Звонко (гет)

Слышь. Ты вот что, ты садись да послушай, что я тебе скажу-то. К черту их дела, всех не переделаешь. Ты эвона — попробуй-ка лучше вина нашего. Настоящего, балканского. Да ты не спеши, ты помаленьку пей-то. Распробуй. Чуешь? Это в ём летний дух. Лозы-то у нас старые, вот уж больше пятидесяти годов тут растут. Это про те, что я лично знаю. А есть и более старые, точно тебе говорю. Ты пей давай и смотри. Небо синее, листья зелены. Ишь как шуршат-то. Это ветер ихние пятки щекочет. А под ими как раз виноград тот спрятан. Медленно созревает, неспешно. Как жизнь течет. А искринку-то, искринку видишь? Это солнце поймалось. Про наше вино как говорят — в нем спрятана улыбка солнца. Сами мы народ веселый, ты же знаешь. Легки на подъём, легки до драки. Но и до мира тоже легки. Вот и вино у нас легкое. Пряное. Веселое. То вино у нас в деревне делают. Многие делают, да не многие могут. Парень вот один — звали его Звонко. У него завсегда лучшее вино было. Завсегда. Он и сам такой, знаешь — весь из себя. Плечи такие — ух. Бык побоится связываться. И руки. Ну что бревна хорошие. И веселый. А вино-то любил — мочи нет. Не, ты это зря ухмыляешься. Он не пьянчуга какой, он вином как лошадью хорошей любовался. Он в его всю душу вкладывал. Чего только ни делал, сам за книжками ночами сидел, искперементы всякие делал, жуть, все чтоб вкус вина улучшать. По-ихнему говорят — утончать, у виноделов-то. Да что ты жмешься-то как не родной? Не тушуйся давай. Ты вот этого, темно-бордового еще не наливал. Пробуй и слушай.

Звонко наш хотел, что его вино самым лучшим признали. Шоб о нем, значит, весь мир узнал. Ну, мир, не мир, а хотя бы вся Европа. Ну, хоть Франция эта треклятая. И вот стал он, значит, на всякие встречи-конференции ездить-то. Шоб того, с другими такими же на вине чокнутыми опытом обмениваться. Я вот, честно, представить себе еле могу — толпа народу, значит, и с серьёзным видом вино пробуют. Ни тебе песен, ни тебе музыки. Все в деловом порядке. Жуть.

Как уж он энто выдержал, Звонко наш, никто не знает. Но ездил он туда часто, все вино свое на смотры ихние возил. Там вроде как комиссия была, дегустация. Я так себе представляю, что это соревнования типа, вроде как по-нашему бега. Только вместо лошадей вино. И судьи его пробуют, пробуют, а потом пишут в блокнотик чегой-то. Вердикты всякие выносят и баллы присуждают. И Звонко наш все хотел высший балл из той Франции привезти. Штоб признали, значит, энти бусурмане настоящее наше балканское вино. И привозил-таки, грамотки какие-то ихние, с вензелями, буквочки с позолотой. А все не те. Типа, хорошо у вас вино, слов нет, а до настоящего марочного, за которого хранцузам краснеть не придется, не дотягивает пока. И ездил он так и ездил, другой бы плюнул уже на все. А нет, наш Звонко упорный парень. Упрямый. Но той грамотки своей заветной все никак добыть не мог.

А меж тем — пришла ему пора невесту себе искать. Жену, значит. И нет чтобы тут у себя рядом девушку подходящую искать, такую, знаешь, чтоб груди на плечи положить можно было. Чтоб и зад был подходящий, и перед видный. Так ведь нет, привез он себе из ихнего Парижу не бабу, а стрекозу. Глазища огромные, ресницы что метлы, аж шум стоит, когда она ими хлопает. И все. Все остальное квадратное. Одинаково что спереди, что сзади, что снизу, что сверху. И откуда только такие чуды берутся? Видать, он долго искал. Звонко-то наш.

У нас же как положено-то. Жена — она и в доме, и в поле — что белка в колесе. На ней и дом, и кухня, и огород, и будущее… А только его мамзеля к делам хозяйственным вовсе не приспособлена была. Сидела цельными днями в гамаке — штука такая, навроде сети, промеж деревьев висит и из стороны в сторону качается. Срамота одна. И хлопает она своими ресницами — аж пыль по сторонам. И смотрит, смотрит на Звонко-то, как будто глаз отвести не может. И то верно, Звонко-то наш ладный парень. За что ни возьмется — все у него правильно выходит. Настояще. Он, например, мог плиту бетонную в метр длинной взять да и перевернуть. Да не один раз, а много, так он из одного места на другое ее перетаскивал. И не запыхался даже. Силушка-то есть, только ума нема. Потому что на мамзелю свою он не дышал. Чуть с работы придет — сразу к ей. Как, мол, ты тут, без меня? А она — глазищи эти свои опустила, ресницами пол подметает.

— Соскучилась мол, по тебе уже.

Ну, тут он просияет в ответ весь, аж искры золотые в стороны посыплются. Да и она на него так взглянет, аж жарко становится. И то сказать, когда они вместе были-то, как хорошо на них смотреть было. Аж завидно. И язык она быстро освоила, уж через год по-нашему трещать начала. Да чисто довольно. Иногда только словечки свои журчливые французские вставляла.

А все равно странно у их выходило. У нас же как на Балканах принято: помыть там, по хозяйству пошуршать, приготовить, принести — энто все бабская забота. Негоже мужчине такими глупостями заниматься. А у них в семье — мамзеля-то королевой была. На гамаке все своем сидела, последний жир с боков растрясала. А Звонко и по хозяйству, и приготовить, и двор подмести. И так легко это все, песню еще пел, казалось, что будто так и должно быть. Негоже тонким женским рукам о такое мараться. Тут же у нас, сам видишь, не ты жизнью заведуешь, она сама в тебе прорастает, живет через тебя. Глянешь так поутру-то и видишь, что лозы те уж давно скрозь руки-жилы твои проросли. И виноград кровушкой твоей напитался, налился, и листья эти его резные, остроконечные твоим дыханием дышут давно. И только вот соберешься испугаться-то, а потом вдруг понимаешь — а может, это сам ты через них живешь теперь. И вот твоя то жизнь, может, и кончится, а они-то еще будут долго-долго. Так и крутился Звонко наш легко, играючи — и с хозяйством ихним, и с домом, и с вином своим, виноградники свои все обихаживал.

Иногда еще они вместе на смотры-то эти ездили. Забеги вин. Потому как вроде как чуть ли не там и познакомились с мамзелью-то. У ней то ли отец, то ли брат этим делом занимался, а она рядом ошивалась — под ногами мешалась, вот Звонко на нее и наткнулся-то. Мы как узнали об этом — вообще сначала думали, что Звонко-то наш — не промах, прямо во вражеский тыл пробрался. Мол, вызнает сейчас все ихние хитрые винные рецепты, да и пошлет потом эту мамзелю к ядреной фене. Ан нет. Никуда он ее не послал. И совершенно ему плевать что она тонкая такая — что подует ветер — унесет, наклонится — так и переломится. Сам как будто прирос к ней. Так на нее смотрел, как будто она у него звезда единственная, а остальные все потухли давно.

Да только, видишь ли ты, жизнь человека не нами отмеряна. Никто-то из нас не знает наперед, сколько будет еще небо коптить. Возвращался как-то Звонко домой, дорога длинная была, долгая. Он насчет виноградника ездил договариваться, на южных склонах высоких гор. Все хотел купить там участок. Да попробовать из того винограда вино сделать. Вот, ей-богу, были у Звонко две страсти. И обе шальные: вино и француженка эта, мамзеля. Все мечтал он заветную грамотку получить, безоговорочное признание судей. Ну так и вот, возвращался он домой то. А осень уже была. Дожди, мокро. Скользко. Да он устал, видать. А на встречку грузовик выехал. Может, будь Звонко пободрее тогда, он бы и отвернуть успел. А так — лобовое столкновение. Мгновенная смерть.

Что, терпкое вино у нас, да? Глубокое. Ты пробуй дальше, пробуй. Тут еще эвона сколько сортов разных осталось.

Эх, никогда вот не знаешь, как жизнь сложится. Мы тогда все решили, что не задержится у нас мамзеля его. Подберет свои юбки-косы, смотает гамак и обратно к папочке вернется. Да и то верно, кому ж приятно в пустом доме-то жить? И вроде как родня-то ее вся из Франции энтой — ждут ее, пишут, вертайся домой, дорогая. Но бабу понять — что черта: гиблое совершенно дело. Слышь ты, так и не уехала она никуда. Тако туточки и осталася. Да мало того что осталась, она еще и виноградник тот, из-за которого Звонко разбился, купила-таки. Юбки все свои с рюшками да платья с рукавами позабросила. Рубахи надела Звонкины да штаны. И на завод ихний винный. И на виноградники. И так цельными днями. Ну, у нас даже ставки тогда ставили, что раньше случится — она виноградники загубит или домой сбежит. А вышло-то, вишь, по-другому. Она как будто проросла в своих полях-то. И куда только кожа белая делась. Пальцы все обветрились, зашелушились. Даже волосы как будто чернее стали. А глаза уж и без того чернущие были. С самого начала. И разговаривать начала как мужик. И даже шутить по нашенски, по-балкански. Так иногда скажет что-нибудь — как дубиной огреет. А вино знатно делала. Ничуть не хуже, чем Звонко наш. Приходится признать. И так она содержала ладно и виноградники свои, и заводик, что лепо смотреть было. И на душе тепло.

Много раз к ней продавцы подкатывали — продай, мол, и землю, и завод. Да только отшивала она их знатно. Враз как ветром сдувало. А сама над рецептом каким-то колдовала, все изменяла, дорабатывала чегой-то. Вкус углубляла. И так много-много лет. А потом засобиралась на конкурс тот, бега за грамотками. Мы ее отговаривали. Куда, мол, тебе — бабе — тягаться. Побойся бога. Тебе ж семьдесят скоро стукнет. А она ни в какую. Головой только мотанет упрямо. И волосы эти ее, на солнце выгоревшие, ну чисто грива у лошади, из стороны в сторону тоже мотанутся. Губы поджала свои фигурные и вперед. И что ты думаешь? Таки получила она ту грамотку-то. На третий год. Так вот. Так шо теперь вино-то вот, которое пробуешь, это таперича марочное вино называется. Высшей пробы. Грамотку ей такую сурьезную дали. С вензелями всякими, и листья зеленые на лазоревом фоне. И печать. Да и ты сам можешь грамотку-то ту увидеть. Она у нас недалеко тут хранится. На кладбище. Француженка то ее к могильному камню приделала, мужу своему подарила, значит. Рамка-то стеклянная отсвечивает немного, но если солнце-то загородить рукой, то видно, как написано на той грамотке черным по белому: «Присуждается награда. Высший балл в рейтинге, вино марочное, балканское, название «Звонко». Эвон как.