Княжна-Воробей, или Как Иванушка-дурачок и Баба Яга вместе горы не сворачивали (гет)

— И я селезня любила,

Я касатого хвалила,

Ему сердце отдала.

Люли, люли, селезень,

Люли, люли, молодой!

Чернобровый селезень,

Черноглазый селезень,

Ему сердце отдала.

Курносая девица, широко улыбнувшись, протянула руки рослому русому парню. Тот, немного робея, крепко сжал девичьи ладони и вывел свою зазнобу из хороводного круга. Та сверкнула синими глазами и звонко расхохоталась:

— Какой ты смешной, Иван. Погляди-ка, как смутился! — хихикнув еще разок, девица вырвала руки из Ивановых и запрыгнула на невысокую оградку. — Как отсюда видно хорошо, — восторженно прощебетала девица. — Ваня, поди сюда!

— И пойду, — буркнул Иван, усаживаясь рядом.

— Долго шел, — снова расхохоталась девица, легонько толкая паренька в бок. Тот, не ожидав такой подлости, свалился на траву. — Ну не сердись, Ваня, не сердись, ну правда ведь ты смешной такой...

— Славка! Воробей, сущий воробей, — Иван, тихонько смеясь, выпутывал из волос травинки, но говорить старался солидно, серьезно. — Рося, ну что ты делаешь!..

— Что хочу, то и делаю, — бойко ответила девица, покачивая изящной ножкой в нарядном сапоге. И засмеялась — а у парнишки сердце заполошно застучало. Нахмурился он, глаза потупил, а потом спросил тихо-тихо — как тайну выведывал:

— А… а со мной захочешь, Рося?

Девица вмиг вспыхнула, глаза опустила… Помолчала.

— А ты-то с воробьем захочешь, Ваня?

— Да хоть с курицей, Рося, лишь бы с тобой!

Сказал — и сам покраснел: “Женись ты хоть на курице, да с соседней улицы!” — так напутствовала его мать, выгоняя из дома каждое утро. И то правда: если живешь в деревеньке или даже в небольшом городишке, каждую девушку в округе знаешь. С кем в разгар хоровода на гуляньях за ручку подержишься, от кого взгляды на себе долгие после ночей гаданий ловишь… Так и поймешь потихоньку, которая твоя судьба. Ну и что, если судьба твоя — воробей…

Ярослава перестала раскачивать ногами и легко спрыгнула на землю.

— Тогда так, Иван Федорович… — чинно начала она, а в глазах искорки засмеялись. — У вас есть время до осени, а потом я вынуждена буду отказать вам. От поклонников, знаете ли, никакого отбою нет, ждать не могу…

— Знаю я твоих поклонников, — буркнул Иван. — А я, может, звал вообще не тебя, а воробья…

— Смешной ты, — щелкнула его по носу Рося. — Посмотри лучше, какая красота вокруг!

— Чернобровый селезень,

Черноглазый селезень,

Ему сердце отдала...

Вокруг цвела черемуха.

А как отцвела, как душистые белые цветы сменились мелкими морщинистыми ягодами, Иван Федорович уже стоял на коленях перед Дмитрием Алексеевичем и просил руки его дочери, Ярославы Дмитриевны.

— Ну что ты маешься-то, — ворчала Лизавета Михайловна. — Кровь родная, а мечешься из угла в угол так, будто не мне сын, а юродивой Василисе.

— Матушка, не сердитесь! — отвечал из угла — то из того, что у печи, то из противоположного — Иван. — Сегодня все решится, сегодня...

— Сегодня, — не выдержала, уступила наконец Лизавета Михайловна. — Рубаха твоя расшита, так что собирайся, не опоздает мой сын к собственной свадьбе! А я подготовлю вам комнатушку — и сапоги подготовлю.

— Спасибо, матушка, — радостно поклонился Иван и, пригнувшись, вышел в сени.

— Ярослава Дмитриевна, Ярослава Дмитриевна, — задумчиво пробормотала Лизавета Михайловна, оставшись в избе одна. — Больно бойкая вы девица. Ну да это ничего, крылышки мы вам подрежем, — покрутив в руках монетку, Лизавета Михайловна засунула ее обратно в карман и отцепила от пояса изящную плетку. — Подрежем... Иван, поди сюда! Все готово.

— Спасибо, матушка, — Иван, раскрасневшийся, взволнованный, едва не ударился головой о балку, спешно согнулся и чуть дрогнувшей рукой потянулся к сапогам.

— Не торопись так, — пожурила его мать. — А если на крылецке споткнешься потом, когда невесту в дом приведешь?

— Простите, матушка, — виновато улыбнулся Иван. — Как представлю, что сегодня... — и надел сапог на правую ногу.

— Матушка, что вы...

— А что я? — вскинулась Лизавета Михайловна. — Ты девицу свою видел? Состоятельная, это правда. Не бог весть что, конецно... Но место ее — возле пецки с вязанием. А она бойкая... Потом спасибо скажешь, — и Лизавета Михайловна вышла из избы. Невысокая, но гордая, она даже не пригнулась, балки будто не заметила.

— Матушка, как же так, — запричитал Иван, оставшись один. — Как же так, маменька… — Достав из сапога плеть, Иван уставился на нее бессмысленно.

— Как же так...

Стучали капли по крыше — дождь встрепенулся, стал слезы лить над нежданным несчастьем. А Иван сморгнул раз, сморгнул два и посмотрел на плеть уже внимательнее. Усмехнулся тихонько — и перекрестился широким жестом, двумя перстами. Бросил испуганный взгляд в угол — вдруг домовой заметит и осудит — и, сам себя боясь, сам себе не веря, достал из кошеля монетку, положил в сапог⁽¹⁾.

— Иван, так ты идешь? — раздраженно позвала Лизавета Михайловна со двора.

— Да, матушка, — откликнулся Иван, натянул сапоги и, шатаясь, поднялся. Глубоко вздохнул, расправил плечи и вышел вон, не оглядываясь. Балки будто и не заметил...

Ярослава тем временем, горя не ведая и ни о чем не тревожась, проливала слезы над уходящей свободой — а хотелось вовсе не плакать, а смеяться, хохотать.

— Аи, на горе мы пиво варили,

Ладо, мое ладо, пиво варили!

Мы с этого пива все вокруг соберемся.

Ладо, мое ладо, все соберемся!

Последней трелью растянулась гармошка, полухмельные соседи — у кого усы в пиве, у кого борода — со смехом и песнями, кто смог, встали из-за стола и проводили молодых к маленькой комнатке.

— В спальню пойдешь, когда без греха будешь, юная княжна, — хихикнула на ухо Ярославе Агафья, двадцать лет проходившая в девках и, возможно, именно поэтому все про все знавшая.

— Не шумите, — напутствовала Лизавета Михайловна.

— Счастья вам, — усмехнулся Федор Алексеевич, Иванов отец.

С пожеланием счастья все гости и удалились — продолжить празднество. Молодые остались одни.

— Росенька, — замялся Иван. — Я зайду...

— Как вам будет угодно, князь, — зарделась Ярослава и отвернулась. По дому разносились последние пьяные крики засыпающих людей, но она их слышала будто сквозь глухой туман — отчаянно вслушиваясь лишь в шепотки и шелесты, боясь не успеть...

Из-за затворившейся с тихим скрипом за Иваном двери раздался шорох — так сползает с плеча верхняя рубаха. Ярослава повернулась к порожку, приложила ладонь к двери.

— Иван Федорович, постель наша, а воля ваша…⁽²⁾ — опустив глаза долу, Ярослава прошептала: — Позволите войти, князь?

— Входи-входи, — отозвался Иван с постели, а у самого багрянец от щек до ушей разлился, внутри что-то задребезжало, потянуло, в висках загудело...

Ярослава, так и не поднимая глаз, вошла в комнатушку, низко согнувшись при входе. Подойдя к постели, уселась в изножье, несмело потянулась к развалившемуся на кровати Ивану и подрагивающими руками взялась за сапоги.

— Можно, Иван Федорович?

— Разрешаю, — шепнул Иван, глаз оторвать не в силах.

Тонкие девичьи ладони огладили сафьян, легонько пробежали по застежкам и потянули на себя. Только сапожник все делает на славу — крепкие сапоги вышли, тугие. Ярослава прикусила губу, нахмурилась и потянула сильнее. Потом сдула со лба витую прядь и снова потянула…

А у Ивана руки тряслись, в глазах плыло:

Ну же, сейчас, сейчас…

— Справилась, — улыбнулась Ярослава и, закрыв глаза, пошарила в правом сапоге. — Монетка!

Не захохотал из-за печки домовой, не грянуло знамение с потемневшего неба.

— Монетка! — счастливо выдохнул Иван. — Монетка… Ну иди ко мне, воробьиная княжна!

Ярослава, рассмеявшись, по-мальчишески вскочила на кровать с ногами и забилась в угол, под одеяло. — Я не боюсь, Иван Федорович, совсем не боюсь, только… — прикусив щеку, улыбнулась: — Я готова, князь.

С тихим шелестом свернулось на полу цветастое одеяло. Сползла с хрупких плеч тонкая ткань...

— Воля ваша, Иван Федорович, — повторила Ярослава, обхватывая себя за плечи. Потом неловко, по-птичьи дернулась, будто пытаясь закрыться сильнее. Опомнилась, отвела руки... и приглушенно засмеялась от собственной неловкости.

А Иван на всю жизнь запомнил свою Росеньку именно такой: по-воробьиному взъерошенной, раскрасневшейся, смущенной, глаза темные, на пол-лица, на лоб все просилась непослушная каштановая прядь…

— Воля ваша, — забывшись, прошептал он в ответ.

— Моя воля, — ласково согласился кто-то.

— Изыди, — беззлобно попросил потом Иван, красный не то от смущения, не то от ребяческой почти радости нового узнавания. Рося, тихонько хихикая, протягивала ему веник.

— Грех смой, потом прикажешь, князь, — рассмеялся кто-то⁽³⁾.

Каждое утро в избе начиналось с шагов. То с ворчанием заглядывала Лизавета Михайловна, то взволнованная Ярослава просыпалась еще до зари и перебирала волосы, укладывая их в тугие косы и покрывая платком, то Иван посреди ночи вспоминал, что не поклонился домовому. Легкие шаги, тяжелые, мужские и женские... Скрипели полы от них не только утром, захаживали гости и днем, и вечером. Заходили в избу, оглядывались, окрикивали хозяев и вставали у главной балки: за балкой той дом чужой, зайти без приглашения — обидеть. Иван Федорович тогда обычно поднимался со скамьи, кликал жену, та накрывала на стол и выносила хлеб да соль...

Но эти шаги были Ивану незнакомы. Не торопливые и не медленные, не приземистые и не невесомые, не шаркающие и не плавные — они казались продолжением колотящего в ставни дождя.

— Здравия хозяевам, — хрипло пожелал гость, неторопливо проводя взглядом по печи. Балки он будто не заметил.

— Благодарствую, — осторожно ответил Иван, не спуская зоркого взгляда с гостя. — Жена, вынеси хлеба.

— Ваша воля, Иван Федорович, — Ярослава поставила на стол хлеб. Соль ставить не стала⁽⁴⁾.

Гость, сахарно улыбаясь, прошел к столу, сел на лавку — подальше от красного угла — и весело посмотрел на хозяев.

— Хорошо живете, Иван Федорович!

А Иван гостя все разглядывал, силился вспомнить, видел ли его когда-нибудь. Гость был высоколоб, с глубоко посаженными маленькими глазками-угольками, а что еще в нем было... Гость вроде бы и был худ — только комковатый подбородок подсказывал, что худоба эта кажущаяся. Темные волосы столь густо сплетались с сединой, что казались серыми, если не вовсе бесцветными. Даже голос гостя — хриплый, протяжный — на концах слов поднимался вверх, будто подвизгивал, будто хотел зазвенеть. Обут гость был в плохо плетенные лапти — Иван даже с некоторой гордостью взглянул на собственные кожаные сапоги. И на первый взгляд — бедняк бедняком. Но из котомки ненавязчиво выглядывало чудо: Иван узнал настоящую книгу⁽⁵⁾.

— Вы читаете? — не успев подумать, спросил Иван.

— Нет, — не моргнув и глазом, соврал гость. У нас такому не учат, это у вас даже девки грамотные... — при этих словах гость плотоядно оскалился, с наигранным восхищением оглядывая Росю.

— И не стыдно вам врать, — укорила та. Видно, тоже заметила книгу.

— Жена! — нахмурился Иван.

— Не серчайте, Иван Федорович! Права ваша жена. Ложь — постыдное дело, да... А вы как считаете, Иван Федорович? Ужель иначе? — многозначительно помолчав, гость продолжил: — Хотя на ложь что только человека не склоняет. Слышал я об обычаях, например, на земле вашей...

Иван, себя не помня, вскочил на ноги, в горле замер приказ уйти с глаз долой, покинуть избу, провалиться сквозь землю. Гость, не дожидаясь слов, тоже поднялся на ноги, улыбнулся:

— Ну не серчайте, Иван Федорович, я ж не со зла болтаю... Это я сам осерчать могу: имени моего так и не спросили, соль не вынесли... Нехорошо получается, — широко усмехнувшись, гость подмигнул Росе. — Ну да я не в обиде, — и вышел вон.

Уже стихли в избе странные шаги, а Иван все не шевелился, сжимал до побеления кулаки.

— Бес попутал, — в сердцах решил наконец он. — Бес его попутал, вот и придумал невесть что...

— Бес попутал... — протянула Ярослава. — Иван Федорович, а может, это и был... бес? Или нечисть еще какая...

— Ну что ты глупости городишь! — рассердился Иван. А сам все же перекрестился...

— Иван Федорович, бледный вы какой-то... Захворали, что ли? — Рося в беспокойстве поднялась с лавочки и подошла прямо к Ивану, приложила ко лбу ледяную ладонь. — Горите весь...

— Все со мной хорошо, Росенька, — улыбнулся Иван. А у самого внутри все свело: по старому обычаю муж сидел у входа в избу, весь удар на себя принимал — если придет нечисть какая, на него первого и набросится. Только нежить обычно людей побаивалась, стороной избы обходила. А сейчас вдруг разъярилась, набросилась, тянула прозрачными руками, шептала в уши... Будто слабость почувствовала.

— Иван Федорович, вы только скажите... — Рося на миг осеклась, а затем севшим голосом продолжила: — Это я плохо пояс вышила? Или полотенца? Узор спутала? Или... Или это вы сами пояс повязать забыли?

— Не забыл, Рося, — покачал головой Иван. — Просто слабость...

— Иван Федорович, Иван… — Ярослава осеклась. — Ваня! — а затем уже шепотом продолжила: — Ваня, Ванечка, ну что ж с тобой!

А у Ивана глаза шальные, безумные — и усталые. Сам — кашлем хриплым зашелся, за грудь схватился.

— Виноват я, Росенька, виноват, воробушек…

— Виноват, — эхом откликнулась Ярослава. Иван затравленно посмотрел на нее, потом каким-то пьяным, рассеянным взглядом обвел избу… — Виноват, — удивленно повторила Ярослава. — Да в чем виноват-то, друг сердечный? Руки у тебя холодные… — а у Роси руки теплые, горячие, словно печка…

— Я ведь уберечь хотел, Росенька. Матушка в сапог мой не монетку — плетку подложила…

— Обманул, — ахнула Ярослава.

— Обманул, — кивнул Иван. — Обманул, и нежить наказать решила. Изведет меня к лету, изведет...

— Подымайся. Сама тебя изведу, если не подымешься, ну! — Ярослава изо всех сил потянула за руки. — К знахарке пойдем.

— Да разве ж хоть одна знахарка от нежити спасет...

— Эта — спасет, — отрезала Ярослава.

— Ну-ну, — Любомира, старая, сморщенная, растрепанная карга, поправив на голове венок, что носили незамужние девицы, придирчиво оглядела гостей. Глаза у нее были молодые, острые. — Кого ко мне занесло ясным днем! И кого это вы ко мне привели, Ярослава Дмитриевна? Тощий какой-то, зеленый... Неужто русалка покусала?

— Нет-нет, Любомира любезная, это муж мой, Иван Федорович, захворал он... Обманул меня, не захотел мне жестокой жизни, заменил плетку на монетку, так теперь нежить к нему привязалась, по пятам ходит...

— Вижу-вижу, — деловито отозвалась Любомира, прохромав — левая нога ступала по полу с как будто деревянным скрипом — к гостям, и шустрыми пальцами потрепала Ивана по щекам. — А ну повернись! Айц-ца-цай, как все запущенно... Значит так: видишь скамью в углу? Садись туда! Апф-фхи, весна проклятущая, цветущая...

Иван послушался, уселся на скамью и с любопытством посмотрел на Любомиру: что делать-то станет?

— Ничего волшебного, малек, — отозвалась Любомира. — Слишком громко думаешь, — пояснила она на удивленный взгляд. — Сказку тебе расскажу.

— Но...

— Молчать и слушать! — рявкнула Любомира и начала рассказывать.

* * *

Солнце ясное улыбается, воробей соловьем заливается, сказка новая начинается. О том сказка, как Иван-дурак, крестьянский сын, горы Уральские захватил, недругов-врагов порубил и дожил до ста пятидесяти лет.

Жил-был, значит, Иван-дурак, да не за тридевять земель, а рядом совсем. Простиралась его сторона от леса дремучего до гор Уральских, а уж сами горы и то, что за ними, были землей чужой.

Был Иван не красавец, не урод, а просто-напросто доходяга. Кривоножка, хромоножка — как не хромать, коль одна нога второй на целый каблук длиннее? — губа заячья, правый глаз подслеповатый. Зато сердце у Иванушки было доброе.

И повелело это сердце добру молодцу на подвиг идти, в царское услужение. Царя тоже Иваном кликали, да не дураком и не царем, а царевичем: двадцать лет в царевичах проходил, как уж теперь переучиться.

Закинул Иван-дурак котомку на плечи, попрощался с отцом да матерью и во дворец отправился. А до дворца-то путь неблизкий, и тот через дремучий лес лежит.

Недолго сказка сказывается, да долго Иван-дурак до лесу ковылял: ноги-то кривые, а одна короче другой. Но доковылял, значит, вышел на опушку — и сразу будто в другом мире очутился. Стоит на опушке избушка, в избушке — старушка…

— Здравствуйте, бабушка, — и поклон земной отвесил.

— Ну здравствуй, здравствуй, — ответила старушка, а у самой глаза угольями горят из под нечесаных косм. — С чем пожаловал? — ответила чинно, грозно — и тут же носом шмыгнула.

Иван-дурак не сдержался, рассмеялся:

— Да вот хочу силу свою испытать, себя показать, людей посмотреть. К Ивану-царевичу в услужение хочу.

— Постреленок, — всплеснула руками старушка. — Кого ж ты там кому покажешь? В стольный град даже Лихо не заглядывает — боится в берестяных грамотах потеряться. Одно сделаешь, другое, потом записать все, потом переписать... Не жизнь — тоска смертная, волокита берестяная!

— Не могу не пойти, бабушка. Сердце подвига жаждет... — помолчал. Подумал, почесал затылок. — А я пойду, наверное, бабушка: вдруг на службу опоздать можно...

— Иди-иди, дурачье, — скривилась старушка. А потом уже в спину крикнула: — Эй, малек, меня Бабой Ягой звать! И коли не понравится служба, приходи, подсоблю, чем смогу!

Иван-дурак даже не оглянулся: не услышал, может? Или просто на службу торопился...

— Эх, какие же невоспитанные дети пошли, — посетовала ясеню Баба Яга. — А я все никак не могу их одних в лесу оставить. Этот даже не просил ничего — а все туда же, "давай помогу"... — Баба Яга озадаченно нахмурила и без того кривые брови. — Может, я тоже в берестяных грамотах потерялась? Вот и поступаю, как положено... Тьфу ты! Ап-п-пфхи! Будь прокляты мои годы...

— Баба свет Яга, мне...

— Ты как ко мне обратился, дурачина? Какой я тебе "свет"? — и нависла над Иванушкой Баба Яга темной тучей.

— Простите, бабушка, не подумал...

— Оно и видно, — проворчала Яга. — Ну так что сказать-то хотел?

— Не понравилось мне на службе, бабушка, — вздохнул Иван. — Сначала все грамоты перебирал, а я ж неграмотный, не понимаю в них ни шиша... Потом князь смилостивился, сказал, что позволит мне силу показать, с войском его пойти. Только войско уже три дня как пылью дороги заволокло, а само из глаз исчезло... Ушло уже войско, в общем.

— И ты не знаешь, куда идти?

— Не знаю, бабушка, — виновато покачал головой Иван-дурак.

— Запущенный случай... Но ничего, как потерялся, так и найдешься. Вот решишь ты новые земли захватить. Куда пойдёшь?

— Да я, бабушка, не силен в науке-то земельной...

Спрыгнула Яга с пня, заглянула под корни и вытащила тряпку какую-то.

— Скатерть-самобранка! Сама рвется, сама ругается.

Скатерть диво как хороша, даром что от грязи не видно ни шиша. А очертания и так проступают, немудреные они. Сверху лес, справа лес, снизу степь, а слева — Уральские горы.

— Ну так куда пойдёшь, Ваня?

Иван-дурак, не будь дурак, не думал долго и рассудил верно:

— В лес пойду.

Изумилась Баба Яга:

— Ты что, Иван? Найдешь сук потолще и?.. — ну вот ничего не понимает старая!

— Не по-православному это, бабушка! — Баба Яга чуть воздухом не поперхнулась. Православно... А Иван тем временем продолжил: — Нет, просто до лесу ближе всего. Вот он, лес-то, — Иванушка похлопал мохнатый ствол старой сосны.

Изумилась тогда Баба Яга пуще прежнего:

— Дурень! Как же ты в лес пойдёшь? С мечом на медведя? А зайцы, белки — ты о них-то подумал? И не жалко тебе лисят новорожденных?

— Жа-а-алко, — всхлипнул Иванушка и зарыдал горько-горько. — Жалко-то ка-а-ак! Не пойду я в лес, не пойд-у-у-у!

Смилостивилась над дураком Баба Яга, постучала важно по воздуху кривым пальцем.

— Ну-ну, не реви, добрая душа! Не пойдешь — и верно! А куда тогда войско направишь?

— Ну, это уж дело нехитрое, — Иван разулыбался, будто и не ревел никогда, — в степь, вестимо.

— Дурья башка! Так в степи же васильки, суслики, а если бы вы, люди, еще и помогли земле-матушке чуток, и лес вырос бы! А там зайцы, белки, лисята новорожденные...

Заячья губа Ивана затряслась.

— Не реви, дурачина! Лучше новое решение представь!

Нахмурился Иван, поводил задумчиво пальцем по карте.

— Надо Урал брать, бабушка.

— Как — брать? Как — Урал? — Баба Яга аж глаза вытаращила, будто не Иван перед ней, а Змей-Горыныч с тремя головами.

— Так, бабушка. Пойти на Урал и...

— Стой! — завопила Яга. — Режут! Убивают!

— Бабушка, ну вы что? Я ж только...

— На Урале, между прочим, леса есть. Еловые. Там зайцы, белки, лисята новорож...

— Ну нет, бабушка, это вы мне бросьте! Вас послушать, так у вас тут везде одни лисята? А ежата где?

— Не дерзи старшим, Ваня! — Баба Яга грудь выпятила, щеки надула и обратно воздух выпустила: напугала, и полно. — Нельзя на Урал.

— Но куда тогда-то? Направо пойдешь — лисенка убьешь, прямо пойдешь — там тот же еж, влево свернешь — туда просто нельзя, к степям повернешь...

— Да-а-а, нехорошо получается, — Баба Яга смутилась и оттого разозлилась еще сильнее. А потом вспыхнули лукаво глаза-уголья, засмеялись.

— А зачем тебе вообще войско, Ванюш?

— Как — зачем? А силу показать...

— А кому показывать будешь? И как, малек?

— Взмахну мечом пошире, срублю врагу голову, получу от князя почести...

— Нет, Иван, — Баба Яга поморщилась. — Ты как все до тебя рассуждаешь, а дурак ты у меня здесь первый, так что будь любезен отличаться. Вот скажи мне: а враг тебе кто?

— Да кому голову снесу — тот и...

— Так вот, Иван. Пока не ответишь — не покажу дорогу к войску! Возвращайся пока к князю да крепко подумай.

— Эх, бабушка... Воля ваша, — Иван-дурак поклонился и направился в обратный путь.

Яга подождала, пока прихрамывающая фигурка скроется за деревьями, и сердито повернулась к скатерти-самобранке:

— Ну и куда идти войной прикажешь? Одни лисята ведь кругом... Не подумала я. И почему как раньше не получается послать куда глаза глядят...

— Нет, бабушка, все-таки идти надо на Урал!

— Что? — Баба Яга чуть не вывернула на себя же котел с зельем от весенней хвори.

— На Урал идти надо. Говорят, там Баба Яга живет, глотает детей живьем и варит из коней кашу...

— Иван. Баба Яга — это я.

— Но это не Урал, — Иван внимательно оглядел кусты вокруг, будто ожидая под одним из них найти седые камни.

— Не Урал.

— Так это что же получается: мне князь соврал, что ли?

— Получается.

— Но... — лицо Ивана приобрело то сложное выражение, которое принимало каждый раз, когда сам Иван был в шаге от великой мудрости. — Нет дыма без огня! — и улыбнулся радостно.

— Нет, ну ты только его послушай! — рассердилась Баба Яга. — Ты что, дурак?

— Дурак, — счастливо кивнул Иван.

— Раз дурак, то забудь все свои премудрости. А эту так точно из головы выброси, с носа состругай обратно! Вот представь: захотел тебя... как твоего главного задиру звать?

— Федотом...

— Федот твой, значит, захотел шутку над тобой сыграть. Выдумал, что ты всех девок незамужних на сеновале совращаешь... Ты ведь не совращаешь?

— Как можно, бабушка?

— Ну вот и славно. Ты не совращаешь, а он говорит, что ты совращаешь. И все в твоей деревне начинают по-твоему рассуждать: "Нет дыма без огня, значит точно кого-то совратил".

— Нехорошо получается, бабушка...

— То-то и оно, малек. Опасная эта премудрость, недобрая.

— Тогда не пойду на Урал! И... — Иван свирепо посмотрел на сосну, будто решил что-то страшное. — И вообще никуда не пойду!

— Значит, не нашел врага, соколик? — хихикнула Яга.

— Сам — не нашел, — Иван-дурак поклонился Яге до земли и развернулся к родному селению.

Смотрела Яга вслед дураку и посмеивалась: хромать тот перестал.

* * *

— Ну как? — встрепенулась вдруг Любомира. — Легче тебе, молодец?

— Хороша сказка, только толку нет, — разочарованно протянул Иван.

— Толку нет, толку нет! — рассердилась вдруг Любомира. — Рот открой! — и залила Ивану в горло травяной отвар отвратительного вкуса. — Идите отсюда! И не возвращайтесь, авось хворь сама пройдет!

— А если не пройдет... — заговорила было Ярослава, но Любомира уже вытолкала и ее, и Ивана наружу и хлопнула дверью.

— Ну дела, — вздохнул Иван.

— Авось поможет, Иван Федорович...

— Не помогло, значит, — мрачно изрекла Любомира, быстро оглядев едва на ногах державшегося Ивана.

— Не помогло, — заплакала Рося. — Ему еще хуже, голоса покоя ночью не дают...

— Не реви, дуреха! — прикрикнула Любомира. — А вы, Иван Федорович, живо на лавочку. Я вам сказку доскажу...

— Но...

— Молчать и слушать!

* * *

Солнце ясное улыбается, воробей соловьем заливается, сказка старая продолжается. О том сказка, как Иван-дурак, крестьянский сын, горы Уральские не захватил, недругов-врагов не порубил и даже не нашел и дожил до ста пятидесяти лет.

Много ли, мало ли времени прошло, да только опять заявился Иван-дурак к Бабе Яге. Злой такой — что старуху чуть оторопь не взяла. Заявился — и от души сапогом сосну ударил. Ведьма тут же отмерла:

— Ты что делаешь, дурень! Брось сапог! А ну брось, кому говорю!

— Да это не я делаю, а царевич ваш распрекрасный! — а сапог все-таки опустил, но не бросил, а на ногу обратно надел. — Говорит мне князь: "Ступай, Иван, туда, сам не знаешь куда, принеси мне то, сам не знаешь что". А где ж мне найти-то это чудо дивное?

— Принеси то, сам не знаешь что, говоришь? Научился же, проклятый, раньше ведь посылал за тем, чего сам не знал... Ну да ты у нас дурак, дело выполнимое.

— И вы подсобите мне, бабушка? Вот спасибо! Как получу я меч-кладенец... Ай, зачем же так сурово?

Потирая ушибленную ладонь — все же голова Дурака крепче чугуна, — Баба Яга рявкнула:

— Молчи, дубина! Да кто ж тебе кладенец доверит? Повернись ко мне передом!

Ох, не так думал Иванушка путь свой закончить! Но делать нечего, не поднимать же руку на старуху? Отвернулся, бросил взгляд последний на лес весенний, почувствовал крепкие руки на затылке, а дальше — темнота...

— Ну вот, касатик, глаза я тебе завязала. Крутись-вертись, сверху яма, снизу высь. А теперь руки перед собой вытяни и иди вперед. Что первым ухватишь — то и принесешь князю своему.

Послушался Иванушка, руки вытянул... и схватил веточку-рогатину.

— Бабушка, но я ведь знаю, что это... Это березка...

— Сейчас знаешь. А когда искал ее — не знал ведь?

— Не знал...

— Вот и ступай себе к князю.

Иванушка спросить еще что побоялся, поклонился нечисти лесной до земли и отправился в путь. А нечисть лесная с досадой шмыгнула:

— Эх, что за дети пошли... Кости ломит, нос отваливается, еще и весна эта цветущая, захлебываюсь, погибаю... А они по лесам шастают! Тьфу ты...

* * *

— Ну как, легче тебе стало, Иван Федорович? — прервалась Любомира.

— Нет, не легче, хороша сказка, только все без толку...

— Что за молодежь глухая пошла, — разочарованно протянула Любомира. — Тогда так. Я тебя излечу, только должен ты к завтрашнему утру на Ильмень-озере поймать мне четырех рыбин серебристых.

— Но как же нечисть озерная, — потрясенно прошептала Рося. — Как же русалки...

— То меня не касается, — отрезала Любомира. — А впрочем... Опросите всех, кто живет у вас в деревне, как нежить побороть, и все исполните. Авось не тронут Ивана Федоровича.

— Крестом себя осени, — заорал Кузьма Прокофьевич, только услышав об Ивановой задаче. — Трижды!

— Помолись Божьей Матери, — тихо наставляла юродивая Василиса. — Она хоробрых любит...

— Домовому молока налей в три раза больше обычного, — сокровенно поделилась Агафья. — Мне всегда помогает.

— Вот вам руна, — размеренно, веско произнесла Келда, старая скандинавка. Муж ее, купец, сгинул в море уже двадцать лет как, и теперь Келда заправляла всеми делами и деньгами. — Эта руна от озерной нечисти защитит. И пусть хранит тебя, Иван, камень-алатырь⁽⁶⁾, — и, погладив прикрывший плечи горностаевый мех, сняла с по-девичьи тонкой шеи золотые каменья.

— Всех обошли, Росенька, — выдохнул, наконец, Иван. — Сегодня ночью — пойду...

— Не всех, — Ярослава до побеления кусала губу. — Мы не зашли к Марьятте.

Марьятта, красивая, черноокая, черноволосая, но не первой молодости финка, обернулась на стук не сразу. Бросила травы в горшок, поправила повязанный на затылке чепец и только тогда хрипловато крикнула:

— Войдите, кто пожаловал!

Иван, настороженно осматривая хозяйку, зашел внутрь. Рося тенью последовала за ним.

Марьятта, улыбаясь гостям, оправила просторную рубаху. Погладила по клюву красного голубя на правом рукаве, рассеянно провела пальцами по замысловатой вязи по подолу⁽⁷⁾.

— Так с чем пожаловали, Иван Федорович?

— Прихворал я, хозяюшка. И от хвори этой нет спасения, коли не поймать ночью на Ильмень-озере четырех серебристых рыб.

— Так поймайте, Иван Федорович, — усмехнулась Марьятта. — Муж мой, пока жив был, вылавливал десяток за раз.

— К Ивану Федоровичу сейчас вся нежить тянется, — осторожно начала Рося, с опаской оглядываясь на мужа: прервет или нет? — Знахарка Любомира сказала исполнить обряды всех, кто живет у Ильмень-озера, чтобы не затащили его на дно ни русалки, ни кикиморы, чтобы леший голову не заморочил...

— А если я скажу, что знаю я такой обряд? — лукаво спросила Марьятта.

— Поклоны тебе отвесим земные и все исполним, — ответил Иван.

— Пусть жена твоя вышьет тебе саван. Завернись в него и иди к озеру. А ты, — обратилась Марьятта к Ярославе, — выпью вой, волосы на голове рви, горюй, оплакивай. Тогда только вернется к тебе муж⁽⁸⁾.

— Это как же, — с трудом вымолвил Иван. — Это как же так, живого человека в саван одевать, по живому человеку слезы лить...

— Русалки, — хрипло засмеялась Марьятта, — живой дух любят. Придет на озеро живой — вмиг под водой окажется. А мертвому пути не писаны.

Из дома безумной финки Иван с Росей вышли в гробовом молчании.

— Нет, Росенька, не могу я так, — качал головой Иван, еле сдерживая рвущийся наружу кашель.

— Иван Федорович, ну поступите только по-моему, — все уговаривала Рося, а сама чуть не плакала. — По-моему поступите…

— Ну разве могу я так поступить, дуреха? — устало повторял Иван, сжимая в кулаке алатырь. — Ну как же я так поступлю?

— Иван Федорович, — Рося уж чуть не задыхалась. — Ну Иван Федорович, ну поступите по-моему…

Иван застонал, зажмурил глаза, привалился к стене.

— Хорошо, Рося…

Ярослава, заливаясь слезами, достала из сундука вышитый саван.

— Рядитесь, Иван Федорович…

Сколько раз соскальзывали с белой ткани дрожащие руки...

— Отпевай, Ярослава, — разлепил бледные губы Иван и тяжелыми, мелкими — ткань не позволяла шагать широко, свободно — шагами вышел за порог.

Рося взвыла, как приозерная выпь.

— За что увели сокола моего, ох за что-о-о-о...

Путь до Ильмень-озера недалек был, только у Ивана в горле ком стоял, горели сухие глаза: шел живой мертвец, на погибель свою шел...

На берегу ветер свистел меж рогоза. Озерные воды предупреждающе, угрожающе обкатывали песок. Больше — ни звука. Иван осторожно вытащил из савана правую руку и тут же перекрестился — широко и судорожно. Затем вытащил и левую. Поискал глазами сухое дерево, непослушными руками сложил костерок. Пламя дрожало в предрассветном тумане, размывалось, отблесками стелилось по холодной земле.

Иван глубоко вздохнул и достал острогу — трехзубый железный наконечник на короткой, неровно выструганной деревяшке. Помолился — то ли Богу единому, то ли духу Ильмень-озера — и застыл в ожидании.

Тихий плеск. Сверкнула чешуйка в неверном рыжем свете...

— Получилось, — неверяще выдохнул Иван. — Рося, получилось...

Ярослава, рухнув на колени посреди избы, так и завывала раненым зверем.

Вторая рыбина хлопнула беззубым ртом, подпрыгнув на песке. Третья. Четвертая...

Забылся Иван, отложил острогу, наклонился к самой воде, уперся руками в зыбкий берег — еще раз увидеть, как сверкнет чешуя, его спасение...

— Кнадо кже, — квакающим сиплым голосом отозвался кто-то под самым ухом. Склизкая — и явно живая — тварь ужом обвила левую руку и тут же выпустила. Иван медленно поднял голову.

Русалку глаза его нашли не сразу: она разлеглась на траве за самым его плечом. Длинноволосая — и волосы не то водорослями липнут к плечам, не то колосьями оплетают голову. Тощая — и кожа не то висит, не то облепляет кости. Зеленоглазая — и в глазах не то солнечная трава, не то муть болотная, холодная.

Русалка смешливо склонила голову. Что-то хрустнуло.

— Кживым кдухом пахнет… — Русалка запустила в волосы руку — когтистую, зеленоватую. И наверняка отвратительно холодную.

А Иван ни жив, ни мертв застыл у реки. Потянулся было пальцами к груди — осенить себя крестом. Только русалка подняла холодные глаза и улыбнулась, обнажив кривые зубы.

— А руки-кто у ктебя ктеплые, мил человек. Ктеплые...

Так и прошла ночь — не по-летнему ясная, прохладная. Пошевелится Иван, головой качнет — а русалка поднимет внимательные глаза и наклонится ближе.

Забрезжил рассвет. Розоватое продрогшее солнце выползло из Ильмень-озера, потянулось холодными лучами и наконец тепло зевнуло. С тихим шорохом русалка оттолкнулась руками от земли.

— Смел человек, — улыбнулась она. — А кжена ктвоя хорошо квоет. Убедила меня.

Взмахнув перед лицом Ивана когтями и звонко — как ручей по камням — засмеявшись, русалка прыгнула в озеро. Плеснул по серебристой воде не то рыбий хвост, не то девичья ножка.

Солнце уже посылало лучи гонцами во все деревни — будить жен, щекотать детей. А Иван все сидел на берегу. Хотел было подняться, убежать прочь от проклятой воды — да саван к земле тянул. Живых мертвецов ночь не отпускает...

— Ваня! — разнеслось звонкое по лесу. — Иван Федорович, как же вы, где же вы... — а среди колокольчиков-слов сипы короткие, как от долгого воя. — Иван Федорович...

— Рося, — выдохнул Иван. А Рося красная, зареванная, растрепанная... Подрагивали руки, снимавшие саван, подрагивал голос, начавший вдруг напевать старую колыбельную...

— Ай, качи-качи-качи,

Глянь — баранки, калачи.

Глянь — баранки, калачи —

С пылу, с жару, из печи...

— Росенька, я ее видел, видел... И получилось все, получилось!..

— Я вижу, Иван Федорович... Вы только слушайте, слушайте своего воробья.

С громким хлопаньем вылетел из густых зарослей белый лебедь. В Ильмень-озере будто церковные колокола прозвонили — словно и впрямь затонула там когда-то церковь со всеми молящими.

Иван не сразу заметил, что кашель отступил.

— Ну как, принес мне четырех серебристых рыбин? — окликнула еще на пороге Ивана Любомира.

— Принес, славная Любомира, — поклонился Иван.

— Саван примерил небось, покойничек мой? — расхохоталась Любомира. — Ну заходите, заходите... Присаживайтесь на лавочку, а я сейчас рыбу очищу и сказку вам свою доскажу...

* * *

Долго бы брел Иванушка лесами да болотами до княжего терема, только и полпути не проковылял — а навстречу ему Иван-царевич.

— Не могу я больше, Иван-дурак, — крикнул сразу, как увидел. — В озере утоплюсь, но не могу больше.

— Чего не можете-то, светлый князь? — удивился Иван-дурак.

— Выносить долю свою горькую не могу! Десять лет царем сижу, двадцать двух дочерей замуж за Иванов выдал, тридцать трех богатырей на погибель отправил сам не знаю куда сам не знаю за чем. А я пройти полем хочу. Лесом — березкины колыбельные послушать. Спину перед Бабой Ягой в земном поклоне согнуть. Да хоть в болоте сгинуть — надеясь, что найду там свою Василису, что не она ждет меня в осточертевшем дворце.

— Так вы, Иван-царевич, — Иван-царевич поморщился, как от зубной боли, — в поле-то идите. И Василису с собой возьмите. И в гости ко мне заходите, хлебом-солью угощу!

— Дурак ты, — улыбнулся Иван-царевич. — Дурак, Иванушка... А как ты сказал, так и сделаю. Авось богатыри без меня погибель или невесту свою найдут.

— Найдут, Ваня, найдут, — похлопал царевича по плечу дурак. — А ты улыбайся чаще, а то сидишь на троне с таким лицом, будто брусники объелся и сам скис, — сказал Иван-дурак, а сам и не заметил, что не мешает больше говорить губа заячья.

И только Баба Яга, шмыгнув кривым носом, обреченно уселась ждать нового Ивана.

* * *

— Так и закончилась сказка о Иване-дураке, что послушал Бабу Ягу, оставил Уральские горы на своем законном месте, никого не порубил, а царю угодил, — важно произнесла Любомира и поднесла Ивану горшок, обвязанный волнистыми узорами. То там, то сям по стенкам горшка виделись неровные треугольники — как рыбьи хвосты⁽⁹⁾. — Отпейте, Иван Федорович, хворь должна отступить.

— Не пейте, Иван Федорович, — прервала Любомиру вдруг Ярослава. — Не нужно вам пить: и так хворь отступит, — и резво поклонилась Любомире в ноги. — Благодарствую, Любомира любезная. Спасли вы Ивана.

— Ступай с богом или чертом, милая, — кивнула Любомира.

И только Иван все переводил растерянный взгляд между ними. Не догадался и тогда, когда вышел уже из Любомириной избы.

— Росенька, что за лекарство-то? Что ты поняла? Почему не стоило мне пить?

— Иван Федорович…

— Что, Рося?

— Вышейте мне пояс. Как я вам вышиваю. И садитесь сегодня не у порога, а на мое место. А у порога я сяду.

— Рося, Рося, что за бес тебя надоумил? Как же это я на твое место сяду?

— А кто обещал мне воробья своего слушать? — сверкнула глазами Ярослава. — Не к тебе нечисть привязалась, Ваня, а к вине твоей. Ты сам себе придумал, что виноват, что обманул, а ты ведь меня уберечь хотел...

— Рося...

— Заблудился ты в берестяных грамотах, Иван, — захохотала Рося. — В берестяной волоките потерялся! А ты пройди полем, послушай березкины колыбельные, сгинь в болоте — только поступай так, как хочешь, а не так, как положено. И отступит хворь проклятая...

— Но если я сяду на твое место, тебя нежить к себе утащит!

— Потому и вышей мне пояс.

— Если вышивка не выйдет? Если вместо голубя вышью выпь?

— Тогда нашу избу не голубь, а выпь схоронит. Не по-православному это, с Бабой Ягой беседы вести. А Иван-дурак вел. Не по-правоверному — домовому молоко наливать. А мы наливаем! И живем себе счастливо, Ваня...

— Росенька...

— Новогородцы мы, Ваня. Мы люди свободные, войной по царскому указу не идем, когда все идут, дань не платим, когда все вокруг платят. Живем по совести, своим умом. И хорошо живем! И...

— Не выпь наш дом схоронит, Рося, — улыбнулся вымученно Иван. — Рося, Славка, воробей. Бойкий, дерзкий, вольный воробей.

— Воробей, — покладисто согласилась Рося. — Только давай красный угол к печке не придвигать все же? Пусть домовой тоже живет спокойно⁽¹⁰⁾.

— Один обычай можно и сохранить, — кивнул Иван, прижав к себе Ярославу покрепче.

— Любезная Любомира, — окрикнул у колодца старуху Иван. — Низкий поклон вам от меня и от Ярославы. Здоров я, совершенно здоров.

— Здравия желаю и далее, — насмешливо протянула Любомира и продолжила крутить колодезное колесо. Иван замялся на миг, затем рассмеялся и повернул к родной избе.

— Иван, — окликнула его вдруг Любомира. — Я тебя пущать больше не стану. Воробушка слушай, а сам своим умом решай — голова тебе для того и дана. А моя голова — мне.

— Спасибо вам... бабушка, — Иван лукаво усмехнулся, поклонился до земли и отвернулся: его ждала судьба-воробей...

Любомира недоверчиво усмехнулась.

Следующему Ивану не повезет. Голова Бабе Яге самой нужна, а у того своя есть.

Цвела черемуха, весна заливалась хмельным смехом. Старческая хворь впервые за сотни лет не просилась наружу.

Свободно жилось в Великом Новогороде и живым, и нежити. Жаль, что недолго. Хорошо, что жилось.

1) В Новгородской земле был такой обычай: в первую ночь после свадьбы жена ("княжна") стягивала сапоги с мужа ("князя") и находила в них либо монетку, либо плетку. Если монетку — брак будет богатый. Если плетку — несладко жене придется.

Вернуться к тексту

2) Это и подобные ему странные выражения в действительности являлись частью обычаев.

Вернуться к тексту

3) Лечь в одну постель, как и ребенка зачать, — грех. Именно поэтому первую брачную ночь молодые проводили не в спальне, а в маленькой комнатке. После ночи обязательным был поход в баню.

Вернуться к тексту

4) Еще одна традиция, на сей раз — традиция гостеприимства. Гость, заходя в дом, не мог зайти за главую балку без приглашения, чтобы не обидеть хозяев. Хозяева гостя приглашали и выносили ему хлеб да соль. Если же гость самовольно заходил внутрь, его все равно звали к столу, но выносили только хлеб. И тогда гость уходил "несолоно хлебавши".

Вернуться к тексту

5) В Новгороде не носили лаптей, обувь была кожаная. Богатство же человека измерялось не в земле и не в деньгах, а в количестве книг.

Вернуться к тексту

6) Алатырь — янтарь.

Вернуться к тексту

7) Рубахи с вышитыми на них красной нитью птицами, растениями и геометрическими узорами, передник и чепец (или косынка), повязанный на затылке (по лютеранскому обычаю) — элементы костюма финок-ингерманландок, живущих в Карелии и в Прилужье. Также финки могли носить юбки или сарафаны — традиция позаимствована у славянок. Из обуви финки носили кожаные туфли.

Вернуться к тексту

8) Описанное в тексте — реально существовавший у одного из малочисленных и почти исчезнувших сейчас племен финно-угорцев, живших в Карелии, у Новгорода и Пскова.

Вернуться к тексту

9) Посуда в Новгороде была в основном глиняная, крепкая. Однако у глины есть одно свойство: она хранит в себе запахи, запах из нее не вымыть. Поэтому каждый горшок, каждая емкость предназначалась под отдельное блюдо. Узоры на горшках соответствовали блюду: горшок для каши могли украсить волнами (потому что каша жидкая) и колосьями. Для мяса посуду могли украсить следами, рогами и другими элементами зооморфного орнамента.

Вернуться к тексту

10) Красный угол всегда помещали в противоположный печному угол, чтобы как можно длиннее было расстояние от икон до печки — иначе домовой мог прогневаться.

Вернуться к тексту