Ultima ratio (гет)

29 мая 1998 года, госпиталь св. Мунго

Ночь. Густая беззвёздная ночь, словно где-то в глухом горном лесу. Стылое влажное ложе — должно быть, обычная холодная земля, — неровными комьями врезается в спину. Влажный воздух с запахом лаванды, крови и тлена неподвижен и тяжёл.

Темнота… пустая, гулкая, мёртвая.

Усталое сознание отказывается обращаться к недавней памяти. Боль тяжко ворочается в изломанном теле, гнусно скулит под плотными повязками. Где я?.. Что со мной?.. Что случилось?..

Если пролежать вот так, в полной темноте, несколько часов, сетчатка глаз начинает испытывать информационный голод. От неё ведь в мозги ничего не поступает. А мозгам-то хочется зрительной информации — в конце концов, это канал, по которому течёт 80 процентов нашей личной инфосферы...

Тогда формируются иллюзии. Галлюцинации. Бред.

Из душного мрака, как из-под воды, возникает смутный зеленоватый свет. Приближается, растёт. Приобретает сочный и густой травяной оттенок иберийского изумруда…

Как твои глаза, Лили!

«Изумруд веками противостоит естественному свету солнца и огня, не изменяясь в вечности. Но опытные алхимики знают: если в течение всего полнолуния медленно греть камень в печи, раскалённой до предела её возможностей, цвет его изменится: он станет на одну-две степени бледнее и мягче оттенком». Квинтипор Коринтус, «Природные минералы, их свойства и использование», часть вторая....

Во времена Квинтипора изумруд часто путали с флюоритом зелёных оттенков. Тот при нагреве светится — мягко, таинственно, как осторожный Люмос влюблённой девушки, ждущей своего кавалера в ночном саду… Глаз не оторвать! Правда, пожелавшему наблюдать этот удивительный природный процесс грозит немалая опасность: все алхимики, пытавшиеся исследовать минерал, скоро и мучительно умирали. Шесть веков считалось, что от преждевременной старости, вызванной способностью флюорита ускорять время для конкретного человека. В самом деле, у несчастных экспериментаторов начинали шататься и выпадать зубы, редели и седели волосы, разрушались хрящевые и костные ткани, как при старческом артрите, желтела и высыхала кожа, сдавало сердце. Лишь в конце XVIII века, в Швеции, знаменитый Карл Шееле, талантливый полумаггл, понял, что время тут ни при чём. Виной всех бедствий его любопытных коллег был бледно-жёлтый ядовитый газ, выделяющийся из флюорита при нагреве или взаимодействии с кислотой…

Да, обычный фтор, перебор которого и вызывает отравление, когда в угаре любимой работы алхимик ставит опыт за опытом.

Я, наверное, хотел бы не покидать лаборатории днями и ночами, одну за одной открывая тайны трансмутации веществ, забывая об отдыхе и обеде, питаясь горячим светом собственного вдохновения и неиссякаемой энергией Великого Делания. В худшем случае от меня остались бы в этом мире несколько полезных другим учёным книг. В лучшем… Я понял бы, на чём держится этот несовершенный мир, и, может быть, успел бы сделать его чуть приятнее для жизни…

«…Окраска изумруда обусловлена присутствием в его составе ионов хрома и иногда ванадия. Флюорит же несёт фтор и тем опасен… Изумруд сообщает своему владельцу мудрый взгляд на вещи, встаёт на защиту своего хозяина от разных бед, неудач и разочарований. Под опекой талисмана из природного изумруда человек приобретает умение трезво мыслить, здраво рассуждать, делать правильные выводы и на их основе принимать взвешенные решения. Минерал содействует развитию артистического начала в своём хозяине, поощряет его стремление к творчеству и исследованию, дарует упорство в достижении целей.

Если долго медитировать, держа в руках кристалл изумруда, огранённый самой природой, и глядеть на него без отрыва, повторяя про себя «revelare mihi de futura in profundis», то даже при невысоких способностях к предсказанию можно увидеть свое будущее.

Гермесовы скрижали, на которых записана мудрость ранних алхимиков, для сохранности знаний в веках были сделаны из цельного изумруда».

Это уже «Предсказания непредсказуемого. Огради себя от потрясений» Джин Диксон, магглорождённой колдуньи немецкого происхождения из Америки... Дамское чтиво! Когда-то я походя проглотил эту книжонку в каникулы — просто потому, что отец успел спустить в лавку местного букиниста многие более приличные мамины магические фолианты…

Из неё же:

«Изумруд трепетно относится к нежным чувствам и встаёт на их защиту. Даже внешне камень изменится, станет более ярким, если почувствует, что в сердце его владельца поселилась любовь».

Я так и не сказал тебе, что люблю, Лили…

Я не сказал этого в 1971 году. Потому что любовь в 11 лет — это только повод для злых детских шуток.

Я не сказал этого в 1973-м, потому что ты сама в это время была влюблена в книжного принца с внешностью музыканта. Вместо этого я за три месяца выучился кое-как играть на гитаре. И даже спел твою тогда любимую песню — Lamplight из репертуара Дэвида Эссекса.

Смешно… Был ли смысл тратить время и силы на разучивание простенькой маггловской музычки, которая и так лилась летом в посёлке из каждого утюга?.. Но я-то считал, что был…

Я не сказал тебе этого в 1975-м, когда ты пришла меня спасти от своих одноклассников. Я обидел тебя, потому что, если я люблю, значит, это мне даровано право спасать свою прекрасную даму, а не наоборот.

Я не сказал тебе ничего и в 1978 году, когда ты вернулась с пасхальных каникул наречённой невестой моего врага… И промолчал даже тогда, когда тебе предсказали смерть.

Как будто сама судьба мне не давала сказать эти слова...

Почему, Лили?

Перед закрытыми глазами в затуманенном сознании плывут тугие, медленные волны изумрудного света. Буквы давно прочитанных книг качаются на этих волнах, складываясь в неповоротливые, вязкие фразы.

Рокочущий басок врезается в уши, гонит воспоминания:

— Если после таких травм, интоксикации и гиповолемии пациент жив на 20-й день — он уже выжил и должен пойти на поправку. Я решительно не понимаю, что у нас идёт не так, мистер Хантер…

— Я бы сам не прочь в этом разобраться, Руперт… Одно несомненно: эта выходка с попытками снять повязки — на грани суицида. Похоже, ваш подопечный просто не собирается дальше жить.

Да, конечно, Руперт Остин, реаниматолог и анестезиолог. Спаситель дракклов…

Я в госпитальной палате. Сейчас вечер. А темнота осенней ночи — от плотных штор, которыми здесь занавесили окна, пытаясь обеспечить мне долгий спокойный сон…

«Не собирается дальше жить!»

Да, господа целители, не собираюсь!

Тебе, доктор Остин, благополучному во всех отношениях здоровому человеку благородной профессии, наверняка любимому Фортуной и прочими близкорасположенными дамами, этого просто не понять. Ты не веришь, что жизнь просто может не представлять собой никакой ценности для расплющенного по постели инвалида, выполнившего свои функции в обществе и более никому, на самом-то деле, не нужного!

Назойливый свет прикроватной лампы вспыхивает сквозь сомкнутые веки докучливой, острой желтизной. Сейчас опять начнётся…

Бессмысленность больничных манипуляций с уставшей от существования плотью настолько очевидны, что просто диву даёшься — как это до сих пор не очевидно дипломированным магам-целителям лучшего госпиталя по эту сторону Барьера Секретности.

— Миссис Торсон, как он?

— Тахикардия, пульс 120, наполнение слабое… Коронарный спазм мы сняли. Миссис Мэри велела давать доппельгерц через каждые четыре часа. Но, похоже, его почти не берет. Мёрзнет… Иногда будто бредит. Я звала — не отвечает.

— В сознании?

— Не знаю, доктор, у него ведь, подчас, не поймёшь, а миссис Мэри говорит, не надо лишний раз тревожить… Вот если бы хоть заметался, застонал, как все больные, тут уж понятно было бы…

Шелестящий старушечий шепоток теряется в неподвижном воздухе. Душно. Холодной кожей щёк, уже заросших после недавнего бритья нелепой синеватой щетиной, я чувствую тонкое покалывание. Кто-то из докторов водит палочкой над лицом — снимает показатели температуры и давления. Пусть… Меня менее всего сейчас интересует, что запишут в историю болезни.

— Если понадоблюсь — я у себя, Руперт. Надо готовить мальчика из девятой к завтрашней операции… Миссис Торсон, пойдёмте со мной, поможете мне немного, а коллега здесь вполне и один справится…

Шаркающие шаги удаляющегося хирурга. Тихое покряхтывание старухи-сиделки, затихающее за бесшумно затворившейся дверью… Потом — тишина. Тяжкая, давящая, бессмысленная…

Вольно же этому Остину торчать над душой!

— Слушай, ты, чудак! А ты ведь сейчас здесь, с нами. Может, хватит покойником-то прикидываться?

О, как заговорил! Cockney loves mockney… Проверка пациента на прочность, да, доктор Остин?.. Только я против беседы в стиле маггловских городских окраин. Меня сейчас интересует только один вопрос, который имело бы смысл тебе задавать:

— Где… доктор Макдональд?

Вопрос — сквозь свистящее придыхание, еле слышным, захлёбывающимся шёпотом… Жалкое, должно быть, зрелище…

— А разве тебе есть до этого дело, Снейп?

— Вас в школе хорошим манерам не учили?.. Вопрос задан — ответ должен быть получен...

— Я вашу школу не кончал и могу не придерживаться её традиций.

Я открываю глаза. Тёмная глыба в бесформенном лаймклоке горой нависает над постелью, заслоняя собой половину моего нынешнего и так скудного на хорошие пейзажи мирка.

— Как… вы… изволите… со мной… разговаривать?

— Как умею. Не смей отключаться, слушай сюда. С тобой люди возятся двадцать седьмой день, а ты… Ты… норовишь мне палатную статистику испортить! Ответишь, почему — будем продолжать разговор. Нет — значит, тебя не может интересовать ничья судьба, кроме собственной, в том числе и судьба моей… коллеги. И дальнейшее лечение мы будем проводить в состоянии постоянно поддерживаемого глубокого сна. Я сам лично на тебя sanitatem somnum наложу и сверху экстрактом макового молока отполирую.

— З-зачем?..

— Не «зачем», а «почему». Потому что, видишь ли, я профессионал, а твоё поведение меня, как профессионала, глубоко оскорбляет.

Я молчу. Глаза в глаза. Нет, он пришёл ко мне с этим разговором не по вашей просьбе, доктор Макдональд! Это его личная дурацкая инициатива.

— Что с ней?

— Отвечу, когда услышу, какого Мордреда ты хочешь тут сдохнуть, Снейп.

— Неверная тактика, доктор Остин. И еще более неверная формулировка вопроса к пациенту.

— Значит, просто не знаешь, зачем тебе жить? Думаешь, что никому ты и даром не сдался?

— Если угодно… Можете считать так.

— Почему тогда ты помог Поттеру победить? Об этом весь город месяц уже гудит, представь.

— Долг. Элементарно — долг.

— А что, если бы этого твоего долга не было... эта дракклова мразь до сих пор по земле ходила бы?

— Вряд ли... Не я, так кто-нибудь ещё… Не поверю, чтобы… у профессора Дамблдора, который поставил на пророчество о мальчике, рождённом уничтожить лучшего в столетии злодея, не было запасного варианта.

— Но сработал-то твой…

— И слава Мерлину. А теперь ответьте мне и… проваливайте. Кажется, это слово понятно… любителю простонародного жаргона?

— Три тысячи дохлых чертикрабов, Снейп, а тебе не приходило в твою башку нечёсаную, что ты можешь быть кому-то нужен до сих пор?

— Нужен?..

— Да.

Я снова закрываю глаза. В красноватой пелене назойливого света, льющегося сквозь веки, вижу проступившее из кровавого пятна розовое лицо Лили, усыпанное озорными веснушками. Ей около пятнадцати, она смотрит абсолютно спокойно. Как раз столько ей было, когда она окончательно поняла, что может в своей жизни обойтись без меня...

— Даже если я бываю кому-то нужен, доктор, как правило, это быстро заканчивается...

— Ты это… по себе о людях судишь, что ли?.. А я о тебе другое слышал.

— Самое время припомнить… пару-другую сплетен, не так ли?.. И что же вы обо мне… слышали? И — главное! — от кого?

— Да это я так… Наплюй! Тебе же это легко. Будем считать, что она мне соврала.

— Она?..

— Да, Мэри Макдональд... Влюблена в тебя, как кошка, поэтому просто не замечает, что ты — конченая скотина. Эгоист, упивающийся своей исключительностью. Трус, смакующий свои страдания. Дурак, запретивший себе жить.

…Слова, слова! Вам и невдомёк, доктор Остин, что я и не такое за своей спиной слышал.

— И вы двадцать седьмой день спасаете столь никчёмное существо, доктор? Исключительно из чувства оскорблённого… профессионализма?

— Да.

— А знаете ли, я с вами совершенно… согласен… Да, эгоист, дурак и трус. А вы — лжец. Сами себе лжёте.

— Это только ты так думаешь… Скажи, пожиратель смерти, ты убивал когда-нибудь живого человека? Ну, так, чтобы… своими руками?

Зачем он спрашивает? Наверняка ведь знает…

— Да. Я вынужден был… разделаться со своим наставником.

— Значит, не врут. И как… ощущения?

Мордред трижды проклятый! Зачем ему это?..

Строгая чопорность Малфой-Мэнора, утонувшего в полумраке заросшего приусадебного парка. Ромбические окна за плотными бархатными шторами. Полированный мрамор старинной мозаики на полу. Высокий, словно не мужской, надтреснутый голос...

— Я недоволен вами, Северус… Да, давний наш враг повержен, и, заметим, от вашей руки… Но… Вы не дали моему плану исполниться до конца. А я не привык, чтобы кто-то столь бесцеремонно корректировал мои замыслы.

Лорд вальяжно растянулся в любимом кресле Люциуса, протянул костлявые ноги к малфоевскому жаркому камину. В бескровных пальцах — чёрная палочка с рукоятью в виде ощерившейся змеиной головы. Тоже не его собственная…

Полчаса назад Торфинн Роули беспардонно вытащил меня из смятой постели в полутёмной гостевой комнате. Я лежал там лицом к стене, безвольно уставившись в пропахший дорогим табаком и пылью шестисотлетний гобелен, и думал только о том, почему не умер тогда же, 30 июня 1997 года, на башне Обсерватории, сразу после сорвавшегося с моих губ непростительного заклятия…

— Я подумывал о том, чтобы наказать вас за вмешательство в естественный ход вещей, Северус… Но Алекто сообщила мне, что в последнюю минуту мальчик струсил и не решился поднять палочку на старика…

— Мисс Алекто… кривит душой, милорд. Малфоя-младшего вполне хватило на качественный Экспеллиармус, и именно благодаря ему Дамблдор при нашем появлении на балконе не смог сопротивляться. Но что до рокового проклятия… Драко молод. Наверное, девяносто девять из ста таких же шестнадцатилетних юношей не решились бы…

— Не оправдывайте своего ученика! Девяносто девять! Но ведь это означает только то, что наследник благородного рода Малфоев — чуть лучше простеца, один из девяноста девяти на сотню, и первым ему никогда не быть. А я уже видел в нем главу священного аристократического семейства и ближайшего соратника… Чем вы заплатите за моё разочарование, Северус?

— Если вам угодно назначить кару, милорд…

— Три минуты под Круцио для вас не изменят сложившегося положения для меня. Да и терпеть вы умеете — доказали. Неинтересно! Я хотел испытать мальчика, привязать его к нашему делу ярким и значительным деянием — так, чтобы он стал примером решительности и безжалостности к врагам для собственного слабого отца. Теперь это откладывается на неопределённый срок, как я понимаю… Но вы все же заплатите мне. В нужный час вы отдадите в мои руки сотни мальчиков из британских магических семейств. И каждый из них будет неукоснительно готов следовать моему слову. Вы поняли меня, друг мой?

— Не вполне, милорд.

— Министерство Магии недовольно тем, как ваша коллега Макгонагалл руководит школой Хогвартс. Мне стоило некоторых усилий протолкнуть через доверенных людей вашу кандидатуру на директорский пост. Департамент образования заседал вчера за закрытыми дверями… Со следующей недели вы — глава школы, Северус! А значит, и школа — моя.

Жёсткие металлические слова врезаются в мозг зелёными искрами Вердимиллиуса. Но, заглушая вспышки внезапной боли, под гулким сводом окклюментарного щита, встают из памяти спокойные и решительные слова, слышимые только мне:

— Мы оба знаем, мне недолго осталось… Не перебивайте, мальчик мой!.. Я привык уже думать о своей участи как о свершившемся факте и очень рассчитываю на ваше честное слово… Так вот, когда Волдеморт будет полагать, что Хогвартс полностью находится в его руках, я могу быть уверен, что вы окажетесь в силах сделать всё, чтобы защитить наших учеников…

— …Молчишь, Снейп? Неужели проняло? Тогда слушай внимательно. Сейчас ты тоже убиваешь человека. Не в смысле, что себя — в тебе, похоже, человеческого уже мало осталось. Ты убиваешь женщину, которая тебя любит. И, насколько я знаю, это с тобой уже не впервые...

…Тонкая рука в оранжевых пятнышках веснушек на бледной коже исступлённо скомкала край детского байкового одеяла. Другая неуклюже вывернута в падении. Малыш в манежике заходится криком над простёртой на плюшевом коврике мёртвой матерью, размазывает ручонками кровь из глубокой царапины на лбу. В разбитое окно хлещет безжалостный октябрьский дождь.

Холод. Отчаяние. Смерть.

— Что… с миссис Макдональд?

— Ладно уж, скажу, если ты так хочешь знать… Физическое и нервное истощение — от бессонных ночей, проведённых у твоей постели. Дефект защитного поля ауры — оттого, что в час, когда ты вознамерился с удовольствием преставиться, она отдала свою жизненную силу тебе и до сих пор не может её полностью восстановить. Редукция магических возможностей — потому что ей некогда отдохнуть между ежедневными попытками блокировать твои боли... А когда ты добьёшься своего и отправишься извиняться перед той, которую своей глупостью убил раньше, она последует за грань за тобой.

Слова бьют наотмашь. Я больше не пытаюсь усилием воли выключить сознание.

Он продолжает.

— Ты никогда не умел выстраивать отношения с людьми и никогда уже этому не научишься. Твоя Лили не была нужна тебе живой. Упиваться собственными страданиями по её тени — это ведь гораздо удобнее. Как пациент — ты для меня запущенный случай невротизации. Как человек... ты мне отвратителен.

«…Вы мне отвратительны, Северус!..» — горький холодный ветер на охваченной непогодой пустоши хлещет в лицо стеклянными струями воды. В том году не было лета — просто запоздалая мокрая весна незаметно и скучно перетекла в ледяные осенние дожди…

— Я даю тебе три часа, Снейп. И в это время с тобой не будет доктора Макдональд. Только я, стандартные обезболивающие и мой Реннервейт, если попробуешь улизнуть в небытие. А дальше — сам решай...

Он не мог почерпнуть столько информации обо мне из моего собственного бреда. Не мог и в разуме прочесть — попытку легилиментарного вторжения я засек бы даже в нынешнем своём состоянии. И вряд ли целитель Остин наводил обо мне справки с поиском всей подноготной — все же не следователь аврората…

Значит, моей историей кто-то поделился. Кто? А некому, кроме злосчастной Мэри Макдональд. В час, когда я был уверен, что мне уже не свернуть с проторённой тропинки на тот свет, я в первый и в последний раз в жизни пустил в свое сознание постороннего человека… Даже Поттер в Воющей хижине получил далеко не всю мою память — лишь то, что касалось его самого и Лили. А перед доктором Макдональд я имел неосторожность открыться. Потому что считал, будто она — последнее, что связывает меня с бренной землёй. Потому что где-то глубоко в сердце жила вера в то, что слова, сказанные много лет назад невзрачной девочкой в холодном школьном коридоре, могут хотя бы на гран оказаться правдой.

И вот — результат…

Максимальное отчуждение. Общение на уровне односложных ответов на вопросы. Отсутствие инициативы в контакте. Внешняя холодность и безэмоциональность. По мере преодоления симптомов, возможно, окклюментарный барьер…

До тех пор, пока я жив. Надеюсь, это ненадолго.

— …Алё, ты там живой еще?

— Как видите, доктор.

А что он может видеть? Болевой криз выворачивает суставы, проникает электрическими искрами в каждую клеточку скрученных узлом нервов… Опытный целитель давно понял бы, что я сейчас чувствую — по одним только расширившимся зрачкам. Но кому же охота смотреть в глаза эгоисту и убийце.

— Играем в одинокого героя? Неубедительно, Снейп!

Опалесцирующий столбик сложного морфиносодержащего зелья тает в холодном стекле под никелированным поршнем шприца. Горячий шарик безнадёжности бесится под диафрагмой…

Лили… Ты мне никогда не лгала.

Я знаю: ада, в который верят магглы, не существует. По крайней мере, в том виде, в каком его рисуют иные христианские священнослужители — с гееннами огненными, пеклом и сковородками. Ад выглядит по-другому. Удобная постель, тишина. И чёрт-декламатор с искренними добрыми глазами, отчётливым, хорошо поставленным голосом перечисляющий твои грехи перед миром…

Я должен пройти все эти круги ада до самого конца, Лили. Тогда ты примешь меня. Обязательно примешь...

Интересно, а этот доктор Остин осознает, что лишился доверия пациента, точнее, малейшего шанса его приобрести? И тем самым себе же задачи и осложнил…

Впрочем, это мне на руку…

Остин делает для меня все, что нужно. Одолевают боли — вводит морфий. Тошнит — тут же у моих губ поильник с пятьюдесятью граммами имбирной тинктуры с корицей и бадьяном. Дышать нечем — доппельгерц, Анапнео, подушку поднять и в придачу обрызгать эфирным маслом эвкалипта. Я, слава Мерлину, могу ни о чём не просить…

— Слышь, тут в третью палату самоубийцу забросили... Траванулся, бедолага... А правда, что ты исключил безоар из состава противоядия Голпалотта и предлагаешь давать его отдельно? Не, ну правда, что это даст?

Он убивает двух зайцев, зараза медицинская: во-первых, проверяет, насколько я в контакте вообще, а во-вторых, подкидывает гарантированную тему, которую можно обсудить как профи с профи...

— Тебя удивляет, что я об этом спрашиваю?

— Нисколько… Я лишь поражён вашим безрассудством, доктор.

— Это… которым?

— Вы спрашиваете о противоядии записного убийцу. А вдруг насоветую то, что добьёт парня?

— Ну, он же не просил тебя раз и навсегда избавить его от чёрного проклятия медленной смерти… Значит, это не твой клиент... Так что там с безоаром-то?

«Избавить от проклятия». Так, о Дамблдоре он тоже знает больше, чем можно подумать на первый взгляд… Как же мне тошно, Мордред окаянный!

— Возьмите что-нибудь для записи и подсядьте ближе. Иначе… не услышите. И не перебивайте, какой бы чепухой вам мои слова не показались. С учебными материалами, по которым уже три столетия подряд учат таких коновалов, как вы, реальная информация слегка расходится…

…Где доктор Макдональд? Что с ней? Если было бы все в порядке, наверное, доктору Остину проще было бы обратиться с вопросами о противоядии Голпалотта к коллеге-токсикологу…

— Готовы?

— Да.

— Записывайте, если позабыли программу первого курса. Напомню, мне «не в падлу», как, должно быть, у вас говорят. Безоар — камень органического происхождения, формируется в пищеварительной системе жвачных животных, главным образом, козлов. Цвет от серого и голубого до тёмно-коричневого. Смотря что козел жрал, так сказать… Химически — конгрегация кальций-фосфатных выделений рубца с собственной шерстью хозяина. Вернее, с ланолином этой шерсти. На ощупь жирный, на вкус… советую попробовать... А то физиономия у вас, доктор, чересчур жизнерадостная...

— Горький должен быть. С привкусом навоза, Мордред его побери.

— Пробовали, значит? Прекрасно. Твёрдость по шкале Мооса?

— Мягкий. Режется ножом.

— В десятых корундового коэффициента, Остин!

— 1-2… Ты что — так и у ребят экзамены принимаешь?

— На экзаменах я проверяю, что у двоечника в голове осталось... А не спасаю репутацию великого гения реаниматологии.

— Так в универсальном антидоте эта дрянь, по-твоему, нужна или нет?

— Это насколько вы своего пациента... уважаете. Если как меня, то нужна.

— Видишь ли... этому оболтусу, кажется, ещё семнадцати нет. «Никто меня не любит, никто не уважает, поеду на болото, объемся жабенят». Шесть сов с записками послал — девушке своей, родне, лучшему другу, учителю... Ну, этому, полному такому усачу, запамятовал, как там его у вас... Он кстати, парня и привёз. О тебе тоже расспрашивал.

Стоп! А это уже серьёзно, троллячья задница! Это же... кто-то из моих!!!

Сердце сплющилось в грудной клетке в толщину пергаментного листа, оледенело, взорвалось простреливающей болью и отчаянно заколотилось вновь. Только не подавать виду!..

Прикрыв глаза, шёпотом продолжаю:

— С лёгкой руки... вашего коллеги, лучшего коновала Средних веков Парацельса, безоару приписывают свойства универсального антидота. Но... некоторые современные исследования подтвердили только способность камня активно адсорбировать соединения мышьяка. Самая типовая на время жизни Парацельса отрава...

— Только мышьяк?

— Да.

— А если просто как адсорбент?

— Порошок осинового угля — и тот эффективнее.

— Я в свое время целлюлозой...

— В-вы?

— Да было дело, видишь ли… В детстве от обиды чего не сделаешь... Хватил яда мантикоры в водном растворе. А как рези в животе почувствовал, сразу помирать расхотелось. И всю программу за первый курс по антидотам вспомнил... Загреб печной золы, растворил в воде, выпил эту жуткую кашу, а зажевал рисовой бумагой, из которой мама искусственные цветы делала... Потом все равно козьим молоком отпаивали.

Шестым чувством чую: сочиняет байку на ходу. Хотя... Неужели ему эта беседа так нужна?

— Мантикоры? Ну, вы конченый двоечник... Я бы вас за такое лучше сам убил. Хлоротоксин перорально... И жадность не задушила? Яд мантикоры сродни скорпионьему и акромантуловому. Чуть не самый дорогой природный токсин… Где взяли?

— Так это же лекарство от лейкоза. Мама для одной соседки добыла…

— Перевод дорогостоящего ингредиента на магглу… Ваша мама — богатенькая дурочка, Остин?

— Не паясничай, пожалуйста. Тебе сейчас только пожирателя смерти передо мной корчить…

— Травиться... редким магическим лекарством... надо не так. По вене его пускать, а не ингибировать собственным HCL в желудке... Или вы мне сейчас врёте, доктор Остин?

— Про третью палату — не вру. Поможешь?

— Мэри... поможет.

— Я не хотел бы её сейчас дополнительно загружать. А сменный токсиколог нуждается во втором мнении... намешал там юноша разной ерунды.

— Я не врач. Но если узнаю, какой конкретно была эта ваша ерунда…

— Алкалоиды наперстянки плюс атропин…

— Рвотные средства и адсорбенты бесполезны, эликсир Голпалотта можете сразу отставить в сторону. Желудок, естественно, уже промыли, так что об этом не будем. Доппельгерц тоже ввели, разумеется.

— Конечно. Больной в «малом сознании», дышит сам, но риск остановки сердца еще высок. Поэтому и спрашиваю: может, еще что придумать?

— Имя пациента!

— Зачем?

— Усач, как вы изволили выразиться, это Горацио Слагхорн. Он взял мой факультет. Скорее всего, я в курсе особенностей здоровья ребёнка…

— Я только фамилию помню. И то смутно. Что-то на итальянский манер…

— Забини?

— Да.

— Понятно… Что же, вам повезло. Спортсмен… Противопоказаний к неординарному методу не будет. Нужны Fab-фрагменты антител, связывающих дигоксин.

— Вводили… Но сердечная деятельность оставляет желать лучшего, мягко говоря.

— Атропин, который мальчик примешал к отраве, пошёл ему только на пользу. Не дал, как я понимаю, разрушить нервную проводимость. Но не предотвратил коллапса, не так ли?..

— Да.

— Коньяк у вас есть?

— Что?

— Я сказал слово «коньяк». И не делайте вид, что оно вам незнакомо, доктор Остин.

— Ну… достану. Хотя у целителей в доступе больше обычный ректификат.

— Берете 30 миллиграммов коньяку, разводите в половине стакана сильно охлаждённого argentum aquae infusione absinthium и даёте парню в поильнике. Однократно. Результат вас удивит.

— Алкоголь с серебряной полынью? Так просто?

— Не доверяете — не спрашивайте, доктор Остин!.. Другому, может, я этого не посоветую. Но это юноша изначально здоровый, выдержит… А потом — KCl в 5 % растворе глюкозы капельно.

— Ну, это ясное дело. Спасибо!.. Устал?

— Исключительно от ваших вопросов.

— Значит, я не теряю ничего, если задам еще один: Почему ты считаешь, что этот мир будет лучше, если в нём не будет тебя?

— Гм... А не вы ли тут... недавно распинались о том, какая я жуткая сволочь, доктор? Логика, похоже, и рядом с вами не ложилась.

— Утешься: с тобой тоже... Хочешь, докажу?

Я молчу. Сознание уже медленно начинает плыть, голос Руперта рушится в уши монотонными каплями, боль пульсирует по всему левому боку. Если фраза длиннее 7-8 слов, я теряю её смысл. Но он продолжает.

— Шляпа тебя на Слизерин заправила. Значит, амбиции есть... Я тут прикинул, какие... Желай ты стать прославленным магом, ты бы в войну ни за что не полез, да еще и сразу двоим великим под начало. Съехал бы за рубеж и занялся научной деятельностью где-нибудь на континенте, а? Но тебе не надо было тихой жизни в какой-нибудь университетской лаборатории. Ты не столько величия хотел, сколько признания. Тебе важно было, чтобы великим тебя видели только одни глаза. Молчишь... А я думаю, что я прав… Только ведь это желание несовместимо с твоим убеждением, что ты жизни не нужен, а жизнь — тебе. Спроси любого призрака или хоть портрет какого-нибудь покойника — нужна ли им посмертная известность и посмертное признание. Делаю вывод номер один: жить-то ты хочешь. Только признаться себе в этом боишься...

Он смотрит на меня в упор. Берет со стола палочку.

— Мутит, да? Погоди, помогу... Дыши диафрагмой. На три-четыре... Поехали!

В голове словно лихорадочно тикают большие стенные часы. Руперт что-то бормочет одними губами... А когда замолкает, часы... останавливаются...

Я чувствую горячее биение энергетического потока, но противопоставить ничего не могу. Суть брошенного на меня, как прогретый у камина плед, обволакивающего заклятия не определяется. Я просто наслаждаюсь долгожданной минутой тишины.

Остин вполголоса продолжает:

— Если бы ты действительно хотел смерти, ты бы давно уже умер. На третий день после своей Лили, когда Дамблдор оставил тебя без своего внимания на целых шесть часов, уехав из школы на её похороны. А тебя бросил на одинокую бабку в школьном лазарете... Разрывающуюся между какими-нибудь очередными кисейной барышней с тяжёлыми регулами и вывихнувшим плечо физкультурником из пятого класса! Что, ты не нашёл бы за пять минут её отсутствия пары-другой флаконов какой-нибудь чепухи с опасным передозом? Вот никогда не поверю... Слово уже дал? А что, с покойника кто-нибудь спросит за невыполненное обещание? Ему там, на том свете, во многом пофиг на мнение живых, а? Так что можешь мне мозги не пудрить, не собирался ты в двадцать лет с небольшим увидеться с Лили в садах Авалона.

Его голос доносится до меня, как сквозь плотный слой ваты.

— Судьба давала тебе сотню шансов за восемнадцать лет. Но ни один ты не использовал... Кроме последнего, из-за которого с тобой сейчас и возиться приходится. Делаем вывод: на самом деле, живым и занимающимся самокопанием ты себе гораздо выгоднее, чем... мёртвым и спокойным. Что, опять скажешь — вру? Не скажешь! Потому что я тебя раскусил. Ты думаешь, что твоя любовь тебя все равно дождётся, не сейчас, так послезавтра. И на самом деле полагаешь, что чем позже, тем лучше. А вот чувство вины... Страшная вещь, правда? Ты не уверен, что она тебя простила — там. И боишься встречи с её душой. И наказываешь себя — жизнью.

Медвежий силуэт в лаймклоке и чудом держащейся на лобастой голове форменной шапочке расплывается перед глазами. Руперт превращается в собственный голос. Негромкий, до одурения въедливый, ввинчивающийся в сознание и отпечатывающийся там каждым сказанным словом.

— Я докажу тебе, что ты не готов ко встрече со своей любовью, Снейп. И что ты хочешь топтать эту землю и дальше, хотя бы для того, чтобы продолжать примерно себя наказывать. Логики в этом никакой, но это так. Я докажу. В этом фиале, — он потряс прямо возле моего лица серийным зелёным флаконом, — противосудорожное зелье, часть твоего лечебного комплекса. Антиконвульсант тебе добавляют по капле в снотворное. Больше нельзя — как-никак, барбитурат содержит. В передозе — гарантированный яд. И этот флакон по моему недосмотру вчера полсуток простоял на твоей тумбочке. Только руку протяни — тебе покой, мне — служебное расследование... Что, знаток отравы, не воспользовался, а?.. То-то же! Демонстративно помирать с тоски по несбывшемуся — это ты запросто. А вот чтобы взять да отхлебнуть... Это же всерьёз, правда?

Я смотрю на него сквозь ресницы — веки отяжелели и не поднимаются. Почему он так катастрофически прав?

Ненавижу...

Ненавижу...

Его?

Себя?

Я действительно не заметил фиала с зельем святой Варвары на тумбочке? Как будто, светилось слева что-то зелёное, но когда? Вчера? Или тогда, когда мне во что бы то ни стало надо было увидеть метку?..

Метку?

Чёрная змея, извиваясь, выползает из нависшего над кроватью жёлтого высохшего черепа. Пасть открыта...

— Спишь? Спи... Проснёшься — фиал будет на прежнем месте. И я знаю, что ты не тронешь его.

15 июня 1998 года, госпиталь св. Мунго

«Назначен новый директор школы Хогвартс».

Жёлтый клочок газеты бесплотно плавает под потолком госпитальной палаты. Медленно-медленно. По часовой стрелке. По бесконечной кривой, по замкнутому кругу, как прелый осенний лист в лесной протоке — за мгновение до того, как будет затянут в чёрную, холодную воронку водоворота...

Десятки раз я в мыслях своих сжигал его дотла, представляя это себе настолько явственно, что даже чувствовал, как легчайший пепел невесомо оседает на щеках. Но приходит целитель, даёт зелья, вновь и вновь отправляя меня в душный, тягостный сон, переполненный тоской и болью, и вместе с бредовыми грёзами возвращается «Daily Prophet» от 3 мая 1998 года.

И снова насекомо пучатся в глаза острые, безмолвно кричащие готические литеры заголовка, не оставляющего сомнений в торжестве Тёмного Лорда…

Текст двухколонника на первой полосе мне не так и не удалось разобрать до конца. До точки, до подписи автора под ней, до истины, до смысла... Закусив губу и сощурив в азиатскую щель глаза, я мучительно карабкаюсь взглядом по острым камешкам газетного боргеса. И всегда спотыкаюсь примерно на середине поимённого списка погибших учеников. На фамилии «Поттер»…

Шаги доктора Макдональд почти бесшумны. О таких говорят, будто они не слышны, а «угадываются»… Мерлин, что тут угадывать? Только она и может так войти. Предельно осторожно, чтобы ни скрипа, ни шороха… Словно боится украсть у меня минуту-другую постылого покоя…

Кивок безмолвной сиделке, скрипящей потрёпанным пёрышком над ежедневным эпикризом, беглый осмотр, необходимые гигиенические и медицинские процедуры… Изо дня в день, медленно и спокойно, по кругу, по кругу, за мгновение до проваливания в глухую, безвоздушную черноту.

Вот когда понимаешь во всем его многогранном смысле выражение «суета сует» из маггловской священной книжки…

Влажная и прохладная мягкая ткань нежно скользит по взмокшему лбу. Легкие руки бережно поправляют подушку. Злосчастный номер «Daily Prophet» корчится перед глазами во внезапно вспыхнувшем оранжевом ореоле пламени, съёживается, темнеет, истекает чёрными ленточками вонючей копоти, рассыпается в прах.

Если я захочу открыть глаза, на моих веках не будет следов этого лёгкого, жирного, мерзкого пергаментного пепла…

Бред.

Всё бред! Мне подсунули клочок ложных воспоминаний. Суггестировали. Как подопытного кролика… Эта дракклова газетёнка кем-то крепко впечатана в моё расшатанное болью, седативами, стимуляторами и наркозами сознание. Впечатана извне. Несмотря на мой немалый опыт в окклюменции.

Чтобы это сделать эффективно, нужно очень хорошо меня знать. Или… быть Гарри Поттером! Этому парню я сам, полагая, что миссия моя в этой клоаке, именуемой взаимоотношениями света и тьмы, наконец, завершена, отдал свою память. Позволил собрать поток воспоминаний во флакон для контрольных. И самому за себя решить, стоит ли этот мир того, чтобы за него умирать…

Заодно показал, что умереть иногда логичнее и проще, чем жить с камнем на душе.

Но все-таки, Гарри — не Джеймс, который, пожалуй, мог бы пошутить подобными вещами… Да, Лили, парнишка у вас с Сохатым получился… забавный! Во внешности много от отца. Так что я, бывало, всерьёз считал, что досточтимый профессор Дамблдор (моими стараниями тоже ныне покойный) поставил не на ту лошадь! Но глаза у него действительно твои… И совесть твоя, Лили… Что, пожалуй, гораздо важнее.

Ты знала меня, как никто, понимая все причины моих юношеских поступков даже ранее, чем я мог сам их осознать. Но даже если бы ты могла дотянуться до меня из-за грани миров и имела бы при этом желание отомстить за свою смерть, ты выбрала бы другой способ. Я знаю…

А кроме вас с сыном, есть ещё только один человек, имевший возможность копаться в содержимом моих мозгов столько, сколько позволит моё состояние и, собственно, время госпитального дежурства доктора Макдональд.

Странно… Она ведь не похожа на лгунью. По большому счету, для человеческой лжи есть только две причины: страх и корысть. Но где Мэри Макдональд с её оголтелой гриффиндорской прямотой — и где эти не чуждые всему остальному человечеству милейшие страсти!..

— Доктор Макдональд… Не могли бы вы попросить… миссис Торсон… принести мне подшивку «Пророка» за… первую декаду мая? Интересуют… все выпуски, включая внеплановые, вечерние и экстренные.

Её лицо, увенчанное плоской изжелта-зелёной форменной шапочкой, плавает надо мной в светящейся дымке. Наркотик… Если заставить себя думать о результате своих действий, можно побороть даже наркотик…

— Вы… слышите… меня?

— Конечно, Северус. Ваша просьба будет выполнена, я только попрошу вас отложить чтение до завершения контрольной диагностики. Я должна взять у вас показатели крови, чтобы понять, насколько нам с вами удалось справиться с интоксикацией…

«Нам с вами»…

Нет, уважаемая, мы с вами пока ещё не были вместе против смерти, как против общего врага. Это интоксикация пыталась справиться со мной, а вы — с нею. Что же… Талант ваш подтверждён, тщеславие удовлетворено, профессиональная гордость может бить в литавры. А то, что ваш подопечный готов каждой искрой души просить: «Отпусти, не тащи меня обратно!» — это… это не важно. Жив — благодарить должен!

Ивовая веточка плывёт в невесомой руке над головой…

Кажется, эти руки вообще не должны отбрасывать тени...

…О чём я?

Когда сестра Торсон является в палату с лохматой кипой зачитанных газет и долго прикидывает, как удобнее расположить их на постели для читателя-калеки, бледно-зелёный силуэт осторожно выскальзывает за дверь…

Вашим способностям исчезать внезапно любой призрак позавидует, доктор Макдональд! И неспроста, ох, неспроста вы мгновенно испарились, подобно испорченному эликсиру от прыщей, приготовленному первоклассником. Как только старуха-сиделка начала по моей просьбе разыскивать в кипе номер от третьего мая…

— Сестра Торсон… Вы вполне можете… положить газеты не сюда, а на стол... Мне ведь понадобится всего один номер. За третье число…

Нужный экземпляр находится быстро. Не проходит и пяти минут. И в тихом шуршании пергаментных страниц над моей постелью во весь рост встаёт, словно тень могучего реаниматолога доктора Остина, очевидная ложь.

Явная. Горькая. Страшная…

В номере за третье мая — передовица с репликами свежеиспечённого исполняющего обязанности министра Кингсли Шеклболта. Информация о благополучном прибытии внепланового рейса «Хогвартс-Экспресса» с эвакуированными детьми на Кингс-Кросс. Сдержанный комментарий Макгонагалл о том, что принято решение похоронить погибших в бою за школу на замковой территории, поблизости от мемориала глубокоуважаемого директора Дамблдора. Анонс интервью с «юношей, который победил»… С Поттером! Кажется, эта беседа так пока и не состоялась…

Газета живёт один день. Уже наутро после выхода в свет она никому не нужна, во вчерашний выпуск можно рыбу на рынке заворачивать. Хороший пергамент замечательно держит стазисные чары: рыба будет свежей даже несколько часов спустя… Молодец, Поттер. Не пошёл на поводу у этой дешёвой площадной девки, имя которой — общественное признание… Так и не дал интервью. Растёшь потихоньку, взрослеешь, и, к счастью, побыстрее своего отца…

Я не мог сам, из собственных страхов и сомнений сформировать столь законченный и совершенный мыслеобраз, насыщенный ложной информацией. Я, предпочитающий ежедневному новостному чтиву специальную прессу, просто не представил бы себе злосчастный номер в таких подробностях… Мне «удружили» этой галлюцинацией. И сделали это вы, доктор Макдональд. Кроме вас, некому.

«Два и два сложить при прочих равных, фактом закусить — и будет справно». Как же бессовестно права старая считалочка для первоклассников…

— Унесите газеты, миссис Торсон. Я уже знаю всё, что нужно.

— Конечно, конечно… С вашего позволения, я немного позже это сделаю. А сейчас вам непременно нужно подкрепиться…

Казённый фарфоровый поильник — снова, должно быть, проклятый бульон с яичным льезоном! — медленно левитирует над кроватью. Беспечно сияют глазированные бока нелепой посудины с сусальными синими цветочками...

— …К Мордреду, миссис Торсон!!!

Вместо окрика из рваного горла вылетает надсадный хрип, в котором, должно быть, и слов не разобрать… Колючий ком проснувшейся боли катится по гортани, перехватывает дыхание, бьёт, словно пинком под дых, выворачивает горячим спазмом левое плечо. Захлёбываясь кашлем, последнее, что я вижу и ощущаю — брызги тёплого янтарного бульона, вперемешку с черепками разлетевшегося поильника окатившие мою постель и меня самого — с ног головы…

* * *

— Право, не знаю, что ему не понравилось… Еда-то у нас гораздо лучше, чем бывает в больничных заведениях… О чае сказал, что он жидкий, приторный и жёлтый, как слюна бумсланговых змей, а супницу… супницу вообще взорвал! Вот — постель пришлось перестилать, менять и белье, и повязки…

Негромкий голосок сестры Торсон течёт ручейком в тяжёлой, пустой тишине палаты. Жалуется старушенция… На меня! Думает, что я еще не очнулся после того, как на пике болевого криза получил коктейль из опиума и сонного эликсира по Брайту…

Я не слышу, что ей отвечает бесцветный, шелестящий шепоток доктора Макдональд. И не все ли равно, что? Да, меня прорвало сегодня — от бессилия перед болью и от беспомощности перед людьми. От постылости палаты и невозможности здесь кому бы то ни было доверять. От того, что нет в моей жизни ни одного случая, когда бы на откровенность мне ответили откровенностью...

У меня был неконтролируемый выброс магической энергии — опустошающий, тягостный, после которого звенит в ушах, ноги становятся ватными, и отчаянно трясутся руки. Такое бывает у детей. Особенно часто — у грязнокровных, вроде меня. При условии, что маггловская часть семьи не приемлет проявления магической силы в своём отпрыске и пытается воспитать из малыша «нормального человека». Бывает, что такие дети становятся жертвами обскурии и умирают, не реализовавшись в мире.

Я лежу, скомкавшись под одеялами. Насколько возможно, накрытый почти с головой, и почти задыхаясь в тяжёлой, пахнущей дезинфекцией и бельевой пылью темноте… Жду... Приступа, наверное. А может, смеркута переливчато-перепончатого, того самого гостя из бредовых видений моего отравленного наркотиками мозга.

А может… может, и вас, Мэри Макдональд…

Вы, наверное, должны мне объяснить, зачем и почему вы позволили себе так поступить со мной, из каких бы то ни было хороших — а какие у вас ещё могут быть? — и добрых побуждений. Вы мне солгали… Солгали… И что вдвойне обидно — я это проглотил, не жуя, поверил, идиот.

— Северус…

Проверяет, не сплю ли. Ладно, допустим, не сплю…

— Миссис Торсон сказала мне, что вы выражали сегодня недовольство качеством и разнообразием больничной еды, по причине чего дважды отказались от приёма пищи. У вас есть какие-то особые пожелания? Возможно, мы смогли бы решить возникшую проблему, если бы вы сообщили мне, что конкретно вас не устраивает.

— Зелёный холодный чай… не терпит… присутствия сахара, мэм!.. И уж тем более — взбитых сливок прямо в стакане…

— Хорошо, в следующий раз я лично проконтролирую, чтобы сахара и топпинга в вашем холодном чае не было.

Одеяло сползает, открывая часть моего лица. Пальцами правой руки я, как будто случайно, почёсываю нос... Кто владеет бессловесной знаковой азбукой, тот поймёт, что я сейчас имею в виду…

— Возможно, ваше недовольство — только предлог? В таком случае, слушаю вас внимательно, Северус.

— Предлог… Какая, к смеркутам, разница?.. ДА!!! Меня сейчас не качество... стряпни больничных кухарок заботит.

— Вы уверены, что хотите говорить об этом именно со мной? Или, если ваши претензии настолько серьёзны, мне лучше пригласить сюда заведующего отделением?

— Нет. Повторюсь: жидкий сахарный сироп… с привкусом зелёного чая и ошмётками молочной пены на поверхности… и едва тёплый бульон со скользким яичным льезоном — это не самая главная причина… ненавидеть вашу больницу.

Короткое движение палочкой, такое же бесцветное, как и вся предыдущая речь. Тихое Акцио, подзывающее из угла табурет… И вот уже её лицо с нескромным локоном тускло-медного отлива из-под крахмального чепца снова близко-близко…

— Что-то произошло, Северус?

Я пытаюсь самостоятельно принять более приличествующее положение. Удаётся плохо: на левую руку опоры нет, приподняться на подушках мешают боль, слабость, разом ставшие неудобными и тесными повязки…

Только бы она не бросилась мне помогать!!!

Или разговор двух равных взрослых волшебников — или отношения врача и пациента, которым вовсе не обязательно быть друг с другом начистоту. Но если сейчас она всё-таки ринется на помощь...

— Мы тут с Миссис Торсон развлекались чтением слегка протухших новостей....

Она поднимается, молча трансфигурирует высокий стул в удобный пуф — широкий, низкий и мягкий. Садится на него. Наши лица оказываются почти на одном уровне.

— Чтение протухших новостей? Не худшее занятие в больнице. По крайней мере, точно не самое бесполезное.

— Да. Не подскажете ли, почему в больничной подшивке нет одного номера... за третье мая?

— Разве… нет? Понятия не имею. Я редко читаю газеты. Если только происходит действительно что-то важное. Кроме того, ни одна газета не смогла бы поведать больше подробностей о случившемся 2 мая в Хогвартсе, чем наш госпиталь, куда одного за другим привозили из школы раненых. О том, что там стряслось, мы все узнавали не со слов газетчиков, а из первых уст.

— Из чьих же уст вы узнали… о назначении тёмной волшебницы директором школы Хогвартс?

Горькие искры недоумённого, лучистого взгляда… Как второклассница на переводном экзамене, честное слово!

— Боюсь, я совсем не понимаю вашего вопроса.

С усилием, доходящим до дрожи в ослабленных мускулах, я приподнимаюсь. С каменным лицом, шипя, выталкиваю из себя несколько фраз:

— «Вместо самопровозглашённого директора Минервы Макгонагалл назначена преподаватель маггловедения Алекто Кэрроу, чистокровная, сорока лет от роду... Преподаватели, допустившие прискорбный инцидент, завершившийся гибелью нескольких учеников, понесут ответственность...

— Погодите... Это же ерунда какая-то! Северус! Откуда вы вообще взяли, что «Пророк» мог напечатать нечто подобное? Это невозможно. Боюсь, ваша информация насчёт Кэрроу не соответствует действительности. Я бы сочла, что вас кто-то умышленно и очень жестоко разыграл…

Да… С такими глазами не лгут. Кто-то применил к вам обливейт сразу после того, как... как — что? Я видел эту газету. ВИДЕЛ. Она... была? Или… все-таки, только в моем сознании?..

Попытка приподняться лишает меня сил и отзывается всплеском боли. Скрипнув зубами, я падаю в подушки.

— Н-не понимаете...

Невозможно... Невозможно лгать с такими глазами!

— Северус, вы обвиняете в этом... меня? В том, что я вам внушила совершенно дикую и не соответствующую истине информацию?

В этих глазах можно утонуть, наверное. Гулкий пульс колотится в висках, а глаза Мэри Макдональд с каждым ударом становятся больше и ближе…

— Нет, положим, теоретически я могла бы это сделать, когда вы были настолько слабы, что не осознавали происходящего с вами. Я не бог весть какой легилимент, но некоторые навыки, положенные целителям, всё же имею. Но объясните, ЗАЧЕМ мне это, по-вашему, понадобилось?

— А… кому?

— И доктору Остину такое и в голову бы не пришло. Он бывает бескомпромиссным и иногда даже грубым, но все его побуждения всегда как на ладони... Вы мне не верите... Конечно, вы мне не верите! В таком случае я могу доказать свою невиновность только одним способом. Чтобы вы сами удостоверились, что я не лгу.

Её палочка. Тёплое дерево ивы, отполированное до абсолютной лаковой гладкости нежными и сильными женскими пальцами… Чужой артефакт тонко дрожит под рукой. От него в ладони разбегается по жилам голубой искрящийся жар. Хорошо, что только я его вижу...

Типичная целительская палочка, привычная к диагностикам и Агуаменти, к Реннервейтам и Сонмусам... Вряд ли когда-нибудь с неё хоть что-то вредное слетало... Хотя... Аскендаре?.. Недавно... Глупая штука. По проявлению — мощный силовой поток, весь эффект от которого можно описать словами «чтоб тебя приподняло да шлёпнуло».

…Змея, взлетающая к потолку в дуэльном классе. Недоуменный взгляд Локхарта, явно рассчитывавшего на другой эффект от заклинания. Столпившиеся у стены мальчишки, очкастый подросток с пляшущими в свистящем шёпоте губами... Нет... Это просто тени прошлого. Интересно, кого или что она так?..

Я хриплю:

— Смотрите мне в глаза... Легилименс!

…Рассвет бьёт в чисто вымытые окна острыми лучами, почти параллельными земной поверхности. Чуть колышется белая штора. Чьи-то белые округлые руки парят над больничным одеялом, отбрасывая длинные изломанные тени. Осторожно приподнимают чужую ладонь, мягкую и вялую, и кладут поверх той, что лежит на госпитальных покровах безвольна, бледна...

Четыре руки.

Одна из них — моя.

Другая, женская, словно тоже не живёт...

И еще две...

Бесплотно летающие в назойливом, пронзительном свете...

Голос. «Аларте Аскендаре!» — звонкий, гулкий. Навылет сквозь мутное сознание...

Вспышка. Грохот и тонкий, врезающийся в уши звон разбитого стекла и разлетающегося по паркету металла.

Пустота...

Три руки из четырёх... Одинаковые?

Нет, конечно, одна из них точно была левой. А правых — две... живая и… мёртвая?

Мёртвая…

Мёртвая.

Я хотел только ясности. Но магия её не хотела. Видение гаснет, оставив за собой привкус крови из прокушенной губы и безнадёжное чувство опустошения...

— Вы тогда пережили клиническую смерть, Северус, а я потеряла сознание. Мне стало плохо... Нам в Академии говорили, что такое бывает, если держать умирающего за руку... Я пришла в себя, когда вас уже реанимировали... Но я не помню ничего из того, что увидела сейчас... Чья это была рука?

Трёт кончиками раскрасневшихся пальцев виски? Ей… дурно? Потянуться к кнопке вызова медперсонала, тогда через мгновение в палату впорхнут сестры в своих крылатых лаймклоках...

А ведь она в самом деле НЕ ЗНАЕТ!..

Но кто тогда? Кто?

Стакан с водой на тумбочке переливается радужными искрами. Обычное разложение белого цвета на спектр, чистая физика, никаких чудес. Раньше я мог так же разложить событие логикой на составляющие... А теперь нет, границы размыты, вместо ясного цвета — тугое серое пятно, за которым пустота... Смерть?

Клиническая... Как у той девочки, которую принесли в школьный лазарет ранней весной 1997 года... Как её? Бэлл, кажется... Да, Кэтрин Бэлл. Глубокий обморок, лицо, искажённое гримасой ужаса и боли, судорожно скомкавшие подол школьной юбки сильные руки старшеклассницы-спортсменки...

— Кэти дали подарок для директора. Она только свёрток в руки взяла! А он порвался, понимаете? Мы нечаянно...

Семиклассница Лиана Ричи, Хаффлпафф, плачет в объятиях несносной Грейнджер. Мадам Помфри привычно отмеряет для неё в стаканчик капли успокоительного, сразу же мутнеющие в кристальной воде.

— Северус, вас позвали, потому что вы можете помочь мне определить... Это ведь тёмное проклятие, да?

...Проклятие.

Вы тоже... прокляты?

Маленькая дура Бэлл, один квиддич на уме и мальчики... «Передайте это директору школы…» Потом мы выяснили: трактирщица, видимо, была под Империусом, не помнила, кому и что давала, повинуясь чужой воле.

Опаловое женское украшение. Колье. Или как это еще называется?.. Дамская жестокая месть одной красавицы-ведьмы другой, из зависти... Сдано в ломбард к Берку супругом покойной Лиз Вертингтон, сто лет пролежало невостребованным, но ядовитую силу чар сохранило... Адам Вертингтон должен был носить перчатки из драконьей кожи, чтобы не умереть, касаясь украшения жены... О чём я? О чём?

Проклятое ожерелье.

Заговорённое на мучительную смерть при симптоматике, похожей на обычный маггловский столбняк, которым очень непросто заразить мага. Если спасти — последствия остаются на всю жизнь. Судороги, припадки, подобные эпилепсии...

У Бэлл наблюдались абсансы. Малые припадки «отсутствия». Пришлось со спортом на год завязать... Контакт был недолгим, поэтому легко отделалась. Но что еще будет потом?

...Страшно саднит пересохшее горло. Попросить воды?

Вот этой самой, в стакане, так легко разложившем солнечный луч на волновые составляющие...

Вам сейчас вода нужнее... Или — не вода?

— Доктор... Макдональд... Подумайте, кто из вашего ближайшего окружения мог вас... проклясть.

Да. Именно так. Конфундус, Империус, что-то иное... Безграничен тёмный мир... Но только так вместо подлинной памяти можно получить театр абсурда в голове и нести этот абсурд другим, заражая тьмой соседей, как столбняком или чёрной оспой.

Последнее, что я слышу — деревянный стук палочки, выпавшей из руки и покатившейся по паркету.

Темнота.

Багровая темнота, пульсирующая белыми сполохами боли.

2 мая 1998 года, госпиталь св. Мунго

…Дверь в палату была приоткрыта. Тёмный лаковый паркет, до стеклянного блеска натёртый воском, отражал пронзительно-яркий луч солнечного света, падающий из дверного проёма. Начисто забивал тусклые блики от газовых ламп в длинном коридоре.

Гарри Поттер поправил на носу сползшие очки. Одёрнул рукав, тщательно прикрыв распухшее от жалящего заклинания левое запястье. Полчаса назад он сам решительно закатал рукав помятой спортивной куртки и упёр жёсткий кончик палочки в тонкую синеватую кожу над суставом. Зажмурил глаза — страшно! — и, захлёбываясь словами, шёпотом протараторил инкантационную формулу. И совершенно не удивился бы, если бы ничего не получилось.

Все-таки раньше только один раз использовал этот болезненный сглаз — да и то случайно, от большой злости на Снейпа во время урока окклюменции. И всего однажды подвергся ему сам — от руки Гермионы, когда надо было быстро и до неузнаваемости исказить черты лица, чтобы не опознали егеря...

А теперь проклятый манекен в витрине старого маггловского магазина «Purge and Dowse Ltd», который пропускает посетителей в госпиталь святого Мунго, отказался открыть ему портал... «Отказался здоровому — откроет раненому», — решил Гарри и не без колебаний применил заклинание к себе…

Говорят, волшебная палочка не может нанести вреда своему хозяину. Видимо, Бузинная — и здесь исключение.

Вспомнил, как по напряжённой коже предплечья крутой струёй кипятка брызнул сущий огонь, а мускулы прямо на глазах начали наливаться тугим багровым отёком. Пусть… Само через час-другой сойдёт, проверено. С зельями, конечно, быстрее бы зажило, но… не до того.

— Во, трансфигурированная оса укусила!.. К старшему целителю Гиппократу Сметвику!!!

Чёртова кукла в клеёнчатом фартучке, глупо скалящаяся пластмассовой улыбкой из пропылённой витрины на суетливую маггловскую улицу, убрала входной щит, как миленькая!

В ушах зазвенел чужой, механический девичий голос:

— Мистер Сметвик на вызове. Обратитесь к дежурному ординатору приёмного отделения Джейн Доракс. Второй этаж, коридор направо…

Высокая стойка рецепшн. Молодая, очень усталая светлоглазая девушка в лимонном чепце перебирала листки пергамента. У её левого локтя на столешнице из полированного натурального ореха — волшебная палочка. Длинный чёрный палисандровый стержень в палец толщиной чуть бликовал под яркой лампой, потёртая резная рукоять тускло отражала мертвенно-белые искры.

«У неё такая же палочка, как у Снейпа? Не может быть! Это — его. Он здесь. Здесь!»

— Прошу прощения, вы будете дежурный ординатор мисс Джейн Доракс?

Она подняла глаза.

— Да. Вам нужна помощь целителя? Что с вами случилось?

— Не со мной… Я из школы Хогвартс… Гарри Поттер, староста курса, — для солидности солгал он.

Джейн внимательно посмотрела ему в глаза.

«Поттер… Да, конечно… Непокорные тёмные вихры, очочки, тонкий белый зигзаг давно зажившей царапины на лбу. Мальчик-который-выжил-а-теперь-ещё-и-победил. Надо же, староста курса! Хотя, наверное, в старосты и должны попадать знаменитые ученики».

— И что вас привело в госпиталь в столь ранний час, мистер Гарри Поттер? — она приветливо улыбнулась.

— У нас там… это… Директора змея покусала. Я навестить… Как он? Его в какую палату поместили?

На стол перед Джейн лёг мелко и неразборчиво исписанный лист пергамента. Учётный эпикриз. Она покачала головой.

— Северус Снейп, первая палата. Отсюда по коридору налево и до конца. А что до того, как он… С вашим директором всю ночь работала реанимационная бригада. Травмы тяжёлые: рваные раны, переломы, большая кровопотеря, шок, отравление змеиным ядом. Мне ещё не поступала информация, но думаю, что посещения исключены. Скорее всего, пациент сейчас без сознания. Впрочем, можете спросить доктора Остина, возможно, вам разрешат.

…Он остановился у дверной притолоки, инстинктивно стараясь не попасть в длинное, расширяющееся к стене световое пятно. Негромкий, чуть хрипловатый басок где-то в глубине палаты укоризненно и досадливо бубнил:

— Ах, Мэри, Мэри… Мордред побери твоё гриффиндорство безголовое! Ещё и за руку взяла, сумасшедшая!!! И что мне теперь делать с тобой, дура ты несчастная? Отпусти его. Пожалуйста, отпусти!..

«Должно быть, это и есть доктор Остин? Распекает какую-нибудь ведьму-медсестру?.. И это у него я должен спросить разрешения войти? Черт, придётся сначала войти, потом уж спросить!»

Не желая тревожить дверь — вдруг окажется скрипучей! — Гарри боком протиснулся в палату.

Прямо в распахнутое окно било беспощадное утреннее солнце. Могучий колдомедик в заляпанном кровью халате похлопывал по щекам коллегу, безвольно поникшую у кровати невысокую женщину лет тридцати пяти-сорока в такой же, как у него, изжелта-зелёной больничной униформе. Чепец у неё сбился на сторону, и из-под него, закрывая половину лица, свешивалась тяжёлая, густая, тускло-медная прядь волос. Мелькнула дурацкая мысль:

«А что, лекари тоже могут от вида ран в обморок грохнуться?»

…Острый запах дезинфекции, лекарств и крови висит над широченной кроватью, установленной так, чтобы к ней можно было в любой момент подойти с любой стороны. На синевато-белой груде чуть ли не из полдюжины высоких подушек — пергаментное, бескровное лицо Снейпа. Провалившиеся глаза с плотно сомкнутыми синими веками, слипшиеся волосы, нелепо разметавшиеся по хрустящей от крахмала белизне наволочки, длинный нос, уставленный в потолок, багрово-синий отёк, расползшийся по левой щеке до высокой острой скулы… Под натянутое до самого подбородка голубое казённое одеяло тянутся какие-то трубки от стоящего справа от койки никелированного штатива, нестерпимо ярко бликующего под солнечными лучами, бессовестно бьющими в окно…

«Без сознания… Или спит? Ему же наверняка дали что-то обезболивающее, а от него всегда чертовски спать охота... Не разбудить бы! Зря я, все-таки, так бесцеремонно ввалился в палату…»

— Мэри, ты слышишь меня? Немедленно отпусти его руку! Сама отпусти, я не хочу отрывать тебя силой — только хуже будет!!!

Только теперь Гарри заметил, что мягкая округлая ладонь женщины крепко сжимает высунувшуюся из-под одеяла правую ладонь Снейпа с длинными бледными пальцами и выпуклыми, как часовые стекла, посиневшими ногтями...

— Мэри! Отпусти! Немедленно…

— Северус… Почему ты не слышишь меня?.. Я люблю тебя. Люблю. Люблю…

«Мерлин всемогущий!»

Не в силах сразу осознать происходящее у него на глазах, Гарри машинально вскинул руку — поправить очки. И ненароком зацепил локтем высокий штатив на столике с десятком пробирок. В резком звоне посыпались тонкие стекла. Целитель, до сих пор всецело занятый полуобморочной коллегой и не замечавший ничего вокруг, вскинулся:

— Это что ещё такое? Кто вас впустил, юноша?

— Н-никто, — икнул Гарри. — Я сам... Простите!..

— А ну, быстро вон!!!

— Извините… — Гарри остался стоять. — Я только хотел… повидаться с профессором…

Медноволосая женщина, которую доктор называл Мэри, осторожно уложила правую руку Снейпа поверх одеяла, легонько, словно успокаивая боль, погладила пальцем длинный тонкий шрам на ладони. Тяжело поднялась, потирая виски. Огромными сухими глазами живого небесного цвета уставилась прямо ему в очки…

«Не может быть… Морок? Результат «проклятия последнего прикосновения»? Призрак? Галлюцинация после огромного психоэмоционального напряжения, помноженного на эффект от принятого несколько часов назад коварного допингового зелья?»

Темные взъерошенные волосы, буйным чубом свалившиеся на лоб, тонкие очочки в металлической оправке — за солнечно-бликующим стеклом даже глаз не видно, золотисто-алый значок сборной команды Гриффиндора по квиддичу на лацкане простенькой маггловской курточки…

Перед ней, Мэри Макдональд, у постели её любимого стоял Джеймс Поттер…

Собственной персоной…

Только лет на пять моложе своей смерти!..

— …Сохатый!!! — она словно выплюнула в воздух старое школьное прозвище. — Неужели ты не можешь оставить Северуса в покое?!

— Я — не Сохатый… Сохатым звали в школьные годы моего отца… Я — Гарри. Просто Гарри… Поттер.

Не зная, куда девать внезапно покрывшиеся холодным потом руки, Гарри стащил с лица очки, выдернул из кармана мятый, несвежий носовой платок и начал безотчётно полировать большие круглые стекла.

Мэри чуть отшатнулась. Из-под давно нестриженного мальчишечьего чуба на неё близоруко щурился беззащитный изумрудный взгляд Лили Эванс…

— Так, парень, я не понял… — Руперт Остин подхватил пошатнувшуюся Мэри под локоть. — Какой смеркут тебя сюда принёс? Не видишь, даме плохо!..

— Оставь его, Руперт, — Мэри мягко отняла у коллеги свою руку. — Это тот самый мальчик, о котором ходили слухи, что он погубит Тёмного Лорда. Тот мальчик, из-за которого… все случилось…

— Вот оно что… — растерянно пробормотал Остин.

— Я только хотел увидеться с профессором, — Гарри чуть заметно кивнул в сторону безучастно вытянувшегося под одеялом Снейпа. — Когда он очнётся, мне очень нужно ему… кое-что сказать.

— Что ты хотел сказать ему, парень? — Остин вопросительно вскинул бровь. — Видишь… сейчас не время. Мне скажи — я передам.

Мэри вернулась к кровати, шатко шагая на негнущихся, словно деревянных ногах. Склонилась над лицом лежащего, мягким платком утёрла несколько капель пота с изжелта-бледного лба. И снова потянулась рукой к застывшей на одеяле худой руке с крупными узловатыми суставами.

— Не смей, Мэри!.. — коротко бросил доктор Остин. — Довольно глупостей на сегодня! Парень, говори, давай, и уходи. Видишь… Мне надо срочно заняться коллегой!

Мальчишка сморщил за очками кустистые, неровные брови, поджал губы и, словно задумавшись, потёр лоб, украшенный справа тонким белым изломом шрама. И густо покраснел от собственной дерзости:

— Мне… надо лично… Ну, чтобы обязательно самому сказать. Доктор… Позволите мне ещё раз прийти? Позже. Когда профессор не будет спать? Я в коридоре кресло видел — посижу там, подожду.

— Ишь ты, «лично»! — мотнул лобастой головой, увенчанной плоской мятой докторской шапочкой, угрюмый целитель. — Видишь ли, парень, мы пока сами не знаем, когда твой профессор очнётся, и…

Доктор не договорил. Неоконченная фраза повисла в воздухе. И Мэри поняла, что только из-за её присутствия Руперт проглотил безнадёжное «…и очнётся ли вообще».

— Мэри, — он осторожно тронул коллегу за плечо. — Нужно принести… implerent extract sanguinem. Миллиграммов 200, на глюкозе или растворе Рингера… Лучше на глюкозе. Заодно и парня проводишь. Пусть, если хочет, действительно в кресле посидит, подождёт. Ты слышишь меня, Мэри?.. Не волнуйся, я ведь здесь, ничего за несколько минут не случится.

— Руперт?.. — она удивлённо подняла глаза. — Кроветворное на столе… Примени Акцио — и все.

— Драккл побери… Действительно, оно здесь есть! Извини, заработался…

— Тебе никто не говорил, что ты выглядишь совершенно нелепо, когда пытаешься мне врать?.. Почему тебе нужно, чтобы я непременно вышла сейчас из палаты?

— Потому что… это тебе сейчас нужно! Тебе. И кто-то должен ответить на вопросы мальчика.

— Это… Я сейчас!

— Парень, ты куда? — загремел в спину голос доктора Остина.

Гарри опрометью выскочил в коридор, подлетел к рецепшн:

— Простите, мисс Доракс! Но это надо вернуть!

Он ловко выхватил волшебную палочку Снейпа из-под локтя оторопевшей целительницы и бегом кинулся обратно в палату. Рухнул на колено у широкой кровати. Вложил в руку Снейпа тонкое тёмное древко, крепко сжал неподатливую, жёсткую ладонь в своей…

— Спасибо вам, профессор. За всё — спасибо!..

Время замедлило бег, растянулось вязкими, тяжёлыми секундами. Словно в замедленном кино, Мэри увидела, как нервно дрогнули запавшие синие веки пациента. И длинные сухие пальцы привычно обвили изящную резную рукоять…

— Всё, парень. Ты сделал, что хотел. Теперь… идите… пожалуйста! Мэри, когда расскажешь ему всё, что нужно, все-таки зайди на шестой этаж. В аптеку к миссис Мартли. Возьми укрепляющего и выпей не меньше 150 единиц. Иначе я тебя сюда просто не пущу. Договорились?

Она молча кивнула.

Полумрак в коридоре, освещаемом только газовыми лампами и единственным окном далеко впереди, в самом торце здания, показался Гарри почти темнотой. Мягкое кресло для посетителей звало устроиться поудобнее, может быть, даже свернуться калачиком и уснуть.

— Ему… совсем худо, да?

— Мы делаем всё, что можем… Гарри, ты ведь видел, как это было? Видел нападение змеи?

— Ну… Да… Том ему прямо на голову шар со змеёй надел.

— Какой шар?

— Магический кокон защиты. Сказал: «Убей, Нагайна!». И прямо в лицо профессору его бросил. А змеища вцепилась. Сначала в руку, потом — в горло. Потом… я не видел, куда еще. Понимаете, из коридора почти ничего видно не было, только ноги… Я смотрел… по-другому. У нас с Риддлом… была ментальная связь…

— Ты видел атаку ЕГО глазами?..

— Да... Профессор упал, задёргался, кажется, я слышал его стон. Защита распалась, и змея уже с полу продолжала на него кидаться, пока он не затих… Тогда Том восстановил щит, забрал змею и просто ушёл. Не оглядываясь…

— А дальше?

— Ну… Я почему-то подумал, что нужно подойти, хотя Рон… Это друг мой… Рон меня за рукав держал и говорил, что не надо. Но я был должен, понимаете?

— Конечно…

«Все совпало, Северус… Мальчик только что подтвердил то, что открыли мне твои видения в бреду. Ты сам решил, как будешь умирать».

— Профессор еще дышал, и пытался правой рукой зажать рану на шее. А как меня увидел, глаза расширил, руку вскинул, схватил за грудки и притянул к себе. Сказал: «Собери!» А голос такой страшный, хриплый, и в горле кровь булькает… Я гляжу, а прямо из раны такие ленточки тянутся, прозрачно-голубые, летучие… И из глаз тоже. И изо рта… Гермиона мне склянку дала, ну, мы и собрали. Я даже не понял сначала, что это — воспоминания, и что их надо в Омуте Памяти посмотреть… А потом он сказал: «Посмотри на меня!» — и затих. Честно говоря, мы с ребятами думали, что умер… Теперь и не умрёт, да?

— Не умрёт… Но ему очень трудно сейчас. Большая кровопотеря, отравление ядом, гидроторакс легких… Скорее всего, ты не сможешь с ним поговорить в ближайшие несколько дней. Тебе лучше пойти домой. Или хотя бы вернуться в школу.

Гарри снова снял очки и принялся протирать их измятым носовым платком. Беззащитный взгляд Лили Эванс вопросительно уставился на Мэри.

— Но ведь профессор все равно меня слышал, правда?..

— Не знаю… Надеюсь. Таким, как ты, грешно лгать, Гарри…

— Он взял палочку…

— Мне придётся её на время забрать. Даже если Северус… профессор Снейп придёт в себя, ему лучше не колдовать в таком состоянии. Расскажи мне, что было дальше… Если хочешь.

— Хочу… Но я не все помню, представляете? Я не помню, например, сколько времени прошло, очнулся от голоса Тома Риддла. Он говорил, чтобы я вышел с ним на смертный бой, если не трус… Я и сам этого хотел, если честно. Понимаете? Мне с детства говорили, что именно я могу его победить, только я еще не знал, как. Все-таки он — знаменитый тёмный маг, а я… я просто Гарри Поттер, обыкновенный старшеклассник. И тогда Гермиона сказала, будто ей кажется: секрет победы можно найти в воспоминаниях профессора. Мы знали, что думосброс точно есть в кабинете директора… Ну, и забрались туда. И всё посмотрели…

— Умная девушка.

— Еще бы! Она уже во втором классе умела «оборотку» варить! Правда, профессор все равно к ней придирался, хотя по зельям она, пожалуй, первая в классе!

— Ты… любишь её? — Мэри сама не знала, почему задала этот вопрос.

— Ну… только как друга. У меня, вообще-то, девушка есть, — потупился Гарри.

— Извини. Что ты увидел?

— Всё. Оказывается, профессор в детстве с моей мамой дружил. И любил её… очень сильно. А еще директор Дамблдор, похоже, с самого начала догадывался, почему я змеиный язык понимаю и иногда могу смотреть через глаза Тома. Когда Том… мою маму убивал, его душа треснула — и кусок ко мне попал. Я не совсем понимаю, как это получилось, но, в общем, во мне была часть души Волдеморта. Если я живой, он тоже погибнуть не может...

— Это называется филактерий. Или крестраж.

— Знаю. Том их, кроме меня, целую кучу еще наделал — семь штук! Даже в змею свою часть души засунул. Но мы… их все нашли. В общем, под конец остались только я и Нагайна. Я попросил одноклассника свернуть шею змее, а сам пошёл к Тому.

— То есть… ты думал, что он тебя убьёт — и умрёт сам?

— Ну… да, наверное. А потом Невилл до змеи доберется — и всё. Каюк Тому… Нет крестражей — гад уже не вернётся… Честное слово, я сам не понял, почему его Авада только выбила из меня осколок чужой души, а моей собственной не тронула. Нам потом с этим Риддлом еще раз драться пришлось… Он проиграл бой и умер… На этот раз — навсегда, надеюсь… Миссис Мэри, извините, я кое-что слышал, когда в палату вошёл.

— Что?

— Вы… правда профессора любите? Или это только для того, чтобы ему было, для чего жить?

— Люблю, Гарри... Ещё со школы. Я ведь тоже училась на одной параллели с Северусом и Лили.

— А мы считали, что он злой, страшный и подлый. Честно… Даже совестно теперь как-то.

— Он сам себя так поставил. Чтобы вернее выполнить свою задачу — научить тебя быть сильным и помочь победить.

— А жить-то как, если тебя все поголовно терпеть не могут? Я бы не смог, наверное.

— Отдохни, Гарри. У тебя слипаются глаза… Хочешь, найду тебе койку в пустующей палате? А когда Северус очнётся — обещаю позвать.

Юноша покраснел:

— Я и здесь могу. Правда, чертовски спать хочется… Только вы меня обязательно позовите, ладно?

— Хорошо. Честное слово — позову.

20 июля 1998 года, госпиталь св. Мунго

Носик белого фарфорового поильника утыкается в плотно сжатые губы Северуса, с которым мне во время последних дежурств приходится каждый раз выдерживать нешуточную борьбу, чтобы уговорить его поесть. Сменяющий меня Руперт куда как менее деликатен, и при отказе больного от пищи просто зовёт сестру и отдаёт ей распоряжение кормить несговорчивого пациента через зонд.

— Это куриный бульон, мистер Снейп, — призвав на помощь всё своё самообладание, произношу я. — Он очень полезный и вкусный. Гораздо лучше пресной каши и диетических супов с госпитальной кухни. И уж точно приятнее той белковой смеси, которой вас пичкают по распоряжению доктора Остина.

Ноль реакции. Тонкие синеватые веки опущены. Никакого движения, жеста, слова. Кожные покровы холодные, как у начавшего остывать покойника. И немудрено — Северус словно нарочно истязает себя недоеданием и не позволяет своему организму восстановиться, лишая его необходимых сил.

— Вы можете сколько угодно игнорировать меня, но вам всё равно нужно питаться. Я не хочу идти на крайние меры и кормить вас через зонд. Вы же сами знаете, насколько это неприятная и неэстетичная процедура… Умереть от голода здесь вам всё равно никто не позволит. Вас переведут на парентеральное питание, как раньше. Но вы же не безнадёжный больной, чтобы прибегать к такому способу! Если бы вы так не издевались над собой, то ваше состояние сейчас было бы гораздо лучше… Вам следует больше слушаться целителей, и тогда вы совсем скоро окрепнете настолько, что сможете садиться без посторонней помощи и, может быть, даже осторожно вставать с постели... Нужно не лежать трупом и не множить вокруг себя энтропию, а постепенно приучать себя двигаться, возвращать телу былую активность. Пожалуйста, я очень вас прошу, не упрямьтесь…

Я поднимаю повыше изголовье больничной кровати, чтобы придать больному полусидячее положение. Он открывает глаза. Зрачки неразличимы на фоне радужной оболочки. Пустой, ничего не выражающий взгляд сквозь меня. Так могла бы смотреть тряпичная кукла, у которой вместо глаз пришиты пуговицы. Но его губы, дрогнув, разжимаются.

Уступка? Желание, чтобы я поскорее оставила его в покое?..

Я подношу поильник ближе, чуть наклоняю его, следя за тем, чтобы тёплая жидкость с микроскопическими вкраплениями янтарного жира не пролилась мимо рта и не запачкала кожу и постельное бельё. Он слегка подаётся вперёд и делает несколько глотков. Острый кадык ходит туда-сюда на его тощей, покрытой гипертрофическими рубцами шее, с которой лишь недавно сняли повязки.

Он ещё слаб настолько, что любые самостоятельные движения оказываются для него чрезмерными: я вижу, как на его лбу выступает обильная испарина. Промокнув её мягкой тканью, я даю Северусу немного передохнуть.

— Вот так… Очень хорошо, сэр. Я сейчас редко вожусь на кухне, и поэтому мне было бы чрезвычайно обидно, если бы мой труд пропал даром, а это всё, — я приподнимаю поильник, — пришлось бы вылить.

Короткое замешательство. Он смотрит на меня, царапает взглядом, который на мгновение из безучастного становится растерянным. Но проявление эмоций тут же сходит на нет — как будто зажгли и сразу же потушили лампочку. Северус всем видом демонстрирует, что я имею дело только с его физической оболочкой, в то время как он сам находится где-то далеко отсюда.

Разумеется, я для него всего лишь досадная помеха. Женщина, которая нервирует его тем, что не даёт полностью уйти в себя, тормошит, подвергает неприятным и часто болезненным медицинским манипуляциям, касается его тела, провоцируя вспышки неловкости и, как следствие, дальнейшее отторжение. Я сейчас как рубчик на простыни, который, будучи почти незаметным, может стать невероятно раздражающим для человека с чувствительной кожей.

У спортсменов есть понятие «неудобный соперник». Тот, кто имеет психологическое преимущество, за счёт которого оказывает дополнительное давление и побеждает. Я для Северуса такой же неудобный человек, потому что многое знаю о нём и видела его в ситуациях, о которых он предпочёл бы не вспоминать. Сложно быть живым воплощением чужих ошибок. Свидетеля всегда хочется сплавить с глаз долой. Но выбирать мне не приходится.

…Мой пациент вновь надевает на себя маску безразличия, опускает ресницы и с выражением обречённой покорности открывает рот. Удивительно, но в этот раз он выпивает весь бульон без остатка, после чего устало откидывается на подушках и тяжело переводит дыхание. То ли действительно голод наконец-то взял своё, то ли Северус решил, что внять моим уговорам и съесть домашнюю пищу — меньшее зло, чем снова иметь дело с насильственным кормлением.

Я вытираю его губы, поправляю на нём одеяло. И гадаю, насколько ещё хватит его озлобленной решимости игнорировать весь белый свет и медленно убивать себя абсолютным равнодушием к своей судьбе. Его упрямый характер не терпит компромиссов. Если он что-то решил, то будет педантично выполнять все пункты составленного плана, не обращая внимания на издержки. Я уважаю чужую принципиальность, но не тогда, когда она идёт рука об руку с глупостью и мальчишеской бравадой.

Комплексный посттравматический синдром — грозный враг. Больным с таким диагнозом не меньше лекарств необходимы хорошие, яркие впечатления, положительный настрой, желание вернуться к прежней деятельности. Их эмоциональное состояние напрямую влияет на частоту, тяжесть и продолжительность приступов боли. Этот опасный и коварный недуг, увы, побеждают немногие пациенты. Причём не самые стойкие, а, как ни парадоксально это звучит, самые счастливые, увлечённые в обычной жизни люди. И ещё, пожалуй, осознающие свою ответственность за близких, любимое дело. Они превозмогают последствия травм и продираются через изматывающую боль ради того, чтобы стать прежними и не позволить обстоятельствам уничтожить их чувство собственного достоинства.

Северуса даже самый убеждённый оптимист не назовёт жизнелюбом. Более мрачной и закрытой личности я на своём веку ещё не встречала. Он как кантовская «вещь в себе», которую невозможно постичь ни априори, ни апостериори. Таинственный и неприступный, как хранилище Гринготтса, с душой, защищённой от вторжения сотней надёжных замков, от которых имелся ключ только у Лили Эванс... И всё же вопреки всему я верю, что Северус тоже сможет победить болезнь. Если, конечно, перестанет убивать себя и найдёт стимул жить дальше…

Иногда мне кажется, что ему было гораздо легче, когда он находился под воздействием морфина и был поглощён галлюцинациями. Обычный сон стирает границы, позволяя невозможному и желаемому ненадолго сбыться. В то время как бред выворачивает любой смысл наизнанку, препарирует мысли человека, безостановочно плодя уродцев вместе с вывихнутым сознанием. И даже после возвращения из этого состояния мозг ещё некоторое время напоминает кисель, пока окончательно не отделит реальность от её воспалённого подобия.

Получив дозу наркотической эйфории, Северус был по-своему счастлив, потому что снова видел Лили. Звал её, разговаривал с нею. Не понимая, что это всего лишь болезненная иллюзия, наверняка надеялся на понимание или пытался вымолить у неё прощение за то, что совершил… Состояние бреда вытащило наружу то, что всё это время жило в его мыслях и не могло прорваться, жестоко подавленное волей.

…А если бы беда с Северусом случилась раньше — ещё до того, как в дождливый октябрьский день в дом к Поттерам вошла смерть? Готова ли была Лили увидеть его таким — беспомощным, искалеченным, слабым? Рискнула бы прийти в госпиталь, несмотря на недовольство Джеймса, который вряд ли добровольно отпустил бы свою жену к своему школьному неприятелю, пусть и прикованному к постели? Детские обиды живучи даже во взрослом возрасте… И смогла бы она, рискуя ссорой с ним, настоять на своём, чтобы здесь, в палате, сутками сидеть у кровати Северуса, держать ладонь бывшего лучшего друга в своей и настойчиво звать его из небытия обратно в жизнь? Не испытывая ни капли брезгливости, ухаживать за ним, подменяя сиделок и понимая, что лишь её руки он сможет принять, и только их прикосновения вызовут у него благодарность, а не смущение и стыд?

Смогла бы Лили сделать всё это — пусть не ради любви к нему, но во имя прежних безмятежных лет, которые они провели вместе детьми? Мне почему-то кажется, что её природная отзывчивость преодолела бы давние разногласия. Да и разве есть на свете более благородная цель, чем спасение человека? Подарить ему шанс круто изменить свою жизнь, которая сама по себе исключительно рациональная штука. Она не терпит пустоты, крутит лотерейное колесо и заполняет лакуны тем, что выпало — делом, встречей, работой, целью, новыми отношениями или надеждой.

И сейчас для этого я делаю то, что должна. Пытаюсь сберечь Северуса для этого мира и, возможно, сохранить его для неизвестной мне женщины, которая однажды сумеет приблизиться к нему настолько, чтобы он смог её принять, ощутить в ней потребность, привязаться. Потому что душа, какие бы цепи на неё ни пытались навесить, устаёт от постоянного одиночества и рано или поздно поднимает против него бунт.

Но чтобы это произошло, мне приходится с боем отвоёвывать каждый новый день для своего пациента у его апатии. Хотя я и прекрасно понимаю, что настоящее для него превратилось в бесконечный день сурка. Сейчас перед его глазами застыла одна-единственная унылая картина: стерильная пустота больничной палаты, опостылевшие лица сиделок и целителей, среди которых самое назойливое и неприятное принадлежит мне самой…

3 августа 1998 года, госпиталь св. Мунго

— Где моя палочка, миссис Макдональд?

Голос звучит неуверенно, тихо и хрипло. Не так, не так задают подобные вопросы, когда ответ нужен мгновенный и абсолютно правдивый. Не так!..

Жёсткий, почти осязаемый луч утреннего солнца бьёт в больничное окно. Режет глаза. Кто бы догадался штору поправить? Сам догадался, без меня. Очень уж это… унизительно — просить. Особенно — её.

Чистое лицо с правильными классическими чертами. Участливое, тревожное, усталое. Толстая медная прядь чуть выглядывает из-под несуразного медицинского чепца… Почему у всех целителей Мунго такая нелепая, тошнотворного жёлто-зелёного цвета униформа?..

Ей не идёт этот цвет. И ей… давно пора отдохнуть. Осунулась, даже вроде бы подурнела. Она уже по инерции ходит за мной. Я — беспомощный полутруп, вызывающий только жалость, меня невозможно считать личностью.

Невозможно…

…В бреду можно «видеть» черта в ступе. Особенно, если в качестве обезболивания получаешь весьма качественную Opium tincture papaver.

Скорее всего, не было здесь никакого Поттера.

Скорее всего, дракклов очкарик не вламывался в мою палату, не бухался в нестерпимо приторном жесте коленом в паркет у моей кровати. Не звенело в моих ушах, не отдавало в виски голосом тонкой стальной струны гулкое эхо вечной мигрени — вместе с его запоздалым, таким ненастоящим «спасибо».

С чего это ему такой ерундой страдать?

Я просто хотел, чтобы рано или поздно до мальчишки дошло, почему он жив и победил.

Хотел, чтобы однажды это «спасибо» прозвучало. Искренне и непринуждённо.

Вот мне и привиделось. Это слово не могло прозвучать нигде, кроме как в моих галлюцинаторных видениях. Сын Джеймса — и благодарность. Не бывает!

Это все боль, бред и опиум…

Но почему правая кисть помнит мягкое покалывание в кончиках пальцев, под которыми разливается привычное сухое тепло?

Помнит, как истончившаяся, будто пергаментная, кожа ладоней чувствовала фактурный резной рисунок с гладким и твёрдым полированным кольцом, делящим рукоять волшебной палочки на две половины — точно посередине.

Поттера, может, и не было. А палочка — была. Впервые с того момента, как я выронил её на грязные некрашеные доски в Воющей хижине…

Это то, что никакому наркотику не под силу нарисовать.

— Вы, несомненно, в курсе, где моя палочка…

— Разумеется, у меня, мистер Снейп.

— Не в госпитальном сейфе?

— С чего бы ей там быть? Пациент не признан умалишённым, не осуждён, не находится под юридическим ограничением прав...

— Я чего-то о себе не знаю, доктор?

Лёгкая, янтарно-солнечная в назойливом луче рука, заметно похудевшая за последние недели, замирает в воздухе. Мутноватая коричневая капля сложного зелья срывается с края фиала и расплывается на безукоризненной белизне простыни. Капиллярный эффект натуральных волокон мгновенно растягивает крошечную дозу жидкости в горный остров причудливой формы, окаймленный широкой полосой, как песчаными пляжами…

— Вы не знаете того, что в отношении вас Отделом Магического правопорядка возбуждено уголовное дело. Я не хотела говорить об этом раньше времени, но коль скоро вы сами спросили... Вашу палочку уже хотели конфисковать представители аврората. Я не решилась её отдать, чтобы не сделать хуже вам. Я ничего не смыслю в вопросах следствия, судопроизводства и работы с уликами. Поэтому пока они её просто... не нашли. Но не думайте, что я верну её вам по первому требованию.

— А почему бы вам её не вернуть? Почему? Это моя... собственность в некотором роде.

— Сейчас разумнее не держать палочку на виду. К вам со дня на день придут с вопросами.

— Дело, говорите?.. Если в госпиталь поступает подследственный, мракоборцы ставят у его палаты сторожевой пост или хотя бы купол контрольных чар...

— Сторожевой пост действительно есть. Чуть дальше по коридору. А в первые дни вашего пребывания в Мунго мракоборцы сидели прямо напротив двери в реанимационную палату. Однажды они даже потребовали произвести перевязку в их присутствии, чтобы подтвердить наличие у вас метки, как знака принадлежности к преступному магическому сообществу.

— Уж не хотите ли вы сказать, мэм, что вам удалось выставить славных воспитанников Одноглазого Моуди и Крауча-старшего из комфортабельной палаты в длинный, скучный, пронизанный сквозняками коридор?..

Взгляд из-под точёных темно-каштановых бровей. Долгий, пристальный… Нежный?..

— В Департаменте Правопорядка уверены, что вы со дня на день… скончаетесь. А пациент при смерти не может сбежать или продолжить противоправные деяния. И только этой их уверенностью объясняется то, что временами надзор за вами ослабевает.

— Правильно. Не отдавайте меня злым и нехорошим мракоборцам… А то Магической Британии придётся туго без идиота Долиша, формалиста Праудфута и тюленя Сэвиджа… А вот палочку мне верните. Она моя.

— Вряд ли это целесообразно, мистер Снейп…

— Значит, не отдадите?

— Нет. Не отдам. Ни вас — аврорам, ни палочку — вам.

— Авантюристка…

Она невозмутимо пожимает плечами. Или передёргивает в отвращении?..

— Скажите уж, как тогда — дура гриффиндорская. Но однажды вы уже пытались навредить себе. Настолько, что вас снова едва удалось спасти.

— У меня здесь нет свободы…

— Есть. Свобода жить, получать медицинскую помощь, не мучиться или мучиться, по возможности, редко, и окрепнуть настолько, чтобы сделать выбор, когда будет нужно.

— Тогда — палочку!

— Нет. Я не могу выполнить вашу просьбу. Ради вашего же блага. Я опасаюсь, что вы испортите статистику Руперту, если снова придётся выводить вас из торпидного шока или купировать кровопотерю.

— А вам не приходило в голову, что большинство палочек с сердечной жилой дракона безукоризненно верны своему владельцу и не могут причинить ему вреда?

…Брови взлетают к зелёной тесьме, обрамляющей форменный чепец. Чересчур высоко, делано. Вот актриса!..

— А разве я сказала, что вы собираетесь причинить вред себе? Вам под руку может попасться, например, кто-нибудь из мракоборцев, и вы значительно усугубите своё нынешнее положение в глазах закона. И вообще, почём мне знать, что за мысли гнездятся сейчас в вашей голове? Если вы хотите поскорее заполучить обратно свою волшебную палочку, вам придётся, во-первых, начать нормально есть. Во-вторых, не отказываться от лекарств. В-третьих, вместе с нами подумать о том, готовы ли вы на новые хирургические меры. Вам надо сначала окрепнуть, чтобы ни ваше физическое, ни психическое состояние ни у кого не вызывало опасений. Вот тогда с чистой совестью я верну вам вашу собственность. А до той поры считайте, что вы сдали её на надёжное хранение. Как в банк Гринготтс.

Сколько заботы, Мордред её побери…

— Чтобы моё психическое состояние не вызывало сомнений? А у вас, стало быть… вызывает? З-забавно. Особенно — с учётом того, что проверить это для вас дело... двух минут. Не хотите ли погостить под моей черепушкой? И ведь это будет не первый визит... Но сейчас, по крайней мере, я на это согласен.

— Спасибо за любезное приглашение, сэр, но... нет. Вам сейчас противопоказано ментальное вторжение и связанные с этим способом добычи информации издержки.

Поняла, что я её попросту убалтываю в попытке исподволь навязать свою волю как обоюдное, устраивающее всех решение?.. Ну-ну…

— П-подумать только… Какая щепетильность… по поводу ментальной неприкосновенности… уголовного преступника…

Она замирает — буквально на мгновение. Мордред, сколько тревоги в глазах!.. Но надо отдать ей должное, тролль побери! Голос практически не изменился.

— Вам виднее, кем вы для себя являетесь…

«Тебе виднее, мальчик мой, потерпит ли твоя душа ущерб от того, что ты поможешь старику покинуть мир, чтобы избежать боли и унижения…»

В Великобритании ассистированный уход из жизни вне закона. В том числе — и по ту сторону Барьера Секретности. Но мне, конечно, виднее, как выполнять обязанности, не обладая при этом правом выбора...

Избавиться от боли и унижения… От того, из чего сейчас полностью состоит моя собственная жизнь. Закон бумеранга как он есть, да, директор?..

— Для меня вы пациент, о благе которого я, как целитель, обязана заботиться.

…О чём она? О моем благе, значит.

— П-послушайте... Я где-то слышал, что лучшие результаты в вашем... целительском… деле достигаются, если маг-медик и пациент... хоть сколько-нибудь доверяют друг другу. А вы сначала... обманываете меня... теперь сами изволите во мне сомневаться… Видимо, я действительно схожу с ума, если так теперь выглядит... моё благо.

Понимает ли она, что оскорбляет меня своим отказом? Нижайше клянчить у неё о том, что было моим с середины августа 1971 года и по сей день...

— Вы вольны не доверять мне. Для вас это не будет чем-то новым и чрезмерным.

В прозрачных глазах — колкие тонкие льдинки… Решимость и … недомыслие.

Гриффиндор!..

— Вы, видимо, лучше меня знаете, был ли у меня повод вам доверять.

— Я не претендую на то, чтобы стать вашей душевной поверенной. Повторяю, я со-жа-ле-ю о том, что вынуждена вам отказать. Но у меня есть на то свои резоны.

— А ничего, что у меня — свои?..

Шрамы от уха до плеча не дают полноценно повернуть голову влево. Но надо попробовать. Разговор завершён, вопрос оставлен без ответа… Больно. Но хуже назойливой тянущей боли, из-за которой каждое слово прорывается наружу сквозь плотную завесу живого огня в гортани — это… ненависть?

Что она позволяет себе, в конце концов!

— Извольте… пригласить ко мне… начальника отделения, мэм!..

— Ваше право!

Давно мёртвая, а возможно, и с момента постройки госпиталя не использовавшаяся в качестве отопительного прибора крохотная печь-голландка — всего лишь средство внутренней связи в огромном здании…

Интересно, а к городской каминной сети она подключена?..

Тонкие пальцы, которые каждый день приносят мне покой, невозмутимо отправляют в тёмное жерло под изящной изразцовой плитой щепотку зелёного пороха.

— Приёмная старшего целителя? Мисс Альдерманн, пациент из пятой палаты требует встречи с руководством. Не посмотрите ли, господин Сметвик у себя?.. Готов поговорить? Прекрасно, можно прямо сейчас...

Резкий, пожалуй, слишком резкий поворот ко мне. В глазах — два мёртвых осенних озера.

— Мистер Снейп, целитель Сметвик будет здесь с минуты на минуту.

— Спасибо, мэм… Оставьте меня… если не трудно.

Молчит и не трогается с места. Я не имею права даже на пару мгновений одиночества?

…Зачем я с ней так?

Она ловила каждое моё дыхание, откликаясь на малейшее изменение состояния истерзанного болью тела. Она разогнала всех палатных сестёр, оставив в помощницах лишь многоопытную старушку Торсон, и сама выносила за мной судно, перестилала постель, меняла холодные компрессы и заскорузлые от крови повязки. Она не спала и не ела, беспокоилась, наверняка принимала какие-то стимуляторы, чтобы продержаться очередную ночь… Дипломированный токсиколог в роли старушки-сиделки…

Ничего... Отныне этому ненормальному положению придёт конец. Она получит возможность отдохнуть. И сделаю это я… Сам. Если мне отказывают в праве проявить свою волю иначе…

Тот, кто имел право решать за меня, жить мне или умереть, сам давно покоится в белом гробу, в тихом и прекрасном саду на школьных задворках, не забытый и все еще влияющий на события моей жизни. И я ещё буду официально осуждён за его смерть.

За моё преступление…

Особенная часть английского уголовного права характеризуется чрезвычайным обилием и запутанностью источников. Смертную казнь за убийство по обе стороны Барьера приостановили исполнением, когда мне было пять лет. И совсем отменили в год, когда я встретил Лили. Формально не отменены лишь статуты закона, говорящие об ответственности за измену государству, пиратство и бандитизм. А также за поджог королевских домов…

Так что быстро и наверняка закон меня не прикончит. Или все-таки есть шанс?

Я не поджигал Кенсингтонского дворца. И Букингемского — тоже…

А вот государственная измена… Волдеморт предпринял попытку переворота — и даже на какое-то время преуспел. Если сознаться, что я был в курсе его планов… За уши притянуто, разумеется, но… Дракклову Блэку хватило истерики с воплями «это я, я во всем виноват!» — и суд без обиняков отправил его на пожизненную отсидку. Даже Веритасерумом не напоили — зачем? Чистосердечное признание — королева доказательств…

За бандитизм меня, пожалуй, тоже можно привлечь... Дохлая бледная змея на безжизненной руке, уже почти не отличимая от тусклых вен под истончившейся кожей, станет достаточным доказательством членства в самой одиозной из магических банд. Адепт террора… Почему бы и нет? А в свободное от планирования налётов и поджогов время я почём зря отрывался на невинных полукровных и магглорождённых школьниках. Симптоматично, однако… Но впечатление на суд это должно произвести…

Да, на это и будем уповать. Убийца, член террористической банды, участник государственного переворота. Визенгамот достаточно старомоден, чтобы вспомнить о древнем законе, который в данном случае един для граждан Королевства — и для магов, и для симплексов...

А если не решится, то на поцелуй дементора я все равно уже набрал… И что потом? Впрочем, неважно, мне ведь будет уже всё равно.

А ей?..

Мордред и Моргана, почему я вообще об этом думаю? Если то, что я собираюсь сделать сейчас, не будет ею правильно понято…

Я пошёл на невероятное унижение, обратившись к ней с просьбой о палочке. Моей палочке, заметим… Но она сочла за благо решать за меня.

Сметвик задерживается? Полноватый, краснощёкий, непременно приветливый, постоянно невозмутимый, с тихим, елейным голосом, с нелепой, но милой манерой притягивать к себе собеседника за пуговицу…

А ведь он, наверное, будет на её стороне. Корпоративная солидарность целителей — это раз. Личная симпатия к умной женщине и безотказной сотруднице — это два…

…И надоест мне до икоты за две минуты разговора. Не дать ему рассыпаться в приветствиях, попытках подбодрить и выражениях надежд на скорую поправку! Сразу решить всё, одним словом, как секущим заклятием, отрубить себе пути к отступлению.

Потому что совсем не такого исхода я на самом деле хотел…

— Доброго дня, господин старший целитель. Прошу предоставить мне самопишущее перо и пару листов пергамента.

— Здравствуйте, мистер Снейп! Рад видеть вас в сознании. Я всегда говорил, что грамотное сочетание традиционных методов лечения и практик симплексов…

— …Да, прошу засвидетельствовать, что в данный момент я нахожусь именно что в сознании, вне воздействия сильнодействующих обезболивающих снадобий и притупляющих умственную деятельность зелий. И выражаю свою волю самостоятельно, без принуждения.

Наверное, самая длинная фраза, которую мне со второго мая удалось выпалить одним духом, связно, без одышливых пауз, хрипов и захлёбываний. Больно… Плевать. Для петли эта шея уже вполне годится…

Мэри, Мэри, и что вам стоило просто сказать мне «да»?.. Сказать… хоть что-нибудь, кроме того, что вы мне сказали?

Старый целитель удивлён, но не подаёт виду. Не стирая улыбки с полного, ширококостного лица, осторожно отворачивает моё одеяло. Тонкая самшитовая палочка с изогнутым, стёртым до лаковости концом плывёт над повязками, над глупым госпитальным одеянием на тесёмках, над исхудавшими от отсутствия нагрузки, нелепо вытянувшимися конечностями…

— У вас пульс учащён — при низком давлении… Субъективные жалобы будут?

— Исключительно объективные, господин старший целитель.

— Ну, с этим я поспорил бы… Вас, как будто, слегка лихорадит?

— Прохладно. Вернёте на место одеяло — и я согреюсь...

Почему я пытаюсь поймать за спиной старого целителя её взгляд? Остановившийся, напряжённый, немигающий…

Прощайте, доктор Макдональд. Вы предпочли мою палочку в своей тумбочке в ординаторской, а не мою руку в своей руке. Видит Мерлин, если мне понадобится колдовать, я вспомню пару беспалочковых инкантаций… И не буду чувствовать себя настолько же беспомощным, как Малфой, когда его тростью с секретом завладел Тёмный Лорд.

Палочка Сметвика зависает в паре дюймов от моего лица.

— Пожалуй, я могу констатировать, что вы в здравом уме и доброй памяти.

— Благодарю.

— За вами отлично ходят. Постель заправлена идеально, пролежней можно не опасаться, повязки в порядке и почти не мокнут, катетер чист… У нашей мисс Макдональд умелые руки.

…Руки, которые больше не перевяжут, не сменят компресс, не подадут лекарство, не сожмутся до побелевших ногтей в отчаянии, чтобы через мгновение снова осенять, согревать, дарить надежду. Гасить боль, которая выжигает меня изнутри…

Она смотрит…

Правая ладонь почти автоматическим и довольно резким для моего положения жестом цепляет край простыни и натягивает его сбоку, насколько возможно. Получается плохо, но хоть что-то...

— Для чего вам это понадобилось, мистер Снейп?

— Одеяло? Ну, вы, как будто, закончили осмотр, а меня лихорадит… Перейдём к делу, доктор. Активируйте, пожалуйста, перо, а то я тут… ноль без палочки, понимаете ли… Итак, приступим. Находясь в здравом уме и твёрдой памяти... Я, Северус Снейп... официально отказываюсь от применения в качестве противоболевого... лекарства Extractum opii и иных производных opium poppy. И требую... прекращения введения любых зелий, тинктур... и составов, содержащих этот крайне нежелательный для меня компонент... Решение свое обосновываю тем, что... находясь под следствием, несмотря на... понесённый ущерб здоровью, намереваюсь отвечать... на вопросы дознавателя самостоятельно, участвовать в очных процессуальных... действиях и нести ответственность... как дееспособный подданный Британской Империи.

Лёгкая тень в казённом лаймклоке чуть покачнулась за спиной старого целителя… Предупреждая её возражения, Сметвик поднимает руку… Как от мухи отмахнулся… А я чем лучше?

— Дайте... документ и обычное перо… Подпись я поставлю сам.

Я подписываю пергамент, не глядя на него — куда ткнули.

Перо падает на безупречно-белые простыни, оставляя цепочку медленно расползающихся вширь чернильных пятнышек.

Я закрываю глаза.

Дело сделано... Страшно, конечно. Но... попробуйте теперь заявить, что за меня принимает решение мутно-опаловая жидкость, которая так вожделенно таяла под поршнем шприца, унося в абсурдный мир видений и не давая двинуться рассудком.

Палочку мне не вернут, разумеется. Ради моего же блага…

— Мисс Макдональд, нужно будет внести коррективы в план лечения — в той части, что касается применения обезболивающих средств. Ненаркотические составы, возможно, наложение рук, локальное охлаждение, успокоительные и снотворные препараты...

В госпитальные высокие окна льётся мёртвый, безучастный свет. Односложные ответы на текущие вопросы — вот максимум, на что теперь могут рассчитывать медики. То, что они делают с моим телом, пусть делают. Это лишь физическая оболочка. Меня как личности для них все равно уже нет, словно приговор уже прозвучал и приведён в исполнение.

…Дементоры любят тех, кто многое пережил. Поцелуй будет… искренним. Опять же, привычка к агедоническому мышлению сделает свое дело — я не стану сопротивляться этому ходячему порождению энтропии даже на интуитивном уровне.

Дементора изгоняет патронус и… неплохо сдерживает окклюменция. Правильно выставленные ментальные барьеры не позволяют невидимым липким щупальцам разворошить сознание и выжрать из памяти все самое яркое, чистое, драгоценное. Хороший окклюмент может стать для дементора практически невидимым.

Агедония. Неспособность извлечь из-под плотного слоя потерь и разочарований полузабытое ощущение счастья. Помнится, несравненная Поппи Помфри как-то попыталась припечатать меня этим словом, звучавшим в её устах почти как безнадёжный диагноз…

Агедония станет моим спасением. Я просто потеряю сознание раньше, чем безглазое плоское лицо прильнёт ко мне зловонной ямой своего ненасытного рта.

Прости меня, Лили, но в последний миг осознанного существования я не стану думать о тебе. Твоя тень и наша общая память не станут добычей зловещего стража.

…Через неделю, с трудом преодолев границу между грёзами и явью после ударной дозы снотворного, я обнаруживаю в пустом стакане на тумбочке мою палочку.

15 августа 1998 года, госпиталь св. Мунго

У предательства — тысячи лиц. И десятки тысяч имён.

Возлюбленная, которая завела интрижку с другим. Учёный, опубликовавший данные твоего эксперимента под собственным именем. Бухгалтер, укативший за границу с деньгами всей фабрики и оставивший тебя беседовать с инвесторами и кредиторами. Воин, который перешёл на сторону врага. Маг-целитель, пробивший все барьеры в сознании умирающего своей откровенностью, чтобы потом солгать…

Я сам предатель, я знаю.

Мэри Макдональд всего лишь хотела, чтобы я не загнулся сразу. А для этого нужно было, чтобы я считал, что Поттер мёртв, а Тёмный Лорд — жив.

— Это был … только бред. Вы победили, Северус.

Злосчастный номер «Daily Prophet» бесшумно соткался из стерильного воздуха больничной палаты и снова повис перед глазами…

— Я люблю тебя! Люблю! Не смей умирать!.. Ты погубишь свою дочь!

Честное слово, доктор Макдональд, вы — как этот злосчастный очкарик… Избранный! Он тоже не понимал и, похоже, так и не понял, что одно его присутствие вызывало постоянную, непрекращающуюся острую душевную боль. Потому что вы даёте надежду, которой нет.

…Разве тем, кого любят, лгут, доктор Макдональд? Разве ими манипулируют? «Как хорошо, что вы есть у меня, Северус…» У старика хотя бы высокие цели имелись… А вы даже не сочли нужным спросить меня, нужна ли мне жизнь одинокого безнадёжного инвалида. Пока во мне была надобность — я был функцией. Инструментом осуществления большого стратегического плана. Что-то вроде хорошего надёжного ножа, который всегда должен быть в кармане любого путешественника. Сэндвичей к завтраку накромсать, срубить ветку для шалаша, покрошить наперстянку в яд или в лекарство, выпустить каплю крови во время тайного ритуала, отбиться от разбойника или от дикого зверя. Зарезать врага или самому зарезаться, если стало тошно жить…

Но ни один бродяга не станет разговаривать со своим ножом, доверять ему тревоги своего сердца, любить его или даже просто уважать. Незачем. Ведь нож — это просто вещь.

А теперь и нож сломан, и враг повержен, и путь окончен...

Вот этот нелепый бородатый молодой человек в официальном мундире, мешковато сидящем на рано погрузневшем торсе, поможет мне больше, чем все премудрые маги-целители госпиталя Святого Мунго вместе взятые.

Он не даёт лекарственных зелий, не делает перевязок, не держит холодных компрессов на отчаянно горящих ранах, не устанавливает звонкого купола согревающих чар над постылой постелью. Он просто задаёт вопросы.

— Признаете ли вы, Северус Снейп, что с 1978 года состояли в преступной темномагической организации, именующей себя «Пожирателями смерти»?

— …Да.

— Признаете ли, что в 1980 году в питейном заведении «Кабанья голова», принадлежащем волшебнику Дамблдору Аберфорту Персивалю, подслушали часть предсказания Трелони Сивиллы Патриции о том, что в некоей семье родится ребёнок, способный победить злонамеренного мага Риддла Томаса Марволло, самопровозглашённого лорда Волдеморта?

— Да.

— Признаете ли, что именно вы передали означенному Риддлу содержание услышанного во всех подробностях предсказания, чем спровоцировали его на двойное смертоубийство и обрекли на сиротство малолетнее дитя?

— Да.

— Признаете ли вы, что в 1997 году по наущению того же Томаса Марволло Риддла, самопровозглашённого лорда Волдеморта, убили директора школы Хогвартс Альбуса Дамблдора, причинив ему смерть непростительным заклятием?

— Да…

— Готовы ли вы понести за вышеозначенные деяния всю полноту ответственности перед Магическим сообществом Великобритании в соответствии с действующим законодательством?

— Да.

— Имеете ли вы причины для соискания снисхождения?

— Нет.

— Требуется ли вам адвокат?

— Нет.

— Доверяете ли вы какому-либо третьему лицу представлять себя в ходе следственных действий в связи с тяжёлой болезнью?

— Нет…

Потрёпанное совиное самопишущее перо с еле слышным скрипом танцует над пергаментом. Я смотрю мракоборцу в одутловатое, красное лицо. Дознавателю Саймону Сэвиджу мучительно хочется закурить. Хочется, чтобы все эти досадные формальности как можно быстрее закончились. Его большие влажные карие глаза похожи на собачьи… Верный пёс Кингсли Шеклболта, честный служака… А он, пожалуй, не любит свою работу!

— Профессор, вы в состоянии сами подписать протокол?

— Для вас — всё еще профессор, мистер Сэвидж?

— Ну, вы ведь у нас тоже вели… И у меня, и у Тонкс, и у Джонни Долиша… Мы с Хаффлпафа, восемьдесят четвёртый год поступления, помните?

— Еще бы... Среди вас… только Дора Тонкс и стоила чего-то у горелки с котлом… Признайтесь честно, господин дознаватель… не видать бы вам отличной оценки на СОВ, как ушей камуфлори… если бы вы не содрали у девочки всю контрольную.

Он краснеет и отводит взгляд. Бороду отрастил, а в душе остался все тем же недалёким школьником…

Когда чудо становится повседневностью, дети разучиваются взрослеть. Волшебнику нужно пережить немало потерь, чтобы расстаться хотя бы с частью детских иллюзий.

— Я имею поручение изъять вашу волшебную палочку для экспертного исследования произведённых с её помощью инкантаций, которые могли использоваться злонамеренно.

— Возьмите на тумбочке, в стакане.

Самопишущее перо оживает вновь, танцует, колышется, скрипит. Сэвидж диктует расписку об изъятии. Заключает длинный, вытертый на рукояти чёрный шток в стеклянный контейнер, от которого так и фонит чарами защиты и блокировки. Опечатывает. Неуклюже сует в бездонный мятый карман. С этой минуты палочка уже не моя собственность. Только вещдок…

— Я переговорю с вашими целителями, профессор?

— Ничего глупее не придумали?

— ?..

Недоуменный, совершенно собачий взгляд.

— Ничего не придумали глупее, чем спрашивать у меня разрешения?

Он мнётся, говорит что-то еще. Я безучастно смотрю вверх, где по безукоризненно-белому потолку от газовой лампы к углу змеится тончайшая серая трещина. Когда меня увезут из этой палаты, в ней, должно быть, начнётся ремонт…

— Есть распоряжение следственного департамента о вашем переводе в лазаретное отделение изолятора предварительного заключения. В подвал Министерства. Как подследственного. Собственно, мне надо обсудить с медиками, когда этот перевод будет возможен.

Известие не производит на меня ни малейшего впечатления. По крайней мере — на вид. Я это точно знаю. Что же, результат первого допроса меня вполне устраивает. Возможно, в тюремном медицинском блоке я получу шанс не дожить до поцелуя дементора.

* * *

— Этот чёртов мракоборец сейчас у Сметвика! — Руперт Остин вваливается в ординаторскую разъярённым медведем. — Он там плетёт что-то несусветное о необходимости строгих мер пресечения к пожирателю смерти… Мэри, аврорат хочет забрать твоего Снейпа в тюрьму.

Мэри Макдональд медленно открывает глаза. Обмякшее в недолгом сне на узкой жёсткой кушетке тело в первые минуты после пробуждения отказывается повиноваться. Из-под лаймклока, небрежно наброшенного, чтобы не просквозило во время недолгого отдыха, смешно торчат так и не снятые мягкие туфли без каблуков. Из-под медной чёлки, упавшей на сонное, страшно усталое лицо с приоткрытыми мягкими губами — детский, ничего не понимающий взгляд…

— Мэри! Очнись же! Твоего пациента забирают в следственный отдел…

— Мордред побери… Как ты кричишь, Руперт… Кто забирает? Как посмели?

…Стойкая инвалидизация без шансов на восстановление — это в лучшем случае. А в худшем — смерть. Вряд ли персонал тюрьмы станет возиться с уходом за арестантом, трёх дней довольно, чтобы на казённой тюремной койке больной был с ног до головы покрыт пролежнями. При его проблемах со свёртываемостью крови инфекция даст взрывной эффект. Да, всего лишь подследственный… И за ним тянется такой шлейф сомнительных дел, что наверняка найдутся люди, которые тайно будут желать ему смерти. А что, просто и необременительно: умер от последствий тяжёлой травмы — и дело можно закрывать. И неудобного человека нет, и аврорат весь в белом.

— Аврорат, матушку его три раза через троллячье колено!.. Сэвидж попёрся ставить об этом в известность господина старшего целителя. Совещаются за закрытыми дверями, купол тишины на пол-этажа повесили… Извини, что не дал покемарить, но… сама понимаешь.

Руперт зол. Несмотря на строжайший запрет на табак в отделении, невербальным Инсендио поджигает помятую сигарету. Мэри резко вскидывается с кушетки, распахивает окно.

— Они что, с ума сошли?! Он там умрёт…

— Понимаю не хуже тебя… Всё насмарку, всё абсолютно. Но что ты предлагаешь?

— Как он?..

— Плохо. Ночью был очередной болевой криз, ты знаешь, а сейчас… опять глаза стеклянные. Смотрит в одну точку. Молчит. Полное безучастие, словно пыльным дементором из-за угла пришиблен. Даже на сестёр не шипит. Объективно: тахикардия умеренная, холодный пот, давление низкое…

— Ещё бы! Сохранять хорошую мину при плохой игре — это наше всё… Внутренне он мог бы торжествовать сейчас, потому что знает, что до конца процесса ему не дожить. Он ведь так хотел умереть! Но он не дурак и понимает, что в этот раз путь на тот свет будет сопряжён с такими страданиями, от одной мысли о которых обычный человек уже скулил бы сейчас от страха.

— Значит, опять начинается…

Побелевшими пальцами Мэри растирает виски. Тонкая ниточка мигрени звенит в голове стальной струной.

— Он все осознаёт и боится, что боль не позволит ему сохранить достоинство, превратит в тряпку. Скорее всего, шокирован не меньше нашего. Однако показать свою слабость или попросить о помощи... Ну как же! Гордость несусветная и ещё обида — на то, что не дали уйти вовремя, в беспамятстве и почти без мучений, если учитывать грозящую ему перспективу.

— Чтоб этого Сэвиджа Аларте приподняло да шлёпнуло!.. На вот, пригуби, сейчас нам понадобится все твоё самообладание.

Сладковатый запах умиротворяющего бальзама плывёт над протянутой чашкой. Мэри решительно отстраняет зелье рукой, несколько капель срываются на истёртый сотнями шагов старый паркет.

— К дракклам успокоительное, Руперт! Не до того. Это тот Сэвидж, что тогда ночью с инспектором в палате торчал и хотел посмотреть на метку Снейпа?

— Да. Ты — к Сметвику?

— Разумеется! Ты хоть и лучший друг мне, но иногда соображаешь туго, как двоечник с Хаффлпаффа. Ты со мной или так и будешь ворон ловить и ждать, пока сюда за Северусом явится тюремная бригада?

— Только не спали там дознавателя взглядом, а то вместе в тюрьму поедем. И нас там в разные камеры засунут...

Кабинет старшего целителя действительно отгорожен от всей остальной больницы невидимой тугой капсулой заглушающих чар. Из-за высокой белой двери — ни звука. Руперт решительно колотит костяшками пальцев в крашеную древесину.

— Господин старший целитель, разрешите войти! Вопрос не требует отлагательства! — и, не дожидаясь ответа, который, скорее всего, всё равно не будет слышен, тычет палочку прямо в замочную скважину. — Алохомора!.. Извините, шеф! Но как лечащие врачи профессора Снейпа, мы с миссис Мэри считаем своим долгом присутствовать при этом разговоре…

Сэвидж сидит на жёстком стуле напротив целителя — там, где на приёме обычно сажают ходячих пациентов. Перед ним на столе прозрачный футляр с чёрной жёсткой палочкой, резная рукоять чуть блестит, вытертая множеством прикосновений.

— Присаживайтесь, раз уж вошли, — ворчит Сметвик, — я, вообще-то, просил временно не беспокоить… Тут ведь дело серьёзное, ребята, у нас еще никогда не забирали лежачих пациентов в следственный изолятор. Впрочем, я как раз намеревался через некоторое время послать за вами, Мэри… Доложите, пожалуйста, о состоянии мистера Снейпа. Он хотя бы транспортабелен, как вы считаете?

— В пределах госпиталя — пожалуй. И то с величайшей осторожностью, желательно — под Мобиликорпусом, без лишних прикосновений. Видите ли, вследствие неполного разрыва нервных стволов plexus cervicalis и plexus brachialis развился региональный посттравматический синдром. Его еще называют каузалгией, мистер Сэвидж. Проявляется он судорогами, параличами, контрактурой, трофическими нарушениями и сильной болью, которую почти невозможно унять ни чарами, ни медикаментами. Причём, спровоцировать очередной приступ может любая манипуляция — вплоть до самого лёгкого касания рук умелой сестры-целительницы при перевязках. Даже наркоз приносит только временное облегчение. Кстати, от использования опиума пациент решительно отказался. Видимо, не желает, чтобы во время следствия его разум был затуманен наркотическим зельем...

— Это что же, выходит, я с ним говорил, а он все это время терпел, что ли?.. — Сэвидж морщится.

Удивительно, но факт: эмпатия не чужда этому суровому на вид представителю правопорядка.

— Мы стараемся купировать боли, но для этого требуется почти постоянное присутствие в палате не только дежурных сестёр, но и квалифицированного мага-целителя. Уход за пациентом значительно осложнён отсутствием у него возможности активно двигаться: любая складка на простыни, сбившаяся рубаха, отсутствие помощи при смене позы в постели и слабость поражённой ядом мускулатуры неизбежно приведут к образованию пролежней.

— А что это такое? Ну, все эти контрактуры, пролежни… Я же не колдомедик, мэм…

— Контрактура — это блокировка сустава. Представьте, что вам во время купания в море свело руки или ноги. И вы не можете их разогнуть. Вот примерно так, только не на несколько минут, а постоянно… А пролежень — это язва или гнойник, образующиеся от давления ослабевшего тела на кровать. Чем дольше лежать в одной позе — тем больше таких гнойников, их надо вскрывать, обрабатывать специальными мазями, перевязывать… Кто будет этим заниматься в лазаретном блоке изолятора, инспектор? А если этого не делать, то ваш подследственный просто скончается от септического заражения — задолго до суда…

Сметвик молчит, уронив тяжёлую голову на сцепленные над столом пальцы.

— …Слушай, как тебя там? Саймон? Можно по-простому, без церемоний? — Руперт внезапно кладёт мракоборцу на плечо свою тяжёлую лапищу в реденьких желтоватых волосках.

— Ага…

— Ты Мэнксфорда знаешь?

— Ага…

— Как он? Не хромает?

— Не-а… Это вы, что ли, его тогда выхаживали?

— Мы. Заставил помаяться, смеркут перепончатый! А вы тоже хороши. Додумались тащить человека с открытыми переломами обеих ног под дурацкой самопальной Ферулой, и еще жгутами оба бедра перетянули. Без указания времени наложения! Нам едва удалось избежать тотальной гангрены! И уремии заодно... Ты что, не знал, что если во всей ноге кровь надолго перекрыть, то, как только снимешь жгут, в кровь пойдут токсины, образовавшиеся в умирающих тканях вокруг раны?

— Ну, инструктор Моуди тогда сказал, что переломы — чепуха, костероста в госпитале дадут, и заживёт. Наверное, просто хотел подбодрить раненого? А в бою… сами знаете, применяешь что попало…

— Не знаю. Не воевал… Вы своему Мэнксфорду чуть почки не отравили. Тому, кто так жгут накладывает, я самому ноги бы вырвал!..

— И в уши вставил, да? — неожиданно завершает фразу Сэвидж.

Мэри на мгновение замирает и пристально смотрит в глаза мракоборцу…

«Я вашему Питеру ноги вырву и в уши вставлю…» Пустая детская угроза, памятная то ли со школьных лет, то ли… с той самой ночи, когда два потока давних воспоминаний, её и Северуса, сливались воедино в тяжёлой тишине реанимационной палаты. С той ночи, когда она вырвала своего пациента у смерти…

— Я полагаю, друзья, что распоряжение следственного департамента, заверенное магическим факсимиле министра, имеет явно преждевременный характер. — Сметвик мягко перехватывает инициативу в разговоре. — Помещать мистера Снейпа под стражу не имеет сейчас никакого смысла…

— Более того, оно противоречит понятиям о милосердии! Если решение об аресте не будет пересмотрено, я намерена направить открытое письмо министру магии, под которым, надеюсь, подпишутся все мои коллеги. А чтобы его не «потеряли» ваши конторские души в канцелярии министерства, его копию получит «Ежедневный пророк".

Сметвик укоризненно качает головой.

— Мэри, Мэри… Надеюсь, до этого не дойдёт. Разглашать диагноз через газету — это ведь удар по врачебной этике…

— Если речь идёт о спасении жизни человека, а врачебная этика этому мешает, значит, плевать на такую этику!..

— Гриффиндор!.. — пожимает плечами старый целитель. — Впрочем, я готов поставить свою подпись под этим письмом…

— А если так уж нужно отчитаться о том, что подозреваемый пожиратель смерти надёжно изолирован от общества… Аврорат не сочтёт за труд предоставить мне, законопослушной и не запятнавшей себя ни в чём злонамеренном гражданке страны, круглосуточный доступ к пациенту? Как лечащий врач, я имею на это полное право, если только у господ мракоборцев нет тайного умысла расправиться с беспомощным человеком и не дать ему дожить до суда. Надеюсь, мы понимаем друг друга, господин Сэвидж? Кстати, лучше всего будет устроить целительский пост прямо в той клетушке, куда хотят поместить моего пациента.

Сметвик бросает короткий взгляд на Руперта, явно ища его поддержки.

— Разве этого будет достаточно, коллега?

— Не-а… — с почти неприкрытой ухмылкой ответствует тот. — У пациента на фоне посттравматического психоза такие заскоки бывают... Мы тут уже один его суицид... несколько суток кряду предотвращали. Хорошо, что он слаб, как трёхдневный детёныш книззла, а то... В общем, если поймёт, куда вы его везти собрались, сорвёт вам публичный процесс по убийству досточтимого мистера Дамблдора, как пить дать — сорвёт!

— П-психоза? — Сэвидж вскидывает брови и чешет свою бородку, — но вы уверяли, что умственно он в порядке и в состоянии отвечать на вопросы... Заторможен, правда, но это — от болезни, от слабости...

— Психотические реакции не свидетельствуют о снижении интеллекта или о неадекватном восприятии действительности, — глубокомысленно изрекает Руперт. — Мозги там на месте, словно гвоздями прибиты. А вот нервы ни к дракклу. И на то, чтобы устроить себе взрыв сердца на собственном магическом потоке, Снейпа вполне может хватить, если он не захочет отвечать на ваши вопросы. Ваш тюремный лекарь на пять минут опоздает с лекарством — и обвинять или оправдывать будет уже просто некого, а надзирателей ещё и привлекут за служебную халатность...

— И что, по-вашему, я должен ответить начальству? Что мне арестанта просто не отдали?

Руперт подмигивает Мэри, с отрешённым видом извлекает палочку и начинает... чесать её кончиком у себя в затылке, сдвигая на лоб лимонно-зелёную шапочку.

— Я вот думаю... Не совершал ли я сам в недавние времена чего-то противоправного....

Сметвик строго взирает на него.

— О чём вы, доктор Остин?

— Да вот… вспоминаю, нет ли повода меня тоже арестовать. Если бы я получил хотя бы суток тридцать административного задержания, меня приставили бы выносить утки за прихворнувшими арестантами в вашем доме предварительного заключения. И я присмотрел бы за немощным пожирателем смерти. Тогда будут шансы, что он не откинется до того момента, когда его судить станут... Послушайте, а попытка слегка проклясть представителя закона может сойти за повод ненадолго сесть? Или Риктусемпра в ваш адрес уже Азкабаном пахнет?

— Это меня, что ли, проклясть? Но зачем?

— Я сказал: больному нужен круглосуточный присмотр. Фельдшер из тюрьмы с ним не справится. А я уже и привык как-то…

— Так Снейп... опасен? Вы же сказали, он на тот свет глядит…

— Опасен. Правда, только для самого себя. Но ведь его внезапная кончина ударит по Министерству, сорвёт процесс и подпортит репутацию самого министра... Хочешь, я вызову в свидетели доктора Дорис и сестру милосердия Торсон, очевидиц попытки суицида нашего пациента?.. Они обе уж на что хладнокровны, а хорошо тогда были напуганы... Ты мне так поверишь, или я все-таки колдану сейчас какое-нибудь Коллошуу? — Руперт всё ещё не убрал палочку и, как будто между делом, в разговоре указывает ею на Сэвиджа.

— Постойте. — Мэри мягко отводит руку Остина в сторону. — Есть ещё один вариант дальнейшего пребывания больного. Это не госпиталь и не тюремная больница. Я предлагаю в качестве его размещения собственный дом. Это компромисс, который позволит соблюсти интересы всех заинтересованных сторон. Мы, целители, сможем обеспечить должное лечение и уход за больным. Аврорат же способен отрядить нескольких бойцов в качестве охраны, если думает, что Снейп настолько силён, что сможет сбежать даже в своём беспомощном состоянии. Дом просторный, стоит на отшибе, места хватит с избытком. Я даже не буду возражать против установки защитных заклинаний и антиаппарационного барьера, если будет такая необходимость.

— …Правильно ли я понял вас, мэм? Вы согласны приютить у себя подозреваемого в убийстве и патруль охраняющих его мракоборцев? — Сэвидж шокирован, хотя держится молодцом. — Но... мэм, что скажет ваша семья? Вам придётся быть при пациенте неотлучно, фактически, разделить с ним домашний арест...

— Я и так при нем почти неотлучно. Мои родители давно обосновались в другом месте, дочь учится в Америке. Дом в моём полном и единоличном распоряжении. И потом, господин Сэвидж, я давно уже совершеннолетняя, чтобы самостоятельно нести ответственность за свои поступки и не отчитываться за них перед кем бы то ни было.

— Сначала я должен справиться у вышестоящего начальства, допустимо ли подобное. И предупреждаю сразу: это полный контроль. Фактически, вы будете жить как поднадзорная Аврората — без права удалиться с территории вашего домовладения.

— Я, пожалуй, соглашусь дать вам бессрочный отпуск с сохранением содержания, — вставляет Сметвик. — В конце концов, создадим прецедент целевой командировки колдомедика на работу с особо сложным случаем...

— Благодарю вас, доктор! Я вполне осознаю все неудобства, связанные с такой... неординарной ситуацией, — в голосе Мэри звучит плохо скрываемая ирония. — Надеюсь, мне всё-таки будет разрешено изредка покидать дом, хотя бы для того, чтобы снабжать всех нас продуктами, а пациента — медикаментами? В противном случае ваш пост охраны нужно будет усилить курьерами, которые будут заниматься доставкой и обеспечивать наше автономное и изолированное от мира существование.

— Думаю, если ваша идея найдёт понимание у министра, он согласится и с необходимостью назначить курьеров. — Сэвидж уже откровенно не понимает, куда влип. — Я только попросил бы старшего целителя Сметвика изложить ваши предложения в письменном виде. Боюсь, иначе мне просто не поверят...

— Как вы намерены перевозить к себе вашего Снейпа, Мэри? С его ограниченной транспортабельностью… — Старший целитель Сметвик устало трёт рукой напряжённо гудящий лоб. — Используем нашу летающую «скорую»?

— Да, наверное. Это будет лучше, чем портал Министерства или их машина, на которой возят арестантов...

— Погоди, Мэри, — Руперт всё ещё не спускает глаз с Сэвиджа. Тот сидит как на иголках. — Помнишь случай в Уэльсе, в Байгорд-тауне?.. Ну, когда парень девятнадцати лет попал под струю из пасти валлийского зелёного? Шестьдесят процентов тела в ожогах, дракон вам — не фунт бадьяна… Мы тогда на «скорой» подлетели, я как взглянул на беднягу… Все, думаю, не довезём! Его и до машины-то левитировать страшно было!..

— Это когда ты влил ему чуть не полпинты обезболивающего, несмотря на протесты миссис Дэлтон, а потом ничтоже сумняшеся сграбастал в охапку и аппарировал?

— Ну, да… И успел, спасли... Даже без расщепов и лишнего стазиса обошлось, хотя аппарировать с больным на руках — это совершенно не по инструкции, опасно и для пациента, и для целителя… Так вот, полагаю, Снейп сейчас весит даже меньше этого юноши — тот, помнится, покрепче сложением был. Если что, я смогу и повторить, с вашего разрешения, мистер Сметвик… Саймон, да не смотри ты на меня так! В тюрьму я точно никого этим способом не повезу! Или ты все ещё смакуешь мысль арестовать и меня тоже?

Лёгкая ладонь Мэри с горячими дрожащими пальцами утонула в громадной кисти рослого реаниматора.

— Спасибо, дружище! Я всегда знала, что могу на тебя положиться.

22-23 августа 1998 года, госпиталь св. Мунго

— Миссис Макдональд!..

В палату заглядывает одна из практиканток. Она заметно взволнована.

— Что случилось, мисс Паркер?

— Доктор Сметвик послал меня сообщить вам, что в госпиталь прибыл министр Шеклболт. Он хочет лично поговорить с мистером Снейпом.

На хорошеньком лице девушки написано изумление. Она явно не ожидала, что пациент из одиночной палаты окажется настолько важной персоной, что его пожелает удостоить вниманием высшее должностное лицо в стране.

— Хорошо. Только предупредите, пожалуйста, нашего гостя, что длительные беседы с больным исключены.

О том, что в Мунго должен наведаться Кингсли Шеклболт со свитой министерских чиновников, Сметвик сообщил нам несколько дней назад. Официальная причина визита — награждение сотрудников госпиталя за проявленную самоотверженность при спасении участников битвы в Хогвартсе. О неофициальной же подоплёке я могу только догадываться. Но стремление Шеклболта увидеться со Снейпом само по себе уже о многом говорит. Вот только зачем министру потребовалось встречаться с ним именно сейчас, когда Северус находится под следствием?

Слышится нарастающий шум, и в дверном проёме появляется широкая фигура. На массивные плечи поверх парадной мантии накинут халат для посетителей. Министр негромко приказывает сопровождающему его секретарю подождать в коридоре. Поправив на обритой голове лиловую скуфейку, Шеклболт уверенно входит в палату и невольно замедляет шаг… Его глаза расширяются, когда на белоснежной постели он видит то, что осталось от бывшего директора Хогвартса.

Он наверняка рассчитывал, что после почти четырёх месяцев лечения Снейп будет в гораздо лучшем состоянии. И вряд ли ожидал увидеть вытянувшееся и словно истаявшее тело, безжизненно лежащее под казённым одеялом… Утонувшую в подушках голову, заострившееся лицо с иссиня-бледной кожей и худыми, впалыми, заросшими щетиной щеками. Он недоумённо поворачивается ко мне, словно хочет спросить, не ошибся ли палатой.

— Добрый день, министр.

— Добрый день. Полагаю, вы и есть мисс Макдональд?

— Да.

— Скажите, больной сейчас… спит? Или находится под действием лекарств?

— Он в полном сознании, сэр. Но если вы хотите с ним поговорить, имейте в виду, что у вас не более пяти минут.

Шеклболт кивает и подходит вплотную к постели. Я вижу, как он ошарашенно мотает головой, словно всё ещё не может поверить тому, что увидел.

— Мистер Снейп... Северус! Вы слышите меня?

В ответ тишина, хотя Снейп может видеть гостя сквозь ресницы полуприкрытых век и сейчас наверняка внимательно наблюдает за ним.

— Не удивляйтесь. Это его обычное состояние. Полная безучастность ко всему. Вряд ли он сделает для вас исключение, министр. Если только... вы его чем-нибудь не заинтересуете. Чем-то, что ненадолго выведет его из апатии. В противном случае, боюсь, беседы не получится.

Шеклболт переступает с ноги на ногу. С него мгновенно слетает весь его лоск победителя и хозяина жизни. Один из главных выгодоприобретателей от победы в магической войне теперь выглядит растерявшимся мальчишкой. Я ставлю рядом с ним стул, и министр, поблагодарив меня взглядом, тяжело опускает на сиденье своё большое тело. Он сцепляет пальцы рук и кладёт их на колени. Наверное, с минуту молчит — видимо, размышляет о том, какая информация может расположить к нему Снейпа. Потом, словно вспомнив что-то важное, произносит:

— Гарри Поттер намерен выступить на суде в вашу защиту.

Я замечаю, как при этих словах на почти прозрачных веках Северуса чуть дёргаются ресницы, его бледные губы кривятся, а на лице появляется и тут же испаряется брезгливая гримаса.

— Продолжайте, сэр, — негромко говорю я, стоя за спиной Шеклболта.

— Мальчик убеждён в том, что вы достойны оправдания.

Северус открывает глаза и смотрит на министра в упор с выражением презрения, которое даже не пытается скрыть.

— Он... уже давно не мальчик, Кингсли. Вполне взрослый, состоявшийся... спаситель вашего нелепого общества... не так ли?

Голос слабый, едва различимый, и поэтому министру приходится наклониться вперёд, чтобы лучше слышать своего собеседника.

— Парень странно себя ведёт, Северус. В деле есть его показания о событиях в Хогвартсе в июне 1997 года. Он утверждает, что падению директора Дамблдора с балкона Обсерватории предшествовало ваше проклятие. Свои слова Поттер уже подтвердил под присягой...

— Так и есть, Кингсли... Так и есть. Непростительное проклятие — Авада Кедавра... Пожизненный срок при отсутствии… других… отягчающих вину… обстоятельств. Сэвидж может предоставить вам мой протокол.

Министр явно растерян и не знает, как реагировать на признание, сделанное с таким безразличием к собственной участи.

— Но... на это ведь была причина, Северус?

— Была. Не отменяющая самого факта.

Тонкие губы растягиваются в подобии сардонической усмешки, а мне... становится страшно от того, что происходит. Северус умышленно топит себя, подавая прошлогодние события в максимально невыгодном свете. Он не намерен оправдываться, просить о снисхождении, выгораживать себя. Спокойно, будто говорит о погоде, сознаётся в умышленном убийстве.

Похолодев, я решительно пресекаю дальнейшие расспросы:

— Извините, министр, но отведённые вам пять минут уже истекли. Больному категорически противопоказано любое волнение.

— Да. Я всё понял... — Он поднимается со стула. — Чтобы вы знали, Снейп: у мальчика есть важная информация, которую они с Макгонагалл планируют обнародовать на суде.

В ответ на эти слова Северус, снова закрыв глаза, безразличным тоном произносит:

— Прощайте, господин... министр.

Тёмные щёки Шеклболта сереют, и он неожиданно взрывается, превращаясь из облечённого верховной властью взрослого человека в раздосадованного юнца.

— Да... пошёл ты, Сопливус! На твоём месте я подумал бы о том, что маску придурковатого злодея давно пора снять! Я ведь видел тебя в ту ночь, когда Поттера эвакуировали из Литтл-Уиндинга... И ты стрелял не в Уизли, сидевшего за спиной Люпина. Что за игру ты ведёшь, агент Ордена? Зачем?..

— Прощайте, господин министр, — холодно повторяет Снейп. — Не смею более... задерживать.

Шеклболт, буркнув под нос «извините», быстро идёт к выходу из палаты. У самой двери из-за его порывистых движений халат слетает на пол.

— Сэр, постойте!

Услышав мой голос, Кингсли, уже успевший выйти в коридор, оборачивается. Я вижу, насколько трудно ему совладать с клокочущей в нём яростью. Но, справившись с собой, он вежливо интересуется:

— Что-то ещё, мадам?

— Какое решение принято по моей просьбе? Она... удовлетворена?

Не желая разговаривать через порог, Шеклболт шагает обратно в палату. И нарочито громко, в расчёте на то, что его слова услышит больной, произносит:

— Мисс Макдональд, разрешение о содержании подследственного Северуса Снейпа под домашним арестом по вашему месту жительства я подписал ещё позавчера. Простите, что запамятовал поставить вас об этом в известность. За два дня Годфри и Лобоска обязаны подготовить ваш дом к содержанию подозреваемого, а переезд должен состояться не позднее трёх суток после получения вами соответствующего письменного распоряжения. Это все, что я могу сделать для вас и для этого… заигравшегося негодяя!

— Благодарю вас.

Широкой ладонью Шеклболт касается моего локтя.

— Мы можем поговорить с вами наедине, доктор?

— Разумеется.

Он удовлетворённо кивает и обращается к ожидающему его секретарю:

— Сэлвертоун, позовите кого-нибудь из персонала, пусть побудут в палате до возвращения мисс Макдональд.

Помощник моментально испаряется выполнять поручение, а министр решительно направляется к одному из кресел для посетителей и приглашает меня присесть. Я вижу, как он бросает быстрый взгляд на палату с табличкой «5», откуда мы только что вышли. На натёртый мастикой паркет погружённого в мягкий полумрак коридора из-за приоткрытой двери ложится треугольный луч солнечного света.

Лоснящееся темнокожее лицо моего собеседника странно задумчиво, словно он раз за разом мысленно возвращается к какому-то вопросу, который не даёт ему покоя.

— Скажите… Вы можете что-нибудь сделать, чтобы он перестал вести себя как дурак? Я не знаком с полным комплектом доказательств по его делу, но в бою, когда меня едва не оглушил Риддл, я краем уха слышал фразу Поттера о том, что, якобы, Дамблдора Снейп то ли не убивал, то ли убил из милосердия... Парень что-то такое крикнул Волдеморту в лицо... Тогда, признаюсь, я не придал значения его словам. Но сейчас эта фраза не идёт у меня из головы. При наличии доказательной базы она может решить судьбу человека.

— К сожалению, он вряд ли меня послушает, — я невесело усмехаюсь. — В числе наиболее игнорируемых персон я у него на первом месте, министр. Но я уверена, что он никогда по доброй воле и из злого умысла не сделал бы того, в чём его обвиняют. Его могли вынудить к этому только обстоятельства чрезвычайного характера. Дамблдор был ему вместо отца. Наставник, учитель, друг, ментор… И искусный манипулятор к тому же. А Северус… то есть, мистер Снейп… он мой сокурсник, я знаю его так долго, что иногда мне кажется, будто мы с ним были знакомы ещё в прошлой жизни.

— Вот как?

Я утвердительно киваю.

— Я кое-что видела. Предполагаю, что именно это Визенгамоту хотят продемонстрировать свидетели защиты. Снейп добровольно пошёл на смерть и подставился под удар змеи Волдеморта, чтобы передать Поттеру важную информацию, которая, в итоге, оказалась решающей для победы. А последствия этого шага вы только что видели своими глазами. Мы его едва спасли. Шансы выжить у него были, скорее, отрицательными. Уже здесь, в госпитале, он пережил клиническую смерть. Если бы наши реаниматологи были чуть менее профессиональными, вы бы с ним сегодня не разговаривали.

— Не знал, что всё настолько плохо. Выходит, Снейп и сейчас… медленно умирает? Тем более глупо с его стороны не бороться за своё честное имя. Я не готов полностью полагаться на слова клеймёного пожирателя, мэм, да ещё обладающего такими омерзительными жизненными принципами. Но Альбус по непонятной мне причине ему полностью доверял, и это абсолютно точно. Если бы можно было понять, что именно их связывало, многое сразу же встало бы на свои места.

— Он не умирает, сэр. Он... не живёт. И я ломаю голову над тем, что сделать, чтобы изменить проклятую установку на самоуничтожение, которую Снейп сам себе задал. Умоляю вас, найдите нужные доказательства! Я уверена, что они есть. То, что полностью реабилитирует его в глазах закона. Он очень сложный и, возможно, далеко не самый приятный в общении человек, но всё же не подлец, способный убить того, кто ему доверился.

— Я бывал в Ордене второго созыва только эпизодически. Работал с маггловским правительством, поддерживал связь Аврората с полицией симплексов. Однако кое-что видел и знаю... Откуда у вас информация, что Снейп сам спровоцировал Волдеморта? Почему ему важно было погибнуть?

— Дело в том, что я целитель, министр. По закону мы имеем право проникать в разум больных, добывая информацию, помогающую восстанавливать картину болезни или несчастного случая и способствующую постановке правильного диагноза. Но я не могу рассказать вам всего в силу профессиональной этики, предписывающей хранить тайну пациента. Поэтому я отвечу на ваш вопрос кратко: Снейп любым способом должен был передать Поттеру свои воспоминания. Они — ключ ко всему.

— Воспоминания?

— Да. У порога смерти не лгут и не подменяют подлинные мыслеобразы ложными. Это не под силу ни одному человеку.

Шеклболт потирает пальцами переносицу и задумчиво произносит:

— Так вот, значит, что за склянку грозилась предоставить следствию директор Макгонагалл... Теперь понимаю. А что ещё вам удалось узнать? У Снейпа были какие-то свои цели в этой войне?

— Только одна. Спасти Поттера и помочь ему сокрушить Тёмного Лорда. Это было прежде всего потребностью его собственной души, а уже во вторую очередь поручением, которое ему дал Дамблдор. Цель... Если у него и имелась цель, то она была направлена не на достижение абстрактного блага общества. Он вёл свою игру в вашей войне, министр. Это была месть. Холодная, взвешенная, расчётливая, многократно обдуманная, чтобы исключить вероятность малейшей ошибки. И её цена лично для него не имела совершенно никакого значения. Он должен был уничтожить врага любыми средствами, пусть даже чужими руками, за то, что тот посмел убить... — Я закусываю губу, понимая, что пора остановиться. — Впрочем, это уже очень личное.

— Личное? Для суда нет личного, мэм. Я не могу привлечь вас в качестве свидетеля. Но чтобы поступить по совести, мне нужно знать правду.

— Я хотела сказать, что у Снейпа был свой мотив. Помимо задачи, которую он выполнял, помимо того, что шпионил для Ордена... Он хотел сокрушить Лорда, потому что тот убил Лили Поттер. Вы, наверное, этого не знаете, но Лили и Северус из одного города. Они вместе в школу приехали, хотя при распределении попали на разные факультеты... И были дружны с самого детства, буквально как брат и сестра.

— Лили Поттер? — Шеклболт непроизвольно ахает. — Мать Гарри?!

— Да. Она была для него самым дорогим человеком на земле. Думаю, что не слишком ошибусь, если скажу, что со временем Лили стала ему даже ближе матери. Это была не просто привязанность, родившаяся из симпатии одного ребёнка к другому и постепенно превратившаяся в душевную потребность в человеке, а больше, гораздо больше и… трагичнее.

…Если бы суд принимал в качестве доказательств защиты эмоции, а я выступила на нём свидетелем, то Северус был бы немедленно оправдан. Но суду нужны факты. Визенгамот интересуют только те из них, которые неопровержимо докажут невиновность или, наоборот, уличат Снейпа в злокозненности и преступности его намерений. А за скобками окажется человеческая судьба, наполненная светом первой любви и тьмой оглушительной потери — тем, что, в конечном итоге, сформировало, закалило характер Северуса и подвесило на тонкой ниточке его жизнь, в которой исполненный долг стал синонимом смерти.

Никто лучше меня не знает этого. Потому что я заглянула ему прямо в душу, когда сидела у его постели, сжав в своей ладони остывающую руку и думая, что он уходит от меня навсегда…

Последнее прикосновение позволило мне на короткое время принять не только боль Северуса, но и стать им самим, ощутить всю силу и безнадёжность его любви к Лили. Ни одной кислоте не под силу выжечь того, что отпечаталось в моей памяти…

— Да… Неожиданно. Но неужели всё дело только в её смерти?

— Поставьте себя на его место, министр. Разве вы не захотели бы отомстить за лучшую подругу? За сестру, которую подло и жестоко убил тот, кого и человеком нельзя было назвать? И разве этот естественный и объяснимый порыв не оказался бы для вас определяющим в борьбе? Ведь даже солдаты воюют прежде всего за родных, за свои семьи, а потом уже за страну. За голую идею жертвуют собой или фанатики, или те, кому нечего терять, кроме собственной жизни.

— Но ведь, насколько мне известно, Лили никогда не говорила о нём... Даже вскользь не упоминала! Они с Джеймсом так любили друг друга... И потом... Она же с Гриффиндора? Вряд ли в школьные годы она могла быть близкой подругой слизеринца.

— И всё-таки это было так.

Министр отводит взгляд и прерывисто вздыхает. Сейчас он как будто пытается убедить самого себя в абсурдности каких-либо отношений между Снейпом и Эванс. Я вижу, насколько сложно ему представить этих двоих вместе. Скажи я, что Северус, как многие его сверстники, обожал недосягаемую гриффиндорскую звезду издали, не имея шансов к ней подступиться, Шеклболт ничуть бы не удивился. Вот только он взрослый человек и не может не понимать, что дружба всегда подразумевает не только схожесть интересов, но и обоюдную симпатию.

— Впрочем, я что-то такое слышал от Блэка. Мол, они с друзьями пару раз бивали Снивеллуса из-за какой-то девушки. Значит, это была она?

Я киваю, чувствуя, как вверх по шее медленно катится колючий, раздирающий гортань комок.

— Да. Глупая мальчишеская вражда, помноженная на давнее противоборство факультетов, юношеские амбиции, обидчивость, максимализм, желание заявить о себе и катастрофическое неумение понять и простить другого... Я говорю о том, чему сама была очевидицей, сэр. Не забывайте, что я училась на одном курсе с Северусом, Лили, Джеймсом, Сириусом и всей блестящей компанией гриффиндорцев, большая часть которых сложила свои головы ещё на первой войне с Лордом.

— Столько лет... — Шеклболт ошарашен моими словами. — Столько лет держать в себе такую память, терпеть от соратников презрение — и это со слизеринской-то привычкой во всем искать признание!.. Мэм, это ведь не просто школьной дружбой или школьной враждой пахнет. Я удивлён, не скрою. Но... Страшно подумать, если бы я сам, не дай Мерлин, потерял свою жену. Даже в этом случае я не уверен, что пошёл бы на такое!

— Никто не скажет наверняка, как именно любой из нас поведёт себя в экстремальной ситуации, министр. У каждого свой предел прочности. Это как болевой порог. У одних людей он выше, у других ниже. И только единицы способны вытерпеть физические и моральные страдания такой силы, при которых любой другой человек умер бы от шока или наложил на себя руки. Необъяснимо, но факт: сила воли, дух может дать титаническую выдержку даже слабому на вид человеку. И, наоборот, отсутствие воли превратит великана в скулящее от страха ничтожество. У Северуса такой порог максимален, хотя по нему, наверное, и не скажешь. Особенно теперь. У него стальная выдержка, но очень хрупкая душа. Помогите ему... Пожалуйста!

Шеклболт внимательно смотрит на меня, словно только что разглядел в моём облике прежде ускользавшую от него любопытную деталь.

— Доказательства, которые обещала предоставить госпожа директор, обязательно будут приняты к сведению суда, миссис Макдональд. Как и показания совершеннолетнего выпускника школы Хогвартс Гарри Поттера. Я обещаю вам, что лично позабочусь об этом. А вы, в свою очередь, дайте слово, что на суде наш подследственный будет нормально отвечать на вопросы. Может ведь, если захочет...

— Если бы это зависело только от меня, я дала бы вам слово, не задумываясь. Но, к сожалению, в данном случае я не берусь делать какие-либо прогнозы. Надеяться на его здравомыслие — это всё, что мне доступно. Но я благодарю вас за поддержку, за то, что удовлетворили мою просьбу. Вы приняли правильное решение.

Министр поднимается и протягивает мне руку, помогая встать.

— Мисс Макдональд, — в его тоне неожиданно появляется смущение, — признаюсь, когда я прочёл заявление доктора Сметвика, я сначала не воспринял его всерьёз. Дело даже не в том, что подобных прецедентов с помещением больного, подозреваемого в тяжком преступлении, в дом к целителю, ещё не было… В документе всё было изложено очень логично и аргументированно, если, так сказать, не брать во внимание персоналии. Я давно знаю Снейпа, но до сих пор не могу определиться с тем, как к нему относиться. Он всегда словно нарочно пытался вызвать к себе отвращение, несколькими словами легко мог довести до белого каления даже самых стойких и уравновешенных бойцов. И предположить, что такого человека добровольно согласится приютить под своей крышей женщина… Простите, но я не могу не спросить вас… Это ведь не только целительский долг, мэм? Такое можно сделать лишь для друга или… очень близкого человека.

Я не отвечаю: глупо опровергать очевидное. Впервые за весь разговор на лице Шеклболта появляется понимающая улыбка. Он обращается ко мне тепло, словно мы с ним давным-давно знакомы:

— Послушайте… Вы уже вытащили этого странного человека из лап смерти. Теперь не позвольте ему глупо себя погубить, дайте восторжествовать закону — только и всего. А я постараюсь сделать всё от меня зависящее, чтобы вам в этом помочь. До встречи, мадам. Я надеюсь, что в следующий раз она пройдёт при более благоприятных обстоятельствах. И дай вам святой Мунго Бонэм терпения!

…Министр уходит, а я возвращаюсь в палату, безостановочно думая о том, что он мне только что сказал. Его слова и твёрдое обещание помощи вселяют в меня столь необходимую сейчас надежду.

Если бы только Северус знал, сколько людей заботится о нём, сколько найдётся тех, кому небезразлична его судьба! И это не только сотрудники госпиталя, профессиональная обязанность которых спасать своих пациентов, невзирая на совершённые ими деяния. Может быть, тогда он перестал бы вставать в оппозицию к целому свету и наконец-то понял, что больше не один? Что ноша, разделённая с кем-то, уже не так тяжела, а беда — не столь безысходна?..

Из погружённости в себя меня вырывает странный звук, идущий от кровати. Думая, что Северусу снова стало плохо, я в несколько шагов оказываюсь с ним рядом...

Он лежит, закусив зубами край одеяла. Его вытянутое в струну тело вибрирует от бешеного внутреннего напряжения. Густые ресницы слиплись, лицо бледно до обморочной синевы, на щеках мокрые дорожки. От этой картины молчаливого страдания у меня перехватывает дыхание. Что с ним произошло за недолгое время моего отсутствия? Это не очередной болевой криз — с ними он стойко борется до тех пор, пока не потеряет сознание.

Нет, это другое…

Больше всего его состояние похоже на то, что я увидела много лет назад в коридоре Хогвартса. Не хватает только раздавленной склянки в судорожно сжатой, изрезанной осколками, окровавленной ладони, и девочки рядом, плачущей от сострадания к чужой боли и заключившей уничтоженного предательством мальчишку в свои объятия — одновременно крепкие и неуклюжие от смущения…

Но что вызвало такую реакцию? Внезапно накрывший и такой естественный страх смерти? Очередное воспоминание о гибели Лили? Какая причина скручивает сейчас в бараний рог человека, который любое проявление слабости считает постыдным?

— Что случилось? — оторопело спрашиваю я и машинально протягиваю руку, чтобы стереть слезу с его щёки. — Не надо, Северус... Всё образуется. Вашу невиновность обязательно докажут.

В палате некстати появляется миссис Торсон, которая, выпучив глаза, переводит взгляд с него на меня и обратно. Я быстро отсылаю её с поручением: происходящему довольно и одного свидетеля. Лишние глаза и уши сейчас абсолютно ни к чему.

Когда сиделка уходит, я сажусь на стул у кровати. Как бы мы ни конфликтовали с Северусом, сколько бы он ни обижался на меня, ни пытался игнорировать, именно сейчас, в эту минуту, ему нужна моя поддержка. Даже если потом он пожалеет о своём мимолётном порыве и ещё больше на меня обозлится.

Я сжимаю его правую руку в своих ладонях. Холодная. Какая же она холодная! Мне хочется поднести её к губам, согреть своим дыханием, но я понимаю, что не сделаю этого. Потому что со стороны такой поступок выглядит чистым безумием и вторжением в личное пространство, каковым, по сути, и является...

Он замирает от моего прикосновения, но уже в следующий миг пытается высвободить кисть. А потом происходит необъяснимое. Северус больно вцепляется в мои пальцы, точно в поисках защиты. Как ребёнок, пробудившийся от ночного кошмара и напуганный окружившими его видениями…

Взрослый, сильный, невероятно волевой человек и такой детский, беззащитный жест...

* * *

— …Мисс Макдональд, разрешение на содержание подследственного Северуса Снейпа под домашним арестом по вашему месту жительства я подписал еще позавчера. Простите, что запамятовал поставить вас об этом в известность... Переезд должен состояться не позднее трёх суток после получения вами соответствующего письменного распоряжения…

Мерлин всемогущий… Она пошла на это! Но почему? Зачем? За что?..

«Всего лишь сломанный нож».

Неужели для неё — действительно не так?.. Или это жестокое, тугое наваждение бреда, очередная иллюзия мозга, уставшего от боли, от потерь, от глупой и бессмысленной инстинктивной борьбы за жизнь?

Лили, солнце моё, скажи мне, что я еще не сошёл с ума! Пожалуйста, скажи!

— …Далась тебе эта бестия! Пусть себе гуляет со своим Рогатиком. Или ещё с кем — у них там, на Гриффиндоре, дураков богатый выбор! А тебе рога не пойдут, пожалуй!

Эрни Мальсибер смеётся. Тяжко хлопает по плечу, отчего во всей левой половине тела взрывается тысячью осколков раскалённый стеклянный шар. Кружка сливочного эля пляшет в его руке над замусоренным шелухой от орехов широким деревянным столом. Маленькая циничная обезьяна…

— Заткнись! — коротко, сквозь зубы, цежу я. — Не испытывай моё терпение, а то…

— А то — что?.. Страшный злой Снивеллус утопит меня в бочке с пивом?

Я медленно поднимаюсь из-за стола, швыряю на потемневшие щербатые доски с круглыми влажными следами от кружек несколько звонких новеньких кнатов. Треть того, что заработал в аптеке в Косом переулке за целую неделю рождественских каникул…

— Пока! Посидели — и будет. Хочешь драться — найди себе кого-нибудь из упомянутых тобой гриффиндорских дураков!

Старое кафе в Хогсмиде — с его назойливым гулом голосов, с хриплой патефонной пластинкой и с крикливой разбитной хозяйкой, которая, как говорят, за мелкие подарки учит парней из старших классов плотскому наслаждению, — выплёвывает меня через чёрный дверной проем в объятия холодного мелкого дождя. На улице — ни одного фонаря, только из окон горбатых домов под красными черепицами изредка проливаются в пропитанный влагой воздух желтоватые пятнышки жидкого света… Видимо, фонарщик попросту не пошёл зажигать газовые лампы по такой погоде.

Дождь в феврале — не такая уж и редкость для здешних широт… Наколдовать себе зонт, что ли?.. Зря я так с Мальсибером. Он, конечно, недалёк, зато прям, как метловище… Что на уме, то и на языке. Затащил меня сюда, поговорить хотел. Но не стоило ему касаться своим трепливым языком твоего имени, Лили! Вот ни разу не стоило…

Мокрая тугая волна внезапно сгустившегося воздуха со звоном ударяет в уши. Перед глазами вспухает облако белого дыма, искрящееся алыми звёздочками, сотня невидимых игл жалит лицо и не прикрытые одеждой руки. Депульсо, отталкивающее заклинание, которое обычно применяют к неодушевлённым предметам…

Мощный поток швыряет меня в сторону с мощёной сельской дороги в заполненную мутной слякотью нечищеную канаву.

Тёплая суконная мантия с зелёными обшлагами мгновенно намокает в омерзительной жиже, холод ледяными струями забирается под свитер, в брюки, в носки… В самую душу! Должно быть, я крепко ушибся при падении — весь левый бок горит парализующей болью, рука не поднимается. Но правой я уже перехватил палочку — а значит, смогу ответить!

— Блэк, собака подлая, покажись! Только и можешь, что из-за угла долбануть, трус.

— От труса слышу! — звенит откуда-то сверху в темноте тонкий, будто еще не до конца переломавшийся мальчишечий голос. — Парни, сюда! Поглядите-ка! Тут Сопливус в канаве купается! Чисто свинья!

Петтигрю. Ну, не очень-то я и ошибся… Все они там одним миром мазаны, сволочи! Сцепив зубы, чтобы не застонать, рывком выбрасываю себя из канавы, почти не целясь, кидаю в метнувшуюся в сторону юркую тень резкое, как всплеск моего гнева, Slugulus Eructo.

И… промахиваюсь.

Вместо тщедушного крысёныша Питера заклятие достаётся некстати вывернувшему из переулка на тёмную улицу подвыпившему местному жителю. Деревенский забулдыжка, который только что выписывал ногами кренделя на мостовой по дороге из «Кабаньей головы», громко икнув, складывается вдвое, падает в грязь пустым мешком, слышатся отвратительные звуки, отчётливые даже на фоне дружного топота ног улепётывающих во все лопатки мародёров…

— Люмос!..

Так и есть: старого пьяницу в неопрятном коричневом пальто, похожем на побитый молью столетний сюртук, шумно тошнит прямо в лужу крупными, лаково поблёскивающими в свете моего заклинания слизняками…

— Фините…

Я не успеваю произнести отмену инкантации. Чья-то небольшая, но сильная рука резко хватает меня за шиворот. Душит воротом, орёт визгливым женским голосом в самое ухо:

— …Ить что делается-то, а! Совсем ошалели, школяры драккловы!!! Издеваться над старым человеком!..

Хозяйка соседнего дома, разбуженная нашей идиотской потасовкой, сдаёт меня на руки пирующим в «Сладком Королевстве» профессорам — Флитвику и Слагхорну.

— Хорошо, что всего лишь «Подавись слизняком», а не какой-нибудь Бетфорс! — отдувается наш декан. — И чем вам не угодил этот злосчастный Джо Фартинг? Хотя, понимаю, конечно, у вас отец выпивал… Вы, должно быть, теперь всем нетрезвым потихоньку мстите? И все же это… не метод! Вы получите дисциплинарное взыскание! Как считаете, коллега, двадцать баллов отнять — хватит? Мерлиновы подштанники, в каком вы виде, Снейп!!! И это — мой Слизерин! Стыдоба!..

Коротышка Флитвик почёсывает рябой нос, сверкает очками, за которыми немигающий укоризненный взгляд утонувших в глубоких орбитах глаз…

— Да, вполне, хватит, Гораций. Позвольте, я их отминусую, когда в школу вернёмся, а то вам, наверное, не с руки наказывать собственный факультет?

Почему я не сказал ему о Петтигрю? Крысёныш ведь первым начал…

Потом, когда Слагхорн, брезгливо морщась, двумя пальцами за рукав волочёт меня по школьным коридорам к душевым Слизерина, — мокрого, грязного и взъерошенного, как подбитая ворона, — я думаю только об одном. Лишь бы никто из гриффиндорцев не встретился по пути. Особенно — девочки. Например, ты, Лили… Или эта твоя подруга, Мэри, которая словно создана для того, чтобы всякий раз заставать меня в растоптанном и униженном облике…

Мэри… Мэри Макдональд...

Мягкие туфли на кожаной подошве, хорошо смазанные касторовым маслом, отлично гасят звук шагов. Она научилась двигаться совершенно бесшумно. Почти как я.

Чуткие пальцы бережно стирают предательскую слезу, выступившую из-под века.

Мою слезу…

— Не надо, Северус... Всё образуется. Вашу невиновность обязательно докажут.

Почему опять она? Сейчас, когда после слов Шеклболта, нарочито громогласно ворвавшихся в неприкрытый дверной проем, я лежу, скрученный судорогой, со сведённым в страшную маску лицом… Почему именно ей надо непременно увидеть трясущиеся искусанные губы, влажные глаза, стиснутую до синих лунок от ногтей в ладони правую руку?

Старуха-сестра возникает у двери, замирает столбом и мнёт в руках полотенце. Её только не хватало! Услать бы её куда-нибудь со срочным поручением…

— Миссис Торсон, принесите нам из кастелянной еще одно одеяло, пожалуйста. Мне кажется, у пациента озноб, а постоянно держать его под согревающими чарами, как недоношенное дитя, в этом состоянии нехорошо, собственная терморегуляция может быть растренирована...

Вы читаете мои мысли, доктор Макдональд?

Она молча придвигает стул вплотную к кровати. Садится. Почти привычным жестом находит под одеялом мою здоровую руку и заключает холодную ладонь меж своими. Легонько поглаживает пальцами влажную от пота кожу.

Такие ласковые прикосновения дарят только детям. Да и то — самым любимым, наверное… А тут всего лишь скверный характером пациент, которому и жизнь-то не нужна.

Мне не нужна. А ей…

Я пытаюсь аккуратно выскользнуть своей ладонью из её горячих рук. Но, повинуясь внезапному порыву, вместо этого крепко сжимаю тонкие маленькие пальцы — до хруста. И тут же отпускаю в страшном осознании, что мог сделать ей больно.

— Что бы ни случилось, Северус, я постараюсь вас поддержать. В любой ситуации. Всегда…

— В-вы... предложили... свой дом...

— Да. Это самое малое, что я могу для вас сделать в сложившихся обстоятельствах.

Меня срывает. Подтянув её руку к своему лицу, я беззвучно содрогаюсь от слез, сам не понимая, почему. Как в детстве...

— Не надо, прошу вас... В этом нет ничего особенного, — растерянно бормочет она, сражённая наповал этой абсурдной реакцией взрослого человека.

Человека.

А ведь всего-то и дела в том, что она, пожалуй, первая за много лет, кто этого человека за всеми моими масками и футлярами разглядел…

— Вам... страшно?

— Я не могу представить, как можно вообще жить без проявлений доброты и участия со стороны других людей. И как вы столько лет смогли просуществовать в атмосфере всеобщей неприязни!

— Ну, был же я и тогда кому-то нужен…

Горячая рука гладит меня по лицу, по волосам… Я слышу, как доктор Макдональд по-детски шмыгает носом. А потом делает совершенно безумную для себя вещь — сродни тому поступку в коридоре Хогвартса, когда впервые призналась мне в любви и была с позором изгнана и оскорблена мною.

Наклонившись вперёд, она прижимает мою ладонь к своей исхудавшей за последние месяцы щеке. Со всем отчаянием любящей женщины. Молча. И закрывает глаза, наслаждаясь моментом и страшась до головокружения его смелости и откровенности…

Я больше не пытаюсь отнять своей руки. Пальцы осторожно скользят по влажной щеке, согреваются, отвечают теплом на тепло. С этой минуты всё будет иначе. Но я ещё не могу знать, как.

* * *

...Через час я открываю глаза, вывалившись, как в белый день из полночи, из глубокого сна без сновидений. На её месте — сестра Торсон с развёрнутой старой пелёнкой на коленях молча щиплет корпию…

Мерлин всезнающий, здесь еще кто-то пользуется корпией из старого белья?..

— Где… доктор Макдональд?

— Скоро придёт.

Скоро… В устах старушки это может означать даже «послезавтра». В самом деле, пребывая неделями и месяцами на этой постылой койке, то проваливаясь в душные сны, то скрипя зубами от боли, то блуждая в галлюцинациях после приёма «тяжёлых» лекарств, я практически утратил чувство времени… Какой у здешних врачей график дежурств? Сутки через трое? Через двое? Но, как будто бы, доктора Макдональд я видел гораздо чаще…

Она переселилась из-за меня в эту смеркутову больницу. Берёт дополнительные дежурства. Извелась, отощала, осунулась. И думает, что я этого не замечаю?

Надо с ней поговорить, когда снова придёт…

Поговорить!

Но как это сделать — после того, как она в очередной раз стала свидетельницей моего слабодушия, снова утирала мои слезы? И мне уже давно не четырнадцать, когда их можно хоть как-то себе простить...

Когда она снова появится, я буду молчать. Опять молчать. Но это уже немного другое молчание. Не отчуждение, а новое для меня чувство. Вернее, давно забытое… Примерно так мы молчали с тобой, Лили, сидя в обнимку в библиотеке — вдвоём над одной книгой.

Эта вытравленная за годы одиночества детская потребность в тактильном контакте заставляет меня снова и снова ждать маленьких лёгких рук, почти не отбрасывающих тени на одеяло. На зыбкой грани между явью и забытьём бессознательно искать прикосновений, не имеющих отношения к медицинским манипуляциям. Только они и дают на какое-то время ощущение, что я живу, что всё происходящее вокруг — не бред и абсурд, а нынешнее моё настоящее. Единственный источник покоя.

Единственный?

Я сам себе боюсь признаться в том, что твой образ, Лили, прилетающий из давних воспоминаний, сейчас не служит мне защитой. Прошлое стало прозрачным, как бесплотное тело усталого призрака, и за ним уже не спрятаться от страшного «сегодня».

— …Почему вы на это решились, Мэри?

Я задаю этот вопрос еле слышным свистящим шёпотом — озвученная речь мне теперь даётся с трудом.

— Вы называете меня по имени? Вы, с вашей привычкой к сухой официальности?..

— Да.

Она замирает — глаза в глаза. Два синих речных омута, чуть подёрнутых лёгкой летней зеленцой…

— Почему… вы решились забрать меня отсюда к себе?.. Ответьте, Мэри!

Она вздрагивает от звука собственного имени! Совсем как моя мать… Но природа этой дрожи иная. Эйлин Принс не любила, когда её окликали по имени. У отца, совершенно опустившегося в последние годы, за окликом могло последовать витиеватое простонародное ругательство, претензии по поводу пересоленной овсянки к завтраку, а то и оплеуха, если, по его мнению, в доме было не прибрано. А соседи в умирающем рабочем посёлке попросту избегали странной женщины, и за обращением к ней тоже вряд ли могло последовать что-то хорошее...

А Мэри… В её взгляде, недоуменном и радостном одновременно, я вижу отчётливо и конкретно: что-то поменялось в привычном порядке вещей. Мироздание крякнуло и допустило событие из разряда невозможных…

— …Вы что-то сказали?

— Нет, ничего... Извините.

Ей показался бестактным мой вопрос, и она предпочла его не расслышать? Да, наверное...

— Простите мне мою рассеянность. Вы, кажется, что-то спрашивали насчёт какого-то моего решения?

Мордред, как светится её лицо! Она… счастлива?

— Я спросил, почему вы захотели предоставить мне приют. Вернее, как вы на это решились?

— Я не видела другого выхода, Северус. Альтернативой домашнему аресту было заключение вас в тюремную больницу, где у вас имелись бы все шансы не дожить не только до приговора, а даже до конца предварительного расследования. Я предложила Сэвиджу вариант, который показался мне единственным выходом из сложившейся ситуации. Кто-то должен был взять на себя эту ответственность. Я рада, что министр пошёл мне навстречу и удовлетворил просьбу. Конечно, мне придётся пустить к себе ещё и мракоборцев, но это, в сущности, ничтожная плата за то, что вы сможете получать адекватную помощь... Да и вообще...

Она не договаривает, тушуется, предоставив мне самому додумать, что стоит за этим «вообще».

— Значит, только по соображениям медицинской целесообразности? Что же, я в этом не сомневался!

Насмешливая гримаска привычно кривит рот. Мэри вспыхивает.

— Не только! Другая причина вам может показаться смехотворной, но... Мне захотелось дать вам немного домашнего тепла — после всего, что вы пережили.

Я прикрываю веки. Скулы свело. Предательская влага снова подступила к глазам и к горлу. Я знаю, что вчера началось с того же самого...

— Мы ведь давным-давно знакомы, Северус. Но как-то так вышло, что совершенно друг друга не знаем, — она застенчиво пожимает плечами. — Странно, правда? Возможно, нынешняя ситуация — это шанс для нас обоих зарыть старый топор войны, оставить в прошлом взаимные обиды и претензии. Ведь если бы вы только захотели, мы могли бы стать с вами пусть не друзьями, но уж наверняка добрыми приятелями. Нам нечего делить. Я только прошу вас без предубеждения отнестись к моей помощи. К тому, что я вопреки вашей воле затащила вас под крышу своего дома, всё решив за вас. Но так действительно было нужно.

— А вы не думаете, что это... жестоко?

— Жестоко? — снова изумлённый, совершенно ничего не понимающий взгляд. — О чём вы?

— Я знаю, на что способен, для чего мог быть применим, и в курсе, сколько всё это стоит в глазах добропорядочных граждан. Тепла, говорите, дать? А… зачем? Помните притчу о добром викарии, который в Рождество забрал со двора в дом замёрзшую собаку?

— Зачем вы так, Северус! — гибкие руки взлетают к раскрасневшемуся лицу. — Горько это слышать! Я не викарий, а вы не тот несчастный бродячий пёс... Вы вправе отвергать мои попытки помочь вам и даже поднимать меня за них на смех, не веря ни в искренность моих намерений, ни в то, что кто-то вообще может проявлять заботу по отношению к вам. Но это желание идёт от сердца, и я его не стыжусь.

— Я всего лишь попросил вас вспомнить старую маггловскую притчу. О милосердии, обернувшемся жестокостью. Навестив на Рождество свой пустующий отчий дом, добрый священник заметил в подворотне дрожащего от холода пса и отогрел его у себя дома. Три недели пёс жил припеваючи: спал у камина, ел, что останется с хозяйского стола, и даже полюбил класть голову человеку на колени, когда тот сидел в кресле с книгой. Но за Рождеством настало Крещение, и викарий должен был вновь уехать в свой городской приход... Взять собаку с собой он не мог и просто выпустил её за ворота...

Пока пёс не знал дома, он более или менее успешно жил. Да, голодно, скучно и страшно. Но, вкусив домашнего уюта и ласки хозяйских рук, оказаться снова в подворотне… Потом можно только сдохнуть… Вы искренни в своём желании подарить мне немного тепла, Мэри. Но после этого мне будет гораздо тяжелей шагнуть в камеру с дементорами. Я могу оказаться не готов расстаться со своей жалкой душой. Это вы понимаете?

— Я понимаю, что вы хотите сказать. Но что если я не верю ни в вашу злонамеренность, ни в предполагаемый обвинительный вердикт судей? Что если я хочу заразить вас уверенностью в том, что жизнь отнюдь не кончена? Что за неё нужно сражаться! Ведь даже Кингсли Шеклболт дрогнул, а Сэвидж усомнился, что вы преступник. Во время нашего разговора с министром я увидела — можете сколько угодно не верить мне! — его желание справедливости. Для вас, Северус! Знаете, что он сказал? Что надеется на ваш разум, на то, что вы перестанете валять дурака и сделаете всё, чтобы восстановить своё доброе имя.

— А зачем? Чтобы оставшуюся жизнь тосковать в подворотне по тёплым рукам? Будет трудно убедить себя в том, что это мне не нужно...

— Вот вам моя рука, Северус, — она протягивает изящную ладонь лодочкой. — Если только захотите и рискнёте поверить, вы больше никогда не будете одиноки. Человеку нужен человек. Тот, кто будет рядом без обязательств и принуждения. А мне отчего-то кажется, что мы могли бы с вами подружиться.

— Не стоит... Жаль, что вы ничего не поняли. У меня и мгновения сейчас не было недоверия к вам. Ни мгновения... Несмотря на ту газету... Но, увы, мы с вами оба знаем, сколько дней от Рождества до Крещения…

Её рука, отвергнутая мной, так и повисает в воздухе.

— Прошу прощения, мне надо ненадолго вас покинуть…

— Разумеется…

Я презираю себя за вчерашнюю слабость. И за то, что посмел ей поддаться. Вцепиться в жизнь, как в её руку! Это нарушило моё свободное, осознанное и спокойное движение к логичному концу… Интересно, дойдёт ли до неё когда-нибудь, что после этого самого тепла уже невозможно уйти достойно?

Я промолчу, когда вместо неё в палате появится старушка Торсон и проведёт со мной остаток этого невыносимо длинного и тяжёлого дня.

Если с тебя стащили штаны до самых щиколоток, можешь потом трое штанов надеть. Всё равно помнить будут количество прыщей на голой заднице...

Она возвращается только поздно вечером. Сиделка поднимается ей навстречу, шёпотом говорит о том, что за всё её дежурство больной не проронил ни слова. Что недавно заходил доктор Остин, осмотрел, пришёл к выводу, что состояние обычное, ничего не изменилось. Мэри отпускает сестру, садится у кровати на стул, гасит лампу… Откидывает голову, прижимая затылок к стене и слушает моё дыхание.

Она снова намерена сидеть со мной до утра?

Я не сплю. Могу только мысленно поблагодарить за погашенный свет — я плохо переношу круглосуточное освещение, и только осознание того, что больничные правила пишутся для удобства работы целителей, лишает меня морального права протестовать против этого вечного мертвенно-жёлтого пятна на потолке...

Интересно, понимает ли она, что мучит меня? Вряд ли. Для этого слишком последовательна.

…Несчастная, так и не повзрослевшая девочка, поймите: так будет лучше для нас обоих. Вы не меня любите — меня вы просто не знаете! — вы любите придуманного двадцать пять лет назад подростка. Мрачного байронического типа, которого ваше воображение в мечтах «наградило» моей внешностью. Хотя это, поверьте, ближе к проклятию, чем к награде. А что стоит за моим одиночеством, вам лучше и не знать вовсе.

Но ваша любовь настолько велика и чиста, что вы никогда не увидите за нарисованным вами романтическим портретом меня настоящего. Не настолько умного, чтобы не допускать ошибок. Отнюдь не доброго и не благородного. Прекрасно знающего, где его место в этом гадком мирке. Моих знаний хватило бы на Рубедо, как минимум... А я всю жизнь выкраивал с кровью время на то, чтобы заварить пустырник пятнадцатилетним истеричкам. Поверьте, духовному совершенству, необходимому для нашей работы, это не споспешествует...

Но хуже всего то, что я слаб.

Ничтожен....

Меня достаточно пальцем поманить, показать чуть-чуть нежности, словно лепрекон из-под полы показывает свое самоварное золото, — и всё. Ни воли, ни чести, ни достоинства, и сопли по небритым щекам... Пошло!.. Но ведь факт: проклятый Блэк ещё в школе это заметил.

И вот теперь это не просто заметили, это знаете и вы. Трижды знаете. Как говорится, первый случай — казус, второй — тенденция, третий — закономерность... Первый раз можно было списать на подростковый возраст. Второй — на запредельную обиду на любимую девушку. Третий списать не на что, кроме закоренелого малодушия.

И вот давайте поразмыслим: сколько дней собака останется в тепле — от Рождества до Крещения — после того, как хозяин поймёт, что в городе такой сторож не нужен, а ехать пора? На который день я превращусь для вас из придуманного героя в жалкое и омерзительное чудовище?

Я уже в пять лет знал, как буду выглядеть в тридцать пять: у меня был отец... Забавно... Как только вы поймёте, кто я на самом деле, вы тут же захотите разорвать эту порочную связь. Но... Я ведь успею привыкнуть к тому самому теплу, с которым вы так щедро подходите ко мне. И кому будет хорошо? Вам, когда вы будете с кровью вытравлять иллюзию, глядя в глаза сальноволосому ублюдку, который прятался под личиной вашего героя? Или мне, которому будет тяжело уходить, потому что кто-то успел протянуть мне руку с этой стороны света?..

…Вскоре после полуночи вы резко просыпаетесь. Протягиваете руку к моему лицу. Ладонь ложится на холодный лоб… Совершенно материнский жест. Проверяете, нет ли температуры? Думая, что я сплю, чуть задерживаете свою руку у меня на голове. Потом невесомые пальцы соскальзывают вниз по щеке — тихо и нежно, и в то же время как будто бы случайно… Чтобы не выдать себя, мне приходится изо всех сил закусить губу изнутри.

Мерлин... Зачем?

Не надо!

Если это будет продолжаться, однажды я отвечу. Потому что мразь, слабак и дерьмо. Потому что не выдержу и отвечу... Отвечу!

И через пару недель моя родная подворотня меня дождётся... Неизбежно.

Я предпочту следовать туда прямым путём. Не заворачивая по дороге погреться у гостеприимного гриффиндорского камина.

Но... вы сами не поймёте. Мне придётся вам об этом СКАЗАТЬ.

Что ж, лучше сейчас, чем никогда…

— Мисс Макдональд, остановитесь, пожалуйста.

Рука резко отдёргивается.

— Если вы так усердно караулили мои движения, то могли бы и не притворяться, что спите!

Хриплый, булькающий смех застревает в горле комком боли, словно змеиные зубы только что разорвали его вновь.

— Что вас так развеселило, позвольте узнать?

— Детишки из Хаффлпаффа в свое время пустили слух, что я — нелегальный анимаг. Трансфигурант в летучую мышь. Мудрые равенкловцы поправляли товарищей: нет, не мышь, а ворон, и бабушка у него была вампиршей... Гриффиндор через восемь лет был поголовно уверен, что это я, а не коллега Квирелл, охочусь за философским камнем, пью кровь единорогов и пугаю единственного на всю магическую часть страны чистопородного цербер-мастифа... А вот сейчас, разумеется, больше и притворяться-то некому здесь, кроме меня, не правда ли?..

— Вы считаете, что это я притворяюсь? Что я не вполне искренна с вами? На каком же основании сделаны столь блестящие и далеко идущие умозаключения? Может быть, потрудитесь привести доказательства, которые не опровергали бы ваши выводы и непреложно свидетельствовали о том, что я лгу?

— Пардон, но это вы в ответ на мою просьбу начали швыряться глупейшими обвинениями. Как дети… Напомнить? «Если вы так усердно караулили мои движения, то могли бы и не притворяться, что спите». Послушайте, вы, воплощение искренности, а вам не приходило в голову, что притворяться — это вообще единственное, что мне дано?

— А вы не пробовали хоть раз — исключительно для разнообразия! — быть искренним со мной, Северус?

— Кажется, я однажды назвал вас дурой. Я был искренен. И тогда, и сейчас, и... ПОСТОЯННО... Но люди ведь судят по себе. Вот поэтому я и не питаю ни единой иллюзии насчёт суда. Там такие же сидеть будут — суперблагородные и неподкупные… Которым и в голову не придёт естественное положение вещей.

— Значит, я сужу по себе?

— Да. И оставьте в покое мразь, которая, по-вашему, притворяется.

…Она все равно никогда не поймёт и не поверит, что мне претит приписываемое поведение. Так зачем копья ломать?..

— А разве вы сейчас не убегаете, трусливо поджав хвост? Вы привели в пример притчу о викарии и ткнули мне в глаза тем, что забота... нет, даже всего лишь её попытка, в отношении вас недопустима! Она ломает ваш устоявшийся мир, потому что в вашем представлении тот, кто её проявляет, потом обязательно бросает того, кого приручил своим теплом. Да что вы вообще знаете о жизни, если делаете такие невозможные выводы?.. Ваш викарий мог взять собаку с собой. Но точно так же и собака могла дождаться его возвращения, а не бежать в привычную ей подворотню. Ведь в притче нигде не говорится о том, что священник не хотел её оставить насовсем. Они просто друг друга неправильно поняли. И тем, возможно, лишили друг друга дружбы и привязанности, — её голос дрожит и почти срывается на хрип.

— Нет, мэм, вы просто очень смешно себя ведёте. И до дрожи банально. Прошу простить. Если вы согласны на минуточку перестать купаться в бреднях, раскрыть глаза и включить разум учёного — он у вас есть, я вам дам шанс понять чуть больше, чем способен средний обыватель.

— Замолчите, — шепчет она и кладёт пальцы мне на губы, словно желая запечатать их, а левой рукой стискивает мою ладонь. — Ради всего святого, помолчите хотя бы сейчас. Пожалуйста!!!

— Ну, что же мне было еще ожидать... Ладно. Притворщик, который никогда... слышите, мать вашу, никогда перед вами не притворялся, помолчит. А вы за это время ответите, — не мне, себе! — почему Визенгамот должен хоть чем-то отличаться от вас. Он будет судить меня ВАШИМИ методами. Влезет в личное пространство, испугается, когда я попрошу этого не делать, оскорбит, оболжёт, припишет мне пару собственных недостатков сверху — для красоты, а потом заткнёт рот, чтобы даже не пытался защититься...

В ответ — стеклянный, спокойный голос:

— Простите, Северус. Разумеется, вы абсолютно правы. Прошу извинить меня за недостойное поведение и за всё, что я сегодня вам наговорила.

— Прощайте. Искренне надеюсь, что более без мыла в душу вы ко мне со своей жалостью не полезете.

Того, что я действительно хочу ей сказать, она никогда не услышит. Она меня любит. А процесс я не выиграю. Потому что кем бы я ни был на самом деле, важно не это, а то, что вбили себе в голову очкарик, судья или прославленный медик. Для Гарри-первоклассника я «упырь, который крал камень». Для судей — пожиратель. Для неё — лжец. И как бы дело ни обстояло на самом деле — это всё, что от меня останется в мире.

…Если уж вы, мисс Макдональд, человек любящий, держите меня за лживое убожище, то что взять с остальных?.. Объективная картина мира и моего места в нём, как всегда, никого просто не интересуют. Поэтому я не намерен заниматься бестолковыми оправданиями. Только достоинство терять. Вы не сможете толкнуть меня на предательство Лили. Но я уже завишу от вас физически и морально. А с моим уходом с вами случится то, что было со мной в 1981 году. Только без мудрого старика рядом, ибо я его уже прикончил…

Единственное, что я могу в своём положении — это сделать так, чтобы вы меня возненавидели. Вам будет легче тогда меня отпустить.

Ненависть благородна. В отличие от жалости.

Да, я о жалости, а не о любви. Тех, кого любят, прежде всего, уважают. А уважаете ли вы меня?

Нет, не уважаете. Не заслужил. Доказательство: если женщина утирала мужчине слезы и сопли, она его может уважать только в одном случае — если ему меньше трёх и это её сын. На лиц более старшего возраста и меньшей близости родства в этом случае распространяется не уважение, а клеймо слабака.

Второе доказательство: слово человека, которого уважают, имеет вес. А разве моё имеет? Захотела — приказала молчать. Даже не под силенцио — тут была бы хоть борьба! Это — уважение?

Ну и, наконец, я не верю, что кому-то в здравом уме придет мысль уважать притворщиков. А вы на мне это клеймо поставили громко. Уже не забудется. Кстати, незаслуженно. Но это не первое и не последнее незаслуженное дерьмо мне за шиворот. Досадно, но... Таковы люди, других не будет.

Я не хочу жить в мире, где честного человека называют притворщиком, а настоящих притворщиков любят и преклоняются перед ними.

Из темноты госпитальной палаты призраком выплывает самодовольное, холеное лицо Локхарта… Кавалер Ордена Мерлина хохочет надо мной в голос, и каждый раскат его смеха острой болью звенит в раскалывающейся голове…

Если бы меня действительно любили, то мне позволили бы прекратить эту унизительную бессмыслицу и уважили мой выбор. Но меня только жалеют. Как животное. Не считаясь с моей позицией. Попытки с вами серьёзно поговорить до сих пор были безуспешны. Вы сбегаете или находите причину заткнуть мне рот. Это — дружба?

Утром я потребую контакта со следственной комиссией Визенгамота, попрошу в свидетели Хантера и Торсон и напишу по всем пунктам обвинения прецедентные признания. Сухо. Строго. С фактами. Без аргументов в оправдание и никак не обосновывая своих действий. После этого вежливо попрощаюсь со всем персоналом, принявшим участие в моей судьбе. Лягу и буду молча смотреть в потолок.

Слава Мерлину, у меня ничто не вышло из-под контроля… Кроме одного раза, когда ваши слова услышал, одеяло закусил, соплями растёкся… Но это уже не повторится. Будьте спокойны: притворщик больше не сыграет такой дурацкой мелодрамки — взять да поверить... Вы мне в очередной раз доказали, что раскрываться перед людьми нельзя. Даже перед лучшими из них и утверждающими, что тебя любят.

Если бы вы действительно любили меня, а не просто жалели, мы уже могли быть, как минимум, союзниками. А не кукловодом и тряпкой, которую всегда и во всем, начиная от известия о предстоящем суде и кончая распоряжением о выписке под ваш надзор, ставят перед фактом!

Одно хорошо: я все-таки победил реакцию тела на тактильный контакт. Не отпустил эмоции. Остался собой. Потому что понял: полное раскрытие в прошлый раз не дало ничего хорошего. Со мной не стали ближе. Только уважать перестали — как слабака.

Я всегда требователен к окружающим. Но никогда не требую с них больше, чем с себя.

24 августа 1998 года, госпиталь св. Мунго

…Она выбрала покой.

С того момента, как моё пребывание в сознании стало чаще и дольше, чем 40 минут в сутки, ей все-таки стоило считаться со мной, как с личностью. Не подчёркивать моё беспомощное и зависимое положение решениями за моей спиной.

Она идёт к своей цели с упорством взрывопотама, вонзающего свой рог в каждое препятствие на пути. Истощает себя физически, магически и морально. И эта цель — моя жизнь, которая не нужна мне… Не нужна!

Вот что ей стоило самой, без моих вопросов, сообщить известие о возбуждении против меня судебного дела и начале предварительного расследования? Что стоило? Но я получил эту информацию совершенно случайно. Вытащил невинным вопросом…

О том, что вместо камеры досудебного заключения мне предстоит переезд в её дом и содержание там под надзором, я вообще узнал последним. Почему? Да, со дня на день мне сообщили бы об этом официально. Хотела подарить мне еще несколько суток покоя? Но если бы пришла, если бы сказала сама... Я был бы участником ситуации, её субъектом, а не объектом чужого приложения сил, с которым каждый волен делать, что хочет.

Как там, у магглов? «Благими намерениями…»

Со мной уже немало играли втёмную в этой постылой жизни. Играли, возможно, даже не осознавая того, как много я мог сделать, будучи в курсе, зачем и для чего...

Как маг-целитель, как профессионал, она, наверное, поступила правильно. Но как человек, как женщина, которая говорит, что меня любит? Что стоило ей все-таки найти в себе силы увидеть в своём пациенте сломанный, но ещё способный мыслить остаток человека, который в свое время мог найти выход из практически любой сложной ситуации?

Да, известие о суде и переезде в её дом взволновало бы меня, вне сомнения. Но, во-первых, дало бы мне больше времени на принятие решений. А, во-вторых, показало бы, насколько я могу ей доверять.

А так... Да, виртуозная борьба с пролежнями... И что? Она недооценила всего один фактор: если что-то делать для меня, в моих интересах, но не со мной вместе, оно может просто не получиться.

Коллеги часто попрекали меня тем, что при пересдаче двоечниками контрольных я всегда ставил ученика в более тяжёлые условия, чем полагается по программе. Не просто разыскать в лаборатории ингредиенты и собрать состав по рецепту, но предварительно котёл отмыть и сходить за заунывником к Хагриду, как минимум. Да, в мороз или в снег. Да, ночью. И плевать, что первый же сонный дежурный староста, попавшийся по дороге, навесит шалопаю минус пять дисциплинарных за прогулки после отбоя, не слушая никаких объяснений. Но ведь только так он и запомнит, что при изготовлении бустера предсказательских способностей по Мопсусу нельзя забывать на 28-й минуте варки положить две головки заунывника!

Со мной тоже иначе не было. И я в своей жизни все экзамены уже сдал…

Женщин часто ведут эмоции — в ущерб логике. И как только эта Мэри Макдональд защитила свои диссертации? Логика — далеко не самая сильная её сторона, если судить именно по поступкам…

У неё нет никакого положительного опыта взаимодействия со мной. Она попросту переносит на текущую ситуацию то, как нужно выстраивать контакт с ней самой. Искренность общения, тепло, попытка понять другого без осуждения, а в случае совершённой ошибки дать шанс всё объяснить и исправить… Для неё разум и чувства неотделимы друг от друга, каждое действие эмоционально окрашено и, наоборот, эмоции порождают действия, заставляют думать. Единство аффекта и интеллекта, редкое в волшебном сообществе, по большому-то счету...

И вот теперь она столкнулась с достаточно сильным интеллектом, кристаллизованным долголетней привычкой обдумывать свои действия, но, что греха таить, с удачно подавленной эмоциональной сферой. Да, искусственно и жестоко подавленной… Если бы я не сделал этого в свое время, просто не был бы эффективен.

Она… помнит, что в юности я был другим? Мог чувствовать?..

Человек чувствующий представляет для женщины гораздо больший интерес. Он сложнее человека рассудочного, сделавшего ставку только на разум… Но этот человек мёртв для всего мира — с 31 октября 1981 года.

Надеюсь, скоро и она будет считать, что мёртв…

— Закройте, пожалуйста, глаза, Северус. Мне необходимо зажечь лампу.

Голос тих и, как будто бы, холоден. Актриса!..

Я слышу, как сестра Торсон приносит смену белья, остро пахнущую утюжным углём и лавандой. По стандартной инструкции о смене белья лежачему, они должны повернуть меня на правый бок ближе к краю кровати и скатать пропитанную потом тряпку за моей спиной. Натянуть до половины кровати новую простынь, потом переложить меня на спину и повернуть налево — на чистое, убрать то, что в стирку, расправить и натянуть свежее… Но я не могу опираться на левое плечо — это гарантирует приступ. Значит, снова будет применена medicorum levitation…

Меня поднимут над кроватью на два фута, в белёсом облаке подвешивающих чар. И доктор Макдональд снова будет поддерживать мне голову горячими ладонями — на всякий случай, пока сестра Торсон расправляет складки на постели.

— Я бы и рубаху ему сменила. Мокрый весь…

В третьем лице — о присутствующем… Конечно! Только ведь я — в сознании…

Невинная реплика сестры вызывает вспышку удушливого гнева. В висках лихорадочно бьётся пульс. Я открываю глаза и хрипло выдавливаю:

— Оставьте… Полежу в этой, не рассыплюсь!!!

Но ловкие сухие пальцы старухи уже занялись мягкими завязками. Через мгновение я плаваю в молочном тумане над кроватью полностью обнажённым. Сколько раз уже это делалось, но чувство стыда неизменно и жёстко скручивает меня в эти минуты до спазмов диафрагмы…

Какого драккла я сейчас не лишился чувств? Тот случай, когда даже самый жестокий приступ, выворачивающий душу и вышибающий из тела сознание, был бы кстати!

Старуха-сестра, конечно, перевидала на своём веку сотни нагих тел — и молодых, и дряхлых, и мужских, и женских. Но здесь ведь ещё и эта… Мэри, добровольно взявшая на себя обязанности моей сиделки. Дипломированные врачи обыкновенно не меняют больным белья, уток не подают, не поят из специальных чашек с носиком…

От ладоней, на которых лежит мой взмокший затылок, идёт тугая волна сухого и мягкого, обволакивающего тепла. Снова согревающие чары? Конечно! Возятся, как с младенцем-недоноском…

Лёгкая ткань длинной рубахи тоже заранее согрета — ровно до температуры тела. Касания чужих рук почти неразличимы. Спокойствие и мастерство…

— Укладываем?

— Да. Осторожнее, Мерлина ради!

Они вдвоём устраивают меня в кровати на правом боку, подложив под голову и за спину с полдюжины хрустящих подушек и согнув мне правую ногу в колене для устойчивости позы. Теперь я повёрнут лицом к доктору Макдональд. И никто снова не спросил меня, желаю ли я сейчас лежать именно так.

Одеяло, уже заключённое в такой же безукоризненно чистый пододеяльник, невесомо ложится на нелепо торчащее плечо в иммобилизующих повязках. Я не открываю глаз.

Очередной сеанс моральной пытки — обслуживание куска беспомощной плоти — завершён. Профессионально, бездушно и бессмысленно... Совесть целителя может быть спокойна — простыни безукоризненно ровны и чисты.

То, что все вы здесь считаете мной, в ближайшие пару суток не сгниёт.

Вы, совершающие надо мной какие-то пассы руками и инструментами, приподнимающие, поворачивающие, левитирующие... Вы даже не осознаете, что, собственно, кусок разодранных мускулов и скрученных очередным судорожным спазмом нервов — это еще не весь притворщик Снейп...

Смешно.

Свет, сочащийся сквозь сомкнутые веки, становится заметно тусклее: Мэри прикрутила лампу. Тишина давит на голову бетонной плитой. Боль, притихшая под контролем отзывчивых нежных ладоней, напоминает о себе тягостным, словно каким-то скулящим ощущением… Ноет — пожалуй, самое точное слово.

Мэри отослала сиделку и замерла где-то рядом в полумраке. Я даже не слышу её дыхания.

На зыбкой грани меж сном и явью окклюментарный барьер слабеет. Естественное свойство организма. Значит, не спать... Несмотря на усталость от боли и постоянного морального втаптывания в грязь... Несмотря на снотворное, приторно льющееся в рот из короткого носика больничного поильника.

Искусственную гуморальную регуляцию нервной системы можно победить её же оружием: составить и выпить антидот. Но я лишён этой возможности... Значит, выезжать придётся на собственном ресурсе. Что там у нас в крови должно быть антагонистом мелатонина?.. Дофамин? Значит, от сонливости помогли бы воспоминания о ярких, значительных событиях прошлой жизни. Как с Патронусом. Страх боится счастья — и даже памяти о нем.

Я слышу скрип старенького табурета, звук мягких туфель по паркету и шорох тяжёлых штор у окна… Свет гаснет, шаги стихают. Смотрит на улицу? Или нет… Она села прямо на широкий подоконник, подтянув ноги и обхватив колени руками…

Почему для того, чтобы знать, что она делает, мне даже не нужно открывать глаза?

Пока я лежал в бреду, она ходила в мою память, как в публичную библиотеку. И сама выбирала, что прочесть.

Да, конечно, врачебная тайна, вопросы этики… Но мне достаточно того, что многое известно хотя бы одному лишнему лицу...

Теперь, когда я под судом, мне придётся жить как в 1996 году. Круглосуточно поддерживая окклюментарные барьеры. Должно быть, если постараться, можно победить волевым усилием даже Веритасерум. Но для этого нужна сильная, конкретная, положительная эмоция. Черные пятна чужой инвазии в сознание могут быть смыты только очень сильным обеззараживающим средством — концентрированной эссенцией счастья.

Было ли у меня в жизни хоть пять дней подряд, чтобы взять из них эту выжимку?

— Северус...

Я молчу.

Не отвечать! Ни в коем случае не отвечать, как бы ни хотелось!..

— Вы ведь не спите сейчас, я знаю. Сама бы не смогла заснуть после такого...

Я открываю глаза.

— От меня что-то еще нужно?

Когда они с сиделкой в четыре руки перекладывали моё тело, мыли, делали компрессы и пассивную гимнастику, я всегда молчал. Как готовый труп. А внутри себя с педантизмом пыльного рецептурного справочника из школьной библиотеки последовательно воспроизводил в темноте перед глазами алгоритм получения атропина и сопутствующих алкалоидов из свежего и высушенного сырья белладонны сицилийской...

С формулами, цепочками преобразований и цветными иллюстрациями, как у Ханны Гринебаум в Энциклопедии магических и лекарственных растений.

Теперь перетряхивать мне, похоже, собираются не постель, а мозги...

Ну что же, полагаю, каталогизация школьной лаборатории в компании двух штрафных равенкловцев и моё мысленное перемывание жабьих костей новой преподавательнице ЗОТИ в 1995 году послужат матрицей для отключения от назойливо препарирующих душу чужих слов.

Давай, окклюмент дракклов, покажи, на что способен!

Впрочем, «покажи» — неточное слово. Тут как раз наоборот: правильный барьер незаметен. Собеседник, вторгающийся куда не просили, не налетает на него со всего маха, как велосипедист на забор. Он мирно гуляет по дорогам чужого ментального сада и даже не понимает, что смотрит кино, любезно предложенное умелым режиссёром...

Притворщик, говорите?.. Ну-ну... Вы пожелали увидеть настоящего притворщика — и вы будете иметь честь его лицезреть.

— Если вы захотите услышать меня, Северус, то услышите. Не захотите — вы всегда можете сделать вид, что меня не существует, спрятаться за своей бронёй, погрузиться в себя настолько, чтобы ни одно воздействие извне вас более не тревожило. Вы наверняка владеете многими ментальными техниками. В том числе и теми, что способны полностью переключать внимание с незначительных событий, купировать любую реакцию на внешние раздражители. Я для вас сейчас тоже такой раздражитель, который нужно поскорее убрать из поля зрения. И всё-таки... Я хочу извиниться перед вами. Я была неправа, упрекнув вас в неискренности...

Как много слов. И как легко она их произносит. Так извиняются, когда соблюдают необходимую формальность. Без той звенящей горькой истомы в душе, которая сопровождает её очищение…

— Я наговорила много лишнего. Это от бессилия, Северус... Я не знаю, как мне строить отношения с вами, как взаимодействовать, общаться… без того, чтобы вам не захотелось через несколько минут выставить меня вон — из палаты, из госпиталя, из… жизни. Я нахожусь сейчас в заведомо невыгодном положении. Через целую прорву лет я снова возникла на вашем пути, приложила усилия к тому, чтобы вы вернулись с того света, хотя вас угнетает ваше нынешнее физическое состояние, зависимость от меня, как от целителя. Наверняка даже раздражает то, что именно я ухаживаю за вами. Полагаю, вам было бы легче принять помощь от совершенно постороннего, а потому безликого для вас человека...

Раздражает? Нет, пожалуй. Не раздражает. Бьёт наотмашь, зашвыривая в самые горькие и позорные мгновения. Но разве вам есть до этого дело?

— Вы уверены, что вместе с коллегами я лишь отсрочила вашу смерть. Потому что думаете, будто Визенгамот вас засудит. Кроме того, я приняла много решений, касающихся вашей дальнейшей судьбы, и не спросила при этом вас, хотя, безусловно, могла это сделать. Я не хочу оправдываться, но я действительно хотела, как лучше.

— ...Вы распорядились мной… так, как будто… поцелуй дементора уже… состоялся. Как будто я — вещь… Вы не оправдываетесь… А я не буду попрекать вас или винить… Я просто констатирую факт: вы поступили, как все. Извиняться вам не за что. Тем более, было бы, перед кем!

— Вы никогда не были и не будете для меня вещью, Северус. Если бы мне была безразлична ваша судьба, я не стала бы... Я не наделала бы столько явных и неявных ошибок. Но… я действительно не знаю, как мне себя вести. Мой опыт взаимодействия с вами недостаточен. Он скомкан, болезнен. Меня никто не научил и не мог научить, как в отношении вас поступать правильно. Если вы ещё не поставили крест на том, что между нами возможно взаимопонимание, то научите меня. Подскажите, объясните, что я делаю не так — кроме тех ошибок, которые я перечислила.

— Зачем? Учить имеет право тот, кто сам понимает суть процесса. Я почти то же скажу о вас.

— Тогда, быть может, нам вернуться к тому, с чего мы начали? — её голос безжизненно тих, но нотку надежды ей скрыть не удаётся. — Ведь недаром говорят, что если не знаешь, что делать и как поступить, то лучше начни всё заново.

— Попробуйте...

Вырвавшемуся слову не сделаешь эванеско, как испорченному эликсиру... Душу не отмоешь скуриджем... Но... Вы хотите. А когда вы хотите — вы делаете, как принято у вас, выпускников Гриффиндора. Так не все ли равно, что я скажу?

— Вы спросили меня, почему я решилась предоставить вам возможность проходить лечение в домашних условиях, а не в лазарете при министерском застенке. Наверное, вы хотели бы также узнать, почему я не поставила вас в известность о своих планах. Вы можете упрекнуть меня в том, что имели право знать, и я соглашусь с вами, потому что упрёк действительно справедлив. Дело в том, что я очень боялась вас обнадёжить. Шансы на то, что домашний арест примут в качестве компромисса между госпиталем и следственной тюрьмой, были, на самом деле, ничтожными. Сэвидж, когда я предложила ему такой вариант, дал понять, что это неслыханное нарушение правил, и вообще случай, который может стать прецедентом только с прямого распоряжения министра магии. Поэтому, когда сэр Кингсли навестил вас здесь и лично убедился в серьёзности вашего состояния, я попыталась не упустить возможности спросить его о том, удовлетворена ли моя просьба. Надеялась в случае отказа уговорить, привести аргументы, умолять, угрожать... О положительном исходе мы узнали с вами одновременно. И для меня, не скрою, это было колоссальным облегчением. Если бы министр отказал, у нас оставался бы резервный вариант. Я попросила, чтобы меня допустили в тюремную больницу в качестве вашего лечащего врача. Мой коллега, доктор Остин, недвусмысленно намекнул Сэвиджу, что даже готов пойти на правонарушение, которое потянуло бы на месяц или два заключения. Он намеревался это сделать только для того, чтобы иметь возможность попасть в тюремный лазарет. Его профессиональные навыки наверняка заинтересовали бы тамошнее начальство, и в обмен на его квалификацию ему предоставили бы и доступ к вам. Он смог бы продолжать назначенный курс лечения, на что у фельдшера, пользующего больных заключённых, попросту не хватило бы знаний. Никто из нас не был готов отдать вас в лапы тюремных коновалов, потому что мы слишком хорошо понимали, чем это обернётся. Вы можете считать это целесообразностью, работой, долгом целителей. Я же скажу, что это... ответственность за вас. Борьба за ваше выздоровление. Но более всего это личный мотив, Северус. Я не буду вам лгать.

— Да… вы готовы на всё. А я — нет.

— Но почему? Скажите! Может быть, я смогу понять вашу позицию, даже если она будет кардинально отличаться от моей собственной.

— Видите ли, доктор... Мирному времени не нужны... притворщики. Моими услугами больше некому пользоваться.

— Я уже признала свою неправоту. И не считаю вас притворщиком. Что мне сделать, чтобы вы поверили в мою честность с вами? Вы ведь тоже назвали меня актрисой, не так ли?..

Я молчу. Гнетущая тишина снова забивает ватой уши.

— Мирному времени нужны разные люди. Неужели вам никогда не хотелось просто жить, Северус? Заниматься любимым делом, с которым никто не справится лучше вас? Учить детей… Понимать, что ваши собственные знания перейдут в чьи-то юные головы и не осядут там мёртвым грузом, а сумеют у самых пытливых и жадных до всего нового вызвать стремление продолжить ваше дело?.. Жизнь, Северус, ценна сама по себе. Она всегда даёт второй шанс каждому. Его, правда, легко не заметить и потерять ещё до обретения, но если вы… сцепите зубы и продолжите борьбу с навалившимися на вас обстоятельствами, то однажды сможете вернуться победителем со своей персональной войны.

Наивная!.. Да, я возился с оболтусами-учениками. Но лишь потому, что на должность преподавателя меня зашвырнули те самые обстоятельства, которые мне так и не удалось победить. Да, постепенно я привык к тому, что это и есть на текущий момент моя социальная ниша. Во мне была необходимость, и свою работу я делал добросовестно… Искал ли я талантливого последователя? Наверное, да... Но имеет ли это значение ныне?

— Давайте смотреть правде в глаза. Я не могу разделить ваших надежд. И не желаю играть в мнимое благополучие... Я не хочу притворяться полноценным человеком, доктор.

Попытка приподняться и удобнее устроиться для долгой беседы приводит к новому взрыву боли. От шеи до кончиков пальцев левой руки прокатывается волна жгучего кипятка. А каждый звук мягкого тихого голоса ударяет в уши набатом.

— Я согласна. Давайте поговорим начистоту.

— Просто жить — это общая фраза. Человек, а в особенности, талантливый человек, не имеет права жить просто.

— Хорошо, ответьте тогда, что вам мешает жить так, как вы считаете нужным? Не превращаться в обывателя, а ставить для себя цели, которые можно достичь ценой значительных усилий? Это ведь только ваша воля — как распорядиться своей жизнью и возможностями, пусть даже ваше нынешнее физическое состояние далеко от нормы.

— У нас прямой разговор? Тогда позвольте секунду откровенности?

— Да, разумеется.

— Ваша пафосная проповедь состоит из общих фраз, в которых смысла меньше, чем на кнат.

— Что поделать, если ваши формулировки слишком расплывчаты... У меня не хватает проницательности постичь их завуалированную суть.

— Довольно... Не получилось. У нас разные понятия об откровенном разговоре. Извините меня.

— Как быстро вы сдаёте позиции! Шаг вперёд и два шага назад.

— Просто мне не десять лет, и я не поклонник торжественного суесловия.

— Считайте мою речь излишне пафосной. Пустой. Бессмысленной. Подберите ещё десяток синонимов, чтобы охарактеризовать её так, как будет угодно вам. Это ваше право, которого, заметьте, я у вас не отнимаю. Хорошо... Вы сказали, что талантливый человек не может жить просто. А вы, Северус, считаете себя талантливым человеком?

— Я способный. Талантливый имел бы успех и признание. Как вы... Теперь немного о том, почему с момента начала разговора не прошло и пяти минут, а он уже утратил для меня смысл. Итак, начнём с ваших слов: «Что вам мешает жить так, как вы считаете нужным?» Ответ здесь настолько очевиден, что не верится, будто вы о нём не в курсе. Первое, что мешает — наличие в анамнезе уголовного преступления. Второе — калечество. Третье — отсутствие личной свободы, лишь отчасти обусловленное предыдущими двумя факторами. Четвёртое — отсутствие близких, знакомых, друзей — любого человека, который мог бы в достаточной мере меня уважать, чтобы я мог его просить о содействии. Пятое — знания, которые для многих являются символом компромата. Что из этих факторов вам не известно? И кем, кроме идиота, нужно считать меня, чтобы лезть ко мне с этим дурацким пафосом?

Резко?.. Да, пожалуй. Набрать дыхания в паузе между горячими накатами боли — и продолжить. Она — хороший специалист, через некоторое время заметит объективные признаки начинающегося приступа… Я должен успеть.

— Ставить для себя цели... Отличный совет, доктор! Аплодировать бы ему стоя, да вот беда: я — ничтожный инвалид, у меня встать не получится. Вы, вроде бы, проницательная женщина, мэм... Но даже тесно общаясь со мной, не заметили, что цель давно стоит. То есть — пафосное пустословие... с продолжением. А утверждение, будто только в моей воле, как распорядиться своей жизнью и возможностями — не только пафос, но и прямая ложь. И вы это знаете. Разве это откровенность, доктор? Разве это вообще разговор доктора с умным человеком?..

Молчит. Это хорошо. Есть шанс, что дослушает.

— Теперь о том, как я… хотел бы жить. А то ещё, чего доброго, подумаете, будто я не знаю, чего хочу. Здесь три ответа: одиноко, свободно и результативно. Лаборатория в не слишком перенаселённой местности меня бы устроила. Исследования трансмутационных процессов, раз в год публикации или конференции с коллегами — возможно, я бы и физически это потянул со временем. Стоять у атонора можно и с одной рукой, и даже сидеть, это к детям на кафедру не выйдешь таким, каков я теперь... Но моя фамилия не Слагхорн и не Фламмель. У меня нет ни счета на 17 миллионов в Гринготтсе, ни философского камня в трансмутационной стадии солярного плавления, который может вышибать электроны из кристаллической решётки, превращая черные металлы в золото... Лаборатории мне не открыть. Вы в курсе, что все до единой мои научные работы, начиная с реферативного цикла за 6 класс и кончая «магматической трансмутацией», опубликованной в «Аnnals» — всё написано в подвалах на даче Малфоя? Делаешь 170 граммов яда по заказу Лорда — получаешь два часа на опыт по холодному экстрагированию таксонита... А вы как думали?

Снова молчит… Продолжаем!

— Сейчас я еще более нищ, чем в 16-20 лет, и к тому же поражён в правах и искалечен. А ещё я — реалист. Поэтому вижу границу между «я хочу», «я могу» и «от меня надо». Вот какому человеку вы сказали о том, что ему никто и ничто не мешает жить так, как хочется. Поэтому если вы хотите поговорить со мной откровенно, не ведите беседу так, как будто перед вами неразумное животное, ведущееся на рекламу здорового образа жизни.

Наконец, она прерывает молчание:

— Вы сообщили факты. Вы правы во всём, Северус, однако практически к каждому из ваших фактов можно добавить «но», которое существенно меняет нарисованную картину. Вы находитесь под следствием, в отношении вас возбуждено уголовное дело. Всё так. И здесь первое «но». А именно: в вашу защиту готовы выступить Гарри Поттер и Минерва Макгонагалл. Вы думаете, к общепризнанному герою войны и соратнице Дамблдора не прислушаются?

Соратнице убитого мной Дамблдора. Да… Аргумент, ничего не скажешь!

— Это два серьёзных свидетеля защиты, которыми вы уже располагаете, хотя предварительное следствие по делу ещё толком не началось. Не сомневаюсь, что найдутся ещё люди, которые займут в суде вашу сторону. Поэтому, уж простите меня, Северус, но я уверена, то по этому пункту ваши дела не так плохи, как могут показаться. Второй момент, на мой взгляд, гораздо серьёзнее первого. Я не буду вас обманывать и говорить, что ваше исцеление — вопрос ближайшего времени. На реабилитацию уйдут годы, если не будет найден действенный метод, который позволит ускорить процесс. Вы сейчас слабы физически, ограничены в движениях, вынуждены прибегать к сестринской помощи, которая, безусловно, воспринимается вами как унижение и нарушение личного пространства, но! Вы слышите, Северус, тут тоже есть «но». Вы не первый больной, который находится в таком состоянии. И не первый, кто из него выберется. Вы встанете на ноги, сумеете себя самостоятельно обслуживать уже в обозримой перспективе. Это я вам говорю, как целитель. Это не будет легко, вам придётся приложить массу усилий для восстановления, но вам уже не грозит превратиться в растение или обезуметь, как иногда, к сожалению, случается с другими пациентами.

Конечно. Если до сих пор не сошёл с ума, пока каузалгия вырывает мне нервы пучками, значит, вероятно, уже и не сойду. Браво, доктор!

— Следующий пункт. Отсутствие личной свободы — так, кажется, вы его обозначили? Как только вы будете оправданы и сможете более или менее восстановиться, свобода вернётся к вам в полном объёме. Если вы, конечно, сочтёте для себя возможным принять содействие других людей и не назовёте его жалостью или подачкой — будь то свидетельские показания в вашу пользу или медицинская помощь... Мне продолжать дальше, или сказанное мной вы снова назовёте пафосом?

— Аргументы достойны... Но... Есть и ваше любимое «но», которое теперь к вам возвращается. Отсутствие личной свободы мне обеспечили не мракоборцы и даже не досточтимый доктор Сметвик... Это вы, мэм, не считаете меня достойным сделать выбор.

…И от этого очень больно, тролль побери. Но вам незачем об этом думать.

— И все же я позволю себе продолжить, Северус. Знания, которые, по вашим словам, многие склонны воспринимать как символ компромата. Намекаете на то, что у вас много врагов, в том числе отнюдь не явных, а скрытых, способных нанести неожиданный удар? В это я охотно поверю. Вы вели слишком насыщенную и необычную жизнь, чтобы остаться незаметным. Однако и здесь есть своё «но». У вас блестящие мозги, Северус. Ваш рассудок не пострадал от полученного увечья и той боли, что вы вынуждены почти постоянно испытывать. Вы не стали безумны, как супруги Лонгботтом. И все ваши умения тоже остались при вас. Я ни за что не поверю, что человек, водивший за нос на протяжении стольких лет самого могущественного мага современности, не найдёт действенного способа нейтрализовать противников, которых вряд ли по коварству и жестокости можно сравнить с Тёмным Лордом...

— За нос, которого нет… Мило, доктор!

— Далее… Отсутствие близких и знакомых, которым вы были бы нужны… Тяжёлый пункт. Возможно, самый тяжёлый и сложный из всех, потому что он подразумевает, что справляться с проблемами вам предстоит в одиночку, не имея возможности получить поддержку тех, кому вы доверяете. Здесь тоже могло быть «но», однако вы вряд ли в это поверите. Поэтому можете считать, что это единственный пункт из вашего списка, который безусловен.

— Вы мне сказали много комплиментов. Попытались, впрочем, неудачно, развенчать мою позицию. Но так ничего и не поняли.

— Комплиментов? Вы не дама, а я не кавалер, чтобы у меня было желание вас ими осыпать. Я сказала лишь то, что думаю. И ваше право верить мне или нет. Что до того, будто я ничего не поняла... Жаль, если это так.

Я мог бы ей объяснить, наверное... Но зачем? Кому это нужно? Она и дальше будет закидывать меня ходульными фразками с ближайшего плакатика в кабинете маггловского психотерапевта. А мне такая «откровенность» ни к чему.

— А знаете, Северус... Я всё-таки скажу вам, в чём я видела ещё одно «но».

В её голосе проступают нотки бесшабашной решимости. Он становится на тон выше, звонче, чем обычно… Вот-вот сорвётся.

— Я хотела сказать, что вы нужны мне. Любым. Впрочем, это всё пафос, не правда ли? Поэтому не буду вас более утомлять. Отдыхайте. До рассвета вас не потревожат. Я скажу сестре, чтобы она пришла в палату позже на пару часов.

Лёгким, совершенно девичьим движением она соскакивает с широкого подоконника. И делает шаг к дверям.

— Не надо, мэм... Я читал работы по психологии и правилам реабилитации инвалидов... Вы ни разу не отклонились от учебников Медакадемии... в сторону настоящей откровенности. А со мной давно не работает примитивная агитация.

Она уже не слышит. Легкие крылья лаймклока, плеснув во мраке, уже не шуршат за выстрелом резко захлопнувшейся двери.