Ultima ratio (гет)

4 декабря 1998 года, Визенгамот

Оранжевые блики от газового факела дрожат и колышутся, тускло отражаясь в мраморных зеркалах полированных стеновых панелей унылого свинцово-серого цвета. Скамьи амфитеатра широким веером уходят ввысь, подобно ступеням лестницы, которая впору только великану. Зал заседаний номер десять, Министерство Магии.

Над ступенями с первого по пятый ряд, словно в слоистом сумраке тумана ранним осенним утром за полчаса до рассвета, бледные пятна стёртых лиц. Малиновые мантии, нелепые квадратные тиары… Суд Визенгамота. Высокое собрание министерских кукловодов, в чьих руках ныне все ниточки, приводящие в движение потрёпанную марионетку, мою судьбу.

Выше — толпа.

Гулко гомонящая или безмолвствующая, сочувствующая или гневающаяся, презирающая или превозносящая кого либо, толпа в своих действиях всегда руководствуется не доводами рассудка, а лишь эмоциями. Вернее, той их частью, что является общей для большинства индивидов, случайно сведённых вместе в определённых обстоятельствах.

Она бесструктурна, временна, нелепа и, по большому счету, безмозгла в своём подобии животного стада. Но самое отвратительное в толпе — это свойства, схожие с одним чрезвычайно агрессивным эликсиром — aqua regia.

Ещё в тринадцатом столетии персидский алхимик Джабир ибн Хайян заключил в герметичный стеклянный куб смесь селитры, медного купороса, квасцов и нашатыря. Перегнал под тщательно замазанным стеклянным колпаком и получил бесцветную, текучую, как вода, нестабильную субстанцию, которая вскоре приобрела оранжево-жёлтый цвет. Ныне мы поступаем проще. Смешать в соотношении один к трём по объёмным долям концентрированные азотную и соляную кислоты — получишь тот же результат…

Аqua regia губительна для любой живой ткани, способна травить золото и платину, в присутствии кислорода растворяет рутений и растёртую в порошок чернь иридия или родия. Так и в толпе может раствориться любая персона, сколь индивидуальным характером она не обладала бы, сколь ни был бы тонок её юмор, силен ум и объёмен багаж познаний.

Лишь благородное серебро и некоторые другие материалы — хром, титан, тантал, цирконий — способны противостоять цитрусовому демону, заключённому в толстом лабораторном стекле. Едва угодив в ядовитую среду, они образуют на поверхности тонкую броню хлоридов и оксидов, под которой сохраняют себя в чистоте и первозданности…

Я сижу в высоком жёстком кресле посреди циклической трибуны подсудимых. Согласно решению министра магии Кингсли Шеклболта, к подлокотнику Трона Позора пристёгнута серебристо-блестящим кандальным браслетом по тугой манжете только правая рука. Левая безжизненно висит на широкой муаровой перевязи, скрытая от посторонних глаз длинной полой простой чёрной мантии. Высокая спинка, отделанная дубовой резьбой, помогает держаться безукоризненно прямо. И всё же это мутное, почти безликое скопище зевак имеет замечательную возможность взирать на меня сейчас сверху вниз.

Где-то там, почти на самом верху, в гостевых рядах, под огромным гербовым панно, где вьётся по металлической ленте монументальная надпись острыми готическими буквами «Ignorantia jus neminem excusat» — вы, доктор Макдональд. Моя серебряная звезда в ядовитом облаке aqua regia. Рядом с доктором Остином и вычурно вырядившимся в жёлтый кожаный колет и темно-серый долгополый плащ Ксенофилиусом Лавгудом.

А Ксено, похоже, не пустили на трибуну, отведённую представителям прессы, поскольку журнал «Придира» не имеет государственной регистрации.

Монотонный голос заместителя председателя суда Абсалона Зедекиуса Кейдна врезается в уши, как скрип немазаной телеги.

— …Представителям коллегии присяжных заседателей предлагается рассмотреть посредством помещения в Омут Памяти содержимого вышеозначенного фиала, проходящего в материалах дела как документальное доказательство номер три, и установить содержание и подлинность воспоминаний подсудимого, предоставленных свидетелем защиты Макгонагалл Минервой Изабель, директором школы чародейства и волшебства Хогвартс!

Вот, значит, как, Поттер? Самому предоставить суду злосчастную склянку тебе, разумеется, оказалось слабо. Счёл, что умнее сослаться на учительницу... Да, формальное совершеннолетие не гарантирует отсутствия детских привычек, будь ты хоть сорок раз победитель тёмного властелина…

Судейская секретарша, стуча каблуками по серому полированному граниту, величаво левитирует перед собой маленький серебристый поднос. На нем слюдяным бликом — простой школьный флакон для контрольных по зельеварению, заткнутый почерневшей пробкой. Тот самый, что протянула в душном полумраке Воющей Хижины Поттеру его верная подружка, несносная выскочка Грейнджер.

Алые сполохи бессильного гнева заревом вспыхивают перед моими глазами. Сейчас досужее сборище министерских бюрократов, облечённых властью поставить точку в моей биографии, будет с омерзительным любопытством шарить в сокровенных закоулках моей души. Сальными взглядами провожать нас с тобой, Лили, взапуски бегущих по берегу моря в далёком августе 1971 года.

Там, куда даже вездесущий Избранный был допущен лишь потому, что без этого не сбылась бы обещанная ему нелепой случайностью победа над Темным Лордом...

Скрипнув зубами от опустошающего бессилия, я поднимаю глаза, чтобы встретиться взглядом с единственным человеком, который, надеюсь, понимает сейчас, что я чувствую.

С вами, Мэри Макдональд.

* * *

— Господа присяжные заседатели! Для просмотра документального доказательства номер три вам предлагается проследовать в совещательную комнату! В заседании суда объявляется перерыв до особого объявления!

Скрипучий баритон зампредседателя суда Кейдна, слегка усиленный Сонорусом, тает под гулкими сводами зала. От колонны к колонне летает затухающее эхо. С зубовным клацаньем размыкается отполированный до блеска кандальный наручник на подлокотнике, отпуская слегка затёкшую от неподвижности руку. На время перерыва мне предстоит вернуться в камеру судебного изолятора: сто тридцать шесть шагов из двери налево по тускло освещённому серому коридору…

Медленно, тяжело опираясь на отпустившее меня кресло, я поднимаюсь во весь рост, напряжённо выпрямляюсь. Два мракоборца с палочками наизготовку тут же нарисовываются за спиной безмолвными серо-зелёными тенями.

С пресс-трибуны сбегает несколько репортёров. Впереди — вертлявая блондинка, стреноженная чересчур узкой юбкой нелепого сине-зелёного переливчатого цвета. Рита Скитер… Подлетает к сутуло нахохлившемуся в кресле Кейдну, что-то щебечет ему с приклеенной к треугольному кукольному лицу красногубой улыбочкой. Требует возможности взять интервью? Хорошо бы, если не у меня, а, к примеру, у Кингсли или у Макгонагалл. Впрочем, ей отказывают. Сморщив мясистый нос, похожий на пожухлую сморщенную грушу, Абсалон Кейдн отмахивается от репортёрской братии, как от роя назойливых кровососов.

Спасибо, старый буквоед! В конце концов, должен же ты был принять хоть одно разумное самостоятельное решение за сегодняшний день…

Делая вид, что совершенно не замечаю двоих молодых верзил за плечами, я пытаюсь покинуть зал заседаний, как будто каждый шаг — демонстративно решительный и резкий — не стоит мне никакого труда. Какого тролля так кружится голова? А ещё этот, который справа, что-то замечает и, не выпуская палочки из рук, без слов успевает поддержать меня под локоть, когда я пошатываюсь в дверях.

Краем глаза я успеваю заметить, как за спинами репортёров маячит сухая фигура Ксено Лавгуда в нелепом попугайском одеянии. Как Кингсли Шеклболт подзывает к себе упакованного в новенький мундир Академии Аврората, раскрасневшегося Поттера. Как вместе с мальчишкой к министру подскакивает облачённая в строгое тёмное платье с шотландским тартаном, натянутая Макгонагалл, и что-то говорит обоим, указывая рукой на двери, за которыми только что скрылась вереница лиловых чопорных кукол — присяжных…

И над всей этой мышиной вознёй, разрезая толпу, как лёгкая лодка подталую жухлую весеннюю шугу, сбившуюся грязными комьями на свинцово-серой воде залива, доктор Макдональд.

Рослый щекастый мракоборец пытается преградить ей дорогу. Но вездесущая судейская секретарша успевает раньше. Высокий голос взлетает под каменными сводами коридора звоном лопнувшего стекла:

— Пропустить! Это лечащий врач подсудимого, миссис Макдональд. Ей позволено находиться при нем в перерывах… Вам никто не будет чинить препятствий, мэм.

Верзила жмёт плечами, неохотно освобождая проход. Узкая ладонь Мэри лёгкой рыбкой проскальзывает мне под локоть.

Жаркий шёпот:

— Всё будет хорошо, Северус. Осталось потерпеть совсем немного…

Потерпеть?

Мне становится холодно от одной мысли о том, что сейчас, именно в данный момент, творится в совещательной комнате присяжных заседателей! Но, коротко кивнув в знак благодарности за очередную попытку согреть, я тихо сжимаю под плащом её руку.

Между нашими ладонями рождается осторожный, мягко пульсирующий шарик живого тепла. Растёт, бьётся в такт неожиданно пустившемуся в галоп сердцу.

«Спасибо. Но не здесь, не теперь».

Мы идём сквозь галдящую стаю журналистов, и две молчаливые тени охранников колышутся за плечами. Каково ребятам исполнять обязанности, которые прежде неотъемлемо принадлежали самым отвратительным тварям нашего мира?

К секретарю, звонко цокающему по полированному мрамору подкованными на каблук лаковыми туфлями, подскакивает Ксено Лавгуд, буквально волоча под руку сухощавого, согбенного годами пожилого волшебника в помятом бежевом сюртуке с широченными лацканами. Отрешённое сморщенное лицо старика испещрено багровыми пятнами купероза вперемешку с глубокими рытвинами оспы.

Где я мог видеть этого рябого?

Ксено что-то глухо шепчет на ходу секретарше. Я успеваю уловить всего несколько слов: «Честь имею представить… Эльфиас Симплициус Дож... Требуем допросить как свидетеля защиты... Сенсационная информация!»

Зная особенности большинства материалов, которые публикует в своём «Придире» этот суетливый фигляр Ксено, сомневаюсь, что его свидетель действительно будет способен повлиять на ход судебного следствия. Разве что настроит присяжных против меня окончательно. Но… доктор Мэри, видимо, тоже слышала его слова. Сапфировый взгляд светится тёплой надеждой.

— Северус, вы знаете его? Этому человеку можно доверять?

— В последнюю очередь! Бульварный журналистишко, мистик, любитель дешёвых сенсаций…

Я кисло усмехаюсь. И тут же в спину летит строгое:

— Не останавливаться!

Надо же, исполняющий обязанности дементора голос подал!

Под мышкой у старика, висящего мешком на локте Ксенофилиуса и смешно семенящего короткими ногами, плоский свёрток неаккуратного пергамента в каких-то тёмных расплывчатых пятнах, схваченный грубой джутовой бечевой со сломанной сургучной печатью.

Мэри не могла не почувствовать, как я мгновенно натянулся, провожая взглядом этот пакет.

Едва ли не отодвинув плечом конвойного, прямо у нас перед носом выскакивает проклятая репортёрша:

— Рита Скитер, «Ежедневный пророк». Всего один вопрос, мистер Снейп! Вы действительно открыли Тому-кого-не-зовут-по-имени содержание судьбоносного предвидения миссис Трелони?

Я молча отшатываюсь от газетчицы, едва не потеряв равновесие. Если бы не Мэри…

Щекастый мракоборец бесцеремонно хватает Риту за плечи, рывком разворачивает к себе. Так, что её назойливое самопишущее перо, только что вместе с чернильницей и видавшим виды блокнотом парившее над головой журналистки, подбитым стрижом пикирует хозяйке прямо в нарочито растрёпанные соломенные кудри.

— Никаких интервью, мэм! Распоряжение министра Шеклболта!

Вот как? Значит, Кингсли… Но почему?

Порог изолятора я ещё преодолеваю решительно. Но как только за нашими спинами клацает пудовыми замками обитая железом тяжкая дубовая дверь, отпускаю руку Мэри и буквально рушусь на подставленный охранником грубый деревянный стул с высокой спинкой.

Как надувная кукла, из которой разом выпустили воздух.

— Мэри... Они сейчас увидят... её. Это смерти подобно!

Вслед за нами вваливается один из мракоборцев. Тот самый, что не дал мне упасть ещё при выходе из зала.

Тонкие тёплые пальцы целительницы ловко расстёгивают запонку на манжете, осторожно проникают в рукав, плотно обхватывают запястье.

— Пульс зашкаливает… Больно?

Я молча киваю.

Уже минут двадцать.

Все-таки мне везёт. Уж лучше перерыв заседания по инициативе судейских, чем по требованию врача, да…

Мэри обращается к моему охраннику:

— Мистер… О‘Шеннон, кажется? Мне потребуется ваша помощь. Да, вы не ослышались. Придержите, пожалуйста, пациента, чтобы он не свалился со стула, но только таким образом, чтобы даже случайно не коснуться его левой руки! Осторожнее! Это последствия тяжёлой травмы. Так, хорошо... Благодарю вас.

Явно опешив от этого натиска, мракоборец повинуется. Сильные, горячие, молодые руки… Эшли О‘Шеннон?.. Вымахал — не узнать! Хаффлпафф, кажется, год поступления — 1984-й. Тихий троечник с обострённым чувством справедливости. Собачья тебе досталась работа, парень! Побьюсь об заклад, не этого ты хотел, когда бегал ко мне на дополнительные занятия и держал переэкзаменовку — лишь бы тебя взяли в Академию Аврората…

Вот интересно, сторожил ли ты, Эшли О‘Шеннон, арестантов, когда розовая стерва Долорес из-под руки слабовольного и инертного министра Тикнесса инициировала по всей стране гонения на полукровных только по признаку происхождения? Или прятался неизвестно где без малого год? Впрочем, тогда здесь обходились парочкой-другой дементоров.

Мэри аккуратно и быстро снимает с меня плащ, заворачивает как можно выше тесный правый рукав. Локтевая вена тут же вздувается синей верёвкой — даже закрутка не понадобится. Через мгновение О‘Шеннон, вытаращив глаза в неподдельном удивлении и приоткрыв губастый рот, заворожено наблюдает, как под сверкающим поршнем никелированного шприца в стеклянном столбике медленно тает мутно-молочный, слегка опалесцирующий анестетик.

— Я думал, этим только магглы пользуются, мэм.

— Некоторые зелья действуют гораздо быстрее, если их вводить именно таким способом. Этого должно хватить, чтобы приглушить боль и в то же время не дать профессору отключиться.

«Профессору…» Опять, доктор Мэри? Сколько уже можно! Для него я не преподаватель, о котором наверняка не осталось благих воспоминаний, а всего-навсего один из подсудимых, коих немало перебывало в этих стенах за минувшие полгода.

— А теперь помогите довести мистера Снейпа до скамьи, пожалуйста! Уложим его на спину, головой мне на колени, и накроем плащом. Да не смотрите на меня так, словно вас Ступефаем оглушили! Поживее, тролль вас дери!!!

Здоровяк мракоборец покорно подхватывает меня рукой поперёк спины и почти несёт к длинной голой скамье, тянущейся вдоль стены. Как только моя голова опускается на колени Мэри, глаза закрываются словно сами собой. В душном влажном воздухе министерского подвала я чувствую, как летающие надо мной невесомые руки быстро расстёгивают ворот сюртука, распускают шейный платок и завязки нижней сорочки.

— Потерпите немного, Северус. Сейчас отпустит...

В шелестящем голосе — отчётливая тень тревоги. И нежность…

Нежность, поднявшая меня с постылых больничных простыней и заставившая почувствовать давно забытый пульс жизни…

Я ещё не знаю, зачем мне эта жизнь. Тем более что разум подсказывает: она не будет продолжительной. Все долги, которые годами поддерживали моё существование и дееспособность, отданы, обеты исполнены. Но как же трудно отказаться от этой ненавязчивой, искренней, ничего не требующей взамен нежности!

Я слышу, как прямо над головой шаткой тенью переминается с ноги на ногу О‘Шеннон. Шумно дышит… Мордред и Моргана, он же сейчас, должно быть, глаз не сводит с уродливого красного рубца на моей шее!

Тоном, не терпящим возражений, тем самым, которым врачи обычно сообщают не самые приятные вести больному, Мэри чеканит:

— Прошу нас оставить, инспектор. Правом целителя я требую сделать это немедленно ради блага моего пациента. Я жду, молодой человек!

— Извините… — неожиданно гнусаво произносит тот и, пыхтя, исчезает за дверью. Волчьими зубами клацает защёлка замка. Наконец-то!

— С-спасибо…

Собственный голос, одышливый и внезапно осипший, кажется мне чужим. В коридоре, прямо за глухой тяжкой дверью, слышится топот и шарканье чьей-то обуви. И — нарочито громко — стеклянно звенящий баритон Ксено Лавгуда:

— Я полагаю, Рита, они поверят Эльфиасу Дожу. То, что оставил ему на память профессор Дамблдор — самое веское из доказательств в этом деле, помяните моё слово! Жаль, что Пенни Кристалуотер не удалось уговорить старика показать суду эти пергаменты ранее — мы избежали бы обсуждения многих ненужных вопросов...

«Сволочь ты, Ксено… Нарочно притащил эту кривляку под дверь! Она наверняка найдёт способ здесь задержаться ровно до того момента, когда меня снова позовут в зал суда, и снова полезет с идиотскими вопросами, несмотря на запрет министра! Или… тебе почему-то очень нужно, чтобы я слышал именно эти слова?»

— Мэри… Пить хочется.

От её коленей словно исходит глубокий, невероятный, пронизывающий меня с головы до ног жар. Яркий и умиротворяющий. Он растёт, будто тот самый, что едва не испепелил душу и тело в тот день, когда Мэри впервые сменила на мне осточертевшую распашонку на завязочках на более приличествующее взрослому джентльмену белье. Но не сжигает, а лишь согревает. Белые искры боли, разливающейся от основания шеи по левому плечу, медленно тают в нём, оплывают, как ледяные осколки в реторте над горелкой. Я уже почти могу свободно дышать.

Подняться? Сесть рядом, положить руку ей на плечи, мягко притянуть к себе? Может быть, заглянуть в глаза? Может быть... зайти чуть дальше и прикоснуться губами к тонкой бархатной коже виска, где, почти незаметная глазу, легко пульсирует синяя ниточка под выбившимся из причёски тяжёлым медным локоном?

Нет! Не здесь и не теперь!

Я просто не смогу потом покинуть этот каменный мешок и выйти в зал суда с прежней восковой маской хладнокровного равнодушия к собственной участи.

Не смогу.

«Не зови назад в тёплый дом того, кто приготовился к дальней дороге и уже ступил за порог». Армандо Мендоса, «Решения».

— Акцио покулум! Агуаменти!

Холодный край простой металлической кружки мягко тычется в губы. Мэри гладит меня по голове, как больного ребёнка.

— Не думайте о том, что они увидят в ваших воспоминаниях, Северус. Эта история всё равно останется вашей, и чужие взгляды, даже самые нескромные, не смогут её принизить или замарать. В составе Визенгамота много женщин... Поверьте мне, каждая из них может только мечтать о том, чтобы её любили так же сильно и отчаянно, как вы свою Лили. Они проникнутся и поверят вам, я больше чем уверена... Не стыдиться, а гордиться надо тем, что это было в вашей жизни столько лет! Что это до сих пор с вами... Покажите им простую правду. Пожиратель смерти и верный прислужник Тёмного Лорда никогда не был бы способен на такие искренние и глубокие чувства. Преступнику и негодяю недоступны ни самопожертвование, ни верность, ни любовь, ни желание отдать свою жизнь ради других. Можно как угодно относиться к судьям, но я уверена, что доказательства они изучат вдумчиво и дотошно. Все. И те, что уже предоставлены, и те, что только готовятся обнародовать ваши новые защитники.

— Мэри... Я не скрыл от Поттера... ничего. Но это было нужно, чтобы мальчик решился на бой, который у него был шанс проиграть, вы знаете. Но все эти люди... Им-то какое дело? Будут копаться своими равнодушными руками в её судьбе!

— Для них она не просто Лили Поттер. Она — мать победителя Волдеморта. Но без вас эта победа была бы немыслима. И без ваших воспоминаний тоже. Вы не думали, что их кто-то увидит, кроме Гарри, потому что не надеялись уцелеть. Теперь они — это шанс добиться вашего оправдания. Дать вам новую жизнь. Я уверена, что Лили не стала бы возражать против такого вмешательства и только порадовалась бы за вас. Считайте, что она и сейчас приглядывает за вами...

— Мэри... Вы можете мне пообещать?..

— Что?

Лёгкие пальцы на мгновение замирают, дрожа над моим виском.

— Как бы ни закончился суд... Что бы со мной ни сделали, после этого наверняка Макгонагалл заберёт... вещественное доказательство. Сделайте всё для того, чтобы она отдала флакон вам. Просите от моего имени. А если меня уже не будет… скажите, что такова была моя последняя воля. Если я буду жив, но не в себе, тоже. Мне больше некому доверять, кроме вас.

Она находит в складках плаща мою ладонь и крепко, почти до боли сжимает пальцы. В голосе — нотки мрачной решимости и… безжалостного, азартного веселья:

— Ну уж нет! Вы сами — слышите меня, Северус? — это сделаете. Вам никто не причинит зла. В этом можете быть совершенно уверены. Вы будете живы и в твёрдой памяти. Я не позволю, чтобы суд превратился в трагифарс. А если несправедливость всё-таки по роковому стечению обстоятельств восторжествует, я знаю, что нужно предпринять.

Время тянется невыносимо долго в этом склепе с железной дверью и тусклыми, голыми, зелёными стенами. Каменный мешок с единственной чадящей газовой лампой под потолком... Но я ловлю себя на странной мысли. Просто закрыть глаза и чувствовать это тепло. Тепло друга, который — в первый раз в моей жизни! — верит в меня и будет верить до конца.

Я чуть поворачиваю голову у неё на коленях и ловлю взглядом её взгляд:

— В-вы?.. Несправедливость?.. В том-то и дело, что, с точки зрения общественной морали, покарать предателя и преступника вовсе не будет считаться несправедливостью. Но... Простите моё любопытство... Что вы имели в виду, когда сказали, что знаете, что делать?

— В случае обвинительного вердикта у нас будет время на то, чтобы подать апелляцию. Если ваша нынешняя чересчур юная адвокатесса не справится с тяжестью дела, ваши интересы на следующем этапе процесса будет представлять не просто хороший, а превосходный юрист. Его услуги стоят баснословно дорого, но для вас он сделает исключение. Потому что это мой… друг. И, поверьте, он камня на камне не оставит от той стены лжи, которую посмеют здесь воздвигнуть. Он ещё не проиграл ни одного процесса, Северус. Он не просто удачлив — он очень умён.

«Мне бы вашу непоколебимую способность надеяться, Мэри!»

— Апелляция… В случае осуждения её не будет. Такие приговоры приводят в исполнение в течение суток после вынесения. Но я хочу верить вам.

«Вечность...

Это всё длится вечность...

И я хочу, чтобы она никогда не кончилась, Мэри. Если моему разуму всё равно предстоит заснуть навсегда, то почему не сейчас — на ваших коленях? В единственный за последние годы бесконечный миг тишины, тепла и покоя».

— Но даже в этом случае не всё будет потеряно, Северус...

Она склоняется низко-низко, почти к самому моему лицу, и шепчет так тихо, будто нас могут подслушивать с той стороны двери.

— Вы забыли о том, что приговор не приводится в исполнение в отношении людей, находящихся без сознания, а также тяжелобольных, не отдающих отчёта в своих действиях. В этом случае гуманность требует сначала вернуть их в более-менее адекватное состояние, чтобы они понимали, что им предстоит, и проникались неизбежностью наказания. Поэтому мне придётся причинить вам новую и очень сильную боль, чтобы суд уверовал в серьёзность вашего состояния и рецидив недуга. Домой ко мне они вас уже не поместят, но в Мунго вы окажетесь. А затем... исчезнете. Не спрашивайте меня, как и куда. Не здесь, потом!

«Не здесь… Потом!»

Жаль, что этого «потом» у меня, скорее всего, просто не будет.

А что я потеряю, если сейчас подниму руку, коснусь пальцами её щеки, скользну по изящному изгибу шеи, обниму?..

Что потеряю?

Самообладание.

Она резко распрямляется. Почти отшатывается. Почувствовала?

Дышит скоро, тяжко, словно долго взбирались на высокую гору. В потемневших синих озёрах глаз холодный металлический блеск.

Неужели всё сказанное ею — не блеф, не выдумка, а следствие многократно обдуманного плана, осуществить который ей одной явно не под силу? А это значит, есть и… сообщники?

«Не этого ли ты хотел ещё в юности? Иметь настоящих друзей. Быть им настолько нужным, чтобы ради тебя они пошли даже против закона. Исчезнуть из постылого привычного круга, уехав далеко-далеко, где нет позора и горечи понесённых потерь. Исследовать мир, потом запереться в тишине лаборатории, думать, творить эксперименты к своему Magnum Opus... Но так не бывает… Я слишком мало сделал, чтобы заслужить исполнение подобных желаний. И даже не уверен в том, что за гранью буду прощён».

Замок двери лязгает резко и оглушительно, возвращая в жестокую реальность. Я делаю рывок, чтобы подняться... Но не успеваю. Мракоборцы и судебный секретарь видят нас в этой крайне двусмысленной позе.

— Ш-ш-ш!!! Аккуратно, Северус... Вот так... — Мэри придерживает меня за спину, поворачивается к охране. — Наконец-то вы соизволили вспомнить о том, что здесь находятся живые люди! Свежую воду — и ту пришлось наколдовать! Мистер О‘Шеннон! Да, вы. Мне снова придётся прибегнуть к вашей помощи. Осторожно поднимите его... Не делайте никаких резких движений! Так, как подымали бы раненого товарища на поле боя...

Убедившись, что мне удалось принять более или менее вертикальное положение с опорой на жёстко согнутую в локте руку мракоборца, она встаёт сама, разминая затёкшие от неподвижности ноги. Делает шаг ко мне, повязывает на место широкий шёлковый шейный платок, ловко застёгивает ворот сюртука. И успевает незаметно пожать мне руку. А потом, тайком показав крепко сжатый кулачок с дерзко оттопыренным вверх большим пальцем, невозмутимо выходит из камеры, оставляя охрану наедине с нескромными мыслями об увиденном.

Тугая обжигающая волна приливает к вискам. Адреналин пульсирует в крови. И почти вопреки воле я остро чувствую сухой горячий след рукопожатия на своей ладони. Он не тает.

Не тает!

«Вы не просто сняли очередной приступ, Мэри. Вам удалось вдохнуть в меня что-то напоминающее сосредоточенный, холодный азарт хорошего дуэлянта, готового прямо сейчас выйти на врага с палочкой наперевес. Да, я не верю в гладкий ход процесса. Но у меня есть та, которой я нужен здесь и сейчас. Ни до, ни после этой минуты никто не обнадёживал меня столь фантастическими и… вполне осуществимыми идеями.

Гриффиндор!

Решительный и безрассудный.

Когда мне ранее требовалось такое прикрытие, такая поддержка — их не было...

Я не привык надеяться на кого-то, кроме себя. И вообще — надеяться. Но вы своими простыми и жаркими словами пробили лёд и выпустили наружу сердце.

Оказывается, есть оно у меня... Ещё есть. Я только что впервые за долгие годы почувствовал его живым до тянущей, щемящей боли. Наверное, это и есть чувство благодарности, не требующее мгновенной платы».

А вдруг это просто очередной блеф — моего блага ради? Нет… Всё-таки нет. Эта гордая, сильная, целеустремлённая и, главное, взрослая и осознанно действующая женщина не может так развесисто блефовать.

Дамблдор мог взять меня на поруки. И только. Но я должен был отслужить ему свою свободу. А она... Она просто и естественно утверждает мою ценность для себя. И для тех, о ком я ещё не знаю. Не за талант к алхимическим практикам, не за готовность к жертве. А только потому, что это я. Какой ни есть — искалеченный, с рваной душой...

* * *

Зал заседаний полон. В день оглашения приговора зрителей набилось столько, что негде упасть не только яблоку — мелкой монетке.

Толпа похожа сейчас на разноцветную ядовитую пену. Я видела такую однажды, когда после аварии на заводе, производившем химикаты, отравляющие вещества попали в реку. Волны прибивали её пушистые хлопья к берегу вместе с мёртвыми, раздутыми от газов, разлагающимися рыбами.

Сейчас аналогичная пена то поднимается вверх, вслед за головами зрителей, которые экзальтированно вскакивают со своих мест, то опускается, когда мракоборцы получают приказ вывести вон наиболее возбуждённых зевак.

Мутное пористое облако человеческих испарений, несвежего дыхания и спёртого воздуха висит под высокими сводами зала, где должна восторжествовать истина, если на этом свете существует справедливость.

Не тот закон, что преследует сиюминутную выгоду политических амбиций и управляется сильными мира сего, а человеческий, руководимый совестью. Но чем чаще я оглядываюсь по сторонам, тем острее чувствую настроение толпы, которая жаждет возмездия.

Догадываются ли зрители, что человек, чья судьба сейчас висит на волоске, спас жизни многих из них, когда пошёл на добровольную жертву? Понимают ли они, на какие физические и моральные муки он себя обрёк, чтобы сегодня сидеть под градом стрел их пренебрежения, насмешек, негодования, презрения?

Разумеется, нет. Да и откуда они могли бы узнать правду? Не от Риты же Скитер!

Сейчас его гонители только и ждут момента, когда кипящие в них и скрытые до часа эмоции смогут с жестоким торжеством прорваться наружу. Когда на поверхность из неприглядных глубин праздных душ всплывёт, как отравленная пена, отвратительное, уродливое ликование. Когда жажда расправы полностью захватит каждого находящегося в толпе человека в свои сети, лишит индивидуальности и убьёт в нём всё, кроме бесстыжего желания увидеть чужое падение.

Взоры присутствующих обращены на подсудимого. Северус находится в перекрестье сотен взглядов: любопытствующих, сочувствующих, неприязненных, злорадных и откровенно враждебных. Я вижу, как он выпрямляется в массивном кресле.

Его осанка безукоризненна, и только мы с ним и ещё Руперт знаем, чего ему стоит сохранять выдержку и вести себя так, словно он сейчас не прикован наручником к Трону Позора, а в качестве почётного гостя находится на торжественном приёме, устроенном в его честь. Особенно тяжело это сделать после того, как весь состав Визенгамота стал свидетелем его отношений с Лили Эванс.

Могу только догадываться, с каким изумлением и жадным интересом судейские шарили в заповедной глубине его прошлого. И для скольких из них, уже заранее назначивших Снейпа на роль злодея и убийцы, стало откровением известие о том, что и через столько лет он сумел сохранить в неприкосновенности искренние и сильные чувства к матери Избранного. Как, несмотря на жгучую неприязнь к отцу Гарри, сделал всё, чтобы защитить мальчика, подготовить его к роли юного героя войны и символа победы над тьмой.

Но для него впустить в самые потайные уголки памяти посторонних — всё равно как прилюдно обнажиться. Умирая от болезненного, рвущего на части стыда, находиться под градом насмешек и чужого грязного любопытства и понимать, что нет даже жалкого лоскута, чтобы прикрыть свою душевную наготу...

Однако другого пути к спасению нет. Поэтому нужно выдержать ещё и это испытание.

Чтобы оказать ему безмолвную поддержку, я поднимаю кулак, а потом прижимаю его к груди. И хотя нас разделяет довольно большое расстояние, со своего места я вижу, что Северус замечает мой жест, и на его лице появляется улыбка. Он едва заметно кивает.

Ему сейчас требуется помощь. Даже если это всего лишь один неравнодушный взгляд в безликой людской массе.

Надежда — вот то, что владеет нами обоими. То, чем я не готова поступиться. То, что не позволю потерять ни ему, ни самой себе. Даже если судьи вот-вот вынесут решение, которое должно будет вычеркнуть Северуса из списка мыслящих людей.

Сердце готово выпрыгнуть из груди, перенестись и к нему и вырасти до огромных размеров, превратившись в живой пульсирующий щит, способный заслонить его собой. Что бы ни случилось, как бы ни распределились голоса судейских, он должен остаться жить! Пусть под чужим именем, в другой стране, не имея возможности когда-либо вернуться на родину, но жить!

В моём медицинском саквояже, стоящем рядом с креслом, среди склянок с зельями находится уже заряженный сильнодействующим препаратом шприц. Я своими руками причиню боль тому, кого люблю, лишу его возможности думать и сопротивляться, если в отношении Северуса всё-таки будет избрана высшая мера наказания. Тогда из зала заседаний его вынесут в состоянии, которое внешне мало чем будет отличаться от торпидного шока. Визенгамот, разумеется, будет крайне недоволен внезапной отсрочкой в приведении приговора в исполнение, но закон есть закон: преступника, который в любой момент может отдать концы на больничной койке, нужно сначала вылечить, чтобы позже прекратить его существование в соответствии с нормами права. Звучит нелепо, но это так.

Ближайшие несколько дней Руперт позаботится о том, чтобы Северус не пришёл в сознание.

А потом… Я просто не знаю, что будет потом.

У меня кружится голова. Мутит от кислого запаха чьих-то потных подмышек, пыльной одежды, несвежего белья, грязных носков, сытной, вызывающей отрыжку еды, духов, табака, одеколона, дешёвой пудры. И хотя в набитом зале душно, всё моё тело сотрясает дрожь. Это состояние нервного озноба замечает сидящий рядом Руперт. Его тяжёлая рука ложится мне на пояс, и я вздрагиваю от неожиданности.

— Успокойся, — тихо рокочет он, склоняясь к моему уху. — Всё будет хорошо, Мэри. Обещаю тебе, с ним ничего не случится.

Я благодарно сжимаю в ответ его тёплые и сильные пальцы. Он набрасывает на мои плечи свой кажущийся безразмерным плащ, словно желая не только согреть и ободрить, но и ещё отгородить от мира, защитить от гаденьких шёпотков за спиной и враждебных глаз.

Руперт даёт мне понять, что каким бы ни был исход процесса, подсудимый останется жив и сохранит рассудок, даже если Визенгамот единогласно проголосует за «поцелуй дементора». Его уверенность означает то, что всё уже подготовлено к худшему сценарию развития событий. Я могу только догадываться, на какие рычаги ему пришлось надавить и какие связи задействовать, чтобы обеспечить побег Северуса из страны и переправить его туда, откуда нет экстрадиции в Великобританию.

Я не посвящена в детали плана, потому что в случае исчезновения Снейпа первой попаду под подозрение. Как лечащий врач, приютивший пациента в своём доме. Как его однокурсница. Как любящая женщина. Последнее обстоятельство не является секретом ни для авроров, день и ночь дежурящих в особняке и имеющих возможность наблюдать за нами, ни для проницательного Шеклболта, который ещё в госпитале сумел сложить два и два, ни для Риты Скитер и довольно большой аудитории её постоянных читателей.

Если бы все эти люди имели возможность заглянуть сейчас в мои мысли, они отшатнулись бы в ужасе, потому что там разверзся подлинный ад. Мне страшно признаться в этом самой себе, но так может случиться, что сегодня я не просто вижу Северуса в последний раз, а вообще знаю о его существовании.

Я нарочно не спрашиваю Остина о том, что он для меня приготовил.

Мощный Обливейт, способный при умелом применении стереть не только большую часть моей памяти, но и личности? Временно вносящий хаос в сознание Конфундус? Или сразу непростительное Империо, которое автоматически переведёт меня из числа возможных заговорщиков в стан жертв?

Я знаю, что у большого любящего сердца Руперта, биение которого сейчас ощущаю, хватит мужества пойти на подобное безумство.

Как же хочется повернуться к моему другу, взглянуть в его ласковые, верные, обеспокоенные глаза! Чтобы он услышал мой безмолвный вопль и понял, что я сейчас чувствую.

Не хочу! Не надо! Не делай этого со мной! Пожалуйста…

Его крепкая надёжная ладонь накрывает мою, но это прикосновение делает только хуже. Душу парализует приступ тошнотворной паники.

Руперт наверняка всё просчитал заранее. И когда согласился помочь, выдвинул условие: он не позволит мне перейти на нелегальное положение. По одной простой причине — у меня есть дочь и родители. А у него в Британии нет никого из родственников. Всё, что он может здесь потерять, это лишь свою быстро идущую в гору карьеру. Но специалистов его уровня единицы, и он сумеет найти новое место в любом из зарубежных госпиталей. Кроме того, одиночке проще раствориться в толпе. Неоценимое преимущество, когда скрываешься от закона.

Он готов подставить себя, лишь бы обеспечить мне алиби. Чем больше я думаю об этом, тем сильнее ощущаю собственную беспомощность. Но внутренний голос безжалостен: «А разве ты сама не сделала бы то же самое, лишь бы тот, кто тебе дорог, остался в живых? И разве можно назвать жертвой справедливость, даже если её цена лично для тебя непомерна?»

Я лишусь памяти, любимого человека и лучшего друга, а взамен могу быть уверена в том, что Северус очутится в безопасном месте и под присмотром — до той поры, пока состояние здоровья не позволит ему найти занятие, которое сможет его обеспечить. Несмотря на сложное к нему отношение, Руперт окажет всю необходимую помощь с лечением, поиском жилья и оформлением новых документов. Это не будет просто, да и поддержка Остина наверняка встретит резкий отпор со стороны Снейпа, привыкшего всегда полагаться только на себя. Но должен же он понять, что в жизни иногда происходят ситуации, когда нужно подчиниться обстоятельствам, чтобы впоследствии одержать над ними верх!

Новая жизнь под чужим именем как альтернатива расчеловечиванию и смерти разума.

Не так уж и мало…

* * *

Есть законы, единые по обе стороны Барьера Секретности.

Содействие в суициде классифицируется ими точно так же, как умышленное убийство или убийство по неосторожности. И влечёт за собой уголовное наказание.

Закон о самоубийстве, принятый в 1961 году, запрещает подстрекать к суициду на территории Англии и Уэльса или оказывать любую помощь в его совершении. Наказание — от 14 лет заключения вплоть до пожизненного срока. Практически идентичный закон действует в Северной Ирландии…

В Шотландии нет отдельного закона о подстрекательстве к самоубийству, но человеку, оказывающему помощь в совершении суицида, предъявляется обвинение в умышленном убийстве…

Сегодня ночью, когда меня, наконец, сморило под утро, я видел во сне Мэри.

Она вела меня по длинному коридору с унылыми серыми стенами из полированного мрамора, вдоль длинной анфилады тяжёлых колонн. Быстро вела — я едва поспевал за ней!

Во сне я был здоров, нормально владел обеими руками, под высоким шейным платком не саднил уродливый извилистый рубец почти в полпальца толщиной.

Вокруг были какие-то люди... Безликая гомонливая толпа. Но вокруг нас словно сгустился тугой, мягко светящийся кокон невербального Протего, охраняющего нашу маленькую вселенную от любого вторжения.

Мы шли и шли... А коридор никак не кончался. Ни одной боковой двери, ни одного случая куда-нибудь повернуть. Но почему-то я знал, вернее, чувствовал — мы идём в правильном направлении.

И только по пути из камеры следственного изолятора обратно в зал суда я понял: длинный коридор минус девятого этажа Министерства, отделанный тускло мерцающими панелями серого мрамора и фальшивыми гранитными колоннами, тот самый. Из моего сна.

Когда я появляюсь в зале под конвоем двух мракоборцев, долгим взглядом провожаю Мэри в зрительские ряды, где для неё добросовестно держит свободное место верный ручной медведь — Руперт Остин.

Судейская трибуна ещё пуста. Натянув на физиономию отрешённую полуулыбку-полуусмешку, стараясь держаться прямо, опускаюсь в кресло. И тут же на моем правом запястье со звонким клацаньем замыкается выскочивший из подлокотника сияющий стальной браслет. Тролль побери, плащ на груди слегка распахнулся, видна перевязь, на которой безжизненно висит левая рука с жёлтыми, сухими, скрюченными пальцами. Это меня смущает. Но… Не просить же конвойных поправить, прикрыть…

Бесшумно возникнув откуда-то из-за спины, О‘Шеннон проверяет замок кандального браслета. Замечает непорядок в моей одежде. И, не прикасаясь, одним несмелым движением палочки аккуратно запахивает плащ. С пресс-трибуны тут же раздаётся хлопок жёсткой магниевой вспышки чьей-то фотокамеры.

Сухо кивнув милосердному стражу, я снова перевожу взгляд на трибуну, чтобы найти глазами единственные глаза, способные поддержать.

Если сливаются воедино встречные лучи магической энергии, исходящие из двух палочек с одинаковой сердцевиной, возникает эффект Приори Инкантатем. Волшебство выдаёт в обратном порядке призрачные образы жертв различных заклятий, которые были этими палочками совершены. Или хотя бы одной из них.

Если бы Приори Инкантатем рождали встречные человеческие взгляды, наверное, сейчас в сумрачном воздухе зала номер десять встала бы сцена недопустимого, невозможного таинства.

Жёсткая скамья в каменном мешке без окон, бледно-жёлтое пятно единственного светильника на мрачной стене и растрёпанная голова подсудимого на коленях у его официального доктора…

Где-то на краю сознания я слышу словно и не относящийся ко мне голос секретаря, возвещающий, что судьи готовы вернуться в зал и вынести приговор. Гомон зевак, который быстро затухает. Стук и грохот чьего-то кресла на приставных местах...

И только когда в мозг гулко врезается стук председательского молотка, призывающий к тишине, над Троном Позора тает бесплотная картинка, которую могли видеть только мы двое.

«Наша маленькая тайна, Мэри.

Только что вы держали в руке моё сердце».

Одинаковые тени в лиловых мантиях безмолвно шествуют из совещательной комнаты к своей трибуне — прямо напротив меня. Церемонно занимают места. Оглашение приговора начинается...

Зампредседателя Кейдн нервно щелкает молоточком. Не дожидаясь, пока в зале окончательно установится тишина, скрипит надтреснутым баритоном:

— …По первому пункту обвинения, «Членство в противозаконной темномагической организации», ста девятнадцатью голосами полного собрания членов Визенгамота против семнадцати, вынесших обвинительный вердикт, и четырнадцати воздержавшихся — оправдать! Решение присяжных обусловлено достоверной информацией о том, что подсудимый Северус Тобиас Снейп пребывал в среде Пожирателей смерти и регулярно посещал их незаконные собрания, исключительно исполняя функции добровольного информатора Альбуса Вулфрика Брайана Дамблдора.

«Весенняя пустошь истерзана непогодой. Чёрный ветер обдаёт холодным ливнем две напряжённые фигуры с ног до головы. Острые грани мелкой гальки на одинокой тропе больно врезаются в мои преклонённые перед презрительно глядящим на меня стариком колени. Мокрые волосы хлещут по лицу, на щеках мешаются дождь и слезы.

— Чем вы отплатите мне за то, что я попробую защитить Поттеров, Северус? Что я получу взамен?

— Располагайте мной как угодно, профессор!»

Судья Кейдн выдерживает полагающуюся по протоколу паузу, словно наслаждаясь нарастающей волной глухого человеческого шума, вставшего над зрительскими трибунами. Снова грохочет буковым молоточком.

— Спокойствие, дамы и господа! Продолжим!.. По второму пункту обвинения, «Участие в диверсионно-террористической деятельности, направленной на мирное магическое население Британских островов и проживающих на той же территории симплексов, повлёкшее за собой случаи смертей и ущерба здоровью означенных лиц», восемьюдесятью голосами полного собрания Визенгамота против тридцати восьми обвинивших и тридцати двух воздержавшихся от голосования — оправдать! Решение присяжных обосновано недостаточностью доказательств по данному пункту обвинения. Однако действительный член Верховного суда Визенгамота Верджилл Генри Уолкерфлай просит приобщить к материалам дела своё особое мнение. Мистер Уолкерфлай требует назначения дополнительного расследования, касающегося ранения волшебника Джорджа Фабиана Уизли заклинанием Сектумсемпра, сотворённым подсудимым. Подробнее данный эпизод описан в томе шестом настоящего дела.

«Ещё бы! Наверное, присяжным показали не только содержимое злосчастного флакона для школьных контрольных, но и палочку мою подвергли Приори Инкантатем? Мало ли в Аврорате палочек с драконьей жилой, при желании такая экспертиза вполне возможна… Ну и как вам Сектумсемпра, досточтимый мистер Верджилл Уолкерфлай? Наверное, есть повод ходатайствовать перед Визенгамотом о признании её незаконной и требовать запретить, подобно Круциатусу?»

Участившийся пульс оглушительно колотится в висках. Словно мне самому только что пустили кровь. И сквозь этот гулкий набат, из ниоткуда, через весь зал, заглушая монотонный скрипучий голос старого судейского — отчётливый шелестящий шёпот: «Живи!.. Люблю!»

Мэри?

Кейдн шумно листает хрусткие листы пергамента. Сонорус делает его голос сухим.

— По третьему пункту обвинения, «Систематическое превышение подсудимым служебных полномочий при исполнении обязанностей директора школы Хогвартс, повлёкшее за собой физические и психические травмы несовершеннолетних учащихся», ста тридцатью шестью голосами против троих обвиняющих и одиннадцати воздержавшихся — оправдать. Сопутствующее обвинение в незаконном завладении принадлежащей государственной школе исторической реликвией, известной в магическом мире как Меч Годрика Гриффиндора, вынесении означенной реликвии за пределы школы и тайном заказе с неё копии для её помещения в частное хранилище банка Гринготтс — снять. Ввиду того, что означенные действия, по свидетельству совершеннолетнего ученика школы Хогвартс Гарри Поттера, были произведены для обеспечения возможности применения упомянутой реликвии как единственно эффективного артефактного оружия, способного нанести урон темномагическим филактериям государственного преступника Томаса Марволло Реддла, самонареченного Лорда Волдеморта. Способ незаконного завладения артефактом оставить на совести подсудимого Северуса Снейпа.

«Какая смешная формулировка, мистер Кейдн! На моей совести — жизни любимой и учителя, заменившего мне отца... Что там кража клинка из злосчастной шляпы! Тем более, что вашим присяжным под их нелепые тиары даже не забрела одна прекрасная в своей простоте мысль: украсть меч Годрика Гриффиндора из его же шляпы невозможно, если нет на то воли самой шляпы… Тут даже Конфундус бессилен. Может, тогда и многовековую церемонию распределения учеников Хогвартса под сомнение поставим?»

— По четвёртому пункту обвинения, «Предумышленное убийство волшебника Альбуса Вулфрика Персиваля Брайана Дамблдора, совершенное с применением непростительного смертельного проклятия», семьдесят три голоса полного состава суда Визенгамота вынесли обвинительный вердикт против семидесяти двух голосов за оправдание подсудимого и пяти воздержавшихся. Согласно пунктам 1, 4 и 8 статьи 549 Уголовного кодекса Великобритании, откорректированным Законодательной комиссией Министерства Магии в 1978 году, подобные деяния влекут за собой в качестве кары смертную казнь. Однако, в связи с Положением о Гуманизации Волшебного законодательства от 6 июня 1982 года, данная кара должна быть заменена актом общественной защиты, традиционно именуемым «поцелуем дементора»!

В зале на мгновение повисает тишина. И сразу же зрительные ряды взрываются. Кто-то аплодирует, кто-то выкрикивает протесты...

Я смотрю на вас, Мэри.

Кейдн исступлённо колотит судейским молоточком:

— Я не закончил, господа!.. Спокойствие! Особо шумных зрителей и репортёров мы будем вынуждены вывести из зала!

Авроры в зале накладывают Силенцио на самых неугомонных крикунов. Молоток судьи отбивает глупую нервную чечётку по ореховой доске.

Я смотрю на вас…

Только не измениться в лице!..

Неожиданно тяжко и грузно поднимается со своего места Кингсли Шеклболт. Мнёт в руках лист свежего пергамента с министерской печатью.

Устало, почти буднично произносит:

— Прошу внимания, господа! Правом главы Магического сообщества я имею честь сообщить высокому собранию, что любой строгий приговор подлежит утверждению высшим должностным лицом Министерства Магии. То есть, в данном случае последнее слово за мной... Во-первых, исполнение высшей меры социальной защиты в виде «поцелуя дементора» в настоящий момент осуществить затруднительно. Стражи Азкабана массово выступили в недавнем противостоянии на стороне тёмных сил, и действие магического контракта между ними и нашим Министерством временно приостановлено. А во-вторых, принимая во внимание документы, предоставленные суду и лично мне консультантом архива Визенгамота Эльфиусом Симплициусом Дожем, я обнаружил в деле об убийстве Альбуса Дамблдора присутствующим здесь Северусом Снейпом некоторые обстоятельства. В частности, имея неустранимую травму вследствие темномагического проклятия и будучи опытным чародеем, Альбус Дамблдор в личном дневнике рассчитал остаточное время своей жизни. Если бы его гибель не наступила 26 июня 1997 года в результате применения Северусом Снейпом непростительного заклятия, то, согласно этим подсчётам, вероятнее всего, он скончался бы в период от 3 до 6 сентября того же года от паралича дыхательного центра, являющегося следствием постепенно прогрессирующей амиотрофии, вызванной отсроченным действием проклятия. Свидетельством школьного целителя, дипломированного медика мадам Помфри Поппеи Селестины установлено, что в период с 9 апреля по 26 июня 1997 года директор школы Хогвартс вызывал у неё опасения по поводу состояния его здоровья. Дамблдор заметно слабел, но от врачебной помощи отказывался, утверждая, что справляется с последствиями проклятия самостоятельно. При этом мадам Помфри Поппея Селестина сообщила, что приготовление нейростимулирующего зелья, поддерживавшего силы больного, директор поручил присутствующему здесь мастеру зельеварения Северусу Снейпу, пользовавшемуся его абсолютным доверием.

В зале новый взрыв шума.

Молоток судьи снова отбивает по доске нервный степ.

Я смотрю на вас...

— Позволю себе процитировать страницы дневника Альбуса Дамблдора, предоставленного консультантом архива Визенгамота, давним другом Дамблдора и членом Ордена Феникса Эльфиусом Симплициусом Дожем, — монотонно вещает Шеклболт, приставив палочку к высокому воротнику и усиливая громкость своей речи. — «20.06.97. У меня уже почти не осталось времени... Приступы мучительного удушья по утрам, высохшая правая рука, слабость, жестокие головные боли, отупляющие разум. Скоро настанет день, когда я не смогу поутру подняться с постели. Могу лишь надеяться, что Северус оставит своё неуместное упрямство и в ближайшее время исполнит наш с ним секретный уговор... Он ещё не понимает, что, отдавая в его власть свою уже практически закончившуюся жизнь, я гарантированно спасаю сразу две. Жизнь запутавшегося в собственных амбициях талантливого ученика и его собственную... Его отказ привёл бы Северуса к провалу и страшной гибели. Но едва мы заговариваем с ним об этом, он или сводит всё к едким шуткам: «Вы же ещё не заказали своему другу Эльфиасу подходящей эпитафии!», или в гневе уходит от разговора. По всей видимости, мне придётся прибегнуть к силе приказа. Как глава Ордена и директор школы, я могу приказать своему младшему соратнику быстрой смертью избавить меня от позора и унижения при уготованных мне страданиях. Должен приказать. А он должен исполнить. Мерлин всемогущий, я не хотел бы осквернять наш договор Империусом... Доверие. Только доверие должно быть между нами. Груз, который я возлагаю на своего друга, только он сможет понести с честью до конца, который, к сожалению, может наступить вскоре после моего, если я ошибся хотя бы в малом...»

Последние слова длинной цитаты падают в высоту гулкого холодного зала.

Как в колодец.

Амфитеатр безмолвствует, словно под тотальным Силенцио.

Я смотрю на вас. Глаза в глаза...

К горлу подступает колючий ком. Голова кружится, от напряжённого рубца под кадыком по ключице и надплечью ползёт электрический импульс боли. И неожиданно затухает, словно испугавшись вашего лучистого взгляда...

Я чувствую бесплотную прохладную руку на своём плече...

Лили? Здесь?..

Голос Шеклболта, доносится как сквозь ватный кокон.

— Итак, из процитированной выше собственноручной записи Альбуса Дамблдора совершенно очевидно, что 26 июня 1997 года Северус Снейп применил к нему непростительное заклятие по его же собственному приказу. Приказу, которого невозможно было ослушаться. Дополнительным свидетельством того, что жертва сама вынудила подсудимого сознательно и жестоко преступить закон, является сохранение Северусом Снейпом способности формировать усилием воли телесный Патронус, что было продемонстрировано заседателям в ходе судебного следствия при изучении документального доказательства номер три.

Пронзительный выкрик Риты Скитер с пресс-трибуны врезается в уши:

— Патронус? Сенсация! Нам не показали этого! Общественность требует, чтобы подсудимый продемонстрировал свою способность творить Патронус прямо в зале суда!

Кейдн трещит своим молоточком.

— Тишина, леди и джентльмены! Тишина! Продолжайте, господин министр!

— Я попросил бы спецкора «Ежедневного пророка» успокоиться и занять своё место, — усмехается Шеклболт. — Иначе авроры попросят вас покинуть зал, уважаемая Рита, а я возражать не буду. Впрочем, ваше требование резонно. Общественность, как вы говорите, должна знать. Как Министр Магии, я согласен на подобный следственный эксперимент. Он поможет высокому суду и присутствующим здесь представителям волшебного сообщества… гм… полнее осознать моё мнение по поводу вынесенного приговора... Олдерманн, Филиппс, Доннел, обеспечьте безопасность присутствующих! Селина, принесите палочку подсудимого!

Из зала через боковую дверь бесшумно выскальзывает личный секретарь министра. Селина Ферринг, Равенкло, выпуск прошлого года... Исполнительна и старательна, хотя в зельях — чуть ниже среднего. Я не допустил её после СОВ к дальнейшим занятиям. Здесь, должно быть, многие принимают её за дочь Кингсли...

Авроры встают полукругом вокруг кресла. Двое держат палочки наготове — если я вздумаю рыпнуться и сделать что-нибудь не то, они поставят глухое Протего Хоррибилис и смогут блокировать любые мои действия. Третий заходит справа и тычет мне жёстким лаковым яблоневым стержнем в висок. Если я попробую совершить что-то, кроме дозволенного, он имеет право меня оглушить, а в случае возникновения опасности для мирного населения — даже убить на месте.

Селина возвращается с чёрным запечатанным футляром. Подаёт его Кейдну. Тот собственноручно срезает аляпистую сургучную печать размером едва ли не с детскую ладошку.

— Расковать? — спрашивает капитан мракоборцев.

— Не надо, — морщится Шеклболт, — достаточно ослабить браслет и вложить палочку подсудимому в правую руку. Регламент нарушать не будем.

А знаешь ли ты, Кингсли, что кандалы Трона Позора, по-видимому, снабжены защитным заклятием, которое ограничивает поток энергии по рукам подсудимых? Я чувствую ледяное кольцо наручника, под которым характерно покалывает кожу. Нет... не знает. На него же кандалов не надевали…

Судьи молчат... Патронус им!..

Ладно, будь, что будет.

Тёплый и резной палисандровый цилиндр привычно ложится в ладонь...

— Вы готовы, Северус?

Шеклболт обращается ко мне по имени. Однако, немного цинично…

— Вполне, господин министр.

Я усмехаюсь ему в лицо и снова перевожу взгляд на Мэри.

— Ну так приступайте!

…Черно-серебряная поверхность Зачарованного озера засыпана золотой сентябрьской листвой. На поваленном стволе старой ивы у берега — Лили.

— Сев! Иди сюда! Мы не виделись почти две недели. Совсем пропал ты за своими книгами!..

Она смеётся. Но едва я делаю шаг по направлению к ней, как видение плывёт, тает, смех Лили гаснет в синей высоте. Высокие, начавшие жухнуть травы под ногами превращаются в холодный каменный пол следственно-судебного изолятора. Я пошатываюсь и, подхваченный тёплыми руками, соскальзываю на жёсткую деревянную скамью.

«Под головой — ваши колени, Мэри.

Учащённое дыхание, тревожное выражение склонившегося ко мне синеглазого лица.

Искренность.

Сочувствие.

Нежность.

Любовь...

Лучшее воспоминание последних дней. Счастливое, несмотря ни на что».

— Экспекто Патронум!

Перехваченное стальным обручем запястье вспыхивает болью, словно браслет в одно мгновение раскалился докрасна. Рука дрожит. Только не потерять сознание! Но с конца палочки уже потекла тонкая, зыбкая серебряная нить. Сбилась в футе от холодного пола в светло-голубой флуоресцентный клубок, заискрилась, медленно поплыла к южной трибуне, на ходу преобразуясь в тонконогое, изящное копытное.

Лёгкая голова с настороженно торчащими мягкими ушами закачалась на уровне лица Риты Скитер... Фыркнула, выдохнула из дрожащих ноздрей сноп мелких полубесплотных искорок прямо в вытянувшуюся, плохо побритую физиономию всклокоченного Ксенофилиуса, который все-таки ухитрился занять приставное кресло поближе к коллегам.

Осторожно переступая бесшумными копытами, сияющая лань мелкой рысцой проплыла к гостевым рядам и, поднявшись в воздух, зашагала над головами зевак — под чопорный герб, где в жёстком казённом кресле напряжённо застыла доктор Макдональд.

Замерла на мгновение, глядя на мою целительницу выпуклыми серебряными глазами с черными провалами глубоких зрачков...

— Фините Инкантатем! Полагаю, господа, увиденного достаточно! Тишина!!!

Шеклболт неуловимым движением опускает палочку в карман тёмно-лилового парадного сюртука. Зрительскую трибуну, где Руперт Остин пытается полой плаща прикрыть плечи Мэри, осыпают мириады серебряных звёзд, тут же тающих в холодном воздухе старинного зала.

Стоящий справа от меня мракоборец наконец-то перестаёт сверлить мне голову своим жёстким яблоневым жезлом.

— Волей и полномочиями высшего должностного лица в Британском магическом сообществе я, Кингсли Шеклболт, приведённый к присяге 16 июня 1998 года Министр Магии, накладываю вето на обвинительный вердикт, вынесенный судом Визенгамота в отношении находящегося здесь подсудимого Северуса Снейпа. Указом от 27 ноября сего 1998 года, принимая во внимание разделившиеся почти поровну голоса судейской коллегии, особые обстоятельства дела и мнения свидетелей защиты, совершеннолетних волшебников Гарри Джеймса Поттера, Эльфиуса Симплициуса Дожа, Поппеи Селестины Помфри, Минервы Изабель Макгонагалл и прочих, выступивших ранее в этом зале заседаний под присягой, постановляю: обвиняемый в убийстве Альбуса Персиваля Дамблдора и осуждённый за это полным составом Верховной судебной коллегии Визенгамота к высшей мере общественной защиты Северус Тобиас Снейп подлежит амнистии и освобождению в зале суда!

* * *

Зрители как по команде вскакивают со своих мест. Одни аплодируют, другие машут руками и недовольно кричат, третьи несутся по ступеням вниз, чтобы оказаться ближе к Трону Позора. Зевакам хочется получше рассмотреть счастливчика, которому удалось избежать высшей меры наказания за убийство, совершённое с использованием самого страшного из непростительных заклинаний.

Амнистирован...

Его не нужно будет накачивать сильнодействующими препаратами, чтобы сымитировать ухудшение состояния. Больше нет необходимости прибегать к крайним мерам, тайно переправлять его в другую страну, оформлять новые документы и пытаться убедить Снейпа взять ради безопасности другое имя и фамилию.

Он вытянул золотой билет.

Выиграл в лотерею собственную жизнь.

Обрёл шанс всё начать сначала…

Как же я ждала этого момента! Убеждала Северуса в том, что всё ещё будет хорошо, пытаясь передать ему хотя бы часть своей уверенности!

Но теперь, когда всё свершилось так, как было должно, я ощущаю мёртвую опустошённость. Точно день за днём несла неподъёмную для себя тяжесть и наконец надорвалась. Струну во мне натянули так сильно, что она, не выдержав напряжения, лопнула с противным, дребезжащим звуком...

Окружающий мир кружится, плывёт, и тревожный голос Руперта доносится будто издалека:

— Мэри, ты слышишь меня? Мэри!

Тело становится ватным, руки холодеют, резко немеют подушечки пальцев. В ушах нарастает гул, заглушающий крики зевак в зале. Тёмные точки, назойливо кружащие перед глазами, почти успевают сбиться в одну чёрную мушиную стаю, но меня приводит в чувство резкий запах нашатыря.

— Тихо, тихо… Всё уже позади, малыш.

Остин подхватывает меня за плечи, удерживая в сидячем положении.

Через минуту я уже могу нормально дышать. Вцепившись в Руперта, дающего мне необходимую опору, я с трудом встаю на ноги. Он не препятствует, не пытается усадить меня обратно в кресло. Только смотрит со странным выражением облегчения и тоски…

Зал неистовствует.

Снейп по-прежнему остаётся на Троне Позора, хотя больше ничем не скован. Его рука безвольно свисает с подлокотника кресла. Удерживавший его браслет, превратившийся в огненный обруч во время вызова Патронуса, разомкнут.

Он так же, как и я, не может поверить в то, что всё кончилось. Жутко представить, что сейчас творится в его душе, если даже у меня неожиданное милосердие Шеклболта выбило почву из-под ног.

Северус был готов к смерти и ждал её трепетно, как невесту. Его затянувшееся противостояние с миром требовало развязки.

Он мог рассчитывать разве что на замену «поцелуя дементора» пожизненным заключением в Азкабане. Сомнительная сделка, выбор из двух худших зол.

Но уповал ли он на то, что так внезапно обретёт свободу?

Нет, нет и ещё раз нет! Не сомневаюсь, что даже после намёка о том, что ему готовят побег, вряд ли всерьёз отнёсся к моим словам. Он мысленно смирился с неизбежным. Надеялся на последнюю встречу с Лили за гранью миров. И стремился к тому, чтобы перейти черту, отделяющую жизнь от небытия, с достоинством, не желая расставаться с последним достоянием обречённого — гордостью.

А сейчас Северус будто застрял на коротком временном отрезке и раз за разом вынужден повторять про себя три невозможных ещё час назад слова: «Помилован. Амнистирован. Освобождён».

Мы встречаемся глазами. Я вижу неестественную белизну его вытянувшегося, растерянного лица, в выражении которого нет ни облегчения, ни радости.

Словно во сне, выхожу на лестницу. Медленно, а потом всё быстрее и быстрее устремляюсь вниз, расчищая себе дорогу. Кто-то из зрителей узнаёт меня — хоть в чём-то статейки Скитер, сопровождаемые нашими с Северусом фотографиями, оказались небесполезными! — и отступает в сторону, освобождая проход.

Я машинально отталкиваю какого-то некстати подвернувшегося толстяка, которому приспичило выйти мне наперерез. Не ожидая этого, он от резкого движения едва не рушится на ближайшее сиденье, но, нелепо взмахнув пухлыми руками, всё же умудряется удержать равновесие. Мне в спину летит бранное слово.

Почти добравшись до цели, я вижу, как невесть откуда вынырнувший Гарри Поттер в мундире мракоборца поднимает с пола упавшую после вызова Патронуса палочку Северуса и протягивает её своему учителю.

— Пожалуйста, профессор.

Мальчишка выглядит одновременно счастливым и ошарашенным, и его можно понять: спасти одного конкретного человека подчас оказывается гораздо сложнее, чем абстрактные тысячи людей, которых не знаешь. Свидетельские показания Гарри стали одной из тех маленьких гирек, что легли на весы правосудия и склонили их в нужную сторону.

Душа Лили сегодня тоже была здесь. Когда я увидела приблизившуюся ко мне сверкающую лань и поняла, что Патронус в точности такой же, как был у моей подруги, я потеряла дар речи. Мне показалось, будто Лили с того света послала весточку, желая сказать, что отныне передаёт Северуса в мои руки и хочет, чтобы именно я позаботилась о нём. Во имя нашей многолетней дружбы и ради тех сложных, запутанных отношений, которые связывали её с ним...

Его пальцы обхватывают рукоять палочки. Он поднимает на своего бывшего ученика отсутствующий взгляд и тихо произносит:

— С-спасибо, Поттер...

Последние пару метров я преодолеваю, как в тумане, пошатываясь на нетвёрдых ногах. Устремлённые на меня чёрные глаза — единственный маяк, ведущий меня к долгожданному берегу надежды.

При моём приближении Северус успевает встать. И секундой позже я почти врезаюсь в него. Стараясь не задеть его больную руку, крепко, судорожно обнимаю.

Как избежавшего верной гибели товарища.

Как осколок своей юности.

Как мою единственную не-потерю, которую удалось предотвратить.

Ради его спасения я, наверное, смогла бы добровольно шагнуть в камеру с дементором, и от отчаяния сама поцеловала бы отвратительную тварь, чтобы вытянуть из порождения мрака то, что заменяет ему душу…

В толпе раздаются удивлённые, заинтересованные возгласы. Журналисты торопливо и азартно наводят на нас объективы своих фотокамер, стремясь запечатлеть пикантный момент для репортажей. Наши снимки к вечеру будут красоваться на первых полосах всех газет британского магического мира.

— Северус… — только и могу произнести я. — Вы спасены… Всё позади…

Горло перехватывает жестоким спазмом. Во рту ощущается металлический привкус крови: я прикусила язык, когда едва не лишилась чувств от нервного перенапряжения.

Несколько ярких вспышек откуда-то сбоку заставляют Снейпа резко прикрыть лицо правой рукой. Задравшийся рукав обнажает кожу, на которой виднеется свежий ожог.

— Держи, — незаметно следовавший за мной Руперт протягивает забытый впопыхах саквояж.

Въевшаяся целительская привычка иметь всё необходимое для оказания первой помощи часто выручала меня в непредвиденных ситуациях. Поможет и теперь.

Склянка с Виггенвельдом. Чистые бинты.

Осторожно закатав рукав Северуса, я смазываю рябиновым отваром обожжённую кожу и быстро делаю перевязку, пытаясь выполнением простейшей целительской манипуляции подавить поднимающийся в груди гнев.

Эх, посадить бы в это кресло Шеклболта! Приковать лоснящегося от собственной важности министра наручниками, блокирующими выход магической энергии, к Трону Позора и заставить его продемонстрировать то, что пришлось Северусу! Клянусь, я бы дорого дала, чтобы увидеть посеревшее, перекошенное болью лицо Кингсли!

Зачем после стольких доказательств невиновности потребовалась вся эта показуха? Только ли ради того, чтобы умаслить сомневающуюся публику необычным зрелищем и требовавших жареных фактов журналистов? Что руководило судейскими и заставило их напоследок поглумиться над безоружным, беспомощным человеком? А если бы Снейпу не удалось сотворить телесного Патронуса?

Нет, я не буду думать об этом.

Не сейчас.

Главное — Северус жив.

Жив!

И свободен.

Мисс Кристалуотер сияет. Ещё бы! Выиграла первое же дело, да ещё такое сложное и резонансное! Великолепный старт для будущей блестящей карьеры.

Она отзывает Снейпа в сторону и что-то ему говорит. Он рассеянно кивает и чуть морщится, потирая забинтованное запястье. Со стороны кажется, что половину слов своей защитницы он пропускает мимо ушей. Но это не так.

Насколько я понимаю из долетающих до меня обрывочных фраз, теперь необходимо зайти в Бюро судебного делопроизводства. Оказывается, процесс не закончился оправданием и амнистированием. Чтобы Закон окончательно выпустил человека из своих сетей, нужно соблюсти все бюрократические процедуры. В частности, надлежит получить свидетельство об освобождении из-под стражи, взять справку о снятии статуса поднадзорного и восстановлении в правах. Словно, имея все эти документы, Снейп снова станет в глазах скандализованного общества обычным законопослушным гражданином!

Когда юная адвокатесса шагает вперёд, мы устремляемся за ней. Идём по бесконечно длинному коридору, который не имеет ни одного окна: это глухое подземелье, ниже находится только следственная тюрьма Аврората. Пол вымощен мозаикой из ромбических плит серого мрамора и зелёного сланца, которая создаёт иллюзию «проваливающегося» геометрического рельефа. У человека, который попадает сюда впервые, может с непривычки даже закружиться голова.

Все стены выкрашены в навевающие уныние серо-зелёные тона. Этого ощущения не может прогнать даже высокий сводчатый потолок, который поддерживают изящные ионические колонны из полированного пёстрого серпентинита, на каждой из которых закреплены покрытые патиной двойные бра в виде вьющихся растений. Вентиляционные ниши, замаскированные медными головами виверн с открывающимися по мере необходимости пастями, похоже, пора чистить: языки пламени, вырывающиеся из газовых рожков, почти не колышутся из-за отсутствия сквозняка.

Несмотря на кажущееся обилие светильников, коридор выглядит сумрачным. Мы минуем комнату присяжных, куда ведут деревянные, с металлическим набойным орнаментом двери, затем помещение для приставов и охраны и наконец-то достигаем цели короткого путешествия.

Мисс Кристалуотер снова о чём-то шепчется с Северусом, кивает и входит в Бюро судебного делопроизводства. А я с надеждой смотрю в конец коридора. Сейчас он для меня как луч света в жутком и непроглядном тоннеле: там располагается лифтовая, откуда можно подняться в Атриум, войти в один из транспортных каминов и отправиться домой, оставив вымотавший нас обоих процесс в прошлом и забыв его как страшный сон.

Сегодня или завтра будет снят и пост охраны, который в течение трёх месяцев находился в моём доме. Северус вернётся туда уже свободным человеком. Хотя сейчас это и кажется чем-то настолько невероятным, что верится с трудом…

Как только мы появляемся в Атриуме, нас снова обступает толпа репортёров, притащенная на хвосте вездесущей Ритой, которую в финале заседания приставы все-таки вывели из зала суда. Рассыпая дробный стукоток своими неизменными высокими каблуками, она подскакивает к нам. Её чересчур смелое для официальной обстановки платье-футляр цвета майского жука предвкушающе вздымается на груди и дерзко задирается на затянутых в блестящие чулки коленках…

Рита быстро даёт указания седому и сутулому фотографу, который тяжело ворочает громоздкой камерой на старомодной деревянной треноге. Его ежесекундно толкают более рослые и нахальные коллеги из других изданий, которые хотят пробиться поближе и задать свои вопросы.

Назойливые, перекрывающие друг друга голоса:

— Мистер Снейп! Пожалуйста, буквально несколько слов для "Ежедневного пророка"! Явился ли для вас неожиданностью такой исход процесса?

— Что вы почувствовали после того, как узнали о помиловании?

— Вы намерены теперь оспаривать свою отставку с поста директора школы Хогвартс?

— Не боитесь ли вы мести со стороны бывших соратников, узнавших о вашей роли в падении Волдеморта?

— Будете ли вы выступать в качестве свидетеля по делу Калеба Арго Пиритса, которого недавно арестовали по обвинению в соучастии в убийстве трёх магглорождённых волшебников и изготовлении запрещённых ядов?..

Любопытные, алчущие сенсации глаза, обычные и самопишущие перья, готовые зафиксировать каждое слово помилованного и ещё многое добавить от себя….

Из заднего ряда ужом протискивается вперёд тощий молодой человек в помятом пиджачишке с оторванной верхней пуговицей. Его бегающие глазки удовлетворённо загораются при виде того, как Северус пытается заслонить меня собой.

— Мистер Снейп! — выкрикивает он петушиным фальцетом. — Ответьте, пожалуйста, какие отношения связывают вас с миссис Макдональд, лечащим врачом?

— Без комментариев! — рявкает Северус.

В застоявшемся слабом свете газовых ламп шипит магний на плашке у старого фотографа. Раздаётся маленький взрыв, и короткая ослепительная вспышка режет глаза. Резкий, терпкий запах ударившего в ноздри белёсого дыма почти сбивает с ног. Под своды коридора взлетает невесомое облако легчайшего пепла, отчего воздух становится тяжёлым, непрозрачным.

Душно.

Театр абсурда — снег, идущий вверх…

— Освободите проход!

Среди пёстрой толпы возникает лиловое пятно. Кингсли Шеклболт собственной персоной, сопровождаемый несколькими сотрудниками Аврората…

Появление министра на короткое время отвлекает от нас внимание прессы: Кингсли, в отличие от Снейпа, обычно словоохотлив и внешне относится к пишущей братии с уважением, поскольку знает, что прикормленных и ставших ручными журналистов можно использовать для собственных амбиций.

— Ваше превосходительство, является ли помилование мистера Снейпа по самому тяжкому пункту обвинения следствием его заслуг перед магическим сообществом? Или этот поразивший всех жест милосердия — ваш гениальный ход, рассчитанный на повышение рейтинга в глазах избирателей?..

Рита Скитер откровенно дерзка, но репортёрше надо отдать должное — задавать вопросы она умеет. Над её взбитыми белокурыми кудрями и парящим в воздухе потрёпанным блокнотом в изящной обложке из тиснёной лайковой кожи вьётся зелёное самопишущее перо…

Мимо Северуса проскальзывает молодой человек в невзрачном сером костюмчике и съехавшей с левого плеча простой чёрной мантии не по росту. Тусклое лицо, которое сложно запомнить, мелкие мышиные черты.

— Вам просили передать…

Невыразительные светлые глаза смотрят куда-то в сторону. Он протягивает Снейпу сложенный в несколько раз клочок пергамента. Северус засовывает палочку в перевязь и берет послание от неизвестного пока отправителя.

— От кого эта записка? — спрашивает он, но странного почтальона мгновенно оттесняет толпа журналистов, и тот исчезает так же неожиданно, как и появился.

От пережитого волнения и всё ещё не отпустившего его нервного напряжения Северус держится на ногах только усилием воли. Я аккуратно поддерживаю его за пояс, мечтая поскорее оказаться у одного из каминов. Но туда пока не прорваться. Заградительный отряд писак отрезает нам путь к спасению от их навязчивого, невыносимого любопытства. Не толкаться же с ними?

Пальцами одной руки Северус разворачивает послание.

Когда смысл короткой фразы, написанной острым угловатым почерком с крупными буквами, доходит до сознания, у меня темнеет в глазах, как перед обмороком. Какой же я была наивной, думая, что всё закончилось и опасность миновала!

«Ты ещё поплатишься, Иуда».

Зло скомкав записку, Северус пытается засунуть её в брючный карман, но Шеклболт, с редкостным самообладанием игнорирующий неудобные вопросы Риты, замечает его тревожный взгляд и этот лихорадочный жест.

— Могу я прочесть, Северус?

Снейп молча протягивает ему смятый клочок. Морща кофейный нос, Кингсли мгновенно пробегает глазами написанное и тут же обращается к своим охранникам:

— Джефф, Беркинс, вы видели этого малого в сером? Найти и задержать немедленно!

Рита, как постоянно находящийся настороже пёс, мгновенно подныривает под локоть почти двухметрового увальня мракоборца, которого министр назвал Беркинсом. Неуловимым движением воздев на тонкий нос изящные удлинённые очки в изумрудной оправе, так похожие на лисьи глаза, она жадно впивается взглядом в злосчастную фразу.

Громкий визгливый голос разносится на весь Атриум и заставляет смолкнуть всех её собратьев по перу:

— Сенсация! «Ежедневный пророк» располагает неопровержимой информацией о том, что амнистированный бывший директор Хогвартса Северус Снейп получил анонимное угрожающее письмо!

Её самопишущее перо отчетливо шуршит в воцарившейся тишине, которая спустя несколько мгновений взрывается новыми вопросами, адресованными Шеклболту и Северусу.

— Мистер Снейп, как вы намерены действовать?

— Вы знаете, от кого поступила угроза?

— Насколько она, по вашему мнению, серьёзна?

— Министр, в свете открывшихся обстоятельств, будет ли в отношении мистера Снейпа применена программа защиты свидетелей?..

На лице Кингсли явственно читается досада. Похоже, у Аврората нарисовалась серьёзная проблема.

— Давайте-ка выбираться отсюда, а то проторчите здесь до вечера, — раздаётся над нашими головами голос Руперта. — Они вас отсюда живыми не выпустят. Держитесь за мной.

Его здоровенная фигура мощным тараном устремляется к ближайшей группе. Он не сбавляет шаг, и представители прессы отшатываются в сторону, чтобы избежать столкновенияс ним. Суровое выражение лица Остина не оставляет сомнений, что любой, кто осмелится встать на нашем пути, испробует на себе мощь внушительных кулаков.

— Северус, от кого эта записка? — едва поспевая за нашим спасителем, спрашиваю я на ходу, безуспешно пытаясь избавиться от противного солёного привкуса во рту.

— Понятия не имею. Почерк смутно знакомый, подписи нет, — склонившись ко мне, негромко говорит он и ободряюще улыбается. — Не беспокойтесь, Мэри. Мы решим этот вопрос. Всё будет хорошо.

У ближайшего камина Остин пропускает нас вперед и резко разворачивается, чтобы удостовериться, что никто из журналистов нас больше не преследует.

— Спасибо, дружище!

— Не за что. Отправляйтесь домой и как следует отдохните. После того, что здесь было, я бы рекомендовал ему, — кивок на Северуса, — хорошенько напиться, а тебе — выспаться. Я навещу вас через пару дней, когда оба придёте в себя.

Северус молчит. Даже если он в глубине души и признателен Руперту за помощь, внешне этого никак не проявляет.

Взявшись за руки, мы шагаем в зелёное пламя камина, оставляя позади двухмесячный судебный кошмар и не зная, что ждёт нас в будущем.

Ощущение эйфории и пустоты…

5 декабря, 1998 года, Портри

— Подлежит амнистии и освобождению в зале суда!

Почему так мучительно трудно открыть глаза? Свинцовые веки отказываются повиноваться. Красноватый свет льётся сквозь них, назойливо побуждая дотянуться до палочки и одним движением задёрнуть тяжёлые шторы. Подушка влажна и горяча. Где-то под диафрагмой шевелится, словно противное холоднокровное животное, тугой комок тошноты, как после пассивной аппарации.

Я жив.

И, по всей видимости, снова нахожусь там, где провёл несколько месяцев своей жизни, парадоксальной и никчёмной начиная со второго мая этого бесконечного года.

Я почти не помню того, что было сразу после вынесения вердикта Высшей коллегии Визенгамота. Два с половиной часа прошли, как проходит минута, в очередной раз украденная у вечности.

Какие-то лица, мелькающие вокруг мутными изжелта-бледными пятнами.

Какие-то слова, сливающиеся в непрерывную какофонию, в которой не разобрать смысла.

Клочок смятого пергамента, сунутый мне прямо в ладонь чей-то торопливой рукой, холодной и влажной, как кожа лягушонка…

И лишь на мгновение вырвавшие меня из оцепенения прилюдные объятия доктора Мэри. Искреннее, горячее движение, сколь порывистое, столь же и осторожное.

Лишь на мгновение…

Пустота.

Гулкая, душная пустота.

Прощён… Должен радоваться, наверное?

Современные целители, кажется, считают апатию одним из вариантов проявления шизофрении? Не сродни ли расщепление сознания, характерное для самого распространённого в мире типа сумасшествия, расколу души убийцы?

Я — убийца.

Убийца, который прощён и… мёртв. С расколотой душой не живут.

Живые — они нуждаются в тепле, понимании, ласке, нежности. А я привык обходиться без этого годами. Почти два десятилетия моя жизнь представляла собой этакий вальс на минном поле — в ансамбле с призраками прошлого и собственными иллюзиями.

Тщательно выращенный из обрывков детских воспоминаний образ Лили отлично прижился на почве одиночества, щедро удобренной чувством вины. Впервые испытав рядом с голенастой девочкой-солнцем радость взаимопонимания, я долго пытался создать ситуацию, в которой почувствую тепло ещё раз. Но девочки быстрее взрослеют.

В последний раз что-то похожее было лет в четырнадцать. Невинная детская ласка, вечер в обнимку на широком подоконнике в полутёмном школьном коридоре напротив лестницы в Обсерваторию.

Тогда я сбежал. Просто сбежал, как только почувствовал, как в ответ на тепло тонкой горячей руки, доверчиво лёгшей поперёк моей спины, где-то в глубине нескладного мальчишеского тела родилась тугая волна жаркой истомы.

Меня хватило только на то, чтобы сделать вид, будто я услышал шаги.

Двумя чёрными пугаными воронятами в длинных форменных мантиях мы сорвались с подоконника, опрометью полетели по коридору. И дробный стукоток её простых черных туфель заглушал грохот моего сердца, жарко заколотившегося в рёбра.

Несколько минут спустя, в темной арочной нише, привалившись спиной к холодному вековому камню и слушая тугую тишину тёмного коридора, я молча держал Лили за руку, не в силах ни отпустить её, ни заключить в объятия. Чего, откровенно говоря, мне в этот миг более всего хотелось.

— Сев? Ты чего?

— Там Филч! Кажется…

Она рассмеялась. Громко. Открыто. И… холодно?

Наверное, поняла, что старый сторож тут совершенно ни при чём. Нет его здесь. И не было. Можно смеяться — вот так, в голос, словно рассыпая звонкие серебряные льдинки по древним узорам из полированного мрамора.

И она, несомненно, почувствовала, что там, на подоконнике, наши объятия были совсем не такими, как раньше. Детская дружба ведь не рождает этого неуправляемого огня и не вызывает лихорадочного сердцебиения, словно мы не сотню метров пробежали по коридору, а одолели половину марафонской дистанции.

С этого вечера она и начала от меня отдаляться. И чем холоднее она держалась, тем быстрее дружеская связь истончалась, таяла, уступая место горькой, болезненной, неразделённой любви.

А я поначалу и не понял этого.

Моя любовь была не зовом плоти, которому в природе подчинены и животные, а мучительной жаждой обрести заново единственную понимающую душу.

…Девяносто пятый год. Наречённая резиденция Ордена, захламлённая гостиная в ненавистном доме Блэков на Гриммо, 12. Затхлый запах пыли и старой конюшни. Конечно! Этот дракклов кобелина Блэк так и держит своего окаянного гиппогрифа этажом выше, в бывшей спальне своей бранчливой матушки…

На потемневшей столешнице, меж тарелкой с отвратительным даже на вид подсохшим солёным сыром и недопитой кружкой горького тёмного эля — половина разорванной фотографии. Худощавый молодой очкарик в нелепом твидовом пиджачишке поверх форменного свитера заштатной квиддичной команды держит на одной руке насупленного десятимесячного малыша в каком-то девчачьем красном комбинезончике. Вторая рука, некогда обнимавшая счастливо улыбающуюся жену, оторвана по плечо. Снимок мёртв, будто магглом сделанный.

— Ты вторую половину спёр, Снивеллус?

Я молчу. Ответ очевиден, да, Блэк? Арестантская твоя рожа.

— Мёртвую любить — это удобнее. Понимаю! Особенно когда с живыми попросту ни тролля не можешь!

Не вставая из-за стола, я резко выбрасываю левую руку вперед. Крепко стиснутый кулак с отчётливым шлепком впечатывается в обтянутую плохо выбритой кожей пергаментно-бледную щеку. Жёстко клацнув жёлтыми зубами и мотнув головой, Блэк с оглушительным грохотом рушится навзничь вместе со старинным тяжёлым стулом с высокой спинкой.

…Этого никогда не было. Я в ту пору ещё не окончательно потерял себя, чтобы вести с ним беседы за пинтой пива. И уж тем более для того, чтобы ронять собственное достоинство в вульгарной маггловской драке. Да и фото я разорвал потом — когда Блэка уже не было в живых…

Всего лишь сон.

Очередной визит одной из моих жертв в душную и пустую темноту наедине с замороженной совестью. Не скажи я как-то вслух в этой же гостиной, что оборону непонятно от кого в тайном убежище Ордена держат двое трусливых животных — изгнанный со школьного двора пернатый гиппогриф и беглый из застенка человекоподобный кобель — может быть, и не явился бы Блэк на погром в Отделе тайн. И не был бы отправлен в Арку Смерти простейшим Ступефаем от собственной двоюродной сестрицы…

Это, по крайней мере, было быстро. Не то, что мой отсроченный суицид, растянувшийся на без малого восемнадцать лет. Лили пролетела по чёрному небосклону моей жизни падающей звездой. Прочертила огненно-золотой вектор. Путь её лежал мимо меня — в объятия шалопая в квиддичном свитере.

Но мне остался свет. Яркий, слепящий, подаривший новые краски пустой жизни.

Без этого света было слишком легко погрязнуть во тьме.

Человеческий суд завершён. С меня сняли все обвинения, кроме единственного — самого страшного. Но и это — простили. Словно пробили тараном несокрушимую крепостную стену, воздвигнутую между мной и миром.

Но за стеной оказались только боль и… пустота.

Жизнь оказалась ненужным, нелепым подарком человеку, который стоит на затянутой глухим серым туманом поляне и не знает, куда ему сделать следующий шаг. Кажется, где-то здесь на карте была пропасть? Пора бы туда и шагнуть…

— С добрым утром, мистер Снейп! Прикажете подать одеваться?

Бесшумное явление домового эльфа, одетого в парадный шотландский костюмчик с плеча прежнего юного хозяина, застаёт меня врасплох.

— Кодди, поди прочь!

— Кодди пойдёт. Только пусть мистер Снейп изволит сказать, к которому часу его камердинеру следует явиться снова. Миссис Мэри уже проводила мракоборцев и позаботилась о чае с вашим любимым бисквитом с кунжутом. Она будет вас ждать в гостиной.

Мне не нужен слуга. По крайней мере, сейчас. Мне никто не нужен, потому что сам я теперь, должно быть, не нужен никому.

Даже Мэри?..

Её мечта сбылась. Я жив. И даже, как ни удивительно, оставлен в здравом рассудке. Если можно считать здравым рассудок конченого неврастеника, истаскавшийся в завершённой теперь борьбе.

Я ей обязан…

Чем?

У меня больше нет сил исполнять обязательства!..

— Ты не понял, Кодди? Ступай… к троллячьей матери!

Эльфы — сущие дети.

Огромные круглые глаза травянистого цвета мгновенно подёргиваются мутной пеленой слез…

Взгляд побитой собаки. Зря я его так, конечно! Впрочем, сам виноват, что под руку подвернулся!

— Кодди виноват, мистер Снейп! Кодди больше не будет так назойлив. Кодди сейчас уйдёт.

Серовато-зелёная ручка беспокойно теребит тонкими пальчиками подол складчатого килта, почти теряясь на слегка выцветшем тартане в цветах Слизерина. Зелёный, серебряно-серый, чёрный...

Тоска, пустота и… отчаяние?

— Не дуйся на меня. Я немного не в духе, да… Вот что, ты давно бывал… дома?

— Дом Кодди — там, где его хозяин и… друг.

— Не говори так!

— Кодди виноват. Кодди больше не будет! Мистер Снейп может даже наказать его, если угодно.

— Ещё чего! Ты же у нас свободный, не забывай. Я погорячился насчёт троллячьей матери. А вот свою собственную ты вполне можешь сегодня навестить. Ступай и возвращайся завтра. Я вполне обойдусь без твоей помощи в ближайшие сутки.

— Спасибо, мистер Снейп!

Он стремительно растворяется в лёгком облачке тумана. Специфика внутридомовой аппарации эльфов — когда они хотят, могут появляться и исчезать совершенно бесшумно. В опустевшей спальне воцаряется тишина.

«Миссис Мэри будет ждать в гостиной».

Снова — ждать…

* * *

— Как мы отметим вашу победу в суде, Северус?

— Никак…

В крохотной белой чашке в восточном стиле, которую можно целиком спрятать в ладони, остывает густо-чёрный, терпкий пуэр. Нетронутый бисквит золотистой горкой высится на широком серебряном блюде.

Я не знаю, что ответить.

«Потому что это не победа, Мэри. Простите. Просто поставлена точка под судебным документом, навсегда отбросившим меня в прошлое. Так возвращает на полку прочитанный том дотошный читатель, разочарованный слишком обыденной концовкой длинного приключенческого романа».

С утра притихший после отбытия патруля мракоборцев дом бомбардируют совы с поздравлениями.

Толстый красноглазый полярный филин с аккуратно скрученным в тубус плотным жёлтым пергаментом, перевитым зелёной лентой. От Малфоев.

Крохотный кривоногий сычик — со сложенным квадратиком листком, испещрённым округлыми мелкими буквами, выведенными старательной рукой гриффиндорской отличницы Грейнджер.

Пёстрая степная сова с серебряным гербовым кольцом на правой лапе — с официальной открыткой за подписью Шеклболта.

Невзрачная, похожая на бродячую кошку, лесная ушастая — из школьной совятни — с проникновенным посланием от Макгонагалл, не преминувшей в конце письма заметить, что к её пожеланиям всего доброго «с удовольствием присоединяется весь педагогический коллектив».

Ещё с десяток разномастных школьных сов, среди которых — неожиданно! — желтоглазая рыжая сипуха этой странной девочки Лавгуд.

Кусачая и старая чёрная неясыть от семейства Буллстроуд…

— К вечеру в доме иссякнет запас имбирного печенья, вяленых анчоусов и мелких монет…

Мэри улыбается у открытого окна гостиной, аккуратно засовывая в кожаный мешочек, привязанный к лапке вновь прибывшего пернатого почтальона, очередной кнат.

Крупная взъерошенная птица в оперении всех оттенков коричневого цвета нетерпеливо вертит круглой головой с нечётким лицевым диском. Крепкий чёрный клюв с хрустом перемалывает хребет сушёного анчоуса. Надо же, филин-рыболов! От кого — ума не приложу. Впрочем, не всё ли равно?

Груда посланий множится и множится на столе. Я уже перестал отрывать разномастные лаковые блямбы сургучных печатей, раскручивать плотные свитки, разворачивать хрусткие, сухо шелестящие конверты.

Апатия.

Мутная, бессмысленная тоска, которую не могут нарушить ни шорох пергамента, ни свежий ветер в поминутно открывающееся окно.

Я молчу, зябко кутаясь за столом в теплейший шерстяной плед. Тянущая, скучная боль медленно разливается от извилистого рубца на шее вдоль ключицы, настырно напоминая о том, что я ещё жив. Хотя и чувствую себя сейчас так, будто дементор меня всё же высосал...

Раз десять!

— От вечера в ресторане вы, конечно, откажетесь?

— Да.

— Но, Северус, мне кажется, нам следовало бы сегодня выпить. Хорошо так выпить... Как после той встречи со мной в Министерстве магии, когда вы потом в одиночку бутылку коньяка уговорили.

«Она помнит в подробностях всё, что увидела и услышала от меня злосчастной ночью второго мая в реанимационной палате госпиталя святого Мунго. Как всё же опасно пускать женщин глубоко в мысли! Особенно — сочувствующих женщин».

— Алкоголь снимает напряжение. Пусть его действие и кратковременное, зато неизменное. Коньяку не обещаю, но красное вино вам не навредит. Опиаты мы давно отменили, вам можно.

Её ладонь, только что едва не лёгшая на моё напряжённое плечо, замирает на половине дороги. Взлетает к виску, где под белой кожей, не знавшей в минувшее лето солнечного загара, нервно пульсирует тончайшая синяя жилка. Отрешённо поправляет выбившийся из простой, строгой причёски непокорный медный локон.

— Литра три рекомендуете, доктор?

«Как там говорил Люс? Хорошее вино пьют неторопливо, пьянея больше от беседы, нежели от самого напитка. Если одной стандартной бутылки компании из трёх человек не хватает на три часа разговора, то либо вино дрянь, либо компания не та».

— Я угощу вас настоящей экзотикой, Северус. Из Далата. Французы когда-то привезли в свои колонии культуру виноделия, и сейчас там делают очень неплохое вино.

— Знаю. Аннамские виноградники.

— Вы согласитесь на тихое торжество с небольшим количеством гостей? Кого посоветуете пригласить? До вечера ещё далеко, наверное, ваши друзья успели бы приехать?

— У меня кандидатур нет, Мэри. Мне тяжело сейчас кого-то видеть.

«Этот праздник нужен вам, доктор. Но не мне».

— Мэри, когда читали вердикт, я видел выражение глаз людей в зрительных рядах. Очень многие были раздосадованы таким решением. И потом, эта записка... Я ставлю вас в опасное положение. Лучше обойтись без гостей.

— Хорошо. Так даже ещё лучше. Мы с вами сейчас как сообщники! Я была рядом, поддерживала, переживала и радовалась. И никто не может испортить мне праздник. Стоило увидеть ваше лицо после оглашения судебного решения, чтобы испытать... гордость за вас.

— Гордость?

«Кроме матери, мной никто не гордился. Никогда. Даже Лили, наверное».

Никогда...

— Да, гордость. И я скажу это вслух, когда произнесу первый тост.

* * *

— Первый тост — за союз лучших среди прочих равных! За нашу дружбу!

Закопчённые стены в дешёвой забегаловке. Медные газовые рожки на стенах, почти не рассеивающие вечного душного полумрака. Поэтому хозяину, рослому пожилому колдуну с колючими светлыми глазами и изжелта-сивой, в прошлом, скорее всего, каштановой бородой, приходится ставить дополнительные свечи прямо на столы. Толстые, почти с мою руку, жёлтые свечи без шандалов, медленно оплывающие неаккуратными лужами воска на тяжёлую и потемневшую от времени столешницу — среди круглых, чёрных, вековых пятен от кружек пива.

Терпкий запах копчёной солонины мешается в затхлом воздухе с кислой пивной вонью, кухонными миазмами и ещё каким-то столь же привлекательным «ароматом».

— Чем здесь несёт, Эйвери? Конюшней, как будто?

— Козлятиной. Что, Сев, твой великолепный природный газоанализатор уже совсем повис от такого амбре? Старик Аберфорт держит коз, так что если тебе не хватает решимости попробовать настоящих взрослых напитков, он может налить тебе молока!

Эйвери — одутловатый, белобрысый, — шумно трясётся от смеха, обнажив до самых дёсен надраенные до лёгкой синевы мелкие ровные зубы.

— Зато здесь не спрашивают, исполнилось ли тебе семнадцать, когда заказываешь что покрепче. Вот, смотри! — Исполненный напускного достоинства кудрявый Мальсибер щелкает длинными розовыми пальцами и уверенно произносит: — Хозяин! Нам три порции холодного говяжьего языка, хаггис, немного кналлеров и пару бутылок «Огдена»!

Через мгновение прямо перед моим носом бесшумно возникает дымящееся деревянное блюдо с бараньими потрохами и длинный пласт жёсткого, как резина, чёрно-багрового языка на квадратной липовой доске, повидавшей уже несколько сотен различных колбас. Дополнительных красок трактирному натюрморту придаёт простой латунный столовый набор с плохо заточенным ножиком и гнутой вилкой, у которой от времени почернели кончики зубцов. И венчает картину бочкообразный стеклянный тамблер граммов на двести с толстенным, почти в два моих пальца, дном.

Мальсибер жестом заправского фокусника откупоривает первый «Огден». Пыльная бутыль тёмного стекла извергает из узкого горла в мой бокал жёлтый, мягко светящийся поток.

— Э-э! Стой! Тамблер нужно наполнять примерно на треть! Так аромат лучше раскрывается, если налить до самой широкой части бокала.

Эйвери держится опытным знатоком, хотя, скорее всего, для него это тоже первая в жизни настоящая попойка.

— Боишься захмелеть, Мэтт? Хорошо, тебе меньше налью. А то закажи себе минеральной воды, можно примерно вполовину разбавить, легче пойдёт, — авторитетно заявляет Мальсибер.

— Ну, за нас, что ли?

— За нас! За Слизерин! За братство элиты!

Захватанные бокалы торжественно сдвинуты над широким нечистым столом. Я молча усмехаюсь: должно быть, презабавнейшее зрелище — трое исполненных напускной серьёзности нескладных шестиклассников, пытающихся в традиционный субботний визит в Хогсмид впервые закатить вечеринку по-взрослому.

— А язык-то жё-ёсткий! Как подмётка моих ботинок, честное слово!

— Это был не телёнок, а его мумия…

— Возможно. Закусывай хаггисом, если тебе не нравится! — Эйвери с хрустом впивается своими полированными зубками в поджаренный кналлер, усыпанный белыми зёрнышками кунжута.

— Главное — к отбою теперь не опоздать.

— А вот тут, как раз, наоборот. Вернуться надо позже всех, тайком, чтобы ни одна… кошка не просекла, чем мы тут… угощались.

Огненный ком крепкого напитка ежом катится в горле, прожигая, кажется, до самых внутренностей. Только бы не закашляться! Ну и вид у меня сейчас, должно быть! Как у щипаной вороны с выпученными глазами. И что люди находят за удовольствие в крепком алкоголе?

Вот папаша мой без субботних возлияний вообще не может. Правда, то мутное зерновое пойло, что по бедности удаётся ему добывать, по его же собственным словам, и скотчем-то назвать сложно. Если уж старинный волшебный «Огден» — такая гадость, представляю, какую бурду он там хлещет!

Но хлещет ведь! И хорошо, если после ужина заснёт сразу…

— Закусывай, закусывай, а то нам тебя в дортуар на себе тащить придётся.

— Да ничего, отлевитируем! Б-будешь плыть над мостовой низенько, плавненько… Как дементор!

Эйвери заливисто ржёт. Да так, что на нас начинают настороженно поглядывать двое местных забулдыжек из-за соседнего стола…

После третьего или четвёртого «ежа», проглоченного исключительно за компанию под очередную плоскую подростковую шутку, я сделал неожиданное открытие. Во-первых, мне почему-то перестал мешать назойливо лезущий в ноздри козлиный запах. Во-вторых, стала лёгкой, будто пустой, голова, и в ней, как над колбой концентрированной кислоты, заклубился невесомый полупрозрачный дымок. В-третьих, мне начали казаться действительно смешными рожи пьяниц за соседним столом. И торжественная напыщенность Мальсибера, беспрестанно повествующего о своих, якобы, многочисленных победах над девушками. И даже всклокоченная сивая борода хозяина заведения Аберфорта, укоризненно покачивающего лобастой башкой над своей закопчённой барной стойкой. А почесав по привычке кончик носа, я почувствовал, что он сделался словно не моим — ватными и мёрзлым…

Дальнейшее я помнил плохо. После субботнего вечера в «Кабаньей голове» сразу, как-то само собой, нахлынуло тошнотой, горьким привкусом желчи в пересохшем рту и отчаянной головной болью скучное, бесконечное воскресенье. Меня хватило лишь на то, чтобы, с трудом поднявшись с измятой постели, дотащиться до благодушного, вечно ни драккла сушёного не замечающего Слагхорна. И под предлогом подготовки к предметному конкурсу выпросить у него ключ от лаборатории.

В тот день я впервые сварил антипохмельное, которое получилось только с третьего раза. И зарёкся впредь хаживать в «Кабанью голову», пусть и в компании одноклассников, уверенно называвших себя моими друзьями.

Позже мне, конечно, пришлось научиться различать дорогие сорта изысканных крепких напитков, сохраняя после застолья способность стоять на ногах, добираться до дома и приводить себя в норму, не утонув в душе и не сойдя с ума поутру.

* * *

В тончайшем бокале — рубиново-фиолетовый жидкий огонь. Пламя свечи рождает в его глубине маленькую золотую звезду, зыбко покачивающуюся в фокусе прозрачной хрустальной линзы. Красное Dalat Superior, лучшее сухое вино Востока, из провинции Лам Донг. Крупный чёрный виноград «Кардинал» и местная земляника, завезённые в высокогорные районы Аннама ещё во времена французского колониального владычества.

У этого вина еле заметный запах летнего зноя, изысканных ягод и — неожиданно — ночных фиалок. Размазать языком по альвеолам небольшой глоток и ощутить терпкое, немного горьковатое послевкусие.

Лёгкий дамский напиток примерно двенадцатиградусной крепости, одинаково хорошо подходящий и к плотному ужину с пряным жареным мясом, и к полуденному десерту.

— Прекрасный выбор, доктор Мэри!

— Его делают в городе, который находится на высоте полутора тысяч метров над уровнем моря. Особенное вино для особенного случая.

Её глаза с расширенными в полумраке зрачками отражают живые оранжевые кисточки огня.

Пожалуй, я слишком плохой собеседник для такого вечера…

Да, мирная обстановка её гостиной как никогда располагает к откровенному разговору. Изысканный благородный минимализм в комнате и на столе, уютное тепло мягко потрескивающего камина, надёжно свидетельствующее о том, что в ближайшие часы никому и в голову не придёт воспользоваться им как транспортным средством. Горячее пряное жаркое — наверняка семейный рецепт. Удобнейшее кресло. Прекрасное заморское вино…

Как же это все-таки не вяжется с чёрным сгустком энтропии, заключённым в оболочку человеческого тела, который ныне и есть я!

Так устроен мир, что в природе каждое живое существо невероятно сложно и непременно подчинено определённому порядку. И все упорядоченные вещи стремятся к саморазрушению, к хаосу. Усваивая внешнюю энергию и преобразуя её в себе, человек всю жизнь сражается с энтропией, но рано или поздно все равно проигрывает эту борьбу. В замкнутой системе уменьшить количество энтропии не в силах даже магия, поскольку она тоже всего лишь вид энергии, которую мы по нелепому произволу судьбы способны преобразовывать в себе.

Раньше в моей жизни присутствовал порядок. Пусть абсурдный, но по-своему незыблемый. Была цель. Были способы её осуществления, какие уж ни есть. И был постоянный источник энергии, обеспечивающий незамкнутость, а значит и деятельность этой системы.

Ныне цель достигнута и способы исчерпаны. Действие прекращено. А моё нетленное Солнце, согревавшее эту маленькую вселенную, оказалось всего лишь памятью, не способной поддерживать жизнь системы в настоящем.

Когда энтропия внутри замкнутой системы достигает своего максимума, ничего в этой системе больше не происходит. Кроме конца света для локальной формации — вследствие банальнейшего второго начала термодинамики.

…Почему мне так хочется, едва пригубив бокал, протянуть руку через стол к собеседнице и прикоснуться к мягко сияющим в волнах человеческого тепла тяжёлым локонам?

Сознание инертно. Мысли тягучи, как приторная патока. Я просто не знаю, что будет дальше. И медленно выпиваю бокал до дна, глядя в глаза Мэри.

— Спасибо!

— Вам нравится вино?

— Роскошно. Я уже сказал. Кто вам его привёз?

— Я сама. Из последней экспедиции. Сейчас я понимаю, что она была судьбоносной. Именно там мне удалось раздобыть сыворотку, которая помогла вам выжить, Северус. Спасибо вьетнамским коллегам, их опыту и знаниям.

Лёгкая рука салютует мне бокалом.

Я молча киваю в ответ. Вежливость требует поддержать разговор?

— Наверняка с этим вином и с этой поездкой связана какая-то история? Вы слишком долго берегли этот напиток. Наверняка не просто так. Но о коллегах из-за границы говорили очень тепло — и только.

— Хорошо, — она делает несколько мелких и торопливых глотков, — я расскажу вам. Я не суеверна, но во время той поездки произошло кое-что необычное, хотя ничто, на первый взгляд, не предвещало мистики. Мы с группой оказались в маленьком посёлке. Повсюду грязь, ужасающая нищета, обрывки сетей, вонь рыбных отходов. И на этом унылом, беспросветном фоне — радушие и детская непосредственность местных обитателей, которые живут, питаясь плодами земли и дарами моря. Они научились получать удовольствие от существования, которое многим нашим просвещённым коллегам показалось бы варварским. Так вот… Неподалёку от этого посёлка есть древний центр силы, где расположен тысячелетний храмовый комплекс. Башни из какой-то слоистой породы, на рассвете и в лучах предзакатного солнца вспыхивающие зажжёнными свечами. Древняя архитектура, старый седовласый смотритель, немыслимое количество цветов, выложенные белыми плитами дорожки, тишина, покой, умиротворение. Словно попадаешь в другой мир, чистый и справедливый, и в тебе поселяется частица изначального, когда-то канувшего в небытие совершенства… Я до сих пор не понимаю, что меня заставило тогда войти в одну из этих башен.

Её рука, сжимающая бокал, чуть подрагивает. Пауза затягивается, и в тишине только треск обугливающихся в камине фруктовых дров напоминает о том, что жизнь продолжается — вопреки моей мертвящей пустоте.

— Дальше, пожалуйста!

— В общем... у маленького алтаря я загадала вновь увидеться с вами, Северус. Меня угнетало, что вы всегда были так холодны со мной, и потому попросила, чтобы при новой встрече вы не захотели или не смогли бы меня оттолкнуть. Не знаю даже, зачем я это сделала. Словно кто-то проник в мои мысли и произнёс те слова за меня. А спустя месяц с небольшим, когда я находилась в вынужденном отпуске, меня экстренно вызвали к умирающему пациенту, которым оказались вы... Вообразите мой ужас! Мне тогда показалось, что я своими неосторожными словами, произнесёнными в чужом храме, напророчила вам несчастье. Ведь вы действительно не смогли меня оттолкнуть, потому что были не в состоянии это сделать... Как хорошо, что всё обошлось! Вы выжили и победили. А суеверия остались только суевериями.

— Слово имеет силу, Мэри... На этом, по большому счету, держится наша часть мира. Мне хотелось бы выпить за вас… друг мой!

Я вновь наполняю бокалы и первым отпиваю глоток, размазывая терпкую влагу по альвеолам, дышу через приоткрытый рот для «тёплого» раскрытия вкуса. На языке — отчётливый солоноватый вкус металла. Словно вино претворилось в кровь.

«Слово имеет силу, Мэри. Я вас более не оттолкну. Не потому, что вы просили об этом силы чужой земли. А потому что действительно не смогу».

…У женщины, которая пьёт с вами вино и только что была вслух названа другом, можно узнать практически всё, что вы только захотите. Возможна откровенность на грани фола.

Редчайший шанс.

Когда во мне, наконец, умрёт бессовестный шпион? Ничего уже не осталось, а это — со мной. Видимо, навсегда… В принципе, какая разница — легилименция, Веритасерум или, тупо, по-маггловски, вино? Откровенность ценна только добровольная.

Её глаза с расширенными в полумраке зрачками отражают живые оранжевые блики.

— Мэри… У друзей, как правило, есть, помимо симпатий, общее дело. Я всё-таки мог быть вам полезен. Как лекарю.

«Хотя бы в качестве подопытного! Хотя бы… Эрзац-цель для заполнения пустоты в расколотой душе бывшего человека».

— ?

— Вы — серьёзный маг-учёный. Но забросили здесь, со мной, все исследования. Низвели себя до роли больничной няни, полностью подчинили свою жизнь моим текущим физическим потребностям... А ведь ваш разум по-прежнему жаждет работы, ради которой даны вам все эти знания и таланты. Не хотите ли всё же написать статью о сложном случае? Зашифруем моё имя...

Она вспыхивает. Должно быть, приняла мою искренность за очередной приступ циничного сарказма?

— Возможно, если бы речь шла не о вас, собранный материал мог бы лечь в основу научной статьи, хотя и не сразу. Но — нет. Я не хочу делать из вас своего подопытного. Вы для меня больше, чем задокументированный случай редкого излечения. К тому же, чтобы подтвердить эффективность применённой методики, нужно довести дело до конца. Избавить вас от последствий ранения полностью, реабилитировать. Вернуть миру. Эта работа не закончена. Рано ещё о результате, Северус, слишком рано! Вот когда боли не будет совсем… Когда вы сможете поднимать на меня взгляд, не склоняя голову набок, когда избавитесь от перевязи, поддерживающей руку…

— А разве недостаточно того, что я жив? И даже в здравом рассудке, что было, признаемся честно, маловероятно.

— Нужны новые испытания. Я вводила вам сыворотку на свой страх и риск. Допусти я ошибку, мы бы сейчас с вами не разговаривали и не пили это драгоценное вино. Но если хотите знать, я думаю, что вьетнамский препарат сыграл в вашем спасении отнюдь не главенствующую роль. Он лишь подарил вам и целителям время, однако решение остаться в живых принял ваш собственный мозг. Необъяснимо, но это произошло. И можно только догадываться, что стало определяющим фактором.

— Вы правы. Эту загадку — почему я остался — ещё предстоит разгадать... Мне самому! Таким, как я, нет места в мирном времени, Мэри. Вас взволновало и даже возмутило моё предложение. А что я ещё могу?

— Если захотите — всё что угодно. К примеру, то же, что делали раньше.

— Вы имеете в виду — преподавать?..

«Чтобы не выдать себя настоящего, я обязан был стать ненавистным учителем. И слишком рано начал, чтобы восприниматься всерьёз. Трагикомический типаж предэкзаменационного пугала всея школы — это ещё не преподаватель».

— Толковые педагоги всегда в цене, Северус. Особенно с учёной степенью, как у вас. Не знаю, вернётесь ли вы в Хогвартс или предпочтёте отправиться за границу, но уверена, что ваши знания смогут открыть перед вами любые двери. Дурмстранг, Бобатон, Ильверморни — не всё ли равно, куда отправиться? Дом можно обрести там, где вас примут... где станут ценить.

«Ценить?..

По большому счету, я положил полжизни на то, чтобы меня как-то ценили. Да что там — хотя бы на то, чтобы презирали поменьше».

— По-вашему, я должен выйти к студентам в таком виде?

Я резко, в один глоток, осушаю бокал, будто в нем плещется не багровое пламя экзотического Востока, а горючий пятидесятиградусный поддельный «Огден» имени выдающегося хозяина самой грязной хогсмидской забегаловки Аберфорта Дамблдора.

— У небезызвестного вам Аластора Муди вместо ноги был скрипучий деревянный протез. А вместо глаза — заколдованная стекляшка. Доктор Хантер до сих пор рассказывает молодым целителям, каких усилий стоило ему лечение таких ранений, ведь перед ним на стол в Мунго положили растерзанный полутруп, у которого почти не было шансов… Но разве инвалидность мешала мистеру Муди потом пользоваться уважением коллег и снискать славу первого мракоборца Британии? Вам повезло. Несмотря на то, что змея вырвала несколько кусков плоти и переломала кости, нам не пришлось прибегнуть к ампутации руки, оставить вас без голоса или навсегда приковать к прибору искусственного дыхания. Да, есть болевой синдром, функциональные нарушения, но, зная вас, я не сомневаюсь, что со временем они будут побеждены. Вы отказались от морфина, когда другие становятся наркоманами. Вы нормально говорите, хотя первое время даже я сомневалась в возможности озвученной речи для вас. Вы снова ходите, хотя яд мог запросто убить нервные рецепторы и вызвать тотальную амиотрофию — и вашей судьбой стало бы левитирующее кресло. Вы выздоровеете. Безусловно, это процесс не нескольких дней, но тот прогресс, что я наблюдаю, даёт основания предполагать будущее восстановление. Полное или… почти полное.

«Почти... Она никогда не произнесла бы этого слова, если бы за ним не стояла куда как большая вероятность, нежели за полным выздоровлением. Возможно, бояться очередного приступа болезненных судорог, разливающих по скрюченным мускулам волны расплавленной лавы, мне суждено всю оставшуюся жизнь. Всю жизнь ожидать, трястись в предчувствии, скрипеть зубами и… прятаться от окружающих, чтобы никому не пришло в голову использовать мои слабости. Или просто пнуть при случае, как это водится у людей».

— Аластор... Кстати, вы в курсе, что меня он ненавидел? Да, именно так! Я был для него причиной... гм... профессиональной неудовлетворённости. Он считал, что моё дело недорасследовано с 1981 года, а место — исключительно в Азкабане. Умнейший мужик, хотя и не джентльмен. С ним было бы интересно играть в шахматы...

«Но он предпочитал при каждой встрече на собраниях Ордена вдохновенно вытирать об меня ноги. Чего бы ему, опытному оперативнику Аврората, стоило самому наложить парочку Конфундусов на своих коллег в Министерстве перед операцией «Семь Поттеров»? А мне для этого пришлось искать предлог покинуть школу, первым нарываться на контакты с малознакомыми персонами, втираться в разговоры… Лгать!»

Мэри чуть качает головой.

— Ненавидел? Вы уверены? Кроме того, разве может что-то значить его ненависть сейчас, когда он сам уже мёртв?

— Думаете, он один такой?

— Вы многим людям умудрились перейти дорогу. Но я уверена, что после заседания Визенгамота кое-кто из них пересмотрит своё мнение относительно вас. Вы одержали победу, с которой не сравнится и самая блестящая шахматная партия. Даже с таким соперником, как Муди... Наслаждайтесь, Северус. Хорошим вином, свободой, победой... В жизни слишком мало подобных моментов, чтобы растрачивать их впустую.

— Да… Он мёртв, Мэри. Мёртв, потому что посадил себе за спину на метловище Мундунгуса Флетчера, когда Орден прикрывал Гарри Поттера. Операцию разрабатывал я. Не один, конечно, но Кингсли никогда не признается в том, что тоже в этом участвовал. А с портрета Дамблдора ныне взятки гладки. У меня две жертвы в том бою. Аластор, хотя Аваду в него засадил не я, и один из братьев Уизли, отделавшийся оторванным ухом.

— Шла война, Северус, а она не бывает без потерь. Если бы можно было по щелчку пальцев влиять на события и предотвращать смерти, мы жили бы в совсем другом мире. На моём собственном счету тоже есть жертвы. Те, кого я не смогла спасти, как врач. У нас в Академии колдомедицины был замечательный преподаватель. Он объяснял нам, ещё зелёным студентам, что у любого целителя однажды обязательно появляется своё кладбище — такова особенность нашей профессии. Но принять его правоту оказалось слишком тяжело. Со временем боль притупляется, но не уходит совсем. Я понимаю вас... У каждого из нас есть потери, которые мы хотели, но так и не смогли предотвратить. Смириться с ними помогает только осознание того, что ты сам сделал всё, что от тебя зависело.

Она залпом опустошает бокал. Глаза темнеют до густого цвета кашмирского сапфира.

«- А разве раньше, Северус, вы не видели, как при вас умирают люди? Хорошие, добрые, сильные люди?

— Только те, кого я не смог спасти, Альбус».

Мэри не виновата в том, что при попытке последовать её совету и наслаждаться этой победой я вижу только тени жертв.

— Целительство — это всё-таки совсем другое, Мэри...

«А всё ли, что от меня зависело, я в своё время смог, успел или… захотел сделать? Я ведь и сам знаю, что не всё».

— Даже если так... Вы остались жить. Значит, исполнено ещё не всё, что вам предначертано. Тени прошлого всегда с нами. Но сегодня, прошу вас, не думайте о них. Хотя бы один вечер. Позвольте себе немного радости. И если вы считаете меня своим другом, разрешите себе побыть... собой.

«Мэри, Мэри! Конченный Гриффиндор! Собой? А каков я настоящий? И многим ли отличаюсь от того «меня», которого вы себе сочинили за долгие годы одиночества среди других людей? Ваше вино хмелит незаметно, исподволь, до последнего поддерживая у выпивающего его человека иллюзию полной ясности мыслей и чувств. Вы ещё контролируете свои мысли, но не чувства. Уже не хотите сдерживать откровенность».

— Хочу спросить. Можете ли вы, Мэри, немного препарировать свои мысли обо мне? Вдруг большая часть того человека, которому вы стали другом, существует только в вашем воображении?

— То есть… я себе просто придумала вас? Да, возможно, вы правы, и это действительно так... Есть вероятность, что живущий в моём сердце образ ничуть не похож на вас настоящего. Судить не мне... Но я хорошо помню мальчика из моего детства. Умного, замкнутого, презираемого моими сокурсниками только потому, что на его школьной одежде были цвета Слизерина. Дети жестоки, они отвергают тех, кто не вписывается в установленные извне рамки «свой — чужой». Тому мальчику очень хотелось иметь друзей и получить признание сверстников. Но в силу воспитания он, увы, не знал, как правильно строить отношения с людьми... Я помню юношу, который был отчаянно влюблён в мою подружку. Юношу, которого полюбила я сама...

От её вздоха пламя свечей делает мне глубокий поклон. Длинная ножка изящного хрустального бокала чуть колышется в тонких полупрозрачных пальцах.

— Наконец, я помню взрослого, сильного мужчину, который не смог оправиться от непереносимой потери и похоронил все эмоции. Заморозил своё сознание, заключил душу в запаянную кварцевую реторту. Законсервировал всё, что было в нём яростного, горячего, пылкого, живого, настоящего. А себе оставил только сухой лёд, предупреждающе шипящий и испускающий клубы отвратительного белёсого тумана, чтобы оттолкнуть любого праздного охотника до чужих трагедий. Он жил своей болью... и продолжает жить ею до сих пор. Остальное — неважно. Ну, так как? Я действительно придумала вас, Северус?

Её левая рука медленно протягивается ко мне над столом. И я вижу, как бледнеют и подрагивают чуть поджатые, влажные губы Мэри.

Поколебавшись мгновение, я осторожно прикасаюсь к её руке. Наши пальцы сплетаются. Как трудно сейчас что-то говорить! Но я выхожу на предел невербальной концентрации, чтобы ещё раз налить вина.

Она не прерывает прикосновения. Поднимает бокал свободной рукой. Слабо улыбается.

— Я хочу выпить за ваше будущее, Северус. Чтобы оно было милосердным к вам и, пожалуй, впервые — справедливым. Чтобы в нём вы обрели новый смысл жить. Не выживать и бередить старые раны, а жить ради новой цели. За вас!

Чтобы поддержать тост, мне придётся разомкнуть объятия наших пальцев. Дракклов однорукий калека! Я выпиваю вино в несколько крупных глотков, чувствуя, как в висках колышется участившийся пульс. Напиться окончательно — до безудержных подростковых соплей, до недержания речи, до полной потери воли и достоинства? А ведь она сейчас, должно быть, тоже этого хочет, храня тень моей почти бескровной ладони на маленьких и горячих подушечках пальцев.

— Нальём ещё? Нельзя пить за спасённого, не упомянув имени спасительницы. За вас, Мэри. И за ваш... гений, который позволяет вам столько видеть. Вы можете отделить защитный слой грязи от живой кожи. И вас не отпугивает то, что это кожа чудовища. Вы — образец смелости и милосердия, друг мой. Если я вправе гордиться таким другом, я буду гордиться им.

«А ведь это уже хмель. Всего лишь от двенадцатиградусного… Десенсибилизирован, однако!»

— Северус, вы никогда не были чудовищем, — опустевший бокал с лёгким звоном опускается на стол, — ни вообще, ни, тем более, для меня. В силу некоторых особенностей, дарованных мне от рождения, я всего лишь умею чувствовать людей. Мне не нужно делать каких-то запредельных усилий, чтобы, как вы выразились, «отделить защитный слой грязи». Моя собственная трагедия в том, что я вижу больше, чем хотела бы. Прекрасный и проклятый дар.

— П-проклятый?..

— Да. Когда ты замечаешь, понимаешь и чувствуешь то, что испытывает другой человек, но никак не можешь ему помочь, повлиять на него, подсказать, защитить. Наблюдать за чужой бедой со стороны без возможности её устранить — это страшно.

«Наблюдать за чужой бедой...

Да вам ни одна беда не чужая. И это действительно... страшно!»

— Вы сказали о личном кладбище за спиной. Я помню это чувство бессилия перед неизбежным. У него есть имя: Черити Бэрбидж. У каждой моей ошибки, у каждого моего злодеяния есть имя.

— Да, я знаю, о ком вы говорите. Преподавательница маггловедения… На слушаниях в Министерстве об этом случае тоже упоминали. Женщина была убита Волдемортом в вашем присутствии, и вы никак не могли её спасти. Вы служили тогда другим целям, более глобальным, и были не вправе выдавать себя. Сохранение одной жизни могло обернуться гибелью сотен и тысяч других ни в чём не повинных людей. И, наоборот, смерть одного человека позволила вам удержать доверие красноглазого монстра, помогла уничтожить его в дальнейшем. Жуткая арифметика войны. Статистика, которую нужно принять вместе с неподъёмной ответственностью.

— Наверное, любая смерть — тоже всего лишь статистика. И моя в том числе.

«Она сейчас видит меня насквозь. Не прибегая к безотказному арсеналу профессиональных волшебников-менталистов. Просто смотрит в глаза и чувствует мою боль, которая растёт, наливается багровым гнойником и, кажется, вот-вот прорвётся отвратительной изжелта-зелёной жижей мёртвых расплавленных тканей, затопит всё пространство вокруг, отравит, замарает, осквернит…

Вы — целитель, Мэри. Сделайте же хоть что-нибудь против этой боли. Немедленно! Сейчас… Иначе будет только хуже!»

Она медленно поднимается из высокого кресла. Делает несколько бесшумных шагов вокруг стола и, склонившись, обхватывает руками мою голову. Прижимает её к своей груди — точно так же, как в юности, в том злосчастном школьном коридоре, когда я мечтал умереть, стискивая в изрезанной руке раздавленный флакон изумрудного стекла, и не чувствовал ни боли, ни крови, струйкой стекающей на полированный мрамор…

— Не нужно, Северус. Не говорите так. Не вспоминайте. Не сейчас... Пожалуйста!

Тёплая ладонь на спутанных, всклокоченных волосах. Мягкие пальцы, нежно стирающие со щеки едкие, жгучие слезы…

Я буквально вцепляюсь в неё и начинаю говорить. Безудержно, быстро, тихо, жарко. Я не могу не вспоминать, я просто помню.

— Да, у всех моих слабостей есть имена, Мэри... Мой страх носит имя Аластор Муди. Единственный, кто, не будучи сдерживаем Альбусом, мог сорвать моё многолетнее искупление вины. Моя неуверенность в себе носит имя Римус Люпин. Как только мне показалось, что ему доверяют больше, чем мне, я сделал так, чтобы он покинул школу, где ему было самое место. Он вернулся в Аврорат, чтобы погибнуть в первом же серьёзном бою. Моя нереализованная потребность в самоутверждении носит имя Сириус Блэк. Я всегда завидовал ему. И сам подзуживал очертя голову броситься в огонь. Он погиб, потому что не остался в стороне, когда мог остаться. Он наверняка вспомнил мои слова о двух мокрых курицах на втором этаже Гриммо, 12… Мою совесть зовут Альбус Дамблдор. Мою любовь зовут Лили Эванс...

Она не отвечает ни слова. Просто гладит по голове, по лицу, давая возможность выговориться.

Тепло… Снова всепоглощающее, безответное, ничего не требующее взамен. Но разве может оно заполнить мою пустоту?

— Будьте рядом... если сможете...

Полчаса спустя я уже в постели. Привычные вечерние процедуры завершены в полном безмолвии, и Мэри молча смотрит на меня, сидя на краешке высокого кресла возле изголовья кровати. На её плечах, снова облачённых в неизменное синее домашнее платье — тёплый клетчатый плед.

И снова — рука в руке…

— Нокс! Отдыхайте, Северус. Я побуду здесь сегодня не как ваш лечащий врач, а как... друг.

Бывшую детскую накрывает ночь. Я легонько глажу тонкую руку и, сглотнув ком в горле, тихо говорю:

— Испортил ваш триумф, Мэри... Простите, если сможете. Вам тоже надо отдохнуть. Но мне тяжело отказаться сейчас от вашего присутствия.

Откуда-то изнутри, от солнечного сплетения, поднимается тугая пульсирующая волна, растекается выше, кисть начинает гореть. И этот жар сливается воедино с теплом её пальцев, доверчиво лежащих на моей ладони.

— Наоборот, я вами горжусь. Спите. Я останусь здесь. Мне сейчас хорошо.

По нашим переплетённым в невинных объятиях пальцам туда и обратно прокатывается волна живой энергии. От этого тепла, уютного кресла, мягкого пледа и выпитого вина Мэри очень скоро засыпает, опустив голову на обитый мягкой палевой тканью подлокотник кресла.

Среди ночи меня как подбрасывает. С трудом подняв свинцовые веки, я вижу её лицо, залитое лунным светом из окна. Медные тяжёлые локоны, разметавшиеся светящимся ореолом по обивке кресла, плед, укутывающий стан почти до шеи, изящные мягкие линии руки, тянущейся из-под этого пледа к моей руке.

Подавив порыв поднести её ладонь к губам, я долго смотрю на Мэри и понимаю, что среди живых у меня нет никого ближе...