банд. Адепт террора… Почему бы и нет? А в свободное от планирования налётов и поджогов время я почём зря отрывался на невинных полукровных и магглорождённых школьниках. Симптоматично, однако… Но впечатление на суд это должно произвести…

Да, на это и будем уповать. Убийца, член террористической банды, участник государственного переворота. Визенгамот достаточно старомоден, чтобы вспомнить о древнем законе, который в данном случае един для граждан Королевства — и для магов, и для симплексов...

А если не решится, то на поцелуй дементора я все равно уже набрал… И что потом? Впрочем, неважно, мне ведь будет уже всё равно.

А ей?..

Мордред и Моргана, почему я вообще об этом думаю? Если то, что я собираюсь сделать сейчас, не будет ею правильно понято…

Я пошёл на невероятное унижение, обратившись к ней с просьбой о палочке. Моей палочке, заметим… Но она сочла за благо решать за меня.

Сметвик задерживается? Полноватый, краснощёкий, непременно приветливый, постоянно невозмутимый, с тихим, елейным голосом, с нелепой, но милой манерой притягивать к себе собеседника за пуговицу…

А ведь он, наверное, будет на её стороне. Корпоративная солидарность целителей — это раз. Личная симпатия к умной женщине и безотказной сотруднице — это два…

…И надоест мне до икоты за две минуты разговора. Не дать ему рассыпаться в приветствиях, попытках подбодрить и выражениях надежд на скорую поправку! Сразу решить всё, одним словом, как секущим заклятием, отрубить себе пути к отступлению.

Потому что совсем не такого исхода я на самом деле хотел…

— Доброго дня, господин старший целитель. Прошу предоставить мне самопишущее перо и пару листов пергамента.

— Здравствуйте, мистер Снейп! Рад видеть вас в сознании. Я всегда говорил, что грамотное сочетание традиционных методов лечения и практик симплексов…

— …Да, прошу засвидетельствовать, что в данный момент я нахожусь именно что в сознании, вне воздействия сильнодействующих обезболивающих снадобий и притупляющих умственную деятельность зелий. И выражаю свою волю самостоятельно, без принуждения.

Наверное, самая длинная фраза, которую мне со второго мая удалось выпалить одним духом, связно, без одышливых пауз, хрипов и захлёбываний. Больно… Плевать. Для петли эта шея уже вполне годится…

Мэри, Мэри, и что вам стоило просто сказать мне «да»?.. Сказать… хоть что-нибудь, кроме того, что вы мне сказали?

Старый целитель удивлён, но не подаёт виду. Не стирая улыбки с полного, ширококостного лица, осторожно отворачивает моё одеяло. Тонкая самшитовая палочка с изогнутым, стёртым до лаковости концом плывёт над повязками, над глупым госпитальным одеянием на тесёмках, над исхудавшими от отсутствия нагрузки, нелепо вытянувшимися конечностями…

— У вас пульс учащён — при низком давлении… Субъективные жалобы будут?

— Исключительно объективные, господин старший целитель.

— Ну, с этим я поспорил бы… Вас, как будто, слегка лихорадит?

— Прохладно. Вернёте на место одеяло — и я согреюсь...

Почему я пытаюсь поймать за спиной старого целителя её взгляд? Остановившийся, напряжённый, немигающий…

Прощайте, доктор Макдональд. Вы предпочли мою палочку в своей тумбочке в ординаторской, а не мою руку в своей руке. Видит Мерлин, если мне понадобится колдовать, я вспомню пару беспалочковых инкантаций… И не буду чувствовать себя настолько же беспомощным, как Малфой, когда его тростью с секретом завладел Тёмный Лорд.

Палочка Сметвика зависает в паре дюймов от моего лица.

— Пожалуй, я могу констатировать, что вы в здравом уме и доброй памяти.

— Благодарю.

— За вами отлично ходят. Постель заправлена идеально, пролежней можно не опасаться, повязки в порядке и почти не мокнут, катетер чист… У нашей мисс Макдональд умелые руки.

…Руки, которые больше не перевяжут, не сменят компресс, не подадут лекарство, не сожмутся до побелевших ногтей в отчаянии, чтобы через мгновение снова осенять, согревать, дарить надежду. Гасить боль, которая выжигает меня изнутри…

Она смотрит…

Правая ладонь почти автоматическим и довольно резким для моего положения жестом цепляет край простыни и натягивает его сбоку, насколько возможно. Получается плохо, но хоть что-то...

— Для чего вам это понадобилось, мистер Снейп?

— Одеяло? Ну, вы, как будто, закончили осмотр, а меня лихорадит… Перейдём к делу, доктор. Активируйте, пожалуйста, перо, а то я тут… ноль без палочки, понимаете ли… Итак, приступим. Находясь в здравом уме и твёрдой памяти... Я, Северус Снейп... официально отказываюсь от применения в качестве противоболевого... лекарства Extractum opii и иных производных opium poppy. И требую... прекращения введения любых зелий, тинктур... и составов, содержащих этот крайне нежелательный для меня компонент... Решение свое обосновываю тем, что... находясь под следствием, несмотря на... понесённый ущерб здоровью, намереваюсь отвечать... на вопросы дознавателя самостоятельно, участвовать в очных процессуальных... действиях и нести ответственность... как дееспособный подданный Британской Империи.

Лёгкая тень в казённом лаймклоке чуть покачнулась за спиной старого целителя… Предупреждая её возражения, Сметвик поднимает руку… Как от мухи отмахнулся… А я чем лучше?

— Дайте... документ и обычное перо… Подпись я поставлю сам.

Я подписываю пергамент, не глядя на него — куда ткнули.

Перо падает на безупречно-белые простыни, оставляя цепочку медленно расползающихся вширь чернильных пятнышек.

Я закрываю глаза.

Дело сделано... Страшно, конечно. Но... попробуйте теперь заявить, что за меня принимает решение мутно-опаловая жидкость, которая так вожделенно таяла под поршнем шприца, унося в абсурдный мир видений и не давая двинуться рассудком.

Палочку мне не вернут, разумеется. Ради моего же блага…

— Мисс Макдональд, нужно будет внести коррективы в план лечения — в той части, что касается применения обезболивающих средств. Ненаркотические составы, возможно, наложение рук, локальное охлаждение, успокоительные и снотворные препараты...

В госпитальные высокие окна льётся мёртвый, безучастный свет. Односложные ответы на текущие вопросы — вот максимум, на что теперь могут рассчитывать медики. То, что они делают с моим телом, пусть делают. Это лишь физическая оболочка. Меня как личности для них все равно уже нет, словно приговор уже прозвучал и приведён в исполнение.

…Дементоры любят тех, кто многое пережил. Поцелуй будет… искренним. Опять же, привычка к агедоническому мышлению сделает свое дело — я не стану сопротивляться этому ходячему порождению энтропии даже на интуитивном уровне.

Дементора изгоняет патронус и… неплохо сдерживает окклюменция. Правильно выставленные ментальные барьеры не позволяют невидимым липким щупальцам разворошить сознание и выжрать из памяти все самое яркое, чистое, драгоценное. Хороший окклюмент может стать для дементора практически невидимым.

Агедония. Неспособность извлечь из-под плотного слоя потерь и разочарований полузабытое ощущение счастья. Помнится, несравненная Поппи Помфри как-то попыталась припечатать меня этим словом, звучавшим в её устах почти как безнадёжный диагноз…

Агедония станет моим спасением. Я просто потеряю сознание раньше, чем безглазое плоское лицо прильнёт ко мне зловонной ямой своего ненасытного рта.

Прости меня, Лили, но в последний миг осознанного существования я не стану думать о тебе. Твоя тень и наша общая память не станут добычей зловещего стража.

…Через неделю, с трудом преодолев границу между грёзами и явью после ударной дозы снотворного, я обнаруживаю в пустом стакане на тумбочке мою палочку.

15 августа 1998 года, госпиталь св. Мунго

У предательства — тысячи лиц. И десятки тысяч имён.

Возлюбленная, которая завела интрижку с другим. Учёный, опубликовавший данные твоего эксперимента под собственным именем. Бухгалтер, укативший за границу с деньгами всей фабрики и оставивший тебя беседовать с инвесторами и кредиторами. Воин, который перешёл на сторону врага. Маг-целитель, пробивший все барьеры в сознании умирающего своей откровенностью, чтобы потом солгать…

Я сам предатель, я знаю.

Мэри Макдональд всего лишь хотела, чтобы я не загнулся сразу. А для этого нужно было, чтобы я считал, что Поттер мёртв, а Тёмный Лорд — жив.

— Это был … только бред. Вы победили, Северус.

Злосчастный номер «Daily Prophet» бесшумно соткался из стерильного воздуха больничной палаты и снова повис перед глазами…

— Я люблю тебя! Люблю! Не смей умирать!.. Ты погубишь свою дочь!

Честное слово, доктор Макдональд, вы — как этот злосчастный очкарик… Избранный! Он тоже не понимал и, похоже, так и не понял, что одно его присутствие вызывало постоянную, непрекращающуюся острую душевную боль. Потому что вы даёте надежду, которой нет.

…Разве тем, кого любят, лгут, доктор Макдональд? Разве ими манипулируют? «Как хорошо, что вы есть у меня, Северус…» У старика хотя бы высокие цели имелись… А вы даже не сочли нужным спросить меня, нужна ли мне жизнь одинокого безнадёжного инвалида. Пока во мне была надобность — я был функцией. Инструментом осуществления большого стратегического плана. Что-то вроде хорошего надёжного ножа, который всегда должен быть в кармане любого путешественника. Сэндвичей к завтраку накромсать, срубить ветку для шалаша, покрошить наперстянку в яд или в лекарство, выпустить каплю крови во время тайного ритуала, отбиться от разбойника или от дикого зверя. Зарезать врага или самому зарезаться, если стало тошно жить…

Но ни один бродяга не станет разговаривать со своим ножом, доверять ему тревоги своего сердца, любить его или даже просто уважать. Незачем. Ведь нож — это просто вещь.

А теперь и нож сломан, и враг повержен, и путь окончен...

Вот этот нелепый бородатый молодой человек в официальном мундире, мешковато сидящем на рано погрузневшем торсе, поможет мне больше, чем все премудрые маги-целители госпиталя Святого Мунго вместе взятые.

Он не даёт лекарственных зелий, не делает перевязок, не держит холодных компрессов на отчаянно горящих ранах, не устанавливает звонкого купола согревающих чар над постылой постелью. Он просто задаёт вопросы.

— Признаете ли вы, Северус Снейп, что с 1978 года состояли в преступной темномагической организации, именующей себя «Пожирателями смерти»?

— …Да.

— Признаете ли, что в 1980 году в питейном заведении «Кабанья голова», принадлежащем волшебнику Дамблдору Аберфорту Персивалю, подслушали часть предсказания Трелони Сивиллы Патриции о том, что в некоей семье родится ребёнок, способный победить злонамеренного мага Риддла Томаса Марволло, самопровозглашённого лорда Волдеморта?

— Да.

— Признаете ли, что именно вы передали означенному Риддлу содержание услышанного во всех подробностях предсказания, чем спровоцировали его на двойное смертоубийство и обрекли на сиротство малолетнее дитя?

— Да.

— Признаете ли вы, что в 1997 году по наущению того же Томаса Марволло Риддла, самопровозглашённого лорда Волдеморта, убили директора школы Хогвартс Альбуса Дамблдора, причинив ему смерть непростительным заклятием?

— Да…

— Готовы ли вы понести за вышеозначенные деяния всю полноту ответственности перед Магическим сообществом Великобритании в соответствии с действующим законодательством?

— Да.

— Имеете ли вы причины для соискания снисхождения?

— Нет.

— Требуется ли вам адвокат?

— Нет.

— Доверяете ли вы какому-либо третьему лицу представлять себя в ходе следственных действий в связи с тяжёлой болезнью?

— Нет…

Потрёпанное совиное самопишущее перо с еле слышным скрипом танцует над пергаментом. Я смотрю мракоборцу в одутловатое, красное лицо. Дознавателю Саймону Сэвиджу мучительно хочется закурить. Хочется, чтобы все эти досадные формальности как можно быстрее закончились. Его большие влажные карие глаза похожи на собачьи… Верный пёс Кингсли Шеклболта, честный служака… А он, пожалуй, не любит свою работу!

— Профессор, вы в состоянии сами подписать протокол?

— Для вас — всё еще профессор, мистер Сэвидж?

— Ну, вы ведь у нас тоже вели… И у меня, и у Тонкс, и у Джонни Долиша… Мы с Хаффлпафа, восемьдесят четвёртый год поступления, помните?

— Еще бы... Среди вас… только Дора Тонкс и стоила чего-то у горелки с котлом… Признайтесь честно, господин дознаватель… не видать бы вам отличной оценки на СОВ, как ушей камуфлори… если бы вы не содрали у девочки всю контрольную.

Он краснеет и отводит взгляд. Бороду отрастил, а в душе остался все тем же недалёким школьником…

Когда чудо становится повседневностью, дети разучиваются взрослеть. Волшебнику нужно пережить немало потерь, чтобы расстаться хотя бы с частью детских иллюзий.

— Я имею поручение изъять вашу волшебную палочку для экспертного исследования произведённых с её помощью инкантаций, которые могли использоваться злонамеренно.

— Возьмите на тумбочке, в стакане.

Самопишущее перо оживает вновь, танцует, колышется, скрипит. Сэвидж диктует расписку об изъятии. Заключает длинный, вытертый на рукояти чёрный шток в стеклянный контейнер, от которого так и фонит чарами защиты и блокировки. Опечатывает. Неуклюже сует в бездонный мятый карман. С этой минуты палочка уже не моя собственность. Только вещдок…

— Я переговорю с вашими целителями, профессор?

— Ничего глупее не придумали?

— ?..

Недоуменный, совершенно собачий взгляд.

— Ничего не придумали глупее, чем спрашивать у меня разрешения?

Он мнётся, говорит что-то еще. Я безучастно смотрю вверх, где по безукоризненно-белому потолку от газовой лампы к углу змеится тончайшая серая трещина. Когда меня увезут из этой палаты, в ней, должно быть, начнётся ремонт…

— Есть распоряжение следственного департамента о вашем переводе в лазаретное отделение изолятора предварительного заключения. В подвал Министерства. Как подследственного. Собственно, мне надо обсудить с медиками, когда этот перевод будет возможен.

Известие не производит на меня ни малейшего впечатления. По крайней мере — на вид. Я это точно знаю. Что же, результат первого допроса меня вполне устраивает. Возможно, в тюремном медицинском блоке я получу шанс не дожить до поцелуя дементора.

* * *

— Этот чёртов мракоборец сейчас у Сметвика! — Руперт Остин вваливается в ординаторскую разъярённым медведем. — Он там плетёт что-то несусветное о необходимости строгих мер пресечения к пожирателю смерти… Мэри, аврорат хочет забрать твоего Снейпа в тюрьму.

Мэри Макдональд медленно открывает глаза. Обмякшее в недолгом сне на узкой жёсткой кушетке тело в первые минуты после пробуждения отказывается повиноваться. Из-под лаймклока, небрежно наброшенного, чтобы не просквозило во время недолгого отдыха, смешно торчат так и не снятые мягкие туфли без каблуков. Из-под медной чёлки, упавшей на сонное, страшно усталое лицо с приоткрытыми мягкими губами — детский, ничего не понимающий взгляд…

— Мэри! Очнись же! Твоего пациента забирают в следственный отдел…

— Мордред побери… Как ты кричишь, Руперт… Кто забирает? Как посмели?

…Стойкая инвалидизация без шансов на восстановление — это в лучшем случае. А в худшем — смерть. Вряд ли персонал тюрьмы станет возиться с уходом за арестантом, трёх дней довольно, чтобы на казённой тюремной койке больной был с ног до головы покрыт пролежнями. При его проблемах со свёртываемостью крови инфекция даст взрывной эффект. Да, всего лишь подследственный… И за ним тянется такой шлейф сомнительных дел, что наверняка найдутся люди, которые тайно будут желать ему смерти. А что, просто и необременительно: умер от последствий тяжёлой травмы — и дело можно закрывать. И неудобного человека нет, и аврорат весь в белом.

— Аврорат, матушку его три раза через троллячье колено!.. Сэвидж попёрся ставить об этом в известность господина старшего целителя. Совещаются за закрытыми дверями, купол тишины на пол-этажа повесили… Извини, что не дал покемарить, но… сама понимаешь.

Руперт зол. Несмотря на строжайший запрет на табак в отделении, невербальным Инсендио поджигает помятую сигарету. Мэри резко вскидывается с кушетки, распахивает окно.

— Они что, с ума сошли?! Он там умрёт…

— Понимаю не хуже тебя… Всё насмарку, всё абсолютно. Но что ты предлагаешь?

— Как он?..

— Плохо. Ночью был очередной болевой криз, ты знаешь, а сейчас… опять глаза стеклянные. Смотрит в одну точку. Молчит. Полное безучастие, словно пыльным дементором из-за угла пришиблен. Даже на сестёр не шипит. Объективно: тахикардия умеренная, холодный пот, давление низкое…

— Ещё бы! Сохранять хорошую мину при плохой игре — это наше всё… Внутренне он мог бы торжествовать сейчас, потому что знает, что до конца процесса ему не дожить. Он ведь так хотел умереть! Но он не дурак и понимает, что в этот раз путь на тот свет будет сопряжён с такими страданиями, от одной мысли о которых обычный человек уже скулил бы сейчас от страха.

— Значит, опять начинается…

Побелевшими пальцами Мэри растирает виски. Тонкая ниточка мигрени звенит в голове стальной струной.

— Он все осознаёт и боится, что боль не позволит ему сохранить достоинство, превратит в тряпку. Скорее всего, шокирован не меньше нашего. Однако показать свою слабость или попросить о помощи... Ну как же! Гордость несусветная и ещё обида — на то, что не дали уйти вовремя, в беспамятстве и почти без мучений, если учитывать грозящую ему перспективу.

— Чтоб этого Сэвиджа Аларте приподняло да шлёпнуло!.. На вот, пригуби, сейчас нам понадобится все твоё самообладание.

Сладковатый запах умиротворяющего бальзама плывёт над протянутой чашкой. Мэри решительно отстраняет зелье рукой, несколько капель срываются на истёртый сотнями шагов старый паркет.

— К дракклам успокоительное, Руперт! Не до того. Это тот Сэвидж, что тогда ночью с инспектором в палате торчал и хотел посмотреть на метку Снейпа?

— Да. Ты — к Сметвику?

— Разумеется! Ты хоть и лучший друг мне, но иногда соображаешь туго, как двоечник с Хаффлпаффа. Ты со мной или так и будешь ворон ловить и ждать, пока сюда за Северусом явится тюремная бригада?

— Только не спали там дознавателя взглядом, а то вместе в тюрьму поедем. И нас там в разные камеры засунут...

Кабинет старшего целителя действительно отгорожен от всей остальной больницы невидимой тугой капсулой заглушающих чар. Из-за высокой белой двери — ни звука. Руперт решительно колотит костяшками пальцев в крашеную древесину.

— Господин старший целитель, разрешите войти! Вопрос не требует отлагательства! — и, не дожидаясь ответа, который, скорее всего, всё равно не будет слышен, тычет палочку прямо в замочную скважину. — Алохомора!.. Извините, шеф! Но как лечащие врачи профессора Снейпа, мы с миссис Мэри считаем своим долгом присутствовать при этом разговоре…

Сэвидж сидит на жёстком стуле напротив целителя — там, где на приёме обычно сажают ходячих пациентов. Перед ним на столе прозрачный футляр с чёрной жёсткой палочкой, резная рукоять чуть блестит, вытертая множеством прикосновений.

— Присаживайтесь, раз уж вошли, — ворчит Сметвик, — я, вообще-то, просил временно не беспокоить… Тут ведь дело серьёзное, ребята, у нас еще никогда не забирали лежачих пациентов в следственный изолятор. Впрочем, я как раз намеревался через некоторое время послать за вами, Мэри… Доложите, пожалуйста, о состоянии мистера Снейпа. Он хотя бы транспортабелен, как вы считаете?

— В пределах госпиталя — пожалуй. И то с величайшей осторожностью, желательно — под Мобиликорпусом, без лишних прикосновений. Видите ли, вследствие неполного разрыва нервных стволов plexus cervicalis и plexus brachialis развился региональный посттравматический синдром. Его еще называют каузалгией, мистер Сэвидж. Проявляется он судорогами, параличами, контрактурой, трофическими нарушениями и сильной болью, которую почти невозможно унять ни чарами, ни медикаментами. Причём, спровоцировать очередной приступ может любая манипуляция — вплоть до самого лёгкого касания рук умелой сестры-целительницы при перевязках. Даже наркоз приносит только временное облегчение. Кстати, от использования опиума пациент решительно отказался. Видимо, не желает, чтобы во время следствия его разум был затуманен наркотическим зельем...

— Это что же, выходит, я с ним говорил, а он все это время терпел, что ли?.. — Сэвидж морщится.

Удивительно, но факт: эмпатия не чужда этому суровому на вид представителю правопорядка.

— Мы стараемся купировать боли, но для этого требуется почти постоянное присутствие в палате не только дежурных сестёр, но и квалифицированного мага-целителя. Уход за пациентом значительно осложнён отсутствием у него возможности активно двигаться: любая складка на простыни, сбившаяся рубаха, отсутствие помощи при смене позы в постели и слабость поражённой ядом мускулатуры неизбежно приведут к образованию пролежней.

— А что это такое? Ну, все эти контрактуры, пролежни… Я же не колдомедик, мэм…

— Контрактура — это блокировка сустава. Представьте, что вам во время купания в море свело руки или ноги. И вы не можете их разогнуть. Вот примерно так, только не на несколько минут, а постоянно… А пролежень — это язва или гнойник, образующиеся от давления ослабевшего тела на кровать. Чем дольше лежать в одной позе — тем больше таких гнойников, их надо вскрывать, обрабатывать специальными мазями, перевязывать… Кто будет этим заниматься в лазаретном блоке изолятора, инспектор? А если этого не делать, то ваш подследственный просто скончается от септического заражения — задолго до суда…

Сметвик молчит, уронив тяжёлую голову на сцепленные над столом пальцы.

— …Слушай, как тебя там? Саймон? Можно по-простому, без церемоний? — Руперт внезапно кладёт мракоборцу на плечо свою тяжёлую лапищу в реденьких желтоватых волосках.

— Ага…

— Ты Мэнксфорда знаешь?

— Ага…

— Как он? Не хромает?

— Не-а… Это вы, что ли, его тогда выхаживали?

— Мы. Заставил помаяться, смеркут перепончатый! А вы тоже хороши. Додумались тащить человека с открытыми переломами обеих ног под дурацкой самопальной Ферулой, и еще жгутами оба бедра перетянули. Без указания времени наложения! Нам едва удалось избежать тотальной гангрены! И уремии заодно... Ты что, не знал, что если во всей ноге кровь надолго перекрыть, то, как только снимешь жгут, в кровь пойдут токсины, образовавшиеся в умирающих тканях вокруг раны?

— Ну, инструктор Моуди тогда сказал, что переломы — чепуха, костероста в госпитале дадут, и заживёт. Наверное, просто хотел подбодрить раненого? А в бою… сами знаете, применяешь что попало…

— Не знаю. Не воевал… Вы своему Мэнксфорду чуть почки не отравили. Тому, кто так жгут накладывает, я самому ноги бы вырвал!..

— И в уши вставил, да? — неожиданно завершает фразу Сэвидж.

Мэри на мгновение замирает и пристально смотрит в глаза мракоборцу…

«Я вашему Питеру ноги вырву и в уши вставлю…» Пустая детская угроза, памятная то ли со школьных лет, то ли… с той самой ночи, когда два потока давних воспоминаний, её и Северуса, сливались воедино в тяжёлой тишине реанимационной палаты. С той ночи, когда она вырвала своего пациента у смерти…

— Я полагаю, друзья, что распоряжение следственного департамента, заверенное магическим факсимиле министра, имеет явно преждевременный характер. — Сметвик мягко перехватывает инициативу в разговоре. — Помещать мистера Снейпа под стражу не имеет сейчас никакого смысла…

— Более того, оно противоречит понятиям о милосердии! Если решение об аресте не будет пересмотрено, я намерена направить открытое письмо министру магии, под которым, надеюсь, подпишутся все мои коллеги. А чтобы его не «потеряли» ваши конторские души в канцелярии министерства, его копию получит «Ежедневный пророк".

Сметвик укоризненно качает головой.

— Мэри, Мэри… Надеюсь, до этого не дойдёт. Разглашать диагноз через газету — это ведь удар по врачебной этике…

— Если речь идёт о спасении жизни человека, а врачебная этика этому мешает, значит, плевать на такую этику!..

— Гриффиндор!.. — пожимает плечами старый целитель. — Впрочем, я готов поставить свою подпись под этим письмом…

— А если так уж нужно отчитаться о том, что подозреваемый пожиратель смерти надёжно изолирован от общества… Аврорат не сочтёт за труд предоставить мне, законопослушной и не запятнавшей себя ни в чём злонамеренном гражданке страны, круглосуточный доступ к пациенту? Как лечащий врач, я имею на это полное право, если только у господ мракоборцев нет тайного умысла расправиться с беспомощным человеком и не дать ему дожить до суда. Надеюсь, мы понимаем друг друга, господин Сэвидж? Кстати, лучше всего будет устроить целительский пост прямо в той клетушке, куда хотят поместить моего пациента.

Сметвик бросает короткий взгляд на Руперта, явно ища его поддержки.

— Разве этого будет достаточно, коллега?

— Не-а… — с почти неприкрытой ухмылкой ответствует тот. — У пациента на фоне посттравматического психоза такие заскоки бывают... Мы тут уже один его суицид... несколько суток кряду предотвращали. Хорошо, что он слаб, как трёхдневный детёныш книззла, а то... В общем, если поймёт, куда вы его везти собрались, сорвёт вам публичный процесс по убийству досточтимого мистера Дамблдора, как пить дать — сорвёт!

— П-психоза? — Сэвидж вскидывает брови и чешет свою бородку, — но вы уверяли, что умственно он в порядке и в состоянии отвечать на вопросы... Заторможен, правда, но это — от болезни, от слабости...

— Психотические реакции не свидетельствуют о снижении интеллекта или о неадекватном восприятии действительности, — глубокомысленно изрекает Руперт. — Мозги там на месте, словно гвоздями прибиты. А вот нервы ни к дракклу. И на то, чтобы устроить себе взрыв сердца на собственном магическом потоке, Снейпа вполне может хватить, если он не захочет отвечать на ваши вопросы. Ваш тюремный лекарь на пять минут опоздает с лекарством — и обвинять или оправдывать будет уже просто некого, а надзирателей ещё и привлекут за служебную халатность...

— И что, по-вашему, я должен ответить начальству? Что мне арестанта просто не отдали?

Руперт подмигивает Мэри, с отрешённым видом извлекает палочку и начинает... чесать её кончиком у себя в затылке, сдвигая на лоб лимонно-зелёную шапочку.

— Я вот думаю... Не совершал ли я сам в недавние времена чего-то противоправного....

Сметвик строго взирает на него.

— О чём вы, доктор Остин?

— Да вот… вспоминаю, нет ли повода меня тоже арестовать. Если бы я получил хотя бы суток тридцать административного задержания, меня приставили бы выносить утки за прихворнувшими арестантами в вашем доме предварительного заключения. И я присмотрел бы за немощным пожирателем смерти. Тогда будут шансы, что он не откинется до того момента, когда его судить станут... Послушайте, а попытка слегка проклясть представителя закона может сойти за повод ненадолго сесть? Или Риктусемпра в ваш адрес уже Азкабаном пахнет?

— Это меня, что ли, проклясть? Но зачем?

— Я сказал: больному нужен круглосуточный присмотр. Фельдшер из тюрьмы с ним не справится. А я уже и привык как-то…

— Так Снейп... опасен? Вы же сказали, он на тот свет глядит…

— Опасен. Правда, только для самого себя. Но ведь его внезапная кончина ударит по Министерству, сорвёт процесс и подпортит репутацию самого министра... Хочешь, я вызову в свидетели доктора Дорис и сестру милосердия Торсон, очевидиц попытки суицида нашего пациента?.. Они обе уж на что хладнокровны, а хорошо тогда были напуганы... Ты мне так поверишь, или я все-таки колдану сейчас какое-нибудь Коллошуу? — Руперт всё ещё не убрал палочку и, как будто между делом, в разговоре указывает ею на Сэвиджа.

— Постойте. — Мэри мягко отводит руку Остина в сторону. — Есть ещё один вариант дальнейшего пребывания больного. Это не госпиталь и не тюремная больница. Я предлагаю в качестве его размещения собственный дом. Это компромисс, который позволит соблюсти интересы всех заинтересованных сторон. Мы, целители, сможем обеспечить должное лечение и уход за больным. Аврорат же способен отрядить нескольких бойцов в качестве охраны, если думает, что Снейп настолько силён, что сможет сбежать даже в своём беспомощном состоянии. Дом просторный, стоит на отшибе, места хватит с избытком. Я даже не буду возражать против установки защитных заклинаний и антиаппарационного барьера, если будет такая необходимость.

— …Правильно ли я понял вас, мэм? Вы согласны приютить у себя подозреваемого в убийстве и патруль охраняющих его мракоборцев? — Сэвидж шокирован, хотя держится молодцом. — Но... мэм, что скажет ваша семья? Вам придётся быть при пациенте неотлучно, фактически, разделить с ним домашний арест...

— Я и так при нем почти неотлучно. Мои родители давно обосновались в другом месте, дочь учится в Америке. Дом в моём полном и единоличном распоряжении. И потом, господин Сэвидж, я давно уже совершеннолетняя, чтобы самостоятельно нести ответственность за свои поступки и не отчитываться за них перед кем бы то ни было.

— Сначала я должен справиться у вышестоящего начальства, допустимо ли подобное. И предупреждаю сразу: это полный контроль. Фактически, вы будете жить как поднадзорная Аврората — без права удалиться с территории вашего домовладения.

— Я, пожалуй, соглашусь дать вам бессрочный отпуск с сохранением содержания, — вставляет Сметвик. — В конце концов, создадим прецедент целевой командировки колдомедика на работу с особо сложным случаем...

— Благодарю вас, доктор! Я вполне осознаю все неудобства, связанные с такой... неординарной ситуацией, — в голосе Мэри звучит плохо скрываемая ирония. — Надеюсь, мне всё-таки будет разрешено изредка покидать дом, хотя бы для того, чтобы снабжать всех нас продуктами, а пациента — медикаментами? В противном случае ваш пост охраны нужно будет усилить курьерами, которые будут заниматься доставкой и обеспечивать наше автономное и изолированное от мира существование.

— Думаю, если ваша идея найдёт понимание у министра, он согласится и с необходимостью назначить курьеров. — Сэвидж уже откровенно не понимает, куда влип. — Я только попросил бы старшего целителя Сметвика изложить ваши предложения в письменном виде. Боюсь, иначе мне просто не поверят...

— Как вы намерены перевозить к себе вашего Снейпа, Мэри? С его ограниченной транспортабельностью… — Старший целитель Сметвик устало трёт рукой напряжённо гудящий лоб. — Используем нашу летающую «скорую»?

— Да, наверное. Это будет лучше, чем портал Министерства или их машина, на которой возят арестантов...

— Погоди, Мэри, — Руперт всё ещё не спускает глаз с Сэвиджа. Тот сидит как на иголках. — Помнишь случай в Уэльсе, в Байгорд-тауне?.. Ну, когда парень девятнадцати лет попал под струю из пасти валлийского зелёного? Шестьдесят процентов тела в ожогах, дракон вам — не фунт бадьяна… Мы тогда на «скорой» подлетели, я как взглянул на беднягу… Все, думаю, не довезём! Его и до машины-то левитировать страшно было!..

— Это когда ты влил ему чуть не полпинты обезболивающего, несмотря на протесты миссис Дэлтон, а потом ничтоже сумняшеся сграбастал в охапку и аппарировал?

— Ну, да… И успел, спасли... Даже без расщепов и лишнего стазиса обошлось, хотя аппарировать с больным на руках — это совершенно не по инструкции, опасно и для пациента, и для целителя… Так вот, полагаю, Снейп сейчас весит даже меньше этого юноши — тот, помнится, покрепче сложением был. Если что, я смогу и повторить, с вашего разрешения, мистер Сметвик… Саймон, да не смотри ты на меня так! В тюрьму я точно никого этим способом не повезу! Или ты все ещё смакуешь мысль арестовать и меня тоже?

Лёгкая ладонь Мэри с горячими дрожащими пальцами утонула в громадной кисти рослого реаниматора.

— Спасибо, дружище! Я всегда знала, что могу на тебя положиться.

22-23 августа 1998 года, госпиталь св. Мунго

— Миссис Макдональд!..

В палату заглядывает одна из практиканток. Она заметно взволнована.

— Что случилось, мисс Паркер?

— Доктор Сметвик послал меня сообщить вам, что в госпиталь прибыл министр Шеклболт. Он хочет лично поговорить с мистером Снейпом.

На хорошеньком лице девушки написано изумление. Она явно не ожидала, что пациент из одиночной палаты окажется настолько важной персоной, что его пожелает удостоить вниманием высшее должностное лицо в стране.

— Хорошо. Только предупредите, пожалуйста, нашего гостя, что длительные беседы с больным исключены.

О том, что в Мунго должен наведаться Кингсли Шеклболт со свитой министерских чиновников, Сметвик сообщил нам несколько дней назад. Официальная причина визита — награждение сотрудников госпиталя за проявленную самоотверженность при спасении участников битвы в Хогвартсе. О неофициальной же подоплёке я могу только догадываться. Но стремление Шеклболта увидеться со Снейпом само по себе уже о многом говорит. Вот только зачем министру потребовалось встречаться с ним именно сейчас, когда Северус находится под следствием?

Слышится нарастающий шум, и в дверном проёме появляется широкая фигура. На массивные плечи поверх парадной мантии накинут халат для посетителей. Министр негромко приказывает сопровождающему его секретарю подождать в коридоре. Поправив на обритой голове лиловую скуфейку, Шеклболт уверенно входит в палату и невольно замедляет шаг… Его глаза расширяются, когда на белоснежной постели он видит то, что осталось от бывшего директора Хогвартса.

Он наверняка рассчитывал, что после почти четырёх месяцев лечения Снейп будет в гораздо лучшем состоянии. И вряд ли ожидал увидеть вытянувшееся и словно истаявшее тело, безжизненно лежащее под казённым одеялом… Утонувшую в подушках голову, заострившееся лицо с иссиня-бледной кожей и худыми, впалыми, заросшими щетиной щеками. Он недоумённо поворачивается ко мне, словно хочет спросить, не ошибся ли палатой.

— Добрый день, министр.

— Добрый день. Полагаю, вы и есть мисс Макдональд?

— Да.

— Скажите, больной сейчас… спит? Или находится под действием лекарств?

— Он в полном сознании, сэр. Но если вы хотите с ним поговорить, имейте в виду, что у вас не более пяти минут.

Шеклболт кивает и подходит вплотную к постели. Я вижу, как он ошарашенно мотает головой, словно всё ещё не может поверить тому, что увидел.

— Мистер Снейп... Северус! Вы слышите меня?

В ответ тишина, хотя Снейп может видеть гостя сквозь ресницы полуприкрытых век и сейчас наверняка внимательно наблюдает за ним.

— Не удивляйтесь. Это его обычное состояние. Полная безучастность ко всему. Вряд ли он сделает для вас исключение, министр. Если только... вы его чем-нибудь не заинтересуете. Чем-то, что ненадолго выведет его из апатии. В противном случае, боюсь, беседы не получится.

Шеклболт переступает с ноги на ногу. С него мгновенно слетает весь его лоск победителя и хозяина жизни. Один из главных выгодоприобретателей от победы в магической войне теперь выглядит растерявшимся мальчишкой. Я ставлю рядом с ним стул, и министр, поблагодарив меня взглядом, тяжело опускает на сиденье своё большое тело. Он сцепляет пальцы рук и кладёт их на колени. Наверное, с минуту молчит — видимо, размышляет о том, какая информация может расположить к нему Снейпа. Потом, словно вспомнив что-то важное, произносит:

— Гарри Поттер намерен выступить на суде в вашу защиту.

Я замечаю, как при этих словах на почти прозрачных веках Северуса чуть дёргаются ресницы, его бледные губы кривятся, а на лице появляется и тут же испаряется брезгливая гримаса.

— Продолжайте, сэр, — негромко говорю я, стоя за спиной Шеклболта.

— Мальчик убеждён в том, что вы достойны оправдания.

Северус открывает глаза и смотрит на министра в упор с выражением презрения, которое даже не пытается скрыть.

— Он... уже давно не мальчик, Кингсли. Вполне взрослый, состоявшийся... спаситель вашего нелепого общества... не так ли?

Голос слабый, едва различимый, и поэтому министру приходится наклониться вперёд, чтобы лучше слышать своего собеседника.

— Парень странно себя ведёт, Северус. В деле есть его показания о событиях в Хогвартсе в июне 1997 года. Он утверждает, что падению директора Дамблдора с балкона Обсерватории предшествовало ваше проклятие. Свои слова Поттер уже подтвердил под присягой...

— Так и есть, Кингсли... Так и есть. Непростительное проклятие — Авада Кедавра... Пожизненный срок при отсутствии… других… отягчающих вину… обстоятельств. Сэвидж может предоставить вам мой протокол.

Министр явно растерян и не знает, как реагировать на признание, сделанное с таким безразличием к собственной участи.

— Но... на это ведь была причина, Северус?

— Была. Не отменяющая самого факта.

Тонкие губы растягиваются в подобии сардонической усмешки, а мне... становится страшно от того, что происходит. Северус умышленно топит себя, подавая прошлогодние события в максимально невыгодном свете. Он не намерен оправдываться, просить о снисхождении, выгораживать себя. Спокойно, будто говорит о погоде, сознаётся в умышленном убийстве.

Похолодев, я решительно пресекаю дальнейшие расспросы:

— Извините, министр, но отведённые вам пять минут уже истекли. Больному категорически противопоказано любое волнение.

— Да. Я всё понял... — Он поднимается со стула. — Чтобы вы знали, Снейп: у мальчика есть важная информация, которую они с Макгонагалл планируют обнародовать на суде.

В ответ на эти слова Северус, снова закрыв глаза, безразличным тоном произносит:

— Прощайте, господин... министр.

Тёмные щёки Шеклболта сереют, и он неожиданно взрывается, превращаясь из облечённого верховной властью взрослого человека в раздосадованного юнца.

— Да... пошёл ты, Сопливус! На твоём месте я подумал бы о том, что маску придурковатого злодея давно пора снять! Я ведь видел тебя в ту ночь, когда Поттера эвакуировали из Литтл-Уиндинга... И ты стрелял не в Уизли, сидевшего за спиной Люпина. Что за игру ты ведёшь, агент Ордена? Зачем?..

— Прощайте, господин министр, — холодно повторяет Снейп. — Не смею более... задерживать.

Шеклболт, буркнув под нос «извините», быстро идёт к выходу из палаты. У самой двери из-за его порывистых движений халат слетает на пол.

— Сэр, постойте!

Услышав мой голос, Кингсли, уже успевший выйти в коридор, оборачивается. Я вижу, насколько трудно ему совладать с клокочущей в нём яростью. Но, справившись с собой, он вежливо интересуется:

— Что-то ещё, мадам?

— Какое решение принято по моей просьбе? Она... удовлетворена?

Не желая разговаривать через порог, Шеклболт шагает обратно в палату. И нарочито громко, в расчёте на то, что его слова услышит больной, произносит:

— Мисс Макдональд, разрешение о содержании подследственного Северуса Снейпа под домашним арестом по вашему месту жительства я подписал ещё позавчера. Простите, что запамятовал поставить вас об этом в известность. За два дня Годфри и Лобоска обязаны подготовить ваш дом к содержанию подозреваемого, а переезд должен состояться не позднее трёх суток после получения вами соответствующего письменного распоряжения. Это все, что я могу сделать для вас и для этого… заигравшегося негодяя!

— Благодарю вас.

Широкой ладонью Шеклболт касается моего локтя.

— Мы можем поговорить с вами наедине, доктор?

— Разумеется.

Он удовлетворённо кивает и обращается к ожидающему его секретарю:

— Сэлвертоун, позовите кого-нибудь из персонала, пусть побудут в палате до возвращения мисс Макдональд.

Помощник моментально испаряется выполнять поручение, а министр решительно направляется к одному из кресел для посетителей и приглашает меня присесть. Я вижу, как он бросает быстрый взгляд на палату с табличкой «5», откуда мы только что вышли. На натёртый мастикой паркет погружённого в мягкий полумрак коридора из-за приоткрытой двери ложится треугольный луч солнечного света.

Лоснящееся темнокожее лицо моего собеседника странно задумчиво, словно он раз за разом мысленно возвращается к какому-то вопросу, который не даёт ему покоя.

— Скажите… Вы можете что-нибудь сделать, чтобы он перестал вести себя как дурак? Я не знаком с полным комплектом доказательств по его делу, но в бою, когда меня едва не оглушил Риддл, я краем уха слышал фразу Поттера о том, что, якобы, Дамблдора Снейп то ли не убивал, то ли убил из милосердия... Парень что-то такое крикнул Волдеморту в лицо... Тогда, признаюсь, я не придал значения его словам. Но сейчас эта фраза не идёт у меня из головы. При наличии доказательной базы она может решить судьбу человека.

— К сожалению, он вряд ли меня послушает, — я невесело усмехаюсь. — В числе наиболее игнорируемых персон я у него на первом месте, министр. Но я уверена, что он никогда по доброй воле и из злого умысла не сделал бы того, в чём его обвиняют. Его могли вынудить к этому только обстоятельства чрезвычайного характера. Дамблдор был ему вместо отца. Наставник, учитель, друг, ментор… И искусный манипулятор к тому же. А Северус… то есть, мистер Снейп… он мой сокурсник, я знаю его так долго, что иногда мне кажется, будто мы с ним были знакомы ещё в прошлой жизни.

— Вот как?

Я утвердительно киваю.

— Я кое-что видела. Предполагаю, что именно это Визенгамоту хотят продемонстрировать свидетели защиты. Снейп добровольно пошёл на смерть и подставился под удар змеи Волдеморта, чтобы передать Поттеру важную информацию, которая, в итоге, оказалась решающей для победы. А последствия этого шага вы только что видели своими глазами. Мы его едва спасли. Шансы выжить у него были, скорее, отрицательными. Уже здесь, в госпитале, он пережил клиническую смерть. Если бы наши реаниматологи были чуть менее профессиональными, вы бы с ним сегодня не разговаривали.

— Не знал, что всё настолько плохо. Выходит, Снейп и сейчас… медленно умирает? Тем более глупо с его стороны не бороться за своё честное имя. Я не готов полностью полагаться на слова клеймёного пожирателя, мэм, да ещё обладающего такими омерзительными жизненными принципами. Но Альбус по непонятной мне причине ему полностью доверял, и это абсолютно точно. Если бы можно было понять, что именно их связывало, многое сразу же встало бы на свои места.

— Он не умирает, сэр. Он... не живёт. И я ломаю голову над тем, что сделать, чтобы изменить проклятую установку на самоуничтожение, которую Снейп сам себе задал. Умоляю вас, найдите нужные доказательства! Я уверена, что они есть. То, что полностью реабилитирует его в глазах закона. Он очень сложный и, возможно, далеко не самый приятный в общении человек, но всё же не подлец, способный убить того, кто ему доверился.

— Я бывал в Ордене второго созыва только эпизодически. Работал с маггловским правительством, поддерживал связь Аврората с полицией симплексов. Однако кое-что видел и знаю... Откуда у вас информация, что Снейп сам спровоцировал Волдеморта? Почему ему важно было погибнуть?

— Дело в том, что я целитель, министр. По закону мы имеем право проникать в разум больных, добывая информацию, помогающую восстанавливать картину болезни или несчастного случая и способствующую постановке правильного диагноза. Но я не могу рассказать вам всего в силу профессиональной этики, предписывающей хранить тайну пациента. Поэтому я отвечу на ваш вопрос кратко: Снейп любым способом должен был передать Поттеру свои воспоминания. Они — ключ ко всему.

— Воспоминания?

— Да. У порога смерти не лгут и не подменяют подлинные мыслеобразы ложными. Это не под силу ни одному человеку.

Шеклболт потирает пальцами переносицу и задумчиво произносит:

— Так вот, значит, что за склянку грозилась предоставить следствию директор Макгонагалл... Теперь понимаю. А что ещё вам удалось узнать? У Снейпа были какие-то свои цели в этой войне?

— Только одна. Спасти Поттера и помочь ему сокрушить Тёмного Лорда. Это было прежде всего потребностью его собственной души, а уже во вторую очередь поручением, которое ему дал Дамблдор. Цель... Если у него и имелась цель, то она была направлена не на достижение абстрактного блага общества. Он вёл свою игру в вашей войне, министр. Это была месть. Холодная, взвешенная, расчётливая, многократно обдуманная, чтобы исключить вероятность малейшей ошибки. И её цена лично для него не имела совершенно никакого значения. Он должен был уничтожить врага любыми средствами, пусть даже чужими руками, за то, что тот посмел убить... — Я закусываю губу, понимая, что пора остановиться. — Впрочем, это уже очень личное.

— Личное? Для суда нет личного, мэм. Я не могу привлечь вас в качестве свидетеля. Но чтобы поступить по совести, мне нужно знать правду.

— Я хотела сказать, что у Снейпа был свой мотив. Помимо задачи, которую он выполнял, помимо того, что шпионил для Ордена... Он хотел сокрушить Лорда, потому что тот убил Лили Поттер. Вы, наверное, этого не знаете, но Лили и Северус из одного города. Они вместе в школу приехали, хотя при распределении попали на разные факультеты... И были дружны с самого детства, буквально как брат и сестра.

— Лили Поттер? — Шеклболт непроизвольно ахает. — Мать Гарри?!

— Да. Она была для него самым дорогим человеком на земле. Думаю, что не слишком ошибусь, если скажу, что со временем Лили стала ему даже ближе матери. Это была не просто привязанность, родившаяся из симпатии одного ребёнка к другому и постепенно превратившаяся в душевную потребность в человеке, а больше, гораздо больше и… трагичнее.

…Если бы суд принимал в качестве доказательств защиты эмоции, а я выступила на нём свидетелем, то Северус был бы немедленно оправдан. Но суду нужны факты. Визенгамот интересуют только те из них, которые неопровержимо докажут невиновность или, наоборот, уличат Снейпа в злокозненности и преступности его намерений. А за скобками окажется человеческая судьба, наполненная светом первой любви и тьмой оглушительной потери — тем, что, в конечном итоге, сформировало, закалило характер Северуса и подвесило на тонкой ниточке его жизнь, в которой исполненный долг стал синонимом смерти.

Никто лучше меня не знает этого. Потому что я заглянула ему прямо в душу, когда сидела у его постели, сжав в своей ладони остывающую руку и думая, что он уходит от меня навсегда…

Последнее прикосновение позволило мне на короткое время принять не только боль Северуса, но и стать им самим, ощутить всю силу и безнадёжность его любви к Лили. Ни одной кислоте не под силу выжечь того, что отпечаталось в моей памяти…

— Да… Неожиданно. Но неужели всё дело только в её смерти?

— Поставьте себя на его место, министр. Разве вы не захотели бы отомстить за лучшую подругу? За сестру, которую подло и жестоко убил тот, кого и человеком нельзя было назвать? И разве этот естественный и объяснимый порыв не оказался бы для вас определяющим в борьбе? Ведь даже солдаты воюют прежде всего за родных, за свои семьи, а потом уже за страну. За голую идею жертвуют собой или фанатики, или те, кому нечего терять, кроме собственной жизни.

— Но ведь, насколько мне известно, Лили никогда не говорила о нём... Даже вскользь не упоминала! Они с Джеймсом так любили друг друга... И потом... Она же с Гриффиндора? Вряд ли в школьные годы она могла быть близкой подругой слизеринца.

— И всё-таки это было так.

Министр отводит взгляд и прерывисто вздыхает. Сейчас он как будто пытается убедить самого себя в абсурдности каких-либо отношений между Снейпом и Эванс. Я вижу, насколько сложно ему представить этих двоих вместе. Скажи я, что Северус, как многие его сверстники, обожал недосягаемую гриффиндорскую звезду издали, не имея шансов к ней подступиться, Шеклболт ничуть бы не удивился. Вот только он взрослый человек и не может не понимать, что дружба всегда подразумевает не только схожесть интересов, но и обоюдную симпатию.

— Впрочем, я что-то такое слышал от Блэка. Мол, они с друзьями пару раз бивали Снивеллуса из-за какой-то девушки. Значит, это была она?

Я киваю, чувствуя, как вверх по шее медленно катится колючий, раздирающий гортань комок.

— Да. Глупая мальчишеская вражда, помноженная на давнее противоборство факультетов, юношеские амбиции, обидчивость, максимализм, желание заявить о себе и катастрофическое неумение понять и простить другого... Я говорю о том, чему сама была очевидицей, сэр. Не забывайте, что я училась на одном курсе с Северусом, Лили, Джеймсом, Сириусом и всей блестящей компанией гриффиндорцев, большая часть которых сложила свои головы ещё на первой войне с Лордом.

— Столько лет... — Шеклболт ошарашен моими словами. — Столько лет держать в себе такую память, терпеть от соратников презрение — и это со слизеринской-то привычкой во всем искать признание!.. Мэм, это ведь не просто школьной дружбой или школьной враждой пахнет. Я удивлён, не скрою. Но... Страшно подумать, если бы я сам, не дай Мерлин, потерял свою жену. Даже в этом случае я не уверен, что пошёл бы на такое!

— Никто не скажет наверняка, как именно любой из нас поведёт себя в экстремальной ситуации, министр. У каждого свой предел прочности. Это как болевой порог. У одних людей он выше, у других ниже. И только единицы способны вытерпеть физические и моральные страдания такой силы, при которых любой другой человек умер бы от шока или наложил на себя руки. Необъяснимо, но факт: сила воли, дух может дать титаническую выдержку даже слабому на вид человеку. И, наоборот, отсутствие воли превратит великана в скулящее от страха ничтожество. У Северуса такой порог максимален, хотя по нему, наверное, и не скажешь. Особенно теперь. У него стальная выдержка, но очень хрупкая душа. Помогите ему... Пожалуйста!

Шеклболт внимательно смотрит на меня, словно только что разглядел в моём облике прежде ускользавшую от него любопытную деталь.

— Доказательства, которые обещала предоставить госпожа директор, обязательно будут приняты к сведению суда, миссис Макдональд. Как и показания совершеннолетнего выпускника школы Хогвартс Гарри Поттера. Я обещаю вам, что лично позабочусь об этом. А вы, в свою очередь, дайте слово, что на суде наш подследственный будет нормально отвечать на вопросы. Может ведь, если захочет...

— Если бы это зависело только от меня, я дала бы вам слово, не задумываясь. Но, к сожалению, в данном случае я не берусь делать какие-либо прогнозы. Надеяться на его здравомыслие — это всё, что мне доступно. Но я благодарю вас за поддержку, за то, что удовлетворили мою просьбу. Вы приняли правильное решение.

Министр поднимается и протягивает мне руку, помогая встать.

— Мисс Макдональд, — в его тоне неожиданно появляется смущение, — признаюсь, когда я прочёл заявление доктора Сметвика, я сначала не воспринял его всерьёз. Дело даже не в том, что подобных прецедентов с помещением больного, подозреваемого в тяжком преступлении, в дом к целителю, ещё не было… В документе всё было изложено очень логично и аргументированно, если, так сказать, не брать во внимание персоналии. Я давно знаю Снейпа, но до сих пор не могу определиться с тем, как к нему относиться. Он всегда словно нарочно пытался вызвать к себе отвращение, несколькими словами легко мог довести до белого каления даже самых стойких и уравновешенных бойцов. И предположить, что такого человека добровольно согласится приютить под своей крышей женщина… Простите, но я не могу не спросить вас… Это ведь не только целительский долг, мэм? Такое можно сделать лишь для друга или… очень близкого человека.

Я не отвечаю: глупо опровергать очевидное. Впервые за весь разговор на лице Шеклболта появляется понимающая улыбка. Он обращается ко мне тепло, словно мы с ним давным-давно знакомы:

— Послушайте… Вы уже вытащили этого странного человека из лап смерти. Теперь не позвольте ему глупо себя погубить, дайте восторжествовать закону — только и всего. А я постараюсь сделать всё от меня зависящее, чтобы вам в этом помочь. До встречи, мадам. Я надеюсь, что в следующий раз она пройдёт при более благоприятных обстоятельствах. И дай вам святой Мунго Бонэм терпения!

…Министр уходит, а я возвращаюсь в палату, безостановочно думая о том, что он мне только что сказал. Его слова и твёрдое обещание помощи вселяют в меня столь необходимую сейчас надежду.

Если бы только Северус знал, сколько людей заботится о нём, сколько найдётся тех, кому небезразлична его судьба! И это не только сотрудники госпиталя, профессиональная обязанность которых спасать своих пациентов, невзирая на совершённые ими деяния. Может быть, тогда он перестал бы вставать в оппозицию к целому свету и наконец-то понял, что больше не один? Что ноша, разделённая с кем-то, уже не так тяжела, а беда — не столь безысходна?..

Из погружённости в себя меня вырывает странный звук, идущий от кровати. Думая, что Северусу снова стало плохо, я в несколько шагов оказываюсь с ним рядом...

Он лежит, закусив зубами край одеяла. Его вытянутое в струну тело вибрирует от бешеного внутреннего напряжения. Густые ресницы слиплись, лицо бледно до обморочной синевы, на щеках мокрые дорожки. От этой картины молчаливого страдания у меня перехватывает дыхание. Что с ним произошло за недолгое время моего отсутствия? Это не очередной болевой криз — с ними он стойко борется до тех пор, пока не потеряет сознание.

Нет, это другое…

Больше всего его состояние похоже на то, что я увидела много лет назад в коридоре Хогвартса. Не хватает только раздавленной склянки в судорожно сжатой, изрезанной осколками, окровавленной ладони, и девочки рядом, плачущей от сострадания к чужой боли и заключившей уничтоженного предательством мальчишку в свои объятия — одновременно крепкие и неуклюжие от смущения…

Но что вызвало такую реакцию? Внезапно накрывший и такой естественный страх смерти? Очередное воспоминание о гибели Лили? Какая причина скручивает сейчас в бараний рог человека, который любое проявление слабости считает постыдным?

— Что случилось? — оторопело спрашиваю я и машинально протягиваю руку, чтобы стереть слезу с его щёки. — Не надо, Северус... Всё образуется. Вашу невиновность обязательно докажут.

В палате некстати появляется миссис Торсон, которая, выпучив глаза, переводит взгляд с него на меня и обратно. Я быстро отсылаю её с поручением: происходящему довольно и одного свидетеля. Лишние глаза и уши сейчас абсолютно ни к чему.

Когда сиделка уходит, я сажусь на стул у кровати. Как бы мы ни конфликтовали с Северусом, сколько бы он ни обижался на меня, ни пытался игнорировать, именно сейчас, в эту минуту, ему нужна моя поддержка. Даже если потом он пожалеет о своём мимолётном порыве и ещё больше на меня обозлится.

Я сжимаю его правую руку в своих ладонях. Холодная. Какая же она холодная! Мне хочется поднести её к губам, согреть своим дыханием, но я понимаю, что не сделаю этого. Потому что со стороны такой поступок выглядит чистым безумием и вторжением в личное пространство, каковым, по сути, и является...

Он замирает от моего прикосновения, но уже в следующий миг пытается высвободить кисть. А потом происходит необъяснимое. Северус больно вцепляется в мои пальцы, точно в поисках защиты. Как ребёнок, пробудившийся от ночного кошмара и напуганный окружившими его видениями…

Взрослый, сильный, невероятно волевой человек и такой детский, беззащитный жест...

* * *

— …Мисс Макдональд, разрешение на содержание подследственного Северуса Снейпа под домашним арестом по вашему месту жительства я подписал еще позавчера. Простите, что запамятовал поставить вас об этом в известность... Переезд должен состояться не позднее трёх суток после получения вами соответствующего письменного распоряжения…

Мерлин всемогущий… Она пошла на это! Но почему? Зачем? За что?..

«Всего лишь сломанный нож».

Неужели для неё — действительно не так?.. Или это жестокое, тугое наваждение бреда, очередная иллюзия мозга, уставшего от боли, от потерь, от глупой и бессмысленной инстинктивной борьбы за жизнь?

Лили, солнце моё, скажи мне, что я еще не сошёл с ума! Пожалуйста, скажи!

— …Далась тебе эта бестия! Пусть себе гуляет со своим Рогатиком. Или ещё с кем — у них там, на Гриффиндоре, дураков богатый выбор! А тебе рога не пойдут, пожалуй!

Эрни Мальсибер смеётся. Тяжко хлопает по плечу, отчего во всей левой половине тела взрывается тысячью осколков раскалённый стеклянный шар. Кружка сливочного эля пляшет в его руке над замусоренным шелухой от орехов широким деревянным столом. Маленькая циничная обезьяна…

— Заткнись! — коротко, сквозь зубы, цежу я. — Не испытывай моё терпение, а то…

— А то — что?.. Страшный злой Снивеллус утопит меня в бочке с пивом?

Я медленно поднимаюсь из-за стола, швыряю на потемневшие щербатые доски с круглыми влажными следами от кружек несколько звонких новеньких кнатов. Треть того, что заработал в аптеке в Косом переулке за целую неделю рождественских каникул…

— Пока! Посидели — и будет. Хочешь драться — найди себе кого-нибудь из упомянутых тобой гриффиндорских дураков!

Старое кафе в Хогсмиде — с его назойливым гулом голосов, с хриплой патефонной пластинкой и с крикливой разбитной хозяйкой, которая, как говорят, за мелкие подарки учит парней из старших классов плотскому наслаждению, — выплёвывает меня через чёрный дверной проем в объятия холодного мелкого дождя. На улице — ни одного фонаря, только из окон горбатых домов под красными черепицами изредка проливаются в пропитанный влагой воздух желтоватые пятнышки жидкого света… Видимо, фонарщик попросту не пошёл зажигать газовые лампы по такой погоде.

Дождь в феврале — не такая уж и редкость для здешних широт… Наколдовать себе зонт, что ли?.. Зря я так с Мальсибером. Он, конечно, недалёк, зато прям, как метловище… Что на уме, то и на языке. Затащил меня сюда, поговорить хотел. Но не стоило ему касаться своим трепливым языком твоего имени, Лили! Вот ни разу не стоило…

Мокрая тугая волна внезапно сгустившегося воздуха со звоном ударяет в уши. Перед глазами вспухает облако белого дыма, искрящееся алыми звёздочками, сотня невидимых игл жалит лицо и не прикрытые одеждой руки. Депульсо, отталкивающее заклинание, которое обычно применяют к неодушевлённым предметам…

Мощный поток швыряет меня в сторону с мощёной сельской дороги в заполненную мутной слякотью нечищеную канаву.

Тёплая суконная мантия с зелёными обшлагами мгновенно намокает в омерзительной жиже, холод ледяными струями забирается под свитер, в брюки, в носки… В самую душу! Должно быть, я крепко ушибся при падении — весь левый бок горит парализующей болью, рука не поднимается. Но правой я уже перехватил палочку — а значит, смогу ответить!

— Блэк, собака подлая, покажись! Только и можешь, что из-за угла долбануть, трус.

— От труса слышу! — звенит откуда-то сверху в темноте тонкий, будто еще не до конца переломавшийся мальчишечий голос. — Парни, сюда! Поглядите-ка! Тут Сопливус в канаве купается! Чисто свинья!

Петтигрю. Ну, не очень-то я и ошибся… Все они там одним миром мазаны, сволочи! Сцепив зубы, чтобы не застонать, рывком выбрасываю себя из канавы, почти не целясь, кидаю в метнувшуюся в сторону юркую тень резкое, как всплеск моего гнева, Slugulus Eructo.

И… промахиваюсь.

Вместо тщедушного крысёныша Питера заклятие достаётся некстати вывернувшему из переулка на тёмную улицу подвыпившему местному жителю. Деревенский забулдыжка, который только что выписывал ногами кренделя на мостовой по дороге из «Кабаньей головы», громко икнув, складывается вдвое, падает в грязь пустым мешком, слышатся отвратительные звуки, отчётливые даже на фоне дружного топота ног улепётывающих во все лопатки мародёров…

— Люмос!..

Так и есть: старого пьяницу в неопрятном коричневом пальто, похожем на побитый молью столетний сюртук, шумно тошнит прямо в лужу крупными, лаково поблёскивающими в свете моего заклинания слизняками…

— Фините…

Я не успеваю произнести отмену инкантации. Чья-то небольшая, но сильная рука резко хватает меня за шиворот. Душит воротом, орёт визгливым женским голосом в самое ухо:

— …Ить что делается-то, а! Совсем ошалели, школяры драккловы!!! Издеваться над старым человеком!..

Хозяйка соседнего дома, разбуженная нашей идиотской потасовкой, сдаёт меня на руки пирующим в «Сладком Королевстве» профессорам — Флитвику и Слагхорну.

— Хорошо, что всего лишь «Подавись слизняком», а не какой-нибудь Бетфорс! — отдувается наш декан. — И чем вам не угодил этот злосчастный Джо Фартинг? Хотя, понимаю, конечно, у вас отец выпивал… Вы, должно быть, теперь всем нетрезвым потихоньку мстите? И все же это… не метод! Вы получите дисциплинарное взыскание! Как считаете, коллега, двадцать баллов отнять — хватит? Мерлиновы подштанники, в каком вы виде, Снейп!!! И это — мой Слизерин! Стыдоба!..

Коротышка Флитвик почёсывает рябой нос, сверкает очками, за которыми немигающий укоризненный взгляд утонувших в глубоких орбитах глаз…

— Да, вполне, хватит, Гораций. Позвольте, я их отминусую, когда в школу вернёмся, а то вам, наверное, не с руки наказывать собственный факультет?

Почему я не сказал ему о Петтигрю? Крысёныш ведь первым начал…

Потом, когда Слагхорн, брезгливо морщась, двумя пальцами за рукав волочёт меня по школьным коридорам к душевым Слизерина, — мокрого, грязного и взъерошенного, как подбитая ворона, — я думаю только об одном. Лишь бы никто из гриффиндорцев не встретился по пути. Особенно — девочки. Например, ты, Лили… Или эта твоя подруга, Мэри, которая словно создана для того, чтобы всякий раз заставать меня в растоптанном и униженном облике…

Мэри… Мэри Макдональд...

Мягкие туфли на кожаной подошве, хорошо смазанные касторовым маслом, отлично гасят звук шагов. Она научилась двигаться совершенно бесшумно. Почти как я.

Чуткие пальцы бережно стирают предательскую слезу, выступившую из-под века.

Мою слезу…

— Не надо, Северус... Всё образуется. Вашу невиновность обязательно докажут.

Почему опять она? Сейчас, когда после слов Шеклболта, нарочито громогласно ворвавшихся в неприкрытый дверной проем, я лежу, скрученный судорогой, со сведённым в страшную маску лицом… Почему именно ей надо непременно увидеть трясущиеся искусанные губы, влажные глаза, стиснутую до синих лунок от ногтей в ладони правую руку?

Старуха-сестра возникает у двери, замирает столбом и мнёт в руках полотенце. Её только не хватало! Услать бы её куда-нибудь со срочным поручением…

— Миссис Торсон, принесите нам из кастелянной еще одно одеяло, пожалуйста. Мне кажется, у пациента озноб, а постоянно держать его под согревающими чарами, как недоношенное дитя, в этом состоянии нехорошо, собственная терморегуляция может быть растренирована...

Вы читаете мои мысли, доктор Макдональд?

Она молча придвигает стул вплотную к кровати. Садится. Почти привычным жестом находит под одеялом мою здоровую руку и заключает холодную ладонь меж своими. Легонько поглаживает пальцами влажную от пота кожу.

Такие ласковые прикосновения дарят только детям. Да и то — самым любимым, наверное… А тут всего лишь скверный характером пациент, которому и жизнь-то не нужна.

Мне не нужна. А ей…

Я пытаюсь аккуратно выскользнуть своей ладонью из её горячих рук. Но, повинуясь внезапному порыву, вместо этого крепко сжимаю тонкие маленькие пальцы — до хруста. И тут же отпускаю в страшном осознании, что мог сделать ей больно.

— Что бы ни случилось, Северус, я постараюсь вас поддержать. В любой ситуации. Всегда…

— В-вы... предложили... свой дом...

— Да. Это самое малое, что я могу для вас сделать в сложившихся обстоятельствах.

Меня срывает. Подтянув её руку к своему лицу, я беззвучно содрогаюсь от слез, сам не понимая, почему. Как в детстве...

— Не надо, прошу вас... В этом нет ничего особенного, — растерянно бормочет она, сражённая наповал этой абсурдной реакцией взрослого человека.

Человека.

А ведь всего-то и дела в том, что она, пожалуй, первая за много лет, кто этого человека за всеми моими масками и футлярами разглядел…

— Вам... страшно?

— Я не могу представить, как можно вообще жить без проявлений доброты и участия со стороны других людей. И как вы столько лет смогли просуществовать в атмосфере всеобщей неприязни!

— Ну, был же я и тогда кому-то нужен…

Горячая рука гладит меня по лицу, по волосам… Я слышу, как доктор Макдональд по-детски шмыгает носом. А потом делает совершенно безумную для себя вещь — сродни тому поступку в коридоре Хогвартса, когда впервые призналась мне в любви и была с позором изгнана и оскорблена мною.

Наклонившись вперёд, она прижимает мою ладонь к своей исхудавшей за последние месяцы щеке. Со всем отчаянием любящей женщины. Молча. И закрывает глаза, наслаждаясь моментом и страшась до головокружения его смелости и откровенности…

Я больше не пытаюсь отнять своей руки. Пальцы осторожно скользят по влажной щеке, согреваются, отвечают теплом на тепло. С этой минуты всё будет иначе. Но я ещё не могу знать, как.

* * *

...Через час я открываю глаза, вывалившись, как в белый день из полночи, из глубокого сна без сновидений. На её месте — сестра Торсон с развёрнутой старой пелёнкой на коленях молча щиплет корпию…

Мерлин всезнающий, здесь еще кто-то пользуется корпией из старого белья?..

— Где… доктор Макдональд?

— Скоро придёт.

Скоро… В устах старушки это может означать даже «послезавтра». В самом деле, пребывая неделями и месяцами на этой постылой койке, то проваливаясь в душные сны, то скрипя зубами от боли, то блуждая в галлюцинациях после приёма «тяжёлых» лекарств, я практически утратил чувство времени… Какой у здешних врачей график дежурств? Сутки через трое? Через двое? Но, как будто бы, доктора Макдональд я видел гораздо чаще…

Она переселилась из-за меня в эту смеркутову больницу. Берёт дополнительные дежурства. Извелась, отощала, осунулась. И думает, что я этого не замечаю?

Надо с ней поговорить, когда снова придёт…

Поговорить!

Но как это сделать — после того, как она в очередной раз стала свидетельницей моего слабодушия, снова утирала мои слезы? И мне уже давно не четырнадцать, когда их можно хоть как-то себе простить...

Когда она снова появится, я буду молчать. Опять молчать. Но это уже немного другое молчание. Не отчуждение, а новое для меня чувство. Вернее, давно забытое… Примерно так мы молчали с тобой, Лили, сидя в обнимку в библиотеке — вдвоём над одной книгой.

Эта вытравленная за годы одиночества детская потребность в тактильном контакте заставляет меня снова и снова ждать маленьких лёгких рук, почти не отбрасывающих тени на одеяло. На зыбкой грани между явью и забытьём бессознательно искать прикосновений, не имеющих отношения к медицинским манипуляциям. Только они и дают на какое-то время ощущение, что я живу, что всё происходящее вокруг — не бред и абсурд, а нынешнее моё настоящее. Единственный источник покоя.

Единственный?

Я сам себе боюсь признаться в том, что твой образ, Лили, прилетающий из давних воспоминаний, сейчас не служит мне защитой. Прошлое стало прозрачным, как бесплотное тело усталого призрака, и за ним уже не спрятаться от страшного «сегодня».

— …Почему вы на это решились, Мэри?

Я задаю этот вопрос еле слышным свистящим шёпотом — озвученная речь мне теперь даётся с трудом.

— Вы называете меня по имени? Вы, с вашей привычкой к сухой официальности?..

— Да.

Она замирает — глаза в глаза. Два синих речных омута, чуть подёрнутых лёгкой летней зеленцой…

— Почему… вы решились забрать меня отсюда к себе?.. Ответьте, Мэри!

Она вздрагивает от звука собственного имени! Совсем как моя мать… Но природа этой дрожи иная. Эйлин Принс не любила, когда её окликали по имени. У отца, совершенно опустившегося в последние годы, за окликом могло последовать витиеватое простонародное ругательство, претензии по поводу пересоленной овсянки к завтраку, а то и оплеуха, если, по его мнению, в доме было не прибрано. А соседи в умирающем рабочем посёлке попросту избегали странной женщины, и за обращением к ней тоже вряд ли могло последовать что-то хорошее...

А Мэри… В её взгляде, недоуменном и радостном одновременно, я вижу отчётливо и конкретно: что-то поменялось в привычном порядке вещей. Мироздание крякнуло и допустило событие из разряда невозможных…

— …Вы что-то сказали?

— Нет, ничего... Извините.

Ей показался бестактным мой вопрос, и она предпочла его не расслышать? Да, наверное...

— Простите мне мою рассеянность. Вы, кажется, что-то спрашивали насчёт какого-то моего решения?

Мордред, как светится её лицо! Она… счастлива?

— Я спросил, почему вы захотели предоставить мне приют. Вернее, как вы на это решились?

— Я не видела другого выхода, Северус. Альтернативой домашнему аресту было заключение вас в тюремную больницу, где у вас имелись бы все шансы не дожить не только до приговора, а даже до конца предварительного расследования. Я предложила Сэвиджу вариант, который показался мне единственным выходом из сложившейся ситуации. Кто-то должен был взять на себя эту ответственность. Я рада, что министр пошёл мне навстречу и удовлетворил просьбу. Конечно, мне придётся пустить к себе ещё и мракоборцев, но это, в сущности, ничтожная плата за то, что вы сможете получать адекватную помощь... Да и вообще...

Она не договаривает, тушуется, предоставив мне самому додумать, что стоит за этим «вообще».

— Значит, только по соображениям медицинской целесообразности? Что же, я в этом не сомневался!

Насмешливая гримаска привычно кривит рот. Мэри вспыхивает.

— Не только! Другая причина вам может показаться смехотворной, но... Мне захотелось дать вам немного домашнего тепла — после всего, что вы пережили.

Я прикрываю веки. Скулы свело. Предательская влага снова подступила к глазам и к горлу. Я знаю, что вчера началось с того же самого...

— Мы ведь давным-давно знакомы, Северус. Но как-то так вышло, что совершенно друг друга не знаем, — она застенчиво пожимает плечами. — Странно, правда? Возможно, нынешняя ситуация — это шанс для нас обоих зарыть старый топор войны, оставить в прошлом взаимные обиды и претензии. Ведь если бы вы только захотели, мы могли бы стать с вами пусть не друзьями, но уж наверняка добрыми приятелями. Нам нечего делить. Я только прошу вас без предубеждения отнестись к моей помощи. К тому, что я вопреки вашей воле затащила вас под крышу своего дома, всё решив за вас. Но так действительно было нужно.

— А вы не думаете, что это... жестоко?

— Жестоко? — снова изумлённый, совершенно ничего не понимающий взгляд. — О чём вы?

— Я знаю, на что способен, для чего мог быть применим, и в курсе, сколько всё это стоит в глазах добропорядочных граждан. Тепла, говорите, дать? А… зачем? Помните притчу о добром викарии, который в Рождество забрал со двора в дом замёрзшую собаку?

— Зачем вы так, Северус! — гибкие руки взлетают к раскрасневшемуся лицу. — Горько это слышать! Я не викарий, а вы не тот несчастный бродячий пёс... Вы вправе отвергать мои попытки помочь вам и даже поднимать меня за них на смех, не веря ни в искренность моих намерений, ни в то, что кто-то вообще может проявлять заботу по отношению к вам. Но это желание идёт от сердца, и я его не стыжусь.

— Я всего лишь попросил вас вспомнить старую маггловскую притчу. О милосердии, обернувшемся жестокостью. Навестив на Рождество свой пустующий отчий дом, добрый священник заметил в подворотне дрожащего от холода пса и отогрел его у себя дома. Три недели пёс жил припеваючи: спал у камина, ел, что останется с хозяйского стола, и даже полюбил класть голову человеку на колени, когда тот сидел в кресле с книгой. Но за Рождеством настало Крещение, и викарий должен был вновь уехать в свой городской приход... Взять собаку с собой он не мог и просто выпустил её за ворота...

Пока пёс не знал дома, он более или менее успешно жил. Да, голодно, скучно и страшно. Но, вкусив домашнего уюта и ласки хозяйских рук, оказаться снова в подворотне… Потом можно только сдохнуть… Вы искренни в своём желании подарить мне немного тепла, Мэри. Но после этого мне будет гораздо тяжелей шагнуть в камеру с дементорами. Я могу оказаться не готов расстаться со своей жалкой душой. Это вы понимаете?

— Я понимаю, что вы хотите сказать. Но что если я не верю ни в вашу злонамеренность, ни в предполагаемый обвинительный вердикт судей? Что если я хочу заразить вас уверенностью в том, что жизнь отнюдь не кончена? Что за неё нужно сражаться! Ведь даже Кингсли Шеклболт дрогнул, а Сэвидж усомнился, что вы преступник. Во время нашего разговора с министром я увидела — можете сколько угодно не верить мне! — его желание справедливости. Для вас, Северус! Знаете, что он сказал? Что надеется на ваш разум, на то, что вы перестанете валять дурака и сделаете всё, чтобы восстановить своё доброе имя.

— А зачем? Чтобы оставшуюся жизнь тосковать в подворотне по тёплым рукам? Будет трудно убедить себя в том, что это мне не нужно...

— Вот вам моя рука, Северус, — она протягивает изящную ладонь лодочкой. — Если только захотите и рискнёте поверить, вы больше никогда не будете одиноки. Человеку нужен человек. Тот, кто будет рядом без обязательств и принуждения. А мне отчего-то кажется, что мы могли бы с вами подружиться.

— Не стоит... Жаль, что вы ничего не поняли. У меня и мгновения сейчас не было недоверия к вам. Ни мгновения... Несмотря на ту газету... Но, увы, мы с вами оба знаем, сколько дней от Рождества до Крещения…

Её рука, отвергнутая мной, так и повисает в воздухе.

— Прошу прощения, мне надо ненадолго вас покинуть…

— Разумеется…

Я презираю себя за вчерашнюю слабость. И за то, что посмел ей поддаться. Вцепиться в жизнь, как в её руку! Это нарушило моё свободное, осознанное и спокойное движение к логичному концу… Интересно, дойдёт ли до неё когда-нибудь, что после этого самого тепла уже невозможно уйти достойно?

Я промолчу, когда вместо неё в палате появится старушка Торсон и проведёт со мной остаток этого невыносимо длинного и тяжёлого дня.

Если с тебя стащили штаны до самых щиколоток, можешь потом трое штанов надеть. Всё равно помнить будут количество прыщей на голой заднице...

Она возвращается только поздно вечером. Сиделка поднимается ей навстречу, шёпотом говорит о том, что за всё её дежурство больной не проронил ни слова. Что недавно заходил доктор Остин, осмотрел, пришёл к выводу, что состояние обычное, ничего не изменилось. Мэри отпускает сестру, садится у кровати на стул, гасит лампу… Откидывает голову, прижимая затылок к стене и слушает моё дыхание.

Она снова намерена сидеть со мной до утра?

Я не сплю. Могу только мысленно поблагодарить за погашенный свет — я плохо переношу круглосуточное освещение, и только осознание того, что больничные правила пишутся для удобства работы целителей, лишает меня морального права протестовать против этого вечного мертвенно-жёлтого пятна на потолке...

Интересно, понимает ли она, что мучит меня? Вряд ли. Для этого слишком последовательна.

…Несчастная, так и не повзрослевшая девочка, поймите: так будет лучше для нас обоих. Вы не меня любите — меня вы просто не знаете! — вы любите придуманного двадцать пять лет назад подростка. Мрачного байронического типа, которого ваше воображение в мечтах «наградило» моей внешностью. Хотя это, поверьте, ближе к проклятию, чем к награде. А что стоит за моим одиночеством, вам лучше и не знать вовсе.

Но ваша любовь настолько велика и чиста, что вы никогда не увидите за нарисованным вами романтическим портретом меня настоящего. Не настолько умного, чтобы не допускать ошибок. Отнюдь не доброго и не благородного. Прекрасно знающего, где его место в этом гадком мирке. Моих знаний хватило бы на Рубедо, как минимум... А я всю жизнь выкраивал с кровью время на то, чтобы заварить пустырник пятнадцатилетним истеричкам. Поверьте, духовному совершенству, необходимому для нашей работы, это не споспешествует...

Но хуже всего то, что я слаб.

Ничтожен....

Меня достаточно пальцем поманить, показать чуть-чуть нежности, словно лепрекон из-под полы показывает свое самоварное золото, — и всё. Ни воли, ни чести, ни достоинства, и сопли по небритым щекам... Пошло!.. Но ведь факт: проклятый Блэк ещё в школе это заметил.

И вот теперь это не просто заметили, это знаете и вы. Трижды знаете. Как говорится, первый случай — казус, второй — тенденция, третий — закономерность... Первый раз можно было списать на подростковый возраст. Второй — на запредельную обиду на любимую девушку. Третий списать не на что, кроме закоренелого малодушия.

И вот давайте поразмыслим: сколько дней собака останется в тепле — от Рождества до Крещения — после того, как хозяин поймёт, что в городе такой сторож не нужен, а ехать пора? На который день я превращусь для вас из придуманного героя в жалкое и омерзительное чудовище?

Я уже в пять лет знал, как буду выглядеть в тридцать пять: у меня был отец... Забавно... Как только вы поймёте, кто я на самом деле, вы тут же захотите разорвать эту порочную связь. Но... Я ведь успею привыкнуть к тому самому теплу, с которым вы так щедро подходите ко мне. И кому будет хорошо? Вам, когда вы будете с кровью вытравлять иллюзию, глядя в глаза сальноволосому ублюдку, который прятался под личиной вашего героя? Или мне, которому будет тяжело уходить, потому что кто-то успел протянуть мне руку с этой стороны света?..

…Вскоре после полуночи вы резко просыпаетесь. Протягиваете руку к моему лицу. Ладонь ложится на холодный лоб… Совершенно материнский жест. Проверяете, нет ли температуры? Думая, что я сплю, чуть задерживаете свою руку у меня на голове. Потом невесомые пальцы соскальзывают вниз по щеке — тихо и нежно, и в то же время как будто бы случайно… Чтобы не выдать себя, мне приходится изо всех сил закусить губу изнутри.

Мерлин... Зачем?

Не надо!

Если это будет продолжаться, однажды я отвечу. Потому что мразь, слабак и дерьмо. Потому что не выдержу и отвечу... Отвечу!

И через пару недель моя родная подворотня меня дождётся... Неизбежно.

Я предпочту следовать туда прямым путём. Не заворачивая по дороге погреться у гостеприимного гриффиндорского камина.

Но... вы сами не поймёте. Мне придётся вам об этом СКАЗАТЬ.

Что ж, лучше сейчас, чем никогда…

— Мисс Макдональд, остановитесь, пожалуйста.

Рука резко отдёргивается.

— Если вы так усердно караулили мои движения, то могли бы и не притворяться, что спите!

Хриплый, булькающий смех застревает в горле комком боли, словно змеиные зубы только что разорвали его вновь.

— Что вас так развеселило, позвольте узнать?

— Детишки из Хаффлпаффа в свое время пустили слух, что я — нелегальный анимаг. Трансфигурант в летучую мышь. Мудрые равенкловцы поправляли товарищей: нет, не мышь, а ворон, и бабушка у него была вампиршей... Гриффиндор через восемь лет был поголовно уверен, что это я, а не коллега Квирелл, охочусь за философским камнем, пью кровь единорогов и пугаю единственного на всю магическую часть страны чистопородного цербер-мастифа... А вот сейчас, разумеется, больше и притворяться-то некому здесь, кроме меня, не правда ли?..

— Вы считаете, что это я притворяюсь? Что я не вполне искренна с вами? На каком же основании сделаны столь блестящие и далеко идущие умозаключения? Может быть, потрудитесь привести доказательства, которые не опровергали бы ваши выводы и непреложно свидетельствовали о том, что я лгу?

— Пардон, но это вы в ответ на мою просьбу начали швыряться глупейшими обвинениями. Как дети… Напомнить? «Если вы так усердно караулили мои движения, то могли бы и не притворяться, что спите». Послушайте, вы, воплощение искренности, а вам не приходило в голову, что притворяться — это вообще единственное, что мне дано?

— А вы не пробовали хоть раз — исключительно для разнообразия! — быть искренним со мной, Северус?

— Кажется, я однажды назвал вас дурой. Я был искренен. И тогда, и сейчас, и... ПОСТОЯННО... Но люди ведь судят по себе. Вот поэтому я и не питаю ни единой иллюзии насчёт суда. Там такие же сидеть будут — суперблагородные и неподкупные… Которым и в голову не придёт естественное положение вещей.

— Значит, я сужу по себе?

— Да. И оставьте в покое мразь, которая, по-вашему, притворяется.

…Она все равно никогда не поймёт и не поверит, что мне претит приписываемое поведение. Так зачем копья ломать?..

— А разве вы сейчас не убегаете, трусливо поджав хвост? Вы привели в пример притчу о викарии и ткнули мне в глаза тем, что забота... нет, даже всего лишь её попытка, в отношении вас недопустима! Она ломает ваш устоявшийся мир, потому что в вашем представлении тот, кто её проявляет, потом обязательно бросает того, кого приручил своим теплом. Да что вы вообще знаете о жизни, если делаете такие невозможные выводы?.. Ваш викарий мог взять собаку с собой. Но точно так же и собака могла дождаться его возвращения, а не бежать в привычную ей подворотню. Ведь в притче нигде не говорится о том, что священник не хотел её оставить насовсем. Они просто друг друга неправильно поняли. И тем, возможно, лишили друг друга дружбы и привязанности, — её голос дрожит и почти срывается на хрип.

— Нет, мэм, вы просто очень смешно себя ведёте. И до дрожи банально. Прошу простить. Если вы согласны на минуточку перестать купаться в бреднях, раскрыть глаза и включить разум учёного — он у вас есть, я вам дам шанс понять чуть больше, чем способен средний обыватель.

— Замолчите, — шепчет она и кладёт пальцы мне на губы, словно желая запечатать их, а левой рукой стискивает мою ладонь. — Ради всего святого, помолчите хотя бы сейчас. Пожалуйста!!!

— Ну, что же мне было еще ожидать... Ладно. Притворщик, который никогда... слышите, мать вашу, никогда перед вами не притворялся, помолчит. А вы за это время ответите, — не мне, себе! — почему Визенгамот должен хоть чем-то отличаться от вас. Он будет судить меня ВАШИМИ методами. Влезет в личное пространство, испугается, когда я попрошу этого не делать, оскорбит, оболжёт, припишет мне пару собственных недостатков сверху — для красоты, а потом заткнёт рот, чтобы даже не пытался защититься...

В ответ — стеклянный, спокойный голос:

— Простите, Северус. Разумеется, вы абсолютно правы. Прошу извинить меня за недостойное поведение и за всё, что я сегодня вам наговорила.

— Прощайте. Искренне надеюсь, что более без мыла в душу вы ко мне со своей жалостью не полезете.

Того, что я действительно хочу ей сказать, она никогда не услышит. Она меня любит. А процесс я не выиграю. Потому что кем бы я ни был на самом деле, важно не это, а то, что вбили себе в голову очкарик, судья или прославленный медик. Для Гарри-первоклассника я «упырь, который крал камень». Для судей — пожиратель. Для неё — лжец. И как бы дело ни обстояло на самом деле — это всё, что от меня останется в мире.

…Если уж вы, мисс Макдональд, человек любящий, держите меня за лживое убожище, то что взять с остальных?.. Объективная картина мира и моего места в нём, как всегда, никого просто не интересуют. Поэтому я не намерен заниматься бестолковыми оправданиями. Только достоинство терять. Вы не сможете толкнуть меня на предательство Лили. Но я уже завишу от вас физически и морально. А с моим уходом с вами случится то, что было со мной в 1981 году. Только без мудрого старика рядом, ибо я его уже прикончил…

Единственное, что я могу в своём положении — это сделать так, чтобы вы меня возненавидели. Вам будет легче тогда меня отпустить.

Ненависть благородна. В отличие от жалости.

Да, я о жалости, а не о любви. Тех, кого любят, прежде всего, уважают. А уважаете ли вы меня?

Нет, не уважаете. Не заслужил. Доказательство: если женщина утирала мужчине слезы и сопли, она его может уважать только в одном случае — если ему меньше трёх и это её сын. На лиц более старшего возраста и меньшей близости родства в этом случае распространяется не уважение, а клеймо слабака.

Второе доказательство: слово человека, которого уважают, имеет вес. А разве моё имеет? Захотела — приказала молчать. Даже не под силенцио — тут была бы хоть борьба! Это — уважение?

Ну и, наконец, я не верю, что кому-то в здравом уме придет мысль уважать притворщиков. А вы на мне это клеймо поставили громко. Уже не забудется. Кстати, незаслуженно. Но это не первое и не последнее незаслуженное дерьмо мне за шиворот. Досадно, но... Таковы люди, других не будет.

Я не хочу жить в мире, где честного человека называют притворщиком, а настоящих притворщиков любят и преклоняются перед ними.

Из темноты госпитальной палаты призраком выплывает самодовольное, холеное лицо Локхарта… Кавалер Ордена Мерлина хохочет надо мной в голос, и каждый раскат его смеха острой болью звенит в раскалывающейся голове…

Если бы меня действительно любили, то мне позволили бы прекратить эту унизительную бессмыслицу и уважили мой выбор. Но меня только жалеют. Как животное. Не считаясь с моей позицией. Попытки с вами серьёзно поговорить до сих пор были безуспешны. Вы сбегаете или находите причину заткнуть мне рот. Это — дружба?

Утром я потребую контакта со следственной комиссией Визенгамота, попрошу в свидетели Хантера и Торсон и напишу по всем пунктам обвинения прецедентные признания. Сухо. Строго. С фактами. Без аргументов в оправдание и никак не обосновывая своих действий. После этого вежливо попрощаюсь со всем персоналом, принявшим участие в моей судьбе. Лягу и буду молча смотреть в потолок.

Слава Мерлину, у меня ничто не вышло из-под контроля… Кроме одного раза, когда ваши слова услышал, одеяло закусил, соплями растёкся… Но это уже не повторится. Будьте спокойны: притворщик больше не сыграет такой дурацкой мелодрамки — взять да поверить... Вы мне в очередной раз доказали, что раскрываться перед людьми нельзя. Даже перед лучшими из них и утверждающими, что тебя любят.

Если бы вы действительно любили меня, а не просто жалели, мы уже могли быть, как минимум, союзниками. А не кукловодом и тряпкой, которую всегда и во всем, начиная от известия о предстоящем суде и кончая распоряжением о выписке под ваш надзор, ставят перед фактом!

Одно хорошо: я все-таки победил реакцию тела на тактильный контакт. Не отпустил эмоции. Остался собой. Потому что понял: полное раскрытие в прошлый раз не дало ничего хорошего. Со мной не стали ближе. Только уважать перестали — как слабака.

Я всегда требователен к окружающим. Но никогда не требую с них больше, чем с себя.

24 августа 1998 года, госпиталь св. Мунго

…Она выбрала покой.

С того момента, как моё пребывание в сознании стало чаще и дольше, чем 40 минут в сутки, ей все-таки стоило считаться со мной, как с личностью. Не подчёркивать моё беспомощное и зависимое положение решениями за моей спиной.

Она идёт к своей цели с упорством взрывопотама, вонзающего свой рог в каждое препятствие на пути. Истощает себя физически, магически и морально. И эта цель — моя жизнь, которая не нужна мне… Не нужна!

Вот что ей стоило самой, без моих вопросов, сообщить известие о возбуждении против меня судебного дела и начале предварительного расследования? Что стоило? Но я получил эту информацию совершенно случайно. Вытащил невинным вопросом…

О том, что вместо камеры досудебного заключения мне предстоит переезд в её дом и содержание там под надзором, я вообще узнал последним. Почему? Да, со дня на день мне сообщили бы об этом официально. Хотела подарить мне еще несколько суток покоя? Но если бы пришла, если бы сказала сама... Я был бы участником ситуации, её субъектом, а не объектом чужого приложения сил, с которым каждый волен делать, что хочет.

Как там, у магглов? «Благими намерениями…»

Со мной уже немало играли втёмную в этой постылой жизни. Играли, возможно, даже не осознавая того, как много я мог сделать, будучи в курсе, зачем и для чего...

Как маг-целитель, как профессионал, она, наверное, поступила правильно. Но как человек, как женщина, которая говорит, что меня любит? Что стоило ей все-таки найти в себе силы увидеть в своём пациенте сломанный, но ещё способный мыслить остаток человека, который в свое время мог найти выход из практически любой сложной ситуации?

Да, известие о суде и переезде в её дом взволновало бы меня, вне сомнения. Но, во-первых, дало бы мне больше времени на принятие решений. А, во-вторых, показало бы, насколько я могу ей доверять.

А так... Да, виртуозная борьба с пролежнями... И что? Она недооценила всего один фактор: если что-то делать для меня, в моих интересах, но не со мной вместе, оно может просто не получиться.

Коллеги часто попрекали меня тем, что при пересдаче двоечниками контрольных я всегда ставил ученика в более тяжёлые условия, чем полагается по программе. Не просто разыскать в лаборатории ингредиенты и собрать состав по рецепту, но предварительно котёл отмыть и сходить за заунывником к Хагриду, как минимум. Да, в мороз или в снег. Да, ночью. И плевать, что первый же сонный дежурный староста, попавшийся по дороге, навесит шалопаю минус пять дисциплинарных за прогулки после отбоя, не слушая никаких объяснений. Но ведь только так он и запомнит, что при изготовлении бустера предсказательских способностей по Мопсусу нельзя забывать на 28-й минуте варки положить две головки заунывника!

Со мной тоже иначе не было. И я в своей жизни все экзамены уже сдал…

Женщин часто ведут эмоции — в ущерб логике. И как только эта Мэри Макдональд защитила свои диссертации? Логика — далеко не самая сильная её сторона, если судить именно по поступкам…

У неё нет никакого положительного опыта взаимодействия со мной. Она попросту переносит на текущую ситуацию то, как нужно выстраивать контакт с ней самой. Искренность общения, тепло, попытка понять другого без осуждения, а в случае совершённой ошибки дать шанс всё объяснить и исправить… Для неё разум и чувства неотделимы друг от друга, каждое действие эмоционально окрашено и, наоборот, эмоции порождают действия, заставляют думать. Единство аффекта и интеллекта, редкое в волшебном сообществе, по большому-то счету...

И вот теперь она столкнулась с достаточно сильным интеллектом, кристаллизованным долголетней привычкой обдумывать свои действия, но, что греха таить, с удачно подавленной эмоциональной сферой. Да, искусственно и жестоко подавленной… Если бы я не сделал этого в свое время, просто не был бы эффективен.

Она… помнит, что в юности я был другим? Мог чувствовать?..

Человек чувствующий представляет для женщины гораздо больший интерес. Он сложнее человека рассудочного, сделавшего ставку только на разум… Но этот человек мёртв для всего мира — с 31 октября 1981 года.

Надеюсь, скоро и она будет считать, что мёртв…

— Закройте, пожалуйста, глаза, Северус. Мне необходимо зажечь лампу.

Голос тих и, как будто бы, холоден. Актриса!..

Я слышу, как сестра Торсон приносит смену белья, остро пахнущую утюжным углём и лавандой. По стандартной инструкции о смене белья лежачему, они должны повернуть меня на правый бок ближе к краю кровати и скатать пропитанную потом тряпку за моей спиной. Натянуть до половины кровати новую простынь, потом переложить меня на спину и повернуть налево — на чистое, убрать то, что в стирку, расправить и натянуть свежее… Но я не могу опираться на левое плечо — это гарантирует приступ. Значит, снова будет применена medicorum levitation…

Меня поднимут над кроватью на два фута, в белёсом облаке подвешивающих чар. И доктор Макдональд снова будет поддерживать мне голову горячими ладонями — на всякий случай, пока сестра Торсон расправляет складки на постели.

— Я бы и рубаху ему сменила. Мокрый весь…

В третьем лице — о присутствующем… Конечно! Только ведь я — в сознании…

Невинная реплика сестры вызывает вспышку удушливого гнева. В висках лихорадочно бьётся пульс. Я открываю глаза и хрипло выдавливаю:

— Оставьте… Полежу в этой, не рассыплюсь!!!

Но ловкие сухие пальцы старухи уже занялись мягкими завязками. Через мгновение я плаваю в молочном тумане над кроватью полностью обнажённым. Сколько раз уже это делалось, но чувство стыда неизменно и жёстко скручивает меня в эти минуты до спазмов диафрагмы…

Какого драккла я сейчас не лишился чувств? Тот случай, когда даже самый жестокий приступ, выворачивающий душу и вышибающий из тела сознание, был бы кстати!

Старуха-сестра, конечно, перевидала на своём веку сотни нагих тел — и молодых, и дряхлых, и мужских, и женских. Но здесь ведь ещё и эта… Мэри, добровольно взявшая на себя обязанности моей сиделки. Дипломированные врачи обыкновенно не меняют больным белья, уток не подают, не поят из специальных чашек с носиком…

От ладоней, на которых лежит мой взмокший затылок, идёт тугая волна сухого и мягкого, обволакивающего тепла. Снова согревающие чары? Конечно! Возятся, как с младенцем-недоноском…

Лёгкая ткань длинной рубахи тоже заранее согрета — ровно до температуры тела. Касания чужих рук почти неразличимы. Спокойствие и мастерство…

— Укладываем?

— Да. Осторожнее, Мерлина ради!

Они вдвоём устраивают меня в кровати на правом боку, подложив под голову и за спину с полдюжины хрустящих подушек и согнув мне правую ногу в колене для устойчивости позы. Теперь я повёрнут лицом к доктору Макдональд. И никто снова не спросил меня, желаю ли я сейчас лежать именно так.

Одеяло, уже заключённое в такой же безукоризненно чистый пододеяльник, невесомо ложится на нелепо торчащее плечо в иммобилизующих повязках. Я не открываю глаз.

Очередной сеанс моральной пытки — обслуживание куска беспомощной плоти — завершён. Профессионально, бездушно и бессмысленно... Совесть целителя может быть спокойна — простыни безукоризненно ровны и чисты.

То, что все вы здесь считаете мной, в ближайшие пару суток не сгниёт.

Вы, совершающие надо мной какие-то пассы руками и инструментами, приподнимающие, поворачивающие, левитирующие... Вы даже не осознаете, что, собственно, кусок разодранных мускулов и скрученных очередным судорожным спазмом нервов — это еще не весь притворщик Снейп...

Смешно.

Свет, сочащийся сквозь сомкнутые веки, становится заметно тусклее: Мэри прикрутила лампу. Тишина давит на голову бетонной плитой. Боль, притихшая под контролем отзывчивых нежных ладоней, напоминает о себе тягостным, словно каким-то скулящим ощущением… Ноет — пожалуй, самое точное слово.

Мэри отослала сиделку и замерла где-то рядом в полумраке. Я даже не слышу её дыхания.

На зыбкой грани меж сном и явью окклюментарный барьер слабеет. Естественное свойство организма. Значит, не спать... Несмотря на усталость от боли и постоянного морального втаптывания в грязь... Несмотря на снотворное, приторно льющееся в рот из короткого носика больничного поильника.

Искусственную гуморальную регуляцию нервной системы можно победить её же оружием: составить и выпить антидот. Но я лишён этой возможности... Значит, выезжать придётся на собственном ресурсе. Что там у нас в крови должно быть антагонистом мелатонина?.. Дофамин? Значит, от сонливости помогли бы воспоминания о ярких, значительных событиях прошлой жизни. Как с Патронусом. Страх боится счастья — и даже памяти о нем.

Я слышу скрип старенького табурета, звук мягких туфель по паркету и шорох тяжёлых штор у окна… Свет гаснет, шаги стихают. Смотрит на улицу? Или нет… Она села прямо на широкий подоконник, подтянув ноги и обхватив колени руками…

Почему для того, чтобы знать, что она делает, мне даже не нужно открывать глаза?

Пока я лежал в бреду, она ходила в мою память, как в публичную библиотеку. И сама выбирала, что прочесть.

Да, конечно, врачебная тайна, вопросы этики… Но мне достаточно того, что многое известно хотя бы одному лишнему лицу...

Теперь, когда я под судом, мне придётся жить как в 1996 году. Круглосуточно поддерживая окклюментарные барьеры. Должно быть, если постараться, можно победить волевым усилием даже Веритасерум. Но для этого нужна сильная, конкретная, положительная эмоция. Черные пятна чужой инвазии в сознание могут быть смыты только очень сильным обеззараживающим средством — концентрированной эссенцией счастья.

Было ли у меня в жизни хоть пять дней подряд, чтобы взять из них эту выжимку?

— Северус...

Я молчу.

Не отвечать! Ни в коем случае не отвечать, как бы ни хотелось!..

— Вы ведь не спите сейчас, я знаю. Сама бы не смогла заснуть после такого...

Я открываю глаза.

— От меня что-то еще нужно?

Когда они с сиделкой в четыре руки перекладывали моё тело, мыли, делали компрессы и пассивную гимнастику, я всегда молчал. Как готовый труп. А внутри себя с педантизмом пыльного рецептурного справочника из школьной библиотеки последовательно воспроизводил в темноте перед глазами алгоритм получения атропина и сопутствующих алкалоидов из свежего и высушенного сырья белладонны сицилийской...

С формулами, цепочками преобразований и цветными иллюстрациями, как у Ханны Гринебаум в Энциклопедии магических и лекарственных растений.

Теперь перетряхивать мне, похоже, собираются не постель, а мозги...

Ну что же, полагаю, каталогизация школьной лаборатории в компании двух штрафных равенкловцев и моё мысленное перемывание жабьих костей новой преподавательнице ЗОТИ в 1995 году послужат матрицей для отключения от назойливо препарирующих душу чужих слов.

Давай, окклюмент дракклов, покажи, на что способен!

Впрочем, «покажи» — неточное слово. Тут как раз наоборот: правильный барьер незаметен. Собеседник, вторгающийся куда не просили, не налетает на него со всего маха, как велосипедист на забор. Он мирно гуляет по дорогам чужого ментального сада и даже не понимает, что смотрит кино, любезно предложенное умелым режиссёром...

Притворщик, говорите?.. Ну-ну... Вы пожелали увидеть настоящего притворщика — и вы будете иметь честь его лицезреть.

— Если вы захотите услышать меня, Северус, то услышите. Не захотите — вы всегда можете сделать вид, что меня не существует, спрятаться за своей бронёй, погрузиться в себя настолько, чтобы ни одно воздействие извне вас более не тревожило. Вы наверняка владеете многими ментальными техниками. В том числе и теми, что способны полностью переключать внимание с незначительных событий, купировать любую реакцию на внешние раздражители. Я для вас сейчас тоже такой раздражитель, который нужно поскорее убрать из поля зрения. И всё-таки... Я хочу извиниться перед вами. Я была неправа, упрекнув вас в неискренности...

Как много слов. И как легко она их произносит. Так извиняются, когда соблюдают необходимую формальность. Без той звенящей горькой истомы в душе, которая сопровождает её очищение…

— Я наговорила много лишнего. Это от бессилия, Северус... Я не знаю, как мне строить отношения с вами, как взаимодействовать, общаться… без того, чтобы вам не захотелось через несколько минут выставить меня вон — из палаты, из госпиталя, из… жизни. Я нахожусь сейчас в заведомо невыгодном положении. Через целую прорву лет я снова возникла на вашем пути, приложила усилия к тому, чтобы вы вернулись с того света, хотя вас угнетает ваше нынешнее физическое состояние, зависимость от меня, как от целителя. Наверняка даже раздражает то, что именно я ухаживаю за вами. Полагаю, вам было бы легче принять помощь от совершенно постороннего, а потому безликого для вас человека...

Раздражает? Нет, пожалуй. Не раздражает. Бьёт наотмашь, зашвыривая в самые горькие и позорные мгновения. Но разве вам есть до этого дело?

— Вы уверены, что вместе с коллегами я лишь отсрочила вашу смерть. Потому что думаете, будто Визенгамот вас засудит. Кроме того, я приняла много решений, касающихся вашей дальнейшей судьбы, и не спросила при этом вас, хотя, безусловно, могла это сделать. Я не хочу оправдываться, но я действительно хотела, как лучше.

— ...Вы распорядились мной… так, как будто… поцелуй дементора уже… состоялся. Как будто я — вещь… Вы не оправдываетесь… А я не буду попрекать вас или винить… Я просто констатирую факт: вы поступили, как все. Извиняться вам не за что. Тем более, было бы, перед кем!

— Вы никогда не были и не будете для меня вещью, Северус. Если бы мне была безразлична ваша судьба, я не стала бы... Я не наделала бы столько явных и неявных ошибок. Но… я действительно не знаю, как мне себя вести. Мой опыт взаимодействия с вами недостаточен. Он скомкан, болезнен. Меня никто не научил и не мог научить, как в отношении вас поступать правильно. Если вы ещё не поставили крест на том, что между нами возможно взаимопонимание, то научите меня. Подскажите, объясните, что я делаю не так — кроме тех ошибок, которые я перечислила.

— Зачем? Учить имеет право тот, кто сам понимает суть процесса. Я почти то же скажу о вас.

— Тогда, быть может, нам вернуться к тому, с чего мы начали? — её голос безжизненно тих, но нотку надежды ей скрыть не удаётся. — Ведь недаром говорят, что если не знаешь, что делать и как поступить, то лучше начни всё заново.

— Попробуйте...

Вырвавшемуся слову не сделаешь эванеско, как испорченному эликсиру... Душу не отмоешь скуриджем... Но... Вы хотите. А когда вы хотите — вы делаете, как принято у вас, выпускников Гриффиндора. Так не все ли равно, что я скажу?

— Вы спросили меня, почему я решилась предоставить вам возможность проходить лечение в домашних условиях, а не в лазарете при министерском застенке. Наверное, вы хотели бы также узнать, почему я не поставила вас в известность о своих планах. Вы можете упрекнуть меня в том, что имели право знать, и я соглашусь с вами, потому что упрёк действительно справедлив. Дело в том, что я очень боялась вас обнадёжить. Шансы на то, что домашний арест примут в качестве компромисса между госпиталем и следственной тюрьмой, были, на самом деле, ничтожными. Сэвидж, когда я предложила ему такой вариант, дал понять, что это неслыханное нарушение правил, и вообще случай, который может стать прецедентом только с прямого распоряжения министра магии. Поэтому, когда сэр Кингсли навестил вас здесь и лично убедился в серьёзности вашего состояния, я попыталась не упустить возможности спросить его о том, удовлетворена ли моя просьба. Надеялась в случае отказа уговорить, привести аргументы, умолять, угрожать... О положительном исходе мы узнали с вами одновременно. И для меня, не скрою, это было колоссальным облегчением. Если бы министр отказал, у нас оставался бы резервный вариант. Я попросила, чтобы меня допустили в тюремную больницу в качестве вашего лечащего врача. Мой коллега, доктор Остин, недвусмысленно намекнул Сэвиджу, что даже готов пойти на правонарушение, которое потянуло бы на месяц или два заключения. Он намеревался это сделать только для того, чтобы иметь возможность попасть в тюремный лазарет. Его профессиональные навыки наверняка заинтересовали бы тамошнее начальство, и в обмен на его квалификацию ему предоставили бы и доступ к вам. Он смог бы продолжать назначенный курс лечения, на что у фельдшера, пользующего больных заключённых, попросту не хватило бы знаний. Никто из нас не был готов отдать вас в лапы тюремных коновалов, потому что мы слишком хорошо понимали, чем это обернётся. Вы можете считать это целесообразностью, работой, долгом целителей. Я же скажу, что это... ответственность за вас. Борьба за ваше выздоровление. Но более всего это личный мотив, Северус. Я не буду вам лгать.

— Да… вы готовы на всё. А я — нет.

— Но почему? Скажите! Может быть, я смогу понять вашу позицию, даже если она будет кардинально отличаться от моей собственной.

— Видите ли, доктор... Мирному времени не нужны... притворщики. Моими услугами больше некому пользоваться.

— Я уже признала свою неправоту. И не считаю вас притворщиком. Что мне сделать, чтобы вы поверили в мою честность с вами? Вы ведь тоже назвали меня актрисой, не так ли?..

Я молчу. Гнетущая тишина снова забивает ватой уши.

— Мирному времени нужны разные люди. Неужели вам никогда не хотелось просто жить, Северус? Заниматься любимым делом, с которым никто не справится лучше вас? Учить детей… Понимать, что ваши собственные знания перейдут в чьи-то юные головы и не осядут там мёртвым грузом, а сумеют у самых пытливых и жадных до всего нового вызвать стремление продолжить ваше дело?.. Жизнь, Северус, ценна сама по себе. Она всегда даёт второй шанс каждому. Его, правда, легко не заметить и потерять ещё до обретения, но если вы… сцепите зубы и продолжите борьбу с навалившимися на вас обстоятельствами, то однажды сможете вернуться победителем со своей персональной войны.

Наивная!.. Да, я возился с оболтусами-учениками. Но лишь потому, что на должность преподавателя меня зашвырнули те самые обстоятельства, которые мне так и не удалось победить. Да, постепенно я привык к тому, что это и есть на текущий момент моя социальная ниша. Во мне была необходимость, и свою работу я делал добросовестно… Искал ли я талантливого последователя? Наверное, да... Но имеет ли это значение ныне?

— Давайте смотреть правде в глаза. Я не могу разделить ваших надежд. И не желаю играть в мнимое благополучие... Я не хочу притворяться полноценным человеком, доктор.

Попытка приподняться и удобнее устроиться для долгой беседы приводит к новому взрыву боли. От шеи до кончиков пальцев левой руки прокатывается волна жгучего кипятка. А каждый звук мягкого тихого голоса ударяет в уши набатом.

— Я согласна. Давайте поговорим начистоту.

— Просто жить — это общая фраза. Человек, а в особенности, талантливый человек, не имеет права жить просто.

— Хорошо, ответьте тогда, что вам мешает жить так, как вы считаете нужным? Не превращаться в обывателя, а ставить для себя цели, которые можно достичь ценой значительных усилий? Это ведь только ваша воля — как распорядиться своей жизнью и возможностями, пусть даже ваше нынешнее физическое состояние далеко от нормы.

— У нас прямой разговор? Тогда позвольте секунду откровенности?

— Да, разумеется.

— Ваша пафосная проповедь состоит из общих фраз, в которых смысла меньше, чем на кнат.

— Что поделать, если ваши формулировки слишком расплывчаты... У меня не хватает проницательности постичь их завуалированную суть.

— Довольно... Не получилось. У нас разные понятия об откровенном разговоре. Извините меня.

— Как быстро вы сдаёте позиции! Шаг вперёд и два шага назад.

— Просто мне не десять лет, и я не поклонник торжественного суесловия.

— Считайте мою речь излишне пафосной. Пустой. Бессмысленной. Подберите ещё десяток синонимов, чтобы охарактеризовать её так, как будет угодно вам. Это ваше право, которого, заметьте, я у вас не отнимаю. Хорошо... Вы сказали, что талантливый человек не может жить просто. А вы, Северус, считаете себя талантливым человеком?

— Я способный. Талантливый имел бы успех и признание. Как вы... Теперь немного о том, почему с момента начала разговора не прошло и пяти минут, а он уже утратил для меня смысл. Итак, начнём с ваших слов: «Что вам мешает жить так, как вы считаете нужным?» Ответ здесь настолько очевиден, что не верится, будто вы о нём не в курсе. Первое, что мешает — наличие в анамнезе уголовного преступления. Второе — калечество. Третье — отсутствие личной свободы, лишь отчасти обусловленное предыдущими двумя факторами. Четвёртое — отсутствие близких, знакомых, друзей — любого человека, который мог бы в достаточной мере меня уважать, чтобы я мог его просить о содействии. Пятое — знания, которые для многих являются символом компромата. Что из этих факторов вам не известно? И кем, кроме идиота, нужно считать меня, чтобы лезть ко мне с этим дурацким пафосом?

Резко?.. Да, пожалуй. Набрать дыхания в паузе между горячими накатами боли — и продолжить. Она — хороший специалист, через некоторое время заметит объективные признаки начинающегося приступа… Я должен успеть.

— Ставить для себя цели... Отличный совет, доктор! Аплодировать бы ему стоя, да вот беда: я — ничтожный инвалид, у меня встать не получится. Вы, вроде бы, проницательная женщина, мэм... Но даже тесно общаясь со мной, не заметили, что цель давно стоит. То есть — пафосное пустословие... с продолжением. А утверждение, будто только в моей воле, как распорядиться своей жизнью и возможностями — не только пафос, но и прямая ложь. И вы это знаете. Разве это откровенность, доктор? Разве это вообще разговор доктора с умным человеком?..

Молчит. Это хорошо. Есть шанс, что дослушает.

— Теперь о том, как я… хотел бы жить. А то ещё, чего доброго, подумаете, будто я не знаю, чего хочу. Здесь три ответа: одиноко, свободно и результативно. Лаборатория в не слишком перенаселённой местности меня бы устроила. Исследования трансмутационных процессов, раз в год публикации или конференции с коллегами — возможно, я бы и физически это потянул со временем. Стоять у атонора можно и с одной рукой, и даже сидеть, это к детям на кафедру не выйдешь таким, каков я теперь... Но моя фамилия не Слагхорн и не Фламмель. У меня нет ни счета на 17 миллионов в Гринготтсе, ни философского камня в трансмутационной стадии солярного плавления, который может вышибать электроны из кристаллической решётки, превращая черные металлы в золото... Лаборатории мне не открыть. Вы в курсе, что все до единой мои научные работы, начиная с реферативного цикла за 6 класс и кончая «магматической трансмутацией», опубликованной в «Аnnals» — всё написано в подвалах на даче Малфоя? Делаешь 170 граммов яда по заказу Лорда — получаешь два часа на опыт по холодному экстрагированию таксонита... А вы как думали?

Снова молчит… Продолжаем!

— Сейчас я еще более нищ, чем в 16-20 лет, и к тому же поражён в правах и искалечен. А ещё я — реалист. Поэтому вижу границу между «я хочу», «я могу» и «от меня надо». Вот какому человеку вы сказали о том, что ему никто и ничто не мешает жить так, как хочется. Поэтому если вы хотите поговорить со мной откровенно, не ведите беседу так, как будто перед вами неразумное животное, ведущееся на рекламу здорового образа жизни.

Наконец, она прерывает молчание:

— Вы сообщили факты. Вы правы во всём, Северус, однако практически к каждому из ваших фактов можно добавить «но», которое существенно меняет нарисованную картину. Вы находитесь под следствием, в отношении вас возбуждено уголовное дело. Всё так. И здесь первое «но». А именно: в вашу защиту готовы выступить Гарри Поттер и Минерва Макгонагалл. Вы думаете, к общепризнанному герою войны и соратнице Дамблдора не прислушаются?

Соратнице убитого мной Дамблдора. Да… Аргумент, ничего не скажешь!

— Это два серьёзных свидетеля защиты, которыми вы уже располагаете, хотя предварительное следствие по делу ещё толком не началось. Не сомневаюсь, что найдутся ещё люди, которые займут в суде вашу сторону. Поэтому, уж простите меня, Северус, но я уверена, то по этому пункту ваши дела не так плохи, как могут показаться. Второй момент, на мой взгляд, гораздо серьёзнее первого. Я не буду вас обманывать и говорить, что ваше исцеление — вопрос ближайшего времени. На реабилитацию уйдут годы, если не будет найден действенный метод, который позволит ускорить процесс. Вы сейчас слабы физически, ограничены в движениях, вынуждены прибегать к сестринской помощи, которая, безусловно, воспринимается вами как унижение и нарушение личного пространства, но! Вы слышите, Северус, тут тоже есть «но». Вы не первый больной, который находится в таком состоянии. И не первый, кто из него выберется. Вы встанете на ноги, сумеете себя самостоятельно обслуживать уже в обозримой перспективе. Это я вам говорю, как целитель. Это не будет легко, вам придётся приложить массу усилий для восстановления, но вам уже не грозит превратиться в растение или обезуметь, как иногда, к сожалению, случается с другими пациентами.

Конечно. Если до сих пор не сошёл с ума, пока каузалгия вырывает мне нервы пучками, значит, вероятно, уже и не сойду. Браво, доктор!

— Следующий пункт. Отсутствие личной свободы — так, кажется, вы его обозначили? Как только вы будете оправданы и сможете более или менее восстановиться, свобода вернётся к вам в полном объёме. Если вы, конечно, сочтёте для себя возможным принять содействие других людей и не назовёте его жалостью или подачкой — будь то свидетельские показания в вашу пользу или медицинская помощь... Мне продолжать дальше, или сказанное мной вы снова назовёте пафосом?

— Аргументы достойны... Но... Есть и ваше любимое «но», которое теперь к вам возвращается. Отсутствие личной свободы мне обеспечили не мракоборцы и даже не досточтимый доктор Сметвик... Это вы, мэм, не считаете меня достойным сделать выбор.

…И от этого очень больно, тролль побери. Но вам незачем об этом думать.

— И все же я позволю себе продолжить, Северус. Знания, которые, по вашим словам, многие склонны воспринимать как символ компромата. Намекаете на то, что у вас много врагов, в том числе отнюдь не явных, а скрытых, способных нанести неожиданный удар? В это я охотно поверю. Вы вели слишком насыщенную и необычную жизнь, чтобы остаться незаметным. Однако и здесь есть своё «но». У вас блестящие мозги, Северус. Ваш рассудок не пострадал от полученного увечья и той боли, что вы вынуждены почти постоянно испытывать. Вы не стали безумны, как супруги Лонгботтом. И все ваши умения тоже остались при вас. Я ни за что не поверю, что человек, водивший за нос на протяжении стольких лет самого могущественного мага современности, не найдёт действенного способа нейтрализовать противников, которых вряд ли по коварству и жестокости можно сравнить с Тёмным Лордом...

— За нос, которого нет… Мило, доктор!

— Далее… Отсутствие близких и знакомых, которым вы были бы нужны… Тяжёлый пункт. Возможно, самый тяжёлый и сложный из всех, потому что он подразумевает, что справляться с проблемами вам предстоит в одиночку, не имея возможности получить поддержку тех, кому вы доверяете. Здесь тоже могло быть «но», однако вы вряд ли в это поверите. Поэтому можете считать, что это единственный пункт из вашего списка, который безусловен.

— Вы мне сказали много комплиментов. Попытались, впрочем, неудачно, развенчать мою позицию. Но так ничего и не поняли.

— Комплиментов? Вы не дама, а я не кавалер, чтобы у меня было желание вас ими осыпать. Я сказала лишь то, что думаю. И ваше право верить мне или нет. Что до того, будто я ничего не поняла... Жаль, если это так.

Я мог бы ей объяснить, наверное... Но зачем? Кому это нужно? Она и дальше будет закидывать меня ходульными фразками с ближайшего плакатика в кабинете маггловского психотерапевта. А мне такая «откровенность» ни к чему.

— А знаете, Северус... Я всё-таки скажу вам, в чём я видела ещё одно «но».

В её голосе проступают нотки бесшабашной решимости. Он становится на тон выше, звонче, чем обычно… Вот-вот сорвётся.

— Я хотела сказать, что вы нужны мне. Любым. Впрочем, это всё пафос, не правда ли? Поэтому не буду вас более утомлять. Отдыхайте. До рассвета вас не потревожат. Я скажу сестре, чтобы она пришла в палату позже на пару часов.

Лёгким, совершенно девичьим движением она соскакивает с широкого подоконника. И делает шаг к дверям.

— Не надо, мэм... Я читал работы по психологии и правилам реабилитации инвалидов... Вы ни разу не отклонились от учебников Медакадемии... в сторону настоящей откровенности. А со мной давно не работает примитивная агитация.

Она уже не слышит. Легкие крылья лаймклока, плеснув во мраке, уже не шуршат за выстрелом резко захлопнувшейся двери.

22 августа 1998 года, госпиталь св. Мунго

«Статус официального опекуна пациента, находящегося под судом, позволяет магу-целителю присутствовать при судебных заседаниях и допросах, а также оспаривать и опротестовывать с медицинских позиций следственные действия, способные повлиять на состояние подопечного».

Закон, принятый в начале столетия. Когда при расследовании уголовных дел еще вовсю применялись Флагеллято и жалящие чары. Об Инкарцеро и насильственном угощении Веритасерумом можно не говорить — их подчас применяют и в наши дни. А если маг-целитель сказал, что нельзя, то всё, не имеют права…

Но статус медика-опекуна не только наделяет правами — он нагружает и обязанностями. Например, в случае осуждения обвиняемого к поцелую дементора именно врач забирает из тюрьмы то, что останется от бывшего человека, и определяет его дальнейшую судьбу. А пока это не произошло, обеспечивает готовность к допросам и следственным действиям. Если надо, то и допингом накачает, и в сознание приведёт. А в случае наступления смерти пациента до окончания судебного разбирательства обязан предоставить убедительные доказательства таковой…

— Мне придётся исчезнуть вместе с ним, Руперт.

Мэри совершенно спокойна. Густые каштановые волосы тщательно убраны под форменный чепец, оголённые по локоть руки скрещены на столе.

— Что ты задумала?

— Если процесс будет двигаться к самому страшному из приговоров, я его не допущу.

— Каким образом?..

— Придётся тогда убедительно инсценировать смерть Северуса в моем доме. Поможешь?

— …Да. А что потом?

— Мы уедем. В Америку или куда-нибудь ещё. Я придумаю.

— Ты с ума сошла!

— Отнюдь. Надо будет только позаботиться о достаточном запасе оборотного и документах на другие имена.

— Авантюристка!

— Какая уж есть…

— Ты обратила внимание, как на консилиуме Сметвик напугал министерского коронера? Когда зачитывал выписку из истории болезни, всем видом показывая, что случай сложный, что молодые коллеги не справляются, что он, как ответственное лицо, ни за что не ручается. Обсыпал латинской терминологией, вряд ли понятной собеседнику…

— Ну, кое-что и коронер должен понимать…

— Есть то, чего ты не можешь знать, а я краем уха слышал. Когда уже выходили из палаты, шеф привстал на цыпочки — этот коронер такой дылда! — и шепнул ему в самое ухо: «Жаль, что торжества общественной справедливости в данном случае мы, скорее всего, не дождёмся... Мы, конечно, сделали всё, что могли... но вы сами видите. Полагаю, что пребывание мистера Снейпа под домашним арестом под надзором коллеги Макдональд уже не может быть долгим».

— Вот же старый интриган! Он, часом, не Слизерин заканчивал?

— Кажется, Равенкло. Впрочем, он не сказал ничего, что нельзя было бы трактовать, как ложь. Он тебе помогает. И не хочет, чтобы следствие спустило коту под хвост все наши усилия. Кем бы ни был Снейп — для Сметвика это прежде всего живой человек и сложный случай, а уже потом подсудимый, к которому имеются вопросы о членстве в тайных политических организациях.

На широком белом столе ординаторской — жёлтый хрусткий лист пергамента с жирной официальной печатью. «Госпиталь св. Мунго и добровольно вызвавшаяся маг-целитель высшей сертификационной категории Мэри Макдональд милосердия ради заключили с Министерством Магии Великобритании соглашение об оказании паллиативной помощи пациенту С. Снейпу, одинокому, 38 лет от роду, в домашних условиях, дабы последние дни его прошли в уюте и покое».

— С момента подписания этого документа он в полной твоей власти, Мэри.

Странное ощущение — держать в руках жизнь другого человека, словно живую птицу. Надо и не выпустить, и не удавить случайно...

— В полной власти? Да, это так… Огромная ответственность де-факто… и при этом непонимание, как строить с ним общение дальше… Я очень волнуюсь, Руперт. Сама не знаю, почему. Здесь, в госпитале, мы оба находились словно на нейтральной территории. Пытались выстроить свои отношения заново, вычеркнув прошедшие десятилетия из жизни и сделав вид, что мы только-только познакомились друг с другом. В каком-то смысле так оно и было… Иное дело — привести его в мой родной дом. Не гостем, не родственником, а пациентом, о котором я обязана заботиться и чьи интересы защищать… Но наше совместное нахождение на ограниченном пятачке однозначно сломает устоявшееся равновесие. Сложно находиться рядом и не сблизиться. Невозможно не перейти границу «врач — пациент».

— Мне кажется, эмпатия Снейпу вообще не свойственна…

— О, ты многого не знаешь… Но за его стойкость я спокойна. Её сторожит тень Лили. А вот в своей я уже совершенно не уверена.

24 августа 1998 года, госпиталь св. Мунго

Хорошо, что сейчас глубокая ночь, а коридоры пусты. Выскочив из палаты, я быстрым шагом направляюсь к пожарному выходу. Распахнув дверь, спускаюсь вниз по лестнице, перепрыгивая сразу через две-три ступеньки.

От кого или от чего я сейчас убегаю?

От непонимания? От собственных неосторожных слов, которые уже были готовы сорваться в ломкую тишину больничной палаты и многократно усугубили бы и без того непростую ситуацию, сделав её невозможной?

Я бегу от Северуса?

От самой себя?

Или от обиды, которая выворачивает мою грудную клетку рёбрами наружу, лишает самообладания, подступает к горлу готовыми прорваться рыданиями?..

…Оказавшись на нижней площадке, я открываю неприметную дверцу и юркаю внутрь небольшого полуподвального помещения, где когда-то держали разную хозяйственную утварь. У входа до сих пор стоят скребки и щётки, а также пара чёрных пластиковых вёдер. Руперт превратил эту клетушку с единственным крохотным окошком, выходящим в госпитальный двор, в личную курилку и комнату отдыха. Об этом месте никто из сотрудников не знает, и поэтому сюда заходим только мы с ним, когда требуется поговорить тет-а-тет, либо, как сегодня, выдаётся тяжёлый день, и тогда не хочется видеть никого из сослуживцев.

Вся обстановка состоит из узкой короткой кушетки у стены, двух кресел с потёртой гобеленовой обивкой в мелкий цветочек, низкого столика и крошечного холодильника, содержимое которого время от времени пополняется тем, чем можно быстро перекусить на дежурстве. А ещё внутри всегда можно найти проверенное средство для снятия сильного стресса — спирт, который Руперт держит для себя…

Я обессиленно опускаюсь в кресло, сбрасываю туфли, поджимаю ноги и обхватываю себя руками. Меня трясёт. От ощущения нереальности происходящего изображение скачет перед глазами. В виски назойливым дятлом долбится пульс. Чтобы прекратить паническую атаку, я изо всех сил вонзаю ногти в кожу ладоней.

…Северус снова оттолкнул меня. Причём сделал это дважды за последние сутки. В первый раз — когда проигнорировал искренний дружеский жест и не принял протянутой мною руки, а во второй — только что, когда я открылась ему с бесхитростностью девочки-подростка, а он поднял меня на смех.

С того самого проклятого дня в Хогвартсе, когда я призналась ему в любви, я больше ни разу не говорила ему о своих чувствах. Понимала, что ему это не нужно, потому что весь белый свет для него сошёлся клином на Лили Эванс… А для меня — на нём. Так бывает, что уж теперь поделать...

Судьба иногда презабавно шутит. Тасует колоду, раскладывая бесконечный пасьянс и определяя в пару совершенно не тех людей, что нам подходят. Не тех, с кем было бы проще, лучше, безопаснее. А других, способных одной лишь интонацией нанести рану, а расчётливой, хорошо продуманной фразой расколоть душу.

Когда ты не в состоянии никуда спрятаться от вечного ощущения собственной второсортности, ненужности. От этой боли хочется лезть на стену. Или ночью уткнуться лицом в подушку и завыть от бессилия.

Сегодня я едва не совершила несусветную глупость, решив, что Северус в кои-то веки сможет отнестись ко мне без предубеждения. Однако слова, те самые, что поставили бы меня не только в уязвимое, но и зависимое от него положение, к счастью, так и не были произнесены. Если бы я сделала это, они имели бы другой вес, нежели точно такие же, но сказанные наивной школьницей.

Как же горько от того, что я не могу до него достучаться! Что все мои усилия хотя бы немного сблизиться с ним, отогреть, помочь в борьбе с тяжёлой болезнью, идут прахом. Я вижу в его глазах упорное нежелание влачить существование неполноценного, как он думает, человека. Досаду и злость на меня за то, что я мешаю ему окончить жизнь так, как он того желает.

И ведь я не делаю ничего, что могло бы причинить ему вред! Почему он обходится со мной столь беспощадно? Откуда в нём эта уверенность, что я лишь жалею его? Что я — тот самый викарий из притчи, который сначала отогрел, а потом выгнал бродячую собаку… Вернее, не выгнал, а отпустил. И это оказалось даже хуже, потому что приручивший пса священник просто ушёл и не вернулся.

Он… боится? Неужели действительно отталкивает меня только потому, что обычное человеческое участие, которое я ему даю ощутить, лишает его сил к сопротивлению? Он страшится привязаться, поверить, что кому-то действительно нужен, потому что не хочет снова быть отвергнутым, обманутым, сброшенным на дно новой пропасти, выбраться откуда у него уже не хватит ни сил, ни выдержки? Но чтобы настолько сомневаться во мне, нужно вообще не понимать людей и не доверять никому из них.

Стоп. А с чего я решила, будто он что-то обо мне знает и на этом основании готов сделать для меня исключение?

Я для него так и осталась сокурсницей с враждующего факультета, которая, как он наверняка считает, по недоразумению или необъяснимой причуде им увлеклась. Нелепой, пухлощёкой и чрезмерно серьёзной, презревшей стыдливость и рискнувшей первой открыть свои чувства. Совершившей поступок, идущий вразрез с принятыми тогда понятиями о девичьей скромности… И сделавшей это в максимально неподходящий момент, когда его сердце уже было занято и разбито другой.

По прихоти случая именно мне суждено было стать нежеланной свидетельницей его поражений: издевательств Мародёров, внезапного и тяжёлого разрыва с Лили; его отчаянных слёз в коридоре школы, когда, пытаясь спастись от душевной боли, он умышленно причинил себе физические страдания и чудом не искалечил руку; его безнадёжной попытки примирения с Эванс, обернувшейся одиночеством и ещё большим унижением...

Кто из нас в юности не переживал болезненных неудач? У кого нет в запасе неразумных и взбалмошных поступков, совершённых по недомыслию или из-за катастрофической нехватки жизненного опыта, которые неизменно заставляют краснеть за них даже спустя годы? Но чтобы до такой степени зациклиться на былом, поднимать прежние детские обиды на щит своей неприязни к миру, нужно совсем не повзрослеть и до сих пор остаться ранимым, непонятым подростком с обострённой реакцией на несправедливость…

И почему так тошно мне самой? Почему так хочется зареветь — безудержно, навзрыд, как в детстве, спрятав лицо в коленях понимающей и доброй мамы? Что прикажете делать с человеком, игнорирующим меня и обдающим арктическим холодом, но лишь рядом с которым я и чувствую, что по-настоящему живу?..

Взгляд упирается в дверцу холодильника. Поднявшись с кресла, я открываю её, достаю бутылку, в которой плещется пинта чистейшего медицинского спирта. Я прежде не прибегала к такому «допингу», но сейчас, похоже, только он и сумеет мне помочь...

— …Мистер Снейп, видать, наконец-то на поправку пошёл, — в голосе миссис Торсон звучит сдержанная радость. — Поскорее бы! А то намаялся он так, что больно смотреть!

— Позвольте, с чего вы это взяли?

— А сами посудите… Раньше ведь как было? Лежал без движения, как тряпочка. Молчал круглые сутки и даже глаз почти не открывал, хотя уже всё понимал — где он, что с ним. Зато сейчас и злиться начал, и на палатных сёстрах душу отводить, и привередничать. В голосе наконец-то норов прорезался!

— Ну, это уже все наши сотрудники заметили. Скверный характер и капризы, к сожалению, ещё ничего не значат. Хотя, конечно, причуды больного гораздо лучше его апатии.

— Он мужчина, миссис Мэри. Ему тяжко собственную немощь вынести. Потому и капризничает. А как вас стесняется!..

— Меня?

Она утвердительно кивает и улыбается.

— Ну не меня же! Что со старой сиделки возьмёшь? Я-то свой женский век уже давно отжила. Причин у больного на меня досадовать нет. А вот на молодую и внимательную к нему поводы осерчать всегда найдутся. Не одно, так другое придумает. Неловко ему с вами. Не может он вытерпеть, что вы его таким видите.

— Вы ошибаетесь. Действительно, поводов для недовольства у него хоть отбавляй... Но это следствие усталости от постоянной боли и приёма сильнодействующих препаратов. Естественное раздражение человека, который не верит в своё выздоровление. Однако, если говорить объективно, состояние пациента до сих пор очень и очень серьёзное.

— Простите старуху, миссис Мэри, но... я многое за ним подмечаю… Когда вы домой отправляетесь или отдыхаете, он, бывает, со мной за всю смену ни единым словечком не перемолвится — рыба и то разговорчивее. Доктора Остина профессор вообще игнорирует как пустое место. А вас ждёт. Настолько, что изредка даже прерывает своё молчание и спрашивает, когда вы уже наконец на дежурство заступите. И в лице всякий раз меняется, когда вы в палату входите.

— Мы с ним не ладим, миссис Торсон. Сильно не ладим.

Она щурит глаза, смотрит на меня и вздыхает, словно сожалеет о том, что я не понимаю очевидных, по её мнению, вещей.

— Вот что я вам скажу, миссис Мэри. Если бы не вы, мистер Снейп уже давно бы помер. Весь госпиталь знает, как вы о нём заботитесь, а я ведь и подавно вижу. Родная мать ребёнка малого так не выхаживает. Зря вы думаете, что он ничего не понимает. Он ведь не дурак и не слепой…

— Не дурак. Но я вас очень попрошу, миссис Торсон, больше не поднимать эту тему.

...Разговор с сиделкой произвёл на меня гнетущее впечатление, потому что подтвердил и мои собственные подозрения.

Стыд.

Вот главное, превалирующее над всеми остальными чувство, которое Северус испытывает в моём присутствии. Не смущение, как считает миссис Торсон, а жгучий, мучительный стыд, на который я невольно обрекаю его своим уходом за ним... Поэтому такими острыми стали его реакции на переодевание и мытьё — казалось бы, стандартные и совершенно необходимые процедуры, через которые ежедневно проходит любой лежачий больной. Сдаётся мне, он предпочёл бы провалиться в беспамятство, нежели в очередной раз терпеть чужие руки на своём теле и представать в чём мать родила перед женщинами в госпитальной униформе…

Это недовольство росло в нём постепенно. В первые дни после отмены опийных препаратов он только закрывал глаза и уходил в себя. Но чем быстрее его разуму возвращалась прежняя ясность и острота, тем сильнее Северус бунтовал против собственной беспомощности и невозможности делать элементарные вещи.

Оставаясь нагишом, он начал зажмуриваться, зажиматься, цепенея от любого моего прикосновения. Рискуя словить болевой приступ от резкого движения, судорожно пытался поднести здоровую руку к паху, чтобы создать иллюзию защищённости от посторонних взглядов. Даже его бескровные щёки в такие моменты розовели, яснее ясного свидетельствуя о том, как непереносимо для него вторжение в личное пространство.

Я вспоминаю, как мы с сиделкой переодевали его. Его резкую, звенящую гневом реплику «не рассыплюсь!» и готовность лежать в мокрой от пота одежде, терпя неудобства и кожный зуд. Лишь бы только мы обе как можно скорее оставили его в покое и тонком панцире льняной госпитальной рубахи. Когда я придерживала ладонями его затылок, то видела испарину на лице, крепко сжатые веки, закушенные губы… Чувствовала, как он дрожит. Его напряжение передалось мне, и я неожиданно испытала приступ изнуряющего стыда, представив, что мы с ним поменялись местами. Что это я беспомощная пациентка, а он — опытный целитель, с профессиональным интересом наблюдающий за моим состоянием…

Эта ослепительная вспышка пронзила меня насквозь, но тут же отступила перед единственным доводом: сестринский уход — необходимая и крайне важная часть лечения. Пройдёт время, и силы к Северусу вернутся вновь. Он обязательно забудет все неприятные моменты, когда сможет обслуживать себя самостоятельно. Так забывает родовые муки женщина, потому что радость материнства заслоняет для неё перенесённые страдания.

Северус зря стыдится меня. Ему невдомёк, что для целителя сакральность и неприкосновенность физической оболочки исчезает ещё в студенчестве — после визитов в анатомичку и первого же вскрытого трупа. К телу постепенно формируется отношение, как к рабочему материалу — привычному, требующему внимания и знаний. Каждому из нас от природы дана совершенная, сложная система взаимосвязанных органов. Однако без странной и необъяснимой субстанции под названием «душа» эта система не только не работает, превращаясь в пир для опарышей, но и не имеет вообще никакого смысла.

Живое тело не может ведать стыда, а способно лишь посылать настойчивые сигналы о помощи, когда часть его функций нарушена или потеряна. Мучается, смущается, злится, досадует, выходит из себя и обижается не тело, а то, чему оно служит вместилищем. То, что заставляет человека чувствовать и испытывать всю гамму эмоций. И вот к этому невидимому, ранимому и трепещущему началу мне хочется приблизиться, чтобы утешить его и подарить покой.

Потому что я уверена: нельзя опускать руки даже в самых, казалось бы, безвыходных ситуациях. Смерть тоже можно встретить по-разному. Но лучше сделать это, понимая, что она пришла за тобой не на пике слабости, а только тогда, когда несломленный дух боролся с ней до конца.

А ещё в жизни всегда есть место надежде. И чуду.

…Того обожжённого драконом юношу, о котором недавно упоминал Руперт, звали, как ирландского святого — Патрик. Но отделение запомнило его по прозвищу, которое ему дал мой друг, случайно брякнув неосторожное слово в кругу коллег.

Уголёк.

Когда Остин прямо с ним на руках, чтобы сэкономить лишние минуты, критически необходимые для выживания пострадавшего, появился в приёмном отделении Мунго, парень был мало похож на живого человека. Из-за тяжелейших ожогов всё его тело превратилось в одну сплошную кровавую рану. Кое-где струя огня из пасти дракона не только сожгла ткани и сухожилия, но и успела обуглить периост и кортикальную поверхность костей. Несмотря на всю квалификацию наших целителей, таких тяжёлых пациентов им удавалось спасти крайне редко.

Но Руперт со своей бригадой его вытащил. Это было рукотворное чудо профессионализма врачей и невероятной воли пациента к жизни. Сколько пришлось перенести этому мальчишке, до сих пор, наверное, знает только он один. В первое время он даже не лежал на кровати, а постоянно парил над ней, лишённый возможности двигаться, подвешенный левитирующим заклинанием. Вначале больного ввели в искусственную кому, а позже, когда состояние несколько стабилизировалось, его большую часть времени держали под сильными обезболивающими. Все перевязки ему делались исключительно под наркозом, пока под действием сложных зелий не восстановились кости, а раны не начали затягиваться и покрываться новой кожей.

У палаты день и ночь дежурила мать Патрика. Специально для неё в коридоре поставили диван, на который она могла прилечь, когда её совсем оставляли силы. Эту женщину, ещё далеко не старую, но всего за несколько дней поседевшую от горя, все наши сотрудники поддерживали, как только могли. Она благодарила их за помощь, но верила одному лишь Остину.

Стоило ему появиться в дверях реанимационной палаты, как она бросалась к нему с безмолвным вопросом в глазах, застывших на обезумевшем от тревоги лице. Руперт не лгал ей, чтобы зря не обнадёживать, и подчёркивал, что положение очень серьёзное. А потом терпеливо, подробно объяснял, какие именно объективные факторы свидетельствовали, по его мнению, пусть о незначительных, но всё же улучшениях в состоянии её сына. Он предотвращал её слёзы, успокаивающе накрывал сцепленные до судороги ладони своей огромной ручищей, просил держаться и не паниковать раньше времени. Я тогда поразилась тому, насколько он, несмотря на присущие ему нахальство и язвительность, оказывается, может быть деликатным и внимательным к совершенно постороннему человеку, и как близко к сердцу способен принимать чужую судьбу…

В палату к Патрику мать не входила, несмотря на отчаянное желание его увидеть и имевшееся у неё законное право допуска в реанимацию. Но Руперт смог убедить её, что риск инфицирования ран у ожогового больного невероятно высок, и поэтому пока нужно потерпеть, не мешать целителям в их работе и верить, что всё будет хорошо. Хотя, подозреваю, что он прежде всего хотел уберечь женщину от тяжёлого зрелища… Слыша его слова, она сникала, молча кивала, её худенькие плечи содрогались от беззвучных рыданий. Однако Руперту она никогда не перечила. Доктор Остин превратился для неё во всесильное верховное божество, от которого зависело, выживет или нет её сын.

Патрик выжил.

Несмотря на свой молодой возраст, он повёл себя с удивительным мужеством. И откуда в нём взялась столь поразительная, необъяснимая стойкость? У него хватило сил вынести не только беспомощность и непрекращающиеся боли, но и предательство своей девушки. Она появилась в госпитале всего однажды, когда к больному наконец-то разрешили недолгие визиты посетителей. Я видела, как из палаты интенсивной терапии, куда перевели Уголька, выбежала светловолосая красавица. Зажав рот руками, чтобы сдержать истерику, она бросилась к лестнице, едва не сбив с ног идущую ей навстречу сиделку. Больше в Мунго она не появлялась.

О её неприглядном поступке коллеги ещё долго судачили, однако я сама была далека от мысли осуждать неопытную дурёху, которую чисто по-человечески способна была понять. Не каждая в таком возрасте смогла бы выдержать столкновение с жестокой реальностью. Вместо симпатичного голубоглазого парня, который ей наверняка очень нравился, она увидела вдвое потерявшую в весе и замотанную бинтами фигуру. Без волос, с обожжённым, лишённым бровей и ресниц лицом, покрытым розовыми лоскутами свежей, тонкой, просвечивающей кожи.

Методики симплексов не позволяют лечить ожоги столь же успешно, как это делает магическая медицина. В мире магглов Патрик, если бы и выжил, то на всю жизнь наверняка остался бы изуродованным инвалидом. Но в госпитале, после сложного, выматывающего лечения его смогли привести в весьма приемлемое физическое состояние. И не только сохранили юноше лицо, но и сумели сделать его почти прежним. Почти — потому что целители, пусть даже самые опытные и знающие, всё же не всесильны.

Как и Северус, Патрик терпел сильнейшие боли. Он боролся со своим состоянием, сжав зубы, и точно так же был вынужден принимать постороннюю помощь, выносить чужие прикосновения, смиряться с собственной наготой во время гигиенических процедур.

«Кусок горелого мяса». Так едко и горько наверняка охарактеризовал бы себя Снейп, окажись он на месте Уголька. Интересно, а что бы он сделал тогда? Подождал бы возможности выписаться из госпиталя, а потом принял яд? Или уехал бы в заброшенный уголок света, куда почти не дотянулась цивилизация, и жил бы там отшельником, ненавидя собственную судьбу? Впрочем, нет. Если бы у него был шанс сохранить функциональность обеих рук, он бы, наверное, рано или поздно смирился с тем, что с ним случилось. А до того, как он выглядит, Северусу и прежде не было никакого дела…

Зато Патрик поразил тогда всех нас. Ещё толком не оправившись от беспомощного состояния, он начал… флиртовать с девушками! Было ли это защитной реакцией его психики или следствием лёгкого, общительного характера, но как только он пошёл на поправку, то моментально начал оказывать знаки внимания самым молодым и симпатичным сотрудницам, дерзко заигрывать с ними, рассказывать им анекдоты и смешные истории. Где вы видели больного, который был бы способен смущать до пунцовых щёк сестёр милосердия в то самое время, как его самого отмывали от испражнений или перевязывали?

Уголька за его жизнелюбие обожало всё отделение. Но более всего с ним подружилась Тереза Рич, которая была года на три или четыре его старше. Единственная девушка в бригаде Остина, которую он лично взял под своё покровительство. Одарённая целительница, недавно окончившая Академию колдомедицины, чьи способности и твёрдый характер мой друг оценил сразу после её первого появления на практике в Мунго. И крепко её запомнил.

Тереза незаметно для самой себя сблизилась с Угольком. Началось всё с того, что он потребовал ежедневно приносить ему зеркало, внимательно разглядывал в нём своё отражение, чтобы привыкнуть к тому, как он выглядит. Улыбался во весь свой белозубый рот, шутил что-то насчёт того, что шрамы лишь украшают мужчину, который уже может считаться красавцем, если внешне хоть немного симпатичнее мартышки. Подмигивая, спрашивал, согласится ли Тереза пойти с ним на свидание, когда его выпишут, и не нужен ли матери такой обворожительной особы работящий и нескучный зять. Девушка прыскала в кулак, смеялась и… не относилась к нему, как к больному, который ещё совсем недавно балансировал на грани жизни и смерти…

Надо сказать, что целители точно такие же люди, как и все остальные, поэтому служебные интрижки и романы на рабочем месте у них тоже случаются. Причём не только с коллегами, но и с пациентами. Но в силу многих специфических нюансов нашей профессии такие отношения редко перерастают во что-то серьёзное. Хотя есть, конечно, и исключения из правил. Тереза стала таким исключением, когда после выписки Патрика уволилась из госпиталя и уехала с ним вместе в Ирландию. Мы потом навели справки и узнали, что она вышла за него замуж, родила сына.

Руперт, разумеется, ещё очень долго бурчал, говорил, что больше никогда и ни за что не возьмёт в свою бригаду ни одну женщину, которая ради своих чувств может так легко бросить ответственную работу. Но я знала, что столь нарочитое недовольство демонстрировалось им больше для вида, а на самом деле он был очень рад за ребят. История Уголька, которого он спас, несмотря ни на что, закончилась счастливо.

Но бывали и другие случаи, когда какой-либо из тяжёлых пациентов Руперта умирал: от этого, увы, не застрахован даже самый лучший и везучий целитель. Тогда я находила его после дежурств здесь, в курилке, сидящего с отсутствующим видом. Напряжённого до такой степени, будто его тело медленно растягивали на невидимой дыбе. Пропахшего сигаретным дымом, иногда сильно нетрезвого — если не удавалось спасти женщину или ребёнка. В такие минуты я садилась рядом с ним, обнимала, прижималась лицом к его плечу. И молчала, пока Руперта немного не отпускало. Никакие слова не способны вернуть ушедшего человека его родным, а хорошего медика, на руках которого скончался пациент, невозможно сразу убедить в том, что он не допустил ни единой ошибки в лечении и абсолютно всё сделал правильно, исчерпав имевшиеся у него возможности для спасения больного.

Мужчины вообще гораздо хуже переносят свои поражения, чем женщины. Они менее гибки и всё переживают внутри. У нас есть безотказное средство, позволяющее сбросить часть негатива — слёзы. Женщину никто не станет за них осуждать, в то время как мужчину, позволившего себе прилюдно проявить эмоции и не сумевшего сдержать чувства, почти наверняка назовут слабаком. Чем он сильнее и ответственнее, тем больше носит в себе неизжитой боли, невысказанных обид, памяти о тяжёлых событиях. И этим, увы, значительно укорачивает свой век, если не находит близкого друга, с кем может поделиться самым сокровенным…

Я могла бы стать таким другом для Северуса. Если бы он только поверил мне и не начал по укоренившейся годами привычке искать во всём подвох. Я сказала ему, что человеку нужен человек. Но понял ли он подлинный смысл моих слов? Или из-за своей озлобленности счёл, что я пытаюсь навязать своё постылое общество «неразумному животному, ведущемуся на рекламу здорового образа жизни»? Да… уж что-что, а формулировать фразы, сочащиеся ядом и вводящие собеседника в ступор, он научился блестяще…

А меж тем я имела в виду только одно: каждому из нас необходимо неравнодушие. Хотя бы кто-то один достаточно близкий, кто в самых непроглядных жизненных потёмках не испугается стать поводырём и выведет к свету. Кто не будет судить, а постарается понять...

Целители не выполняют работы младшего персонала госпиталя. Не подменяют сиделок у постелей даже самых тяжёлых пациентов. Но я взяла на себя уход за Северусом, поскольку знала: никто лучше меня с этим не справится, потому что нет внимательнее и нежнее рук любящей женщины. Они не ведают ни устали, ни брезгливости. Исходящая от них сила способна врачевать и облегчать боль, взаимодействуя с человеком на тонком, неподвластном рациональному объяснению уровне.

Когда Северус большую часть времени находился без сознания или спал под действием сильных лекарств, именно мои руки, державшие безжизненную ладонь или прижимавшиеся к пылающим вискам, поразительным образом стабилизировали его состояние. Я отдавала ему часть своих жизненных сил, но это не истощало меня, вот что странно! Моя собственная магия принимала его настолько, что при каждом прикосновении я ощущала тело Северуса как продолжение собственного. Я будто замыкала пальцами невидимый контур, по которому свободно текла исцеляющая энергия. Северус переставал метаться, успокаивался, затихал. Его дыхание становилось глубже, уходил жар. Удивительно, но его организм каким-то неведомым образом знал, что именно ему требуется в данный момент, и не позволял разуму пациента вмешаться и преждевременно всё испортить.

Я не учла только одного — того, что Северус, к которому быстро вернётся его бескомпромиссность в общении, перенесёт личное отношение ко мне на все попытки ему помочь. И станет воспринимать их как нечто назойливое, угнетающее, враждебное… Но в то же время неизбежное.

...Во рту медленно тает острая спиртовая горечь. Я лежу на кушетке и смотрю в потолок. Словно Северус может услышать мой голос через несколько этажей, произношу вслух:

— Любовью нельзя оскорбить или унизить. Невозможно. Если бы ты только это понял, насколько проще было бы нам обоим…

Опьянение медленно подбирается ко мне, обволакивает, смотрит на меня чёрными презрительными глазами...

Как глупо… Я впервые в жизни напилась из-за мужчины. Что вдвойне прискорбно — из-за мужчины, которому ничуточки не нужна…

Я не преследовала его своими чувствами. Они жили во мне, как светлая память о прошлом, питающая сильными эмоциями настоящее. Даже нанесённая мне обида со временем сгладилась, оставив после себя только признательность за то, что именно Северус пробудил мою душу от спячки. Что благодаря ему она любила, тосковала, маялась, взрослела… Жила. Наполняла моё существование смыслом.

Сейчас она болит и не находит себе места, потому что Северусу угрожает опасность. А он не делает ровным счётом ничего, чтобы выйти из этой ситуации. Спокойно и бесстрастно роет себе могилу, не стремится защититься, не позволяет себе надеяться на то, что и у него тоже может быть будущее, не ограниченное стенами больничной палаты.

И всё же я верю, что нынешний тяжёлый период обязательно пройдёт. Истает пролившейся дождём грозовой тучей, и тогда вновь выглянет солнце. Я постараюсь сделать всё, чтобы кошмар, связанный с болезнью и судом, поскорее остался позади. И для этого готова пойти на что угодно: на подлог, инсценировку, похищение, обман, нарушение закона.

Меня интересует спасение, а не его цена лично для меня.

…Бледное лицо вновь возникает передо мной. Висит в воздухе. Молчит. Тонкие губы осуждающе поджаты. Глаза, выражения которых я никак не могу понять, устремлены на меня.

Под их пристальным взглядом я чувствую себя холодной, склизкой медузой, выброшенной на берег моря под палящие лучи. Моё тело медленно растекается в стороны, становится похожим на желе, мелко и противно трясётся.

…Да, Северус. Я раз за разом вторгаюсь в твою судьбу, не спрашивая, хочешь ли ты этого. Но ты не оставил мне выбора, когда решил сдаться без борьбы. Поэтому я сделаю так, как считаю нужным.

И снова ничего тебе не скажу.

Ненавидь меня за это сколько угодно. Злись, презирай, досадуй, но только живи.

Живи…

24 августа 1998 года, госпиталь св. Мунго

…Если она хотела говорить — надо было говорить, а не программу вдалбливать. Я ведь полностью открылся в разговоре… И теперь мне всё равно, какой будет моя последняя тюрьма.

Она предложила, я согласился. И жалею. Снова жалею! Потому что доктор Макдональд струсила быть откровенной даже после моего примера. Ей оказалось слабо быть мне другом, а психотерапевта я не вызывал. Только и всего…

Через десять минут в палату заглядывает сонная ночная сиделка. Зажигает лампу. Не Торсон — та, видимо, отдыхает. Дородная сорокапятилетняя ведьма с прилипшими ко лбу напомаженными темными локонами, торчащими из-под чепца. Поправляет подушки, помогает сменить позу. Тусклым дежурным голосом спрашивает о моих пожеланиях…

— Как вас зовут?

— Глэдис… Глэдис Коринна Бэкстоун.

— Я вас не видел раньше.

— Меня перевели из другого отделения. Дина и Сьюзен отказались с вами работать… Считают вас капризным… Одна миссис Торсон говорит, что это блажь. Молодым с вами трудно, конечно, но меня, надеюсь, вы не разочаруете, профессор?

— Во-первых, миссис Глэдис, я попросил бы не титуловать меня таким образом. Во-вторых, я вас не очаровывал, а стало быть, не могу и разочаровать.

— Может, снотворного? До рассвета еще часа три-четыре…

— Три часа двадцать две минуты, если быть точнее. Нет. Воды, еще одну подушку — лечь повыше, а также перо и пергамент, пожалуйста... И не вздумайте погасить лампу, когда будете уходить.

— Я не уйду до утра, ваш режим предусматривает постоянное наблюдение.

— В таком случае, перо не должно быть самопишущим. Мне нужно составить официальное письмо, а диктовать его вслух я не намерен. Поставите на кровать переносной столик, нальёте мне чернил и сядете так, чтобы не видеть текста. Понятно?

— Жаловаться, значит, будете? А на кого?

— На вас, если вы будете и впредь столь же любопытны, миссис Глэдис!

Сестра насмешливо фыркает. Но, поправив одеяло, водружает над кроватью низкий складной столик. Перо — чёрное, обтрёпанное, с забитым сгустками чернил длинным растрескавшимся очином — неуклюже ложится в мою руку.

— Ничего получше у вас нет? Этим оружием двоечника просто невозможно ничего написать! Видно, вы нечасто вспоминаете о том, что грамотны, если ваши канцелярские принадлежности в таком плачевном состоянии!

Её выпуклые желтовато-карие глаза останавливаются, мгновенно погаснув…

— Это сына… Дэлвина… Немногое, что из его личных вещей мне отдали в школе… Остальное — метлу, учебники, даже значок болельщика — разобрали на память ребята с Равенкло. У меня остались только сова и это перо.

Да, конечно, Дэлвин Бэкстоун… Равенкло, высший балл на СОВ по зельеварению и трансфигурации. Собирался в мракоборцы. Случай схлестнуться с настоящим тёмным магом представился ему гораздо раньше, чем могли быть поданы документы в Академию Аврората… Еще одна жертва — из полусотни, отяготивших мою совесть…

— Извините, мэм.

Она отходит куда-то вглубь палаты, к столу. Должно быть, беззвучно плачет.

Поковыряв ногтем неряшливый очин, я окунаю перо в дешёвую школьную «непроливашку».

«Старшему магу-целителю госпиталя св. Мунго Бонэма…»

Рука предательски дрожит над гладким желтоватым листом. Зачем вы ушли, Мэри? Почему нельзя было отказаться от ваших глупых проповедей? Ведь это был, возможно, наш последний шанс понять друг друга. Еще неделя-другая, и вас, записанную моим лечащим врачом, вместе с дежурным следователем, коронером и менталистом из Аврората вызовут, чтобы освидетельствовать тело осуждённого Северуса Снейпа после приведения приговора в исполнение. И в камере, где стены ещё будут покрыты тонким хрупким инеем после визита дементора, вас будет ждать моя пустая оболочка. Слюнявый безнадёжный идиот с безвольно погасшим взглядом…

Без мысли. Без эмоций. Без души.

Интересно, а буду ли я тогда чувствовать, например, эту боль?.. Должно быть, возможность скулить и метаться у меня останется, ведь воли лежать с каменным лицом уже не будет. Я не буду понимать, что от любого движения только хуже. Впрочем, осознавать боль будет тоже уже некому и нечем. Хоть это — к лучшему…

Если бы вы действительно могли быть со мной откровенны в эту ночь, именно вас я попросил бы достать мне яду. И вы нашли бы способ мне его дать. Избавить от жизни без жизни… Я уверен в этом.

Уверен…

Своим бегством в душную больничную ночь вы меня сегодня предали. И я имею полное право вычеркнуть вас из остатка своей нелепой судьбы. Вот этим обкусанным пером погибшего по моей вине ученика взять — и вычеркнуть. Потому что ещё раз увидеть вас, снова почувствовать прикосновение тёплых нежных ладоней — выше сил.

Вам достаточно было сегодня решиться и вернуться ко мне. А теперь я сделаю так, что вы не сможете вернуться уже никогда. Довольно колебаний. У пациента, даже паллиативного, есть право отвода лечащего врача. И закон никак не регламентирует причин такого отвода. Я могу указать что угодно — от недовольства стилем общения до недоверия вашей компетентности, от неприемлемого графика вашей работы до нежелания и далее представать перед вами нагим… Любая глупость — за мой счёт, разумеется…

Старший маг-целитель Сметвик, многомудрый Гиппократ, должен будет в течение трёх дней принять решение и предоставить вам замену. Проигнорировать моё мнение у него права нет. Хотя… больница, конечно, может найти причину не удовлетворить прошение.

Надо постараться сформулировать письмо так, чтобы эти причины даже не искали…

24 августа 1998 года, госпиталь Св. Мунго

— Мэри, Мэри… Подъём… Просыпайся…

Сквозь толщу сна я чувствую, как чьи-то руки настойчиво трясут меня за плечо. Попытка провалиться обратно в беспамятство не удаётся: крупные ладони смещаются мне на уши и начинают их растирать. Исключительно мерзкое ощущение.

Сделав усилие, я открываю глаза и в нескольких дюймах от себя вижу лицо Руперта.

— Наконец-то очнулась! — облегчённо выдыхает он. — Тебя ищет Сметвик. Старик вне себя.

Я мычу нечто невразумительное.

Увидев моё состояние, он слегка присвистывает, но, кажется, почти не удивляется, словно предвидел нечто подобное и ждал, когда же наступит момент моего срыва.

— Что-то стряслось между тобой и этим… фруктом?

Меня хватает только на то, чтобы развести руки в стороны и цокнуть языком.

— Ясно. Тотальное непонимание?

— Зришь… в корень.

— А ты в курсе, что Снейп накатал шефу на тебя жалобу?

Я поднимаю на него глаза и тупо переспрашиваю:

— Жалобу?

— Ну да. Не знаю, чем ты умудрилась его так достать, но только он хочет твоей крови.

— Крови?..

Меня мутит. Я пытаюсь сфокусировать взгляд на лице Руперта, но глаза моментально начинают болеть и сами собой закрываются. Веки делаются свинцовыми. Мне всё труднее удерживать концентрацию и вникать в смысл слов друга.

— Твоего отстранения, — терпеливо объясняет он. — Требует незамедлительно предоставить ему другого лечащего врача. Сметвик показал мне бумажку, которую ему недавно принесли. Буквы бисерные, строки одна на другую налезают… Сразу видно, что Снейп сам писал, не прибегая к помощи самопишущего пера или услугам сиделки. Но он очень убедителен в своих аргументах. Если бы я не знал, что речь идёт о тебе, то поверил бы, что у нас в отделении работает сухарь и бездарь, которого нужно с треском вышибить из профессии.

— Пусть вышибают. Мне всё равно.

Я поворачиваюсь на кушетке — лицом к стене. Голова плывёт. Я хочу заснуть, чтобы ничего не видеть, не слышать, не чувствовать. В конце концов, я тоже человек. И даже женщина. Мне может стать плохо? Может. Поэтому пусть все оставят меня в покое и идут… к драккловой матери…

— Скажи… шефу, что ты… меня не нашёл, — с трудом говорю я и устраиваюсь поудобнее, сворачиваясь калачиком. Желая спастись от сотрясающего всё тело липкого озноба, ищу, чем накрыться. Тяну руку в поисках несуществующего одеяла. Не нахожу и, сложив ладони вместе, устраиваю их под щекой.

— Та-а-к… Давай-ка без глупостей.

Руперт бесцеремонно разворачивает меня к себе, подхватывает за плечи и приводит в вертикальное положение. Хлопает по щекам, отчего моя голова мотается из стороны в сторону, как у китайского болванчика. Держит, чтобы я снова не завалилась набок.

— Через полчаса планёрка. Появляться на ней в таком состоянии, думаю, тебе не стоит. В сплетнях потом утонешь. Я уже не говорю про втык от Старика. Значит, будем минимизировать последствия и приводить тебя в чувство испытанными средствами.

Он выпрямляется, роется в навесной аптечке на стене, что-то достаёт оттуда, берёт со стола стакан, наливает воду, в которую добавляет несколько капель из маленького пузырька. В воздухе разливается резкий аммиачный запах нашатыря. Ногой придвигает к кушетке ведро.

— Руперт, не надо…

— Без возражений!

— Я не буду эту гадость!!!

Сильными пальцами он плотно зажимает мне нос и подносит к губам стакан, не обращая внимания на мои жалкие попытки вырваться. Жёстко командует:

— Пей! Иначе мне придется прибегнуть к чарам отрезвления, а после них… Сама знаешь!

Зная, что спорить с ним себе дороже, я делаю несколько маленьких глотков, но он безжалостно вливает в меня ещё и ещё. Закашлявшись, я чувствую, как оглушённый нашатырным спиртом желудок готов без лишних раздумий отдать всё, что в нём скопилось, и ещё добавить сверху, лишь бы только его прекратили терзать... Я резко наклоняюсь над ведром. Слышатся отвратительные звуки сильной рвоты. Меня выворачивает так, что темнеет в глазах. Кажется, ещё немного, и в горле от напряжения полопаются все сосуды.

Руперт придерживает меня. Его голос спокоен и даже чуть насмешлив:

— С боевым крещением тебя, подруга…

Ему ответом становится новый приступ, во время которого я едва не выплёвываю пищевод.

— Ничего-ничего, не жадничай… Отдавай всё до капли. Зато сейчас будешь как стёклышко.

Вот же… негодяй!

Я вытираю выступившие от натуги слёзы, тяжело перевожу дыхание, содрогаясь от гадкого привкуса: во рту сейчас будто облегчилась целая стая кошек.

Руперт с понимающей ухмылкой очищает ведро заклинанием и смотрит на меня так, словно впервые увидел. Поражённо говорит:

— Да, Мэри… Всё-таки ты не устаёшь меня удивлять…

— Ты... изувер, Руперт…

— Может быть. Но если не хочешь, чтобы Старик тебя сегодня съел на завтрак и закусил твоей репутацией, то, как только начнётся летучка, немедля отправишься в душ и приведёшь себя в порядок. Надеюсь, сможешь туда проскочить незамеченной? Или мне перекидывать тебя через плечо и тащить самому?

Я чувствую себя так, словно мои кишки по очереди вытянули, прополоскали в тазу под проточной водой, а потом через горло запихали обратно. Скользкие, мокрые… Закрываю лицо ладонями, борясь с новым позывом к тошноте. Но желудок пуст, и спазм меня вскоре отпускает.

— Слушай, Мэри, а сколько ты выпила? — вдруг подозрительно спрашивает Руперт. — Чисто научный интерес. Какая доза нужна токсикологу, чтобы избавиться от стресса?

— Половину того, что там было… Или больше… Не помню…

— Сколько?!

Он подходит к холодильнику и достаёт оттуда бутылку, чтобы удостовериться, что я не вру. Слышится его ругательство.

Руперт садится рядом, обнимает меня, а потом резко встряхивает.

— Никогда больше так не делай, слышишь? В следующий раз, если захочешь расслабиться с помощью спиртного, зови меня, — в его голосе сейчас и в помине нет насмешки. Пальцы обеспокоенно сжимаются на моих плечах. — Я-то уж точно сумею проследить, чтобы ты не получила алкогольного отравления и не загремела в реанимацию. Сегодня ты была в шаге от этого… Пьяный человек себя не контролирует. А если он находится в таком нестабильном эмоциональном состоянии, как ты, то тем более… Понимаешь меня?

Я киваю. Мне снова хочется зареветь.

— Ну-ну, всё хорошо, маленькая моя… Ни один мужик не стоит того, чтобы из-за него так убивались. А Снейп твой и подавно. Но он ещё не знает, с кем связался, верно? Одно твоё слово, и я откручу его дурную башку.

— Руперт…

— Давай поднимайся. Приходи в себя. Я принесу сюда чистую униформу и чего-нибудь поесть. Примешь бодроперцового с антипохмельным, потом залакируешь это чашкой крепкого кофе. На вот, кстати. Пригодится. — Он достаёт из кармана упаковку освежающих дыхание мятных пастилок. — Замести все следы всё равно не получится, но, по крайней мере, сможешь нормально соображать и связно разговаривать с начальством. После планёрки зайдёшь с Сметвику, а я пока придумаю, что такого ему наплести, дабы объяснить твоё на ней отсутствие.

Он встаёт, долго и изучающе смотрит на меня. Потом молча выходит за дверь, оставляя меня в состоянии, когда хочется провалиться под землю от стыда.

* * *

В просторном аквариуме, стоящем в кабинете старшего целителя, плавают рыбки. Сметвик берёт из небольшой стеклянной банки щепотку корма и высыпает его в воду, с улыбкой наблюдая за тем, как разноцветная стая, быстро шевеля хвостами и плавниками, наперегонки устремляется к поверхности за лакомством.

Целители Мунго называют его между собой «наш Старик», имея в виду не столько возраст, сколько жизненный опыт и спокойную мудрость. Я не припомню случая, чтобы он хоть раз потерял над собой контроль или повысил на кого-либо из подчинённых голос. В свою очередь, Сметвик почти всех сотрудников, за исключением разве что миссис Торсон и доктора Хантера, считает своими детьми. В его манере разговаривать с персоналом проскальзывают отчётливые отцовские интонации. Как глава большой семьи, он требует ставить корпоративные интересы превыше всего остального и соблюдать существующие правила. Отделение — это его родной дом, где всё подчинено установленному им порядку.

Мой нынешний вызов «на ковёр» — это ЧП локального масштаба. Непредвиденный и досадный сбой в безупречно отлаженной, рациональной системе. Если дошло до разбирательств между пациентом и его лечащим врачом, это, по мнению нашего Старика, наносит ущерб всему госпиталю.

Повинуясь его нетерпеливому жесту, я опускаюсь на стул и кладу ладони на тёмный, массивный, видавший виды стол из орехового дерева, за которым размещаются целители во время планёрок и консилиумов.

— Мэри, что произошло между вами и пациентом из пятой палаты?

Ночная сцена неудавшегося разговора живо встаёт в памяти. Я словно заново слышу колкие интонации Северуса, чувствую, как жалят меня его слова, ранит показное равнодушие. Как от апатии и осторожного согласия побеседовать со мной он за короткий промежуток времени приходит в состояние нервного возбуждения, и тогда мои робкие надежды установить с ним контакт разлетаются вдребезги.

У меня больше нет сил противостоять той бессмыслице, которая льётся на меня во время разговоров с ним, когда он, словно заклинатель рядом с коброй, делает быстрые и незаметные глазу выпады. Северус пытается навязать мне свои заблуждения, норовит сделать так, чтобы я подчинилась его воле, отступилась от всех попыток ему помочь. Более того, он хочет, чтобы я пошла на это добровольно и убедила себя, что это моя инициатива, а не его искусная манипуляция моим сознанием.

— Ничего особенного, мистер Сметвик.

— Не юлите. Я должен понять, на каком основании он требует вашего отвода. Это неслыханный случай! Неслыханный! С момента моего прихода в госпиталь такого не было ни разу, а ведь я застал здесь ещё миссис Хук, обладавшую невыносимым характером. Когда она уволилась, я, хоть и грешно в этом признаться, вздохнул с облегчением. Но вы, Мэри!.. Я не верю, что вы могли беспричинно спровоцировать больного сочинить вот эту ерунду! — Сметвик почти суёт мне под нос исписанный пергамент. — Я всегда относился к вам, как к своей дочери. Гордился тем, что под моим началом работает такой прекрасный и преданный нашему общему делу специалист…

Такое вступление не сулит ничего хорошего. Понурившись, я рассматриваю своё унылое отражение в отполированной до зеркального блеска столешнице. После бессонной ночи и провальной попытки надраться в одиночку голова наполнена тонким звоном, словно того и гляди расколется нагретым стеклом, резко опущенным в холодную воду.

Сметвик, сделав неспешный круг по кабинету, во время которого незаметно наблюдает за мной, наконец, садится напротив... Его глаза изумлённо расширяются. Он тянет носом, как охотничий пёс, почуявший дичь. Багровеет от внезапной догадки. На коже его полных щёк начинают ходить желваки.

…Наивно было надеяться, что контрастный душ, ударная доза кофеина поверх бодроперцового зелья, мятные пастилки и чистый, хрустящий от крахмала лаймклок помогут обмануть проницательность многоопытного шефа. Что он не догадается, чем я занималась несколько часов назад. Его намётанный глаз не проведёшь. А это значит, мне наверняка светит строгий выговор за то, что я посмела появиться на рабочем месте в неподобающем целителю виде. Как пить дать, Сметвик мне его лично влепит. И будет абсолютно прав.

Впрочем, плевать. Уже — плевать. На всё.

— Можно?

В кабинет без стука заглядывает обеспокоенный Руперт. Он мгновенно оценивает мизансцену, делает страшные глаза, и по его лицу я вижу, что он понимает: мои дела плохи.

— Закройте дверь с той стороны, доктор Остин! — взвивается Сметвик.

Мне не по себе, что я предстала перед начальством в таком состоянии. Но ещё хуже стыда, от которого невыносимо горят уши и щёки, ощущение собственного бессилия.

Старший целитель молчит. То и дело поглядывая на меня, он безостановочно барабанит по столу пухлыми короткими пальцами. Этот нервирующий дробный звук отдаётся в висках простреливающей болью. К горлу подкатывает тугой ком тошноты. Я сглатываю его, морщусь и закрываю глаза. Сметвик делает какое-то движение, и я слышу звук льющейся воды.

— Выпейте! — говорит он холодно, впихивая мне в руку стакан. И тут же неожиданно добавляет: — Это не выход, Мэри.

— Простите, сэр. Такое больше не повторится.

Я делаю несколько глотков и чувствую, как мои зубы начинают отбивать чечётку, стукаясь о стекло.

— Да Мерлина ради!!!

Он раздражённо отбирает у меня стакан и отставляет его в сторону. В кабинете снова повисает неловкое молчание, которое вскоре нарушает дребезжащий от возмущения стариковский тенорок:

— Я вижу, всё зашло слишком далеко… Признаюсь, от вас я такого не ожидал… Хотел серьёзно поговорить о жалобе пациента, потому что не видел ни единой причины для вашего отстранения. Ни единой! Считал, что это лишь каприз человека, который устал бороться с тяжёлой болезнью. Но теперь думаю, а так ли был неправ мистер Снейп, требуя вашего отвода? Почему вы молчите, Мэри? Или вам совсем нечего мне сказать?

Я отрицательно мотаю головой. Что тут можно ответить, если я своим поведением уже продемонстрировала и степень профессиональной некомпетентности при общении со сложным пациентом, и собственную беспомощность, и даже способ, с помощью которого впервые в жизни попыталась (впрочем, неудачно) уйти от проблем?

— Как вы понимаете, я не имею права оставить без внимания требования мистера Снейпа. Может быть, вы подскажете мне, как поступить?

Сметвик протягивает злосчастное заявление. Я быстро пробегаю его глазами и пожимаю плечами. Да, я раздосадована его содержанием, но не удивлена. После ночного разговора от Северуса стоило ожидать чего-то подобного.

Интересно, как долго после моего ухода он сочинял своё послание и подбирал слова, чтобы выставить мои действия и мнимые прегрешения в самом неприглядном свете? В другое время я бы, наверное, рассмеялась от такой нелепицы, но сейчас мне совсем не смешно.

— В таком случае, что вы думаете об указанных здесь причинах вашего отвода? Это же уму непостижимо! — Сметвик сдвигает на кончик носа очки в потёртой роговой оправе и впивается взглядом в пергамент, словно не верит тому, что в нём написано. — Снейп нехотя, но всё же признаёт, что не имеет жалоб на проводимую терапию, и что стараниями младшего персонала ему обеспечен хороший уход. Ещё бы, глупо отрицать настолько очевидное!.. Но потом следует вот этот пассаж… Так, где же он… А, вот: «Однако жёсткая авторитарность, неоднократно продемонстрированная доктором Макдональд при личном общении, систематическое игнорирование ею моих законных требований об информировании о диагнозе и прогнозе проводимого лечения, позволяет утверждать, что она не только не считает нужным учитывать чужое мнение, но и отказывается воспринимать своего пациента как полноценную личность». И далее всё в том же духе. Как это понимать, Мэри?

— Он резко настроен против меня.

— Это я уже уяснил. Сложности общения с ним написаны на вашем лице… Однако я хочу понять, что конкретно в ваших действиях вызвало у него такую откровенную неприязнь? Безусловно, я мог бы попросту завизировать вот эту, — Сметвик с выражением глубокого отвращения трясёт заявлением, — м… писульку, назначить на должность лечащего врача Снейпа другого целителя и не тратить время на разговор с вами. Но мне важно осмыслить, в чём конкретно он обвиняет мою сотрудницу, которая до этого случая была на хорошем счету и ни разу не получала взысканий! Я хочу узнать, смеркут вас обоих дери, что между вами произошло на самом деле!

— Мы с ним расходимся во взглядах… на всё.

Он парирует, не моргнув глазом:

— Значит, не ведите с ним бесед на политические темы. Молчите. Выполняйте свои непосредственные обязанности и не давайте ему поводов обвинить вас!

«Молчите». Н-да…

— Вы его плохо знаете. В этом случае он придумает что-нибудь ещё. Если он поставил себе в качестве цели мой отвод, то, уж поверьте, использует все доступные ему средства, чтобы добиться желаемого.

— В таком случае, что должен сделать я? Поддержать этот ваш… балаган?

— Удовлетворите его требование, пожалуйста. Замените меня другим целителем. Признаю, что это не лучший выход в сложившихся обстоятельствах, но именно сейчас, боюсь, единственно верный. Снейп будет доволен тем, что с его мнением считаются, а я буду знать, что он останется в госпитале и продолжит в полном объёме получать необходимую медицинскую помощь.

— Давайте поступим так, Мэри, — задумчиво тянет Сметвик и потирает подбородок. — Я учту ваше пожелание, но только после того, как получу исчерпывающую информацию о вашем конфликте. Перво-наперво, скажите, что больной имел в виду, говоря, что вы не удосужились разглядеть в нём личность?

— Предположу, что он обиделся на меня. Например, за то, что я не сразу вернула ему волшебную палочку после того переполоха, который он устроил, когда зубами вскрыл повязки…

— Я помню эту историю. Но это было ещё до визита в госпиталь господ дознавателей и министра. Не думаю, что он настолько злопамятен, что всё это время вынашивал планы мести. Я гораздо быстрее поверю в то, что ваше поведение его снова оскорбило. И, вероятно, не единожды, если он пошёл на такую крайнюю меру, как ваше отстранение.

— Теряюсь в догадках.

— Однако факт остаётся фактом: больной, вместо того, чтобы принимать лечение и идти на поправку, вступает с вами в открытую конфронтацию и обвиняет вас в таких вещах, от которых даже у меня остатки волос встают дыбом! Не логичнее ли предположить, что причина не в Снейпе, как вы пытаетесь тут меня убедить, а именно в вас, Мэри?

— Не знаю. Мне сложно понять его мотивацию.

— Вы растеряны. Впрочем, немудрено... Всем нашим сотрудникам памятны ваши визиты ко мне в кабинет с настойчивыми просьбами о дополнительных дежурствах. Я слишком на многое закрывал глаза и совершил ошибку, позволив вам практически неотлучно находиться при пациенте. Потому что знаю, каково это — волноваться за человека, который по какой-либо причине тебе дорог. Вы искусно надавили на мои болевые точки, а я, как дурак, пошёл у вас на поводу, за что и поплатился. Только теперь, после этого инцидента, я понимаю, насколько заблуждался, полагаясь на ваше здравомыслие… На то, что вы отдаёте себе отчёт, чего просите, что способны рассчитать собственные силы и не сорваться от усталости на беспомощном и беззащитном больном, за которого несёте прямую ответственность. Впрочем, сделанного всё равно не воротишь… Теперь нужно думать о том, как спасти не только репутацию отделения, но и вашу собственную! Особенно после того, в каком состоянии вы сегодня изволите пребывать… Надеюсь, кроме доктора Остина вас никто не видел после ночных… бдений?

— Нет.

— Хорошо. А то ещё не хватало разбираться с грязными слухами в коллективе… Но вы до сих пор не ответили на мой вопрос, Мэри. Не думайте, что я не замечаю ваших попыток улизнуть от ответственности. Итак, я жду. И не пытайтесь себя выгородить!

Я чувствую, как мои ладони непроизвольно сжимаются в кулаки. Внутри снежным комом нарастает злость. Какие, к дракклам, попытки себя обелить, если корни конфликта лежат в наших личных отношениях со Снейпом?! Ему сложно принять помощь именно от меня, но ещё тяжелее признаться себе самому в том, что я сейчас единственный человек на свете, который безоговорочно его поддерживает. Он много лет заблуждался на мой счёт, видя даже в наших случайных встречах лишь назойливое напоминание о своём прошлом. Впустить меня на свою личную территорию, открыться, понять, что он во мне нуждается, равносильно тому, чтобы расписаться не только в ошибочности своих суждений, но и в уязвимости. Иначе не было бы ни показательных попыток меня игнорировать, ни его гнева, ни острого желания заменить лечащего врача. И уж тем более не было бы прорвавшихся сквозь маску бесстрастности и равнодушия слёз, которые я недавно имела несчастье увидеть.

Вряд ли он когда-либо простит мне то, чему я стала свидетельницей… У того, кто способен молча терпеть ужасающую физическую боль, кто не боится ни заключения, ни грозящего ему сурового приговора, обычное участие и поддержка на раз-два рушат искажённую, но привычную ему картину мира. Разумеется, Сметвику о своих выводах я не скажу.

— Снейп всё воспринимает не так, как обычный пациент. Более обострённо. Временами его поступки абсолютно алогичны. Он способен даже уход за ним счесть унижением его достоинства. И чем лучше уход, тем сильнее будет нанесённое ему оскорбление. Он стыдится своей беспомощности, того, что я увидела его слабость. Разговаривать с ним сложно, потому что приходится взвешивать каждое слово и учитывать интонацию, иначе можно нарваться на мгновенную вспышку раздражения или даже внезапную агрессию. А совсем молчать не получится, поскольку моментально последует упрёк в том, что я умышленно его игнорирую. Или, что ещё хуже, он намертво уйдёт в себя, а такое уже бывало… Любое проявление заботы он воспринимает с подозрением. Каждое ласковое или ободряющее слово в свой адрес рассматривает едва ли не под лупой на предмет скрытой насмешки и лжи. Мне действительно очень тяжело с ним, сэр… Настолько, что иногда я уже не понимаю, где нахожусь, что говорю и делаю… Голова от этого идёт кругом. Возможно, всё было бы иначе, не будь мы знакомы с ним ещё со школы. Нас связывают общие воспоминания, о многих из которых он предпочёл бы забыть.

— Это всё?

— Ещё… его самолюбию невыносимо перенести, что именно я стала одной из тех, кто спас его от смерти. Он считает, что это было сделано зря, надо было позволить ему уйти. Он не может простить мне жизни, в которой ему слишком многое приходится терпеть и ещё больше только предстоит вынести. Он хочет любым способом прервать своё ненавистное существование. Рассчитывает на то, что у Визенгамота найдётся достаточно оснований ему в этом помочь. — Я чувствую, как горечь перехватывает жгучим спазмом горло. На глаза невольно наворачиваются слёзы, и я быстро стираю их ребром ладони. — Простите…

— Успокойтесь… В том, что вы мне рассказали, слишком много женских эмоций и претензий к больному. Вы пытаетесь защититься и выдвигаете встречные обвинения в его адрес. Но я точно знаю, что это не главная причина, по которой он потребовал вашего отвода. Просто так ни один человек не заявит, что его в грош не ставят!

— Любой другой, возможно, и не заявит. А он — запросто. Я не могу найти с ним общий язык, мистер Сметвик. Пыталась, и неоднократно, но ничего не получается. Это со мной впервые. Я словно раз за разом бьюсь о каменную стену и не могу её сокрушить. Пациент считает, что дело во мне, в том, что я неискренна с ним, скрываю от него правду о состоянии его здоровья, считаю его притворщиком, бессловесным животным, телом без души и так далее... Вы не представляете, к какой экспрессивной и красочной лексике он прибегает, чтобы только уязвить меня, вывести из состояния равновесия, спровоцировать на ответную ожесточённую вспышку, вызвать неприязнь к нему или даже ненависть! Что ж… я готова расписаться в собственной некомпетентности. Я больше не в состоянии это терпеть. Отстраните меня, прошу вас. Иначе, боюсь, ситуация только ухудшится или вообще выйдет из-под контроля.

— Куда уж хуже-то? — бормочет Сметвик. — Образцовое отделение превратили своими страстями непонятно во что! Значит, так… Вы составите подробнейший отчёт о состоянии мистера Снейпа, принимаемых им лекарственных средствах, проводимой терапии. Насколько он адекватен после отмены сильнодействующих анестетиков. Какие факторы могли повлиять на его психическое состояние. Предвосхищая ваш вопрос, скажу, что я удовлетворю вашу просьбу. И сразу же после этого вы немедленно отправитесь в отпуск…

— Но…

— Никаких «но», доктор Макдональд, — жёстко чеканит Сметвик, переходя на сухой официальный тон. Он на несколько секунд задерживает суровый взгляд на моём лице, словно размышляет, достаточен ли преподанный мне урок или ему всё-таки требовалось поступить ещё строже и наложить заслуженное дисциплинарное взыскание, чтобы в будущем проштрафившейся сотруднице неповадно было «порочить репутацию госпиталя». — Мне придётся выслушать жалобу больного лично. Снейп в своём праве отстранить вас, а вот вы виноваты в том, что не только вовремя не предотвратили начавшийся конфликт, но и позволили ему разрастись, чем завели ситуацию в тупик. И вы, разумеется, будете присутствовать при нашей беседе. Думаю, несколько неприятных минут не покажутся вам чрезмерным наказанием… Немного усмирить гордость вам не помешает. А пауза, которую вы возьмёте, пойдёт вам обоим только на пользу.

Я обречённо киваю.

— Мистер Сметвик, а что делать с решением аврората отправить Снейпа под домашний арест? Завтра в госпиталь должны прибыть мракоборцы для его сопровождения.

— Значит, отъезд придётся отложить. В аврорат я предоставлю официальное заключение о том, что его состояние резко ухудшилось, поэтому транспортировка небезопасна. Поскольку он проходит по документам как паллиативный больной, такое объяснение примут без возражений. У них есть свои бюрократы, которым для спокойствия нужна лишь правильно составленная бумажка… Вы, как я уже сказал, отправитесь в недельный отпуск. Отдохнёте, приведёте в порядок расшатанные нервы.

— Снейп останется в госпитале? — с надеждой спрашиваю я.

— Естественно! — Сметвик опускает голову, фыркает и становится похож на выставившего длинные седые колючки старого дикобраза. — Неужели вы думаете, что я заинтересован в том, чтобы больной, в стабилизацию состояния которого уже вложено столько сил, скончался в тюремном лазарете? Если подходить к данной ситуации с сугубо практических позиций, на его лечение уже потрачены весьма значительные средства. В случае смерти пациента в стороннем медицинском учреждении, особенно если для его помещения туда отсутствовали объективные показания, можно будет говорить о нецелевом расходовании наших фондов. Попечительский совет Мунго вряд ли одобрит такое расточительство… Что касается самого Снейпа, то на его счёт у меня имеются кое-какие соображения. А теперь можете идти. Я жду ваш отчёт не позднее, чем через час. Мы вместе навестим автора сего послания, — он бросает на стол пергамент, — а потом вы отправитесь домой. И первое, что там сделаете, это как следует проспитесь!

Старший целитель всем своим видом показывает, что аудиенция окончена. Вздохнув, я выхожу из его кабинета и прикрываю за собой дверь, едва удержавшись от соблазна хлопнуть ею со всей силы.

24 августа 1998 года, госпиталь св. Мунго

Сметвик заглядывает ко мне в конце обхода. Невысокий, полноватый, неизменно слегка суетливый, с приклеенной к румяному круглому лицу приветливой полуулыбкой.

Доктор Макдональд — осунувшаяся, бледная, с глубоко залёгшей складочкой меж густых высоких бровей — безмолвно жмётся за его спиной.

— Мне принесли вашу записку перед утренней летучкой… Вы любите вводить ближнего в недоумение, профессор?

Когда они уже оставят это напыщенное титулование, тролль их дери!

— Отнюдь. У меня есть основания просить вас о смене лечащего врача, доктор.

Я смотрю поверх головы старого целителя туда, где, тяжело привалившись к стене, замерла жёлтая тень с опущенным лицом. Её… пошатывает? И, похоже, не только от переживаний… К запаху лаванды от белья, зелёных яблок от духов сиделки и больничной дезинфекции примешивается тонкий назойливый аромат.

Спирт?!

— Да, я прочёл. Но позвольте сначала вас осмотреть. Сестра Торсон будет ассистировать. А вы, мисс Мэри, постойте в стороне, пожалуйста.

— Не возражаю…

Доктор Сметвик поднимает одеяло, удовлетворённо хмыкнув, отмечает безукоризненную чистоту и опрятность постели. Проверяет качество иммобилизации левой руки. Долго водит своей потёртой палочкой над глухими белыми лубками… Цокает языком, требует историю болезни, неторопливо, с жёстким шорохом, листает жёлтые пергаментные страницы.

— Уход за вами выше всяких похвал… Гигиеническое состояние нареканий не вызывает. Я бы, правда, порекомендовал вас снова подстричь: вы сильно обросли, а это затрудняет некоторые манипуляции целителям и сёстрам милосердия. Насчёт лечения — тоже не вижу оснований для смены специалиста. Регулярность приёма лекарств без отклонения от графика, отказ от наркотических обезболивающих удовлетворён… Честно говоря, я не нахожу причин для вашего недовольства, профессор!

— А моральную сторону дела вы не рассматриваете?

— Что вы под ней понимаете? С вами бывают грубы? Простите, не верю. Я хорошо знаю своих сотрудников, мистер Снейп, и миссис Мэри… достаточно щепетильна, насколько мне известно.

— Вы слышали такую французскую песенку времён Наполеона: «В Компьене женили лихого капрала, пока воевал под Москвой»?

— ?..

Кустистые брови лекаря взлетают «домиком» на крутом раскрасневшемся лбу с высокими залысинами.

— Видите ли, до недавних пор я считался дееспособным подданным Британии… А со мной не обсуждали протокола лечения, не предупреждали о побочных явлениях введения лекарств и не просветили о прогнозе. Я до сих пор не знаю, как может развиваться моя патология. Впечатление, что меня лечит талантливый ветеринар. Отличный специалист, но... С конём или обезьянкой не говорят о том, что с ними будет после больницы. Никто не озаботился и мне об этом рассказать. Но в процессе течения болезни происходят парадоксальные вещи: раны вполне затянулись, коллагеновый остов для прочного шрама организм уже вырастил. У меня не должно быть болей, кроме тянущих, типичных для периода заживления. А меж тем я оценил бы болевые ощущения на 7-8 баллов по десятибалльной шкале. До десятки тоже доходит, доктор, и, признаюсь, мне тогда приходится тяжело.

— Вам давали наркотические препараты… Вы предпочли обходиться без них.

— Видите ли, доктор, мне чем-то дороги остатки моего межушного ганглия. Мне ведь ещё на вопросы судей отвечать... Поэтому я и стараюсь обходиться без опиума. Кроме того, наркотик снимает симптомы, но не устраняет причины болей. Когда меня перевязывают или моют, прикосновения целителя бывают довольно крепкими — надо удерживать, прилагать усилия. Но приступов боли это не провоцирует. И вместе с тем достаточно лёгкого касания мягким полотенцем или поглаживания повреждённой руки, и я ловлю что-то похожее на электрический разряд... Вот недавно даже губу прокусил — хоть кольцо вставляй, как у масая из Момбаса.

— Это особенность каузалгического синдрома. У вас повреждены нервные сплетения. Раны были рваные и глубокие, произошло разрушение афферентных нервных путей. Сейчас клиническая картина регионарного посттравматического болевого синдрома налицо: вы испытываете резкие боли жгучего характера, они трудно локализуются, иррадиируют в неповреждённые части тела, при любом раздражении приступообразно усиливаются. У вас выражена гиперестезия, от этого и кажутся болезненными в той или иной мере любые касания, а холодные компрессы приносят облегчение. Наблюдается тугоподвижность в суставах и гипергидроз… Кстати, из-за потливости вам и белье меняют столь часто. Терапию, назначенную вам, я считаю вполне адекватной сложившейся ситуации: комплексные обезболивающие блокады, октадин, бесконтактная энергетическая стимуляция нервов, restitutio in nervi conduction, дополнительная блокада точек триггерной болевой чувствительности при помощи congelatio от целителя, пассивная гимнастика, осторожные приёмы массажа… И ведь, согласитесь, приступы нам, как правило, удаётся купировать…

— Но мне никто не говорит, сколько ещё с этим жить, будет ли когда-нибудь иначе... За меня решают, когда и сколько мне спать и есть. И ни разу не спросили, не воротит ли меня, например, от бульона с плавленым сыром... А теперь и вовсе поставили перед фактом, что забирают меня к себе домой на санаторно-курортный... арест! Но я об этом не просил! Не клянчил, в ногах не валялся. Мне… отдариваться нечем. Мне, в конце концов, не хочется скомпрометировать даму!

— Но это решение принято в ваших интересах! И даже не мной — министр подписал!

— Министр тоже способен сделать глупость.

За спиной Сметвика всё та же безмолвная изжелта-бледная тень. Огромные глаза на осунувшемся тусклом лице вспыхивают на мгновение — и гаснут… А как вы думали, доктор Макдональд! Вы сбежали за мгновение до катарсиса. Вы… пили этой ночью? Несмотря на дежурство?! Вы… Мордред проклятущий, зачем вы сейчас здесь вообще!!!

— Я слишком маленький человек, чтобы обсуждать действия нашего министра… — в голосе Сметвика мелькают наигранные нотки. — А что до прогнозов вашего состояния… Я полагаю, их вам изложит доктор Макдональд. Немедленно. В моем присутствии.

— Почему… она?

Да, я просто не могу не вернуть ваш же приём, мэм. Называть в третьем лице присутствующего человека невежливо, знаю. Но вас с сестрой это не смущало…

— Потому что за минувшие месяцы с момента установления вам этого редкого диагноза, каузалгии, она вместе с нашими хирургами, неврологами и анестезиологами детально изучила этот вопрос. Если вы сомневаетесь в точности её слов, можем пригласить целителя-невролога, но он вряд ли скажет вам больше.

— Ладно… Пусть будет доктор Макдональд.

Отшатнувшись от белой стены, она делает шаг вперёд, ищет глазами, куда бы присесть поближе к кровати. Но Сметвик уже бесцеремонно плюхнулся в наиболее удачно стоящее кресло. И движение безжалостно оборвано…

— Мистер Снейп, я планировала побеседовать с вами об этом позже. Но если вы требуете именно сейчас… Прогноз при региональных посттравматических болевых синдромах давать трудно. Возможны как ремиссии, когда боль будет возвращаться крайне редко и только при экстремальных нагрузках, так и стабильное персистирование болезни на протяжении многих лет. А у части больных, особенно у находящихся в депрессивном состоянии, в нервном истощении или стрессе, каузалгия может активно прогрессировать. И даже вовлекать в болевой ареал нетравмированные части тела. Именно потому, что стрессов с вас довольно, я и берегла вас от лишних волнений. Это, если хотите, было частью программы лечения. Поймите, нельзя было, скажем, десенсибилизировать вас congelatio, вводить преднизолон и при этом обсуждать с вами такие психотравмирующие моменты, как перспективу суда и пребывания в тюрьме.

— То есть… полностью избавиться от этой боли почти невозможно? Я правильно вас понял?

— Случаи стойких многолетних ремиссий, которые можно было бы считать излечением, при консервативных методах не так уж и редки. Но… Как правило, это бывает у людей с совершенно иным складом характера, нежели у вас. Вы раздражительны, склонны к рефлексии, недоверчивы, одиноки. И вы, сами того не желая, делаете всё, чтобы лечение шло медленно и не всегда успешно. Всё это в данном случае — отягчающие обстоятельства, понимаете?.. Вы знаете, что магическая медицина старается прибегать к хирургии лишь тогда, когда иные средства исчерпаны. Если, несмотря на усилия целителей, течение болезни будет таким, как сейчас, мы сможем только передать вас в руки доктора Хантера. Он удалит поражённые нервные узлы. Но вы не сможете пользоваться левой рукой, она будет полностью парализована.

— Полагаю, до этого дело не дойдёт, мэм. Не забывайте: я под судом… До романтической встречи с малоизученным существом в чёрно-серых тряпках, которое станет моим палачом, я как-нибудь дотяну и без калечащих операций. А там… будет уже все равно.

В её погасших, усталых глазах мечется безмолвный крик. Но голос… Он по-прежнему тих и холоден.

— Вас это не коснётся, сэр…

— Итак, — доктор Сметвик, тяжело уперев в колени большие, полные руки, подаётся вперёд, — вы удовлетворены результатами нашей встречи? Вы получили исчерпывающую информацию по своему диагнозу? Больше у вас нет претензий?

— Спасибо. Но я по-прежнему настаиваю на том, чтобы мисс Макдональд уступила пост у моей постели другому целителю.

Поверх его головы я смотрю ей в глаза… В расширившихся зрачках — застывшая пустота. Бездна. Ночь.

— И компромисс, как я понимаю, невозможен? — медленно, почти нараспев произносит Сметвик.

— Да, доктор. Я… ценю усердие и профессионализм мисс Макдональд. Но с меня довольно. Я предпочту терпеть боль, нежели её присутствие.

— Спасибо, я понял вас. Доктор Макдональд, прошу вас немедленно покинуть палату.

Мёртвые звуки чужого голоса почти не достигают сознания. Бесплотная тень в тихо колышущемся лаймклоке кивает и, качнувшись, бесшумно плывёт к двери.

25 августа, паллиативное отделение госпиталя св. Мунго

Паллиативное отделение госпиталя св. Мунго мало похоже на стандартный больничный блок. Небольшой флигель во внутреннем дворе скрыт от посторонних глаз надёжным барьером дезиллюминационных чар. Не только от симплексов — от большинства посетителей магической больницы тоже.

Смерть не любит посторонних глаз…

Мировая философия паллиативной медицины диктует максимум комфорта и минимум тревог для того, кто вознамерился покинуть этот мир. Вся суета беспокойного мира с его страстями и обидами становится здесь всего лишь наносной шелухой, которую стоит оставить за порогом. Обстановка недорогой домашней гостиницы с широким холлом вместо пустых казённых коридоров, со старинными часами на каминной полке, с цветами на подоконниках и птичьей клеткой с парой лупоглазых амадинов. Индивидуальные для каждого больного — не палаты даже, нет! — комнаты с бесчисленными пуфиками, книжными полками, шахматными столиками и нелепыми цветочками в аляповатых вазонах… Сестры милосердия — и те не носят здесь привычных лаймклоков, одеваясь просто, по-домашнему.

Умиротворение и покой. Крысиным бегам, имя которым — жизнь, нет места в этом слащавом убежище от страха небытия.

Большинство коек паллиативного отделения неизменно пустует. У магической медицины арсенал достаточно широк, чтобы безнадёжные случаи не были слишком часты. Как там выразился Сметвик? «Сюда попадают лишь те, для кого не нашлось в этом мире феникса, готового пролить слезу».

Ох уж это вечное заблуждение, царящее в умах большинства магов, в том числе и дипломированных целителей, будто бы Phoenix lacrimam — универсальное лекарство, панацея, которая может спасти от неминуемого конца почти любого умирающего!

У меня был шанс изучить этот вопрос…

В ту самую ночь, когда несносный мальчишка Поттер получил зуб василиска в плечо.

Проба моей собственной крови, обработанной ядом старого змея, и треть миллиграмма чистой слезы, снятой в фиал с рыжей мордочки директорского питомца Фоукса, ответили на многие вопросы и разрешили многие мои сомнения.

Сам по себе состав Phoenix lacrimam почти не отличается от состава любой другой слезы живого существа. Обычный хлорид натрия, придающий слезам столь хорошо знакомый каждому из нас солёный привкус. Карбонат натрия и магния, сернокислый и фосфорнокислый кальций. Вот, разве что, необычно высокое содержание фермента лизоцима, природного бактерицида, должно, по идее, способствовать очищению инфицированных ран. Но это ещё не гарантирует излечения, если в организм поступил яд.

Однако стоило мне поместить каплю слезы в реторту с антикоагулянтом и пробой крови…

Я помню, как закреплённая на штативе реторта дрогнула и в следующее мгновение утонула в искрящемся бледно-голубом свечении. Как серебряные блики изнутри осветили препарат. Как, почти не отдавая себе отчёта в том, что в очередной раз стал свидетелем чуда, к которому невозможно привыкнуть, я схватил капилляр, извлёк из реторты сияющую, как искра живого пламени, каплю. Поместил на краешек предметного стекла и в одно движение смазал образец вторым стеклом, чтобы он образовал классическую фигуру «кошачьего языка». Окрасил эозином и метиленовым синим, подсушил…

Свечение не исчезло.

Резкий луч от обычного двояковогнутого зеркала простого оптического микроскопа мгновенно выхватил в поле зрения удивительную картину торжества магии над смертью. В образце сами собой стремительно восстанавливались повреждённые воздействием яда эритроциты …

Через несколько мгновений, когда картина в предметном поле приняла вид абсолютно нормальной, здоровой крови, мистический синевато-серебряный ореол медленно угас. Я повторил эксперимент несколько раз, используя в качестве контрольного образца еще одну отравленную пробу крови. Результат был неизменен: простое смешивание крови с Phoenix lacrimam вызывало эффект взрывного восстановления, можно даже сказать, воскрешения умирающих клеток.

Ни слезы других существ, в том числе человека, обладающего магическими способностями, ни даже чистый экстракт лизоцима из белка куриного яйца такого эффекта не вызывали.

Будь у меня больше времени, я проверил бы версию, что дело здесь не в самом лизоциме, а в том, что он на магическом уровне взаимодействует с адреналином, который организм выбрасывает в кровь при стрессе. Чем больше адреналина — тем быстрее слеза феникса восстанавливает жизнеспособность клеток.

Пацан наверняка боялся гигантской змеи, когда лез на неё с одним древним клинком в руке. А я не мог не испытывать волнения, приступая к эксперименту: эта холодная, сосущая тяжесть под диафрагмой, отзывающаяся жаром в сердце и холодной дрожью в пальцах рук, знакома любому алхимику...

Значит ли это, что при помощи Phoenix lacrimam невозможно спасти действительно безнадёжного пациента, утратившего страсть и вкус к жизни? Думаю, да.

Если я буду спокоен… Буду спокоен… А буду ли, пока чувствую расползающуюся от шеи по плечу горячую волну боли?

Куративное целительство лечит. Паллиативное лишь облегчает переход в мир иной, не ускоряя его и не задерживая. Переход, который был бы для меня желанным, но… Страшна не смерть — страшны предваряющие её факторы: боль, одиночество и унижение. То, чего я боюсь.

О каком человеческом достоинстве может идти речь, если человек, умирая, мечется с закушенными губами, стараясь сдержать звериный скулёж? Что останется в душе и сердце тех, которые будут в эти минуты видеть меня, а потом закроют мои остекленевшие глаза и с облегчением произнесут, потупившись: «Наконец-то… Отмучился!»

Стыдное слово! Стыдная гримаса человеческого милосердия — паллиативное отделение. Мой дом на последующие несколько дней, за которыми ночь и пустота.

Осознавала ли это благодетельница всех умирающих, основательница хосписного движения, наша соотечественница, выпускница Хаффлпаффа Сисли Сондерс?

Её отец-маггл, владелец крупной конторы по торговле недвижимостью, был дочерью весьма недоволен. Казалось бы, коль скоро в семье родилась ведьма, пристроить её к делу не составит труда. Но Сисли не желала изучать маггловскую политику с экономикой, не желала понять прелести миллионных сделок и шуршания ценных бумаг, помещаемых в банковский сейф. Она решила податься в целители. Причём на практику пошла в маггловский госпиталь. И первое, что сделала на этой практике — надорвалась на попытке вручную пересадить в инвалидное кресло неходячего толстяка-маггла. Побоялась нарушить при пациенте Статут о секретности, видите ли…

Как будто Обливэйт у нас под запретом! Но… память пациента ей было жаль, а собственный мышечный корсет позвоночника и косые мускулы живота — нет! Странная женщина…

А потом тридцатилетняя девица, сестра милосердия, по уши влюбилась. В пациента! Его звали Дэвид Тасма, он был молод и, по её мнению, хорош собой…

Насколько вообще может быть хорош умирающий от тяжёлой онкологии маггл-еврей… Здесь, в фойе паллиативного отделения, есть его снимок. Когда меня переводили сюда, сестра-хозяйка хмыкнула, заметив, что, проплывая на левитирующих носилках по щедро залитому светом просторному фойе, я выхватил взглядом живой фотопортрет простёртого на больничной койке носатого молодого человека и на мгновение встретился с ним глазами… Чем-то мы с этим типом были неуловимо похожи.

…Спасать его было поздно. Но можно было брать за руку, потоком собственной энергии блокируя болевые импульсы, и отвлекать от мыслей о скорой смерти душевным разговором. Сисли пересказывала ему содержание мудрых книг, а он ей говорил, что ему легче, а если и нет — то в страдании тоже можно найти смысл, как и в самой смерти.

Эти два человека, растворившиеся душами друг в друге, и придумали это дурацкое слово — хоспис. Не просто больничное отделение для безнадёжных, нет! Место, где люди проводят последние дни в покое, заботе, комфорте. Где забота об умирающем невозможна без любви.

Кстати, у врачей тогда был к вопросам обезболивания совершенно другой подход. Морфин давали тогда, когда целитель решит. Не из жестокости, нет: во-первых, экономили лекарства, а во-вторых… жалели мозги умирающего! Мол, привыкнет же!

Последние исследования говорят: у тех, кто пользуется морфином как обезболивающим, и у тех, кто принимает его ради удовольствия, активизируются совершенно разные области мозга. Так что главное — успеть вовремя остановиться. Я успел… Только вовремя ли?..

Иногда от этой боли хочется вцепиться зубами в край одеяла или кусать собственные пальцы, тихо подвывая в пространство. Поле зрения сужается до жуткого чёрного тоннеля со световым пятном впереди, и забытья ждёшь, как избавления. Дышишь через раз…

А эта дурочка Сисли не могла мириться с таким положением вещей. Крик её возлюбленного Дэвида резал ей уши? Говорят, она буквально физически ощущала боль, когда он испытывал приступы… И она разработала несколько схем дачи лекарств, позволяющих надёжно блокировать боль даже при наличии риска возникновения зависимости. Слишком любила…

Когда Дэвид умер, она естественно и просто перенесла свою любовь на другого. Тоже без пяти минут покойника. И так же страдала вместе с ним, перенимая боль умирающего, как будто от этого ему могло стать легче...

Что если… доктор Макдональд — тоже?..

Нет, не может быть. Её страдания просто обязаны быть другого рода. Потому что иначе мне стоит немедленно найти способ казнить себя на месте…

* * *

— Добрый день. Зовите меня Хизер, Хизер Биккай. Я здесь, чтобы записать ваши пожелания и требования, сэр...

Мягкий голос, скромное домашнее платье блеклого синего цвета со старомодным отложным воротничком, ажурная крахмальная наколка — с тем же незатейливым цветочным узором — в темных вьющихся волосах с лёгкими ниточками первой седины. Сама вязала крючком аксессуары к своему псевдосемейному костюму?..

Крупные выпуклые глаза смотрят внимательно и чуть настороженно.

— Я могу задать вам несколько вопросов, сэр?

— Ни к чему. У меня нет пожеланий или требований. Нет.

— Понимаете ли, паллиативное отделение — это особое место. Мы не придерживаемся строгих ограничений, которые обычно бывают в больницах. У нас можно многое из того, что во всём остальном госпитале нельзя… Вот, например, сестра Торсон говорила, будто вы недовольны тем, что здесь подают на стол. Мы могли бы приготовить то, что вам нравится.

— Спасибо, сейчас я не голоден.

— Вас навещают друзья или родные? Мы могли бы составить удобный для вас график посещения…

— Нет.

— У нас нет запрета на визиты, и время их выбирают пациенты.

— А у меня нет никого, кто пожелал бы меня видеть…

…Кроме драккловых мракоборцев, тролль их побери… Но эти в моем разрешении не нуждаются.

— Так не бывает. Подумайте… Может, с кем-то давно не виделись, не решались, было некогда…

— Я неясно выразился, сестра Биккай? Повторяю, у меня никого нет. И мне никто не нужен.

Именно…

Никто.

Даже я сам. Особенно — в нынешнем своём виде.

— Все мы живём в обществе, и каждый человек обязательно кому-то нужен, даже если он сам так не считает и не верит в это. Не подводите меня: если мы ничего не занесём в список ваших пожеланий, руководство отделения будет мной очень недовольно…

Вот же!.. Пряма, как метловище!

— В каком году вы выпустились с Гриффиндора, миссис Биккай?

Она совершенно не удивлена моим вопросом.

— В 1973-м… А знаете, я вас помню!

— Меня?

— Вы были очень серьёзным учеником. Немного не по годам, пожалуй. Это, конечно, взгляд со стороны, но мне кажется, какие-то друзья у вас все-таки были.

— Не продолжайте. Ключевое слово — «были», миссис Биккай. На текущий момент все они либо мертвы, либо в заключении.

— Один — точно нет. Люциус Малфой, ваш бывший староста. Его оправдали, представьте себе. Конечно, сейчас ему приходится несладко: имя знаменитое, но общественное мнение видит в нем интригана и хитреца, который попросту снова ловко выкрутился… Но мне почему-то кажется, что вы именно тот человек, который думает о нём иначе. Может, вам стоит поговорить?

— Нет! Не лезьте ко мне в душу! Оставьте меня!!!

Она обескуражено поджимает губы. Встаёт. Автоматическим движением ожившей фарфоровой куклы поправляет занавеску на окне.

— Извините, что утомила вас своими вопросами. Отдыхайте…

26 августа 1998 года, Портри

Сигнал вызова выдёргивает меня из забытья. Я приглаживаю ладонями растрёпанные волосы. Накинув поверх ночной сорочки длинный, в пол, халат, подхожу к камину. Будить меня в столь ранний час позволено только одному человеку.

— Привет отставникам, — слышу я бодрый голос Руперта.

— Привет.

— Паршиво выглядишь, Мэри. Хотя уже и не так плохо, как пару дней назад.

Я пытаюсь улыбнуться, но вместо этого получается растянуть губы лишь в кривой ухмылке.

— Ты сама любезность. Знаешь, как поднять настроение.

— Как отпуск? Ты в порядке?

— В полном. Времени хоть отбавляй. Сон, ничегонеделание, злость и перманентное желание опробовать на ком-нибудь непростительное заклятье.

— Ни в чём себе не отказывай, если это пойдёт тебе на пользу… Хотя насчёт последнего развлечения я бы немного подумал.

— Есть какие-нибудь… новости?

— Ты имеешь в виду Снейпа?

— Да.

— Есть. Но не столько даже новости, сколько рабочие моменты. Сметвик отстранил тебя позавчера утром, а вчера во второй половине дня определил твоего непримиримого и чересчур разборчивого пациента в паллиативное отделение. Старик знает, что делает. Персонал там умелый, уход за больным будет подобающим. Выслушают и удовлетворят все жалобы, если таковые, конечно, будут. В случае необходимости и дозу наркотика могут вкатить в качестве обезболивающего, несмотря на его письменный отказ от опиоидных препаратов. Ты же знаешь, что для тамошних ребят это в порядке вещей — у них главная задача максимально облегчить состояние пациентов и сопроводить их в мир иной без мучений. Морфинистом за неделю в отделении он не станет. И это я говорю о худшем и маловероятном развитии событий: если усилятся приступы каузалгии, а он вдруг решит больше не корчить из себя героя и будет сам просить его обезболить. А в лучшем случае ты получишь его ровно в том же состоянии, в котором он находился до своего демарша.

— Ты, как будто, даже рад такой ситуации?

— Я считаю, что недолгое время, проведённое в столь милом заведении, пойдёт Снейпу только на пользу. Может быть, даже слегка починит ему голову, хотя ей уж точно не помешал бы капитальный ремонт... Сейчас он ведёт себя в полном соответствии с поговоркой и из своего стеклянного дома швыряет камни в проходящих мимо людей. Если он не глуп, то осуществит несложный сравнительный анализ и сделает выводы.

— Неужели ты думаешь, что ему сейчас есть до этого дело?

— Ну… Должен же он понять, что для него лучше — пребывать в компании тех, кто уже присмотрел себе место на кладбище и готовится туда со дня на день переехать, или снова почувствовать себя живым. Медленно звереть от сюсюканья и слащавости медсестёр или стать твоим персональным гостем, находиться в комфортабельной комнате, получать круглосуточное обслуживание и исполнение всех капризов. Драккл меня побери, я бы даже махнулся с ним, обещай ты мне такую же заботу!

— Руперт… — предостерегающе начинаю я.

Он машет рукой и морщится, словно только что на спор съел лимон вместе с кожурой.

— Прости, Мэри, но я взбешён тем, как он обошёлся с тобой. Только недавно под себя мочиться перестал, а претензий предъявляет столько, что куда там всему Департаменту магического здравоохранения! И это после всего, что ты для него сделала!

— Не надо, прошу тебя…

— Хорошо, не буду, — он неожиданно легко соглашается и подмигивает. — Надеюсь, ты сегодня весь день пробудешь в Портри?

— Да, а что? — я настораживаюсь.

— Тогда можешь прямо сейчас готовиться к приятному сюрпризу.

— Какой сюрприз, о чём ты? — я сбита с толку. — Не люблю, когда ты говоришь загадками.

Руперт широко улыбается, и я вижу, что он чему-то очень рад. Настолько, что едва сдерживается, чтобы не расхохотаться над моей угрюмостью.

— Всё ещё не догадываешься?

— Нет.

— Вот что… Давай-ка быстренько приводи себя в порядок и дуй на кухню. Я запамятовал, какой десерт любит Стрекоза? Кажется, кранахан?

Когда после года обучения в Ильверморни и упорных занятий в библиотеке моя дочь заработала себе небольшую близорукость, доктор прописал ей очки. Увидев её впервые в этих очках, довольно больших, круглых, в тонкой оправе, придающих её лицу одновременно очень милое и забавное выражение, Руперт хохотнул: «Нэтти, как же ты в них на стрекозу похожа!» И намертво приклеил к ней это прозвище, как когда-то «Медичи» — ко мне.

— Что… что ты хочешь этим сказать?.. Неужели это то, о чём я думаю?!

— Ох, Мэри… Ты сегодня на редкость туго соображаешь. Я даже здесь слышу, как скрипят твои мозги. Да! Ближе к вечеру ожидай гостей. Вряд ли Джерри упустит случай вместе с дочерью навестить тебя в тот редчайший период, когда ты абсолютно свободна от работы, экспедиций и своих любимых змей — в природном или человеческом обличье.

Я не обращаю внимания на подпущенную им шпильку насчёт «змей». Потому что мне сейчас хочется расцеловать его за вести, которые он мне принёс. И когда он только всё успел?

— Признавайся, это ведь ты всё устроил?

Лицо Руперта сияет начищенным до зеркального блеска медным подносом — так, словно от него вот-вот во все стороны разбегутся солнечные зайчики.

— Ну… Я подумал, что негоже оставлять тебя в безделье и рефлексии, когда ты запросто накрутишь себя до нервного расстройства. А так побудешь с родными людьми, встретишься с дочерью, отдохнёшь. Джеральд говорит, Стрекоза прыгала от радости, когда узнала о появившейся возможности увидеть маму перед началом нового учебного года.

— Руперт… дружище… У меня нет слов!.. Спасибо!

— Ладно, не стоит благодарности, — он слегка смущается, но я вижу, что ему приятна моя реакция. — Твой убитый вид порядком мне надоел за последние месяцы.

Я дважды прикладываю правый кулак к груди, в следующий миг отвожу руку вперёд и выставляю указательный палец в сторону друга. Светлые брови Руперта ползут на лоб: он не ожидал увидеть в моём исполнении старый жест, который был в ходу у ребят в Академии колдомедицины и переводился как «чувак, ты крут!», означая высшую степень восхищения или признательности.

Я смеюсь над его удивлением, и впервые за долгое время чувствую, как меня отпускает тревога, словно с души наконец-то свалился тяжёлый камень.

— Мэри, Мэри… — Он тоже расплывается в улыбке и качает головой от моей выходки, живо напомнившей нам обоим студенческие годы. А потом на полном серьёзе возвращает тот же жест мне. — Только не забудь передать нашему заокеанскому гостю, что я страшно на него обижусь, если он не найдёт времени навестить меня и похвастаться дочкой. Специально для встречи у меня даже припасена бутылочка первоклассного французского коньяка. Скажи, что я соскучился не только по Нэтти, но и по его лощёной адвокатской физиономии.

— А ты разве не придёшь к нам сегодня?

— Дежурство, Мэри. И рад бы, но не могу. А вот завтра и послезавтра я свободен.

Я замечаю, что вместо привычного «придёшь ко мне» у меня невольно вырывается «к нам». Словно нет ничего более естественного, чем снова собраться в тесном семейном кругу и совсем как раньше пригласить к ужину нашего старинного и самого лучшего друга…

* * *

— Мама!..

Натали, взвизгнув, бросилась на шею Мэри. Та крепко её обняла, прижимая к себе.

— Милая моя, как же ты выросла! И какой красавицей стала!

— А меня здесь ещё рады видеть?

— Конечно, Джерри!

Он засмеялся и заключил «своих девочек» в объятия. Мэри осторожно и смущённо вывернулась из его рук. Несмотря на то, что после расставания между ними сохранились хорошие отношения, она стала избегать даже самых невинных, дружеских прикосновений.

— Спасибо, что приехал. Я сегодня с самого утра вас жду.

— Остин, предатель, всё испортил! — разочарованно протянул он и шлёпнул себя ладонью по ноге. — А мы так хотели нагрянуть внезапно и сделать тебе сюрприз!

— Наоборот! Спасибо ему, что предупредил о ваших планах. У меня в кои-то веки появилась возможность подготовиться к визиту гостей. Давайте-ка в дом.

Всё ещё прижимая к себе дочь, она пошла вперёд. Мэри не увидела тени, набежавшей на лицо Джеральда: он гадал, что случилось с его бывшей женой. Они не виделись с зимы, и за это время она изменилась почти до неузнаваемости. Физически она заметно сдала и сильно похудела, но это была не та худоба, к которой обычно стремятся женщины, чтобы стать более привлекательными. Её стройность сменилась измождённостью, и когда он обнял её при встрече, то почувствовал острые лопатки и выпирающие позвонки. Обозначившиеся косточки на запястьях и нездоровую потерю веса она попыталась скрыть свободной рубашкой с длинными рукавами, которая ещё несколько месяцев назад была ей впору, а теперь словно сделалась на несколько размеров больше. Лёгкие брючки свободно болтались на истаявших бёдрах и не спадали только благодаря ремешку.

Почувствовав спиной его взгляд, она обернулась. Её осунувшееся бледное лицо с потускневшей кожей и ставшими неестественно большими глазами, обведёнными тёмными кругами, осветила прежняя улыбка, которую он так любил. Она зажигала светом и радостью каждую чёрточку, придавая Мэри беззащитный и совсем юный вид. Тяжёлые медно-каштановые волосы, собранные в переброшенную за спину толстую косу, чуть оттягивали голову назад. По своему сложению она сейчас походила на старшеклассницу и казалась почти ровесницей дочери, но никак не взрослой женщиной.

Теперь Джеральд понимал, что предложение Руперта приехать и навестить Мэри не было случайностью. С ней произошло что-то нехорошее, и поэтому она так изменилась. Больна? Находится в состоянии затяжной депрессии? Переживает неприятности на работе? И ещё этот внезапный отпуск, который она взяла… На неё это непохоже.

— Мама, ты стала такой худенькой! — озвучила его беспокойство Натали. — Даже я рядом с тобой кажусь толстушкой. Ты села на диету? Но она тебе совсем не нужна! Ты и так у нас стройная.

Мэри засмеялась.

— Конечно же нет, Нэтти! Много работы, тяжёлые больные. Приходится больше пропадать в госпитале. Готовить для себя одной я не люблю, вот и питаюсь как попало — от перекуса к перекусу... Или тем, что Руперт на дежурстве подсунет.

— Так нельзя, а то скоро в воздухе растаешь!

— Поддерживаю, — вклинился Джеральд.

— Давайте не будем обо мне. Я слишком по вам соскучилась и не хочу сейчас тратить время на глупые разговоры о том, на сколько фунтов я похудела.

Джеральд заметил, как в глазах Мэри на мгновение мелькнуло раздражение.

— Мам, куда мне вещи нести? — спросила Натали. — В мою старую детскую?

Мэри обхватила её за плечи:

— Нет, ласточка моя. Для тебя я приготовила комнату рядом с моей. Теперь у тебя будет собственный будуар. Там гораздо более подходящая обстановка, которая, надеюсь, тебе понравится. Взрослой девушке уже не пристало находиться там, где она играла в куклы.

— Я тебя обожаю! — У Натали от удовольствия покраснели щёки. — Тогда я к себе!

Джеральд проводил дочь взглядом.

Взрослая!..

— А меня где разместишь?

С момента развода он ни разу не ночевал в этом доме. Навещал бывшую жену неоднократно, однако о том, чтобы остановиться здесь на несколько дней, и речи не было. Щепетильность и воспитание требовали соблюдать правила приличия. Но сейчас он приехал вместе с дочерью, и третий человек разбавил своим присутствием неловкость, которая могла возникнуть между ним и Мэри, останься они вдвоём под одной крышей.

— В нашей прежней комнате, — она показала рукой на их бывшую спальню. Я уже всё приготовила, будешь доволен. Там сейчас гостевая.

— Благодарю за заботу, — он постарался, чтобы фраза прозвучала без насмешки.

Мэри тепло улыбнулась.

— Осваивайся, а я пока займусь ужином. Скоро позову вас к столу.

…Он опустил чемодан и осмотрелся.

За прошедшие годы здесь почти ничего не изменилось. Та же стоящая на возвышении широкая кровать под балдахином с россыпью подушек, изящные, привезённые Мэри из путешествий по миру статуэтки на каминной полке. Картины на стенах. Большие мягкие кресла у выходящего в сад окна… Ковёр к длинным ворсом под ногами, приглушающий скрип половиц. Здесь всё дышало спокойствием, стариной и домашним уютом.

Именно через порог этой комнаты он когда-то перенёс свою молодую жену, сгорая от нетерпения поскорее остаться с ней наедине. После церемонии в дольмене, проведённой дедом Мэри, Джеральд аппарировал в Портри прямо с ней на руках. На них обоих тогда были белые льняные рубашки до пят, а на новобрачной из всех украшений остался лишь венок из полевых цветов, который он бережно снял с её длинных распущенных волос...

Он до сих пор помнил собственный восторг, когда здесь, на этой самой кровати, в их первую хмельную ночь сделал её женщиной. То, что Мэри сберегла себя именно для него, не только наполнило его мужской гордостью, но и добавило его чувствам к жене ещё больше нежности.

Супружество свело вместе совершенно непохожих людей, которые принадлежали к разным слоям общества и отличались друг от друга, казалось, всем. Однако наглядной иллюстрацией закона о стойком притяжении противоположностей их союзу, увы, стать было не суждено.

После безмятежного периода, который продлился около трёх лет, что-то начало меняться в их отношениях, словно стала покрываться тончайшими кракелюрами картина. И чем больше проходило времени, тем увереннее трещины, поначалу почти незаметные, прорывали слой за слоем и выходили наружу. При всей своей любви к Мэри он не мог сказать, что знает жену, и не поручился бы за то, о чём она думает, когда её внимательный и словно бы виноватый взгляд останавливался на его лице. Какая-то часть её существа оставалась наглухо закрытой от него.

Он стал размышлять о том, а нужно ли вообще стремиться к тому, чтобы женщина, которую судьба определила в земные спутницы, принадлежала ему не только телом, но и душой? Возможно ли сливаться с кем-то мыслями и чувствами настолько, чтобы это было не красивой фигурой речи, а явью? И разве такое вообще бывает в жизни? Может быть, он, как ребёнок за бабочкой, всего лишь погнался за выдумкой? Не честнее ли сказать, что брак неминуемо меняет женщину? Она получает супруга, обязанного заботиться о ней, свой дом, определённую уверенность в будущем, множество забот. Разумно ли требовать от неё больше, чем она может дать? Не проще ли признать, что есть две главные добродетели жены — верность мужу и рождение детей, а все остальное не так важно?..

Появление на свет дочери и связанные с этим хлопоты, казалось, на время прекратили медленное разрушение их семьи. Мэри погрузилась в воспитание девочки. Когда Нэтти немного подросла, жена с головой ушла в работу и исследовательскую деятельность, возобновила практику отъездов в экспедиции. Поначалу Джеральд категорически протестовал против них, но вскоре понял, что эти отлучки, как ни странно, не давали их браку дойти до состояния, за которым очередная трещина разорвала бы его надвое.

Её отъезды на две-три недели или месяц не позволяли отношениями стать пресными, вносили в них нотку необходимой новизны. В мире, где вырос Джеральд, женщины не сидели часами над записями, не засыпали от усталости прямо за письменным столом, обложившись книгами и уронив голову на руки. Они не готовились к конференциям, не защищали диссертаций, не вели обширной переписки с высоколобыми учёными мужами со всех концов света. Они не изучали ядовитых гадов, не публиковали научных статей, не возвращались домой из экспедиций с обветренными губами и кожей, покрытой неровным загаром, пропахшие дымом и ароматами экзотических растений.

Женщины его круга были утончёнными и изысканными, безукоризненно воспитанными, способными легко поддержать светскую беседу. Они с одинаковым изяществом блистали на раутах и музицировали, руководили слугами и становились хозяйками огромных поместий, были украшением гостиных и подтверждали своей безупречной родословной высокий статус собственных супругов. Большинство из них пришло бы в ужас от одной лишь перспективы надеть простую, грубую одежду, ночевать под открытым небом, питаться чем придётся, терпеть укусы насекомых, плутать по джунглям или глухим лесам в нетронутых цивилизацией местах, неделями не иметь возможности принять горячую ванну и обходиться без услуг горничных.

Но, Мерлин великий, ни одна из этих чистокровных, родовитых, блестящих красавиц не смогла привлечь к себе внимания Джеральда, несмотря на то, что он мог выбрать любую из них. И ни одна не сумела бы сделаться для него и вполовину такой же желанной. Вот только сама Мэри, оставаясь с ним наедине, в минуты близости была спокойной, отстранённой. Она впитывала в себя его горячность и энергию, но ей самой достаточно было сиять его отражённым светом, не претендуя ни на что большее.

Только единственный раз он почувствовал её огонь. В ту ночь, вернувшись из очередной экспедиции, она… обжигала. Словно чудом избежала смертельной опасности и впервые отпустила себя, отринула всякое стеснение и стыд. Ни до, ни после он не испытывал ничего подобного. Мэри всего на миг приоткрылась ему и показала себя настоящую, а потом, будто испугавшись чего-то, снова спрятала своё пламя глубоко внутри. Он был сбит с толку, страстно хотел испытать ещё раз эти ощущения, едва не заставившие его поверить, что она наконец-то полюбила его так же сильно, как любил её он сам, но такого больше не повторилось.

…Их семьи не существует уже несколько лет, а супружеская спальня превратилась — смешно сказать! — в гостевую, где может заночевать кто угодно. Он и сам не понял, почему его это так покоробило. Всё правильно. Это нормально, когда в доме одинокой женщины есть помещение для гостей. Не рассчитывал же он, в самом деле, зарезервировать эту комнату за собой и увидеть на двери табличку со своим именем?..

Всё-таки человек иной раз бывает до глупости сентиментален, привязываясь к каким-то вещам, событиям, людям, воспоминания о которых он бессмысленно хранит, как скопидом. В то время как от многих из них пора избавиться и идти вперёд, не оглядываясь на прошлое… В конце концов, у него есть Клэр. Идеальная жена, мать его сына и наследника. Красивая, почти вдвое моложе Мэри, происходящая из богатой чистокровной семьи потомственных рантье. Но главное — она полюбила его, и на искреннее обожание, светившееся в её глазах, он без особых раздумий променял свою недолгую свободу разведённого мужчины…

Стук в дверь заставил его вздрогнуть.

Мэри?..

— Входите!

Но это оказалась дочь.

— Пап, пойдём, что покажу! — возбуждённо сказала Натали и прыснула. — Представляешь, в моей прежней комнате дурацкая перестановка. Мама там всё переделала и больничную кровать туда поместила. Я у неё уже спросила, зачем всё это, а она говорит, на всякий случай, вдруг кто-нибудь из родных заболеет. Ещё немного, и она со своей работой точно станет параноиком, потому что дедушка с бабушкой здоровы и проживут ещё долго, но мама только усмехнулась в ответ. Представляешь? Можешь сам посмотреть, во что она превратила мою бывшую детскую.

Джеральд позволил дочери потащить его за собой, не в силах избавиться от скверного предчувствия, заставившего его внутренне похолодеть.

Больничная кровать в доме? Но для кого? Может ли такое быть, что Мэри очень нездорова и, зная об этом, готовится к худшему — к тому, что скоро ей придётся прибегнуть к услугам сиделки? Ведь он сам видел тёмные круги под её глазами, измождённость, настораживающую, ненормальную худобу…

Нет, только не это!..

Но когда Натали распахнула перед ним дверь детской, и они вошли внутрь, Джеральду сначала захотелось выдохнуть от облегчения, а потом выругаться.

Заново отремонтированная уютная комната с отделкой в спокойных пастельных тонах, без сомнения, была подготовлена к скорому приёму тяжелобольного человека — он понял это мгновенно.

Медицинская трансформируемая кровать, у которой можно было регулировать высоту, под разными углами поднимать и опускать изножье и изголовье, превращая её в подобие кресла или узкого дивана. Недешёвая, снабжённая противопролежневой системой, она явно была приобретена по каталогу специализированного маггловского магазина. Джеральду доводилось видеть похожую в Америке, в доме у одного из своих клиентов, которому он помогал уладить проблемы с наследниками. Своенравный старик, перенёсший инсульт, оказался практически полностью обездвижен. Но его ум и речь от недуга почти не пострадали — в отличие от тела и характера. За ним поочерёдно ухаживали две сиделки, которые сбивались с ног, не успевая выполнять капризы своего взбалмошного и озлобленного болезнью пациента. Наблюдая за их хлопотами, Джеральд тогда ещё подумал о том, что предпочёл бы преждевременную смерть такому вегетативному существованию, пусть и обставленному с комфортом, максимально возможным для лежачего больного…

Трансфузионная стойка. Пачка медицинских перчаток на столе, какие-то картонные коробки с иероглифами, упаковки с системами для внутривенных инъекций, флаконы с надписями на латыни, шприцы. Большой прозрачный кейс, сквозь который просвечивали матовые склянки, баночки, стерильный перевязочный материал. И — стопка нового, ещё запечатанного в целлофан постельного белья нежно-бежевого цвета. Двойные шторы из плотного хлопка на окнах. В вазе на угловом столике — букет цветов с нейтральным запахом. Гравюры на стенах.

Значит, Мэри пожелала, чтобы её гость чувствовал себя здесь в домашней обстановке? Но для кого же она так расстаралась? Кто для неё важен настолько, что она готова пригласить его к себе и лично за ним ухаживать? И не только ухаживать, а ещё, похоже, во всём ему угождать?

Джеральд едва удержался от того, чтобы не заглянуть под низкую, ещё не отрегулированную кровать, установленную таким образом, чтобы к ней можно было свободно подойти с разных сторон. Он был уверен, что если сделает это, то обязательно увидит под ней больничную утку, форма которой неоспоримо будет свидетельствовать о том, что пациент, которого планируется здесь разместить, мужчина.

Неужели в доме будет находиться тот, о ком он думает?..

Покинув Британию после развода, Джеральд увёз с собой привычку к чтению английских газет. Поэтому в число изданий, которые он постоянно выписывал, попал «Ежедневный пророк». Когда в мае в очередном номере он прочёл экстренный репортаж о кровавой заварушке в Хогвартсе, то не удивился произошедшему: к подобной развязке шло давно, хотя до последнего было неясно, какая из сторон одержит верх в затянувшемся противостоянии.

В передовице в красках рассказывалось о победе над напавшими на древнюю школу пожирателями смерти. И в самом конце статьи вдруг всплыла знакомая фамилия — Снейп. В тексте сообщалось, что бывший профессор зельеварения, в течение последнего года занимавший директорский пост, доставлен в госпиталь святого Мунго в критическом состоянии. И… всё. Ни подробностей об обстоятельствах полученного им ранения, ни прогнозов целителей относительно выживания пациента. Словно журналистов кто-то умышленно и твёрдо отсёк от получения любой дополнительной информации.

Снейп…

Тот самый, чьё имя во сне срывалось с губ жены, заставляя Джеральда сжимать кулаки в бессильной ярости… Тот, из-за которого распалась их с Мэри семья.

Интересно, можно ли всей душой ненавидеть человека, которого никогда вживую не видел? С кем ни разу не общался, не имел никаких дел, а то, как он выглядит, узнал лишь по паре газетных снимков?..

Недавно Джеральд наткнулся в «Пророке» на упоминание о том, что против бывшего пожирателя смерти Северуса Снейпа, который обвинялся в убийстве экс-директора Хогвартса Альбуса Дамблдора и членстве в темномагической террористической организации, возбуждено уголовное дело.

Значит, мерзавец всё-таки выжил, если скоро пойдёт под суд. А потом неожиданно пришло сообщение от Остина с просьбой приехать и поддержать Мэри. Конечно, все эти факты могли быть только случайным совпадением, но Джеральд был уверен: между ними есть связь. Ещё какая!..

Сборы заняли немного времени, а заказать срочный международный портал из Вашингтона в Лондон для него не составило никакого труда. Нэтти была счастлива, что скоро увидит мать, а Клэр, узнав, к кому и зачем он отправляется в Британию, лишь кисло улыбнулась, подставила щёку для поцелуя и ничего не сказала. Она знала о своей предшественнице только по его рассказам, но он видел, что ей неприятно любое упоминание о бывшей жене. Несмотря на все свои достоинства, его нынешняя спутница была ревнива. Удивительно, что Клэр вообще смогла принять Натали и даже проникнуться к падчерице искренней симпатией. На большее он, честно говоря, не надеялся, понимая, что от супруги не стоит требовать полюбить ребёнка чужой женщины, как своего собственного...

— Ну, что скажешь? — голос дочери выдернул его из размышлений. — Во мама даёт!

— Целители вообще странные люди, милая. И ужасные перестраховщики. Пойдём. А то она будет недовольна, если увидит нас с тобой здесь. Не говори ей, что мы сюда заходили.

— Почему?

— Просто — не говори. Это моя просьба.

Натали удивлённо пожала плечами.

— Ладно, если ты так хочешь, не скажу.

…Необходимо как можно скорее увидеться с Остином и выяснить, что стряслось на самом деле. Подтвердить или опровергнуть худшие догадки.

Мэри никогда не просила его о помощи. Внутреннее чутьё подсказывало: если Руперт практически открытым текстом сказал, что она ей необходима, это значит, дело очень серьёзно. Стряслось нечто такое, с чем его бывшая жена не смогла справиться самостоятельно.

27 августа 1998 года, Лондон

Джеральд оглядел спартанскую обстановку квартиры своего однокашника и друга. Хмыкнул.

— Годы идут, а здесь ничего не меняется. Ты бы хоть обивку на мебели сменил, что ли…

— Я привык.

— Ты всё ещё, смотрю, без хозяйки?

— Как видишь.

— Погоди, а как же твоя последняя… — Джеральд изобразил руками пышные женские формы. — Лиззи, кажется?

— Сьюзен.

— Расстались? Жаль. Из всех твоих она была самой симпатичной и продержалась дольше остальных. Мне казалось, она тебе нравилась.

— Нравилась, и даже очень. Но не каждая женщина выдержит мой график, а подстраиваться под кого-то и ломать привычный ритм жизни я не хочу. Не люблю резких перемен.

— Ну что… Давай за встречу?

Тёмный янтарь дорогущего выдержанного коньяка «Louis XIII» вспыхнул в полуденном луче солнца, залившем просторную гостиную. Под внимательным взглядом хозяина Джеральд одним глотком проглотил содержимое своего бокала.

— Смотрю, ты сегодня совсем не проявляешь уважения к благородному напитку. С таким же успехом я мог бы угостить тебя самым дешёвым маггловским пойлом или разведённым спиртом. Ты бы и разницы не заметил. Что случилось?

— Я кое-что увидел в доме Мэри.

— Больничную кровать в одной из комнат? — Руперт без удивления кивнул.

— Сначала мне стало не по себе, потому что я решил, что это у Мэри проблемы со здоровьем. А потом понял, что превратить свой дом в филиал госпиталя она могла только по чрезвычайной причине…

— Делись своими умозаключениями до конца, не ходи вокруг да около. А я скажу, прав ты или нет.

Джеральд взглянул на друга исподлобья. Зло посопел.

— Это ведь Снейп?

— Он.

— Я читал в газете, что этот тип к вам попал полумёртвым. Но какой-либо информации о его состоянии долго не было. Как ты понимаешь, я не стал бы лить слёзы, если бы он скончался... А недавно я узнал, что Снейп пойдёт под суд, и сделал простой логический вывод о том, что он пока подыхать не собирается. Так?

— Причин, которые спровоцировали бы летальный исход, уже нет. Вот только сам он, сволочь, выживать не намерен.

— Не понял?..

— Одна попытка суицида в больничной палате у него уже имеется. Он не хочет остаться инвалидом. В ночь на 2 мая, когда в Хогвартсе шло сражение, к нам в Мунго доставили этого Снейпа. Его искусала... змея, скажем так. Правда, росточком она была с пожарный шланг на маггловской нефтебазе, а зубы имела вроде драконьих. Обычно рептилии, даже крупные, лишь пробивают кожу, а тут словно взрослый мастифф клыками поработал, и нам пришлось иметь дело c рвано-размозжёнными ранами, к тому же нашпигованными ядом и обильно инфицированными. Признаться, я считал случай абсолютно безнадёжным. Но Мэри очень хороший токсиколог, старик Хантер способен применять сочетанные методы волшебной и симплексовой хирургии, а я... Должно быть, я всё-таки везуч, потому что мне вовремя удалось восстановить раненому самостоятельное дыхание.

— Насколько я понял с твоих слов, вопрос о полном выздоровлении не стоит?

— Ты что-нибудь слышал о болезни Митчелла-Пирогова? — вопросом на вопрос ответил Руперт.

— Нет.

— А о синдроме Зудека?

— Это какой-то вид мышечной атрофии, кажется?

— Не совсем... Ладно, давай объясню попроще. Если человеку изжевать нервно-сосудистый пучок на шее, ведущий к надплечью, да еще и изломать при этом соответствующую руку в нескольких местах от ключицы до кисти, поубивав ядом всю аксонную сеть, то может получиться очень нетривиальный диагноз. Комплексный посттравматический болевой синдром, сокращённо ПТБС. Его ещё называют каузалгией. Это патологическое состояние совершенно не пропорционально полученной травме и проявляется сенсорными, моторными и вегетативно-трофическими расстройствами. Хотя русский доктор Пирогов с американцем Митчеллом и пытались разобраться, что там к чему, каузалгия по сей день считается одним из наименее изученных и наиболее клинически тяжёлых вариантов нейропатической боли.

— Проще говоря, раны зажили, а боль осталась?

— Вот видишь, ты всё схватываешь на лету.

— Погоди, но ведь фантомную боль лечат? Зелья там всякие, особые виды физкультуры, правка энергетики... Когда ты сказал об инвалидности, я почему-то подумал о перебитом позвоночнике с нарушением тазовых функций или о черепно-мозговой травме с нарастающей деменцией в перспективе...

— Типун тебе на язык, Джерри! Не дай Мерлин... Да, лечат, конечно. Вот только полностью вылечивают далеко не всегда. Костерост ускоряет развитие остеобластов, позволяет заращивать переломы и даже формировать неокость, что даёт нам возможность справляться с болезнями и травмами опорно-двигательного аппарата. Если ногу или руку не оторвало нахрен, то срастим, восполним, уберём все деформации. Можно даже горбатого исправить не только могилой, хотя, конечно, навоется он, пока будет отращивать здоровые позвонки вместо удаленных деформированных… С мягкими тканями проблем не бывает вовсе, и plaga claudatur, эпискеем и clauserunt sanguine владеют даже студенты первого курса Академии колдомедицины... Но здесь особый случай. Нервы! Патофизиологические изменения при каузалгии включают воспалительный компонент, нарушения в периферической и центральной нервной системе, окислительный стресс... При этом, заметь, основные проявления этой болезни заключаются в развитии болевого синдрома в пределах ранее поражённой конечности. Острое ощущение жжения на пике приступа, ноющие или ломящие боли в сочетании с сенсорными нарушениями в покое. Гипералгезия в ста процентах случаев, аллодиния — у каждого третьего больного, отёк, локальное изменение кожной температуры, нарушение потоотделения и тактильной чувствительности, локальный остеопороз и брадикинезия, постепенно переходящая в полную акинезию.

— Завалил терминологией! Что это вообще за хрень такая?

— Шевелиться больно, нестерпимо больно, и поэтому пациент лишает себя любого движения. А мышечный аппарат реагирует на это слабостями, параличами и контрактурами.

— И чем дальше, тем больше, как я понимаю?

— Да. А теперь представь, что ты к тому же человек, который считает свою жизненную функцию выполненной, тебя достало всё, и прежде всего осточертело болеть, а мучения не отпускают. При этом по характеру ты капризен, демонстративен, отчасти инфантилен и к тому же эгоист... Словом, имеются все предпосылки, чтобы добросовестно себя угробить назло негодяям-врачам, пытающимся тебя спасти.

— А обезболивающие? У вас же чего только нет, от макового молока до промедола!

— Вот, кстати, да. Прибавь к вышеприведённому списку ещё одно слово: наркозависимый. Нет, даже два: наркозависимый невротик... И это всё круглые сутки рядом с женщиной, которая... твой друг, короче.

— Как я понимаю, надёжных средств от этой пакости просто нет?

— Ну почему же… Можно оперировать. Ввести пациента в искусственный паралич. Если конечностью все равно пользоваться нельзя, так пусть хотя бы не донимает. Но Мэри... Она категорически против такого варианта.

— Почему? Она ведь опытный колдомедик, понимать должна...

— Потому что патологически верит в то, что её пациент войдёт в те жалкие шесть процентов больных, которым удаётся выкарабкаться.

— А ты не веришь?

— Не-а! Видишь ли, при ПТБС ровно половина «весёлых» ощущений находится в прямой зависимости от психофизиологического состояния пациента. Все шесть процентов везунчиков — жизнерадостные люди, сангвиники, семейные люди с кучей друзей, постоянно чувствующие поддержку родных и близких. Мечтающие вернуться на любимую работу... А тут пациент попался упёртый. Интроверт и эгоцентрист — это раз, угрюмец — два, любитель самокопания и самобичевания — три...

— Да уж… Если верить дочери, работа для Снейпа была что каторга. Не понимаю, зачем он вообще в учителя подался, если с ребятишек его настолько воротит?

— А главное... он считает себя непонятым гением и отвергнутым миром преступником одновременно. И в упор не видит, что причиняет боль окружающим.

— И вот эту скотину Мэри любит?

— Ага!

Джеральд надул щёки и через несколько секунд резко выдохнул. Руперт наблюдал за товарищем и видел, насколько сложно ему смириться с выбором бывшей жены.

— Но это же ненормальная ситуация!

— Совершенно с тобой согласен. Я тебе больше скажу... У Мэри от этой работы на дому есть все шансы заработать хороший срыв. Не нервное истощение, это было бы ещё полбеды, а именно срыв, который закончится очень большими проблемами с её собственным здоровьем. А если Снейп по какой-либо причине не выживет, это окажется концом и для неё.

— Но ты говоришь, что он с большой долей вероятности станет инвалидом?

— Скорее всего. Однако при его характере находиться рядом с ним будет невозможно без последствий для психики. Поэтому смотри пункт первый.

— Срыв?

— Без сомнения. Даже у меня при общении со Снейпом терпение отказывает, хотя он всего лишь очередной сложный пациент. А Мэри всю эту историю с ним принимает слишком близко к сердцу. Погубит она себя.

— Но с этим же надо что-то делать! Я не знаю… вмешаться, спасти её от этого… упыря!

— Без толку.

Руперт меланхолично пожал плечами и наполнил опустевшие бокалы. Отсалютовав своим, он сделал большой глоток. Джеральд последовал его примеру, с неприятным удивлением отметив, что совершенно не ощущает вкуса сорокалетнего коньяка.

— Хочешь сказать, что мы, два нормальных, неглупых, здоровых мужика с хорошим образованием и опытом не можем повлиять на ситуацию? Вообще никак?

— Если она уже решила притащить Снейпа к себе домой и там выхаживать, то переубедить её не получится.

— Нет, погоди… Мы просто обязаны уберечь её от этого... слизеринского… д-дракона. Должны! Я ведь её любил когда-то... Любил... Да и тебе она не чужой человек. Друг всё-таки...

…Руперт вспомнил, как Мэри и Джеральд развелись, оставив в недоумении родных и друзей, для которых весть об их разрыве стала полнейшей неожиданностью. Со стороны они всегда казались образцом идеальной семьи. Он сам, глядя на них, не раз невольно ловил себя на том, что завидует товарищу: надёжный, крепкий брак, чудесная дочка и жена, на которую Джерри смотрел голодными глазами даже после стольких лет, прожитых вместе... Поэтому, когда замок их мнимого благополучия в одночасье рухнул, Руперт был обескуражен, как и все, кто знал эту пару.

— Больше, чем друг...

Джеральд изменился в лице и стиснул ножку бокала дрогнувшими пальцами. Сделал резкое движение, намереваясь встать.

— Тихо-тихо, не вскакивай, пожалуйста, ещё стол опрокинешь... И не смотри на меня так! Она мне... сестра названая.

— Ты поосторожнее на поворотах, приятель, а то я уж подумал… — Джеральд мотнул головой. — Ладно, проехали… Что мы можем предпринять?

— По факту — ничего. Видишь ли, Мэри сама не хочет, чтобы ни я, ни ты, ни какой-то другой благородный… рыцарь спасал её от… дракона, — Руперт невесело усмехнулся, а потом помрачнел. — Это любовь, Джерри. Иррациональная. Глубокая. Настоящая. Просто… не тому досталась. А Снейп, собака, представь себе, нос воротит. Недавно заявил, что просит поменять ему лечащего врача... Захотел отстранить Мэри.

— Её… поменять?! Вот... смеркут! Тряпка кровососущая!

— Э-э-э... Ну, не тряпка. По крайней мере, сестрички в палате точно знают: если застонал, то уже без сознания. Воли там — хоть лопатой греби. К сожалению...

— Почему?

— Потому что, если пациент стонет или жалуется, можно предотвратить развитие приступа в самом начале, не доводя его до труднопереносимых значений своевременным введением лекарства. А этот молчит и скрипит зубами, пока совсем не отключится... Как результат — нервное истощение прогрессирует, обезболивающие действуют хуже, характер портится всё больше, а страдает от этого Мэри.

— И что теперь? Будем сидеть и ждать, пока он её до инфаркта домучит?

— Для начала Сметвик удовлетворил претензии Снейпа к палатному куратору, и её отстранили. Но вышло, похоже, только хуже. Она сейчас сама не своя...

— Но она всё равно решила взять его к себе? Какого драккла ей это разрешили сделать? Или в Мунго с недавних пор нехватка коек?

— Снейп сейчас под следствием, а его состояние, мягко скажем, не для тюремного лазарета. В коттедже проще обеспечить условия домашнего ареста, чем в таком публичном месте, как госпиталь...

— Под следствием?

— На нём Чёрная метка. Года, этак, с 1979...

— То есть... Он действительно преступник? И в бою в школе участвовал в рядах пожирателей?

— Нет. Змея, которая его порвала, была живым оружием Тома Риддла.

— Так он на чьей стороне выступил-то?

— Мэри говорит, он защищал ребёнка. Вернее, юношу. Школьника-старшеклассника по имени Гарри Поттер, которому было на роду написано уничтожить Тёмного Лорда..

— А-а-а! Значит, заранее подсуетился, чтобы победители ему потом хвост не прижали! Переметнулся к тем, кто сильнее, у кого шансов выиграть было больше... Умно! Вот ведь ходячий кусок сносорожьего дерьма!

— И это говорит мне юрист, который должен помнить о презумпции невиновности и всяких таких делах?

— Это говорит тебе человек, пока сумевший избежать профессиональных перекосов... — Джеральд с сожалением посмотрел на стремительно пустеющую бутылку. — Хорошая штука… Ещё найдётся? От нашего разговора я ощущаю неодолимое желание напиться...

— А теперь представь, каково приходится Мэри — после всего.

— Что делать будем, медведь ты этакий?!

— Что тут поделаешь...

— Говоришь, он под следствием?

— Да.

— А если я предложу свои услуги как адвокат?..

— И позволишь засудить ко всем троллям?

— Нет. Судя по его характеру, который ты мне описал, Снейпа легко будет спровоцировать на нападение на должностное лицо. Которым, ясное дело, я и выступлю. После этого меру пресечения сменят с домашнего ареста на обычный, под замком. И Мэри получит передышку. А там что-нибудь придумаем.

— Двух недель в тюрьме будет вполне достаточно.

— Я знал, что ты меня поддержишь!

— Нет, ты не понял. Этого времени хватит, чтобы Снейп там преставился. А Мэри... как ты думаешь, что в этом случае будет с ней? Она ведь любит его.

— Ч-чёрт! Угораздило же её... «Любовь с Чёрной меткой» — отличное название для бульварного романа, но не для ситуации, которую надо разгрести... Вот что, — Джеральд вытер со лба выступившую испарину и взъерошил волосы, — регламент подачи заявлений от адвокатов-волонтёров я помню. Как бы там ни повернулось, но, когда дело дойдёт до суда, я должен быть рядом с Мэри. Будем считать меня своего рода буфером между нею и Снейпом.

— Поступай, как считаешь нужным, я не вправе тебе возражать... Знаешь, что я думаю обо всей этой ситуации? Мужик сам со страшной силой хочет на тот свет... аж подпрыгивает! Зачем ей надо было брать его за руку в момент, когда уже клиническая вовсю, и на себе вытаскивать из-за грани? Мы, маги-целители, против таких приёмов. Тому, кто намылился помирать, они мало помогают, а вот тот, кто остаётся... Он не то чтобы обречён, но случаи разные встречались… И потеря памяти, и сумасшествие, и даже смерть от сердечного приступа...

— Мэри это сделала?!

— Да. Однако Снейп живёт пока. Есть надежда, что пока не загнётся, проклятие последнего прикосновения не будет иметь над ней власти. Да и потом... Сработает ли оно? Прикосновение-то было не последним: она полностью взяла уход за Снейпом на себя, только старушку Торсон допускала, самую опытную из сестёр.

— Он себя обслуживать может?

— Пытается... То постель меняем по пять раз на дню, то отскребаем с пола содержимое судна... Иногда мне кажется, что ещё немного, и Мэри отдаст ему свою палочку, чтобы вручную не конфузился — его-то собственную мракоборцы конфисковали...

— Я тут подумал... На нём реальная кровь есть?

— Есть. Дал признательные показания, что убил прежнего директора школы. Может, и недоказанное что есть. Я к нему в мозги глубоко не лазил.

— Одно бесспорное убийство, членство в банде террористов… Ты говоришь, ещё и метка имеется... Этого хватит на поцелуй дементора или даже на Омут вечности.

— Что за Омут?

— Ну, это у нашей МАКУССы гуманный подход к неисправимому криминальному элементу. Тюремный медик берет у приговорённого воспоминания, просматривает, выбирает самое лучшее. Такое всегда на поверхности лежит: через него вызывают Патронус... Потом этот фрагмент памяти помещают во что-то вроде обычного думосброса, только диаметром с купель в финской бане. Это и есть Омут вечности. Приговорённый помещается прямо в его воды и тонет счастливым, поскольку, пока мозг не угаснет от кислородного голодания, вновь и вновь переживает лучшие моменты своей жизни.

— Даёт ваша МАКУССа! — Руперт присвистнул. — У нас давно уже физически не казнят. Арку Смерти с площади Согласия в подвал Отдела Тайн унесли. Правда, один бывший однокашник Мэри в ней все же погиб. Но это не по приговору.

— Случайно, что ли? Невыразимец?

— Хуже... Пожиратели штурмовали Архив министерства. А тот парень был кем-то вроде мракоборца. Ну и отловил в драке то ли особенно крепкий Ступефай, то ли цельный Петрификус. Обездвиженный, свалился прямо в проём. И всё. Насмерть. Из Арки не возвращаются, она сразу за грань выходит.

— Зато мгновенно... Из Омута иногда живыми достают. В коме, конечно, но живыми.

— И что тогда?

— Откачивают... По всем правилам спасения утопающих. По одному делу два раза не казнят, несправедливо. Считается, магия сама помиловала...

— Говоришь, Снейпа всё равно приговорят?

— Убийство есть убийство... А тут ещё и преступная организация, ввергнувшая страну в кризис власти и хаос... Терроризм! Чем у вас по закону Арку заменили?

— Высшей мерой социальной защиты — пожизненным заключением в одиночной камере и дементором в качестве охранника. Или сразу к тому дементору на «поцеловать».

— Я слышал, эта процедура лишает тело души. Что под этим подразумевается?

— Тебе говорить, как колдомедик, или снова на пальцах объяснять?

— Так, чтобы пьяный юрист понял.

— В общем... Про лоботомию слышал? Маггловская такая штука. Её ещё лейкотомией называют.

— Что-то смутно помнится...

— Так вот, между лобными долями головного мозга, отвечающими за интеллект, опыт, обучаемость, моральные и социальные навыки, есть нервные связи. Человеку делается малая трепанация черепа, или вовсе инструмент вводят через нос, либо надглазнично, и эти связи пересекают. Определённый участок головы «выключают» из круга общей мыслительной и нервной деятельности. Такая операция стирает память почище тотального обливейта, пациент становится тих, покорен и обретает разум новорождённого ребёнка-аутиста... Потом учи его заново ходить, причём не под себя, говорить и так далее. У магглов считалось, что такая практика позволяет эффективно лечить шизофрению.

— Короче, стереть личность и на её месте нарисовать новую...

— Примерно. Вот только лоботомированные полностью не реабилитируются. Так и остаются большими умственно отсталыми детьми. Поэтому магглы в конце концов от этого способа отказались. Ибо не столько лечит, сколько калечит — только в другую сторону… Поцелуй дементора примерно то же самое делает, но без скальпеля под черепушку. И прецедентов возвращения «стёртой» личности на свое законное место не отмечено.

— То есть... После приведения приговора в исполнение это будет клинический идиот с глубоким поражением интеллекта, недееспособный и нуждающийся в опеке и уходе?

— Ага. Юридически равный домашнему животному... Или нет... растению. Представь, что у тебя живёт этакая мандрагора в человеческом облике...

— Ни тролля себе!.. И что принято делать с такими заключёнными? Я там, за океаном, с подобной проблемой не сталкивался.

— Если есть близкие, то вернут им для ухода. Как правило, через пару лет у родни терпение лопается, и тогда отдел исполнения наказаний Департамента правопорядка получает уведомление о смерти осуждённого от «естественных причин». Например, упал в озеро на прогулке и захлебнулся, няня не уследила. Или сердечный приступ хватил. Или съел что-то не то, такие же что попало в рот могут потянуть... И Аврорат закрывает глаза, даже если совершенно очевидно, что не упал, а уронили, не инфаркт, а нихилиарные чары вроде той же Авады, не сам съел, а отравили... Потому что это хуже смерти — каждый день видеть, что осталось от пусть нехорошего, но человека... А если семьи нет, то... Говорят, у Мунго есть филиал, специальная закрытая богадельня на берегу Ирландского моря.

— Говорят? Ты же сам там работаешь, в Мунго...

— Работаю. Вот только этот филиал у нас секретнее Отдела тайн... Знаешь, почему уровень нашей медицины в большинстве случаев на голову выше маггловской?

— И почему?

— Потому что у них все лекарства тестируют на мышах. На клинические испытания с участием живых людей надо ещё соответствующий сертификат получить. А у нас с семнадцатого века имеется определённый резерв... биоматериала, который анатомически максимально близок человеку, но при этом юридически человеком уже не является. Испытывай — не хочу. И этической проблемы никакой, ибо нет там личности, только действующий комплект органов, что врачу и надо.

— И Снейпа могут к такому приговорить?

— Да. Прецеденты есть. Бартоломеус Крауч, пожиратель смерти, за гораздо меньшие грехи под дементора пошёл. Министр лично приговор утвердил... Видел я этого парня после «исполнительной процедуры».

— Где?

— В госпитале. Мы должны были засвидетельствовать отсутствие признаков интеллекта, эмоций и каких-либо признаков осознания осуждённым своего положения перед отправкой его в ту богадельню. Считай меня циником, но я тогда ещё подумал: вот же кому-то из учёных повезёт! Идеальный экземпляр человеческого тела для исследовательской работы: 33 года, из благородных, рос в достатке, в меру еды, в меру спорта. Ему даже отсидка в тюрьме здоровья не подорвала...

— У вашего Снейпа кто-нибудь из родных есть?

— А вот никого!.. Только Мэри. Ну, это она сама так считает.

— Н-да… её гриффиндорских принципов может хватить на то, чтобы обречь себя на пожизненный уход за обездушенным пациентом.

— Думаешь?

— Я знаю свою жену.

— Смеркут меня возьми, чувствую себя в полном тупике!

— Вот что… Спасать придётся твоего Снейпа!

— ?

— В живом виде и в здравой памяти он сможет хотя бы окончательно рассориться с Мэри и отвалить куда-нибудь за горизонт...

— Вариант!

— Значит, твоя задача, чтобы он выжил, а моя — чтобы вышел из тюрьмы при всем содержимом своей башки!

— Угу...

— Сделаем? Ради неё?

— Сделаем. Куда денемся... Давай, что ли, ещё по одной?

— Давай... Но эта — последняя. Я ещё хочу сегодня попасть к Мэри.

27 августа 1998 года, Портри

— Что-то случилось, Нэтти? Ты же собиралась вернуться вместе с папой?

— Случилось! — Губы дочери дрожат, а в глазах застыла обида — точь-в-точь как в тот день, когда она объявила мне, что знает о нашем с Джеральдом разводе. — Ты действительно хочешь пустить в наш дом профессора Снейпа и здесь ухаживать за ним?

Я холодею.

— Откуда ты…

— Откуда мне это известно, да? Случайно услышала разговор папы с дядей Рупертом.

— А разве я не учила тебя, что подслушивать неприлично?

Натали тушуется, но всего лишь на мгновение. Её серые глаза, так похожие на отцовские, загораются гневом.

— Учила. Но ты не сказала, что иногда только таким образом можно узнать то, что от тебя скрывают!

— Успокойся, пожалуйста. — Я лихорадочно соображаю, что мне нужно сказать и сделать, чтобы потушить эту внезапную вспышку. — Что конкретно тебя не устраивает? Неужели то, что в твоей бывшей и пустующей уже несколько лет детской разместится преподаватель, которого ты недолюбливала в школе? Но он не виноват в том, что ты не успевала по его предмету и регулярно хватала «троллей» по контрольным… Хорошо, если ты настолько против, я отведу под его пребывание другую комнату.

— Мама… Мама! Какая комната?! О чём ты? Разве ты пустила бы под крышу нашего дома любого из своих пациентов?

— Разумеется, нет. Только того, кому потребовалась бы такая помощь. И чья ситуация была бы столь же безвыходной.

— Не лги! — голос дочери теперь еле слышен. — Я знаю, что ты… ты любишь его!

Я закрываю глаза и молчу. Да и есть ли смысл что-либо говорить, когда она услышала разговор Джерри и Руперта, и никто из этих самоуверенных мужчин даже не удосужился использовать заглушающие чары, чтобы обезопасить себя от любопытства не по годам смышлёной пятнадцатилетней девочки.

— Что ещё ты узнала? — мой тон сейчас обманчиво спокоен.

— Достаточно, чтобы понять, на кого ты променяла папу!

— Не надо так, Нэтти.

— А как надо? Когда вы развелись, вы ничего мне не объяснили. Я так долго надеялась, что ты с ним помиришься, что это какая-то глупая случайность, чудовищная ошибка. Ну не могло же на самом деле быть так, чтобы вы расстались из-за чепухи? Потом я стала думать, что если вы ничего не говорите, то причина, наверное, во мне. Я винила себя, потому что не понимала, что происходит… Ты хоть знаешь, как мне было плохо тогда?

— Натали, — негромко говорю я и делаю к ней шаг, желая обнять и успокоить. Но она отшатывается, словно я хочу её ударить.

— Ты не сказала мне правды. Замалчивание — это не прямая ложь, верно? Ты ведь именно так думала, мама? Так? Когда папа женился на Клэр, я поняла, что нашей семьи больше нет, что вы с ним больше никогда не будете вместе. Я ненавидела отца, его новую жену, их будущего ребёнка, себя, а больше всех тебя, мама!

По щекам дочери безостановочно текут слёзы, и она размазывает их кулаками по лицу — совсем как детстве, когда ревела от обиды или разбивала коленку.

— Милая моя девочка…

Натали захлёбывается рыданиями, делает паузы, проглатывает окончания слов. И по-прежнему не подпускает меня к себе.

— Я же видела, что вы с папой будто… сговорились держать меня… в неведении. Как же это было больно… как больно! А он тогда всё ещё очень любил тебя, мама. И когда женился на Клэр, любил... И даже сейчас… даже сейчас всегда отзывается о тебе… только в превосходной степени… И сегодня, когда выпил, тоже… наговорил такого!..

Её худенькие плечи вздрагивают. Она кусает губы.

— Дай мне сказать, пожалуйста! — голос не слушается меня. — Пойми, что в жизни бывает всякое. Взрослые люди часто совершают ошибки. Постарайся понять, что я не рассказывала тебе о причинах нашего расставания с Джеральдом, потому что щадила тебя!

— А ты спросила, хочу ли я твоей… жалости? Нужна ли она мне? Почему ты всё решила за меня? Признайся ты тогда, назови причину, всё было бы иначе!

— Было бы ещё хуже, Нэтти. Ты была ещё слишком юна и не смогла бы понять, насколько всё сложно и запутано.

Она сжимает кулаки и тяжело дышит.

— Если бы ты снова вышла замуж, мне было бы гораздо проще принять это и смириться… Но ты оставалась одна, а семьи — нашей семьи, нас прежних — уже не было! Может быть, не сразу, но я простила бы тебе любого другого мужчину, — она шмыгает носом, — даже дядю Руперта, наверное, простила бы. Он очень хороший человек, сильный и добрый. Говорит, что считает тебя своей сестрой… Смешно!.. Как будто кто-то поверит в эту чушь… Мне жаль его почти так же сильно, как папу…

Я замираю на месте. А вот о чувствах Остина ко мне она никак не могла узнать. С чего она сделала такой вывод? Неужели сама догадалась? Я не верю, что Руперт пустился бы на такие опасные откровения с моим бывшим мужем.

Пока я пытаюсь не выдать обуревающих меня эмоций, дочь, собравшись с силами, безжалостно говорит:

— Ты предала нас, мама. Променяла на человека, который мизинца папы не стоит! И который тебя, такую независимую, умную, всё и всегда знающую, в грош не ставит! Ему же плевать на любого, кто не отвечает его требованиям! Чёрствый, эгоистичный, злой… Как ты могла его выбрать? Несмотря на то, что он потребовал отстранить тебя, ты перед ним на цыпочках ходишь… Где твоя гордость? Он издевается над тобой, унижает, а ты даже не можешь ему возразить… Готова даже притащить его сюда, в наш дом… В наш дом!!! — Натали смотрит на меня так, словно я прямо на её глазах совершаю немыслимое кощунство. — Туда, где жила и была счастливой наша семья, пока вы с ним её не разрушили!

— Ты всё сказала? — мой ледяной тон останавливает поток обличительных слов. Она хватает ртом воздух. — Я не намерена оправдываться перед тобой. Ты хотела всё узнать? Изволь. Я действительно люблю профессора Снейпа. И твоё неприятие, равно как и презрение к моим чувствам, не изменит этого факта. Сейчас ему очень тяжело, и я сделаю всё, чтобы ему помочь.

— Ты хочешь спасти… убийцу? — неверяще спрашивает она.

Я вздрагиваю, мысленно проклиная про себя юриста и реаниматолога, щедро поделившихся друг с другом информацией и совершенно забывших о том, что и у стен бывают уши. Внимательные, юные, неопытные уши, не склонные разбираться и прощать.

— Профессор не убийца, Натали. Более того, если бы не он, то война, из-за которой мы отправили тебя в Америку, продолжалась бы до сих пор, и ей никто не смог бы положить конец. Не выноси приговор человеку раньше, чем это сделает суд. Заодно можешь поинтересоваться у отца, что означает понятие «презумпция невиновности». И если тебе больше нечего мне сказать, я считаю наш разговор оконченным.

Я иду к выходу из комнаты.

— Когда папа вернётся из Лондона, я попрошу, чтобы мы сразу же отправились обратно в Америку. Я больше не хочу здесь оставаться!!!

Шантаж в расчёте уязвить меня и сделать больно. Неумелый, но зато какой действенный, если горькие слова звучат из уст собственного ребёнка!..

Скрипнув зубами и едва совладав с собой, я произношу:

— Как угодно. Держать не буду.

Я слышу за спиной сдавленные рыдания, но не оборачиваюсь.

* * *

В саду свежо. Вдоль дорожки аккуратными куртинами высажены моей матерью цветы-многолетники. Постепенно дичающие без её заботливых рук, они наполняют воздух благоуханием. Моя ладонь безучастно скользит по окроплённым вечерней росой бархатистым головкам. Солнце клонится к закату, и вечер, в отличие от тёплого дня, обещает быть холодным и ветреным.

В центре сада на возвышении стоит беседка, чьи деревянные, с каннелюрами, колонны плотно затянуты плетущимися жёлтыми розами: этот сорт будет радовать глаз цветением вплоть до первых заморозков. Я вхожу внутрь и опускаюсь в кресло. После злосчастного разговора с Натали меня бьёт нервный озноб, и мне всё никак не удаётся согреться. Я раз за разом прокручиваю в памяти безжалостные слова, брошенные мне в лицо дочерью.

Наверное, она права, и я действительно плохая мать. Хорошая положила бы все силы, чтобы сохранить семью. Жила бы с постыдной тайной в сердце, как моя бабушка, и ни на минуту не позволила близким усомниться в том, что всё в порядке. И только наедине с собой, изредка, позволяла бы себе чувствовать. Она воздвигла бы высокие стены из убедительной лжи, скрепив их самоотречением. Не причинила бы ни вреда, ни ущерба тем, кто нуждался в ней, за кого она несла ответственность. Но я предпочла правду и ею разрушила всё, что создавала с таким трудом в надежде забыться…

Вчера, когда мы втроём сидели за ужином, рассказывали друг другу о каких-то обыденных вещах, слушали школьные истории Натали, шутили, смеялись, я несколько раз ловила себя на том, как остро, до саднящей душевной боли, мне не хватает таких вечеров. Как сильно я скучаю по ним и насколько, оказывается, нуждаюсь в присутствии рядом любящих и близких людей, которые стоят друг за друга, а беды и радости делят поровну. Но к чему запоздалые сожаления, если я уже превратила в развалины то, что должно быть свято для любой женщины — семью? Разорила собственными руками родное гнездо и выбросила из него своего неоперившегося птенца...

Из-за владевших мной иллюзий я добровольно отказалась от искренних чувств Джеральда. Хладнокровно и из самых лучших побуждений покинула мужа, думая, что освобождение от лжи — это благо для нас обоих. Причинила ему боль, оправдывая себя тем, что он не заслужил участи находиться рядом с той, которая хоть и прожила с ним бок о бок столько времени, но всё же совершила измену — не физическую, а моральную, не сумев забыть другого мужчину.

К счастью, после нашего развода судьба оказалась благосклонна к Джерри, и он связал свою жизнь с Клэр, которая, в отличие от меня, его полюбила. Это надёжный брак, скреплённый не только обоюдными (по крайней мере, я на это очень надеюсь) чувствами и рождением наследника, но ещё и интересами двух породнившихся чистокровных семейств.

Я же ожидаемо и вполне заслуженно осталась одна. И вот уже несколько лет подряд бреду по рукотворному пепелищу, которому всё нет конца и края.

…В детстве, когда мне было около восьми лет, я гостила с родителями в Румынии у дальних родственников отца. В один из вечеров мы отдыхали у дикого озера, похожего на зеркало в оправе из густого ивняка и камышей. Взрослые начали расставлять лёгкую мебель для пикника, разожгли костёр. Вскоре мне стало скучно наблюдать за их хлопотами, и я направилась к берегу. Помню, было очень душно, как перед грозой. Я спустилась к воде, по поверхности которой меланхолично скользили жуки-плавунцы. В сгустившемся от зноя воздухе носились полупрозрачные стрекозы. Время от времени меня окликала мама, и я громко отвечала ей, чтобы она не волновалась. Вдоволь налюбовавшись открывшимся видом, я пошла вдоль берега, не замечая, что всё сильнее удаляюсь от нашей стоянки.

Вскоре я забралась в высокую траву, доходившую мне почти до плеч. Это было так здорово — представлять себя смелой искательницей приключений, идущей по опасным и коварным джунглям, о которых в ту пору я знала только из книг… Шла, раздвигая ломкие от затяжной жары стебли, как вдруг краем глаза увидела резкое движение и летящую в меня ожившую чёрную ленту. Я инстинктивно закрылась от неё рукой и почувствовала, как в запястье вонзились острые зубы. Укус был похож на ожог. Я даже не поняла в первый момент, что случилось. Ойкнув, опустилась на корточки и тупо уставилась на небольшую саднящую ранку с выступившими из неё каплями крови. Мой испуг был так силён и внезапен, что я не убежала с криком к родителям и даже не попыталась позвать на помощь.

Повреждённое место покраснело, стало болеть, на руке появился отёк. Конечно, я тогда не знала, насколько опасным для ребёнка моего возраста могло оказаться нападение змеи. Меня нашла обеспокоенная мама. Увидев, что со мной случилось, она закричала, схватила меня в охапку, а я потеряла сознание от нарастающей интоксикации. В себя я пришла уже только в местной больнице. Там не нашлось нужной сыворотки, и пока её привезли из другой клиники, я долго лежала под капельницей, а молоденькая медсестра всё меняла и меняла на стойке флаконы с растворами...

Гадюку, подобную той, что меня укусила, спустя несколько лет я увидела в серпентарии. А на третьем курсе Хогвартса, когда нас познакомили на ЗОТИ с боггартом, на меня из шкафа вывалилась здоровенная чёрная змеища — раз в десять, наверное, больше реальной. Мне хватило сил и смелости не растеряться и превратить её в садовый шланг весёлой розовой расцветки...

Несмотря на то, что пережитый страх ещё долго не отпускал меня, я смогла его изжить и даже прониклась к ядовитым рептилиям своеобразным уважением, когда стала их серьёзно изучать. Но вот ощущения беспомощности, испытанного в детстве после укуса гадюки, забыть я так и не смогла.

Сейчас это бессилие, сопряжённое с болью, возникло вновь.

Я опять одна, в полной растерянности, не могу понять, что происходит, и позвать на помощь…

Слёзы, наверное, могли бы принести облегчение, но их нет. Щёки горят, будто исхлёстанные. Отчаяние впивается отравленными зубами в сердце, рвёт его, высасывает из меня остатки самообладания. Я закрываю лицо ладонями.

Как же я устала!.. Настолько, что не передать словами. Бешеная нервотрёпка последних месяцев, истощение и эмоциональное выгорание — и всё это ради блага пациента, который, по словам дочери, ни во что меня не ставит. И ему не нужна ни моя забота о нём, ни бессонные ночи, проведённые у его постели, ни попытки облегчить его состояние, ни стремление забрать боль.

Человеку невозможно навязать желание жить, если он всеми силами противится этому и с упорством, достойным лучшего применения, идёт к тому, чтобы поскорее закончить своё земное существование. Отправиться на тот свет если не от болезни, то по решению суда — судя по поведению Северуса, ему безразлична его участь, он не намерен бороться за вынесение оправдательного вердикта. Значит ли это, что все мои усилия по его спасению тщетны и заранее обречены на провал? Как целитель, я не могу с этим смириться. Но иногда даже мне хочется опустить руки и отступить, предоставив событиям идти своим чередом.

Наверное, я всего лишь жалею себя. Мне хочется тепла и понимания, поддержки. Присутствия рядом того, с кем я могла бы не скрывать своей слабости и наконец-то перестать гнаться за миражом... Таким был со мной Джеральд, когда мы были женаты. Таков Руперт, чьим ласковым и внимательным отношением ко мне я не имею права злоупотреблять и поэтому прибегаю к помощи друга лишь изредка, когда делается совсем невмоготу от одиночества.

Я хочу остановиться. Разорвать порочный круг, по которому бегу и бегу, как пони на потеху ребятишкам в маггловском зоопарке…

Остановиться…

Снова вспомнить о том, что я всего лишь женщина. Что могу быть нежной, любимой, желанной. Что имею полное право стать уязвимой, принимать защиту более сильного, не препятствовать попыткам заботы. И не изображать из себя автомат, который может сутками обходиться без сна и отдыха, не реагировать на колкие слова, молча сносить нарочитое пренебрежение, проглатывать обиды…

Зачем мне всё это? Неужели только ради фантома, живущего в моей голове? Ради бессмысленной и жестокой надежды стать чуть ближе человеку, которому — чего уж тут лукавить — и раньше было на меня наплевать?

Насколько проще мне было любить Северуса на расстоянии, чем теперь, когда он так внезапно ворвался в мою упорядоченную жизнь и перевернул в ней всё вверх тормашками… Прежде я идеализировала его, думая, что нашим орбитам никогда не суждено сойтись. В моих грёзах в его характере и поведении было гораздо меньше желчи и безжалостности. Он казался мне более внимательным и мягкосердечным. К сожалению, нарисованный образ не совпал с тем, что я увидела в действительности.

Но была ли я разочарована, когда передо мной предстал не отретушированный за четверть века портрет, а живой человек? Нет и ещё раз нет! Несмотря на все сложности, несколько месяцев наблюдений и скупого общения с Северусом убедили меня в том, что под личиной его отрешённости и язвительности глубоко сокрыта потребность в тепле и понимании. И уже поэтому я не могу от него отказаться. Я не имею морального права бросить его в беде, даже несмотря на выказываемое им пренебрежение и открытую враждебность, реакцию дочери и нашу с ней размолвку.

Я люблю его — уже не нарисованный в сознании образ, а реального, сложного, замкнутого мужчину, не привыкшего просить о снисхождении и по этой причине не щадящего других. Пусть даже он обеими руками отталкивает мою помощь и делает всё, чтобы усугубить своё положение.

…Ветер усиливается, в саду становится холоднее, но возвращаться в дом я не хочу. Я боюсь новых обвинений дочери. Сейчас мне не хватит душевных сил ещё раз встретиться с её горящими обидой глазами.

Но моим мечтам об уединении, похоже, не суждено сбыться. Я слышу звук шагов и вижу вывернувшую из-за подстриженного кустарника высокую фигуру Джеральда.

Он входит в беседку и садится в стоящее рядом с моим кресло. Мне хочется сказать ему о том, что своим несвоевременным интересом к моей жизни и расспросами он невольно спровоцировал наш конфликт с Натали. Но я не произношу ни слова и зябко повожу плечами. Это не ускользает от его внимания, он снимает с себя плащ и накидывает его на меня, предупреждая любые возражения. От его одежды струится густое тепло: похоже, бывший муж, которому никогда не нравился влажный климат Портри, наложил на ткань согревающие чары.

— Почему ты здесь одна? Сегодня очень свежо. Пойдём в дом?

Я отрицательно мотаю головой.

— Что произошло? — спрашивает он, и в его глазах появляется тревога.

— Почему ты вернулся так скоро? Ты ведь рассчитывал остаться у Остина до завтрашнего дня?

— Обстоятельства несколько изменились.

Я усмехаюсь про себя: обстоятельства… Значит, вот как теперь называется вмешательство в мою жизнь…

— Натали заперлась в своей комнате и не открывает, говорит, что хочет лечь пораньше спать. Ты не знаешь, что с ней?

— Мы поссорились.

— Вы? Поссорились?! — Он искренне удивлён. — Но из-за чего?

— Она во всех подробностях услышала твой разговор с Рупертом, — говорю я, не глядя на Джеральда. Я не вижу смысла ему лгать. Тем более, он всё равно узнает правду — если не от меня, так от дочери.

Повисает неловкая пауза.

Он замирает. Видимо, вспоминает те фрагменты беседы, которые могли оказать на девочку столь сокрушительное воздействие.

— Прости, Мэри. Я не подумал, что до этого может дойти.

— Какая теперь разница, о чём ты думал, если Натали узнала то, что для неё не предназначалось? Зачем ты вообще поднял эту тему и обратился к Остину за разъяснениями? Моя жизнь — это только моя жизнь, Джерри. Она тебя никоим образом не касается!

— Значит, не касается… Ну-ну… — в его голосе отчётливо проступает раздражение. — По-твоему, я даже не имею права поинтересоваться, что творится с матерью моего ребёнка? Или я не должен замечать того, насколько ты изменилась с нашей последней встречи? Мне должно быть совершенно безразлично, что в Мунго, если судить по твоему лицу и болезненной худобе, тебя ежедневно истязают пыточным заклятием?

— Почему ты стал расспрашивать Руперта? — повторяю я свой вопрос. — Что-то я прежде не замечала за тобой такого любопытства!

Он шумно переводит дыхание, и я понимаю, что ему очень сложно сдерживать готовую прорваться злость на меня.

— Потому что раньше ты не брала работу на дом! — рявкает он.

Его слова звучат двусмысленно. Они хлёсткие как пощёчина. Я вскакиваю. Плащ падает на пол беседки. Джеральд поднимается следом за мной и быстро, одним движением, обхватывает меня руками.

— Отпусти!

Я резко повожу плечами, желая высвободиться, но он лишь крепче притягивает меня к себе. Что с ним происходит? Возможно ли, что его поведение спровоцировано не столько состраданием ко мне, сколько глупой и неуместной ревностью к Снейпу, родившейся после откровений друга? Похоже на то. Но почему тогда его реакция одновременно раздражает меня и приносит удовлетворение? Она мне… приятна? Неужели я настолько сильно сдала, что цепляюсь за любое проявление небезразличия, желая убедиться в том, что кто-то всё ещё готов волноваться за меня, замечать изменения моего состояния, предлагать помощь? А не только бездумно и жестоко отвергать, как это делает мой пациент…

Я больше не пытаюсь разорвать объятия, хотя и не отвечаю на них. Наверное, минуту или две мы стоим молча, оглушённые нахлынувшими общими воспоминаниями и такими забытыми за прошедшие годы прикосновениями. Бывшие супруги, когда-то попытавшиеся создать семью и делившие друг с другом кров и постель. В одну из ночей, слившись телами и мыслями о ребёнке, мы зачали дочь, которая, увы, так и не смогла удержать нас от расставания.

Если бы только Джеральд знал, как сильно я хотела полюбить его и сделать счастливым! Думала, что это станет возможным, если однажды удастся освободиться от преследующего меня мучительного морока. Я ценила его искренность и силу, доброту и нежность… Откликалась на пылкость и ласки, заботилась, помогала, была рядом, поддерживала. Я всё плотнее стискивала пальцы на шее собственных неуместных чувств, но задушить их так и не смогла. Они оказались гораздо крепче, чем можно было предположить… Мне хочется попросить у Джерри прощения за то, что я не сумела стать такой, какой он меня себе представлял. Что наше куцее счастье было похоже на забытьё и оказалось затишьем перед бурей. За то, что не сложилось… Нашей семьи больше нет. Осталась только обоюдная горечь и горстка пепла от несбывшихся надежд…

Словно услышав мои мысли, он наклоняет голову, и его губы мягко прижимаются к чувствительному месту за моим ухом. Его дыхание становится прерывистым и тяжёлым. Горячий шёпот обжигает мочку, посылая по телу, которое всё ещё многое помнит, волну неконтролируемой дрожи:

— Мэри…

От Джеральда исходит тонкий, едва различимый запах дорогого коньяка, но он не пьян. А это значит, нужно вопросом или действием срочно прервать нарастающее напряжение, чтобы избежать взаимной неловкости, когда мы поймём, что оба, хотя и по разным причинам, но всё же позволили себе проявить неуместную слабость.

— Джерри… У вас с Клэр всё в порядке?

Я чувствую, как при имени жены он вздрагивает и спустя мгновение нехотя, медленно убирает руки, сжимает их в кулаки и суёт в карманы брюк.

— Да, всё хорошо. Спасибо.

Я оборачиваюсь к нему. В его глазах замешательство, которое, впрочем, он успешно маскирует. Участливым тоном, не допускающим никакой иной трактовки, кроме заботы обо мне, произносит:

— Тебе стоит приехать к нам. Я буду счастлив, если ты всё же оставишь свои предубеждения и решишь нас навестить. Клэр тоже будет не против.

Я не могу сдержать восхищения его самоконтролем. Тем, как быстро и без потери лица он сумел отыграть назад. Недаром он прекрасный адвокат — таким можно стать лишь при наличии врождённого дара к лицедейству.

— Едва ли она будет рада меня видеть, Джерри. Не нужно требовать от жены быть настолько лояльной к твоей бывшей.

— Как знаешь, — он пожимает плечами, — но в таком случае ты можешь остановиться у моих родителей. Они часто вспоминают тебя и интересуются, как продвигаются твои дела.

— Крайне заманчивая перспектива, но вряд ли осуществимая в обозримом будущем.

Я с сожалением вздыхаю, потому что со Стивеном и Маргарет Монтгомери до сих пор поддерживаю дружеские отношения и даже изредка обмениваюсь с ними письмами. Они души не чают в Натали и всё еще относятся ко мне с симпатией, хотя наш с Джеральдом развод они переживали очень тяжело и по этой причине неоднократно, хотя и тщетно, пытались нас помирить. Надеюсь, что появление в жизни их сына молодой жены и рождение внука сумело компенсировать все их волнения.

— Прости, что я обратился к Руперту, не расспросив сначала тебя, — Джеральд виновато и в то же время совершенно обезоруживающе улыбается. И я понимаю, что больше не могу на него сердиться. — Я очень переживаю за тебя, Мэри. Ты сильно изменилась за последние месяцы. Поэтому я настаиваю на том, чтобы ты оформила более продолжительный отпуск и отправилась на хороший южный курорт — поближе к тёплому морю и солнцу, как любишь… Я готов лично поговорить с твоим начальством, и мне почему-то кажется, что Сметвик меня только поддержит… Тебе, дорогая моя, необходимо восстановить силы, а то смотреть на то, во что ты превратилась, невыносимо. И да, — он спохватывается, — не стой, пожалуйста, на ветру. Может быть, пойдём в дом? Я думаю, горячая ванна и чашка чая с имбирём тебе сейчас точно не повредят.

Он поднимает плащ. Критически осмотрев его со всех сторон, снова накидывает мне его на плечи. Любезно подаёт руку, на которую я опираюсь, сходя со ступеней беседки. Погружённые в свои мысли, мы молча бредём по садовой дорожке. У двери в дом Джеральд останавливается и произносит:

— Что касается размолвки… Не бери в голову. Всё обойдётся. Я виноват в вашей ссоре и поэтому лично поговорю с Натали.

— Не надо!

— Надо, — жёстко обрывает он меня. — Не забывай, что это и моя дочь тоже.

25 августа 1998 года, паллиативное отделение госпиталя св. Мунго

— …Пациент с трудом переносит яркий свет, Хизер, так что, наверное, придётся сменить шторы в палате на более плотные. Старайтесь избегать резких звуков — хлопков дверью, звона посуды… Еще бы я посоветовала вам поменять туфли, милочка…

— Туфли? Но, миссис Торсон, причём тут они?

— У вас каблуки стучат.

— Разве это так существенно?

— Поверьте, в нашем случае — да. Мы имеем дело с очень тонко чувствующей натурой, хотя это может быть и незаметно на первый взгляд. В конце концов, представьте себе, если бы у вас была мигрень, а кто-то рядом прошёлся бы по паркету в обуви с жёсткими каблуками — разве это не вызвало бы приступа раздражительности?

— Вас послушать, так его раздражает сам факт существования окружающего мира, миссис Торсон!

— Отчасти, так и есть, душенька моя. Но вы — опытная и терпеливая сестра, у вас все шансы справиться. Только не кладите сахару ему в чай, и постарайтесь, чтобы этот чай непременно был крепким и слегка приостывшим. Очень горячие напитки строжайше противопоказаны… Вы умеете заваривать пуэр?

— Нет. Это что-то китайское, насколько я помню?

— Да. Я вас научу и подскажу, где достать. Нужен пуэр 5-7 летней выдержки. Это любимый сорт чая у нашего пациента. Но помните — такой чай плохо сочетается с обезболивающими и снотворными, так что злоупотреблять им он не должен...

…Мерлиновы исподники, и тут рассуждают о том, что я должен и чего не должен! И даже не изволили обратить внимание за своей чрезвычайно интеллектуальной беседой, что я не сплю и не без памяти от анестетиков!

— А еще меня… чрезвычайно раздражают… добрые дамы, полагающие, что… имеют право… в моем присутствии именовать меня в третьем лице!

Миссис Торсон шелестит унылым форменным лаймклоком в мою сторону. Медленно присаживается на табурет. Смотрит в лицо… Её напарница молча мнётся у окна, не знает, куда деть крупные белые руки с коротко остриженными холеными ногтями.

В юности миссис Торсон вряд ли была красива. Такие дамы в пожилом возрасте даже симпатичнее, чем на выпускном балу. Нос короткий, картошкой, усыпанные вертикальными бороздками некогда полные (кажется, такие называют чувственными?) губы. Личико круглое, щека с кокетливой родинкой, как у красавиц восемнадцатого столетия, нарочно приклеивавших себе на лицо круглую «мушку» — кусочек тёмного панбархата. Смуглая, не брезгующая тем, чтобы подставиться солнцу кожа уже слегка обвисла, подёрнулась тонкой сеточкой легких морщин, овал лица немного поплыл. Бабка явно не пользуется ни Адолесценцией, ни маскировкой признаков возраста чарами, ни обычной декоративной косметикой. Чистота и естественность…

Как у тебя, Лили…

Я не могу себе представить, как бы ты старела. А теперь время не может оставить свои безжалостные следы на твоём облике…

Память — это боль. И я не намерен её лечить… Поздно! Как там, в дурацкой маггловской книжонке? «Все поздно — и Таис, и Аксиомена»… Смысл и сюжет приключенческого романа в совершенно неудобочитаемом переводе, проглоченного в каникулы — от нечего делать, когда случайно порезался отравленным стилетом в Лютном, заболел и был на четыре дня отлучён от подработок в аптеке, — давно потерялся в закоулках памяти. А фраза осталась, зачем-то врезавшаяся в обычно разборчивую память. И вот — всплыла…

Тонкие лучи морщинок разбегаются вокруг прозрачных, почти наивных старушечьих глаз. Светлый, как весенняя вода, голубой взгляд спокоен и доброжелателен, как полагается при исполнении служебных обязанностей.

Сколько ей лет? Век волшебников долог… Я, помнится, с большим удивлением узнал, еще будучи школьником, что пятидесятилетней на вид школьной библиотекарше миссис Пинс, на самом деле, стукнуло вдвое больше. Если бы не скромный школьный юбилей, то и не узнал бы никогда… А наша тренерша по полётам на метле Роланда Хуч в свое время блистала в юниорской национальной сборной по квиддичу, среди игроков 1901 года рождения. Вот, кто бы подумал?..

Стопятнадцатилетний Аберфорд выглядит — по маггловским меркам — на семьдесят с небольшим. А чувствует себя, дай Мерлин, лучше многих сорокалетних. В газете писали, возглавил в битве за Хогвартс отряд местных жителей, привёл на подмогу защитникам и сам в первых рядах сражался. Да так сражался, что несчастную подслеповатую Трелони чуть удар не хватил. Носилась потом потрёпанной вороной по разбитой лестнице с дикими криками «Дамблдор с нами!» — и швыряла врагам на головы свои хрустальные шары для предсказаний… Вот уж, единственно полезное их применение!

…Дамблдор, но не тот! Очки протрите, коллега!

Брату его, убитому мной, было всего на год больше…

«Тот, кто приблизится неосторожно к Анчару сему, к смерти своей приблизится, ибо даже дух ветвей и цветов его ядовит для всякого существа, тако же и для человека». Ждан Воронко, «Яды и противоядия земель азиатских», глава 18 «О древе индийском, Анчаром именуемом».

Я и есть этот зловещий Анчар…

— Если вам так не нравятся старые невежливые сиделки, сэр, надо было меня просить заменить, а не мисс Мэри. Думаете, не вижу, что вы сейчас места себе не находите из-за глупости, которую сделали?

Взгляд сиделки на мгновение обретает колючинку, полные губы поджимаются в укоризненной гримасе. Седая голова в старомодном изжелта-зелёном чепце с плоёной оборочкой мерно покачивается из стороны в сторону.

Меня — стыдить? Где же вы, почтенная, видели совесть у клеймёного пожирателя?..

— Вы у нас еще и легилимент, миссис Торсон? А мой... наставник... считал, что это не такое уж и частое умение... Хотя, магов-лекарей, говорят, этому учат…

Острая горечь досады имеет привкус крови. Но... Обратного пути нет!

— Не учили меня. Я в госпиталь со школьной скамьи пришла, да так и осталась. Не до учёбы было, воевали мы тогда. Суданская кампания. Может, даже слышали что? Министерство было против того, чтобы маги в ней участвовали, но ведь если с другой стороны, у сарацин этих, и отравители, и заклинатели попадаются, разве наших удержишь? А позже — работа, любовь, замуж я пошла, дети народились, потом — внуки… Так Академия без меня и обошлась. Не беспокойтесь, некому здесь читать вас, как книжку какую.

Суданская кампания. Значит, семнадцать лет ей было в начале восьмидесятых годов минувшего, девятнадцатого века…

— Мне к вам в мозги лезть незачем, мистер Снейп. У вас всё на лице написано, да так, что не ототрёшь...

Она фыркает — смешно, как-то по-ежиному. Но взгляд всё тот же. Тёплый, материнский взгляд…

— Вы, сэр, как дитё малое. Всё огрызаетесь, если что не по вашему нраву пришлось. Думаете, что поступили правильно. А ведь не можете не понимать, что обидели хорошего человека. Напрасно обидели.

Долгий, лёгкий вздох — в унисон с моим, хриплым и протяжным… Осуждает? Нет, пожалуй.

— Да. Обидел. Но... зато избавил... от себя. Мисс Макдональд слишком тепло ко мне относится. И это явно не идёт ей на пользу.

Почему я вообще что-то должен объяснять этой милой домашней бабушке со стажем сестринской службы почти сто двадцать лет?

Я всего лишь один из нескольких сотен немощных доходяг, которых кормили, умывали и вовремя обеспечивали прописанными магом-целителем лекарствами эти сухие, не по-старчески сильные руки с узловатыми, крупными суставами. Завтра меня увезут в тюрьму, а на моё место прибудет какой-нибудь другой лежачий пациент — и вам, миссис Торсон, хватит новых забот. Что вам до меня?

— Я вчера, когда доктору Сметвику ассистировала, заметила, в каком она была состоянии... А я, сэр, знаю её с момента, когда она ещё совсем молоденькой девочкой в госпиталь пришла. Но такой за все годы я её не видела. На ней ведь лица не было! Она, миленькая, едва на ногах держалась. Как ещё сил хватило разговаривать с вами... И доктор Сметвик тоже хорош…

Нарушаем субординацию и корпоративную солидарность, миссис Торсон? Но, похоже, вас это не слишком волнует… Да, конечно, с равной материнской добротой — ко всем... И с равным неприятием любой несправедливости…

— Доктор-то, говорю, тоже хорош! Устроил показательную взбучку — вам на радость... Ну что, довольны остались?

— Не вполне, мэм. Мне ведь теперь приходится выслушивать ваши отповеди!!!

Мне кажется, что я кричу. На самом деле пересохшее горло порождает лишь тихий, хриплый, свистящий шёпот...

Да, она права. Мне горько и страшно от того, что я совершил.

Но я был должен.

Мне легче, если я буду думать именно так. Накормить свою обиду мнимыми обязанностями — последний шанс не считать себя конченым убожеством, миссис Торсон!

— Да какие отповеди, сэр!.. Вы больной, и уже поэтому у вас есть преимущество... Захотели — потребовали отвода целителя. Вы любую нелепость могли в своём заявлении написать, и лечащего врача всё равно бы заменили... Хорохоритесь тут передо мной, петушитесь, а я ведь вижу, что стыдно вам от того, что вы совершили. Потому что совсем слепым надо быть, чтобы не заметить того, что доктор для вас сделала.

Светло-голубые лужицы в обрамлении выцветших от седины ресниц не меняют выражения. Та же бесхитростность, та же неизбывная теплота и ласка… Как это контрастирует сейчас со словами, спокойно и неумолимо льющимися в палатную тишину! Слава Мерлину, что хоть вторая сестра, коротко кивнув на колокольчик на тумбочке у постели — мол, понадоблюсь, зовите, — исчезла за немой белой дверью.

— Говорите, что хотели избавить её от себя, потому что она к вам слишком тепло относится... Вот что я вам скажу... Боитесь вы, бежите от чего-то, потому и её оттолкнули... Доктора ведь обычно с больными себя так не ведут... Пациенты все в равном положении здесь находятся, любимчиков ни у кого нет. Лишь бы вас всех на ноги поставить и отпустить восвояси — здоровыми... А мисс Мэри к вам иначе отнеслась — на свою же собственную голову. Вы ей не простили, что она посмела по отношению к вам не только заботу проявить... За нежность наказали, словно врага какого!

Каждое слово вонзается в виски раскалённой иглой, плавится в крови, течёт в сознании, замерзает острой льдинкой кристальной правды в сердце.

По существу мне нечего возразить...

— Утешьте её, если сможете... Пожалуйста.

Узловатая сухая ладонь взлетает с колен, словно гонит назойливое, глупое насекомое.

— Как тут утешить, мистер Снейп? Когда двое дерутся — третий не мешай. Только хуже будет... Да и гордая она очень. Жаловаться никому не станет, потому что помощь принимать не научена... Вчера ей крепко досталось... От доктора Сметвика, от вас. Старший целитель запретил ей в госпитале появляться до конца недельного отпуска. Я видела, как она уходила. Словно тень... Вам, мужчинам, невдомёк, что сильной женщина становится только от одиночества... когда рядом близкого нет. Того, кто защитит. А вы... под дых... Эх, сэр!..

— Довольно, миссис Торсон. Полагаю, пары недель не пройдёт, и все страдания сильных женщин этого госпиталя, связанные с пребыванием на излечении уголовного преступника и члена темномагической банды, будут с блеском отомщены приговором. И если вы уж хотите откровенности, дорогая моя, я не хотел бы, чтобы кто-либо в этот день жалел меня.

— Тьфу ты! — в голосе сиделки впервые за весь разговор появляется нечто похожее на досаду. — Я думала, что вы умный человек, мистер Снейп, а вы, прости меня Мерлин, дурак дураком! Можете и на меня нажаловаться начальству. Пергамент всё стерпит! Да только я уже старая, мне всё равно. Уволить — не уволят, потому что опытные сиделки всегда нужны. Кто ж за пациентами будет утки выносить? Таких дурёх, как мисс Мэри, которая своими руками практически безнадёжного больного выхаживала, среди целителей не найдёшь. «Страдания сильных женщин этого госпиталя!» — она передразнивает, довольно похоже копируя интонацию. — А что, как не отправят вас на тот свет, сэр? В госпитале много о вас шепчутся, кое-что и до меня долетает, хоть и не люблю сплетен... Что тогда? Неужто даже не извинитесь перед ней?

— Миссис Торсон, а вам не приходило в вашу многомудрую голову, что всё это было не нужно! Да, все эти ваши… примочки-притирки, утки, катетеры и прочие шприцы! Вы совесть во мне пробудить пытаетесь. А у покойников её нет.

— Знаете, сколько я больных на своём веку повидала? Вы, наверное, умных книжек меньше за свою жизнь прочитали... Разные мне попадались люди. Были и те, кто так же, как вы, хотел умереть. Некоторых я даже понимала, потому что любой боится немощным инвалидом остаться. А если ещё и одинок, никому не нужен... Но вы-то не безнадёжный! Будь это не так, вас бы давно к мистеру Хантеру отправили — нерв удалить! И боли бы никакой не было, а вот калекой одноруким на всю жизнь остались бы. Без нервов — оно ведь ни чувствительности, ни движения… Это мисс Мэри вас не отдала на операцию! Она за вас верит в то, что сумеете поправиться. Потому и возится с вами. Вернее, возилась...

Её справедливость страшнее Авады. Только вряд ли сейчас раскололась старушкина неуязвимая в своей правоте душа. А мне после её ухода останется только разъедающая сердце своей крепчайшей кислотой тоска. Тоска по дорогому человеку рядом — при осознании, что сближение может только навредить ему.

Ад на земле.

— Мэм, по большому счету, какая вам разница, придётся ли мракоборцам связывать мне руки перед тем, как толкнуть в камеру с дементором?.. Нет, ну ответьте, пожалуйста, какая?..

Почему ей нужно копаться во мне, как в корзине с бельём, отбирая наиболее заношенное исподнее для стирки? Хочет помочь Мэри Макдональд? Хочет заставить меня принести извинения? Но разве только это?..

Новый невесомый, долгий вздох.

— Я ведь тоже к вам успела привязаться, сэр. Хоть и не поверите в это, наверное. Знаю, как тяжко вам пришлось... Помню, как в беспамятстве метались... Как пластом лежали, безучастный ко всему... От еды отказывались, чтобы себя голодом уморить... Как потом мало-помалу на поправку пошли... У меня душа за вас изболелась — до того хотелось, чтобы болезнь вас поскорее отпустила! И, знаете, я верила, что так и случится, когда рядом с вами была доктор Макдональд. Чудно мне было наблюдать за вами обоими. Вы ведь со всеми держали себя так, что хуже не придумаешь. Грубили, фокусничали, сиделок своими капризами будто нарочно из себя выводили. Зато с ней совсем иначе себя вели... Ждали её, хотя и обижались на неё, и ссорились. Я многое на свете повидала, сэр, мои глаза не обманешь. Потому и говорю, что только с ней одной вы живым и становились. Думала, что вы к ней как-то по-особому относитесь. А то, что стеснялись её, что голышом перед ней приходилось лежать, так это ерунда... не вы первый, кто нас, лекарей, из-за этого на дух не переносит. Особенно молодых и красивых... Мужчине хочется быть сильным, хозяином положения себя чувствовать, а тут надо подчиниться не просто женщине, а более слабому... Вроде как заяц волка пожалел. Потому необходимую помощь за унижение принимают. Вас это тоже не миновало, сэр. Вот только заблуждались вы. За своей обидой на мисс Мэри вы её заботу о вас, в которой ничего стыдного нет, так и не разглядели...

— Вы... хотя бы понимаете, мэм, что… истязаете меня сейчас?

Пить хочется. Мордред трижды проклятый, как же хочется пить!

Шёпотом, почти неслышно скрипя пересохшим горлом:

— Не надо меня... жалеть. Не смейте ко мне... привязываться... Я должен… понести свою кару, я заслужил… Но я хочу сделать это... достойно. Не сожалея и не оставляя за собой чьих-то слез.

Светло-зелёный чепец снова укоризненно покачивается на фоне оклеенной легкомысленными обоями в цветочек стены паллиативной палаты.

— А может, я так достучаться до вас хочу?.. Вот что бы вам не обратиться к доктору Сметвику и не сказать, что, мол, неправы были, что погорячились с отводом врача? Все совершают ошибки. Безгрешных нет. А ошибки на то и даны, чтобы научить нас чему-то...

Да. Снова права…

Ошибаются все. Только почему-то так устроен этот долбаный Мордредов мир, что прощают эти ошибки всем, кому угодно, кроме меня…

— Прости меня, Лили…

— Отвяжись! Я пришла только потому, что Мэри сказала, будто ты грозишься проторчать здесь, на каменном полу, всю ночь. А мне не хочется быть виноватой в том, что ты подхватишь банальную маггловскую простуду!

— Я бы так и сделал... Прости! Я не хотел тебя обижать… Просто…

— Просто с языка сорвалось?..

— Да. Я был неправ. Я все понял, и больше ты от меня такого слова не услышишь. Никогда, Лили. Никогда…

— Поздно!

Взлетевшая в резком жесте тонкая рука, мягко светящаяся в дрожащем от тусклых ночников полумраке, резко запахивает полу коротенького ночного халатика.

…Мерлин, ей же здесь холодно!..

— Я много лет находила тебе оправдания, Северус... Никто из моих друзей не понимает, почему я вообще с тобой еще разговариваю. И больше я не буду закрывать на это глаза. Ты выбрал свою дорогу, а я — свою. Мне не по пути с юным Пожирателем Смерти… Ты уже получил свое вожделенное клеймо или только собираешься — вместе с дружками твоими?

— Нет! Послушай… Я правда не хотел…

— Обзываться грязнокровкой? Но вы же там всех, как я, так называете! Прощай!

Она резко разворачивается к двери — так, что длинный кончик тяжёлой огненной косы хлещет меня по лицу. До рези в глазах!

Флагеллято, магическая огненная плеть, наказание, которое давно, почти столетие под строжайшим запретом в этих стенах. Даже для крепко провинившихся учеников…

«Ибо нет такой вины, что стоила бы плетей унижения…»

Неправа была досточтимая профессор Еврпаксия Моул, милосердная и справедливая директриса, распорядившаяся сто лет назад упразднить в Хогвартсе телесные наказания.

Есть вина…

Прежде, чем приходит в движение недовольно хмыкнувший портрет Полной Леди и захлопывается тяжёлая дверь, вдребезги разбивая моё заледеневшее от ужаса сердце, я несколько мгновений вижу, что там, в узком коридоре, куда только что навстречу отливающему красным свету гриффиндорской гостиной шагнула Лили, зябко ёжится еще один чёрный силуэт.

Девушка. Ниже ростом. С нелепыми колбасками тугих косичек, которые жёстко топорщатся на голове, напряжённо вжавшейся в поднятые до ушей мягкие маленькие плечи.

Нескладную, рано округлившуюся фигурку заслоняет что-то висящее на руках — длинное, складчатое, грузно волочащееся по чисто выметенному каменному полу.

Одеяло?..

Мэри Макдональд хотела принести мне одеяло, если я вознамерюсь и вправду провести ночь на полу у портрета-привратника, на котором, ещё раз удовлетворённо хмыкнув, прикорнёт до утра разнаряженная в шелка и бархат краснощёкая толстуха — по слухам, сама Фортуната Гриффиндор, сестра основателя и первого декана…

— …Простите меня, сэр. Я тут много чего вам наговорила.

— Не извиняйтесь... Не за что, миссис Торсон!.. Я слышал… от сестёр, что доктор Макдональд получила недельный отпуск... Если к моменту возвращения… она ещё будет испытывать… желание меня видеть... И если сам я буду ещё здесь, то... Даю вам слово с ней поговорить.

Миссис Торсон неожиданно кладёт свою руку поверх моей. Сухие мягкие пальцы чуть поглаживают неподвижную, холодную, как у рептилии, кожу. И от этого движения в центре ладони рождается чуткий, пульсирующий комочек ласкового тепла…

В детстве, когда я болел или мне снились кошмары, мать точно так же накрывала своей ладонью мою. И живая тёплая ниточка тянулась от сердца к сердцу, заставляя поверить — жизнь может состоять не только из боли, обид и душевного раздрая.

…Как это редко случалось, мама, как редко! И как быстро кончалось, когда из гостиной за тонкую фанерную стену моей каморки врывался густой и хриплый отцовский баритон, по привычке приправленный бранным словом:

— Элли! Ну где ты там, чёртова ведьма? Кончай с пацаном цацкаться! Нахрен твои телячьи нежности, не девчонку растишь!.. А ты, заморыш, на бок — и дрыхнуть! И чтобы ни звука, слышишь!.. А то я тебе вмажу ремня, сопля мелкая!!! Плакал он, понимаешь ли…

Лет с семи я больше не плакал. Только сжимал кулаки и стискивал до хрусткого скрежета зубы, если было больно или страшно. Ну или губу мог прикусить — изнутри, чтобы было не слишком заметно окружающим…

За меня плакал дождь.

В тот день, когда хмурым августом 1978 года я стоял над терпко пахнущей свежей землёй отверстой ямой на кладбище в Коукворте. И два оборванных могильщика спускали в чёрную бездну на длинных полотенцах простой сосновый гроб, обитый самой дешёвой тканью. Чьи-то скучные мальчики в черных суконных курточках держали хлипкий, мокрый венок. За моей спиной, согнувшейся крючком под дешёвым маггловским плащиком из холодной болоньи, судорожно и наигранно всхлипывала соседка. Её синий от промозглого холода и выпитого с утра алкоголя старший сын откровенно предвкушал поминки. А я даже не мог вспомнить его имени. Мы ведь очень мало общались с соседями…

Сутулый сухощавый викарий, которого, наверное, мать прогнала бы прочь, если бы могла подать голос из-под промокшей сосновой крышки домовины, что-то бормотал под ветхим зонтом о вечности и о непременной встрече праведных душ в царствии небесном. После того, как Господь снизойдёт до того, чтобы исправить, наконец, этот мир по своему усмотрению…

Никто его, кажется не звал. Просто так положено — быть на похоронах священнику. А то люди не поймут!.. Как будто эти люди вообще могут что-нибудь понимать…

Дождь катился по лицу — с привкусом моря, ветра и йода, как морская вода. Волосы липли ко лбу и к вискам, застили взгляд. К горлу горьким комом подкатывала тошнота. Оттого, что не ел с утра, от нескольких подряд бессонных ночей, от страшной непоправимости случившегося. А потом с назойливым ропотом дождя в сознание ворвался тихий, уже безжизненный голос:

— Когда меня не станет, Северус, положи меня рядом с отцом. Прошу тебя…

Я выполнил твоё пожелание мама. Несмотря на то, что всей душой был против того, чтобы ты и после кончины пребывала подле этого маггла. Ведь это он, беззастенчиво пользовавшийся твоей любовью, в конечном итоге сгубил тебя. Ты продлила его никчёмную жизнь на пару десятилетий, а он, сволочь, утащил тебя за собой в эту смрадную чёрную яму под медленно растущим с каждым взмахом лопаты могильщика мокрым холмиком…

Магглам не место в Авалоне… А тебе бы еще жить да жить!

Батильда Бэгшот, тоже вдова, преставилась осенью 1997 года, протянув за книгами по истории магической Британии полтора с лишним столетия. И, говорят, умерла не своей смертью.

Почтенный отставной директор школы Хогвартс Армандо Диппет покинул мир в 1992 году в окружении целого сонма внуков и правнуков. Действительно старым и весьма дряхлым. И было ему, если верить официальной биографии, уже за триста…

А тебя убила твоя неразумная любовь, мама. Любовь, которую иначе, чем зависимостью он грубого, недалёкого и бездарного человека даже не назовёшь…

Тихий, умиротворяющий шепоток миссис Торсон возвращает к реальности. Только вот солёная влага на губах почему-то не спешит исчезнуть…

— Я сейчас с вами не как сестра милосердия с пациентом. Мой меньшой внук постарше вас будет. Не сердитесь за то, что сейчас скажу... Но... неужто вы так и не поняли, сэр, что она вас любит? Ведь горы для вас свернёт, если надо! Я такого в нашем госпитале ещё никогда не видала, а землю второй век топчу. В жизни подобное крайне редко выпадает, сэр. Нельзя так хорошими людьми разбрасываться... И себя прежде смерти хоронить не нужно.

— Да... Любит... Знаю. Но меня... нельзя любить. Я — Анчар… Приношу близким только боль и смерть.

Она улыбается и так и не убирает руки. Живой сгусток успокаивающего тепла продолжает биться в её ладони.

Руки Мэри тоже умеют дарить тепло. Но оно… иное.

— А уж это, дорогой вы мой, не вам решать... Сердце не спрашивает, кого выбирает, и ни перед кем не отчитывается. Человек без любви что калека. Дышит, думает, живёт, а полноценным его назвать нельзя...

— Сп-росите... доктора Остина. Он знает…

— А мне и спрашивать не надо... Чую, что в вашей жизни беда какая-то стряслась, потому вы таким и стали... Но не надо торопиться туда, где мы все рано или поздно будем. Это ни вас, ни меня не минует... Если вы выжили после того, что с вами произошло, значит, судьбе угодно вас пока попридержать на белом свете. Не всё вы ещё сделали, чтобы руки отряхнуть и уйти.

— Всё... сделал. Всё. Не спрашивайте, что конкретно, всё равно не поверите.

— Вы ещё не все корешки обрубили, которые вас на тот свет не пускают... Или, может, — её глаза становятся печальными, — потому и рубили, по живому резали — с ней?

— Поймите... Меня там ждут!

Эти слова вырываются у меня помимо воли.

Я не хочу и не могу ей лгать.

Сестра Торсон долго молчит, жуёт губами так и не слетевшее с них слово. Словно не знает, как относиться к моему откровению. Потом тяжело, с кряхтением, встаёт. На мгновение крепко сжимает мне пальцы. Обводит взглядом комнату с мягкими креслами, легкомысленными цветочками на обоях, какими-то пасторальными пейзажиками на стенах.

— Вроде и красиво здесь, а тошно. Избави меня Мерлин умирать в таком месте... Да ещё и в одиночестве... Отдыхайте, сэр. Извините, что потревожила вас. Нам, старикам, только дай поговорить... Я сейчас доктора пришлю. Может, надобно вам чего.

Осторожные шажки мягких стариковских тапочек шелестят к двери. Вот и ещё одна нить оборвана, Лили. Я ещё на шаг ближе к тебе. Но почему так настойчиво и надсадно щемит сердце?..

И когда уже меня хоть что-нибудь доконает?..

Белая дверь бесшумно поворачивается на своих новеньких, обильно смазанных петлях. Боль, притаившаяся на время, по дюйму в каждое мгновение отвоёвывает свои позиции заново, огненным комом катится от шеи к плечу, парализует волю. И сквозь зыбкую линзу предательской влаги, беспощадно и глупо заволакивающей глаза, я вижу, как дрожит и тает в наступающем мраке приторная обстановка паллиативной палаты.

…Ухмыляющееся румяное лицо толстухи Фортунаты Гриффиндор преграждает дорогу свету. Узкий коридор, слабо освещённый ночниками, исчезает за широченной фигурой дамы. Но я знаю, что там, в закатном зареве прошлого, всё ещё стоит босиком на холодном полу тихая девочка с тяжёлым тёплым одеялом, переброшенным через скрещённые на груди руки.

28 августа 1998 года, Портри

Дверь в мою комнату приоткрывается, и в неё боком протискивается Натали. Несколько мгновений она неподвижно стоит на пороге, а потом быстрыми шагами подходит к постели, юркает под одеяло и обхватывает меня руками.

— Прости… прости… прости! — торопливо говорит она, точно боясь, что я отстраню её от себя и не дам сказать ни слова.

Я молча прижимаю лицо дочери к своей груди и чувствую, что её щёки мокры от слёз.

— Всё хорошо, Нэтти… Не плачь… Не надо!

Она мотает головой, и я начинаю гладить её по судорожно вздрагивающей спине.

— Прости меня, мамочка… Прости, пожалуйста, за то, что я тебе вчера наговорила… Я знаю, что очень сильно обидела тебя…

— Ничего, малыш… Ты пришла ко мне, а это значит, всё в порядке.

— Ты не сердишься?

— Нет, милая, не сержусь… Я понимаю, почему ты так поступила. Мне и в самом деле нужно было сказать тебе правду гораздо раньше.

Натали перехватывает мою руку и прижимается к ней. Неосознанный жест в поисках защиты...

Слабый лунный свет пробивается в щель между неплотно задёрнутыми шторами. И на миг мне кажется, что с юного лица внимательно и серьёзно смотрят не тёмно-серые, а чёрные глаза, принадлежащие совершенно другому человеку. Я моргаю, чтобы избавиться от наваждения.

Моя девочка… Как же непросто ей пришлось, если её переживания вылились в такую эмоциональную вспышку! Я благодарю про себя Джеральда за то, что он поговорил с дочерью и подтолкнул её к примирению. Потому что я сама вряд ли бы нашла слова, способные смягчить её гнев.

— Мама… — она наконец-то нарушает молчание. — Значит, это правда, что профессор Снейп скоро будет здесь?..

Боясь новой размолвки, я осторожно отвечаю:

— Да, Нэтти. Это необходимая мера.

— Но почему его не могли оставить в госпитале? Ведь там же созданы все условия для таких больных?

— Его хотели забрать оттуда в тюремный лазарет, а для него это равносильно смерти. Он сейчас прикован к постели. Ему необходима круглосуточная помощь и требуется очень хороший уход.

Она передёргивает плечами.

— Значит, он может остаться таким… насовсем?..

— Нет. Ходить он научится заново, а вот сможет ли владеть своей левой рукой, как раньше, неизвестно... Он получил настолько тяжёлые травмы, что мы не знали, удастся ли вообще его спасти.

— Ему действительно… так больно, как говорит папа?

— Да. На пике приступа это похоже на ожог крутым кипятком. При этом боль отдаётся во всём теле. И тогда он не в состоянии даже пошевелиться.

— Как с этим можно вообще жить?! — в её голосе проступает растерянность и… сострадание?

— Это лечится, Нэтти. Очень долго, тяжело, муторно. И часто процесс восстановления растягивается на годы. При условии, конечно, что человек сам хочет исцелиться.

— А он хочет?

— Нет.

Короткое слово даётся мне с таким трудом, что Натали замечает это и стискивает мою ладонь.

— Значит, ты надеешься его… переубедить? Ты ведь ещё и поэтому решила перевезти его сюда?

У меня невыносимо щиплет глаза. Не хватало ещё расплакаться при дочери!

— Если бы это было так легко, моя милая…

— Мама… — произносит она и делает паузу, будто не решается продолжать дальше.

— Что, Нэтти?

— Но если ты так заботишься о нём и стремишься ему помочь, почему он захотел заменить тебя на другого врача?

— Это сложно объяснить. Мы с ним давно знакомы. В школе между нами возникали конфликты, и один из них закончился не очень хорошо. В его жизни есть события, о которых ему тяжело вспоминать. А когда я с ним рядом, он будто раз за разом видит их повторение.

— Расскажи мне!

— Зачем тебе это знать?

— Мне надо понять, почему он так несправедливо поступил с тобой!..

Я вздыхаю, не зная, что лучше — перевести разговор на другую тему или всё-таки открыть ей правду. Но за своё замалчивание я уже была наказана тяжёлой ссорой с дочерью, повторения которой не хочу.

— В его жизни произошла трагедия… Представь себе девочку и мальчика, друзей, которые вместе приехали в Хогвартс из одного города и попали на разные факультеты. Она на Гриффиндор, как я, а он — на Слизерин. Её звали Лили... В их паре она с самого начала была главной и обладала здоровым эгоцентризмом самодостаточного человека. Лили рано уверовала в то, что мир вертится вокруг неё, поэтому принимала восхищение собой как должное. Ярким и всеми любимым людям это вообще свойственно… Обожаемая дочь, первая волшебница в семье, которой очень гордились родители, она была красива, умна и блестяще училась. Её хвалили преподаватели, с ней хотели дружить сокурсники. А когда на неё обратил внимание один из самых популярных мальчиков школы, самооценка Лили взлетела до небес... Не представляю, насколько надо было смирять себя Северусу, чтобы так долго оставаться в тени рядом с ней. Он единственный раз показал свой характер, и расплата последовала незамедлительно. Лили избавилась от него, как избавляются от ещё добротной, крепкой обуви, которая уже стала не по ноге... Может быть, возникни между ними равные отношения, это вылилось бы в нечто иное, но она стала им тяготиться… Его безропотностью рядом с ней, готовностью поддерживать любые её поступки и решения… Потом она стала стыдиться Северуса, потому что его резко не принимали гриффиндорцы.

— Мне бы тоже не понравилось, если бы мой друг стал пожирателем смерти!

— Всё не так просто. Я не сомневаюсь, что и тёмными искусствами Северус увлёкся не только ради новых и запретных знаний. Он искал компенсации за то, что был вынужден вечно прозябать на вторых ролях. Конечно, он хотел признания. И, возможно, рассчитывал, что если его удастся достичь, то Лили иначе взглянет на него. Хотя бы с уважением, которого он, бесспорно, заслуживал. Но в неё влюбился Джеймс Поттер, и это решило всё.

— Отец Гарри Поттера?! — дочь изумлённо округляет глаза.

— Да. Именно Лили и Джеймс позже стали родителями мальчика, которому было предначертано уничтожить Тёмного Лорда. Но тогда они оба были ещё подростками. Яркими, популярными, весёлыми, и поэтому их сближение оказалось естественным и гармоничным. А Северус… Он не смог выдержать соперничества со звездой школы и остался ни с чем. Однажды он под влиянием обстоятельств обидел свою подругу неосторожным, злым словом. Она его не простила и порвала с ним... Лили — альфа и омега его мира — была потеряна, а собственная репутация среди сокурсников, на которую он прежде не обращал никакого внимания, сыграла против него... Так и вышло, что умный, чрезвычайно одарённый юноша превратился в изгоя. А через несколько лет, после известия о гибели Лили, он сам для себя отсёк любую возможность сближения с другой женщиной. Северус был выжат досуха прежними отношениями, сколь трагичными, столь и невинными, не знавшими ничего плотского и «недостойного».

— Значит, он до сих пор её, — Натали мнётся, словно ей неловко произнести вертящееся на языке «любит», — не забыл?

— До сих пор, Нэтти. И эта память сейчас его убивает.

— Как это?

— Терять любимого человека всегда невыносимо тяжело и страшно. Время не может полностью исцелить такую рану. Но живая память благотворна, она помогает справиться с бедой. И тогда начинает казаться, что твой близкий не умер, а словно куда-то надолго уехал. В мыслях он жив, находится рядом, и ты постоянно воскрешаешь пережитые вместе с ним счастливые и даже смешные моменты. Они-то и дают силы жить дальше. А мёртвая память уничтожает. Она не приносит ничего, кроме горечи и острой, выматывающей боли. Это похоже на отсроченное самоубийство. Ушедший полностью идеализируется, превращается в парадный портрет, не имеющий ничего общего с оригиналом, и за ним теряется личность... А дальше ещё хуже. Прежний несовершенный человек оборачивается карающей за ошибки десницей судьбы, становится моральным абсолютом, нравственным ориентиром и прочими нежизнеспособными конструкциями… Такой идол может требовать только жертвоприношения… Память Северуса мёртвая, и он мечется в ней, как внутри тёмной комнаты, где нет окон… Он любил Лили сильно, яростно, со всем максимализмом юности. И потерял её на взлёте… Ради неё он помог Поттеру закончить затяжную магическую войну. И ради Лили он хочет поскорее прекратить ненавистное ему существование, надеясь там, за гранью, вновь её увидеть...

Натали долго молчит, пытаясь осмыслить услышанное. Я перебираю её волосы, путаясь пальцами в густых пружинящих кудрях.

— А профессор знает, что ты его… любишь?

Её слова звучат неуверенно, будто дочь стыдится вопроса, который вынуждена задать.

— Он узнал это, когда я была такой же, как ты, Нэтти.

Она поднимает голову. Расширившиеся зрачки почти полностью заливают радужную оболочку, и мне снова мерещится, что сейчас на меня её глазами смотрит Северус...

— Столько лет?!..

— Иногда мне кажется, что я родилась с этим чувством к нему. Если можешь, не суди свою мать. Это действительно сильнее меня.

— Тогда… почему ты вышла за папу?

— Потому что я знала, что Северус никогда не ответит мне взаимностью. Нужно было как-то жить дальше. Как любой женщине, мне очень хотелось иметь семью и доброго, внимательного мужа. А ещё я мечтала о маленькой рыжей девочке с серыми глазами и веснушками на носу, о которой могла бы заботиться, кого любила бы всем сердцем. Я благодарна твоему отцу за всё, что он сделал для меня. Но более всего за то, что с его помощью ты появилась на свет…

Она сворачивается клубочком — точь-в-точь, как делала в детстве, когда была ещё совсем крохой и почти каждую ночь приходила к нам с Джерри в спальню. Сонная, смешная, она тогда с трудом залезала на высокую кровать и устраивалась между нами. Я вспоминаю, как муж поначалу сердился, пытался приучить Натали к тому, что у неё есть своя комната, но это помогало мало, как и попытки запирать дверь.

Приснившийся дурной сон, испуг или воображаемое чудовище, засевшее под шкафом — много ли было надо, чтобы в коридоре послышался топот босых ножек и жалобное хныканье: «Мамочка, я боюсь!» Джерри, чертыхаясь, выходил из спальни, подхватывал дочь на руки и передавал мне. Натали уютно пристраивалась под боком в поисках тепла и безопасности, и уже через пару минут я слышала её умиротворённое сопение. Но стоило только осторожно перенести малышку, уже крепко спящую, обратно в её кроватку, как вскоре раздавался громкий обиженный плач, вынуждавший нас капитулировать и вернуть девочку на облюбованное ею место.

От привычки приходить к нам среди ночи она избавилась только годам к семи, заменив её на долгие посиделки перед сном. Она засыпала, сжимая мою руку в своих ладонях. Ей важно было ощущать моё присутствие, и я не без оснований тревожилась: каково придётся моему маленькому кинестетику, когда дочь станет школьницей и будет большую часть года проводить в стенах интерната? Я понимала, что она очень привязана ко мне, и гораздо сильнее, чем дети её возраста, нуждалась в материнском внимании, прикосновении, ласке. Поэтому позже, когда Натали поступила в Хогвартс, я использовала любую возможность, чтобы почаще навещать её или забирать домой.

…Моя нежная, ласковая, хрупкая девочка за то время, что я её не видела, стала ещё больше похожа на Джеральда. Те же каштановые кудри, правильные черты лица, ямочка на остром подбородке. Пройдёт ещё пара-тройка лет, и она превратится в редкую красавицу, способную кружить сверстникам головы. Только бы ей не пришлось повторить мою судьбу! Пусть она, в отличие от меня, никогда не узнает безответной любви…

— Как же ты будешь дальше? — в родном голосе звучит горечь. — У папы есть Клэр, а у тебя… никого. Тебе ведь очень плохо одной, я знаю!

— Эх, Нэтти… Может быть, именно теперь я впервые за много лет счастлива.

— Счастлива?

— Это только в юности кажется, что нет ничего важнее объятий и поцелуев с тем, кто тебе нравится. Когда в животе порхают бабочки и хочется летать от переполняющих тебя ощущений. — Я чувствую её удивление и улыбаюсь. — Впрочем, такого безмятежного периода у меня не было. Мне выпало другое. Сейчас я помогаю тому, кого люблю, вернуться к привычной жизни. Когда вся эта история с судом наконец-то завершится, а Северус перестанет быть моим пациентом, мы неминуемо расстанемся снова. И в этот раз, похоже, уже навсегда… Я не тешу себя иллюзиями, что этого не произойдёт.

— Но ведь это же невыносимо больно, мама!.. И… неправильно!

— Что поделать… Это жизнь. Зато мне будет тепло от мысли, что он где-то есть на свете и кого-то по-прежнему раздражает своим невыносимым характером, опять язвит, ехидничает, насмехается. Что занимается любимым делом, в котором он настоящий мастер… Это очень много — знать, что с дорогим тебе человеком всё в порядке… Но хватит грустных историй на ночь. Спи, моя хорошая.

— Ты точно больше не сердишься на меня?

— Нисколько. Спи.

Я крепко обнимаю дочь. Натали ворочается, устраиваясь поудобнее, как наигравшийся шкодливый котёнок. Она засыпает быстро: в её возрасте сон и чистоту души ещё ничто не способно омрачить. Но я сама не могу сомкнуть глаз. Думаю о том, насколько сильно разбередили меня её простые вопросы.

Несчастна ли я?

Мой разум понимает всё, что происходит, и не видит никаких перспектив сближения с Северусом — кроме того необходимого минимума, который требуется для результативного взаимодействия целителя и пациента. Он говорит, что мне предначертан тернистый путь подавляемых страстей. По нему однажды уже прошла моя бабушка, которая всю жизнь провела вдали от любимого мужчины, не зная, где он и что с ним, тая чувства к нему даже от самых близких людей... И откуда только она взяла на это силы?..

Я похожа на неё и тоже одна. Да, я многое в жизни успела, сделала и повидала, но пустота в моей душе всё равно никуда не исчезла. Раньше её удавалось забивать работой, исследованиями, экспедициями, встречами с интересными людьми. В минуты сомнений рассудок убеждал меня в том, что свобода и одиночество — не худший вариант устроенной жизни. Особенно если это даёт возможность компенсировать личные провалы достижениями в профессиональной сфере.

Но сердце делает кульбит, замирает, его начинает щемить, когда я вспоминаю, как несколько дней назад, уступив чувствам, прижала слабую ладонь Северуса к своей щеке. Как меня обожгло прежде неизведанным ощущением кровного родства с ним, мужчиной, которого я почти совсем не знаю. Откуда и почему оно возникло, из каких глубин памяти и сознания пробилось? Но те несколько минут, что он не отнимал своей руки, я была абсолютно счастлива. Словно больше не было надолго разделивших нас лет, ссоры, непонимания. Как будто я, давно потерянный фрагмент мозаики, наконец-то нашла своё место в этом мире и смогла стать с кем-то одним целым…

…Желание увидеть его становится непереносимым. Мне хочется прямо сейчас, посреди ночи, отправиться в Мунго. Войти на цыпочках в палату и до распирающей боли в груди смотреть на то, как он спит, слушать его дыхание, видеть, что он жив и по-прежнему борется с болезнью.

Даже если я застану его бодрствующим, то ни его язвительность, ни раздражённые реплики, ни суровые взгляды из-под насупленных бровей уже не будут иметь надо мной никакой власти. Сейчас я способна спокойно встретить самые обидные и несправедливые слова. Потому что они, как и всё наносное, несущественны.

Но мне нельзя и носа казать в госпиталь: я и так чудом избежала выговора. Если завотделением сказал «неделя», это значит, что я смогу появиться на работе только через три оставшихся дня отпуска. Я надеюсь, что за это время Северуса отпустит обида на меня, и он поймёт, что замена лечащего врача всё-таки была не лучшей идеей. Я во что бы то ни стало должна достучаться до своего упрямого пациента.

Северус ничуть не изменился за столько лет... Он по-прежнему тот же колючий, ранимый мальчишка, который не видит дальше собственного носа, если дело касается чувств. Но я уже не та наивная девочка, которая в ответ на порыв искренности получила звонкую оплеуху. Теперь я знаю цену словам и поступкам, хотя до сих пор не избавилась от привычки верить людям — до момента, пока они сами не докажут обратного.

…Я закрываю глаза, представляя, как, едва касаясь, глажу его, спящего, по ладони, чтобы случайно не разбудить неловким движением. Как отвожу волосы с высокого лба, на мгновение задержав пальцы у влажного виска и ощутив подушечками тонкое биение пульса.

Прикосновение…

Для меня это целый мир, хранилище моей памяти и любви. Это то, что навсегда останется со мной, когда всё закончится. Главное — находиться с Северусом рядом. Проживать каждое мгновение, как последнее. Пока ещё у меня есть такая возможность.

Пока она ещё есть…

27-29 августа 1998 года, госпиталь св. Мунго — Малфой-мэнор

— С девушками вовсе не обязательно постоянно и непременно быть собой. По правде сказать, на первых порах, при начале и развитии отношений, они от нас хотят вовсе не этого!

Застывшая маска холеного, чуть надменного лица, еле заметный изгиб чётко очерченных губ, спрятавших презрительную гримаску, изящная осанка танцора-победителя… Белокурые волосы гладко зачёсаны наверх, их струящиеся по длинной гибкой спине пряди низко перехвачены у ворота витым блестящим шнурком с серебряными шариками на концах. И костюм… Как всегда, безукоризненно подогнанный по фигуре темно-синий сюртук, выразительно подчёркивающий узкую юношескую талию, кипенная белизна крахмальной сорочки, высокий жёсткий ворот, шёлковый галстук, узкие брюки с вытачками на коленях… Все эти чуть старомодные, но неизменно респектабельные детали, навевающие воспоминания об учебнике истории, о неспешных прогулках в регулярном парке — непременно с тонкой лаковой тросточкой… Неистребимые черты классического дендизма, заложенные в британской мужской моде ещё незабвенным Джорджем Брайаном Браммелом…

«Интересно, он сам по утрам бреется? Или эту тонкую, по-девичьи нежную, мгновенно розовеющую от моих солёных слов кожу ежедневно старательно скоблит, умащивает и притирает настоями от раздражения слуга-цирюльник из его домашних эльфов?».

Такие лица называют «породистыми». Да что иное, как не порода вся эта их хвалёная чистокровность? Как у дорогих, избалованных вниманием хозяев домашних животных... Невест таким красавцам испокон века подбирают родители, обращая внимание больше на родовитость, чем на тайные желания девичьего сердца. Но Люсу Малфою повезло и здесь: ещё пять лет назад, в выпускном классе, его совершенный облик завоевал сердце Нарциссы Блэк, первой красавицы школы. Наверное, их родителям нетрудно было сговориться о помолвке…

«Мерлин всезнающий, о чём я?..

Лили…

Острый кончик невидимого стилета оживает в захолодевшем сердце.

Больно!..

Лили обручена с ненавистным Поттером, дата венчания определена. Рассылаются приглашения. И вчерашний «Пророк» уже сообщил об этом официально…

Я давно знал, что так и будет. И все равно, все равно…»

Толстые жёлтые свечи в старинных витых канделябрах едва рассеивают мягкий, прохладный полумрак гостевой комнаты в богатом фамильном особняке. Укоризненно таращатся на стенах живые портреты дам в необъятных шелках и джентльменов в охотничьих костюмах. Виляют хвостами их нарисованные собаки, чуть слышно всхрапывают, раздувая ноздри, лоснящиеся тонконогие кони под высокими сёдлами. Древний парусник на мерно колышущейся зелёной волне вздымает изящный форштевень в клочьях невесомой кружевной пены. Тускло светится на столе высокий хрустальный графин с парой пузатых рюмок, наполненных чем-то золотистым, тягучим, крепким и терпким. За тяжёлой бархатной ночной портьерой угадывается силуэт вычурного ромбического окна…

Малфой-мэнор?..

Не помню, чтобы с момента окончания школы молодым хозяином меня, жалкого полукровку, кто-то сюда приглашал, если отсутствовала надобность составить какое-нибудь снадобье…

— Как я попал к тебе, Люс?

— Мальсибер привёл. Третьего дня, вернее, ближе к полуночи. Подобрал тебя в «Кабаньей голове» у старика Аберфорта — в состоянии, не располагающем к одиноким ночным прогулкам по мирному шотландскому посёлку…

— Я что, был пьян?

— И да, и нет… Скорее… Гм… Чрезвычайно расстроен. По его словам, даже хотел сдобрить порцию огневиски какой-то противной жидкостью, что некстати нашлась в твоём кармане! Пришлось ему тебя… слегка угостить самым мягким из Непростительных, а то не миновать бы драки! А Лорд не одобряет потасовок между своими, ты же знаешь!

«Конечно, не одобряет! Если они происходят без него... Сколько раз я видел уже, как при учебных дуэлях молодых волшебников в глазах респектабельного уравновешенного джентльмена вспыхивает алый огонёк неподдельного азарта, словно у квиддичного фаната на стадионе! Он бы и ставки на нас делал, наверное… Если бы кто-то согласился такую ставку принять…».

Тонкая белая рука с массивным сапфировым перстнем легко поигрывает крохотным зелёным флаконом с залитой сургучом деревянной пробкой. Мой яд…

— Верни мне это… Пожалуйста!

— С твоего позволения, не сейчас. Сначала поговорим. Ты еще доверяешь мне, Сев? Хотя бы как бывшему твоему факультетскому старосте, наставнику и… другу?

«Другу?.. Да есть ли у меня в этом мире друзья?.. В школе мы имели возможность общаться слишком недолго. Ты был сильно старше и, скорее, покровительствовал мне, нежели дружил. И, между прочим, чертовски бесил меня своими попытками придать выходцу из глухого маггловского рабочего городка в Миддленде присущий многим слизеринцам от рождения аристократический лоск…

Ничего у тебя не вышло, бывший староста Люс Малфой! Из нескладного лохматого головастика получился вполне взрослый, готовый к применению в тёмных делах изворотливый гад. Нужный кому-нибудь только тогда, когда нет под рукой другого мастака сварить отраву или расшифровать старинные письмена на каком-нибудь проклятом браслете, завалявшемся у Боргина и Бэркса с позапрошлого века. Только и всего».

— Я могу показаться жестоким, но ты должен меня выслушать.

— Должен, Люс? И что же такого ты хочешь мне рассказать, чего я не знаю?

— Поверь, я ценю твой пытливый разум, но в делах житейских, прости уж, ты совершенный младенец. Пора взрослеть, дружище. Твои ровесники уже свадьбы играют вовсю.

— В том-то и дело…

— Я так и подумал. Лили Эванс, да?

Я молчу. Тону в необъятно широком кресле, обитом душно пахнущей новой лаковой кожей. Стилет в сердце превращается в осиновый кол, намертво пригвождает к удобным мягким подушкам. Над оплывающей золотым воском свечой тянется зыбкая ленточка копоти.

— Добби! — коротко бросает Малфой, и маленький кривоногий камердинер в нелепом коротком саронге из накрахмаленного вафельного полотенца длинными закопчёнными щипчиками скусывает чересчур длинный фитиль. Глаза эльфа огромны, как мячи для гольфа, которые кто-то забавы ради выкрасил в травянисто-зелёный цвет, нарисовал сумасшедшие зрачки и приклеил свое идиотское творение к вечно испуганному долгоносому клоунскому личику…

— Добби, пошёл вон!.. Так вот, в том, что не с тобой эта Лили Эванс пошла под венец, ты и сам, скажем честно, в немалой степени виноват.

— Вот даже как? И чем? Не тем ли, что связался с вашей… гм… милейшей компанией чистокровных и высокорожденных?

— Ну, на мой взгляд, ты мог бы покорить почти любую девицу, просто не умеешь. И, похоже, учиться не хочешь. Редкий случай для тебя, не правда ли?

«Это я-то?.. Фестрал сушёный, дементор некормленый, нюня сопливый, ворона, мышак летучий… Как вы там еще называете меня меж собой? Ну, это ты крепко загнул, Люс!».

— Прежде чем угостить меня парой фирменных колкостей, выслушай.

— Я тебя слушаю.

— Вот и ладно! — он вальяжно забрасывает ногу на ногу. На коленях изящный лаковый стек с рукоятью в виде раскрывшей серебряную зубастую пасть змеиной головы. — Как правило, среди нас, парней, ходит мнение, что барышни любят долгую, планомерную осаду и подчинение со стороны юношей. Это не так, поверь. Можешь сколько влезет заваливать возлюбленную подарками…

— Я не заваливал. Ты знаешь, из какой я семьи… Если что и дарил — это все моими руками было сделано.

— Я просил не перебивать, Сев… Главное здесь — подарки, а не то, откуда они взялись. Я дважды наблюдал в школе, как ты краснел и потел, когда ломал голову над тем, что у неё приближается день рождения, а у тебя ничего не было… Кстати, мог бы и ко мне обратиться. Друзей я нередко ссужаю деньгами и, как человек благородный, стараюсь не напоминать об отдаче. Когда заработаешь — тогда бы и рассчитались… Но ты у нас гордый и самостоятельный, лёгкие пути не для тебя, да… Подарков не должно быть много. Чтобы она ждала и волновалась, а не привычно протягивала руку за очередной регулярной коробочкой в дни свиданий. Не стоит и привязываться к датам. А вот сложность добычи подарка должна быть известна — из косвенных источников, разумеется. Букет простеньких амариллисов, геройски взятых тайком после отбоя с клумбы профессора Спраут и поднесённый внезапно, а лучше даже присланный поутру без записки, весил бы в её сердце гораздо больше, чем самые дорогие амстердамские тюльпаны, купленные на родительские деньги. И нельзя пользоваться Орхидеусом — таких цветов она и сама себе гору наделать может, палочка-то есть!..

— Я буду вынужден выслушать лекцию на тему правил классического флирта? А ты не опоздал ли, Люс?

— Ещё нет. Понимаю, много времени упущено… Но не совсем. Не совсем, понимаешь? В том, чтобы отбить у другого парня невесту или даже молодую жену, уже связанную брачной клятвой, поверь, нет ничего хитрого и сверхъестественного. По секрету от Цисс… я делал это. Имён не назову, конечно, но, поверь, делал. Правда, исключительно ради опыта и развлечения. У тебя другое, но законы здесь одни. Это даже не магия, Сев. Ты с самого начала напорол со своей Лили целую кучу ошибок. Вот, скажи, если бы она пришла к тебе в три часа ночи поплакаться на жизнь по-девичьи, ты впустил бы?

— Конечно.

«Только она не из тех, кто плачется, Люс».

— Ошибка. Впускать даму в свою комнату ночью нужно… совсем для другого времяпровождения! Да-да, не надо смотреть на меня, как на конченого негодяя. Любовь должна быть подкреплена триумфом плоти, иначе это не любовь… И именно этого девушки, на самом деле, очень от нас хотят. А если ты готов выступить исключительно в роли жилетки для девичьих слез, то напомню тебе, что для этого у них существуют мамы и подружки. Ты готов быть подружкой? Подумай об этом!

— Дальше что?

— Ты нёсся, как настёганный, к ней по первому приглашению. Сам видел, не отрицай. Она не считалась с тем, что ты можешь быть занят, к примеру. Или устал, спать хочешь. Или болен. Или имеешь в данный момент неподходящий внешний вид… Это тоже ошибка. Девушка должна ждать свидания, предвкушать его, смаковать. Они вообще гордых любят! А ты — гордый исключительно с другими! — всегда под боком, тебя вызвать не трудней, чем эльфа для услуг! Вот услугами дело и ограничилось, поверь. Ты был другом, слугой, в чем-то даже рабом своего чувства, но только не возлюбленным.

— Может, хватит тут… анатомировать мою сушёную душу? Или жалеешь, что в школе не было такого предмета, как «техника обольщения дам»? Может, предложишь Дамблдору ввести факультатив? Из тебя, пожалуй, вышел бы толковый преподаватель, только голос немного потренировать придётся, устаёшь ты от лекций слишком быстро.

— Язвишь? Значит, я прав. Кстати, не согласен по трём пунктам. Первое: это у тебя-то душа сушёная? Да ты чувствителен, как шестнадцатилетняя барышня, начитавшаяся старинных романов! И это тебя порой страшно подводит, честно говоря… За внешней сдержанностью такое, что никому не снилось. Поэтому ты ходишь с каменной рожей, копишь в себе годами всякий эмоциональный мусор, а потом срываешься — и случается то, что было третьего дня… Второе: учить флирту массово никого не надо, в любви каждый сам за себя. Третье: я, если заметил, в работе не нуждаюсь, так что Хогвартс в любом случае обошёлся бы без меня.

— Намерен продолжать?

— Да! И помни: ты здесь гость, а я хозяин. Имею право навязать тему беседы… Коньяку?

— Нет, пожалуй!

— Хорошо. Я тоже воздержусь. Итак, Лили предпочла другого…

— Поттера, Люс! Поттера… Этого самовлюблённого глупого… спортсмена! Нахала, каких свет не видал! Скотину рогатую!!!

— Неудивительно, между прочим. Альфа-девочки, примерные и прекрасные, почти всегда тянутся к брутальным, смелым, настойчивым и бесшабашным ребятам. Ум в их глазах вторичен… Да, кстати, Поттер не так уж и глуп, с круглым дураком просто не связалась бы твоя идеальная дама, как считаешь?.. Тем более вероятен успех Поттера, если парень хамоват, самоуверен и нагл. Видишь ли, сама мысль о том, что грубый хулиган нежен и ласков только с ней, что он преображается в джентльмена исключительно ради неё… Вот что способно довести барышню до любовного исступления! Побьюсь об заклад, этот хитрец ещё и изучил тебя, чтобы действовать на контрасте. Ты умён и осторожен — значит, он должен городить одну нелепость на другую и очертя голову кидаться в авантюры. Ты скромен — он будет нахален. Ты за книгу — он пойдёт на стадион. Ты одинок — вокруг него всегда будет стая обожателей и обожательниц. Ты печален — он будет ржать, как брабантский конь, травить анекдоты и сиять улыбоном во все тридцать два зуба… Попробуй сказать мне, что было не так!

— Так.

— А теперь представь, что ты как-нибудь застанешь Лили одну… Способ не важен, дело в тебе, а не в ней... Только представь. И что она увидит? Снова подружку в штанах, потёртых и прожжённых на лабораторных опытах? Поверь, любовное влечение у таких, как она, не возникает к говорящей жилетке для ночных слез.

— И что ты предлагаешь?

— Пусть она откроет в тебе то, что раньше упустила. Новое, неожиданное, то, что голову снесёт, подобно урагану! Стань для неё ходячим праздником — на один час свидания, этого хватит. Не можешь быть таким — хотя бы сыграй, в любви и на войне все средства хороши! Пойми, скорее всего, своего Поттера она уже видела небритым, невыспавшимся, в плохом настроении после поражения в каком-нибудь матче и в растянутой домашней майке. А ты явись королём — модно одетым, уверенным, свежим. Тем, с которым не надо решать насущные проблемы, а можно только приятно проводить время. Хочешь, подберём тебе идеальный гардероб? Я даже готов это профинансировать... И будь великодушен — ни слова пакости в адрес отсутствующего супруга! Это будет ошеломляющий контраст! Триумф на фоне серых семейных будней!

— Ни слова пакости, говоришь? В адрес этого скотиняки?

— Драккл побери, можно подумать, что ты с Гриффиндора! Вот что, начинай-ка привыкать. Не ругай Поттера уже сейчас. Я тебе больше скажу: защищай его в её глазах! Сочувствуй ему! И чутко лови любое проявление её недовольства мужем… Она когда-нибудь отзывалась о нем нехорошо?

— Было дело. Класса до шестого и придурком называла, и разгильдяем, и хулиганом…

«Только почему-то это не помешало ей потом упасть в его объятия»…

— Вот! Как только прозвучит из её уст что-то вроде «мой-то остолоп…» — лови момент! Так и скажи, мол, тип он, конечно, своеобразный, раз может дров наломать, но ведь за дурного человека не пошла бы такая хорошая девушка, значит, есть в нём нечто… прекрасное. А на то, чтобы наперебой перемывать недостатки парней, опять-таки подружки существуют…

— Полагаю, сейчас она с большей вероятностью похвастается его достижениями, чем назовёт остолопом…

— Еще лучше. Хвалит — не перебивай. Изобрази на лице спокойное внимание, только без зависти. Не обесценивай успеха соперника. Женщины ценят благородство... Не сомневаюсь: если ты последуешь моим советам, одной встречей у вас не ограничится. И еще: изучай соперника! Пойми, чем покорил, как завоевал… И не повторяйся, ищи свой путь. Нельзя при встрече напоминать ей о радостных моментах, пережитых с Поттером… Вот какое у них с Лили любимое кафе?

— Даже не знаю. В школе в «Три метлы» хаживали…

— Туда все хаживают. А ты поведи её… куда-нибудь в большом городе. Найди идеальное для неё место. Можно даже к магглам — она ведь магглорождённая. Чтобы — совершенно случайно! — её любимая музыка в исполнении живого ансамбля, еда, которую она ещё не пробовала... Ты же в силах предугадать, что ей понравится. Поверь, один визит в новое, незнакомое место оставит в душе больше счастья, чем двадцатый поход в одну и ту же забегаловку в одной и той же компании. Подари ей новые счастливые воспоминания. И так пили потихоньку цепи, которыми он её к себе привязал. Становись для неё лучшим во всем… А через год посмотрим, не подаст ли она на развод!

«Как у тебя все просто, Люс!»

— Теперь о главном.

— Ещё не все?

— «Всё» еще только начинается… Ты её целовал когда-нибудь?

— В детстве…

— И, конечно, в щёку... Как сестрёнку... Забудь! Ты, прости за вопрос, имел когда-нибудь женщину — к восемнадцати-то годам? Я имею в виду — в постели, как жену?..

— Нет ещё…

— Ну и дурак, прости меня, Мерлин! Начнём с того, что это невыразимо приятно. Как дорогое вино, как сильная лошадь или хорошая метла под седлом, как любимые яства на столе, как удовольствие от хорошо сделанного дела или дорогой покупки. Из этих мелочей, кажущихся тебе такими несущественными, и состоит счастливая жизнь. Я не просто так говорю — мне четырнадцати не было, когда я на спор соблазнил одну милую дурочку. Нет, не рановато — когда парень опытнее невесты, это хорошо. Он будет наставником, её героем, уверенно поведёт за собой в прекрасную долину истинного наслаждения. Полагаю, та красавица по сей день мне благодарна, хотя замуж потом пошла не девой… Кстати, тебя не смущает, что Лили уже наверняка спала со своим Джеймсом?

— Н-нет…

— Лжёшь. Ревность в глазах так и вспыхнула… Запомни: на её «распечатанность» придётся наплевать, зависть к первопроходцу задушить на корню. Да, ты не первый. Но ведь она-то для тебя — единственная! И никогда, слышишь, никогда, ни единым словом за всю жизнь не попрекни её, что первый праздник плоти она познала не с тобой. И Поттер растворится в вашей памяти, будто его и не было.

— Соблазнить, говоришь?..

— Очаровать. Только собой, без применения палочки и амортенции. Но для этого тебе придётся чертовски много поработать. В отличие от тебя, нахал Поттер умеет выглядеть сущим милашкой, не правда ли? А поход за счастьем начинается с внешнего вида…

— Ты опять о тряпках? Как дама, право…

— Нет. Речь о тебе самом. Тем более, что в спальне тряпок, кроме простыней, не намечается… Я в курсе, что ты считаешь себя некрасивым. Почему?

— Потому что это факт, Люс.

— Факт, если ты с этим смирился. Идеальных в природе нет, мог бы заметить. Вот у меня, говорят, губы змеиные, подбородок узкий и взгляд ледяной. У Крэбба — наследственный лишний вес. У всех Блэков подряд — тяжёлые, слишком мягкие верхние веки. У Мальсибера — шишковатый лоб с залысинами, которые видны уже сейчас, а он ведь твой ровесник. А у Эйвери — кривые короткие ноги. И что? Мешает это девушкам в нас влюбляться? Не мешает… Как ты видишь себя? Опиши в нескольких словах, не особо задумываясь!

— Я тощий. Носатый. Зубы мелкие и неровные. Руки слишком длинные. Ноги... Как палки ноги, честно скажем. Грудь впалая. Плечи покатые еще…

— Понятно… А что в твоей внешности может всё-таки привлечь даму?

— Нет такого, видимо.

— Видимо-невидимо сов на горизонте! И все к тебе с любовными записками прилетят, если захочешь! Доказать?

— Ну, пробуй. Применишь метод «от противного», с учётом общего моего противного облика?

— Опять язвишь… Ладно, в конце концов, это тоже способно произвести на женщин очень интересное впечатление… Начнём с покатых плеч и впалой груди. Тут проблема в том, что ты привык крючком сидеть за книгами.

— Я… не слишком хорошо вижу. А моей роже только очков не хватает!

— С целителями говорил? Может, поправимо?

— Нет, не говорил.

— Устрою… Между прочим, если тебя выпрямить, ты будешь примерно на полголовы выше того же Поттера. Об этом не думал? А нос и зубы… Если ты до сих пор не выправил их у целителей в госпитале святого Мунго или не попробовал улучшить с помощью чар, значит, они тоже вполне годятся. Знаешь, говорят, у кого длинный нос, у того и ниже все в порядке!

— Это важно?

— Да. Теперь о худобе. У слова «тощий» есть синонимы. Лёгкий, стройный, изящный. Тебя надо танцевать учить. И фехтовать — скажем, на шпагах... Получится лучше, чем у меня, держу пари. И плечи расправятся, и дыхание нормальное появится, и грудь впалой быть перестанет очень быстро. Заодно подкачаешь торс и ноги, приобретёшь красивую осанку. Хочешь, займусь с тобой на досуге? Сам, без сторонних учителей?

— Посмотрим.

— Уже хорошо, что сразу не отказался. Верхом ездил когда-нибудь?

— Нет. Разве что на метле и в детстве на отцовском велосипеде, пока тот не был пропит… У нас на весь Коукворт только одна лошадь была. И та — старая водовозка — подохла, когда мне было лет восемь…

Я честно умалчиваю о том, что мёртвая лошадь вызвала у меня в свое время совершенно неукротимый исследовательский интерес. Ночью, стащив с кухни ножик поострее, я сбежал из дома, и проник тайком на подворье водовоза, где за сараем лежал еще не увезённый скотомогильщиками окоченелый гнедой труп. Я хотел его вскрыть, чтобы узнать, как устроены лошади… Нож сломался на первом разрезе. А потом проснувшийся водовоз за ухо приволок меня к отцу, и мне крепко попало — и ремнём, и розгой…

— После завтрака возьмём лошадей на моей конюшне… Проверим, на что ты способен. Теперь о руках. Сколько раз от пола отожмёшься?

— Не проверял. Четверть сотни раз точно смогу, а для школьного норматива этого хватало.

— Делай каждое утро вдвое больше. И не сачковать… Купи гантели. Или, если хочешь, свои отдам, у меня запасные есть, одиннадцатифунтовые, как раз тебе подойдут. Кстати, тебе никто не говорил, что у тебя красивые кисти? Запястья гибкие, пальцы длинные, ногти крупные, гладкие, ты их очень коротко стрижёшь — это правильно. Движения плавные и вместе с тем — живые. Немного ухода, чтобы под ногтями всякой ерунды не копилось, и дамы будут бесконечно смотреть на эти руки, что бы те ни делали. И предвкушать, как их могут приласкать.

«Ага… Кисти красивые! Еще чего придумаешь, Люс! Вечно холодные бледные грабли с крупными суставами, с длиннющими, уплощёнными к концам пальцами, беспокойными и нервными, как паучьи лапки. Кто там из учеников как-то заявил, что мои руки живут как бы отдельной жизнью ото всего остального меня? Точно, пожалуй»…

— Такие руки у музыкантов бывают... На чём играешь?

— На гитаре. Немного... Но у меня своей нет.

— Заведём. Не бросай эту практику. Она может стать твоим очередным козырем в борьбе за твою Лили… А через полгода, если ты прислушаешься к моим советам, я свожу тебя в одно интересное заведение. Да, в Лютном… Но где же еще нам взять покладистых дамочек без комплексов!

Я вспыхиваю. Однажды, когда мне было 6 лет, я проснулся ночью в своей каморке. Той самой, переделанной из хозблока, где потом проживал у меня Хвост... Проснулся от неясных стонов и всхлипов за хлипкой деревянной стеной. Зная уже, что отец может обидеть мать, я решил, что они снова в ссоре, и босиком, в одной ночной рубашке до пят, прошлёпал в нашу маленькую гостиную, служившую родителям спальней... В безотчётной тревоге приоткрыл дверь...

Комната была темна, только луч уличного фонаря едва просачивался в узкую щель меж тяжёлых холщовых штор... И в этом неверном свете на большом продавленном диване отец...

Отец душил маму!..

По крайней мере, мне именно так тогда показалось.

Душил жестоко, навалившись и резко дёргаясь всем своим жилистым, желтовато-бледным в свете фонаря, рослым костлявым телом.

Я видел его вздыбившиеся плечи, угловатый стриженый затылок, выгнувшуюся спину, ходящую ходуном... Простыни сползли ему ниже поясницы, так что часть худой правой ягодицы тоже предстала моему взору.

Он давил маму весом, стискивал руками и чреслами, а она извивалась под ним и глухо стонала, словно в предсмертном изнеможении. Её волосы выбились из-под его локтя и были похожи на пучок мёртвой морской травы на берегу после шторма.

Страх охватил и жестоко сковал меня. Я подумал, что отец... убивает маму, как недавно обещал в сердцах...

…Дети в маленьких городках, вроде нашего, к начальной школе обыкновенно уже знают, откуда берутся щенки и котята, кролики и голуби. Но я был изгоем в детских компаниях, а своих питомцев мы не держали. Я еще ничего не знал о плотской стороне любви и, конечно, не мог понять, что от вожделения можно потерять человеческий облик. Более того, о том, чтобы я преждевременно не познал чувственные утехи, семья неуклонно заботилась. Меня приучали спать в нетопленой комнатушке, где зимой температура не поднималась выше десяти градусов, в вытертом ночном колпаке, под старым толстенным одеялом. Лежать следовало на спине, почти по стойке «смирно», к чему весьма располагала узенькая «монашья» кровать, а руки, вечно путавшиеся в длиннющих рукавах ночной рубахи, держать поверх одеяла. Отец утверждал, что промозглый холод в нашем ветшающем сыром доме замечательно закаляет здоровье, а каменная плоская солдатская поза бережёт мальчиков от «непотребных снов и неосознанных грехов».

Что за грехи, и как можно их совершить, если даже не осознаешь, я тоже не понимал. Но попробуй-ка у него спроси!

И вот теперь, когда он на мгновение поднял лицо — искажённую до неузнаваемости серо-жёлтую маску с черным провалом широко раскрытого рта — на меня словно взглянул сам ужас.

Я истошно вскрикнул и провалился в глубокий обморок.

Когда пришёл в себя, мать была рядом. Живая... И сказала мне, что ничего страшного не было, что они... просто боролись. В шутку. Мол, взрослые тоже умеют играть. А еще она шепнула, отчего-то смущаясь, что очень хочет, чтобы у меня родилась сестра, вот и приходится иногда бороться с папой…

Сестра так и не родилась. И я, конечно, сделал вывод, что это отец не хотел. А мама, видимо, проиграла борцовский поединок... Ну, разумеется! Этот маггл силен и груб, и всегда сможет подавить волю вечно усталой женщины…

Я решил, что вырасту — и никогда не позволю себе так обращаться с дамой, которая согласится разделить со мной жизнь...

Конечно, позже, уже в школе, меня просветили старшие ребята. Красавчик Ивен Розье говорил сквозь зубы, мял пошлые слова пухлыми, рельефными губами, называл девчонок «цыпами», «телками» и «целками», и утверждал, что уже переведался тайком с доброй половиной школьных недотрог от 13 до 17 лет. И даже рассказывал, как и где именно… Мне не верилось. Уж слишком все это выглядело просто, глупо и грязно в его изложении. Нет, любовь — она не такая!..

— …В дом терпимости? Да ни за что!

— Не захочешь — наймём какую-нибудь дачу на сутки и вызовем девочек туда.

«Как легко тебе говорить, Люс! А изменой твоей обожаемой Цисси это не пахнет?»

— Пойми, этот Поттер в роли мужа со своим дурацким спортом очень быстро сведёт всю любовь к дежурным десяти минутам перед сном. К рутине в стандартной миссионерской позиции! А ты должен быть его полной противоположностью. Уметь подарить любимой ураганное наслаждение на всю ночь. Этому может научить парня только женщина с опытом, большим и разнообразным.

— Шлюха?

— Профессионалка. Между прочим, жёны часто бывают им благодарны, хотя и не знают их имён. Думаю, Нарциссе не понравилось бы, если бы в нашу первую ночь я пришёл к ней робким девственником, не знающим, как положить ей руку на грудь… И не надо мне о связях без любви… Это… просто физиология. Вот ешь-то ты каждый день, если можешь приобрести хотя бы хлеб?.. А не будешь есть — заболеешь и помрёшь. При этом наверняка у тебя есть обожаемые яства, которые на столе бывают далеко не ежедневно...

— Грязно все это…

— Абсурд… Просто удивляюсь, как такой умник порой бывает законченным дураком… Хочешь победы — просто бери и побеждай. Или перестань ломать комедию со своей несчастной любовью. Любишь — значит, добьёшься. Третьего не дано… Когда почувствуешь, что конец отношений Лили с мужем близок, только не торопи. Никаких «он или я!», никаких подталкиваний к решению, никаких предварительных торжеств, даже глубоко внутри себя.

— А если нас раскроют?

— Ну, без драки, пожалуй, не обойдётся. Как настоящий гриффиндорец, он не станет пытаться тебя отравить или проклясть из-за угла, но, как уважающий себя хулиган, попробует вульгарно набить тебе лицо, это уж как пить дать. Надеюсь, не надо объяснять, что тебя не должна смутить такая вероятность. Между прочим, в этой драке не обязательно будет побеждать физически. Сражайся, но так, чтобы Лили знала: ты великодушен, ты бьёшься за неё, но не желаешь ни калечить соперника, ни, тем более, уничтожать. Я бы даже пропустил пару незначительных ударов — ничто так не растопит окончательно сердце женщины, как пролитая за неё кровь. Смири гордыню, пусть она тебя пожалеет, омоет раны слезами, так сказать… Это, между прочим, старый обряд, дарующий влюблённым вечную связь. Славянский, кажется. Впрочем, обычай бытовал и у нас… Ты уже знаком с Каркаровым?

— При чём тут он?

— Он из Болгарии, если помнишь. Славянин... Однажды я его спросил, как сказать женщине «я вас люблю» по-болгарски. И знаешь, что услышал? «Оbicham te». Какое ёмкое слово…

— Спасибо, Люс. Могу я задать вопрос?

— Сколько угодно.

— Что тебе до моих… проблем?

— Хм… А ничего. Просто хочу помочь, как джентльмен — джентльмену, как слизеринец — слизеринцу. В какой-то мере, это даже мой долг — я ведь твой бывший староста.

— И только?

— Ты — голова, Сев. Такими людьми грех разбрасываться… Ладно, время идёт… Через полчаса спускайся к завтраку. Сегодня для тебя день открытий, дружище. Запомни его получше.

…Я смотрю в потолок. Тишина паллиативной палаты давит на голову, в памяти истлевают слова давней беседы, и кажется, что все было столетия назад. Не со мной.

Мы были оба юны. И думали, что вот еще немного — и весь мир ляжет у наших ног. Мне едва стукнуло восемнадцать. Ему всего на пять лет больше.

«Ты ошибся в одном, Люс. Подробнейшим образом рассчитал, как должен вести себя я — и ни единой минуты не подумал о том, что по этому поводу предпримет сама Лили. Свёл её роль к персонажу кукольного театра… Но разве не свят был для меня её выбор, несмотря на всю неприязнь к избраннику?»

Настоящая любовь — это, прежде всего, попытка подарить человеку счастье. Даже если это счастье не с тобой.

А потом пришёл злосчастный день, когда я у порога маленькой захламлённой комнатки в самой низкосортной гостинице Шотландии услышал и запомнил роковые слова пророчества. И — да! — сам донёс их до сведения Тёмного Лорда…

Потому что человеку нужно быть хоть кому-то полезным по-настоящему.

Мстил ли я отвергнувшей меня женщине? Нет… Я вообще не подумал, что речь может идти о ней и о её ребёнке.

Я понял это лишь тогда, когда Яксли принёс в Лестейндж-мэнор из Министерства копии метрик всех детей, рождённых в июле в магических семьях Британии. И увидел, что на последнюю декаду месяца пришлись всего две фамилии:

«Лонгботтомы Френсис и Алиса, чистокровные. Сын, 3570/54,6. Наречён Невиллом. Здоров, есть высокая вероятность наличия магических способностей».

«Поттеры Джеймс и Лили. Отец чистокровный, мать магглорождённая. Сын, 3 130/50,2. Наречён Гарри. Здоров. Способности под вопросом».

«Мерлин всеведающий!.. Этого просто не могло быть!

Лили!..

Ну, чего стоило матушке-природе задержать твои роды часов на пятнадцать, и метрика твоего младенца вообще не попала бы в руки дракклова Корбана, потому что числилась бы уже за первым августа!

Ну почему… Почему все так абсурдно и страшно?!»

— Мир вообще несправедлив, если вы изволили заметить, Северус!

«Кто произнёс эти слова? Или они просто возникли ниоткуда и горным камнепадом обрушились в омут моего сознания?»…

— Невилл Лонгботтом выглядит более подходящим на роль… потенциального победителя Тёмного Лорда, — подал голос Яксли. — Семья чистокровная. Родители — мракоборцы, так что и слова о троекратном бросании вызова тьме сомнений не вызывают. Да и физически ребёнок, пожалуй, обещает быть более развитым… А второй мальчик — полукровка, далеко не богатырь, родители — запасной охотник какого-то клуба Второй лиги и обычная домохозяйка. Да еще и «способности под вопросом».

— Они так всем грязнокровным пишут, — процедил сквозь зубы увалень Кэрроу. — Так повелось! Мать-то у парня явно подкачала! В роду даже сквибов официально не зарегистрировано. Хотя… Пёс их знает, откуда взялся священный дар у этого маггловского отродья!

— Ты хочешь, чтобы безродные простецы помнили своих предков до седьмого колена, Амикус? — тихий металлический смешок повис под сводами богатой гостиной. Сухие, тонкопалые руки взяли со стола оба листка. Вспыхнул дорогой рубин в запонке, стянувшей жёсткой манжетой бледное запястье правой руки.

Прищурившись, Лорд внимательно изучил записи и, аккуратно сложив каждую пополам, чтобы не было видно, где какая, завёл обе руки за спину.

— Северус!

— Да, милорд!

— Я полагаю, разобраться надо с обоими малышами. Незачем моему будущему врагу расти и умнеть, покуда мы тут прохлаждаемся… А которого уберём первым, пусть судьба решает! Ты сейчас здесь моложе всех, кто носит Метку, Северус. Кроме того, ты ведь и сообщил мне об угрозе… Вот и стань гласом судьбы!

«Мордред окаянный!.. Только не это!..»

— Ну-ка, быстренько говори, в какой руке у меня запись о первом несостоявшемся победителе самого могущественного волшебника Британии? Какое семейство мы первым навестим?

«Метрика Поттеров была в правой. Пока он говорил, мог поменять местами листки раза три… Или четыре? Лорд любит арифмантическое совершенство… «Этот мир считает до четырёх, или в лучшем случае — до семи». Семь раз не успел. Значит, четыре. И каждая из записей вернулась в ту руку, в которой была изначально»…

— В левой, милорд!

— На! Читай вслух! Ну же, смелее!

Я развернул пергамент.

И окаменел.

— Поттеры… Джеймс и… Лили… Сын — Гарри.

— Отлично. Вот, с них и начнём. А там и за вторым дело не станет... Можно начинать готовить операцию, господа! Корбан, в записях Министерства не было ли адреса, где эти счастливые Поттеры проживают?

— Адреса — это по другому ведомству, милорд! Но я могу поднять информацию…

— По обеим семьям, пожалуйста. Не забудь, у нас есть еще этот… Как его там… Невилл Лонгботтом!

«Как удачно Лорд сейчас отвернулся. Иначе непременно заметил бы, как перехватило моё дыхание, как задрожали готовые подкоситься ноги… Я ошибся! Но как это могло быть? Он ведь точно держал запись о тебе, Лили, в правой…

Единица — тоже опорное число в арифмантике. Лорд поменял местами записки только один раз! Я должен был это предусмотреть! Должен! Все проклятия мира на мою голову, Лили!!!»

— Ты чего такой зелёный, а, Снейп? Не ровен час, прямо тут и свалишься!

— Я ночь не спал, Амикус… И ел в последний раз, кажется, позавчера. Некогда было. Сложный заказ делал… для Малфоев…

«А если поймёт, что я лгу? Нет, не поймёт!»…

— Афродизиаки, наверное? — сально хохотнул Кэрроу. — Ну-ну! Эта бледная немочь и собственную жену поиметь просто так не может! Тоже мне — муж законный, наречённый… А туда же, аристократ! Наш с сестрой-то род, пожалуй, и подревнее будет! И племянников у нас куча уже!

— Отставить конюшню, Амикус! Все бы тебе ржать, как фестралу по весне! Хотел бы я, чтобы ты хоть в чём-нибудь мог так стараться ради боевых товарищей… А ну, посмотри на меня, Северус!

Холодное красивое лицо, которое совсем не портят тёмные глаза, отливающие неестественным багрецом, придвигается ко мне вплотную. Взгляд буравит душу, острой болью отзываются в висках безжизненные стальные слова. Снова вторжение в сознание? Но ведь я уже умею закрываться…

— Дело ведь не только в бессоннице и недостатке пищи, не правда ли? Эта Лили Поттер — та самая твоя девчонка… Первая любовь, кажется? Не переживай, она же сама тебя бросила ради этого своего… мужа! Мы тебе такую даму найдём, — красивую, родовитую и никакими посторонними не полированную, — дай только срок! Да, и скажи Малфою, чтобы он не слишком обременял заказами. Скоро мне понадобится больше твоего времени… А сейчас поди с моих глаз долой, поешь поплотнее и выспись как следует. Амикус, проводи!..

Через сутки я, улучив минуту, когда Лорд пребывал в одиночестве, стоял на коленях. Ловил эту холеную холодную руку. Заливал предательскими мальчишечьими слезами сухие, словно безжизненные пальцы. И молил пощадить тебя, Лили. И даже услышал что-то вроде обещания сохранить тебе жизнь…

Только потому, что хотел это услышать!

Острая горечь позднего осознания, что, на самом деле, Лорд ничего конкретного мне не обещал, бросила меня в бурю на вершину продуваемого всеми ветрами холма. К ногам мудрого старика, который, несомненно, мог тебя спасти…

* * *

В комнате с высокими ромбовидными окнами, плотно занавешенными тяжёлыми портьерами из темно-синего переливающегося бархата стоит густой, обволакивающий полумрак. Гобеленовые шпалеры делят пространство надвое. У левого окна — изящное трюмо с оттоманкой, массивный письменный стол с чернильным прибором из тёмного литого серебра, несколько плотно заставленных книжных полок. И давно не используемая, занавешенная вышитым светлым шёлковым пологом детская колыбель...

Дети в этом доме давно выросли. Но, дай Мерлин, еще могут народится новые. Наследнику древнего рода семнадцать с небольшим, ещё года два-три — и женить можно…

Живой портрет на стене. Ростовая фигура высокой блондинки лет примерно пятидесяти. Дама в широком домашнем моргенроке поверх дорогого домашнего платья скромно и смирно расположилась в роскошном собственном будуаре. Перед таким же — если не тем же самым — резным тонированным под махогони ореховым трюмо. Тонконогая серокожая эльфийка в сари из белой простыни расчёсывает ей волосы резным самшитовым гребнем. На коленях дамы раскрытая книга вверх переплётом, из-под кружевного подола чуть выглядывает кончик носа атласной туфельки-мюли...

Женщину можно было бы даже назвать красивой. Если бы не острый мышиный подбородок, не холодные серо-стальные глаза, не тонковатые, надменно поджатые губы... Миранда Грейс Атенаиза Малфой, урождённая графиня Монтегю, супруга Абраксаса Малфоя, мать Люциуса и бабушка Драко, поэтесса, целительница, предсказательница...

Перед трюмо на портрете, как и в комнате — медный трёхсвечный шандал. Оранжевые кисточки огня множатся в зеркалах, пляшут, бросают на старинные гобелены мягкие апельсиновые отсветы. Роскошь, к которой здесь привыкали веками…

Все эти Миранды, Летиции, Артемизы, Эрминии, Ариадны, Оливии, Алессандры — родовитые дочери семейств Дефю, Забини, Монтегю, Буллстроудов, Лестренджей, Блэков… Одна за другой входили они сюда венчанными жёнами очередного лорда Малфоя, чтобы скучать за вышиванием или томиком стихов в ожидании светских приёмов и министерских благотворительных балов. Чтобы рожать и пестовать наследников. Чтобы досадливо щипать за длинные уши домашних слуг при приступах нервной раздражительности и перемывать с подружками кости очередному кандидату в министерское кресло...

Мужья веками швыряли к их ногам дорогие меха, украшали изящные уши угандийскими сапфирами и викторийскими бриллиантами, вдохновлялись красотой жён на военные подвиги и политические интриги. Но, в сущности, жизнь родовитых женщин веками была жизнью канареек в золотой клетке — стабильна, размерена, предопределена династическими связями...

И начисто лишена развития.

С моей широкой постели, расположенной в правом углу комнаты за ширмой, поближе к небольшому изразцовому камину, виден только самый край портрета.

Пшенично-золотой локон, переливающийся струями расплавленного электрона под гребнем в серо-зелёных пальцах низенькой горничной.

Край лазурного моргенрока.

Цветы на трюмо в большой, пузатой хрустальной вазе.

Скрытое складками пышных кружевных одеяний округлое колено...

… Я не могу себе представить на месте леди Миранды свою мать... А ведь они были почти ровесницами да и принадлежали, по большому счету, к одному сословному кругу. Две слизеринки. Две поздние дочери пожилых отцов. Две матери единственных сыновей...

Две судьбы, различные по наполнению, но такие похожие по сути своей — с той лишь разницей, что клетка Миранды была отлита из фамильной платины Малфоев, а клетка Эйлин сплетена из стальной колючей проволоки маггловской нищеты... Две породистые человеческие самки-производительницы талантливых детей. Две жертвы косных традиций. Две поборницы строгого семейного уклада.

Только Абраксас Малфой, говорят, души не чаял в своей драгоценной жене. Могучий и рослый, всегда с прямой и гордой осанкой — ходили даже слухи, будто он носит под старомодным колетом офицерский корсет образца восемнадцатого столетия — он согнулся, будто горбун, и сгорел за несколько лет от каких-то стариковских хворей, едва проводив её за грань... А значит, у Миранды, в отличие от Эйлин, все-таки было право на кусочек того, что в обществе именуют женским счастьем...

Нарцисса не такова, как её свекровь. И уж тем более далека от жизненных установок моей матери.

Под её надменной холодностью, под полированным футляром безукоризненных манер, под классическими стихами наизусть и сеансами вечерних музицирований на клавесине и арфе, словно под тоннами серого пепла долгие годы спал самый настоящий вулкан страсти и отваги...

Родись она юношей — вышел бы второй Элдридж Диггори, блестящий тактик, отличный боец, автор программы подготовки мракоборцев, первый директор Академии Аврората и, пожалуй, самый эффективный за последние две-три сотни лет министр. Я сам пользовался его методиками психологической подготовки элитных оперативников, когда решил, что волны безотчётного и бессмысленного гнева, так часто выводившие меня из строя в подростковые годы и заставлявшие совершать жестокие безрассудства, должны трансмутировать во что-то более приемлемое для существования в человеческом обществе...

Эти приступы дикого гнева едва не вернулись ко мне в госпитале. Едва не лишили меня последних остатков человеческого достоинства.

Спасибо сестре Биккай, Люс все-таки очень вовремя навестил меня, почти сломленного болью, в паллиативной палате. Мы несколько минут поболтали… Вернее, это он пытался вести светскую беседу с лежачим полутрупом. А я молчал и только изредка прикрывал глаза. И поймал себя на мысли, что неожиданно жадно впитываю ещё не известные мне события из оставленного за больничными стенами мира...

Двойняшки Кэрроу и Яксли — в тюрьме. Долохов, по всей видимости, убит. Кажется, сразил его Флитвик. Торфинн Роули был тяжело ранен и, по слухам, уже скончался в лазарете при арестантских камерах Аврората. Да, именно там, куда хотели поместить и меня… Руди Лестрейндж лишился супруги и брата, осуждён бессрочно — если не последует лет через двадцать-тридцать высочайшего помилования на министерском уровне…

— К этому времени… это наверняка уже будет безмозглое животное… Азкабан виртуозно отбирает разум… Тебе ли не знать, Люс? Дементоры…

— Шеклболт исключил участие дементоров в охране заключённых. Мол, негуманно это — с ума сводить. Говорят, оставили одного в роли палача, только для исполнения самых строгих приговоров… Ну почему бы не двумя годами ранее такое решение, а, Северус? Я ведь, признаюсь, едва не сломался, хотя просидел чуть меньше года…

— Может быть, потому, что и Фадж, и Тикнесс — не Шеклболты, Люс… Говоришь, палача все-таки оставили?

— Есть такой слух. Но за последние полгода к «поцелую дементора» не приговорён никто. Новая власть активно играет в человеколюбие и благопристойность. Полагаю, лет через пять-семь ещё и амнистируют добрую половину молодых боевиков…

Когда Люциус уже поднялся, чтобы покинуть палату и склонился ко мне проститься, я притянул его за ворот лёгкого норфолкского тренча, в котором так легко выглядеть модным по обе стороны Барьера Секретности.

«Идеальное одеяние для визита в госпиталь, расположенный в центре грязной маггловской столицы, не так ли, Люс?»

— Вытащи меня отсюда!.. Слышишь… вытащи!!! Ты сможешь, знаю… Если подыхать, то… хотя бы не в казённой постели...

Он... испугался. Отшатнулся даже. В стальных глазах заметалось белое пламя, как у неприручённого совёнка. Но тут же овладел собой, сухо кивнул входящей Хизер Биккай и исчез поспешно и бесшумно. Лишь коробка дорогих конфет для сестёр и свежий букетик орхидей на тумбочке еще напоминали, что он вообще здесь был.

А уже вечером того же кто-то из сиделок выбрался в госпитальный сад за свежими цветами, чтобы убрать ложе умершей в хосписе старушки. И к ногам девицы крупный филин-альбинос с багровыми глазами Волдеморта бросил запечатанное зелёным воском письмо. Для меня…

Бисерным почерком Нарциссы послание сообщало, что хоспис мракоборцы не охраняют. И что у неё на руках есть уже некий документ из Министерства, на страницах которого сам Кингсли Шеклболт разрешает перевести меня на домашнее паллиативное лечение.

Чтобы обсудить дальнейший план подробнее, нам хватило еще только двух сов...

В дорогу меня, вопреки моей воле, вдоволь накачали опиумом. Иначе дежурный целитель в хосписе просто отказывался брать на себя ответственность за отправку. Для завершения всех формальностей хватило минут двадцати. А потом четыре сильные руки подволокли к постели узкие лёгкие носилки. И Маркус Флинт, мой выпускник, одним движением палочки подвесил их на одном уровне с койкой...

— Прощай, дракклова богадельня! С возвращением в мир вас, профессор!

Я, кажется, нашёл в себе силы усмехнуться:

— А на лестнице ты меня уронишь, проклятый второгодник? Как покойного Диггори после турнира, когда вы с каким-то хаффлпаффским верзилой отправляли беднягу в дом отца?

— Кассиус, подстрахуй! — невозмутимо отозвался Маркус. — Давай синхронно: corporis elevatione!

Почти не изломав болью, они с Касси Уоррингтоном, тоже выпускником, а ныне стажером-мракоборцем, завернули меня на весу в казённое серое одеяло и осторожно опустили на зыбкое матерчатое ложе. Милосердная сестра Биккай осторожно поправила под моей головой плоскую подушку.

— Когда в машину больного уложите, не забудьте поставить носилки у дверей приёмного покоя. Диллингтон, наш сторож, их потом заберёт. — И неожиданно светло улыбнулась. -Думаю, вы к нам уже не вернётесь, мистер Снейп, так что не поминайте лихом.

— Вы, наверное, ещё как поминать будете — прохрипел я. — За эти дни я вас просто извёл...

— Все люди разные, мистер Снейп. А вы еще терпеливы по сравнению с иными. Правда, немного капризны... Но это все таковы, если болеют...

Уоррингтон, облачённый в нелепо встопорщенный на плечах френч младшего оперативного уполномоченного, отдал старушке честь. Прекрасная была идея — явиться в форме. Никто ничего не заподозрил: меня должны были забрать на домашний уход, под надзор мракоборцев, ну так и забирали носильщик-спортсмен и мракоборец.

Комар носа не подточит!.. Браво, Нарцисса!

* * *

Потом я плыл на чуть качающихся носилках, плавно левитирующих по воздуху в заросшем неухоженной, уже по-осеннему грустной зеленью в госпитальном саду, под дезиллюминейтом. А Флинт, скаля крупные жёлтые зубы, держал над моим лицом широкий зонт с эмблемой «Траубриджских соколов».

Кружилась голова. Переезд в летающей машине, выпрошенной Маркусом у своего тренера, оказался настоящим кошмаром. Пока автомобиль в режиме обычной поездки по лондонскому асфальту выбирался из маггловского города, каждое его покачивание на мягких рессорах, каждый толчок при пересечении «лежачего полицейского», каждое притормаживание на светофоре отзывались раскалённым ножом, пронзающим плоть от основания шеи до безвольной левой кисти, примотанной к корпусу мягкой повязкой Дезо.

Выкатившись на Северное шоссе М1, мы, наконец, смогли взлететь... Я думал, что станет легче, да и наркотик возьмёт свое. Но полет превратился в настоящую пытку выкручивающего нервы приступа — под аккомпанемент нарастающей тошноты...

— Я говорил, надо было аппарировать! — бормотал Флинт, утирая мне фланелевым лоскутом холодный пот со лба. — Уже на месте были бы... Или хоть портал соорудить бы из зонтика... Касси, как это ты не подумал?

— Вероятно, были бы... Только по частям… С твоим-то проваленным зачётом по межпространственным перемещениям...

— Всё-то вы помните, профессор!

— Мне положено.

Чары расширения на салоне старого авто позволили уложить меня на задние сидения почти с комфортом. Но боль усиливалась от малейшего прикосновения или движения, причём почти независимо от того, касался ли мой неумелый ученик отчаянно горящих шрамов или вполне здоровых частей тела...

Аллодиния.

Состояние, когда любой раздражитель порождает спазмы... Любой. Даже волос домашнего пухлера, невесомо соскользнувший с флинтовского рукава на щеку...

Ребята не должны об этом догадаться. Хорошо, что Малфои не привлекли к транспортировке Пэнси Паркинсон или Мэлли Буллстроуд. Девочки учатся на целителей... От них труднее было бы скрыть…

— … Спортсмен — не профессия, Маркус. Что ты будешь делать, когда тебе стукнет лет тридцать девять-сорок? Ничему не учился, только метлу по ветру трепал...

— Сдам судейские нормативы и сделаюсь арбитром. А что?

— Хочешь ездить в левитирующих креслах, когда получишь бладжером в спину от обиженной штрафными команды?

— Я, вообще-то, хорошо сужу. Уже юниорскими матчами два раза рулил... А правду говорят, что вы однажды Гриффиндору за десять минут игры семь штрафников нарисовали?

— Врут… Я в последний раз на метлу на стадионе садился, когда твой друг Драко был первоклассником... И штрафных дал всего четыре. Три Гриффиндору, один Хаффлпаффу... Спортивный судья тоже рано или поздно карьеру заканчивает, знаешь? Будешь жить как рантье, за счёт вложений в Гринготтсе?

— Да там у меня нет ни смеркута сушёного… Мы в прошлый сезон только на шестом месте были... Во Второй лиге... Правда, следующим летом я постараюсь попасть в сборную Северной Ирландии... Уже говорил с рекрутёром. В «Соколах» мне выше Второй позиций не видать, как своих ушей без зеркала...

— Не женился еще?

— Не-а!..

— И девушки нет?

— Есть. Анхен Блюменбау. Помните, маленькая такая, беленькая, кудрявая, приезжала с делегацией Дурмстранга на турнир. На балу с нашим Блетчли танцевала...

— Любовь по переписке, значит? Ну-ну...

— Мы иногда и лично видимся. Только родители против.

— Твои, конечно? Из-за вопросов чистоты крови?

— Не-а! Её! Как раз из-за того, что мы, Флинты, чистокровные, а они — магглы. И папаша, и мамаша... Но мне другой невесты не надо, знаете ли... А на условности плюнем, времена нынче не те!

— Приедет снова в гости — укради её, что ли... Венчайтесь тайно! И тогда уж они ничего не поделают. Я немцев знаю: побузят-побузят и смирятся. А уж если дети пойдут... У них после двух Мировых войн за сто лет просто пунктик на детей: слишком мало народу в державе осталось, стареющей нацией считаются.

— Фью! — клочковатые брови моего бывшего ученика недоверчиво взлетают на крутом упрямом лбу. — Это вы всерьёз, профессор?

— Абсолютно. За свою любовь надо бороться, Маркус... Только сначала на ноги встань. И лучше не в судьи иди, а в тренеры. Надёжнее это. Арбитр хорошо зарабатывает только в сезон, когда игр много. А по зиме, как медведь, лапу сосёт. У тренера доход более-менее регулярен, хотя в месяц выходит и поменьше.

«...Имею ли я право давать такие советы? Я сам не боролся за тебя, Лили. Я не приглашал тебя на балы, не водил в кино, не подсовывал под дверь в Коукворте на каникулах билетов на «Зачарованную флейту» и «Бадди Хиллз»... Я даже очки Поттеру не разбил, когда он назвал тебя своей девчонкой. А ведь смог бы, наверное».

Разговор лишь ненадолго отвлекает от боли. Удивительно, но даже под рокот мотора Флинт прекрасно разбирает, что я говорю... Несмотря на натужные придыхания, свистящие хрипы и почти беззвучные дифтонговые.

Единственное, что когда-то было во мне красивого — глубокий баритон, который некоторые дамы даже назвали бархатным, теперь, похоже, потерян навсегда... Здесь, в автомобиле, мы находимся очень близко друг к другу. Но в классе ученики не услышали бы меня уже на второй парте...

— У вас лицо... зелёное. И заострилось. Как у бумсланга... Вы в порядке, профессор?

— Мутит... слегка.

Я просто не могу ему солгать...

Флинт осторожно подтыкает мне одеяло. Могучие ручищи профессионального спортсмена — и такое лёгкое, почти девичье прикосновение...

Дракклова жизнь! Как тяжело быть благодарным. Тем более — собственному выпускнику...

Когда-то нас спаяла в единое целое факультетская солидарность. Теперь держит что-то другое... Может быть, даже более сильное.

— Выпейте это. Сестрица в госпитале на дорогу дала. Сказала: «Если хуже будет».

В жёлтой больничной склянке — опалово-молочное жидкое облако.

— Не надо. Там есть опиум, а я хочу от него отказаться. Даже если мне остались недели… Наверное, еще дороги 1600 граммов серого вещества под этими нечёсаными патлами, Маркус.

«Что ты будешь делать, когда тебе стукнет тридцать девять?» Тот, кто задаёт такие вопросы, должен помнить, что сам ровно в этом возрасте отказывается строить какие-либо планы на будущее.

Преждевременно состарившийся дракклов лицемер!

Я закрываю глаза...

Лили, давно не навещавшая меня в видениях, стоит у окна в Коукворте. Я кричу ей снизу:

— Выходи во двор!.. Пожалуйста, поскорей выходи!

И, высоко вскинув руки, так, что слишком широкие рукава моей нелепой куртки с отцовского плеча сползают почти до локтей, машу ей маленьким жёлтым конвертом с жирной и рельефной сургучной печатью...

Лето семьдесят первого. Письмо из Хогвартса. Пропуск в настоящую жизнь...

Жизнь, в конечном итоге прожитую трудно, страшно и нелепо.

Хорошо, что после меня еще останутся эти несколько десятков не до конца повзрослевших мальчишек. И девочек, из которых не каждая согласится ограничить себя ролью украшения стола на званом ужине в благородном семействе...

Коллеги считали, что я не любил детей. И ненавидел свою работу.

Пусть... Через десять лет максимум ничего от меня не останется в памяти человеческой, кроме страшных школьных легенд для первоклассников. Россказней о чокнутом учителе-упыре, требовавшем с малышей и подростков, как со взрослых, настоящих людей.

Не строже, чем с себя самого!..

И эти ребята останутся. Им — жить!

Когда мы, уже затемно, наконец, добираемся до Малфой-мэнора, в особняке с ромбическими окнами уже погашен свет. Жёлтая ладошка свечи машет только из мансарды на верхнем этаже.

В багровом тумане боли, от которой я уже, не скрываясь, скриплю зубами, почти незаметно для себя я проваливаюсь в тяжёлую, тугую ночь небытия, и прихожу в себя лишь на безукоризненно ровно застеленном широком ложе. Тройное зеркало отражает свечи, словно висящие в густом, пахнущем старыми гобеленами воздухе. Потрескивает камин: комнату протопили заранее, словно были предупреждены о моих трижды проклятых холодных потах и ознобах.

Это не гостевая...

— Здравствуй...

Нарцисса подходит к постели бесшумно. Даже строгое матовое платье зелёного шелка почти не шуршит. Прямая осанка, изысканно грациозный поворот открытой шеи над простым белым воротником-апаш. Высоко поднятые тяжёлые платиновые узлы волос. Кажется, еще мгновение, и она, сделав короткий гордый полупоклон, протянет мне узкую прохладную руку для дежурного светского поцелуя.

— Добрый вечер, леди...

— Не говори. Я вижу, что тебе трудно. Я буду спрашивать, конечно, но ты можешь просто подать мне знак: если да, кивни или просто прикрой глаза. Хорошо?..

— Я не настолько немощен. Просто... устал.

— Сейчас тебя осмотрит мистер Уингер. Это наш семейный доктор, помнишь?

— Старый коновал, которого еще в семьдесят восьмом вышибли из Мунго?..

— Вспомни, почему.

— Да, он же принял метку. В пятьдесят лет. Вместе с нами, глупыми старшеклассниками.

— Ну, я тогда не стала портить себе кожу идиотской татуировкой... А Белл, как оказалось, решилась — и ещё раньше тебя.

— Почему вы говорите о ней?

— Наверное, потому, что она все-таки была моей сестрой... Тебе плохо?

— Лучше, чем в тот день, когда вы рискнули хорошим расщепом, забрасывая меня в госпиталь...

— Я знала, куда аппарирую. Думаю, целители не дали бы мне пропасть... Так я позову Фрэнсиса?

— Кого?

— Доктора Фрэнсиса Уингера. Ты, конечно, не считаешь его хорошим специалистом... Но не похищать же из госпиталя парочку мировых светил вместе с одним несносным врединой, правда?..

— А где… Люс?

— Я отправила его с сыном в Канны на неделю. На выставку ювелирного искусства. Пусть присмотрит себе пару артефактов для его любимой коллекции. В случае чего — они с Драко ничего не знали о нашей с тобой авантюре. Просто Люс тебя навестил, сказал дома, что в больнице тебе уже совсем невмоготу, вот я и сделала, что смогла, пока муж и сын были в отъезде. Договорились?

— Меня найдут. Полагаю, уже послезавтра. Я под судом, леди.

Она смешно морщит точёный носик и изящно фыркает.

— Оставь церемонии, наконец. Когда я была пятиклассницей, а ты едва сменил чёрный галстук на зелено-серебряный, ты не гнушался называть меня на «ты». И вместе с придурком Эйвери засунул мне живую мышь за воротник...

— Ты была воображалой. А пацаны таких не любят. Почему ты нас тогда не сдала Слагхорну?

— Потому что на дураков не обижаются. На маленьких, хитреньких и беспардонных дураков!

Она осторожно присаживается на край постели — натянутая, как струна её серебряной арфы.

— Больно?

— Да...

— Может?.. — она кивает на оставленный Флинтом на столике в будуаре жёлтый флакон.

— До осмотра не стоит. Пожалей уши доктора — в одурманенном виде я же ему Мордред знает чего наговорю...

— Тогда хотя бы это... Акцио!

— По воздуху к моему изголовью плывёт деревянный китайский поднос с тяжёлым чугунным чайником в окружении крохотных красных пиал.

— …Пуэр?

— Как будто, это единственный из маггловских чайных напитков, к которому ты не был равнодушен... Подожди, я помогу тебе приподняться и, если позволишь, подержу чашку. Одной рукой тебе будет очень трудно с ней управиться.

— Спасибо.

— Пока у нас есть минута-другая, скажи мне, что ты намерен предпринять по поводу этого... судебного процесса?

— Ничего. На предварительном дознании я подписал чистосердечное признание.

Она молчит. В глазах остывают два прозрачных, отражающих жёлтое пламя, чистых сапфира.

«Ничего от Блэков, кроме глаз и... души», — кажется, так говорил Люс о ней?..

Сквозь рисовый восточный фарфор горячая чёрная жидкость согревает мне пальцы. Цисс помогает мне поднести пиалу ко рту — и живой глоток терпкого, горьковатого настоя возвращает мне немного сил.

— Заседание суда могут провести заочно?

— Не захотят.

— А процесс обещали открытый? Люса судили без публики. Правда, отсутствие зевак и прессы стоило нам около двух тысяч галлеонов в карман судебного секретаря. И платиновой броши со встроенными чарами омоложения на 15 лет для его супруги...

— Стоило ли побеждать в войне, если в драккловом Министерстве ничего не изменилось? А наш непревзойдённый Избранный в курсе, что у вас попросили взятку?

— Конечно, нет. Зачем юноше разочаровываться... в соратниках. Кроме того, узнает Гарри — узнает и Шеклболт. И очередная чистка лишит нас последних факторов влияния на магические власти Британии...

— Действительно... Самое надёжное заклинание для чиновника — Коррупцио!.. Леди... Цисс, у меня будет к вам... к тебе... непростая просьба.

— Какая?

— Надо достать еще опиума. Примерно вдвое... нет, втрое больше, чем уже есть.

— Тебе приходится принимать его регулярно? — на белом лице не дрогнул ни один мускул, но холодные глаза вспыхнули синим огнём глубокой тревоги.

— Нет. Но может сложиться так, что я попрошу у тебя дать мне весь флакон сразу. Одномоментно. В тройной дозировке. С чем-нибудь аденозиносодержащим в придачу.

— Остановка сердца в течение 5-6 минут?

— Да...

— Ты, наверное, очень устал от боли...

— Дело не в этом. Я не хочу ни гнить в подвалах министерства, ни превратиться в бессмысленный овощ после поцелуя дементора. А ты не медик... Ни один суд не посягнёт на даму, которая просто выполнила просьбу больного, который ошибся с дозой... или просто устал от боли. Ты ведь просто пребывала в неведении...

— Я приставлю к тебе камердинера, который прежде служил Драко. Нужен ведь ослабленному болезнью человеку слуга, чтобы избавить от бытовых трудностей... А эльф не может ослушаться приказа хозяев. Его не засудят...

— Да, наверное. Спасибо... Но старушку Хокки засудили...

— Кого?

— Хокки, по прозвищу Похлёба. Горничную и стряпуху дома Смитов-и-Берни. Эльфийку Хепсибы Смит. Она призналась, что попотчевала хозяйку овсянкой на молоке, в которой оказалась запредельная доза барбамила. Сильное снотворное, при передозировке — гарантированная смерть.

— Ах да... порошок, который дал юный Лорд? А потом Конфундус, и вот уже бедная Хокки щедро посыпает хозяйкин завтрак «сахарком с ванилью»?

— Именно.

— Северус... Ты действительно хочешь умереть? Не отвечай! Скажешь мне завтра. Если я услышу «да», Кодди в твоём распоряжении. Ему тридцать два года, он сообразителен и безукоризненно вышколен. Оплеухи раздавать не придётся... И мы уж сможем спасти его от суда. Сплавим к тётке Ровене Лестрейндж в деревню — садовничать.

— С-спасибо.

…Через час после визита доктора Уингера я хотел потребовать эльфа Кодди в услужение немедленно...

Я чувствовал, что уже наполовину мёртв. Что единственное, пока ещё не отказавшее — моё сознание — отчуждено уже от всего, кроме боли.

Я и прежде не боялся конца. Лишь унижения... Лишь фраз вроде той, о притворстве, что занозой застряла в голове — после неистовых горячих слез, после прижатой к щеке и губам невесомой, но сильной женской руки.

Руки, которой я едва не позволил вновь привязать меня к жизни, предав память Лили. Руки несравненного токсиколога, отважного целителя и нежной сиделки Мэри Макдональд.

Сестра в паллиативной палате говорила, что Мэри, вроде бы, в отпуске после моего отвода. Хорошо бы, чтобы она задержалась на родине подольше. Когда вернётся — для меня всё будет уже позади.

Я чуть не поверил Мэри.

Чуть не поверил, что представляю ценность как персона, а не как придуманный мрачный демон, герой девичьего романа для старшеклассниц...

…Мне было всего двадцать три, я преподавал второй год, когда в меня влюбилась смиренная и некрасивая хаффлпаффская шестикурсница... Но роман с малолеткой — это то, за что мужчин стоило бы пожизненно запихивать в Азкабан.

Пришлось попотеть, чтобы её разочаровать, как должно, и отвадить...

Говорят, Хаффлпафф не злопамятен...

Обжигающий яд своры серых тарантулов, связанных меж собой тонкой атласной лентой за задние лапки, в которых превратился её брошенный мне в лицо букет на выпускном, я запомнил надолго. Пришлось провести у мадам Помфри двое суток с распухшей мордой, бордовой, как новый квоффл...

Мэри — взрослая. На что способна смертельно обиженная взрослая женщина, я не знаю. И уже не успею узнать, слава Мерлину. В конце концов, у меня не меньше оснований обижаться на неё...

К полуночи мир отодвинулся куда-то в темноту. Потерялся в складках гобеленовых шпалер, оплыл на трюмо прозрачно-жёлтыми потёками догоревших свечей.

Нарцисса прикорнула в кресле, поджав стройные ноги и завернувшись в тёплый широкий плед с нетрадиционным для ручной шотландской работы черно-зелёным тартаном. В тёплом отсвете ночника — толстой свечки, заключённой в полуфутовый шар матового стекла, — её безукоризненно белые волосы, распущенные перед отдыхом и разметавшиеся по черным и зелёным клеткам, приобрели отчётливый медно-рыжий оттенок.

Кусая губы, чтобы не разбудить её неожиданным стоном, я смотрел, как она спит. Чутко... Я не видел её лица, наполовину спрятанного в ладони, наполовину затенённого высокой спинкой кресла.

И на её месте внезапно, отчётливо и больно возникла ты, Лили.

Взрослая, примерно моих лет, какой ты так никогда и не стала...

Более всего в эти минуты я хотел быть живым и здоровым, тихо подняться с постылых гладких простыней, бесшумно, как только я умею, подойти. Подсунуть руки под тёплое, обмякшее во сне тело, обнять, прижать к себе, поднять вместе с пледом и вернуться в кровать с драгоценной ношей...

Всего несколько шагов, не сделанных когда-то давным-давно.

31 августа 1998 года, госпиталь св. Мунго

Руперт протягивает мне свежий выпуск «Ежедневного пророка».

— Видела?

Почти половину первой полосы занимает колдография Снейпа, сделанная, вероятно, пару лет назад и извлечённая из газетного архива. Он неприветливо смотрит в объектив. Кустистые брови сведены на переносице, губы кривятся, словно Северус едва сдерживается, чтобы не послать фотографа ко всем троллям.

Я ловлю себя на мысли, что жадно рассматриваю снимок, на котором он здоров, полон сил и ещё не стал жертвой хорошо продуманной манипуляции Дамблдора, вылившейся в судебное преследование с неясным финалом.

«Сволочь или святой?»

Кричащий заголовок набран жирным крупным шрифтом без засечек и невольно притягивает взгляд. Пристрастие к броским фразам, привлекающим внимание читателя, безошибочно выдаёт автора статьи.

Рита Скитер.

Кто же ещё? Вот и она сама. Дежурно скалится с небольшого фото и придерживает на хрящеватом носу очки, чуть касаясь их пальцами с наманикюренными хищными ноготками.

Я быстро пробегаю глазами текст, в котором говорится о том, что обстоятельства гибели Альбуса Дамблдора расследованы, а материалы уголовного дела в течение ближайшей недели будут переданы в суд.

«Северус Снейп, занимавший должность директора школы Хогвартс на протяжении последнего года, обвиняется в умышленном убийстве своего предшественника на этом посту. Ему также инкриминируется членство в терроризировавшей страну темномагической группировке «Пожиратели смерти». Именно её участники 2 мая нынешнего года в старейшей магической школе устроили настоящую бойню, во время которой погибли несколько десятков учеников и преподавателей, и ещё многие участники сражения получили ранения.

Как нам стало известно из конфиденциальных источников, Снейп уже дал показания и отказался прибегать к помощи адвоката. Те, кто проводил дознание, уверены, что его сотрудничество со следствием — расчётливый ход. Подписав чистосердечное признание, он, вероятно, надеется избежать «поцелуя дементора», который ему грозит, если его вина будет полностью доказана.

"Не надо строить иллюзий насчёт того, что один из наиболее верных соратников самонареченного лорда Волдеморта вдруг осознал тяжесть своих преступлений и раскаялся, — заявил в личной беседе корреспонденту «Пророка» представитель аврората, пожелавший остаться неназванным. — Эта изворотливая сволочь должна получить по заслугам. И прежде всего — за гибель Альбуса Дамблдора".

Впрочем, несмотря на тяжесть имеющихся в распоряжении следствия улик, в защиту одиозного экс-директора готов выступить его бывший ученик Гарри Поттер. Юноша, освободивший магическое сообщество от многолетней смертельной угрозы, намерен добиваться даже не помилования своего бывшего учителя, а его полного оправдания!

«Профессор Снейп не злодей и не преступник, — уверенно заявил юный герой войны в эксклюзивном интервью нашему изданию. — Кто думает иначе, очень сильно ошибается. О его подлинной роли в войне с Тёмным лордом всем ещё только предстоит узнать. Когда правда наконец-то выплывет наружу, для тех, кто следит за делом Снейпа, это окажется настоящим потрясением. У меня есть веские доказательства того, что выдвинутые против него обвинения несостоятельны».

Поттер недвусмысленно дал понять, что имеющаяся в его распоряжении информация, которую он намерен огласить в суде, будет иметь эффект разорвавшейся бомбы. Однако на вопрос: «Действительно ли вы были свидетелем прецедента на Обсерваторской башне школы и гибели достопочтенного профессора Дамблдора?» Избранный отвечать отказался.

Первое заседание Визенгамота назначено на начало октября. Следите за нашими анонсами. Мы будем информировать читателей о том, как продвигаются слушания по самому резонансному уголовному делу последних лет».

Тщательно скомкав газету, я швыряю её в корзину для мусора.

— Согласен, новость дрянь, — проводив бумажный шарик взглядом, негромко произносит Руперт.

— Они там что, совсем ополоумели?! Это же всего через месяц!

Мне сложно представить, каким образом будут протекать слушания, если Северус до сих пор не может не то что самостоятельно передвигаться, а даже вставать с постели.

— Не кипятись. По всей вероятности, судебно-бюрократическая машина в очередной раз забуксовала, если при назначении даты попросту не учли состояния Снейпа.

— Кстати, — я подозрительно смотрю на друга, — за последние пять дней ты ничего не сообщал мне о том, как он сейчас себя чувствует.

Руперт раздражённо (или мне это только кажется?) передёргивает плечами.

— Успокойся, Мэри. Что с ним может случиться в хосписе? Ему там обеспечили хороший уход и круглосуточную опеку. Всё с ним в порядке. Если бы это было не так, нам бы сразу об этом сообщили. А лишний раз появляться у него в палате и лицезреть его постную физиономию я, уж извини, не хочу. Ещё успеется.

Я пропускаю слова Остина мимо ушей и даже не обижаюсь на них, потому что знаю, как остро он отреагировал на историю с моим отстранением.

— Решение Сметвика насчёт того, чтобы забрать его ко мне в Портри, ещё в силе?

— В полной. Все необходимые документы у шефа, лежат и ждут своего часа… Но Старик сегодня появится только после обеда… Его срочно вызвали в министерство по делам госпиталя.

— Чёрт, как некстати! Я рассчитывала уладить все вопросы до полудня.

— Значит, ты не передумала ввязываться в эту… авантюру? — угрюмо спрашивает он.

— Что, прости? Ты назвал это авантюрой?

— По факту так и есть, даже если тебе неприятно это слышать. Ты создала прецедент. Никто из целителей никогда не забирал больных к себе для ухода и лечения. Знаю заранее, что ты скажешь, поэтому не трудись возражать. Пока ты была в отпуске, я тут пораскинул мозгами… И считаю, что его не стоит везти в Портри. Ни в коем случае. Ещё не поздно отказаться от этой затеи, Мэри.

— Вот как? Позволь узнать, почему?

Руперт смотрит на меня исподлобья, и то, что я вижу в его взгляде, мне совсем не нравится.

— Даже находясь здесь, в Мунго, он умудрился создать массу проблем и довести тебя до эмоционального срыва. А теперь представь, во что превратится твоя жизнь при отсутствии нормального контакта с ним, когда вы оба будете круглосуточно находиться под одной крышей, словно узники в камере. Назойливая охрана в виде мракоборцев тоже будет мозолить глаза. Ответь, ты действительно хочешь получить пациента, который очень скоро начнёт ненавидеть своего лечащего врача?

— Думаю, ты сгущаешь краски. До этого не дойдёт. Я ему не враг.

— Ну, оптимизма тебе всегда было не занимать. Но я бы на его месте именно так себя с тобой и повёл.

— Ты никогда не был на его месте, Руперт. И, дай Мерлин, никогда там не окажешься.

— Я серьёзно. Каким бы самолюбивым говнюком Снейп ни был, он всё-таки не дурак и не робкого десятка. Нам, мужикам, уж поверь на слово, очень сложно вынести, если кто-то пытается навязать свою волю вопреки нашей собственной. Это унижает, знаешь ли… А ты распорядилась его судьбой по своему усмотрению.

— И…?

— Ни в коей мере не преуменьшая твоих заслуг по спасению его жизни, я всё-таки рискну сказать, что идея с помещением Снейпа под домашний арест абсолютно бредовая. То, как он с тобой поступил, является лучшим доказательством моей правоты. Как бы ты ни надеялась на взаимопонимание с ним, он не оценит ни твоей самоотверженности, ни новой жертвы.

— Мы давали одну и ту же клятву целителя, Руперт. Мне удивительно слышать, что желание помочь больному человеку ты называешь жертвой. Особенно после того, сколько сам уже успел сделать для Снейпа.

— Помочь можно только тому, кто этого хочет.

— То есть… ты предлагаешь мне умыть руки и спокойно отдать его в тюремный лазарет, заранее зная, что до суда он в нём не протянет?

Руперт отходит к окну, закуривает и отворачивается. После долгой паузы произносит:

— Ничего я не предлагаю. Я прекрасно знаю, как ты поступишь... Более того, помогу тебе реализовать любое сумасбродство… Если бы не твоё упрямство, я бы поднял все свои связи, и мы нашли бы рычаги давления на аврорат. Снейпа оставили бы здесь, в госпитале. Да, под охраной, но это было бы хорошим выходом из ситуации. Для вас обоих.

— Тогда к чему весь этот разговор, Руперт?

— Я очень боюсь за тебя, Мэри. Ты не соображаешь, под чем подписываешься.

— Не стоит. Я как-нибудь о себе позабочусь.

Он усмехается моей самоуверенности и выпускает из ноздрей струи белёсого табачного дыма, который сейчас кажется ещё более удушливым и противным, чем обычно.

— Ты любишь его, — говорит он, не глядя на меня. — Поэтому тебе важно не только вытащить Снейпа из того дерьма, в котором он оказался. Это шанс находиться с ним рядом. Ты надеешься на большее, хотя, возможно, даже не осознаёшь этого… Если придётся, готова положить и свою жизнь на то, чтобы ухаживать за ним.

— Это не так!

— Я не бесчувственная скотина, Мэри, и способен понять это желание даже лучше, чем ты можешь себе представить. Но, в отличие от тебя, способен спрогнозировать отдалённые последствия такого поступка... Я хорошо изучил твой характер и знаю, что будет, когда пациент, набравшись сил и не сказав спасибо за хлопоты, отвалит, чтобы и дальше убиваться по тени своей распрекрасной Лили…

Руперт всегда был очень внимательным, бережным и в то же время безжалостно честным со мной. Изредка он забывался и ненадолго терял над собой контроль, и тогда в нём прорывались и собственничество, и ревность, но он быстро, словно опомнившись, отступал, отшучивался. Блестяще делал вид, что мне всё это показалось, а я… охотно ему подыгрывала. Умудрялся оказываться рядом именно тогда, когда более всего была нужна помощь. Он действительно сделался для меня необходимым. Незаменимым. Самым близким после родителей и дочери человеком на земле.

Сейчас я могу, без преувеличения, доверить ему абсолютно всё. Какую угодно тайну, любой, самый постыдный и личный секрет. Как брату, как части меня и собственной совести. Между нами уже много лет существует такая крепкая связь, которая редко возникает даже между супругами. С Джеральдом у меня никогда не было подобной душевной близости…

Мне больно от слов Руперта, хотя я и понимаю, чем они вызваны. Я подхожу к нему сзади и обнимаю, прижавшись головой к его широкой напряжённой спине. Трусь щекой о пахнущую лавандовой свежестью и хрустящую от крахмала ткань халата.

— Не надо… Не говори так! Думаешь, я настолько наивна, чтобы рассчитывать на резкое потепление наших с Северусом отношений? Я не слепая. Увы, я слишком хорошо понимаю, что это ничем не закончится. И первая соглашусь с тем, что ссора между нами была далеко не последней, а его характер ещё не раз преподнесёт мне неприятные сюрпризы. Но, несмотря на это, мне важно помочь ему вернуться к полноценной жизни. Это внутренняя потребность, а не только долг целителя. Мне самой будет легче, если я буду знать, что с ним всё хорошо, понимаешь?

Он чуть вздрагивает от моего прикосновения и продолжает уже с нескрываемой злостью и горечью:

— Да, для него ты сделаешь всё возможное и невозможное. Не сомневаюсь, потому что в этом ты вся… И потом вернёшься к тому, с чего начинала… К своим экспедициям, чтобы, как одержимая, опять гнаться за адреналином, проверяя себя на прочность и желая забыться. А я каждый раз буду умирать от волнения и страха, не зная, чем закончится твоя проклятая заместительная терапия!

Я внутренне охаю, потому что ещё ни разу не видела своего друга в такой бессильной ярости. Скажи мне кто ещё вчера, что он будет находиться в подобном состоянии, я бы ни за что не поверила. Это Руперт-то, который в моих глазах всегда был всемогущим! Тем, кто способен спокойно встретить даже самую серьёзную проблему и, не впадая ни в истерику, ни в крайности, обстоятельно и разумно предложить пути её решения.

— Ну чего ты, в самом деле… Не драматизируй, пожалуйста. Со мной ничего плохого не случится!

Руперт тушит недокуренную сигарету в пепельнице, резко поворачивается и сжимает в ладонях моё лицо. Он словно очень хочет мне что-то сказать, но не решается. Его руки дрожат. И без того низкий, глубокий голос садится до хрипа:

— Иногда — вот как сейчас — мне хочется наложить на тебя тотальный Обливейт.

— Это взаимно, Руперт. Но мы с тобой не дети… И оба прекрасно понимаем, что не сделали бы этого, даже если бы могли безопасно и надёжно скорректировать воспоминания так, как было бы выгодно лично нам.

— За себя бы я не поручился…

Руперт никогда не говорил о своих истинных чувствах ко мне. Они были не то чтобы запретной темой в нашем общении, но так повелось, что мы с ним оставались друзьями и только друзьями. Со своей неизменной улыбочкой, по которой нельзя было понять, шутит он или говорит всерьёз, Руперт неоднократно подчёркивал, что находится ко мне ближе всех. Что он единственный мужчина в моей жизни, который меня полностью понимает.

Знала ли я о том, что он меня любит? Наверное — с того момента, когда я развелась с Джеральдом, а Руперт под удобными предлогами зачастил в Портри, словно ему стало мало наших приятельских посиделок и совместных дежурств в госпитале. Его внимание не заметить было невозможно. Да, я подозревала неладное. И даже, если совсем не кривить душой, чувствовала по возникающему временами напряжению и взглядам украдкой, что волную его, как женщина. Но я приказывала себе не думать об этом. Гнала от себя все догадки прочь. И мысленно много раз благодарила его за то, что он, зная, что моё сердце несвободно, молчит о своём подлинном ко мне отношении. Что не подвергает нашу дружбу испытанию и не ставит меня в ситуацию, когда пришлось бы делать выбор и причинять ему боль отказом…

— А я ни за что не захотела бы забыть, что у меня есть лучший на свете… брат.

Его прозрачные голубые глаза вспыхивают, всего на мгновение выдавая подавляемые эмоции, но тут же тускнеют. Он снова превращается в надёжную скалу, способную укрыть меня от любого житейского шторма. Руперт опускает руки и уже спокойно продолжает:

— Я сказал шефу, что хочу поменяться сменами, поскольку первые несколько дней тебе наверняка потребуется помощь. Сметвик меня поддержал. Сегодня, как только он появится, заберёшь у него документы, а я пока поставлю в известность аврорат о том, что планируется перевозка Снейпа. Думаю, уже к вечеру мы доставим его в Портри.

— Что бы я без тебя делала! Спасибо, мой дорогой…

— Перестань! — Руперт досадливо морщится. — Должен же хоть кто-то изредка приглядывать за тобой. А кроме меня такую ношу пока нести некому.

* * *

«Как Северус отреагирует на моё появление? Ведь он хотел, чтобы меня заменили на другого лечащего врача? Поступая таким образом, он наверняка рассчитывал оборвать все нити между нами и предотвратить любые дальнейшие контакты. Но это было сделано с такой плохо скрываемой обидой и нарочитостью, что волей-неволей навело на мысль, что его поведение было, скорее, демонстративным, чем искренним. Однако на моём отводе — из упрямства или неумения идти на компромиссы — он всё-таки настоял.

И всё же… Что я скажу ему при встрече?

Вот я вхожу в палату, вижу его…

И? Что дальше?

Ну, поздороваюсь, конечно. Спрошу о самочувствии… Сострою каменное выражение лица и невозмутимо оповещу о том, что его сегодня перевозят ко мне домой. С первым потрясением и негодованием я как-нибудь справлюсь. Хотя тираду о грубом нарушении прав пациента всё равно придётся выслушать… Так и вижу его разочарование и гнев! Ещё бы: целитель, которого отстранили, вновь распоряжается жизнью и будущим больного...

Собственно, а что мне ещё остаётся? Сказать, что в интересах следствия и суда обеспечить должный уровень контроля за ним, а это в больнице сделать гораздо сложнее, чем в доме под охраной, стоящем на отшибе? Солгать, сослаться на аврорат, который, якобы, не счёл нужным менять полностью устраивающего его решения?

А может… извиниться? Но за что? За наш неловкий разговор? Или за то, что сбежала, не дослушав колких, обидных слов, хотя, возможно, могла закончить нашу неудачную беседу на более оптимистичной ноте?..»

— Эй, о чём так задумалась? — спрашивает Руперт. — Я уже пару раз тебя окликал, но ты не реагировала.

— Не поверишь… Мне не по себе от предстоящей встречи с ним. Не знаю, что ему сказать после того, что произошло.

— А я тебя предупреждал. Сама вызвалась. Теперь терпи. Это только начало.

— Слушай, ты можешь войти к нему в палату первым? Посмотреть, как он, что с ним, в каком настроении?.. А я пока побуду на улице. Пожалуйста!

Он качает головой и улыбается.

— Никогда бы не подумал, что ты способна струсить, Мэри. Ладно, жди здесь. Специально для тебя проведу разведку боем. Может быть, после того, как он увидит меня, к тебе он окажется более снисходителен. — Руперт подмигивает и смеётся. — Поиграем в плохого и хорошего полицейского?

Когда он уходит, я сажусь на скамейку под каштаном и обхватываю себя руками. Предчувствия, одно хуже другого, не дают мне вернуть привычное расположение духа.

Руперт возвращается быстро. По его лицу и недоумевающим глазам я понимаю, что случилось нечто непредвиденное.

— Снейпа… нет в отделении.

— Что значит — нет? Его куда-то перевели?

— Не думаю. Сотрудница на ресепшене сказала, что три дня назад за ним приехали крепкие вежливые ребята и забрали его. Увезли в неизвестном направлении.

— Как… забрали?

Хорошо, что я в этот момент сидела, в противном случае не смогла бы удержаться на похолодевших и моментально подкосившихся от внезапного известия ногах.

— Они предъявили точно такой же документ, как тот, что ты взяла у Сметвика. Судя по всему, это копия разрешения, которая хранилась в аврорате.

— Это… похищение? У него ведь полно врагов, Руперт! Что если его…

Я не договариваю «уже нет в живых», потому что мне страшно произнести вслух эти слова. Ужас захлёстывает меня с такой силой, что темнеет в глазах.

Руперт, заметив неладное, несколько раз мягко шлёпает меня по щекам.

— Так, спокойно! Давай ещё мне в обморок тут хлопнись… Если хочешь во всём разобраться, худшее, что ты можешь сейчас сделать, это поддаться панике. Если бы это были пожиратели, им проще было бы прикинуться посетителями… Швырнуть в него Авадой прямо в палате и спокойно, без шума ретироваться. Сама подумай, какой смысл им куда-то его тащить, красть из аврората документы, светить свои лица перед медсёстрами? Сложно, затратно по времени и небезопасно.

— Это садисты, Руперт. И если они будут мстить, то наверняка не захотят убить его сразу. Мгновенная смерть — это непозволительная милость. А вот если отступника во время приступа каузалгии подвергнуть круцио…

Возникшая в воображении картинка выглядит так ярко и зловеще, что мне приходится укусить собственный кулак, чтобы не закричать.

Руперт бледнеет. Видимо, он только что представил то же самое, что и я. Но уже через несколько секунд его черты ожесточаются, а в глазах появляется холодный металлический блеск и столь знакомое мне выражение мрачной решимости, свидетельствующее о предельной концентрации.

— Действуем следующим образом, — отрывисто говорит он. — Я к Сметвику, потом сразу в аврорат. Документы могли уйти только оттуда. Если это действительно похищение, пусть начнут поиски как можно раньше.

— Уже прошло три дня!!!

— И тем не менее, ещё не всё потеряно! Если его истязали, уверен, он мог выдержать пытки, — бормочет Руперт. — Кажется, я впервые рад тому, что Снейп так долго экспериментировал с собственной волей…

— А я? Что делать мне?

— Прежде всего, не дёргайся и не теряй времени. Отправляйся в хоспис, тщательно расспроси медсестёр. Может, они что видели, слышали, вспомнят. Мэри, — он ободряюще стискивает мои ладони, — послушай меня. Всё будет хорошо. Найдём мы твоего Снейпа. Не думай о плохом. Ведь нельзя исключать и того, что это очередной его идиотский выверт. Но если это так, пусть этот беспросветный дурень готовится расстаться с жизнью. Я его лично прикончу. Без всякой Авады!

Он бегом направляется в сторону главного корпуса, а я, когда унимается первая нервная дрожь и ко мне возвращается способность худо-бедно соображать, бросаюсь к дверям паллиативного отделения.

* * *

— Вы точно ничего не путаете, миссис Биккай? Сюда действительно приходил Люциус Малфой?

Медсестра поджимает губы.

— Я немногим старше вас, доктор. И мне ещё рано жаловаться на провалы в памяти. Я ничего не путаю хотя бы потому, что лично предложила мистеру Снейпу пригласить его друга.

— Но зачем вы это сделали?

— Здесь разрешено свободное посещение. Всё для того, чтобы наши пациенты не чувствовали себя брошенными и одинокими, не замыкались на неизлечимой болезни. Мы стремимся к тому, чтобы их последние дни прошли не только в уюте, но и в состоянии полного душевного покоя. Я сказала Снейпу, что в Хогвартсе он часто общался со старостой их факультета, предложила его позвать… Да и вас, признаться, я тоже хорошо помню по школе… Вы были очень смышлёной студенткой. Излишне застенчивой, пожалуй, но умненькой.

— Миссис Биккай, если можно, ближе к делу!

— Ну так я и говорю! Когда Снейпа только привезли сюда, я предложила ему составить список тех, кого он пожелал бы увидеть среди своих гостей. Сначала он наотрез отказался кого-либо у себя принимать, заявил, что ему никто не нужен… Но уже на следующий день сюда прибыл Малфой.

Поймав мой недоверчивый взгляд, Биккай чуть растягивает в улыбке свои полные губы.

— Господин Люциус не только часто мелькает вместе со своей семьёй в «Ежедневном пророке», но и обладает весьма запоминающейся внешностью… Красивый, изысканный и очень обходительный джентльмен. Его манеры и харизма впечатляют. Даром что амнистированный пожиратель смерти… — произносит она и мечтательно вздыхает. — Неужели вы думаете, что такого мужчину можно спутать с кем-то другим?

— Снейп его о чём-то просил?

— Не знаю, доктор. Но я бы сказала, что гость ушёл от него… озадаченным. Да, точно. Он был растерян, словно не знал, как поступить.

— И больше здесь не появлялся?

— Если Малфой и приходил ещё раз, то это было не в мою смену. Но зато я хорошо запомнила тех, кто потом приехал за мистером Снейпом. Двое молодых людей. Фамилия того, что был покрепче сложением, не то Фин, не то Флинн… Точнее не скажу.

— Сестра Биккай, я вас прошу вспомнить как можно больше деталей. Это очень важно! Может быть, вам что-то показалось странным или необычным в их поведении?

Она задумывается и трёт лоб большим и указательным пальцами.

— Да нет, ничего такого. Вели себя вежливо, показали разрешение, дающее право на сопровождение мистера Снейпа куда-то в Шотландию. Вроде как его направили под домашний арест, беднягу… Пергамент был официальным, со всеми необходимыми печатями и подписями. Мы проверили его подлинность. У нас с этим строго, вы же сами знаете. Фальшивку выявили бы сразу… К тому же один из парней был в форме мракоборца. Он и удостоверение предъявил.

— Даже так? А мистер Снейп… Вам не показалось по его поведению, что он не хотел никуда ехать с ними? Был напуган или чего-то опасался?

— Что вы! Да он был рад-радёшенек, что его наконец-то забрали отсюда!

— Рад?!

— Ну да. В домашней-то обстановке всегда лучше, чем на больничной койке. Даже если знаешь, что тебе недолго уже осталось.

— И он совсем ничего не сказал? Просто уехал и… всё?

— Почему же… мы с ним очень мило пообщались напоследок. Он поблагодарил сестёр за заботу, извинился за то, что причинил нам хлопоты своими капризами… Хотя его поведение понять можно. Всё время, что он тут пробыл, ему было очень плохо, миссис Макдональд. Боли усилились. Мы только по его резкости в общении с нами и заметили, что с ним что-то не так. От наркотических препаратов он решительно отказался. Сказал, что ранее на имя Сметвика написал соответствующее заявление. Но перед дорогой нам всё-таки пришлось дать сопровождающим опиум для него. На всякий случай. С подобным диагнозом больного вообще лучше не подвергать транспортировке, тем более на машине и на такое большое расстояние.

Меня прошибает холодный пот.

— Его увезли в состоянии приступа?..

— Он сказал, что нам удалось снять спазмы. Вам… нехорошо, доктор?

— Я в порядке, спасибо.

— Погодите! — Биккай всплёскивает руками. — Как я же могла забыть! Он ведь и вам кое-что оставил.

Я не верю своим ушам.

— Он… мне… что?!

— Идите со мной.

Она встаёт со своего стула и спешит по коридору, семеня ногами в домашних розовых тапочках с помпонами.

Мы подходим к пустующей палате.

— Вот здесь он и пробыл три дня. А перед тем, как его забрали, сюда принесли цветы. Мистер Снейп сам распорядился… Сказал, что они для целительницы, которая его лечила. Что если она появится здесь, то пусть возьмёт их себе. Её фамилию он не назвал. Но раз вы спрашиваете о нём, то, наверное, он имел в виду именно вас?

Я кусаю губы.

— Больше он ничего не просил передать?

— Больше ничего. Но мне показалось, что он так хотел попрощаться. Какую-то память о себе оставить, что ли…

Увидев выражение моего лица, она неловко переминается с ноги на ногу.

— Если я вам больше не нужна, я пойду. Можно?

— Да, разумеется… Спасибо, миссис Биккай. Вы очень помогли. Но у меня будет к вам большая просьба.

— Слушаю.

— Скоро сюда прибудут представители аврората. То, что вы рассказали, пожалуйста, сохраните от них в строжайшей тайне.

— Но почему?

— Я не могу сейчас вдаваться в подробности, но так нужно. Это для блага мистера Снейпа.

— А что мне им ответить, когда вопросы задавать начнут?

— Только то, что пришли два человека, предъявили официальную бумагу и забрали пациента. Никаких фамилий, ни упоминания о Малфое, и ни слова о подарке для меня. Вы всё поняли, сестра Биккай?

— Похоже, начудил ваш мистер Снейп?

— Ещё как! И чтобы свести последствия его поступка к минимуму, сделайте, пожалуйста, то, о чём я вас прошу.

— Не беспокойтесь, доктор. Я вас не подведу.

Когда сестра выходит из палаты, я устало сажусь на кровать. Теперь я точно знаю, куда исчез Северус, но мне от этого ничуть не легче.

Зачем он попросил друзей забрать его из Мунго? Я могу понять его нежелание видеть меня, но здесь, в паллиативном отделении, он был предоставлен сам себе. Почти домашний комфорт, другой медицинский персонал, чужие, а не мои руки, которых не нужно стесняться. Почему решил сбежать, заранее зная, что в поместье Малфоев, несмотря на наличие исполнительных и безропотных домовиков, ему не смогут обеспечить ни квалифицированного лечения, ни должного ухода? И если Северус хотел одним ударом разрубить всё, что ещё могло нас с ним связывать, то к чему подарок, который он для меня оставил?

В изящной ротанговой корзинке, стоящей на тумбочке, три орхидеи, заключённые в продолговатые прозрачные колбы.

Фиолетовая, чёрная, белая.

Вычурные, экзотически красивые и капризные цветы, которые в нашем климате не приживаются в открытом грунте. Эти теплолюбивые представители чуждой флоры наверняка прибыли сюда прямиком из оранжереи Малфой-мэнора.

В колбе под чёрной орхидеей мутно-серая жидкость с серебряными бликами. Под фиолетовой — нечто очень напоминающее чернила. Под белой, похоже, самая обычная вода.

Я внимательно разглядываю букет. И почему мне кажется, что он оставлен не просто так? Что Северус вложил в него какой-то дополнительный и только одному ему ведомый смысл?

Я провожу палочкой над корзинкой и чувствую, как от неё идёт мощная волна магии. Орхидеи зачарованы? Но есть ли смысл сейчас возиться с разгадкой зашифрованного послания, когда необходимо как можно скорее найти Северуса? Однако интуиция, которая обычно меня не подводит, подсказывает: есть.

Притянув с полки безделушку из разноцветной керамики, я трансфигурирую её в прозрачный стеклянный сосуд, куда выливаю содержимое из колбы с фиолетовой орхидеей. Присматриваюсь, принюхиваюсь. По цвету и консистенции — самые обычные чернила из лавки с канцелярскими принадлежностями. Помедлив, добавляю туда же серую жидкость с едва различимыми серебристыми вкраплениями. Несколько пассов палочкой, чтобы смешать субстанции. Однако ничего не происходит. Они располагаются слоями, друг над другом, ровно в том порядке, в котором были влиты. Ни химического запаха, ни приятного аромата, ни изменения цвета, ни какого-либо другого видимого эффекта.

Ничего, что могло бы мне подсказать, в какую игру Северус задумал со мной сыграть…

Последней я вынимаю белую орхидею. По её тонкому тёмно-зелёному стеблю скользят несколько прозрачных капель. Такой кристальной, первозданной чистотой может обладать только роса, родниковая вода или… Веритасерум.

Я без раздумий добавляю жидкость к двум другим, и она неожиданно и очень легко, не встретив никакого сопротивления, проходит оба верхних слоя. Просачивается, как сквозь частое сито и, ни с чем не смешавшись, оседает на дне.

Неужели это действительно не вода? Тогда что? Не сыворотка же правды, в самом деле! Ей тут неоткуда взяться.

Теперь содержимое ёмкости выглядит как трёхслойное желе, вот только пахнет оно как варево плохого повара. Но память реагирует на этот внезапный раздражитель гораздо быстрее разума.

…Похороны бабушки. Январский холод. Замёрзшее на небе бесцветное солнце.

Бледные лица, тёмные одежды, негромкие мужские голоса, женский плач…

Пустота.

Твёрдые комья стылой, вывороченной земли в тонких прожилках сухих былинок и ломких обледеневших кореньев, летящие с лопат на лакированную крышку гроба. Растущий чёрный холмик, на которую ложится тяжёлая серая плита…

«Inis vitae sed non amoris».

Мой дед, распорядившийся высечь в камне эту эпитафию, не предполагал, что всего одной латинской фразой описал судьбу своей жены и тайну её настрадавшегося сердца…

«Конец жизни, но не любви».

От сосуда исходит запах… свежей могилы?

Что Северус хотел сказать мне своим посланием? Неужели так жестоко попрощался со мной, зная, что мы больше никогда не увидимся? Или я ошибаюсь, и это действительно похищение, под которое он добровольно подставился, потому что хотел использовать чужую ненависть в качестве средства для ухода из опостылевшей жизни?

Нет, я не верю в это. Иначе здесь не появился бы Малфой.

Я больно сжимаю пальцами виски.

В каждой правильно составленной загадке обязательно есть подсказка. Это может быть время, ассоциация, обстоятельства, цвет, место — что угодно.

Место, место… Почему я думаю именно об этом?

А вдруг странный букет неспроста оставлен именно в хосписе, который тесно связан со смертью? Находящиеся здесь люди, несмотря на неусыпную заботу о них, понимают, что эти комнаты, так похожие на номера уютного семейного отеля, являются их последним пристанищем. Комфорт и старомодная благопристойность никого не способны ввести в заблуждение: выйти отсюда можно только на тот свет.

Но даже последний неудачник наверняка стремится оставить о себе хотя бы крупицу памяти, как зримое свидетельство того, что его жизнь не была случайной ошибкой и полной бессмыслицей...

В отличие от сильнодействующих лекарств, которыми можно прекратить страдания тела, снадобий от мук души нет. В паллиативном отделении любой пациент перед своей кончиной вспоминает прожитые годы, медленно перебирает события, точно бусины на чётках. Радуется удачам и выпавшим светлым дням, сожалеет об упущенном. И более всего — о том упущенном, что могло сделаться возможным, но так им и не стало. О том, что способно было принести счастье, и на что в определённый момент не хватило сил, дерзости, решимости или воли.

Мы все являемся жертвами своих ошибок.

Поэтому судьбы, на которую так любят ссылаться фаталисты, нет. Есть только последствия сделанного нами выбора.

Мой взгляд снова падает на подарок Северуса.

Мне кажется, или сверкающих точек стало больше? Я подношу ёмкость почти к самому лицу. Так и есть! Из мутно-серой фракции серебристые вкрапления проникли в средний слой, стали сливаться друг с другом, образуя едва заметные блестящие цепочки.

«Но мне показалось, что он так хотел попрощаться. Какую-то память о себе оставить, что ли…»

Не может быть!..

Это же…

Задохнувшись от внезапного озарения, я вскакиваю с кровати, едва не расплескав содержимое сосуда. Спешу к стойке ресепшен.

— Сестра Биккай, скажите, — мой голос срывается от волнения, и я даю «петуха», — здесь, в хосписе, есть думосброс?

Она, похоже, удивлена моим вопросом, словно ответ на него является чем-то самим собой разумеющимся.

— Практически все наши пациенты пользуются им, чтобы сохранить свои воспоминания для родных или друзей. В последнем пристанище не бывает циников и мизантропов, доктор Макдональд. Предчувствуя скорую смерть, все люди становятся уязвимыми и очень сентиментальными.

— Скажите… Мистер Снейп не просил принести артефакт к нему в палату?

— Нет.

— А я могу им воспользоваться?

— Если вам так нужно… Пойдёмте.

Она приводит меня в небольшое светлое помещение, расположенное с торца госпитального морга. На стеллаже у стены я вижу несколько именных стеклянных кубов с запечатанными пробирками, в которых плавают тонкие светящиеся ленточки.

Воспоминания.

Последнее «прости» миру от тех, кого уже нет…

— Обычно тот, кто забирает тело умершего, заходит сначала сюда. Это очень удобно.

— А если никого из близких нет? Что вы делаете с воспоминаниями? Уничтожаете?

— Нет, зачем же. Передаём их в спецхранилище. Бывали случаи, когда родственники неожиданно объявлялись и через несколько лет.

Я киваю.

— Вы позволите?

Сестра Биккай без слов понимает мою просьбу и оставляет меня одну.

Бережно прижимая к груди сосуд с трёхслойным составом, я подхожу к мраморному столу, на котором стоит большая чаша. Она будто наполнена водой, по поверхности которой то и дело пробегает лёгкая светящаяся рябь.

Я боюсь ошибиться в своих предположениях. Но других догадок относительно того, что делать дальше, у меня попросту нет.

Вдохнув поглубже и зажмурившись, выливаю содержимое в омут памяти. Медленно погружаю лицо в его таинственные воды.

…Красноватые закатные лучи бьют в высокие окна школьной библиотеки. В зале самоподготовки в этот час почти никого нет. За одним из столов спиной ко мне сидят двое подростков. В гулкой тишине большого зала, пахнущего старыми пергаментами и пылью, слышится прерывистое дыхание черноволосого мальчишки, к плечу которого прислонилась рыжая голова девочки. Перед ними на высоком пюпитре стоит потрёпанная книга зелий: четвёртый год обучения, продвинутый курс.

Лили и Северус.

Им обоим ещё нет и пятнадцати, но я знаю, что совсем скоро глупый и жестокий случай разрушит их многолетнюю дружбу…

Словно сделав над собой неимоверное усилие, он бережно берёт подругу за руку. Переплетает её нежные тонкие пальчики со своими. На её розовом мизинце я вижу крошечное чернильное пятнышко… Северус чуть поворачивается к ней, делает движение, желая губами коснуться огненных кудрей. И останавливается буквально в дюйме от цели… От смущения и собственной дерзости кровь бросается ему в лицо, и обычно бледная кожа покрывается рваным румянцем.

Я смотрю на них обоих, чувствуя себя неловко от того, что стала невольной свидетельницей сцены, не предназначавшейся для чужих взглядов.

Вынырнув из воспоминаний Северуса, я несколько минут нахожусь в подавленном состоянии.

Он хотел, чтобы я это увидела... Но зачем? Пытался указать на моё действительное место в его жизни и напомнить, кем была для него Лили, и как сильно он её любил? Но этого мне и так не забыть. Вся трагичная история их отношений, его безответных чувств и тяжёлого разрыва прошла у меня перед глазами. Я знаю о ней куда больше любого из наших сокурсников. Ведь я любила сама и была третьей лишней в классическом треугольнике, унизительном и болезненном для того, кому отказано во взаимности…

Задумавшись, я не сразу замечаю на ободе чаши блестящую каплю, которая отделилась при переливании. Подставляю указательный палец, и она сползает на него подвижным, живым шариком ртути. Спокойно лежит на моей коже, словно обладает разумом и ждёт, как я поступлю дальше. Я чуть встряхиваю руку. Капля срывается вниз, принимает форму идеальной сферы и медленно-медленно, светясь, опускается на дно чаши. Она на мгновение замирает на демаркационной плёнке, прежде чем вспыхнуть крохотным протуберанцем и слиться с основой...

Вот она — разгадка. Найденная почти случайно. С колотящимся сердцем я снова погружаюсь в думосброс, ощущая, как неведомая сила неотвратимо увлекает меня за собой.

…Две руки. Одна из них нервно дрожит, комкая больничное одеяло. Другая нежно накрывает её, поглаживает, успокаивает, ласкает...

Пальцы сплетаются точно так же, как у подростков в предыдущем отрывке памяти.

С той лишь разницей, что теперь эти руки взрослые, и одна из них принадлежит мне…

31 августа 1998 года, Малфой-мэнор

Все неприятности домового эльфа Корделия, которого в поместье все звали просто Кодди, начались трое суток назад, когда в мэнор на летающей медицинской машине доставили мистера Снейпа. Тот и прежде был беспокойным гостем, неприятным, подозрительным, скользким — особенно в то время, когда у хозяев долгое время жил Тёмный Лорд.

Есть такие господа, которые одним своим присутствием приносят проблемы окружающим. Вот и в этот раз мадам Малфой под благовидным предлогом отправила мужа и сына в Канны, видимо, не без оснований опасаясь, что её друг навлечёт на дом беду. Мужчины торопливо уехали, из всех слуг взяв с собой только Брашера, хотя почётная обязанность прислуживать господам в поездке должна была лечь на его, Кодди, плечи!

Он горько вздохнул. Жизнь ужасно несправедливая штука! Вместо того, чтобы посмотреть мир за пределами мэнора, он, старший лакей, вынужден ухаживать за Снейпом, которому впору гробовщика звать, а не слугу. Но мадам Малфой, очевидно, так не считала, если отвела под его пребывание собственную спальню. Будет крайне неприятно, когда гость отдаст концы на её роскошной кровати. Потому что ложиться туда после мертвеца, даже если снять матрас, подушки, постельное бельё и сжечь это специальным заклятием… Брр! Бедные хозяева!

Проблемы, как и следовало ожидать, начались сразу после того, как завёрнутого в несколько одеял Снейпа отлевитировали в комнату леди и положили на постель. Нарцисса приказала подобрать для него кое-что из гардероба… хозяина Люциуса!

Костюм, который принёс Кодди, был когда-то любимым ночным одеянием главы древнего чистокровного дома. Предметом особой гордости! Искусного покроя, сшитый из плотного тёмно-синего китайского шёлка, он состоял из широких штанов и куртки. Мужчины в похожих одеждах и со странными причёсками были изображены на гравюрах, которые хозяин привёз из далёкой страны и часто с удовольствием рассматривал. Кодди эти портреты не нравились. У черноголовых желтолицых волшебников, сидевших на фоне гор в садах под чахлыми деревьями с мелкими цветочками, но без листвы, и подмигивавших со страниц старинного альбома, были вечно сощуренные, хитрющие глаза!

И вот теперь эта одежда, предназначенная для томной неги и отдыха, а не для того, чтобы в ней медленно умирать, уже три дня была на Снейпе. Позавчера Нарцисса пребольно оттаскала Кодди за уши, потому что он недостаточно аккуратно облачил в неё гостя, который вдруг смертельно побледнел и закусил губы. Его глаза закатились, и он едва не потерял сознание. Хотя Кодди очень-очень старался быть осторожным и всего-то один или два раза едва коснулся его левой кисти.

— Не надо, леди… Он не виноват, — раздался едва различимый голос. — В моём состоянии приступ может спровоцировать что угодно…

— Не возражай, Северус, Кодди был небрежен.

Нарцисса, гневно сведя на переносице тонкие брови и напоследок ещё раз вцепившись острыми ноготками в многострадальные уши эльфа, жестом выставила слугу вон.

Повинуясь её приказу, он два-три раза в день переворачивал неподвижное тело Снейпа на постели. Но сегодня, когда попытался сделать то же самое, гость, не выдержав даже самых лёгких прикосновений, глухо застонал и вцепился зубами в край вышитого пододеяльника, чтобы заглушить рвущийся наружу крик.

Шёлковый костюм, прежде так выгодно смотревшийся на светлой коже хозяина и подчёркивавший красоту его белоснежных волос, успел превратиться на Снейпе в мокрые, засаленные, неопрятные тряпки. Такими, наверное, побрезговал бы и нищий. Кодди честно, хотя и почти безрезультатно пытался расправлять их под сведённой судорогой спиной гостя, однако они очень быстро сминались снова. Но когда мадам Малфой предложила Снейпу полностью освободиться от явно мучительной для него одежды, он лишь отрицательно качнул головой.

Кодди думал о том, какой же всё-таки неразумный этот человек. Уже вовсю на дно могилы засматривается, а переживает, как бы окружающие его обнажённым не увидели! Что — одежда! Вон эльфы вообще привыкли спать безо всего, и никого это не смущает. И на что там у него смотреть, скажите, пожалуйста? Был бы этот Снейп чешуёй покрыт, как дракон, или, скажем, на груди у него имелась бы ещё одна пара глаз, или он бы цвет кожи менял, как хамелеон… Тогда, возможно, было бы любопытно взглянуть. А так… Тело и тело. Как у всех волшебников. Ну да, длинное, потное, тощее, все рёбра можно пересчитать… Так ведь болеет же!

В чём там только жизнь ещё теплится, за что душа цепляется? И совсем не думает о том, что делает хуже не только себе, но и тем, кто вынужден за ним ухаживать. Да любой эльф умнее этого Снейпа! Попробовал бы Кодди так повыкрутасничать со своей матерью! Она бы живо привела его в чувство парой крепких тумаков!

Он вздохнул и скосил на него глаза. Находиться в одной комнате со Снейпом, которого словно истязали пыточным заклятием, было жутко. Мадам Малфой, ломая пальцы, мерила шагами спальню, не зная, что делать дальше и как облегчить состояние своего друга. Приглашённый ею пожилой лекарь, осмотрев больного, только развёл руками, заявив, что всё его мастерство в данном случае бессильно.

Ещё бы не бессильно! Таким сначала голову надо врачевать, а уже потом всё остальное. Но госпожа тоже… Нашла, кого вызывать! Старый доктор Фрэнк мог словом зашить на широченной спине какого-нибудь Гиббонса рану от секущего проклятия после дружеского поединка с хозяином Люциусом или налить успокоительного с обезболивающим кому-нибудь из гостей, когда шумная и беспутная толпа молодёжи возвращалась с очередной вылазки к своему Лорду, будь ему и на том свете пусто… Но, видать, серьёзные травмы ему не по силам! И поэтому доктор постарался поскорее сбросить с себя обузу в виде действительно тяжёлого пациента, чтобы никто не усомнился в его знаниях и опыте. Наобещал «проконсультироваться с коллегами» — и был таков!

…Сегодня утром Снейпу стало ещё хуже. Он лежал пластом, без единого движения, и от него несло жаром, как от хорошо протопленной в зимний вечер печи-голландки. Кодди едва успевал вытирать влажной тканью пот, безостановочно катившийся с его лица и меченой кривым багровым шрамом тощей шеи. Глаза неподвижно уставились в потолок — огромные, запавшие, страшные. Только слабое, поверхностное дыхание да редкие, беспощадно подавляемые стоны указывали на то, что этот до глупости упрямый человек всё ещё жив.

— Северус, не надо так! — не выдержала Нарцисса. — Зачем ты терпишь? Ты можешь выть, кричать, ругаться, и тебя за это здесь никто не осудит. Я не могу смотреть на то, как ты безуспешно пытаешься задавить в себе боль! Не причиняй себе лишних страданий! Пожалуйста, я очень тебя прошу!

— Свет… — звук его голоса прозвучал, словно всхлип.

— Ты хочешь, чтобы закрыли шторы? Я правильно поняла?

Ей ответом был только тихий хриплый вздох.

Нарцисса подошла к высокому окну и сама, не прибегая к помощи слуг, задёрнула тяжёлые портьеры, погружая комнату в густой полумрак. Потом, сжав тонкими пальцами виски, быстро вышла из спальни. Немного успокоившись, она вызвала в гостиную Кодди и после недолгих колебаний протянула ему изящную, инкрустированную перламутром шкатулку с маленьким кодовым замком.

— Пока наш гость в мэноре, ты будешь находиться при нём. Помогать, ухаживать, исполнять все его приказы, как мои... Но может случиться так, что он попросит у тебя шкатулку и назовёт шифр к ней. Тогда ты откроешь её и дашь ему вот это, — холодным тоном произнесла она.

На узкой холеной ладони чуть дрогнул небольшой флакон тёмного стекла.

— Кодди готов дать господину гостю лекарство, хозяйка!

— Когда он примет снадобье, сразу же позовёшь меня. А сам немедленно отправишься в лакейскую. И будешь там, пока не кликну снова. Понял?

Кодди затрясся. Именно потому, что понял… И в первую минуту решил, что ослышался.

Мадам Малфой предлагает дать её гостю яд! Совершить непростительное преступление, покушение на жизнь волшебника! Да за это домового эльфа не помилует ни один суд!

— Пусть хозяйка не заставляет бедного Кодди делать это! — Он рухнул перед ней на колени и умоляюще вцепился в подол её платья. Его круглые выпуклые глаза побелели от ужаса и мгновенно набухли влагой. — Кодди боится! Если господин гость умрёт, Кодди посадят в страшную тюрьму! И он там умрёт тоже!

— Ты смеешь мне перечить? — холодное изумление в тоне Нарциссы быстро сменилось обжигающей яростью.

Голова эльфа мотнулась из стороны в сторону от хлёстких пощёчин.

— Кодди плохой! Он посмел ослушаться хозяйку! — Лоб домовика с размаху стукнулся о паркет. — Его надо наказать!

— Безмозглое создание, — сидящая в кресле Нарцисса брезгливо притянула эльфа к себе за наволочку, служившую ему одеждой, — ты выполнишь всё, что я тебе говорю! Выполнишь, слышишь? Запомни, дурачок: твои хозяева в силах сделать так, что под суд ты не попадёшь!

Но он только отчаянно затряс головой и несколько раз крепко приложился ею о массивную ножку стола. Крупные, как градины, слёзы покатились по его серым впалым щекам.

— Нет! Кодди не может стать убийцей! Кодди сам умрёт, если сделает это!

Хозяйка поднялась и легко, как тряпичную куклу, поддёрнула домовика вверх за огромное, покрытое редкими щетинками ухо.

— Не забывайся!

Кодди всхлипнул, размазал тыльной стороной угловатой ручонки слёзы.

— Слушаюсь, хозяйка!

— Вот то-то же.

— Уилвер!

В белёсом облачке у стола возник укутанный в обрывок пикейного одеяла эльф-садовник.

— Сведи Кодди на конюшню и всыпь ему десять розог. Он посмел усомниться в семье, которой служит! А потом отправь его подмести дорожки в саду. И чтобы никакого колдовства! За два часа пусть управится, приведёт себя в порядок и вновь поднимется в спальню к больному. Я побуду там, и мне, вероятно, понадобятся его услуги!

Спустившись за помелом в лакейскую, Кодди получил хорошую затрещину ещё и от собственной матери — за то, что посмел ослушаться хозяйского приказа и тем опозорил не только себя, но и весь эльфийский род, связанный с волшебниками вечным магическим контрактом о безупречной службе…

После этого Кодди обрадовался трудовой повинности в саду, словно награде. Он ещё легко отделался!

Хозяйка сердита… Но ближайшие два часа она не желает видеть Кодди в доме! А за это время дама способна десять раз передумать и освободить несчастного слугу от ужасного поручения. И ему не придётся давать отраву этому несносному мистеру Снейпу!

Да мало ли, что вообще может случиться за эти два часа! Вдруг за это время гость сам по себе преставится? Или, дай-то Мерлин, ему станет лучше. А следы от солёных розог у Кодди скоро заживут, особенно если мать сменит гнев на милость и даст специально припасённую для таких случаев жёлтую целебную мазь…

Радуясь своему везению, Кодди старательно подметал дорожку у южных ворот поместья. По его мнению, он справлялся с такой работой не хуже садовника, когда его внимание привлекли сразу две неожиданные вещи.

Первая заключалась в том, что с той стороны ограды, у ворот, послышался звонкий женский голос, требующий эти самые ворота немедленно отворить… Это возле дома, куда без предварительной совы с визиткой и сам господин прежний министр-то не совался!

Голос был настойчивым, обеспокоенным, становился все громче, но, не дождавшись никакой реакции от обитателей поместья, наконец-то стих.

Второй странностью стало то, что, когда Кодди осторожно выглянул из-за куста, то увидел молодую женщину в длинном плаще. Лицо её почти наполовину скрывал большой капюшон, но эльф мог поклясться, что приличествующей высокородной ведьме широкополой прогулочной шляпы под ним не было. Разве что какая-нибудь простонародная беретка или крохотный ток, какой носят студентки-полумагглы…

Незнакомая дама вцепилась изящными маленькими руками в прутья решётки, что-то пытаясь разглядеть в саду.

Похоже, сюда её никто не приглашал…

Мракоборцы, которые всё ещё периодически проверяли, как поживает недавно оправданный по суду хозяин Люциус, честно предупреждали о своих визитах по каминной связи. Для этого в гостевой комнате на втором этаже даже специально отвели свободный камин, который следовало тщательно чистить каждый день. А через главные ворота в поместье могли проникнуть только те, кому заранее был прислан пароль. Которого, ясное дело, никто не мог бы узнать иначе, кроме как лично от хозяев.

Впрочем, незваную гостью не смутила тишина, которая была ответом на все её настойчивые попытки докричаться до обитателей мэнора. От массивных ворот, над которыми гордо возвышался герб рода Малфоев, она медленно пошла вправо — явно в поисках калитки или щели в заборе... Наивная! По всему периметру самой хозяйкой наложены защитные и сигнальные чары. Иначе зачем вообще было ставить этот крепкий забор!

Заинтересованный её поведением, эльф двинулся параллельным курсом — со своей стороны ограды. Он всё ещё не понимал, что нужно этой женщине.

Дама довольно долго бродила туда-сюда, внимательно приглядываясь к орнаменту, словно надеялась разглядеть в сплетении чугунных лоз некий тайный знак. Кодди уже готов был плюнуть на непрошеную гостью и вернуться к своему помелу. Все равно она не найдёт способа проникнуть за ограду!

Но внезапно выражение лица визитёрши сменилось с растерянного на удовлетворённое, словно она наконец-то нашла то, что искала. Она ещё немного постояла на месте, потом кивнула, будто соглашаясь сама с собой насчёт принятого решения, и начала пятиться назад.

Кодди успел увидеть, как женщина, выхватив волшебную палочку, решительным жестом направила её на место стыка двух частей ограды, где прочные крепления маскировали их под цельное чугунное литьё.

— Бомбарда!!!

Звонкий голос потонул в грохоте мощного взрыва.

Огненный сполох густо-оранжевого цвета мгновенно возник между прутьями решётки, искусно имитирующими тонкую виноградную лозу. Над столбом, соединяющим две секции, показался чёрный дым. Удушливо и мерзко завоняло тухлыми яйцами, словно рядом внезапно материализовался великан, одновременно страдающий газами и обильной отрыжкой.

Ограда сильно дрогнула, пошла крупной волной, но устояла. Над ней на мгновение вспыхнул ставший видимым искристый синий контур Гранд-Протего. Кодди подхватило взрывной волной, отнесло на несколько десятков метров и хорошенько приложило о спину мраморной наяды, венчающей центр садового фонтана, уже, к счастью, выключенного по причине наступившей прохладной погоды.

Выбравшись из фонтанной чаши, эльф в довершение всех несчастий обнаружил, что совершенно наг. Предмет его гордости — почти настоящий килт из обрывка старого хозяйского одеяла — остался по дороге к наяде на верхушке аккуратно подстриженного куста греческой акации…

Исцарапанный и рассерженный, сверкая на холодном ветру горящим белёсым задом с темно-красными свежими полосами от розги, Кодди успел краем глаза отметить, что весь его труд пошёл прахом: листва, заботливо собранная в аккуратные кучки и приготовленная к сожжению, во мгновение ока была развеяна вдоль всей дорожки проклятой взрывной волной… Безмолвно стерпеть это от бессовестной особы, всё ещё пребывавшей по ту сторону ограды, было уже никак нельзя!

Прикрыв кое-как свою ледащую наготу подхваченным в кустах помелом, Кодди сдвинул жиденькие бровки и ринулся к забору.

— Кто посмел тревожить покой хозяев моих?! — разнёсся по саду его тонкий, сверлящий мозг вопль, будто кто-то с нажимом провёл мокрыми пальцами по стеклу.

Женщина словно сама была немного оглушена своим взрывным заклятием. Увидев эльфа, она опустила палочку, облегчённо вздохнула и как ни в чём не бывало представилась:

— Я лечащий врач находящегося в поместье мистера Снейпа. Требую немедленно доложить обо мне хозяевам дома и проводить меня к больному!

Кодди даже глаза вытаращил от такой наглости. Вот это да! Ведёт себя так, словно явилась на торжественный приём, а не пыталась несколько минут назад разворотить бомбардой священное имущество семьи Малфоев! Да на такое ни разу не осмеливались даже самые несносные и невоспитанные мракоборцы!

Истошно взвизгнув, эльф прыжком левитировал через трёхметровую ограду, схватил нахальную даму чуть выше запястья левой руки и дёрнул на себя, аппарируя в дом вместе с ней.

Их вынесло на холодный пол гостиной, покрытый каменной мозаикой. Из-за того, что высокие ромбовидные окна, уходившие почти под куполообразный потолок, были наполовину зашторены, в помещении плавал полумрак.

— Кодди поймал злодейку, леди! — заверещал эльф так громко, что злоумышленница должна была оглохнуть или потерять сознание. — Кодди лично схватил её за руку! Дама с недобрыми манерами рушила наш забор!

Комната мгновенно наполнилась слугами. Они жались друг к другу и изумлённо таращили круглые глаза на незнакомку, которая, извернувшись, свободной рукой крепко схватила за ухо всё ещё не отпускавшего её эльфа и прошипела не хуже рассерженной кобры:

— Ах, так! Ты ничего не слышал о священных правах целителя, маленький ублюдок?

По рядам домовиков пронеслось испуганное:

— Чужая хозяйка! Кодди посмел тронуть чужую хозяйку…

Несчастный эльф, который всё ещё вынужден был прикрываться веником, горестно взвыл:

— Ой-ёй!!! Злодейка обижает Кодди!

Справа, на высокой винтовой лестнице, вкручивающейся крутой спиралью в темноту, послышались лёгкие торопливые шаги.

Леди. Длинные волосы распущены, подбородок высоко вскинут. Осунувшееся от недостатка сна лицо бледно, но его выражение лично для Кодди не сулило ничего хорошего…

— Силенцио! Люмос! Что здесь происходит?

— Ну наконец-то! Мадам Малфой!

— Миссис?.. Как вы смогли противостоять моему Силенцио?

Выдержка не изменила хозяйке, но от Кодди не укрылось, что она изумлена не меньше своей челяди. Заклинание, которое парализовало голосовые связки у всех присутствующих, на гостью совершенно не подействовало.

Наоборот! Эта злодейка приветливо и радостно улыбнулась, словно только что получила чрезвычайно приятную новость. Да что она себе позволяет! И кто она вообще такая?!

— Мэри Макдональд, целительница из госпиталя святого Мунго, — точно услышав безмолвный вопрос домовика, с достоинством представилась она.

— Целительница? — Нарцисса чуть скривила красивые губы, словно ей захотелось съязвить что-нибудь по поводу избранного нахальной медичкой способа проникать в благородные дома.

— Вы, возможно, не помните меня… Я училась в Хогвартсе на Гриффиндоре, а вы заканчивали Слизерин…

— Я вас хорошо помню, — Нарцисса прищурилась, опустила палочку. — Броуни! Свечи! Уилвер, в сад! Проверь ограду и поддержи её защиту. Кодди, за мной! Тебе предстоит объясниться. Долли, накрой стол в моём кабинете и подай горячего чаю с яблочными паями. Наша гостья вся дрожит. Должно быть, совсем замёрзла... Доктор, ройбуш 1960-го года вам подойдёт!

Она жестом пригласила следовать за собой и миссис Макдональд. И только когда та села в высокое кресло, Кодди увидел, насколько женщина на самом деле устала. По её лицу пробежала едва заметная судорога. Похоже, она держалась из последних сил и при этом была вынуждена контролировать свои эмоции.

И тут эльф, внимательность которого значительно обострили его злоключения, заметил ещё одну странность: абсолютно одинаковый цвет глаз хозяйки и настырной гостьи. Раньше подобную безупречную синеву, яркую, как оперение зимородка, завораживающе глубокую и густую, ему приходилось видеть только у Блэков… Как такое возможно? Ведь женщина не только не сестра леди, но и вообще, кажется, не может быть ей родственницей?

— Вы пошатнули Протего и чары контроля... Особняк всё ещё под надзором аврората. С минуты на минуту здесь могут появиться мракоборцы...

Миссис Макдональд опустила голову. Её губы тронула извиняющаяся улыбка.

— В вашем доме находится Северус Снейп. Прошу срочно проводить меня к нему, мадам.

— Не торопитесь, миссис Макдональд. С чего вы вообще решили искать его именно здесь?

На утончённом лице хозяйки не дрогнул ни единый мускул. Глядя на неё, любой поверил бы даже самой явной лжи. Но, похоже, злодейка и здесь была исключением. Даже бровью не повела. Голос уверенный и настойчивый, как у одного из дознавателей, что забирали господина Люциуса в тюрьму:

— 2 мая именно вы доставили его в госпиталь. Не узнать вас по словесному описанию невозможно. А я оказалась одной из тех, кто спас ему жизнь... На протяжении последних месяцев я была лечащим врачом этого несносного человека. До той самой минуты, когда неделю назад он решил сделать мне отвод по каким-то своим тайным соображениям.

— Выходит, вы не сумели найти со своим пациентом взаимопонимания?

— Можно сказать и так. Причём произошло это за несколько часов до того, как по личному решению министра его должны были поместить под домашний арест ко мне в Портри. Но отвод есть отвод. Дело застопорилось, меня отправили в короткий отпуск, а Снейпа перевели в паллиативное отделение клиники, откуда несколько дней назад его забрали двое молодых людей.

— Вы хотите сказать, что Северус исчез? И никто не озаботился его внезапной пропажей?

— Именно так. Он находился в хосписе, и никому и в голову не могло прийти, что он сбежит оттуда с вашей помощью.

— Вы обвиняете меня и мою семью в том, что мы организовали его побег из Мунго? Объясните, Мерлина ради, зачем нам нужно было это делать?

— Полагаю, причина была. Вы решили помочь своему другу.

Нарцисса отпила из фарфоровой чашки принесённый служанкой чай и промолчала.

— Вам нет смысла отнекиваться, мадам Малфой. Сегодня, когда я появилась в госпитале после отпуска и обнаружила его исчезновение, я очень скоро поняла, что это не похищение, как мы опасались, а побег. Спонтанный, отчаянный и крайне неразумный, если учитывать физическое состояние Снейпа. Уверена, что план был составлен этим… махинатором лично. А вы помогли ему реализовать задуманное.

— Вот как? Интересная версия.

— Разрешение на его отправку под домашний арест было похищено. Чтобы изъять из сейфа аврората столь серьёзные документы, нужно обладать очень хорошими связями и иметь возможность поручить эту небезопасную миссию одному из тех, кто там служит. Я совершенно не удивлюсь, если обнаружится, что оттуда пропало что-нибудь ещё. Например, волшебная палочка, которая хранилась там в качестве вещественного доказательства по возбуждённому в отношении Снейпа уголовному делу.

— А если я скажу, миссис Макдональд, что Северуса нет и не может быть в поместье?

— Извините, но в этом случае я вам не поверю. Чары поиска вынесли меня именно сюда, несмотря на то, что мэнор защищён от проникновения и его просто так не найти. Сожалею, что пришлось немножко помять ваш великолепный забор. Но лакеи не реагировали на мой зов. А теперь, если позволите, я хотела бы увидеть своего пациента.

— Вашего пациента? Не вы ли минутой ранее сказали, что вас отстранили от должности его куратора?

— Всё так. Но в том состоянии, в котором он сейчас находится, ему требуется неотложная помощь квалифицированного целителя. Любого, даже того, которого он не желал бы видеть… Если, конечно, вы не стремитесь к тому, чтобы гость скончался прямо у вас в доме.

— Скончался?

— От приступов каузалгии у него в любой момент может остановиться сердце… Кроме того, больному нужен особый уход. Он сильно ослаблен. Если не расправлять простыни, не помогать ему каждые полтора-два часа сменить положение в постели, не обрабатывать участки кожи, подвергающиеся давлению, специальным составом на основе камфары и бадьяна, он за сутки покроется гнойными язвами… Вы когда-нибудь имели дело с пролежнями?

— Не доводилось.

— Как правило, при неумелом уходе они провоцируют септическое заражение. Вряд ли вы можете представить, насколько это страшная картина, и в каких мучениях умирает заживо гниющий человек, в кровь которого выбрасывается огромное количество токсинов.

Нарцисса подняла глаза на свою гостью и чуть прищурилась. Та ответила ей спокойным взглядом и спросила:

— Или, может быть, вам любопытно посмотреть, как я всё тут разнесу в его поисках? В том, что я настроена серьёзно, вас уже должна была убедить судьба ограды.

Кодди, наблюдавший за разговором, впервые подумал о странной женщине с уважением. Решительности и напору этой дамы можно было только позавидовать. Он своими глазами видел, на что она способна. Поэтому пусть смилуется Мерлин над тем, кто осмелится встать у неё на пути! Но её появление в мэноре не зло, как он подумал вначале, а огромная удача для всех! Благородному дому больше не грозит перспектива смерти гостя прямо в хозяйской спальне. Не говоря уже о том, что уж теперь-то Кодди точно никто не заставит поить этого несносного Снейпа ядом!

— Оставьте, миссис Макдональд. Или... Мэри? Мы с вами точно не враги. И давайте обойдёмся без... махинаторов. Да, Северус попросил нас вытащить его из Мунго, и я лично намеревалась не позднее завтрашнего полудня сообщить следствию о том, что он находится у нас. Мы… тоже поднадзорны и всё ещё поражены в правах. Аврорату всё равно, где будет умирать арестант, которому предписана лишь паллиативная помощь. Ему важно, чтобы патруль успел вовремя вызвать коронеров.

— Проводите меня к нему. Пожалуйста!.. Боюсь, за то время, что он у вас в доме, ему стало значительно хуже.

Нарцисса порывисто встала.

— Идите за мной, Мэри. Извините, что заставила вас ждать. И простите моего слугу за недостойное поведение!

Проходя мимо замершего в почтительном поклоне и ожидающего очередной оплеухи эльфа, она холодно обронила:

— Ступай к Уилверу, негодяй. Когда появятся мракоборцы и начнут вас расспрашивать, что случилось и почему сработали сигнальные чары, попробуйте их убедить, что это следствие шалости соседских подростков, игравших в поборников света!

Кодди, призвав обтрёпанный кусок старого пледа, обмотал его вокруг костлявых чресел и, не сумев скрыть довольной улыбки, со всех ног кинулся выполнять волю хозяйки.

* * *

— Палочка у него под одеялом. Под правой рукой. Это необходимо, чтобы он чувствовал себя... свободным. Самостоятельным, еще не поражённым в правах волшебником, понимаете? Я пригласила нашего домашнего целителя…

Снова обо мне в третьем лице… Даже не задумавшись, а не могу ли я это слышать! И ты, Нарцисса, и ты!

— То, что он сообщил… повергло меня в ужас, признаюсь. И этот отказ от опиума... Я больше чем уверена, что Люциус, при всех его достоинствах, окажись он на месте Северуса, давно бы уже тайно принял яд. Я не рискнула давать снотворное или накладывать чары, которыми не пользовалась со времён, когда у моего сына резались зубы. Я только была рядом и держала Северуса за руку, пока он не уснул.

— Вот только я должна убедиться в том, что он действительно спит. Он виртуозно наловчился имитировать сон, несмотря на то, что испытывает ужасные боли.

— Эта ваша… каузалгия, так, кажется? Что это? Сопутствующее проклятие?

— Это следствие посттравматического синдрома после повреждения нервного сплетения шеи и плеча слева… Змеиные зубы разорвали нерв, он сросся неправильно. К сожалению, средства, аналогичного костеросту, для аксонной ткани пока не изобрели. Мне необходимо оценить текущее состояние больного. Возможно, ему требуется безотлагательная помощь. И ещё… Леди Малфой, мистер Снейп не умирает. И не умрёт, если, конечно, не дать ему загнать себя в угол. Он не хочет жить. А это совершенно иное, не правда ли?

Мэри Макдональд… Здесь? Уж не в бреду ли я снова?

Нет, пожалуй…

Мокрый угол подушки тычется в шею слева. Прямо в шрам. Когда на лестнице у дверей послышались осторожные шаги, пришлось разжать зубы и выпустить этот противный, вызывающий оскомину тряпичный кляп, помогавший мне не застонать, не привлечь лишнего внимания слуг или хозяйки. Цисс ведь наверняка поставила какие-нибудь сигнальные чары на случай, если я начну издавать звуки.

В спальне темно. Дамам придётся с минуту постоять, пока глаза, наконец, не привыкнут, и из чёрного небытия не начнут понемногу выступать силуэты мебели...

— Вы правы, Нарцисса. Ночник лучше не зажигать. Так меньше раздражителей. Люмосом — особенно над кроватью — не пользоваться без предупреждения пациента. Вот если немного раздвинуть шторы...

Угасающий серый день просачивается в комнату, делая мрак не таким густым. Я едва различаю шелестящий шёпот:

— Агуаменти! — и звон струйки воды, падающей в серебряную ракушку умывальника.

Мэри моет руки. Маленькие, чуткие, полупрозрачные руки в тонких голубых жилках, столько раз вытаскивавшие меня из беспросветного провала очередного кошмарного сна…

— Эванеско!

Не сомневаюсь, что умывальник уже снова стерильно чист и сух… Конечно, хороший доктор не подойдёт к постели пациента, не ополоснув рук и не прибрав за собой.

Правило. Традиция. Ритуал, если угодно…

Она снова со мной — и только как целитель. Только!

А чего я, собственно, хотел?

Признаюсь, я считал обиду, которую нанёс ей перед исчезновением из госпиталя, последней в наших взаимоотношениях.

Несколько минут тишины… Пора бы уже несравненной целительнице, ведомой профессиональным долгом, подойти к кровати!

Я… жду её?

Жду почти бесшумных, невесомых шагов, деликатных прикосновений, тихих слов, неизменно предваряющих любую манипуляцию. Жду, что уж греха таить… И все-таки пропускаю момент приближения. Роскошная перина мягко проминается под её лёгким телом, словно возникшим ниоткуда, и прохладная, ещё чуть влажная ладонь бесцеремонно размещается на моём горящем лбу.

— Как и следовало ожидать, лихорадка вернулась… Позвольте вашу руку!

Тонкие пальцы мгновенно ложатся на запястье, безошибочно угодив в точку максимальной пульсации. Ей давно уже ничего не надо искать на моей руке…

— Да, я была права. Приступ… Судороги, боль… Сейчас вам станет легче.

— Когда его привезли, он был без памяти, кажется. Но быстро пришёл в сознание.

— Леди Нарцисса, мне потребуется ваша помощь. Можно ли послать кого-либо из домовиков ко мне в Портри? Там всё приготовлено, нужно будет забрать коробку с лекарствами.

— Простите за уточнение — она находится в мужской или в женской комнате? Сами понимаете, мне нужно будет учесть пол слуги, который за ней отправится.

Правильно… Цисс не в состоянии и помыслить о том, что жилище может, например, пустовать, и внезапно трансгрессировавший одному ему известным способом прямо в помещение чужой лакей просто не способен смутить меняющую наряд даму или распугать готовящихся к какой-нибудь хулиганской шутке мальчишек…

Нарцисса наверняка уже отметила про себя и состоятельность, и отвагу гостьи. Свой, отдельный дом, а не квартира в маггловском квартале рядом с больницей. И там нет ни антиаппарационного барьера, ни запрета на проникновение чужих слуг — тем более, из челяди поднадзорной фамилии. Вот так просто — аппарируй и бери, что приказано…

Голоса доносятся до меня как сквозь толстый слой ваты. В висках нещадно грохочет горячий пульс. Мне душно и одновременно холодно... Но спутать с чем-то ещё именно эту руку, несущую мягкую прохладу, и видимый только мне светлый, чуть желтоватый стабилизирующий поток энергии, невозможно!

Похоже, я все-таки сошёл с ума...

— Мой дом, хотя и весьма просторный, всё-таки никогда не имел деления на мужскую и женскую половины. Я живу в нём одна, поэтому слуга, которого вы туда отправите, никого не потревожит. Коробка со всем необходимым находится в третьей по коридору комнате на втором этаже, слева от лестницы. Она на столе с медицинской литературой, не заметить её невозможно. Её нужно поместить в стоящий там же белый полупрозрачный кейс.

Мэри диктует координаты для аппарации, потом говорит:

— Мне потребуется чистая и мягкая ткань. На стерильную не рассчитываю, достаточно её будет обеззаразить чарами. Также нужна ёмкость с очень холодной водой. Это срочно. И ещё попрошу оставить нас одних.

…Меня привезли в Малфой-мэнор в больничной рубахе и нескольких одеялах. Но, попав в приличный дом, да еще в руки столь благовоспитанной хозяйки, я, несмотря на то, что это было форменным истязанием, попросил вспомнить, не осталось ли еще в гостевом гардеробе чего-либо из моей домашней одежды. Она могла здесь находиться с тех времён, когда я с конца июня 1997 года и до захвата министерства в августе вынужденно проводил время затворником в Мэноре, скрываясь после убийства Дамблдора от ребят Кингсли и Руфуса Скримджера.

Вместо моей вытертой атласной пижамы эльфы принесли весьма сносный свободный ночной костюм из натурального шёлка — видимо, с плеча Люса, — и слегка трансфигурировали, чтобы пришёлся впору. Он, вероятно, был куплен где-то на Востоке и не имел пуговиц, а завязывался на мягкие ленточки на манер хаори и хакама, традиционной японской одежды. Штаны без ластовицы, широченные, на тесёмках по бокам у пояса, с откидывающейся передней общей гачиной, запашная куртка с поясом, которую на меня надели через один рукав и просто подвязали ниже бандажа Дезо.

В постели эта одежда сразу же сбилась, превратилась в кучку промокших от пота липких тряпочек... Во-первых, я никогда не носил японского белья и просто не умею этого делать, а во-вторых, этот вариант только казался удобным для ночного сна. Возможно, он служил лишь для того, чтобы, навестив спальню жены ночью, распустить пару ленточек и эффектно избавиться от экзотического наряда перед ожидающей красивой страсти супругой. Только так на пол сполз бы при первом шаге!

Нет, эта одёжка не для того, чтобы ложиться в ней почивать... Но не унижаться же, прося что-то другое!..

Нарцисса вызывает эльфийку-девушку, закутанную до самых глаз в детское байковое одеяльце, расписанное пастельным рожицами пухлеров. Вполголоса передаёт ей поручение, попутно приказав уведомить мажордома, чтобы из винного погреба доставили воду со льдом. Подходит к кровати. Сквозь полуприкрытые ресницы, как сквозь решётку растра на серой маггловской газетной фотографии, я едва вижу справа от себя её размытый в полумраке силуэт. Слабый свет, рассечённый темными полосами, порождает нелепую мутную рефракцию: вокруг обеих женских фигур колышется прозрачный, едва заметный радужный силуэт лунного гало...

Эльфы отлично видят в темноте. Для слуг использовать освещение вообще необязательно.

Мои глаза тоже уже привыкли к сумраку в комнате. Через несколько мгновений я различаю, как, не зажигая огня, в комнату вплывает узколицая, носатая и ушастая старуха-кухарка примерно метрового роста, облачённая в сари из белой простыни. Левитирует над головой объёмистое серебряное ведёрко со льдом, предназначенное для охлаждения вин.

Только что горлышки дорогих бутылей, облитые сургучом поверх пробок, над обрезом ёмкости не торчат!..

Эльфийка безмолвно поправляет на плече сползшее импровизированное одеяние, с глубоким книксеном ставит ведро прямо у ног хозяйки. Вынимает морщинистой ручкой из-за пазухи что-то напоминающее небольшую кипу детских пелёнок и замирает, уставившись огромными, горящими, как у кошки, глазами в пол — в ожидании нового приказа.

Нарцисса берет из длинных худых ручек тряпье и отсылает её жестом, даже не удостоив взгляда.

— Более ничего не нужно? Я сейчас покину вас, как договаривались, но, если что-то понадобится, то у зеркала на столе есть колокольчик для вызова слуг. Явится Броуни и позовёт меня.

— Да, ему хуже, — отрешённо, словно разговаривает сама с собой, произносит Мэри. — И намного. Будем думать, что со всем этим можно сделать... Спасибо за помощь, леди Малфой. Северус, я сейчас зажгу ночник. Извините.

Она приподнимает одеяло. И в то же мгновение у меня над головой раздаётся шипящий от ярости, возмущённый голос, услышав который, Нарцисса застывает на пороге:

— Это кто же его так обрядил?! Вы? О Мерлин великий… Мадам Малфой… Нарцисса… Его должны были привезти сюда в госпитальной сорочке. Где она? Выбросили? Если так, то в моём доме, в следующей комнате по коридору, тоже расположенной с левой стороны, в шкафу на верхней полке ваш слуга найдёт новую одежду для лежачих больных. Каждый комплект упакован в прозрачный пакет. Да, как у магглов, но открывать нельзя — продезинфицировано. Пусть эльф принесёт сюда один из них. Это срочно! И позовите, пожалуйста, кого-нибудь из слуг-мужчин. Нам придётся снять с него это дорогое, но сейчас совершенно мучительное для него тряпьё!

Нарцисса оборачивается и смотрит на меня взглядом, в котором мелькает смесь из совершенно разных эмоций — от изумления до смятения и даже обиды. Впрочем, секунду спустя маска невозмутимой вежливости уже восстановлена. Только в застывших глазах мечется глубокая тень тревоги.

— Простите, я не знала. Северус сам попросил переодеть его во что-то… более домашнее. Мне этот костюм казался вполне приемлемым для джентльмена, вынужденного оставаться в постели.

В качестве помощника прямо сквозь гобеленовую шпалеру с лёгким дымком внутридомовой трансгрессии влетает тот самый Кодди, уже представленный мне Нарциссой. Вместо белья на нём наволочка с прорезанными дырками для головы и рук, вместо штанов — что-то вроде килта из широкого старого полотенца. Все это скрепляет на талии плетёный поясок из косички сушёного чеснока с головками. А вместо плаща — вытертый до сизых залысин, застиранный суконный конский чепрачок, явно с крупа того белого пони, верхом на котором остался на живом фото десятилетней давности восьмилетний Драко Малфой... Если бы я мог сейчас засмеяться — честное слово, попытался бы.

Парень выглядит весьма импозантно с точки зрения эльфийской «моды». Он одет максимально близко к шотландскому национальному костюму: шемиза, килт и пояс с брелоками, длинный широкий плащ. И при этом на нем нет ни одного предмета настоящей одежды — только наволочка, полотенце, жеребячья попонка... Разве что высокие вязаные гольфы с помпонами и ботинки на толстой, удобной для бега по горам кожаной подошве заменить оказалось нечем, поэтому из-под импровизированного килта торчат серые коленки, худые голени и широкие босые ступни с крупными угловатыми суставами…

Изобретательный слуга, однако!

— Кодди, вы поможете мне! — Мэри обращается к эльфу на «вы». Ясное дело, в её доме, наверное, отродясь подневольных слуг не держали! — Нужно будет приподнять мистера Снейпа левитирующим заклинанием и полностью освободить его от одежды. Аккуратно, без каких-либо резких движений! Я снимаю верх этого костюма, вы — низ. Это нужно сделать очень, очень осторожно и максимально бережно, как если бы пришлось обращаться с новорождённым младенцем, и вы боялись бы повредить его кожу. Вам всё понятно?

Эльф ошарашенно кивает. Еще бы! Пожалуй, так вежливо, как к равному, к нему обращаются впервые.

Одеяло отлетает куда-то в сторону. Невербальное заклятие левитации на полметра приподнимает меня, сотрясаемого ознобом, над смятой постелью.

— И в этом футляре из мокрого заморского шёлка вы провели последние три дня?! Какой кошмар! Мне остаётся только уповать на то, что вас всё-таки переворачивали время от времени на кровати... Начинайте, Кодди! И осторожно, очень осторожно!!!

Она распускает ленточки куртки. Эльф ловко расправляется с завязками на необъятно широких брюках.

— Шёлк… Я не могу винить мадам Малфой за то, что она дала вам именно этот костюм, но разве нельзя было догадаться, что этот вид ткани противопоказан больным? — Мэри продолжает распекать уже отсутствующую Нарциссу. — Он годится застилать постели изнеженных женщин, но для вашего тела с его холодными потами лучше всего подходит льняное. Лёгкое, почти незаметное, хорошо впитывающее влагу и позволяющее истончившейся коже дышать. А вы сами о чём думали, Северус? Неужели не могли ещё немного потерпеть госпитальную одежду?

Вздохнув, она скупым, привычным движением сначала высвобождает из рукава правую руку, затем торс. Эльф уже стянул с меня штаны, и жгучее чувство стыда вновь заставляет желать небытия...

«Всего лишь слуга и ведьма-целительница! Кого ты стесняешься, дурак! Эльфы — не люди, многие хозяйки — не то что Нарцисса! — совсем не делают различия меж ними по полу, свободно позволяя себе переодеваться с помощью безропотных лакеев, и даже приставляют их прислуживать в ванной. А Мэри… разве она не делала того же самого десятки раз, пока твой разум блуждал по закоулкам бессознательного состояния?»

Врачам можно многое, чего нельзя прочим смертным!

Но стыд все равно сильнее доводов разума, а уязвлённая гордость бросает в жар. Или это просто лихорадка?

Сейчас, должно быть, намётанный взгляд целительницы уже отметил изменение окраски кожных покровов. Еще недавно моя левая рука от плеча до кисти была отёчной и багрово-красной, сейчас отёк практически ушёл, но мускулы сильно обвисли, а кожа приобрела отчётливый пепельно-синюшный оттенок. И нарушение терморегуляции: когда Мэри уезжала, мои лихорадочные состояния отмечались повышением температуры. Теперь на ощупь ей, наверное, кажется, что пальцы касаются какой-то болотной рептилии. Кожная температура на поражённой конечности явно ниже, чем на горящей и красной здоровой ладони. Больная рука совершенно сухая: наступает гипогидроз, свидетельствующий о начавшейся атрофии поверхностных желёз. Мелкие суставы запястья и пальцев вздуты и напряжены из-за манифестирующих явлений острого посттравматического артроза, который при дальнейшей неподвижности способен скрючить руку контрактурами.

Переворачивая меня в воздухе и утирая мягкой фланелью капли пота, она осторожно касается выступающего под онемевшей кожей угла левой лопатки. К почти привычно выкручивающему руку болевому спазму добавляется еще одно омерзительное ощущение — тянущее, распирающее, как будто между кожей и костью поместился тугой горячий ком. Я морщусь.

— Больно? — в её голосе звенит тревога. — Здесь у вас одежда сбилась… Ещё немного, и был бы огромный пролежень размером с ладонь. Кожа уже покраснела и начала отслаиваться!

Влажная фланель скользит по телу невесомо и… последовательно. Лихорадка почти мгновенно высушивает мокрые дорожки. Мерлин всезнающий, сейчас Мэри перейдёт к запретным зонам, которых никогда не касались чужие руки, исключая, разве что, материнские в далёком детстве…

«И ещё руки медперсонала… Думай о ней только так, злосчастный инвалид! Только так — и никак иначе!!!»

С помощью трансфигурации несколько декоративных подушек в изящных наволочках, украшенных затейливыми узорами, превращаются в простые медицинские, туго обтянутые накрахмаленным и гладким белым льном. Как в госпитале…

Кусочек мягкой фланели уже скручен в аккуратный валик. Свёрнутый кольцом, он уложен на свежие простыни, принесённые малфоевской кухаркой и аккуратно, без малейшей складочки, растянутые на моем ложе. Когда меня снова вернут в привычное горизонтальное положение, этот валик исключит давление на лопатку слева.

Я чувствую спиной тончайшее касание кончика палочки.

— Sanitatem decubitus… Поправьте подушки, Кодди, положите их одну на другую, чтобы изголовье стало повыше. Вот так, спасибо! Сейчас, когда я обхвачу его, вы ослабите действие заклинания, чтобы мы смогли медленно опустить его обратно на постель.

— Да, мэм, — эльф издаёт какой-то задушенный звук.

Она обнимает меня за пояс, закидывает правую руку себе за шею, придерживает голову, чтобы та ни в коем случае не дёрнулась.

— Сейчас мы всё сделаем, как надо… Потерпите ещё немного, мой хороший, уже скоро вам станет гораздо легче…

«Мой хороший».

В устах любого другого целителя это было бы дежурным словосочетанием. Но Мэри…

Мэри…

Похоже, все мои усилия отвратить её от себя и заставить хотя бы всерьёз обидеться, пропали зря. Голос умиротворяюще-спокоен, но я не могу не почувствовать за этим тихим «потерпите» страшного напряжения и… усталости? Тоже мне, съездила в краткосрочный отпуск...

Отвод был бессмыслен и, видимо, уже проигнорирован.

А Кодди-то, Кодди! Всё делает правильно, не хуже опытного медбрата. По его виду можно сказать, что он находится в шоке и от той важной миссии, что ему поручена, и от непривычно вежливого, уважительного отношения к нему, которое явно не может уместиться в длинноухой голове.

— А теперь принесите, пожалуйста, хлопчатобумажную простыню и любое лёгкое одеяло, а эту тяжесть вместе с одеждой уберите вон с моих глаз. Да, и вот ещё что… Я прошу у вас прощения за «маленького ублюдка».

…Вот как? Значит, Мэри уже успела познакомиться с этим слугой? И даже обозвать? Что же, тогда и шок от её нынешней вежливости вполне понятен…

Она в сердцах отпихивает ногой упавшую на пол груду дорогого шёлка.

— Унесите же!

— Д-да, мэм! — еле слышно икает Кодди и исчезает за портьерой.

— Северус… Ваш необдуманный побег из больницы будет стоить вам новых мучений. Состояние повреждённой руки ухудшилось, а на спине — там, где собрался в складки ваш ночной и трижды неладный шёлковый костюм, появилось угрожающее пятно… Надеюсь, что мне удалось справиться с начавшим формироваться гнойником. Под крестец тоже подложим «бублик» из ткани. Будет немного неудобно первое время, но пока придётся терпеть… Нарцисса сказала, что только наутро собиралась сообщить о вашем местопребывании в Аврорат. Мне не хочется даже думать о том, что представляла бы собой ваша спина завтра…

Она судорожно сглатывает слова в конце фразы… Сдерживает слезы?

— «Мой хороший». Найдёте же вы, что сказать, доктор Макдональд...

…Ледяная влага компрессов, облепивших половину торса слева, плечо и левую руку, раньше приносила облегчение. Но теперь она лишь загоняет жгучие электрические разряды боли куда-то внутрь, превращает в медленно выкручивающую суставы, нудно и тяжко распирающую кости свинцово-тяжёлую пульсирующую плазму.

Простреливающие спазмы хотя бы иногда перемежались периодами зыбкого покоя, а эта ноющая, растягивающая нервы, совсем другая боль не знает промежутков, она постоянна и равно глубока по интенсивности. Она не индуцируется внешним воздействием, но и не снимается уже проверенным способом.

На мне снова льняная госпитальная рубаха, под головой привычная хрусткая белизна подушек и простыней. Запах старых гобеленов, восковых духов с сандалом и дорогих пергаментных книг сменился наперстянковым ароматом доппельгерца и терпким, металлическим привкусом экстракта болотной беладонны...

Я снова в госпитале?

И Мэри здесь...

Должно быть, у меня просто был тяжёлый приступ. И мне привиделось её отстранение, хоспис, визит Люциуса, бывшие ученики, забравшие меня из палаты, поездка на летающем автомобиле и разговоры «за жизнь» с бывшим второгодником, которому я так и не помог в свое время выровняться в учёбе.

Да, все это мне просто почудилось в бреду...

Но... Цисс? Эльфы? «Драко и Люс в отъезде, подбирают новые артефакты на аукционе в Каннах... Нам с трудом удалось выбить для них разрешение на эту поездку — мы всё ещё под надзором». И её обещание дать мне яду, когда попрошу — руками бесправного камердинера, за действия которого перед судом всегда отвечает тот, кто отдал слуге приказ...

Это тоже видения бреда?

После недавней дыбы в застенках и Долохова с Роули, забывших, насколько эффективен обычный круциатус, я ничему не удивлюсь.

Впрочем, хоспис все-таки был реален.

Скорее всего, в паллиативной палате сестра пожалела меня на пике болевого припадка, и все-таки ввела, вопреки моей просьбе, что-то морфиноподобное. Там, где нет смысла сохранять душевное здоровье пациентов ввиду близкой неизбежности смерти, иногда такое случается. Больше нечем объяснить такую яркость и последовательность галлюцинаций...

— Доктор... Мэри, поздравьте меня, я… схожу с ума.

— Не думаю. Скоро мы поедем в Портри, Северус. Я только предупрежу Мунго и аврорат. Вас ведь искали.

— Поедем?.. Когда? И главное — как?

— Как только мы справимся с болью. Я сообщу в госпиталь, что всё в порядке, пергамент с подписью министра о помещении вас под домашний арест у меня с собой. Пока будут разбирательства, каким образом, куда и зачем вы исчезли, вы будете оставаться здесь, у Малфоев. И я, с позволения любезной хозяйки мэнора, тоже. А потом за вами, видимо, пришлют транспорт из больницы. Специализированную «неотложку». Там всё оборудовано и продумано для перевозки самых тяжёлых больных. Я буду рядом сидеть, держать вас за руку… если позволите. Сопровождать нас будут двое мракоборцев — ваша охрана. Всё, как планировалось раньше.

— Мэри… Честно признаться, я с трудом вынес перевозку сюда на автомобиле… Нельзя ли воспользоваться более быстрым способом?

— Я была бы против применения портала или камина. Этот способ небезопасен для вас, сами понимаете. Аппарировать? Но я предпочла бы сначала обсудить этот вопрос с доктором Остином.

— Когда вы… к нему отправитесь?

— Он сам придёт сюда. Мы с леди Нарциссой уже обо всём договорились.

Она умеет прощать. Без слов… Не то что я! Как однажды пошутил зараза Амикус: «Не злопамятен — отомстит и позабудет».

— Когда вы здесь появились, я решил, что окончательно двинул с катушек…

— Вы в своём уме, Северус. Впрочем, если учесть ваш спонтанный побег, с этим выводом можно поспорить, — она произносит эти слова с лёгкой полуулыбкой.

— Да, соглашусь… Безумная была идея.

— Вы подвергли себя слишком большому риску. Простите, что мне приходится снова досаждать вам своим присутствием, ведь вы пожелали сделать отвод целителя, и ваша воля была неукоснительно исполнена… Но других медиков рядом с вами не оказалось. А если бы они были здесь, их следовало бы метлой гнать из профессии, потому что за организацию ухода за вами можно влепить только жирного «тролля».

— Я всегда говорил, что доктор Фрэнсис — старый коновал… Если бы он не был единомышленником юности Люциуса, Малфои сами бы давно послали его… в пруд ко всем гриндилоу!

— Впрочем, не могу не отметить изящества разработанного плана по изъятию вас из Мунго, хотя… Северус, появись я здесь не сегодня, а завтра — с мракоборцами, не догадайся, где вас искать, имея при себе только сосуд с оставленными мне вашими воспоминаниями, я не представляю, чем бы всё для вас закончилось.

— Доктор... С меня хватило галлюцинаций под опиатами. Если я не двинулся башкой... Давайте только правду... Вас вывел сюда... букет?

— Не только он. Ещё до того, как я расшифровала ваше послание, я догадалась, что вы можете находиться только здесь. На это я отводила девяносто девять процентов из ста. Судите сами: вы были единственным, исключая моё начальство и Руперта, кто знал о предоставленном мне отпуске и документах, которые были оформлены для вашего помещения под домашний арест. Сами вы при всём желании не смогли бы покинуть госпиталь. Сестра паллиативного отделения вспомнила визит красивого белокурого джентльмена, амнистированного пожирателя смерти из родовитой фамилии. Рассказала, что за вами приходили два крепких молодых человека, очень воспитанных, приветливых, вполне интеллигентной наружности, и фамилия одного была, кажется, Флинн… Кроме того, мне известно, что в госпиталь после битвы в Хогвартсе вас доставила Нарцисса. Согласитесь, таких совпадений не бывает... А если учесть, что в поместье имеется целая армия домовиков, которых можно привлечь к уходу за тяжелобольным человеком… Я хотела отправиться в Малфой-мэнор немедленно, но не знала координат для аппарации. А «светить» перед аврорами ваше пребывание у друзей раньше времени не стала, потому что боялась, что побег может аукнуться и вам, и благородному семейству.

— Вы нашли дом, который чарами хозяев скрыт от посторонних и поставлен под покров тайного надзора авроратом…

Она усмехается.

— Поэтому мне и нужно было что-то принадлежащее вам, с помощью чего у меня ещё сохранялся шанс попасть в нужное место. Вы позаботились о том, чтобы вас не нашли раньше времени, и почти преуспели в этом. Однако в кастелянной осталось кое-что из ваших личных вещей.

— Рваная мантия и пара туфель, отчаянно воняющих чёрной ваксой и заношенными носками, которые мне некогда было постирать перед боем?

— Не только.

Она достаёт из небольшого кисета, висящего у неё на поясе, крохотные детские оловянные часики и оборванную, помятую фотографию.

Твою, Лили…

…Слабое сентябрьское солнце, высунувшееся из-за низких мутных туч над прибитой недавним скоротечным дождём кирпичной пылью умирающего маггловского городка, жарко играет на туго заплетённых косичках третьеклассницы обычной муниципальной школы. Глаза под длинными рыжими ресницами светятся весёлыми изумрудными искорками.

— С новым учебным годом, Сев!

Девочка быстро сует мне в руку что-то маленькое, тёплое, тяжёлое, кругленькое. Качнувшись на цыпочках, звонко чмокает в щеку. И, раскрасневшись, тут же улетает по узкой тропе, вьющейся среди пожухлой травы и корявых, неухоженных яблонь чужого заброшенного сада — туда, где у дороги её уже ждёт стайка девчонок в одинаковых твидовых юбочках и куртках…

Я кричу ей вслед:

— Спасибо, Лили!

На моей внезапно вспотевшей ладони тускло светится оловянный кругляшок с белым эмалевым циферблатом. Алая секундная стрелка резво замыкает круг. Часы… Настоящие маггловские часы, хотя и дешёвые, которые можно подвесить на цепочку и засунуть в карман. Или держать на длинном шнурке на шее. Тикают… Зачем? Ведь я уже умею, взглянув в это неприветливое, безучастное небо, тихо шепнуть:

— Темпо! — И в ту же секунду буду точно знать, который час…

Ты никак не привыкнешь к тому, что волшебник может обходиться без большинства подобных маггловских безделушек, Лили. Но это твой подарок к очередному первому сентября. Я извлекаю из кармана прошлогодней школьной куртки, которая за лето стала мне маловата, длинную тонкую бечёвку. Зубами отгрызаю кусочек нужной длины, продеваю в тускло блестящее металлическое ушко. Затягиваю двойной плоский — настоящий морской! — узел, простой и надёжный, правда, до первого Релашио. Ныряю нестриженной головой в петлю и тщательно прячу часики под рубашкой. Тёплый кругляш прилипает ко взмокшей впалой груди. Теперь часы тикают в унисон с моим неожиданно громко забившимся сердцем…

Они встали, когда я упал на крашенные деревянные доски твоего разорённого дома 31 октября, в злосчастный Хэллоуин 1981 года, и более всего желал, чтобы сердце тоже остановилось.

Больше я никогда не пытался их завести…

— …Я разгадала вашу загадку, Северус. И хочу сказать спасибо за неё. Ведь если бы не ваши воспоминания, я не сумела бы найти вас так быстро. Мне пришлось бы поставить в известность о своих выводах аврорат. Однако именно они и ещё ваши реликвии вывели меня к мэнору. Прямо к ограде.

— Что вы сделали с жидкостью для цветов?

— Смешала.

Меня разбирает откровенный смех. Невыносимо больно смеяться, но...

— Вы создали адский эликсир, доктор! В чёрном флаконе было светлое пятно из моего прошлого. Момент молчаливого взаимопонимания с Лили в библиотеке. В фиолетовом — настоящее. Вы должны были разглядеть аналогии... А в белом... В белом был ВЕРИТАСЕРУМ, Мэри. И вы обработали им мою память. Спросите, где я его взял? Из Малфой-мэнора. Ребята привезли, я просил об этом в письме. Ещё тогда сделал его, когда Лорд задумал проверить на «вшивость» всех соратников после своего возвращения... И я тоже его опробовал. Непобедимая штука получилась!

Она, похоже, совершенно не обиделась на насмешку. Улыбается во весь рот, разводит руками. Глаза блестят…

— Ну, извините, господин алхимик. У меня совершенно случайно не оказалось под рукой лаборатории, где я могла бы неспешно проверить содержимое всех трёх колб, провести анализ, выяснить, не относится ли какое из них к биологическим ядам, как жидкости взаимодействуют друг с другом и так далее...

…Когда Лорд опоил меня моим же Веритасерумом и попытался задавать вопросы, я ему не лгал. Ничего другого все равно не смог бы сказать, а промолчать тоже вряд ли удалось бы.

— Почему ты не искал меня, Северус? Почему не помог заключить вырванный из тела дух хотя бы на время в каком-то подходящем существе?

— Я считал, вы действительно умерли, милорд.

— И, конечно, не верил, что я вернусь?

— Предполагал где-то в глубине души. Но искренне надеялся, что это случится не при моей жизни.

…Мой тихий икающий смех уже, наверное, кажется Мэри подобием истерики?

— Если бы только видели моё появление в поместье, вы сейчас ещё не так бы веселились. Боюсь, что у меня есть все шансы стать легендой у местных домовиков и снискать лавры самого беспокойного гостя Малфой-мэнора… после авроров, разумеется.

Она прикрывает лицо руками. Плечи подрагивают.

Воспоминания о пяти подряд круциатусах от Лорда очень неудачно ложатся на ворочающийся в плече очередной болевой криз. Досмеялся...

В первый момент она не понимает, что случилось, когда отнимает руку от лица, и на целое мгновение её лучистый взгляд сливается с моим — остановившимся, пустым.

Потом, чертыхнувшись, подскакивает к столу. Из контейнера с лекарствами быстро достаёт ампулу и шприц.

— Средство не наркотическое, но сильное. Его хватит, Северус!

Я закрываю глаза. Тонкая игла входит под кожу привычно, почти ласково. Немилосердно кружится голова. А женская ладонь уже нежно гладит моё предплечье, безжизненно вытянувшееся поверх простыни.

— Тсс… Сейчас должно отпустить. Эх, вы, господин профессор... Нахимичили так, что не разгрести…

— Хороший токсиколог… всегда… разгребёт то, что натворил… зельевар.

Сил терпеть больше нет, а сознание не уходит. Я кусаю губы — жестоко, до крови. Жёлтое пламя боли течёт, плавит разум, заполняет пространство, не оставляя места более ничему.

— Я… извиняюсь, Мэри... Надо сообщить Сметвику... Я хочу отозвать отвод… Вы... только, пожалуйста, не уходите …

— Не беспокойтесь, Северус, я не уйду. Мы разберём и этот завал. Вместе. Вы больше не один. Я знаю, доктор Остин несколько раз проводил подобные процедуры... Если вам хочется застонать, ни в коем случае не сдерживайте себя. Тело не должно быть напряжено. Так быстрее наступит нужный эффект.

Ладонь исчезает с моего запястья. А потом на меня обрушивается тёплый, обволакивающий поток магии. Плывёт, сгущается, вытесняет боль, укутывает в плотный кокон спасительной темноты и тишины.

Через двадцать минут, отпущенный раскалёнными тисками приступа, я проваливаюсь в сон, в последнее мгновение перехватив руку Мэри и вцепившись в неё, как ребёнок.

1 сентября 1998 года, Малфой-мэнор

Сквозь синие шторы на ромбовидных окнах в комнату тягуче втекает тусклый осенний день. Кажется, даже дождь шелестит по кровле мэнора, по всё ещё пышной, но всё больше багровеющей листве старого сада.

Я чувствую тёплую маленькую руку в своей руке.

Осязаю густую, живую, целительную тишину, воплощённую в невероятно близком человеке, которого у меня до сих пор никогда не было…

Стоп... Что не так?

Я по-прежнему болен, слаб, словно новорождённый-недоносок. Это факт.

Постель, стоит чуть повернуть голову влево, брызжет в глаза строгой больничной белизной... За краешек мягчайшего одеяла цепляется отросшая щетина... Надо будет спросить слугу о бритве...

Вправо я повернуться не могу. Криво сросшийся багровый шрам в полпальца толщиной перетягивает шею наискось от угла левой ключицы до середины сосцевидного мускула, длинным ответвлением ползёт вперёд, до середины гортани. На полдюйма выше — и тварь вырвала бы мне кадык, наверное.

В госпитале удивлялись, что я вообще хоть как-то могу разговаривать. Связки не зацепило, но на них до вчерашнего дня ещё держался тугой, удушливый отёк...

Боли... нет?

НЕТ?..

Так не бывает.

Она, сволочь, вернётся. Не может быть, чтобы ушла навсегда...

Искусство целителей Мунго быстро и надёжно срастило кости, пристроило на место выдранную из проксимального сочленения ключицу, собрав её на костеросте из трёх частей, восстановило отгрызенный акромион, вправило перебитые лучевую и локтевую. Мышечный комплекс пока совершенно не восстановился, лишь затянулись раны и хирургические швы. Но это было бы делом времени и тренировок, если бы не несколько разрушенных нервно-сосудистых сплетений. Первые недели стимуляция роста нервов при помощи восстанавливающих зелий не привела ни к чему, кроме жестокой, обжигающей боли. Позже начала нарастать атрофия. Сутки назад во время безжалостных приступов шея, плечо и рука могли только выматывать душу, превращая меня в мерзкое злое животное.

А теперь боли нет...

Я рискую медленно подтянуть правый локоть как можно ближе к боку, не выпуская из пальцев послушной ладони, чуть перевалиться направо, используя здоровую руку, как точку опоры. Оторвать голову от подушек...

Вы, Мэри...

Глубоко и неподвижно спящая на застеленной чем-то муарово-атласным, с тиснением, лёгкой гостевой коечке, вплотную придвинутой к моей широкой монументальной постели. Свободная рука лежит под бледно-розовой щекой, волосы густой волной разметались по плоской вышитой подушке, из-под зелёного в чёрную клеточку пледа чуть торчит строгий воротничок платья, так часто выглядывавший в прорези больничного лаймклока...

Мягкие губы приоткрыты, как у ребёнка. Синие тени легли вокруг глаз...

И тёплая, невероятно нежная, маленькая и сильная ладонь, способная накрыть мою только на треть...

Я оторопело вздрагиваю и теряю неустойчивое равновесие, локоть подворачивается, голова падает в подушки, к горлу подкатывает горько-солёный ком... Только бы не закашляться!

Вы...

И я.

В общем коконе слившихся аур, на расстоянии не больше пятнадцати дюймов друг от друга...

Я стараюсь не дышать слишком шумно, опасаюсь вас разбудить. Ставшие привычными уже свистящие хрипы, сопровождающие каждое проникновение воздуха в измятую змеиными зубами гортань, кажутся мне сейчас громовым рокотом водопада, заключённого вопреки природе в бетонную трубу.

Я не могу и не хочу шевелиться. Боюсь боли, наверняка притаившейся где-то в нервном узле надплечья. Только и ждущей момента взорваться, выстрелить в торс и голову, выдавить мне глаза изнутри...

И… не могу оторвать от вас взгляда. Хотя знаю: если моими малоподвижными «глазливыми» зрачками смотреть на того, кто спит, хотя бы минут пять, он непременно просыпается. И чаще всего — в испуге.

За это меня ненавидели ребята в скаутском лагере ещё в начальной школе. А в Хогвартсе на первом курсе собратья-слизеринцы однажды наложили проклятие конъюнктивита, чтобы глаза дня три не открывались вообще...

* * *

…Я выныриваю из дрёмы, как из озера. Словно, оттолкнувшись ногами и вытянувшись в струну, лечу живой стрелой к поверхности воды. Облепившая меня темнота трескается, разлетается осколками, сменяется мутной, вязкой границей между явью и забытьём. Мне что-то снилось? Или я резко провалилась, как в яму, на самое дно усталости, не в силах не то что сменить положение тела, а даже пошевелиться?

Я чувствую устремлённый на меня взгляд. Пытаюсь открыть глаза, но ничего не выходит… Каждая ресница будто покрыта свинцовой оболочкой.

Взгляд не ослабевает.

Кто-то буравит меня им. Молча. Опасливо. Внимательно.

Неужели я заснула прямо на посту, не дождавшись конца очередного утомительного дежурства? Если меня за таким компрометирующим целителя занятием застукал Сметвик, это, без сомнения, будет чревато внушением, пусть и мягким. Если это Руперт, то я, очнувшись, наверняка наткнусь на его насмешливо-ласковое: «Спи дальше, соня, я прикрою. Вовсе незачем было так себя загонять». Надо открыть глаза, надо. Нашёлся бы ещё кто добрый, решивший сделать это за меня, а? Подцепил бы веки и потянул вверх, а потом для верности зафиксировал их положение зубочистками…

Левая сторона тела затекла от неподвижности. А это значит, что я заснула всё-таки на чём-то более удобном, чем стул в палате, и точно мягче кушетки, которая стоит за ширмой в процедурном кабинете. И не просто заснула, а отключилась — с мгновенным проваливанием в забытьё…

Взгляд.

Я чувствую, что он ничуть не укоряет меня за слабость, не насмешничает, но словно чего-то выжидает. Сейчас он кажется мне почти нежным — и чего только не нафантазирует тяжёлая спросонья голова! Но — удивительное дело! — мне действительно тепло и спокойно. Мне хочется вытягиваться под этой льющейся и льющейся на меня лаской, как сонной кошке в солнечном луче.

А потом приходит новое ощущение — чуткой, осторожной руки. И она совершенно точно не принадлежит Руперту. Его цепкую и надёжную медвежью лапу, в которой моя собственная ладонь становится неотличима от детской, трудно спутать с чьей-либо ещё. Здесь же изучающее прикосновение тонких пальцев, которые едва сжимаются, словно не желают меня отпустить и в то же время боятся причинить малейший дискомфорт. Они будто пытаются установить контакт с тем, что встретили впервые. Так пересекаются в точке пути два чужестранца, не знающие языка друг друга, и жестами пытаются объясниться…

Необычное, робкое, немного щекотное ощущение, из-за которого хочется крепко переплести эти незнакомые пальцы со своими. Или, что ещё лучше, не гадая, чьи они, потянуть их на себя, пристроить ласковую, деликатную, такую уютную ладонь под своей щекой, доверчиво прижаться к ней и лежать долго-долго, наслаждаясь небывалым покоем. Как в детстве…

Подобного умиротворения я не испытывала давным-давно — в отличие от боли.

Боль?!

Память возвращается сразу, словно на меня вылили ведро ледяной воды. В одну секунду я соображаю, где нахожусь, каким образом и ради кого здесь оказалась.

Я резко открываю глаза и… Мне тут же хочется зажмуриться. Но я не могу.

Меня засасывает в воронку устремлённых на меня чёрных глаз.

Вы…

Так близко, как никогда прежде. Настолько, что к моему горлу подкатывает комок, мешающий дышать. Я с трудом разлепляю губы и произношу, не в силах освободиться от притяжения взгляда:

— Северус…

Первый порыв — быстро выдернуть руку, потому что я слишком хорошо знаю, как больно будет потом, когда хрупкий мостик установившегося доверия сметёт очередной поток непонимания. Так уже случалось не раз, и я совсем не хочу повторения прежнего опыта. Я всё поняла, сделала выводы…

Но моя ладонь, чуть дрогнув, остаётся на месте. Страх уступает место неверию в то, что всё происходит наяву, и… нежности, которая не слушает вкрадчивых доводов рассудка. Она переполняет сердце и вырывается за его пределы, затапливая всё вокруг, как река в половодье, снова оставляя меня без кожи…

Мы никогда не были с вами друзьями, а все мои попытки сблизиться успешно игнорировались. Мне раз за разом давали понять, что Мэри Макдональд — не тот человек, которого вы желали бы видеть в своём кругу. Тому виной разные обстоятельства, но факт остаётся фактом: душевной близости между нами не было и в помине.

И вдруг... Оказаться вместе на одном крошечном пятачке пространства. Вы заснули, сжав мою руку, а я не стала разрывать эту зыбкую, тревожную связь, в которой было больше мольбы о помощи, чем необходимости, и отключилась сама, опустившись в изнеможении на ковёр около вашей постели и уронив голову на сгиб локтя. Я даже не почувствовала, как меня приподняли и уложили на гостевую кровать. Мой неизвестный доброжелатель почему-то тоже не стал разнимать наших рук. И мы, сами не подозревая об этом, проспали так всю ночь. Бок о бок.

Утро могло бы всё расставить по своим местам, но только ещё больше всё запутало.

Рука в руке.

Так просыпаются не просто знакомые… Так встречают новый день любящие друг друга люди. После подобного пробуждения всегда следует поцелуй, ласковые объятия. Когда в ленивой неге, ещё толком не очнувшись от сна, всем телом тянешься к тому, кто тебе дорог, желая снова почувствовать и продлить прикосновение… Зарыться пальцами в его волосы, уткнуться лицом в шею или грудь, чтобы вдохнуть родной запах, который уже записан в сознании, как известный лишь тебе тайный шифр…

Взгляд.

Впервые с начала болезни вы проснулись не от боли!.. Словно этой ночью вам дали эликсир жизни. Возможно ли — вопреки всем целительским прогнозам? Ведь это же не тот тип патологии! При каузалгии на пике её развития просто нет надёжного средства, чтобы блокировать неправильные неврологические импульсы полностью. Разве что при помощи тяжёлой, калечащей операции, которая навсегда может лишить вашу руку и шею подвижности. Вот только действительность смеётся над медицинским опытом: боли сейчас нет и в помине. Я вижу это по вашим глазам, в которых с такого ничтожного расстояния наконец-то могу различить чуть расширенные, настороженные зрачки. Но вопреки рассудку, естественному стеснению и робости я во что бы то ни стало хочу продлить эти удивительные, неповторимые минуты. Ничего подобного в моей жизни ещё не было. Ни с кем из мужчин…

Я смотрю в ваши глаза, как зачарованная. Что будет дальше? Вы отведёте взгляд и стремительно разорвёте зрительный контакт? Уберёте руку, и тогда исчезнет контакт тактильный? Смутитесь? Разозлитесь? Что-то произнесёте — снова ядовитое, насмешливое, резкое?..

* * *

Ваши глаза… Огромные, ласковые, синие. Доверчивые...

Простодушные?..

— Доброе утро, доктор!

Я откидываюсь в подушки, прикрывая веки. Привычно, спокойно и сосредоточенно перехожу на диафрагмальное дыхание, чувствуя тонкое покалывание в ладони, которая всё ещё накрывает вашу руку. Тёплый сгусток моей энергии должен иметь для вас эффект глотка хорошего восточного кофе. Вы почувствуете запах дождя за окнами… Лёгкий искрящийся поток, который я сейчас запустил, смоет следы нервотрёпки последних дней и тяжёлого, «глухого» сна.

Я внутренне торжествую: в первый раз что-то упорядоченное создать удалось!.. Главное — в процессе не вырубиться. Голова кругом... До тошноты... Но это просто отвык и слабость сказывается.

* * *

Я совершенно не знаю, что мне делать дальше. Ситуация, прямо скажем, нетривиальная. Если бы он был обычным пациентом, самым естественным желанием было бы встать с кровати, направиться в ванную комнату и быстро привести себя в порядок. Оно и сейчас есть, это желание. Но тогда я не испытывала бы ни смущения, ни неловкости от того, что пришлось бы разорвать наши руки.

Несмотря на спокойное приветствие, когда Северус обратился ко мне не по имени, а ограничился официальным «доктор», он по-прежнему сжимает мою ладонь так, что я не могу списать этот очень личный, почти интимный жест на простую забывчивость, которая, к слову, ему несвойственна…

Зачем? Почему он это делает?..

Сейчас мы словно единое целое… Это не должно быть так, но, стоит мне только закрыть глаза, как я почти вижу наши энергопотоки, которые слились вместе — так смешиваются два разных цвета, образуя третий. Они свободно гуляют от меня к нему и обратно, и это поразительное, до дрожи странное, волнующее чувство. Будто у нас одна система кровообращения на двоих. Словно мы… сообщающиеся сосуды, попадая в которые, любая однородная жидкость застывает на одинаковом уровне.

Несколько минут я наслаждаюсь новыми ощущениями, но вскоре с сожалением понимаю, что не могу растягивать это удовольствие вечно, даже если этого мне хочется сейчас больше всего на свете.

— Доброе утро, — произношу я приветливо. — Сама не помню, как я отключилась. Кажется, заснула, сидя на ковре, прислонившись к вашей постели. И этой кровати тут прежде не было. Должно быть, обо мне по приказу нашей гостеприимной хозяйки позаботился кто-то из домовиков.

Я приподнимаюсь на локте и понимаю, что встать смогу только в том случае, если прерву необычайно тёплый, несущий спокойствие контакт. Вздохнув с сожалением, осторожно высвобождаю свою ладонь из гибких тёплых пальцев и вновь встречаюсь с ним взглядом. Сажусь на кровати, поправляю растрёпанные волосы.

Под ложечкой всё мертвеет от невесть откуда взявшейся тоскливой, сосущей пустоты... Стараясь не смотреть на Северуса, я встаю на ноги, аккуратно сворачиваю плед. И, не говоря ни слова, скрываюсь в ванной…

* * *

Когда её ладонь тревожной рыбкой выскальзывает из моей, что-то обрывается внутри, словно лопается тонкая, но такая надёжная жила, питавшая мой покой...

Слова Мэри слишком похожи на оправдания…

Она уходит.

Опустошение… Единственный, похоже, достоверный результат моего глупого порыва...

Где ошибка?

Я снова оказался неуместен со своей откровенностью? Смутил? Обескуражил?

Странно.

До сих пор её не смущала необходимость возиться с моей беспомощностью, даже ежедневно созерцая мою уродливую наготу. Менять мне пелёнки…

А теперь…

Она вскоре возвращается, разливая по комнате свежий, яркий запах цветочного мыла. На лице ни грамма косметики, тяжёлые медные локоны убраны в высокую причёску, открывающую шею. Однако строгость облика и выражение лица «как вы себя чувствуете, пациент?» почти сводят на нет два капризных влажных завитка, спускающиеся от висков к мочкам ушей, и сияющие тихой, застенчивой радостью глаза, устремлённые на меня.

— Вам удалось отдохнуть хотя бы немного, доктор?

— Я почти ничего не помню. Словно провалилась куда-то... Знаете, всё это время мне было так спокойно... Ни тревоги, ни нервотрёпки, ни тяжёлых сновидений. Как будто нырнула в тёплое озеро и получила возможность дышать под водой. Такая лёгкость, безмятежность... и совсем не хотелось возвращаться обратно и открывать глаза. У меня обычно до безобразия чуткий сон, вскидываюсь и вздрагиваю при любом постороннем шорохе, а тут... Если бы я так крепко заснула на дежурстве, мне влепили бы выговор и были бы совершенно правы.

Она чуть улыбается.

— Со мной никогда такого не случалось, Северус. Даже после сильной усталости, бессонницы, стресса. Наверное, всему виной то, что вам наконец-то стало лучше, и я почувствовала это по вашей руке.

— Как вы это сделали, доктор?

— Что именно?

Скользнувшая вверх по высокому чистому лбу тёмно-каштановая бровь — единственное, что обозначает искреннее удивление.

— Что это было? Неизвестная мне форма суггестии, отключающая контрольные центры мозга? Блокировка периферического ствола? Новый наркотик, который мне пока ещё не известен?

Её глаза в изумлении распахиваются.

— Нет, ничего такого... Простое наложение рук, чтобы снять боль.

— Вам придётся изучить этот феномен, доктор Макдональд... Насколько я привык контролировать свой материальный носитель... По моим прикидкам, уже около шести часов нет спазмов.

— Погодите... Вы хотите сказать, что боль блокировало обычное соприкосновение наших рук?! Но тактильному контакту это сделать не под силу! Можно лишь повлиять на моральное состояние человека, оказать ему поддержку. Ведь мадам Малфой тоже держала вашу ладонь, когда пыталась облегчить приступ... она сама призналась. Однако такого эффекта не было. Наоборот, вам стало только хуже... — растерянность в её голосе растёт. — Я действительно не понимаю, что за магия даровала вам несколько часов покоя — впервые за несколько месяцев… Позвольте мне осмотреть вашу руку, Северус!

Случайно услышанные в госпитале слова целителя Хантера, одного из немногих среди врачей-магов сторонника комбинированных хирургических методик, безжалостно всплывают в запутавшемся сознании…

«При нормальном ходе консервативного лечения, если оно начнёт помогать, сначала меняется характер боли. Острые судорожные спазмы сменяются ноющими, распирающими болями с постепенным — очень постепенным! — снижением интенсивности. И тогда на первый план выступают явления атрофии и контрактуры, с которыми надо бороться, чтобы хоть как-то сохранить функцию. Даже избавившись от боли совсем или добившись длительной ремиссии, пациент ещё долго испытывает провал по мышечным функциям, делающий его фактическим инвалидом. На моей памяти восстановиться полностью не удавалось никому. А бывает, что нерв просто отмирает — с исходом в устойчивый монопарез и отсутствие чувствительности».

Значит, меня могло парализовать примерно шесть часов назад? Или то, что я чувствую сейчас — только очень сильный блок, который полностью держится на магии Мэри, истощая её силы?

Паралич — вот чего она так испугалась!

— Мэри, обычное диагностическое сканирование с помощью палочки может установить истину? Вы ведь сможете проверить проводимость по plexus brachialis…

Её рука замирает на полпути к моей. Губы дрожат.

— Вы хотите сказать, никаких болевых ощущений нет до сих пор? Даже самых лёгких?..

— Немного тянет шею слева, есть онемение в плечевом суставе. Ниже — нет, ничего не чувствую.

— Северус... — Она набирает побольше воздуха в грудь. — Боюсь, здесь потребуется консультация опытного хирурга. Вы же сами стоите за правду и хотите, чтоб от вас ничего не скрывали.

— Пожалуй... — Так даже немного удобнее сохранять присутствие духа, нежели всю прошлую неделю. — Вы опасаетесь, что перестарались с обезболиванием?

Откуда у меня ощущение, что эту иллюзию отсутствия конечности я уже переживал? До определённого уровня есть тактильные ощущения, дистальнее — нет... Это было во сне... Или... в бреду?

Она прикусывает губу и отрицательно мотает головой.

— Пока это только мои подозрения, которые необходимо как можно скорее проверить, чтобы исключить частичную или полную… парализацию конечности.

— Что-то медленно уничтожало нервы, поэтому я чувствовал боль. А когда они отключились совсем, она ушла? Это последствия яда? Или какое-то дополнительное проклятие тоже имело место — все-таки меня кусал маледикт? Тогда оно хорошо скрыто... Я все-таки немного разбираюсь...

Её речь становится чуть быстрее. Звонче. Безнадёжнее?

— Нет, это не яд и не проклятие. Ваш побег из госпиталя мог осложнить течение болезни, ускорить патологический процесс, спровоцировать более быстрое наступление... нежелательных последствий. Но отчаиваться рано, Северус. Для того чтобы всё узнать наверняка, сюда потребуется вызвать доктора Хантера. Именно он был с вами в ту ночь, когда вы поступили в госпиталь...

Она буквально подлетает к столу, хватая изящный серебряный колокольчик.

— Постойте... Успеется. Я позволю себе все-таки повторить вопрос... Что вы за методику ко мне применили? Конкретно: как блокировали патологический импульс и снимали спазм?

— Вы были тогда ещё в сознании и всё могли видеть собственными глазами. Снятие болевых ощущений с помощью бесконтактного воздействия рук на повреждённый участок тела. Этому факультативно учат в академии, но не всем желающим этот способ даётся, и не все из тех, кто способен это успешно делать, применяют такой приём ещё раз после того, как опробуют его на тяжёлом пациенте. По затратам энергии — это, примерно, как пробежать маггловский марафон.

* * *

Появившегося на звон колокольчика сонного Кодди я прошу быть наготове, чтобы выполнить мою просьбу, а сейчас удалиться из комнаты, пока не позову. Обхватываю Северуса за пояс и помогаю ему принять более удобное положение. На несколько мгновений моё лицо оказывается в непосредственной близости от его собственного. Настолько, что мои волосы задевают лоб Северуса, а его отросшая щетина слегка царапает кожу на моей щеке.

Я осторожно развязываю ленточки рубахи, медленно разматываю мягкий широкий бинт, фиксирующий безжизненную левую руку к торсу. Поправляю подушки, чтобы расположить больного полусидя.

— Можно смелее, Мэри, — торопит он меня. — Сейчас ощущений не больше, чем у тряпичной куклы.

Левая рука со скрюченными рефлекторной контрактурой пальцами лежит на одеяле ладонью вверх — неестественно и нелепо. Тусклые ломкие ногти имеют отвратительный сизый цвет.

— Сядьте рядом, доктор. Лучше справа, мне придётся немного держаться за вас!

* * *

Она поддерживает меня в постели по всем правилам обращения с лежачими. Так делают все целители. Но не от каждых рук идёт такая глубокая волна жара...

— Вы сами не приболели, Мэри? Мне кажется, у вас высокая температура. У Нарциссы должно оставаться бодроперцовое — ещё из моих прежних запасов…

На самом деле, этот жар мне знаком...

Точно такой же я чувствовал в детстве, когда, сидя рядом с Лили на качелях, случайно касался её ноги... Вязкий, будоражащий душу огонь женского тела, от которого краска заливала лицо и отчаянно искрила душа.

— Я? С чего вы взяли?.. Нет, я в порядке.

— Сейчас вы не будете использовать собственный потенциал и как-либо помогать мне в заклинании. Только поможете совершить правильный жест. Формально… Отрешитесь от всего, блокируйте собственный поток, закройтесь… Представьте, что вы учите пользоваться палочкой маленького ребёнка, и что ваша цель — понять, не сквиб ли он… Я собираюсь попробовать одну из сложных и эмоционально затратных инкантаций. Когда пущу энергию по руке к палочке, она либо собьёт блок, и для вас наступит время действовать, либо… мы убедимся, что левой рукой я уже ничего не смогу сделать... Всё лучше, чем дожидаться доктора в полном неведении, правда?

— Это авантюра, Северус.

— Возможно. Но вы же гриффиндорка... И потом, разве авантюра не лучше глухой апатии?

— Х-хорошо, — её губы трясутся от волнения, и она немного заикается.

Мордред окаянный, сколько можно подвергать её душу испытаниям? Но иного выхода нет. Нет!

— Что будем инкантировать, доктор? Надо ещё ухитриться не нанести ущерба этому гостеприимному дому!

— Ревеллио. Выявление сокрытого существа. Пожалуй, это наиболее безопасно в данной ситуации.

— Достойный выбор! Я подумывал о простом Орхидеусе. В конце концов, в лучшем случае, вы получили бы очередной хитрый букет… Но вы правы, Ревеллио годится. Оно, конечно, вряд ли кого-то выявит. Но нам нужен сам факт инкантации, а не результат… И требует хорошей концентрации. Помните жест? Надо провести палочкой так, будто снимаешь со стены паутину или отодвигаешь завесу. Сосредоточиться на поиске живого существа... Затем я произнесу формулу, и в радиусе футов двадцати вокруг примут видимый облик все, кто сокрыт под облаком дезиллюминации...

— Тут, конечно, нет никого, кроме нас, но... Важно ведь проверить…

— Что же вы такая огненно-горячая? Жуть!

— Хоминум?

— Абскондитус. Чтобы уж наверняка… Эльфы все-таки из разряда нелюдей. — Я несколько натянуто усмехаюсь. Просто чтобы её поддержать.

* * *

— Я готова, Северус. На счёт три-четыре?..

Я придерживаю Северуса и почти не чувствую его безжизненных пальцев из-за того, что мои собственные словно растворились, слившись воедино с его искалеченной рукой.

— Ну, поехали! Три-четыре!.. Ревеллио Абскондитус!

Вспышка вышла слабой. Белый сполох на секунду выхватил из полумрака глубокий провал между шпалерами, совершенно пустой, как и следовало ожидать. На хлопок разрушения дезиллюминационных чар не отреагировало ничто, кроме качнувшихся гобеленов...

В то же мгновение Северус беззвучно уткнулся лицом мне в плечо, теряя сознание.

* * *

«Получилось!..»

Эта последняя мысль жёлтой вспышкой взрывается в сознании от скользнувшего лезвием ножа по обнажённым нервам электрического импульса...

Мешок костей и амбиций, безвольно обвалившийся на хрупкую фигурку, присевшую на край широкой постели...

…Поймите меня правильно, доктор. Я не дурак и не мазохист. Но если вы своей волей заблокировали ложные раздражители и перекрыли болевые импульсы, то меня уже не удивляет глубина сна, при котором вас можно, как куклу, кантовать с пола на койку. Чем дольше держится блок, тем дольше обойдусь без приступов я. Но вы, и так уставшая за последнее время, рискуете уже не просто заснуть на ходу, а заболеть...

Потому что ничего не даётся просто так...

* * *

Я обхватываю его руками, прижимаю к себе, как раненого на поле боя, стремясь удержать на весу моментально обмякшее тело. Голова Северуса чуть запрокидывается. Потом осторожно, как только могу, я опускаю его на подушки. Мной владеют одновременно облегчение и горечь. Да, мои опасения, к счастью, не подтвердились, и он не безнадёжный калека. Боль сейчас — это синоним жизни, свидетельство того, что не всё потеряно. Но, согласившись на предложение провести проверку, я стала невольной причиной его новых страданий, уничтожила удивительный подарок — состояние покоя и свободы от физических мук, которое было даровано случаем.

Провести новый сеанс наложения рук я не могу: моих сил сейчас на это уже не хватит, иначе я сама загремлю в Мунго с нервным и физическим истощением. А сейчас, когда я ему так нужна, я попросту не могу позволить себе исчезнуть. Никто не сумеет позаботиться о нём лучше меня. В этом я сегодня лишний раз убедилась… Поэтому буду использовать то, что доступно.

После введения анестетика — без опиума, как он и просил! — я просто ложусь с ним рядом, уместившись на краю кровати. Прижимаю к себе, стараясь не причинить ему лишней боли даже в беспамятстве. Изжелта-бледное лицо снова утыкается мне в шею чуть выше плеча. Я сжимаю безвольную ладонь, изо всех сил надеясь на то, что это хоть немного облегчит его состояние. Я хочу поделиться сейчас всем, что у меня ещё есть. Чтобы Северус забрал остатки моей энергии, а мне взамен отдал свою боль, как тогда, в госпитале, когда он едва не умер у меня на руках.

* * *

Почувствовав новую жертву, я прихожу в сознание. Ещё находясь в смутной пелене полузабытья, шепчу:

— Что вы творите, доктор!

— Только пытаюсь помочь.

— Я отказался от опия, но... сегодня он мне нужен. Один раз. Считайте слабаком, если хотите...

«Это пройдёт. Хотя будет сложно… Все, как говорит Хантер… Но нервный узел все-таки полностью не атрофирован... Неужели можно и активные движения восстановить? И… встать? Непременно — до суда. Не хотелось бы въехать под своды Зала Правосудия в левитирующем кресле, с мозгами, затуманенными каузалгией и просветляющимися только от жертвы к жертве, которые одну за другой приносит Мэри…»

— Нельзя, Северус. Сейчас — нельзя. Я уже ввела вам сильный анестетик. Сочетание с наркотиком может запросто остановить ваше сердце. Потерпите, пожалуйста. Вам станет легче. Обещаю.

Она касается губами моих волос, похоже, едва удерживаясь от того, чтобы не уткнуться в них лицом и не разрыдаться… от злости на себя!

Я вздыхаю.

— Тогда... Говорите со мной. Рассказывай те что-нибудь. Отвлекайте. Любую чушь... И уберите, Мерлина ради, донорский канал: мы и так отлично друг друга поймём... Вы меня поддержали, а себя истощаете. Это приносит моральные страдания, заставляет замыкаться. Я не вампир, Мэри.

«Выйти на запредел откровенности, сказать ей всё, как есть… Сейчас, немедленно сказать!!!»

— Вытащите меня... Я не рассчитал своих сил. Но… сделайте это не за счёт своих ресурсов. Я прошу содействия, а не жертвы... В первый раз сделайте что-нибудь не со мной, а вместе со мной.

— Тсс... Просто примите мою помощь, не задавая вопросов, не отказывая мне в этом желании, не отталкивая. Не сейчас... Прошу вас... Я хочу вам помочь и помогу... Чем скорее вы это поймёте, тем больше сил сэкономите мне и себе... Хорошо?

Одной рукой держа мою ладонь, другой она принимается поглаживать меня по голове. Мягко, бережно, как мать, находящаяся у постели своего больного ребёнка.

Это странное, ничем не объяснимое ощущение кровного родства — откуда оно взялось именно сейчас, из каких глубин подсознания вылезло? Чем вызвано?

Мэри начинает говорить. Поначалу сбивчиво, а потом всё более свободно, негромко, плавно, с интонациями, с какими обычно детям рассказывают сказку перед сном:

— Мы с вами скоро отправимся ко мне в Портри... Вам там понравится, Северус... Дом старый, но очень просторный и уютный. В нём есть большая библиотека... Вы сможете проводить в ней время за чтением, когда вам станет немного легче. Вокруг дома сад. Он немного одичал в последнее время, но там хорошо гулять, дышать свежим воздухом, пить чай в беседке, читать газеты, слушать дождь, сидя в плетёном кресле-качалке с тёплым пледом на коленях... У меня чудесные соседи, среди которых есть и волшебники, и магглы. Один из них, маг-садовник, держит цветочную лавку, и слава о ней распространилась далеко за пределы нашего городка. К нему приезжают за розами из других мест. В Портри нет ни одной невесты, которая согласилась бы заказать свой свадебный букет где-либо ещё… Люди говорят, он приносит удачу и счастье своим искусством. А он всего лишь волшебник и очень добрый человек...

«Это не рай. Это просто город, где людям хорошо. Её родина, и она такова, потому что любима…»

У меня так и не родилось сестры... Но только она, наверное, могла бы быть сейчас такой чуткой и честной со мной…

— Там у вас есть... аптека?

— И не одна. Есть обычные, предназначенные для простых горожан. А есть та, в которую при надобности ходят волшебники. Её хозяину сто лет в обед... Он глуховат и подслеповат, но дело своё знает великолепно. У него всегда можно заказать и лекарства, и необходимые ингредиенты для лаборатории, даже самые редкие. Он аптекарь уже в третьем или даже четвёртом поколении.

— Для него сойдёт однорукий помощник в лабораторию?

Поддерживать, поддерживать эту прекрасную сказку, дающую такое отчётливое ощущение, что впереди у меня что-то есть, кроме унизительной беспомощности больного, которая вскоре сменится бесполезностью лишённого души идиота.

Дементорам не нужны страдания физической плоти, и вся боль останется при мне. Но... Они отберут у меня Лили... Отберут моё прошлое, то честное и светлое, что было в жизни.

И Мэри тоже отберут.

— …Он примет помощника с удовольствием. Аптекарь стар и давно вдов. И не оставил после себя сыновей, которые пошли бы по его стопам. Его единственная дочь уже давно уехала из Портри и никогда не интересовалась делом отца. Поэтому он не без оснований беспокоится, что труд его жизни заглохнет. Учеников, насколько я знаю, у него сейчас тоже нет. Он пытался несколько раз брать, но они сбегали от него, потому что не смогли смириться с его характером. Видите ли, старик ворчлив, очень требователен и нетерпим к любым ошибкам. Будь он мягче, сумел бы, наверное, воспитать себе смену и нашёл того, кому передал бы своё дело... Мы с ним дружим. Я привожу из экспедиций для его опытов кое-какие вещества и яды для изготовления зелий... Он интересный собеседник, хотя, на первый взгляд, совершенно невозможный человек. Замкнутый, одинокий и желчный.

— Два паука в одной банке...

Я тихо, неестественно смеюсь. И понимаю, что меня сейчас сорвёт...

* * *

Почувствовав его растущее напряжение, я зажмуриваюсь так сильно, что перед глазами начинает плясать золотистая мошкара. Всю концентрацию я направляю на то, чтобы влить сейчас в Северуса свою энергию.

Всю. Без остатка.

Усилием воли, которое кажется мне запредельным, я отправляю ему навстречу поток магии. Пусть этот вал истощит меня, но он обязан облегчить состояние моего пациента. Пусть он омоет его изнутри, как живая вода, заберёт чёрный шлак боли, растворит в себе и вынесет наружу, позволив забыться сном.

Бывают минуты, когда помощь нужно принять. И это единственный правильный выход для обоих. Мне нужно, чтобы он отключился хотя бы на пару-тройку часов. За это время я успею связаться с госпиталем и подготовить всё необходимое для переезда в Портри…

Мой дар возвращается, как волна, накатившая на слишком высокий берег.

Северус тяжело дышит прямо мне в лицо:

— Не смейте… Если вы хоть сколько-нибудь… считаете меня… достойным человеком, я требую: не делайте из меня людоеда!.. Выбирайте, доктор... Вы закрываете донорский канал... сами. И после этого выслушаете меня в течение трёх минут... Или не закрываете. Но тогда решение относительно дальнейших действий я приму сам. И вы... ничего не сможете ни предотвратить, ни позже исправить. Я не могу принять от вас такую помощь. Другую — да. Приму.

— Но почему? Почему хоть раз в жизни, один-единственный раз вы не можете и не хотите послушать, не ставить условий? Это не убьёт меня, а вам станет легче. Почему вы не способны понять очевидных вещей? Я сделала бы то же самое для любого из людей, которые мне дороги и близки. И никто из них не стал бы отказываться, зная, чем это продиктовано, не счёл бы напрасной жертвой... Но вы... Вы…

У меня перехватывает дыхание, и в горле раздаётся булькающий звук. Я более не могу сказать ни слова и закрываю глаза.

— Что если… убийца… Не хочет быть дважды убийцей?..

— Я же сказала, что это меня не убьёт!

— Я смею считать иначе... Компромисс, доктор: вы мне сейчас — опиуму, а я вам — пароль от ларца, где Нарцисса хранит для меня яд...

— Опиум — это риск. Вы всерьёз думаете, что я дам вам наркотик, рискуя остановкой вашего сердца? Лучше уж еще раз попробуем блокировать…

— Мы можем вместе посчитать дозу точнее. Вы токсиколог. Я тоже не из последних в своём ремесле. У нас может получиться безопасный состав.

«Бред? С момента пробуждения он регулярно переоценивает себя... Но я должна что-то делать — и немедленно. Это просто не может больше продолжаться.

Стоп. Успокоиться! Включить целителя, мгновенно принять необходимое решение — единственно верное в данных условиях!»

Исхудавшее, истерзанное болью тело дорогого мне человека сотрясается в ознобе у меня в объятиях…

Выпавшая из его ладони палочка остро тычет в бок… Не моя, конечно, но… Пальцы неожиданно уверенно обвивают рифлёную и будто ещё влажную от его прикосновения рукоять.

— Сомнум тоталус!

Боль не уйдёт. Но он не будет её помнить.

Несколько невероятно долгих, тягучих мгновений, и глубокая дрожь тяжёлого озноба начинает ослабевать, дыхание становится ровнее. Запавшие закрытые глаза останавливают свои нервные движения под тонкими синими веками.

Я поднимаюсь с кровати и звоню в колокольчик.

— Кодди, у меня к вам необычная просьба. Есть ли среди слуг в поместье кто-нибудь, кто владеет целительской магией? Вы же тоже как-то поправляете здоровье?

— Чужая хозяйка хочет, чтобы эльфы помогли мистеру Снейпу?

— Да. Он спит. Но ему сейчас очень беспокойно и больно.

— У Кодди есть мать. Она помогает нашим, когда им нехорошо. Ну, когда побьют, или случится что-нибудь. Так-то мы никогда не болеем. Кодди может позвать, если она не занята на кухне.

— Позовите, пожалуйста. Я бы сама… Но у меня сейчас есть неотложное дело.

Счастливо просиявший слуга бесшумно испаряется, скользнув прямо сквозь тяжёлую шпалеру.

* * *

— Хочешь, я научу тебя делать кораблики из бумаги?..

Влажный апрельский ветер играет с толстыми рыжими косичками, пушит белый шерстяной помпон на вязаной шапке, норовит заглянуть под полу коротенького клетчатого пальто.

Лили смотрит на меня, чуть склонив голову на бок. Смешные бантики топорщатся над плечами. Это кажется, или веснушек у неё сильно прибавилось?

Мы не виделись две недели — её не пускали гулять, пока женские классы начальной школы сидели на гриппозном карантине… Всего две недели, а кажется, вечность прошла.

У тонких ног, обутых в красные резиновые сапожки на вырост, бурлит переполненная свинцовой талой водой городская канава…

— Не нужно. Я и так умею! Что там уметь-то? Вырываешь из тетради лист, складываешь пополам, загибаешь углы, потом отгибаешь планки снизу, выворачиваешь… Для малышни забава!

— А я сделаю! Смотри, какое течение! Интересно, если пустить кораблик, он до моря доплывёт или раньше размокнет?

— Если сделаешь и дашь мне его подержать в руках с полминуты — не размокнет. Будь уверена!

На самом деле, это я должен быть уверен. Но… По чести сказать, не знаю, получится ли инкантация Аquaabhorre без маминой палочки, да еще и невербально…

Даже скорее всего — не получится. Я страшно устал накануне, всю ночь зубря наизусть «Горация» лорда Макколея.

Then out spake brave Horatius,

The Captain of the Gate:

"To every man upon this earth

Death cometh soon or late.

And how can man die better

Than facing fearful odds,

For the ashes of his fathers,

And the temples of his Gods…

Сказал Гораций грозно,

отважный страж ворот:

«пусть рано или поздно -

к любому смерть придет.

И тем почётней гибель,

чем безнадёжней бой,

за предков пепел, храм богов, -

пожертвуем собой!»

Поначалу стихи мне даже пришлись по душе. И запомнились быстро. Но отец, вопреки обыкновению, явившийся домой трезвым, ни с того ни с сего именно в этот вечер решил «заняться, наконец, моим воспитанием». Он выволок меня в кухню, поставил перед собой и велел отвечать, что задано на дом.

Под его колючим взглядом я сник, совершенно потерявшись, и запнулся уже на второй строке.

— Выучил, говоришь? Спускай штаны, ложись на скамью, — буднично буркнул он, расстёгивая ремень. — А ты, Элли, не смей его жалеть. Кто детей не порет, тот их портит… В кого только растёт эта сволочь лохматая?!

Мать молчала, судорожно вытирая потные руки о передник. Наверное, если бы попросила она, я смог бы рассказать «Горация».

Потом, посаженный свежевысеченной задницей на крохотный колченогий табурет в той же кухне, я был носом ткнут в потрёпанную хрестоматию для второго класса. Горящая спина затекла, глаза слезились, руки дрожали. Чеканные строки разбегались по жёлтой бумаге растревоженными насекомыми.

— Давай вслух! Спать не пойдёшь, пока назубок не расскажешь! И чтобы с выражением, а то гнусавишь, как нищий на паперти… Еще разок заикнёшься — начнёшь сначала. Заплачешь — опять выпорю.

К полуночи я ненавидел весь мир.

Отца, школу, безвинного викторианского лорда-поэта — глухо, жарко, как только может ненавидеть десятилетний ребёнок. В моих мутных горьких грёзах мне казалось, что я с наслаждением сжигаю на этой же кухне злосчастную хрестоматию. Прямо в печке, пока никто не видит. А потом наблюдаю, как отец во дворе лезет зачем-то среди ночи на крышу и падает с зыбкой приставной лестницы. Ломает шею насмерть… И мне его не жаль!

Отец, конечно, не стал сидеть со мной всю ночь. Только запер кухню, оставив меня в обществе растреклятой книги и помятой настольной лампы. И ушёл, уволакивая за руку оглядывающуюся безропотную мать.

«И тем почётней гибель,

чем безнадёжней бой».

…На самом деле, канава в море не выходит. В конце нечистой и щербатой мостовой, у горбатого мостика через железнодорожное полотно поток талой воды с шумом проваливается в чёрный смрадный колодец, накрытый старой чугунной решёткой.

Я точно это знаю.

Но молчу.

Белый квадратный листок в косую линейку, несколько раз сложенный и перевёрнутый, ловко превращается под тонкими розовыми пальцами в толстенький двухтрубный пароход. Удивительно! Я умею делать только плоскодонные лодочки с треугольным парусом…

Когда она доверчиво протягивает мне своё творение, меня сотрясает отчаянный озноб. А что если..? Большому кораблю — большое плавание. И не в этой окаянной гнилой канаве!

К морю — значит, к морю, Лили!

Холодным белым пальцем с обгрызенным ногтем я тычу пароходик промеж труб и одними губами шепчу:

— Levinavis!

Бывший тетрадный листок взмывает над горячей розовой ладонью. И плывёт, плывёт — против ветра, над еще голыми чахлыми липками — в звонкую апрельскую синеву…

Лили смеётся, хлопает в ладоши.

— А я так смогу? Ты научишь?

— Сможешь, конечно… Ты сможешь всё. Ты ведь тоже колдунья…

Её огромные лучистые глаза смотрят на меня в упор… Становятся все ближе, больше, ярче… А вокруг внезапно сгущается тугая непроглядная тьма. Белая электрическая молния бьёт с небес, прошивая меня насквозь через левое плечо, швыряет навзничь...

…Пригвождённый к горячим влажным простыням, я проваливаюсь в боль, как бумажный кораблик в чёрный колодец городской клоаки.

Глаза… Огромные. Зелёные с золотом…

Почему такие… чужие?

Почему они вытаращены, словно от ужаса? И откуда в её глазах эти эллиптические, нездешние, какие-то кошачьи зрачки?

— Гость проснулся, но ему надо уснуть снова. Пусть он послушает старую Броуни, и снова уснёт. Тихо-тихо, как маленький. И увидит во сне день, когда ему было хорошо. Слушай, гость, старую Броуни, пожалуйста, слушай...

— К-кто ты?..

Прямо над моим лицом нависает сморщенная, как печёное яблоко, коричневая физиономия старой домашней эльфийки. Узкие худые плечи обнимает хрустящее вафельное полотенце. Почти лысая головка, покрытая лишь редким седеньким пушком, мерно качается из стороны в сторону. Шепеляво шелестит почти беззвучный голосок.

— Броуни — мать домашних слуг дома Малфой. Броуни — няня, она умеет высушить слезы и прогнать дурной сон. Гостю не будет больно, не будет страшно. Надо спать. Спать…

— Не… хочу.

Если быть честным до конца — не могу. Но не объяснять же…

Кошачьи глаза подслеповато прищуриваются, буравя меня в полумраке.

— Гость говорит неправду. Гость хочет, но боится, Броуни зна-ает! Мать эльфов ещё никто не смог обмануть…

— Не слишком ли наглое заявление для рабыни?

Она потупилась.

— Броуни видит в душах, господин гость… Иначе из неё не получилось бы хорошей няни…

— И чего же, по мнению мудрой и кроткой матери истопников и посудомоек, я боюсь?

Два зелёных фонаря — каждый размером с мяч для гольфа — вспыхивают вновь… С такой сиделкой можно обходиться и без ночника, пожалуй.

— Господин гость изволит спрашивать — Броуни ответит. Но не будет ли ничтожная прислуга наказана, если ответ придётся вопрошающему не по душе?

— Во-первых, оставь это дурацкое обращение «господин гость». У меня есть имя. Если ты его не помнишь или ещё не слышала, я подскажу: Северус Снейп.

Она коротко кивает, моргнув изжелта-серыми, как старый пергамент, веками почти без ресниц.

— Во-вторых, я никогда не наказываю собеседника за правдивый ответ. Если только это не ответ «не знаю» от ученика во время занятий. Можешь говорить.

— Мистеру… Снейпу угодно выслушать Броуни сейчас? Вместо того, чтобы выпить тёплого молока и уснуть?

Только теперь я замечаю левитирующий рядом с её нелепой головкой белый фарфоровый поильник.

— Молоко — позже. Смелее, Броуни! Это ведь о моем страхе идёт речь, не о твоём.

— Мистер Снейп простит старую Броуни, если она скажет, что у него две части одной души? Две. И каждая умеет бояться.

Она выпаливает эту фразу на одном дыхании и снова уставляется куда-то в пол, ёрзая на высоком табурете, как первоклассница, на которую вот-вот нахлобучат Распределяющую Шляпу.

Две души…

Значит, исключений из древнего правила не бывает. Убийство раскалывает душу. Даже бесправное смешное существо это почувствовало.

— Простит. Наверное, в этом доме слугам нечасто позволяют нести такую отборную ахинею. Но я разрешил, говори… дальше.

— Броуни не знает, что такое ахинея. Слуги дома Малфой с детских лет приучены всегда говорить правду хозяевам и их друзьям. В господине го… Снейпе как будто живут два человека. Маленький и большой. И боятся они по-разному.

Она не могла слышать о такой маггловской болезни — шизофрении. О том её варианте, который именуют раздвоением личности, или диссоциативным расстройством идентичности. В этом случае у окружающих больного людей складывается впечатление, что его физическая оболочка скрывает, мягко скажем, не одну душу. Материальный носитель един, а вот духовная начинка — проходной двор. Сегодня взрослый — вчера был ребёнок. Час назад утончённая леди средних лет, начитанная и мудрая, а теперь молодой малограмотный чернорабочий родом из какого-нибудь Гондураса, плохо владеющий английским… Слава Мерлину, среди волшебников такое почти не встречается. Магия цементирует в человеке самые разносторонние таланты, но только целостной личности под силу в совершенстве овладеть великим даром природы.

— …Продолжай, Броуни.

— Маленький человек боится того, чего и все дети. Темноты. Отцовской розги. Боли. Смерти. Одиночества. Он умеет любить и плакать. А большой… Большой хочет быть сильным. Он боится, что кто-то случайно разглядит в нём того, маленького...

Нелепые дребезжащие слова горошинами падают на чисто выметенный паркет. Она права. Глупые маггловские хвори ни при чём. И даже преступление ни при чём. Я живу с этим весь отпущенный мне на земле срок. С самого начала. Маггловский мир моего отца принял меня слишком враждебно. Хорошо ещё, что мне в свое время хватило ума держать при себе и свои необычные для этого болота способности, и дурацкие романтические идеалы, которых я довольно нахватался из книг…

Мать убеждала меня, что по другую сторону Барьера Секретности меня примут, как родного. И я непременно свершу свой Magnum opus, ради которого магия благословила меня.

Страшная ошибка. Если я и был там кому-то нужен, то лишь благодаря своим знаниям и навыкам. Не человек — функция… Исключение было лишь одно, и то — на время…

И точно так же, как в доме отца, я, чтобы выжить в волшебной части мира, должен был научиться безукоризненно себя контролировать. Обрасти драконьей кожей, зажать в кулаке слишком нервное сердце. Натянуть на лицо вечную маску саркастичного негодяя, интеллектуала-циника, хладнокровного — и только поэтому неуязвимого.

Если спортсмен во время матча сверзится с метлы и, скажем, потянет ногу, но при этом во что бы то ни стало захочет доиграть матч, а потом уж лечиться, у командного медика идёт в ход Congelo musculi. Замораживающее заклятие, блокирующее на время болевые ощущения. В сущности, я поступил так же — только не с жилами, а с душой, вдоволь издырявленной большими и малыми несправедливостями этого мира, которые не сумел предотвратить или исправить…

В двенадцать-тринадцать лет моим боггартом был разъярённый отец. Что, впрочем, совершенно не мешало ему срываться на меня каждые каникулы…

Позже — и надолго! — главным моим страхом стало выглядеть смешным и слабым и по этой причине отвергнутым единственной девушкой, которой, как мне казалось, я был нужен. Но именно Лили стала свидетельницей моего унижения, когда я на потеху её однокашникам болтался вверх тормашками над солнечной песчаной косой у школьного озера…

Потом я боялся, что не успею её спасти — и не спас. В дальнейшем все мои усилия были умело направлены чудаковатым мудрым стариком на помощь её сыну. При этом я должен был виртуозно восстановить парня против себя — ради его же благополучия. И главным страхом стало не справиться с поставленной задачей.

— …Ты смеешь использовать против меня мои же заклятия, Поттер? Весь в отца-подлеца, тролль тебя дери! К твоему сведению, Принц-полукровка — это ведь я!..

Рыжие ладони пожара неистово тянутся к чёрному летнему небу, в котором клубится, медленно истаивая, сгусток глубокого мрака. Darkmark, уже утратившая форму мёртвой человеческой головы со свисающей из оскаленного безгубого рта извивающейся змеёй, превратилась в отвратительную плоскую кляксу. Откуда-то справа доносится отчаянный собачий вой и сдавленные причитания несчастного Хагрида, смотрителя ключей и садов Хогвартса, которому Амикус Кэрроу подпалил замшелый хламовник, по недоразумению именующийся домом...

Мальчишка только что напоролся со своей — моей! — Сектумсемпрой на несокрушимый щит невербального активного Протего и беспомощно дрыгает руками и ногами, будто майский жук, опрокинутый на спину. Палочку уронил, дурачок… Даже Экспеллиармуса не понадобилось! Да будь на моём месте хотя бы этот дылда Роули, я уж не говорю о Долохове или Алекто…

…Опусти глаза! Пожалуйста, опусти глаза, троечник несносный!!! Мне ещё как-то объяснять Лорду, почему две минуты назад тебя не впечатала во влажную, заросшую спутанными травами лужайку моя Авада…

Безоружный пацан размазывает по лицу свои последние слезы.

— Ну, убей меня! Давай! Чего уставился? Убей, как профессора Дамблдора! Что, слабо? Трус!

— Никогда не смей называть меня трусом, Поттер!

Короткий вертикальный жест палочкой обозначает инкантацию невербального Еncapsulate. Полежи слегка оглушённым под моим защитным куполом, оболтус! Посчитай белые звёздочки в глазах!.. Если тебе еще не окончательно отбили мозги бладжером на стадионе, то, когда придёшь в себя, подумаешь, почему сегодня остался жив.

С неба с оглушительным клёкотом рушится крылатая лошадиная тушка в перьях. Мокрыми простынями на ветру хлопают огромные крылья. Спину обжигает, словно после безжалостного и неожиданного удара Флагеллято. Когтями зацепил, скотина, счастье, что по касательной!

Я кидаюсь в мокрую траву, уходя из-под удара длинным перекатом налево. Успеваю приложиться плечом к случайно подвернувшемуся камню, отчаянно выругаться, вскинуть палочку и, почти не целясь, швырнуть в проклятого гиппогрифа пучок белых ослепительных искр... Крылатая тварь очухается через пару минут. Но не подпаливать же ему шкуру всерьёз!..

— Отходим!!! — взрывается над ухом вопль Амикуса Кэрроу.

До школьной ограды, до возможности аппарировать — шагов шестьдесят…

В ту июньскую ночь 1997 года мне стало поздно бояться… Я ошибался, когда так думал!

…Скрипучий голосок домашней эльфийки тоненько выводит монотонную, тягучую мелодию. Я не понимаю языка, но различаю в приглушенном пении постоянно повторяющиеся короткие слова с обилием открытых певучих гласных… Да, конечно. Няня — она няня и есть! Если подопечному надо отдохнуть — споёт колыбельную. И вовсе не обязательно, чтобы текст песни был понятен, достаточно, чтобы от него тяжелели веки, слипались глаза, а по расслабленному телу разливалось умиротворяющее, обволакивающее тепло…

«У эльфов своя магия...»

Да, так я и поверил!

Спокойный ритм монотонного речитатива. Гласные нараспев, мерное, глубокое дыхание исполнительницы, уставившейся отрешённым, почти одическим взглядом куда-то мне между бровей. Словесные формулы, пусть непонятные, но своей мелодикой способные запросто вогнать слушателя с менее сильной волей в лёгкий транс…

Разрази меня Авада, если это не элементарный эриксоновский гипноз!

Психологический приём, который считают магией только самые оголтелые в своём невежестве симплексы. Считают и не ведают, что сами могут этому научиться, поскольку волшебные таланты для гипноза просто не нужны.

Если бы у меня в свое время было побольше желаний экспериментировать с немагическим населением, я, пожалуй, обучил бы этому приёму Петунию Эванс… Пусть бы считала себя тоже в чём-то ведьмой — по крайней мере, для своих будущих детей. И перестала бы попрекать редкостным даром свою сестру…

«Прошлое — прошлому, Северус?»

В двенадцать-тринадцать лет меня не хватало на то, чтобы считать долговязую, как ещё не умеющий летать журавлёнок, белобрысую девочку-магглу неотъемлемой частью семейного мира моей единственной, любимой подруги…

— …Ты плачешь, Лили?

— На меня опять обиделась Туни!

— Подумаешь! Она же…

— Она же… просто маггла, да? Это моя старшая сестра, Сев! Я её люблю. Жаль, что у тебя нет ни сестёр, ни братьев, тогда ты бы меня понял…

«Да, Лили. Ни сестёр, ни братьев… С самого рождения и до встречи с тобой, не принятый ровесниками, я был отчаянно, мучительно одинок. Ты могла меня отогреть… Ты — и более никто. А когда я стал тебе не нужен, только и оставалось, что выхолостить душу. Если нет обычной человеческой привязанности, пусть будет хотя бы дешёвое общественное признание. Если некому любить, то пусть меня хоть немного ценят за то, что я умею».

Некому любить?

В дрожащем от мягкого света ночника густом полумраке хозяйской спальни из бледного пятнышка на высоком потолке соткалось спокойное, усталое лицо большеглазой женщины в изжелта-зелёном, смешном медицинском чепце. Медный локон спиралькой скрутился у виска.

«Что вы сейчас поделываете, доктор Макдональд? И почему вы теперь всё время возникаете в моих мыслях — сразу вслед за моей единственной звездой на траурном бархате каждой мучительной ночи?»

— Броуни…

— Мистер Снейп не изволит уснуть? Броуни — плохая няня, её надо наказать…

— Прекрати! Я тебе благодарен. Будь уверена: я неплохо подремал, и мне даже снился добрый сон.

— Кто там был?

— Зачем тебе знать? Одна… очень хорошая волшебница.

— Хозяйка сердца господина гостя?

Я чуть не поперхнулся собственной следующей фразой… Неужели лакейская мамаша действительно «читает в душах»?

— Броуни, мне нужна Tinctura Echinacea cum Rhodiola rosea. Это лекарство такое. Сердце поддержать. Если бы я был здоров, приготовил бы сам. А так придётся попросить леди Нарциссу и миссис Макдональд.

— Это сердитая чужая хозяйка, она чуть не сломала наш забор!

Я еле заметно усмехаюсь. Эх, доктор Мэри!.. На вид вы вполне разумное, даже рассудительное создание, но, пожалуй, правду говорят легенды: Шляпа никогда не ошибается. Из-под бархатных ширм хорошего воспитания и жизненного опыта у вас то и дело лезут кошачьи лапки оголтелого гриффиндорства. Лезут, чтобы цапнуть крепкими острыми коготками «своё» — и уже не отпустить…

Мерлин всезнающий! Неужели я думаю об этом с чем-то похожим на… умиление?

«У тебя просто никогда не было сестры!»

Не было, Лили… Но всё время поблизости ходила твоя одноклассница, которая, наверное, была бы счастлива таковою считаться… А теперь — я знаю! — ей будет этого мало… Мы давно выросли.

И, право, я не знаю, как мне с этим быть…

На тоненьком сухом запястье эльфийской матери тусклый красномедный браслетик с нехитрой кельтской вязью. Ни дать ни взять — вроде тех, что считаются полезными для здоровья по обе стороны Барьера… Вот только магглы не умеют заклинать медь на поддержание молодости и долголетия хозяина артефакта, на укрепление иммунитета и избавление от нежелательных энергопотоков по телесным меридианам… Поэтому такие дешёвые ободки больше пачкают им руки зелеными следами на коже, нежели приносят пользы…

— Что это у тебя, Броуни?

Острый пальчик с аккуратным жёлтым ноготком тычется в красноватый орнамент на обруче.

— Это? Подарок моего Кэтча.

— Кто это?

— Броуни не было и шестнадцати, когда старый хозяин, отец нынешнего лорда Люциуса, отдал её садовнику Кэтчу в конкубины. Кэтч был хороший эльф. Броуни родила от него и выучила для наших хозяев пятерых новых слуг! Броуни может гордиться!

— Тебя выдали замуж… насильно?

— Такова судьба домовых эльфов. Нас не спрашивают… Броуни повезло. Муж любил её, никогда не поднимал рук и щедро одаривал. Броуни была рада делить с ним жизнь и растить детей. Только он уже ушёл по Лунной Тропе — к тем хозяевам, которые никогда не обижают своих работников…

«Она вдова… А как тепло вспоминает супруга! Значит, смогла полюбить… Даже у рабов бывает подобие личного счастья!»

— Доброй ему памяти. Дашь мне посмотреть на его подарок?

Тощая, похожая на сухую можжевеловую веточку рука, словно перепоясанная повыше угловатого сустава витым металлическим пояском, доверчиво повисает прямо возле моего носа. Броуни снова стеснительно опускает взгляд. Что же, это и к лучшему!

Бесшумный жест палочкой, аккуратно выпростанной из-под одеяла:

— Люмос!

Пусть думает, что я всего лишь пытаюсь получше разглядеть искусный орнамент! А Тrahentium reprehendo, чтобы выявить на браслете следы волшебства, можно сделать и невербально — из-под привычной защиты окклюментарного барьера…

Чисто.

Если и были какие-то чары, то давно рассеялись с течением лет…

— Мистеру Снейпу вредно много колдовать. Мистер Снейп мог просто спросить Броуни…

— Мистеру Снейпу скоро сорок лет, и он не нуждается в советах няни, дорогуша! Даже если в нём, как ты утверждаешь, ещё сидит затюканный дошкольник, которым он когда-то был!

«Смутить её! Пусть снова потупится, чтобы хотя бы две минуты не пялилась глаза в глаза! Может, и не поймёт, что я не только проверил её «драгоценность», но и сам кое-что накидал»…

Аures longae — заклятие «долгих ушей». Элементарщина, позволяющая превратить почти любой предмет во временное подслушивающее устройство, чутко настроенное на «волну» заклинателя. Жаль, что работает недолго, всего от трёх до пяти минут. Для создания более мощного «жучка» уже нужен специальный артефакт — удлинитель ушей, вроде тех, что продавали в своей лавчонке несносные братья Уизли… Но мне, пожалуй, и пяти минут хватит. Когда служанка, наконец, отправится к Нарциссе за снадобьем, она наверняка застанет там и Мэри…

Почему мне непременно нужно знать, о чём они сейчас говорят?.. И понимаю ли я это сам? Скорее всего, виной тому недавнее пробуждение без боли — впервые со второго мая.

Рука в руке...

Она первоклассный целитель. И неоднократно подчёркивала, что свой профессиональный долг ставит выше любых иных аспектов наших взаимоотношений. Вот только не каждый волшебник-лекарь будет по-сестрински неделями ходить за больным, хотя мог бы ограничиться только собственными служебными обязанностями. И уж тем более не каждый готов предоставить свой дом для пациента, в отношении которого расследуется уголовное дело о смертоубийстве…

«Она не раз говорила, что просто любит тебя…»

Просто любит…

Как у вас все просто, милые дамы!

Нет, Лили. Я тебя никогда не предам! Только ты могла бы, наверное, меня полюбить. Если бы я вообще был достоин любви как таковой.

Но почему все-таки хочется, мучительно хочется вновь ощутить лёгкую и тёплую маленькую ладонь в своей ладони? Что так беспощадно колотится в висках лихорадочным пульсом, что заставляет галопировать сердце, давно загнанное в ледяные тиски воли и, скажем уж честно, слишком усталое, чтобы быть способным на какое-либо серьёзное движение навстречу другому человеку? Почему меня с ног до головы обдаёт волной отчаянного жара, если она всего лишь садится на край кровати? И отчего, когда она в очередной раз обрывает тяжёлый разговор, где-то возле солнечного сплетения начинает холодным комом возиться живая, неподвластная рассудку тоска?

— Броуни, пора бы тебе подняться за зельем, которое я просил.

Служанка неожиданно легко для старушки соскальзывает с высокого табурета и смешно приседает в глубоком книксене.

— Будет исполнено, мистер Снейп!..

…Старая няня внезапно заговорщицки подмигивает мне огромным левым глазом. И я с изумлением вижу, как прежде, чем низенький, укутанный в полотенца силуэт Матери домовиков исчезнет в бесшумном белом облачке внутридомовой аппарации, её узловатый указательный палец многозначительно прикасается к простенькому браслету на левой руке.

У эльфов своя магия…

* * *

— Actio sugar!

Все-таки хорошо, что доктор Мэри оставила мне палочку.

Нарцисса уже лет тридцать как в курсе, что сахар к чаю мне подавать не нужно. Пуэр вообще принято пить без него! Но одновременно с изящным китайским чайником и крохотной звонкой пиалой из двухслойного белого фарфора, долго хранящей тепло изысканного напитка из сырья двенадцатилетней выдержки, на моей тумбочке неизменно появляется хрустальная вазочка с аккуратно наколотым рафинадом…

Сейчас мне именно он и нужен.

Подслушивающие чары на скромном эльфийском браслетике — это, конечно, хорошо. Пока старая нянька будет, опустив свои зеленющие очи долу, ожидать распоряжений леди, мне будет слышно, что происходит в кабинете. И чтобы не упустить ни слова, ни движения, хороши все средства… Вплоть до простейших маггловских.

Терпеть не могу приторный вкус. Но если хочешь услышать самый тихий шёпот, засунь за щеку кусочек обычного сахара. На уровне слюнных желёз. Медленное рассасывание стимулирует расширение сосудов среднего уха и помогает резонаторам усиливать звук…

— …Это уже не Северус. Только его тень…

«Вот как, дражайшая леди? Только тень?!»

Девятнадцать лет назад, Цисс, ты думала совершенно иначе, когда после первой жестокой ссоры с красавчиком Люсом сдержанно утирала батистовым платочком с вышитой вручную монограммой неудержимые солёные слезы…

Недосягаемая звезда, устало скатившаяся с закопчённого низкого неба в умирающий маггловский городок и зябко съёжившаяся под старым пледом в колченогом кресле моей маленькой гостиной в Паучьем тупике. Экзотическая орхидея, по странной причуде природы распустившаяся на вершине мусорной кучи…

— Как вы узнали мой адрес, миссис Малфой?

— Люс… Помнишь, он помогал тебе с бумагами, когда пришлось вступать в наследство? Копия нотариального акта, закрепляющего твоё право на эту халупу, долго лежала на его письменном столе…

— И часто вы ворошите документы на столе супруга?

— Так же часто, как среди них попадается маггловская бумага на имя одного угрюмого и вредного волшебника, считающегося другом моего мужа… Простое женское любопытство, Северус. Не больше того!

Небрежный Скуридж на влажный платок. Старый плед, соскользнувший с маленького округлого плеча, едва прикрытого кружевом дорогого фиолетового платья. Тонкие бледные пальцы, еле уловимо дрогнувшие у виска, когда заправляли за ухо выбившийся из старомодной высокой причёски дерзкий светлый локон. Взгляд… Долгий, слишком долгий сапфировый взгляд в глаза.

— Кофе, миледи? Опасаюсь, вина в моем доме сегодня не найдётся.

— Пожалуй… Сделай, как я люблю.

Она любит кофе с корицей. Терпкий, согревающий душу древний восточный аромат, как будто заставляющий теплеть этот льдистый взгляд…

— Северус…

— Да, миледи?

«Найдётся ли в моих запасах хоть одна скрутка настоящей корицы? Здесь, в городской лавке, торгуют грубой тайваньской кассией, которая пахнет ярко и резко, но годится лишь на то, чтобы отбивать запах перестоявшегося теста в кондитерской».

— Сколько раз мы будем переходить на «ты», Северус?

— Каждый раз, когда вы будете забывать о сословной пропасти между нами.

— Мне… очень плохо сейчас. Ты понимаешь?

— Это всего лишь размолвка с супругом, Цисс. Призрак одиночества. Кризис. Он был неизбежен с тех пор, как вы… потеряли первенца. Надо пережить!

— Я… пытаюсь. Но, видишь ли… Мне кажется, что я… неодушевлённый предмет. Вещь. Дорогая игрушка беззаботного вечного ребёнка. И — не единственная, к сожалению.

«Значит, причиной ссоры снова был запах чужих духов от одеяний нашего денди, до сих пор считающего, что мир крутится вокруг него одного, а молодая жена безнадёжно слепа и эмоционально неразвита… Когда-нибудь тебе дорого встанет эта ошибка, Люс!»

— Здесь надо простить и забыть. Или… расстаться.

— Чистокровные семьи не одобряют разводов, Северус…

— Он любит вас.

— Да что ты знаешь о любви!..

Её голос дрогнул?

«А в самом деле — что? Лили была и осталась для меня неприкосновенной».

— Я сейчас вернусь. Кофе…

— Ко всем троллям кофе, Северус… Обними меня!

Тёплый плед отброшен в сторону. Взлетев из широкого кресла, стройная тень в шуршащих фиолетовых шелках на цыпочках тянется ко мне. Холодные белые руки обвивают мои плечи. Влажные глаза глядят, как в бездну. С громким стуком падает из причёски на щербатый паркет крупный черепаховый гребень, отделанный белым золотом.

— Ты — настоящий… Живой…

Тягучая волна внезапного жара, рождённого её близким, учащённым дыханием, заливает меня с ног до головы. Вопреки воле я запускаю пальцы в её рассыпавшиеся волосы. Крепко прижимаю к груди внезапно поникшую голову…

Горячечный пульс разрывает виски. Где-то возле солнечного сплетения нервно бьётся, нарастая, тугая, болезненная волна истомы, неумолимо опускаясь вниз… Не отдавая себе отчёта в том, что сейчас случится, я соскальзываю руками по напряжённому затылку Цисс, по изящному изгибу шеи — к длинной застёжке, скрепляющей на спине эти проклятые тяжёлые шелка…

Чужая жена в моих объятиях дышит всё чаще. И я понимаю, что уже ничего не могу изменить…

Её захлёбывающийся шёпот грохочет в ушах горным обвалом:

— Ты живой… С тобой и я буду жива…

«Она хочет почувствовать себя нужной кому-то, Северус! А ты просто вовремя под руку подвернулся!»

Насмешливый голос семнадцатилетней Лили, кокетливо болтающей ногами на тех самых качелях, что до сих пор скрипят ржавой рамой на соседнем пустыре, врывается в сознании неумолимой, прописной истиной.

Я каменею, стиснув зубы до скрежета.

Нарцисса всё понимает. Бессильно отшатывается, снова падая в кресло. Закрывает лицо ладонями. Не в силах сдвинуться с места, я слушаю её сдержанные рыдания. Вижу, как подрагивают под невесомой пеленой разметавшихся серебряных волос узкие плечи…

— Цисс…

Проходит еще несколько минут, прежде чем она снова решается на меня взглянуть. Щёки красны. Поджатая нижняя губа, слегка прикушенная, успела припухнуть. Но глаза…

Они уже совершенно сухи.

— Северус… Спасибо тебе. Сегодня, по большому счету, ты меня спас…

«Звезда останется звездой, даже будучи сорванной с небес и помещённой в запаянную реторту любопытного алхимика».

— Он любит… тебя. И всегда будет к тебе возвращаться. К тебе одной.

— Я хотела бы, чтобы та, кого любишь ты, тоже однажды к тебе вернулась. И взяла то, в чём ты только что мне отказал. Я… даже не досадую, Северус! Красть чужое — не твой стиль… К сожалению!

Через час, вдоволь напившись кофе с поддельной маггловской кассией и наплакавшись, она тщательно проводит себя в порядок. Безупречная хозяйка дома Малфой просит проводить её куда-нибудь, откуда удобно было бы аппарировать домой, и холодно подаёт мне на прощание руку в муаровой митенке.

Когда мягко светящаяся воронка межпространственного перехода уносит её во влажную ночь, за моей спиной отчаянно и одиноко скрипят старые качели.

Она вернётся в эту тесную квартирку на первом этаже кособокого двухэтажного дома викторианских времён только один раз. И то вместе с сестрой. Вернётся, когда понадобится спасать её сына. И без сомнений протянет узкую холодную ладонь для рукопожатия, скрепляющего высшей связью мой Непреложный обет…

Тогда я не был для неё «только тенью»!

* * *

Хрустящий кусок рафинада давно превратился за щекой в липкий приторный сгусток концентрированного сиропа. Пить хочется…

На низеньком ореховом журнальном столике — простой фарфоровый госпитальный поильник. До стола четыре с половиной фута, совершенно непреодолимых для меня в нынешнем состоянии… Пуст, наверное? Наплевать, палочка при мне, и мощные лекарства еще не вышибли из моих мозгов остатки элементарных инкантационных формул. Сначала призвать, потом — наполнить. Главное, расположить сосуд рядом с собой так, чтобы, оставив палочку, я смог свободно взять его одной рукой и поднести к губам.

— Акцио!..

Поильник подскакивает в воздух и, взмыв над кроватью, опрокидывается, окатывая меня четвертью галлона чистейшей ледяной воды. Мгновенно промокают лёгкое пикейное одеяло, рубаха, повязки… Увесистая фарфоровая крышечка ребром приходит прямо в переносицу. Счастье, что все остальное успевает обрушиться на подушку, а не на голову!

Тролль побери, когда это Броуни успела его наполнить?

Резкий спазм от внезапного холодного потока мгновенно скручивает остатки мускулов в тугой жгут обжигающей боли. Вот же парадокс: холодные компрессы, которые ставит мне доктор Мэри, всегда притупляют приступ, а тут…

Скрипнув зубами, я пытаюсь сбросить мокрую, разом отяжелевшую тряпку на пол. Тщетно…

Тот, кто первым войдёт в эту комнату, станет свидетелем отвратительной картины моего унижения. Бессилия. Никчёмности… Как там сказала Нарцисса?

«Это уже не Северус. Только его тень…»

Эльфийская нянька давно отослана Нарциссой в комнаты хозяина — в ту самую потайную лабораторию, в которой мы с Люциусом когда-то провели у атанора не один час… Служанке велено поискать готовую тинктуру эхинацеи на полке… Интересно, для кого её держат? Нарцисса здорова. Люс как будто тоже никогда не жаловался ни на сердце, ни на слабость иммунитета. Волшебники вообще покрепче магглов будут: магия сама по себе неплохо защищает от большинства обычных болезней и почти вдвое продлевает век по отношению к тем, кто лишён таинственного дара природы.

Если, конечно, тебя не убивает смертельное проклятие, не истощает яд, не изматывает беспощадная пустота бессмысленного одиночества…

Через четыре месяца мне было бы только тридцать девять. Даже для магглов маловато… Но я ведь уже сделал всё, что должен был сделать?

«Да. Только то, что должен… Но разве это всё, что ты мог, Северус?»

Стройный силуэт в долгополой темно-синей мантии бесшумно скользит в полумраке от высокого ромбовидного окна с плотно занавешенными шторами к моей постели. Осторожно присаживается на край, не сминая перин. Глубокий взгляд цвета природного изумруда с искристыми солнечными прожилками колюч и недоверчив. Как в тот день, когда я готов был заночевать на холодной полированной мозаике под портретом Полной Леди, у потайных дверей в гостиную Гриффиндора…

— А что я мог, Лили? Что?

Неполных два десятилетия мои цели и судьба были «совершенно очевидны». И не только мудрому директору школы, которому я однажды прокричал сквозь отчаянный вой непогоды на исхлёстанном ливнем холме:

— Располагайте мной как угодно, сэр!

«Только ты об этом так и не успела узнать…»

— А помнишь, когда нам было тринадцать лет, ты сказал, что видишь свою жизнь наперёд? Сосредоточенный учёный у ровно гудящего таинственным огнём атанора. Алхимик, добровольно заточивший себя в строго обставленной лаборатории, чтобы изменить мир к лучшему…

— Я был наивен, Лили. И представить не мог, что понадоблюсь в совершенно ином качестве.

— Ты предатель.

— Знаю. Я предал тебя…

— Себя, Северус. Себя!.. Алхимия — не только превращение веществ, не только поиски чудесного эликсира, дарующего сказочное благосостояние и истинное бессмертие. Ты ведь это знаешь. Во все времена алхимики стремились к большему, нежели простой синтез философского камня... Они желали вернуть миру его изначальное творческое совершенство. Ты тоже этого хотел когда-то. Когда же стёрлась эта острая грань твоего кристалла?..

— Грань, говоришь? Может быть, дело в том, что этим самым кристаллом… п-пришлось заколотить несколько десятков гвоздей?..

— Это был твой выбор, не правда ли?

— Ты беспощадна… Спасибо.

— За что?

Она смотрит на меня, чуть склонив набок увенчанную тяжёлым огненным ореолом голову. Правая бровь недоуменно поднята.

— Ты одна бываешь со мной абсолютно честна.

— Не только я. Но… ты не понимаешь. Кстати, почему ты такой… мокрый?

— Колдовал, знаешь ли…

«Меня не хватает уже на простое Акцио, а ты говоришь — алхимия… Это конец, Лили. Мы скоро увидимся, наверное… Только не отвергай меня там, на белом перроне вокзала в вечность. Не отвергай…»

— Откуда ты знаешь о белом перроне?

«Я что — произнёс это вслух?.. Нет. Просто в вечности не нужна легилименция, чтобы понять друг друга…»

— Мне… это снилось. Ты… встречала меня.

«К сожалению, не одна. Но это было во сне. По-настоящему всё должно быть иначе!»

— Тсс! Тихо! Не сейчас об этом. Тебе больно. Ты дрожишь. Тебя надо согреть… Закрой глаза!

Я повинуюсь.

Она имеет право располагать мной, как угодно. И знает это без слов.

…Тонкие пальцы аккуратно приподнимают облепившее напряжённый торс одеяло. Убирают с подушки едва не прибивший меня кусок тяжёлого фарфора.

Меня сотрясает крупный озноб. Я чувствую лёгкое покалывание в ладонях, ощущаю всей кожей, как на постылое ложе опускается невесомый купол согревающих чар, быстро высушивающих моё бельё. Под сумрачными сводами комнаты витает тонкий запах жасмина и ночной фиалки. Знакомый… Тонкий... Такой чужой для неё…

— Спасибо, Лили! Ты… сменила духи? Прежние, с запахом корицы, зелёных яблок и магнолии, признаться, мне нравились больше...

Узкая ладонь с длинными чуткими пальцами осторожно ложится мне на лоб.

Слишком тёплая ладонь. Слишком живая, чтобы быть просто памятью!..

— Лили?..

— Северус! Что ты опять натворил! Доктор Мэри снова будет нам выговаривать… Тебе хотелось пить? Неужели нельзя было позвать Кодди или Броуни?

Я открываю глаза.

Нарцисса…

— Что я н-натворил? Наверное, то, что только и может натворить… тень прежнего Северуса!

Она замирает. Прямая осанка, не нуждающаяся в корсете под скромным домашним платьем темно-зелёного цвета, безукоризненно изящна.

Пара льдистых прозрачных сапфиров ровно три секунды смотрит на меня с неподдельным недоумением. Но гримаса изумления быстро исчезает с бледного лица, и оно вновь обретает то величавое спокойствие, которое несведущие люди часто принимают за надменность.

— Ты все еще можешь меня удивить… Теплее стало?

— Стало. Но жажда никуда не делась. Если не затруднит, наполните эту троллячью склянку, пожалуйста.

— Сейчас.

Она грациозно поднимается с края постели, отходит куда-то в угол. Я слышу звук тихо звенящей о фарфор водяной струи.

— Теперь я понимаю, как ты столько времени продержался, играя сразу за две стороны… Шпион! — её голос обыденно спокоен. Ни тени насмешки! — И что тебе ещё удалось услышать из нашей беседы с доктором Мэри?

— Почти ничего. Вы слишком быстро отослали эльфийку, миледи.

— Броуни? Но она ведь сюда еще не спускалась?

— Нет. Я всего лишь зачаровал на прослушивание помещения её браслет.

— Я должна была догадаться… Попей!

Её ладонь протискивается под мой затылок, осторожно приподнимает голову. В губы жёстко тычется холодный белый носик поильника. Я делаю несколько судорожных глотков, болезненно отзывающихся в напряжённом шраме на шее. Пытаюсь поддержать сосуд правой рукой, но чувствую, что отчаянный тремор только помешает мне напиться…

— Что у тебя с ней? С этой… доктором Мэри?

— Н-ничего.

— Лжец! Впрочем, если не хочешь, можешь не отвечать. Когда я вчера заглянула сюда, чтобы справиться о твоём самочувствии, она глубоко спала, скорчившись на полу у постели и уронив голову тебе под бок. И ваши руки... Я не поверю, что это было всего лишь дружеское рукопожатие… Пришлось для неё гостевую кушетку из мансарды левитировать…

— Действительно ничего, миледи.

— Может, все-таки перейдёшь со мной на «ты» — в четвёртый раз за два дня?

— Может. Только ответь мне, зачем тебе шпион и лжец, от которого, ко всему прочему, осталась уже только тень!

— Затем, что… я устала вас терять — тех, кто был мне так или иначе близок. Ребёнок, сестра, бывший сокурсник Ивен Розье, интеллектуал Долохов — неплохой собеседник и галантный кавалер, бестолковый, но честный служака Гиббонс… И те молодые ребята, которых Лорд приводил в наш дом, представлял обществу, а потом, даже не благословив напоследок, посылал против мракоборцев — на верную смерть… За минувшие годы было слишком много потерь. Не добавляй к ним ещё одну, если можешь.

— Да, пожалуй, если бы мы играли в блэкджек, это был бы уже перебор…

— Циник!

— Как полагается лжецу и шпиону!

— Обещай мне, что тебя я не потеряю. Иначе стоило ли марать платье в твоей крови и рисковать расщепом, когда больше некому оказалось отправить тебя в госпиталь!

— Не могу, представляешь? По большому счету, ты и сама знаешь, что меня ждёт… Возможно… более того, весьма вероятно, что скоро я очень пожалею о том эбеновом ларчике, пароль от которого мы доверили твоему камердинеру…

— Прости, Северус!.. Акцио!

Лаково поблёскивающий тёмный футляр плывёт с полки ей в руки.

— Либерацио!

С лёгким щелчком откидывается резная крышка. Унизанная перстнями рука вынимает из бархатного ложемента флакон темно-зелёного стекла… И что есть силы швыряет об пол.

— Кстати, о камердинере… Кодди!

— Кодди здесь, хозяйка!

Способности эльфов мгновенно перемещаться в почти неограниченном пространстве и буквально ходить сквозь стены даже крепостной толщины я устал удивляться еще в Хогвартсе…

— Подмети осколки и выведи пятно с прикроватного коврика!

— Слушаюсь, хозяйка!

По полу стремительно зашаркал мягкий сорговый веник. Потом мельчайшие осколки стекла были уничтожены нехитрым Эванеско. Мне показалось, или, ликвидируя то, что осталось от моего шанса на мгновенное избавление от страданий, ушастый слуга искренне улыбался?

— Северус… Сегодня тебя заберут отсюда, и мы, должно быть, долго не увидимся. Когда ты поднимешься на ноги и вновь сможешь встать к атанору, изготовишь себе новую порцию отравы, если захочешь. Но со мной даже не смей больше об этом говорить.

— Почему ты… согласилась, Цисс?

— Потому что в состоянии отчаяния проявила непростительную слабость. Скажи спасибо доктору Макдональд — она неплохо вправила мне мозги!

— Где она… сейчас?

— В моем кабинете. Беседует с двумя мракоборцами и каким-то совершенно невоспитанным разъярённым верзилой, которого она вызвала из Мунго… Как его там? Представляешь, этот хам мало того, что наследил по всей гостиной летучим порохом, когда вывалился из камина, так ещё и поинтересовался, знаю ли я, что корсет носить вредно! А тебя… Тебя, извиняюсь, обозвал недобитой сволочью…

— Но ведь я и есть недобитая сволочь, Цисс. Особенно с точки зрения доктора Руперта Остина, насквозь светлого мага и ведущего реаниматолога лучшего в Британии волшебного госпиталя.

— Кажется, теперь я понимаю, почему ты решился на побег из стационара! Надеюсь, реаниматолог тебе больше не понадобится, и доктору Мэри не придёт в голову принимать в своём доме этого медведя, который даже разговаривать по-человечески не способен!

— Боюсь, эти надежды беспочвенны. Они с Мэри давние друзья… Да, у Руперта совершенно уморительный жаргон и заметный американский акцент. Он из Ильверморни…

— Да уж… Я так и думала. Ни манер, ни совести! Но довольно о нём… Ты примешь от меня подарок на прощание?

— Смотря какой.

— Я заметила, что тебя смущает, когда доктор Мэри помогает тебе справляться с бытовыми сложностями. И решила, что тебе нужен умелый и безотказный слуга. Из эльфов. Мужского пола, разумеется… С этой минуты Кодди поступает в полное твоё распоряжение.

— Но, Цисс… Признаться, я даже в школе предпочитал, чтобы домовики пореже попадались мне на глаза.

— По крайней мере, пока ты болен, это необходимо, не спорь! С Мэри мы уже всё обговорили. Она тоже считает, что помощник ей понадобится…

— А… Броуни? Она ведь ему мать. Ей будет тяжело расстаться с сыном.

— Привыкнет. Тем более, что это не первый её сын, который покидает наш дом.

— Так нельзя, Цисс. Они рабы, конечно… Но все же сердце и разум у них мало отличаются от нашего.

— Ты отвергаешь мой дар?

— Да.

— Я буду настаивать, чтобы ты его всё же принял. Хотя бы ради моего спокойствия.

— Зато мне присутствие в моей спальне постороннего существа спокойствия, пожалуй, не прибавит. Я привык к одиночеству, Цисс. И рабство… ненавижу! Кстати, а кому был подарен другой сын Броуни?

— Никому. Он получил вольную. Люс как-то имел неосторожность взять его с собой в Хогвартс…

— Хотел при разговоре с Дамблдором выглядеть барином, который без лакея даже из дому не выходит? Можешь не рассказывать дальше. Предположу, что в результате слугу по имени Добби вы потеряли… А один хитрый очкарик-второклассник до самого отбоя шастал по аудиториям в одном носке!

— Ты знаешь Добби?

— Разумеется… Мне ведь приходилось приглядывать за Гарри Поттером.

— И всё же я прошу тебя принять мой дар. Нас ты не обделишь, поверь, челяди в поместье хватает. Подумай о том, легко ли Мэри тебя брить, помогать умываться, поворачивать в постели…

— Полагаешь, она доверит это эльфу?

— Если слуга хорошо вышколен, почему бы и нет. В конце концов, пора тебе почувствовать себя выходцем из старинного волшебного семейства, а не сыном безродного маггла из рабочего городка… Вот что, я знаю, как мы преодолеем твоё нежелание связываться с подневольным лакеем. Кодди!

— Да, хозяйка!

— Приведи сюда свою мать и сестру.

— Кодди слушается!

Через мгновение у моей постели, скромно склонив большеухие головы, стояли в ряд три домовика, невольно вызывая улыбку своим нелепым обликом.

Нарцисса медленно поднялась.

— Слушай меня, Броуни, мать домовых эльфов, несущих свой долг перед магами благородного дома Малфой! Я благодарю тебя за то, что ты родила и воспитала для нас, твоих лордов, сына Корделиуса! Он достойно и честно служил нам, хотя иногда и проявлял строптивость, которую я ему прощаю. Ныне срок его службы нам подошёл к концу, и твоего сына ждёт новая дорога и новая судьба.

Сухонькая серокожая женщина подняла на хозяйку огромные кошачьи глаза, мгновенно наполнившиеся слезами. Тонкие губы её поджались и задрожали, но с них не сорвалось ни слова.

— Долли! Принеси из гардероба… скажем, тот дуплет, тэн и малый килт со спорраном, которые Драко носил по праздникам, когда был маленьким! Поживее!

— Слушаюсь, миледи! — прошелестела девушка, исчезая в стремительно тающем белёсом облаке аппарации.

Как только она появилась вновь, Нарцисса приняла из её рук аккуратную стопку тряпья.

— Корделиус, слуга дома Малфой!..

Кодди робко шагнул вперёд. И вдруг, качнувшись всем своим тщедушным тельцем, упал на колени к ногам хозяйки и истошно заверещал:

— Простите бедного Кодди, добрая хозяйка! Накажите, но не гоните прочь, пожалуйста! Что несчастный эльф будет делать, если ему придётся покинуть дом, где он родился и вырос, где живут его братья, сёстры и любимые хозяева!

— Возьми себя в руки, несносный! И слушай внимательно! Я, Нарцисса Малфой, госпожа твоя, дарую тебе эти одеяния в знак того, что отныне магический контракт, предписывающий тебе мне служить, более не властен над тобой. Прими же, как велю я тебе, эти одежды, а с ними и свободу не слушаться более моих приказов!..

Кодди оторопело поднялся, шатко переступая на босых дрожащих ногах. Нарцисса безо всякого стеснения сдёрнула с узких плеч домовика пропахшую лошадью попону, распустила чесночный поясок, и заменявшее килт полотенце легко соскользнуло на пол. В одной старой наволочке бывший лакей выглядел ещё смешнее, и я непроизвольно хмыкнул в край одеяла, поймав себя на мысли, что отчаянно боюсь нового приступа. Впрочем, наволочка вскоре последовала за чепраком и полотенцем.

В мягком свете четырёх толстых свечей на журнальном столе худенькое лёгкое тело домовика казалось совершенно детским.

Старая Броуни с поклоном протянула Нарциссе кипу одежд, и сама помогла облачить сына. Костюм, шитый на семилетнего Драко, пришёлся взрослому эльфу впору.

— И куда же бедный Кодди во всем этом пойдёт?..

Я усмехнулся.

— А куда захочет, туда и пойдёт. Кодди теперь свободен, и сам будет выбирать, куда податься.

— Выбирать?

В огромных глазах домовика вспыхнул белый огонёк страха. А Долли уткнулась острым носиком в плечо матери и глухо заплакала.

— А ну прекрати разводить здесь сырость! Радоваться надо! Хозяйку благодарить! Твой брат вольную получил… — раздражённо бросил я. И тут же осёкся.

«А ты, Северус, разве не отвык принимать самостоятельные решения за то время, пока тебя вёл долг?»

— Вот что, Кодди, — мягко начала Нарцисса, — у нас с мистером Снейпом к тебе предложение. Если хочешь, можешь поступить к нему в услужение по найму. Мы друзья, ты сможешь часто бывать у матери…

— Н-нет!.. То есть… да! То есть… Кодди не знает…

— Богатого жалования не обещаю: я ограничен в средствах. Но чем тебя кормить, думаю, найдётся…

«Ага! С учётом того, что меня самого с мая месяца кормили в госпитале! Мерлин всемогущий, во что я опять ввязался с этими Малфоями?..»

— Дозволит ли хозяйка молвить старой Броуни материнское слово сыну?

— Дозволит, дозволит, — фыркнула Нарцисса. — Если, конечно, вы всю спальню мне своими слезами не затопите!

— Кодди, послушай свою мать. Ты больше не раб. Но подчинись своей хозяйке в последний раз. Делай, что тебе говорят, ступай в услужение к господину гостю. Ему нужен не просто слуга, а друг.

— Друг?..

Пара огромных светящихся мячей для гольфа, по недоразумению называющихся у эльфов глазами, воззрились на меня так, будто впервые увидели. Мне только и оставалось, что слабенько кивнуть в знак согласия.

— А-а… Ну, тогда Кодди пойдёт…

— Вот и славно, — подвела итог Нарцисса. — Ступай собирать вещи и простись с родными. Через полчаса чтобы был готов к отъезду!..

Когда мы остались вдвоём, она снова присела на край моей кровати.

— Эльфы совсем как дети, Северус.

— Как плохо воспитанные и совершенно несносные дети…

— Я должна признаться... В моём подарке есть дополнительный смысл. Тебе, чтобы жить, просто до боли нужно за что-нибудь или за кого-нибудь отвечать. Вот и получи… И посмей только бросить этого большого ребёнка одного в этом большом и сложном мире!

…Тёплая рифлёная рукоять волшебной палочки привычно лежит в ладони, спрятанная под постылым одеялом.

Кассиус Уоррингтон… Мой выпускник. Более некому было тайком изъять её из хранилища вещественных доказательств в аврорате. Когда это вскроется, мальчишка в лучшем случае лишится места, загубит неплохо начавшуюся карьеру. В худшем — отправится под арест. Пожалуй, ему припомнят и родного дядю, лояльного к пожирателям смерти, и слизеринское образование…

— Цисс, у меня к тебе будет еще одна просьба.

— Какая, Северус? Надеюсь, что на этот раз обойдётся без каких-нибудь отчаянных авантюр?

— Увы, нет… Надо найти способ вернуть это в контору к мракоборцам. Лучше — через того же Касси…

Я вынимаю палочку из-под одеяла и кладу ей на колени.

— А… ты?

— Во-первых, я кое-что могу и без неё. А во-вторых, всё равно вряд ли подследственному, находящемуся под домашним арестом, разрешат оставить палочку при себе.

— А в-третьих, пытаешься спасти юного Уоррингтона от служебного взыскания?

— Конечно.

— Хорошо… Я сделаю все, что смогу — и для тебя, и для твоего ученика.

* * *

— Мне нужна твоя палочка, Люциус!

Безжизненно-белая костлявая рука властно тянется из полумрака к фамильной реликвии дома Малфой — лаковому стеку длиной в сорок шесть с половиной дюймов, с рукоятью в виде серебряной змеиной головки с изумрудными глазами.

Внутри модной тросточки сокрыт тонкий восемнадцатидюймовый жезл с горячей сердцевиной из драконьей жилы. Верный артефакт мага-аристократа, тайна изящного денди…

Бледное лицо Люса похоже на гипсовую маску. С этой тростью он не расставался с того дня, как на глазах многочисленной родни и слуг, успев огласить длинное завещание и благословить всех, вплоть до домашней челяди, мирно преставился на широком роскошном ложе под дорогим балдахином его отец, лорд Абраксас Малфой.

Была и другая палочка — ореховая, искусно сделанная на заказ по руке одиннадцатилетнего наследника чистокровного рода. Та, что курьер Олливандера привёз в помпезный особняк с ромбическими окнами накануне первого сентября, в год поступления Люциуса в Хогвартс. Её, должно быть, отняли еще в восемьдесят первом, когда молодой пожиратель смерти впервые попал под арест и чудом отвертелся от долгой отсидки в Азкабане.

Всё-таки в том, что неизвестный гоблин-артефактор изготовил в свое время для главы дома Малфой футляр под палочку именно в виде стека, есть некоторый символизм, перемешанный с черным юмором. Тросточка — не только модный аксессуар, она может быть и знаком немощи. Ведь ею пользуются не только щёголи, но и … калеки.

Волшебник привыкает к своей палочке, как к продолжению руки… Многие из нас, благословлённых магическим даром, лишившись жезла, чувствуют себя как инвалиды, потерявшие часть собственного тела. Безнадёжное чувство физического несовершенства поселяется в душе и отравляет её неуверенностью в собственных силах.

Но ведь были времена, когда колдуны рождались, а Олливандеров, Йонкеров, Грегоровичей, Стефалопусов, Кидделов ещё не было на свете. И по сей день в Африке воспитанники школы Уагаду в Лунных горах обходятся для самых сложных инкантаций, вплоть до практики в анимагии, только собственным пальцем…

Нарцисса берет мою палочку в руки, поднимается, долго глядит мне в глаза.

— Как же нужно верить в силу своего дара, чтобы сделать то, что сейчас сделал ты… Мы ведь подумали об одном и том же? Люс так не смог бы, наверное.

— Прекрати нас сравнивать, пожалуйста. Однажды он смог…

— Лорд его попросту заставил!

— И, пожалуй, сам того не ведая, спас ему жизнь и даже свободу. Как бы странно это ни звучало. То, что с тех пор твой муж не участвовал ни в одной боевой вылазке и даже в Хогвартс явился безоружным, сделало его в глазах победителей жертвой тёмного произвола, достойной сочувствия и помилования, а не соучастником преступного узурпатора.

— Ты прав. Я больше никогда не буду вас сравнивать. Знаешь, после боя в школе мы нашли палочку Беллы. Я, тоже безоружная в это время, хотела взять её себе. А Люциус… он её сломал, представляешь!

— Молодец! Умеет все-таки включать соображаловку, когда нужно!

— Нам пора проститься, Северус. Не держи на меня зла… за слова о тени!

— Ладно уж, не держу, не держу...

«И все же мы вряд ли еще увидимся. До суда мне придётся пребывать взаперти — пусть и не в тюрьме, а в докторском доме. А после… после для меня не будет уже ничего».

Она молча убирает палочку в стенной шкаф, заключив в изящную шкатулку для писем. Возвращается к моей постели. И неожиданно ласковым, совершенно материнским движением ерошит спутанные, нечистые волосы на моей голове.

* * *

— Мэри, я в последний раз спрашиваю, ты уверена, что поступаешь правильно?

— Ответ тот же, что и раньше: да, Руперт.

— Ну, как знаешь!.. Где там этот дракклов побегушник, чтоб его через драконий хвост приподняло да шлёпнуло?

— Тсс! Он же наверняка тебя слышит!..

Нарцисса, сухо кивая, поднимается навстречу распахнувшимся дверям.

В спальню, сразу ставшую какой-то маленькой и тесной, решительно вваливается кажущаяся из моего лежачего положения просто громадной фигура невыносимого реаниматолога. Поверх форменного лаймклока небрежно наброшен дорожный плащ. На непокрытой медвежьей голове топорщится совершенно маггловский ёжик, похоже, с позавчерашнего дня не видевший гребешка.

«Ни за что не поздороваюсь первым!..»

Мэри, неслышно появившаяся из-за спины своего нахала-приятеля, посылает мне еле заметную улыбку. Я на мгновение задерживаю взгляд на её осунувшемся, побледневшем лице…

Коротко поприветствовав хозяйку дома, доктор Остин скользит колючим прищуренным взглядом по моей широченной постели, хмыкает и… огромными шагами шествует мимо — к тихо потрескивающему изразцовому камину.

— Натопили, значит… Правильно, правильно… Такие дома почти мгновенно остывают, когда наступает осенняя прохлада. И к сети подключён, конечно? Я думаю, вычистить надо, возможно, нам придётся им воспользоваться…

«Ведущий целитель, мощный специалист в роли печника? Забавно!»

— Погоди, — Мэри тоже заглядывает в камин, где на рдеющем слое душистых можжевеловых углей еще бесятся, доедая последние остатки органики, озорные оранжевые кисточки. — Ты ведь предлагал парную аппарацию, как тогда с Патриком. Может, будем придерживаться первоначального плана? Или ты передумал?

Её слова и тревожный взгляд Нарциссы заставляют меня напрячься. В тихо гудящей, как труба этого дракклова камина, тяжёлой голове неумолимо нарастает алая волна злости — безотчётной и безудержной, как в детстве при виде очередного триумфа проклятого очкарика Джеймса…

«Опять все решают без меня... Постойте, а что ещё за парная аппарация? О Мерлин!..»

Руперт, оторвавшись наконец от созерцания беспорядочной пляски огня, поворачивается к Цисс:

— Сэвидж сказал, ваш дом ещё под надзором... Министерство наверняка требует, чтобы камины были в любой момент открыты для связи.

— Так и есть. Мне позвать истопника, чтобы подготовил всё к путешествию?

— Ты уверен, что так будет безопаснее? — взгляд Мэри насторожен и строг.

Я не выдерживаю и, еле заметно подмигнув ей, выдавливаю сквозь зубы:

— Могли бы и поздороваться, доктор Остин. Или вас не хватило… заметить, что в данный момент я не сплю и не без памяти? А может, в кругу истинных кокни уже не принято приветствовать всех присутствующих, входя в помещение?

«Поймёт ли, что я его только что фактически магглом обозвал? Кокни с американскими предками в анамнезе — это, прежде всего, человек из простонародья».

Медведь в распахнутом дорожном плаще что-то жуёт по-детски пухлыми, влажными губами, но молчит, продолжая полностью игнорировать моё присутствие. А Мэри… Мэри неожиданно одаривает меня одобрительным кивком.

«Моя подчас невыносимая манера общения, да еще по отношению к её лучшему другу, пришлась ей по душе?! Или для неё такое вызывающее поведение только знак того, что мой разум в данный момент не угнетён болью и по-прежнему ясен? Кто вы сейчас, доктор Мэри? Снова сдержанная целительница, тщательно выполняющая свой профессиональный долг, или отчаянная гриффиндорка, которая при иных обстоятельствах могла стать мне сестрой?»

— В самом деле, Руперт, ты мог быть и повежливее.

— Здороваться с этим… интриганом? Если бы не ты, Мэри, я бы сейчас ему такого здравия пожелал! Да на него Авады мало!

— Руперт!..

Её рука осторожно ложится на его огромное плечо. В голосе — тень лёгкой укоризны. Нарцисса тихо фыркает, как рассерженная кошка, и демонстративно отворачивается к окну.

Внутренне свирепея, я стараюсь придать своим словам откровенно издевательский тон:

— Вы намеревались сначала почистить камин, доктор! А потом вам придётся составить объяснительную для Сэвиджа о причинах скоропостижной и долгожданной кончины его подследственного!

— Мэри, ты не могла бы попросить своего пациента хоть немного помолчать? Нам ещё надо его осмотреть перед перемещением, а делать это под всякие дурацкие сентенции выше моих сил!

— Доктор Макдональд, будьте любезны… напомните вашему другу, что непростительное заклятие вызовет почти мгновенное явление мракоборцев. Прямо через всё ещё не чищеный камин!

Мэри качает головой. Берет своего бесстыжего Геркулеса за руку. Одновременно успокаивающе и предостерегающе сжимает толстые, как сосиски, сильные пальцы. Смотрит внимательным вопросительным взглядом в притаившиеся под широкими бровями щёлки сузившихся, гневных глаз. Остин отвечает ей едва заметным кивком и… сникает, сдувается, словно из него разом выпустили весь воздух.

Браво, Мэри!

— Миссис Малфой, нам с вами нужно переговорить с полминуты.

— Я к вашим услугам, доктор.

— Надо бы снять с особняка защиту от аппарации… После осмотра больного мы отправимся немедленно.

— Что же, тогда попрощаемся. Была… рада вас видеть! Минут через пять будьте готовы к путешествию. Северус, до встречи!

«Встречи не будет, Цисс!».

Я провожаю долгим взглядом исчезающий за дверью изящный силуэт в сухо шелестящих шелках. Дракклов Остин бесцеремонной грозовой тучей приближается к моему ложу.

— Ради всех основателей, постарайся быть осторожным, Руперт!

— Сам знаю!.. Слушай, Мэри, ему тут кто-то до меня сподобился по роже засветить! Отличный удар, знатный синячина! Даже под глаза сполз, и вся переносица отекла!

Проклятый поильник!..

— Дай-ка я посмотрю… Северус, что это?

— То, что совершенно не стоит вашего внимания, доктор Макдональд.

Тонкие тёплые пальцы осторожно наносят на моё лицо небольшую порцию прохладной мази от ушибов. В комнате повисает еле уловимый запах горной арники, кожу слегка покалывает: крохотные включения оксида кремния выдают присутствие в снадобье порошка болотной бадяги.

Она всегда носит с собой именно те зелья, которые нужны мне в данный момент? Абсурд какой-то.

— Отёк сейчас спадёт, дышать будет легче… Нос не сломан, Эпискей не понадобится. Голова не кружится, не болит? В глазах не двоится? Ума не приложу, как вы ухитрились заработать ушиб на лице, лёжа в подушках!

— Пусть это останется секретом для доктора Остина, — еле слышно шепчу я.

— Дай ему обезболивающего, мало ли что… И лучше инъекционно, быстрее подействует!

Вдвоём, снова приподняв меня над постелью левитирующим заклинанием, они меняют повязку Дезо, надёжно фиксируя безжизненную левую руку к торсу широкими фланелевыми бинтами. Так что притаившаяся в надплечье боль не успевает разлиться кипятком по всему левому боку.

Я беспомощно вишу над смятым ложем, словно сломанная марионетка, и жду…

Сейчас Мэри возьмёт меня за руку, возможно, даже приобнимет для верности — бережно и невесомо. А потом активирует заклинание… И гостеприимная хозяйская спальня в старом особняке, в котором я неизменно находил убежище от многих жестоких обстоятельств, провалится в тошнотворный мрак, навсегда оставаясь в прошлом…

Остин аккуратно поправляет поверх бинтов свежую больничную рубаху. Некрахмаленый тонкий лен почти приятно холодит кожу там, где может её касаться.

Я жду, украдкой бросая на Мэри полные надежды взгляды. Жду. И все-таки упускаю момент.

— Давай первой, сестрёнка!

Голос окаянного Руперта резко взрывается под высокими сводами. Огромные, мягкие, длинные, как у камуфлори-переростка, лапы целителя легко подхватывают меня, словно ребёнка, под лопатки и под колени, так, что голова в мгновение ока оказывается на его могучем плече. И последнее, что я вижу — широкую полу дорожной мантии, взметнувшуюся вверх во время двух синхронных хлопков и накрывшую меня до самых ушей…