Холера (джен)

Густав фон Ашенбах проваливался меланхолично-дряблой тяжестью тела в полотно пляжного кресла. На мир наползали его веки бархатно-черным полотном, полотном, на концах которого мутно смазывался пляж, тяжелое море и тяжелое небо, тонкие руки и тонкие ноги мальчика… Ашенбах снял очки в золотой оправе. Оправе, на которой всегда оставалось жидкое, теплое и честное солнце — но не сегодня. И не вчера. И не позавчера. Ни разу за минувшую неделю: неделю сырой болезненной влаги и холодного ветра.

Без стекол линз мир стал далеким, расплывчатым. Спокойным. Густав закрыл глаза, — сухие складки век разгладились, — это было приятно. Словно не было времени. Словно не было этого пляжа, этого моря, этих уродливо-разных людей вокруг, скучно-холодной газеты на его коленях, словно не было… Тадзио.

— Тад-зи-о, — музыкой пропел голос матери Тадзио. Единственный голос, называвший того по имени, по этому чудесному, нечеловеческому имени. — Тадзио!..

Она говорила что-то еще, ласково и громко, слова скатывались с ее губ звоном и стуком, как жемчужины на ее шее — но Ашенбах не знал польского. Густав судорожно раскрыл глаза, выныривая из пустой дремоты, попытался надеть очки — но руки дрожали, но дужки неподатливо гнулись, но его пропитанный насморком нос мешал ему… Наконец — пляж стал четок: липко-сырой песок у края воды, перекатывающееся ртутью небо, люди, слепые в веселье и отдыхе люди, Тадзио.

— Тад-зи-о, — Ашенбах шепотом повторил это имя, но оно выходило грубо и криво. Ведь его язык привык к немецким именам. Но он повторил еще раз, — Тад-зи-о…

Он видел его: тонкие ноги в коротких купальных шортах и худая белая грудь. Его легкие шаги слабыми всполохами повторял песок. Тадзио смотрел на море, смотрел безотрывно, конечно, чувствуя то, что чувствовал сам Ашенбах: угрозу. Болезнь. Дыхание смерти откуда-то с той стороны моря или, может, из самих глубин этой вязкой, этой не по сезону холодной воды… И вдруг тяжело-длинные кудри Тадзио дрогнули в повороте: Тадзио смотрел на него. Смотрел ему в глаза, в черные влажные глаза за линзами очков, в обрамлении морщин… Ашенбах не мог дышать под его взглядом. Этот взгляд внушал эйфорию и астму в его легкие.

— Зачем ты смотришь на меня? Смотришь ли ты вообще, Тадзио, на меня или видишь что-то сквозь, что-то за?.. — он говорил по-немецки. Их разделяло метров двадцать минимум. Но все же Густав не мог верить, что этот мальчик, Тадзио, может его не понять.

И его розовые, антично-верные формой губы раскрывались ему навстречу. Замирали. Раскрывались вновь тем же неясным паттерном. Пауза. И вновь…

Ашенбах закрыл мир и Тадзио, смотревшего на него, широкими, мокро-холодными от пота руками. Секунда. Две. Три… Когда Густав убрал руки, Тадзио уже разрезал своим тонким телом непроницаемо-ртутное море, а его мать стояла у воды в тяжелом, монолитно-сером платье и говорила ему что-то мягко, по-польски. Ветер срывал слова с ее губ и рвал их, топил их в себе.

Ашенбах плотнее вжал себя в кресло и сырой, как и все здесь, шерстяной плед, забылся сном. Сном, внезапным, как у всех стариков.

* * *

Его тело обтекали теплый ветер и шелк, под его ногами проминались налитые запахом и сахаром травы, проминался прохладный мох, проминалась плотски-мягкая, упругая земля. Где-то далеко мерно падала вода, рассекалась о камни брызгами… Юный мир. Прекрасный мир. Густав фон Ашенбах шел туда, куда должен был идти — туда, где мир был четче, ярче, вещественнее: такова условность сна.

Стебли и листы у его ног плоско срастались в зеркала. От них тянуло холодом и гнилью, но чем дольше он шел, тем они множились и множились — а шум водопада стал сменяться мертвой пустотой в воздухе. Густав, — или не он, или кто-то вместо него, но с его разумом, с его чувствами, — боялся до паники смотреть в эти зеркала. Зеркала, которые любовно оплетали зелено-сочные стебли, зеркала, что становились все выше, что вытесняли собой все прочее, прочее… Густав с силой закрыл глаза, все быстрее отталкиваясь от податливой матери-земли — но вдруг всем телом налетел на твердую и ложно-живую гладь зеркала. Он медленно, мучительно-медленно разомкнул веки, обнажил черные зрачки и радужки…

Из зеркала на него испуганно и загнанно смотрел Тадзио. Густав поднял руку — и мальчик повторил за ним. Плавно. Совершенно. Естественно — так, как делал все. Густав сжал руку в кулак — и пальцы Тадзио легли друг за другом, уперлись в мягкую ладонь. Ногти остро-тонкими пластинами вдавились в кожу Тадзио — в его собственную кожу. Густав раскрыл свои влажно-блестевшие, тугие губы — свои и Тадзио:

— Здравствуй, мое столь близкое совершенство, — он говорил мягко, на непривычном, но почему-то знакомом ему языке. Только не мог понять, что это был за язык?..

Густав аккуратно улыбнулся в смеси страха и восхищения — и его отражение неровно, странно неправильно улыбнулось ему в ответ.

— Улыбка этого тела с твоей душой куда ценнее, куда желаннее, Тадзио… Я помню ее, помню лучше, чем собственное имя, Тадзио, никогда-не-мой Тадзио.

Ашенбах протянул руку навстречу зеркалу — и не нашел стекла. От него — лишь мертвая сырость, лишь прохлада. За ним — гладко-теплая кожа. Ашенбах нежно провел по ней, ощутил прикосновение на собственной щеке; провел по мраморно-белым скулам, зарылся в волосы, в тепло, в сладко-тяжелый запах у его головы, опьянявший запах — и ощутил легкую руку на своей голове… От этого перехватывало дыхание. От этого хотелось никогда не просыпаться. И все-таки он отдернул руку, прижал к своей шее ладонь. Под рукой часто билась сонная артерия.

— Ты так красив, Тадзио, если бы я мог, я бы хотел смотреть на тебя вечность, если бы ты позволил мне, если бы ты… А прочее… Прочее, конечно, пошлость, обыденность, ужасная пошлость, ненужная творцу, прочее — ошибка Пигмалиона…

Его отражение молчало, беззвучно повторяя движения его губ своими. Грудь его отражения медленно опускалась, выталкивая из себя ледяное дыхание, дыхание, пропитанное солью и йодом. Дыхание моря. Ашенбаха тянуло к нему, неотвратимо и глупо тянуло — но что-то и отталкивало. Страх изувечить.

Ашенбах замолк — но отражение напротив него повторяло все те же и те же движения губ, словно знак, словно пророчество, словно обещание: мягкий овал «о» — шаг языка по твердому небу и полуулыбка — открыто-ровное дыхание «а», подобное стону. Еще раз, еще…

— То же, что было на пляже, — сказал Ашенбах шепотом. По-немецки.

Отражение протянуло к нему тонкие, полупрозрачные, полуживые руки — и он протянул руки к нему. Два Тадзио, — ненастоящих, ложных, но столь прекрасных Тадзио, — взяли теплые головы друг друга. Их губы синхронно раскрылись, Ашенбах судорожно выдохнул — и ощутил солено-холодное дыхание на своей щеке… Губы сомкнулись — от сухой кожи к влажно-горячей слизистой…

Голову и горло Ашенбаха стянула тошнота: вкус губ Тадзио был вкусом земли и соленой гнили. Ашенбах пытался вырваться, оттолкнуть его — но его тело застыло. И губы под его губами двигались все так же: овал «о» — полуулыбка — беззвучный стон, полный дыхания моря, дыхания смерти.

* * *

Густав фон Ашенбах проснулся, и его сердце стучало загнанно, разрывая мышцы и ребра. Он вырвал руки и спину из пледа, в который сам же закутался, подставляя их холодной морской сырости. На песке рядом с ним были борозды, начертанные кем-то — но их спутал, исказил рваный ветер, и Ашенбах никак не мог понять, в какое слово они складывались.

Монолитно-ртутное море дрожало волнами, не перетекавшими в пену.

* * *

Этим утром номер Густава фон Ашенбаха залило медово-чистое солнце, чего не было уже давно. Оно текло сквозь огромное, от пола, окна, оставляя на полу желтые пятна света и решетку тени. Этим утром Густав фон Ашенбах твердо решил писать. Писать долго и сосредоточенно, ведь в этом его смысл и призвание, ведь этим он занимался всегда — ведь это неминуемо снимет наваждение, порожденное Тадзио. Оставайся прежде прочего профессионалом своего дела, Густав фон Ашенбах!..

Постель была тепла и белоснежна — он оставил ее грудой, комом. Накинул тяжелый халат поверх ночной рубашки: его слегка знобило. Позвонил, заказав себе в номер кофе и свежую газету, сел за письменный стол из массива дуба. Стол, чистый от листов бумаги и пятен чернил. Чистый от какой-либо работы. Чистый до раздражения и легкой тревоги где-то у диафрагмы. Короткий учтивый звонок в дверь — горничная принесла кофе…

Спустя три часа упорной работы Густав фон Ашенбах несколько раз написал о том, как Тадзио умирает, растворяется в воде, земле и душной белой постели, не дожив до морщин, до болезни старости. Он мял листы от стыда и отвращения, но не мог написать ничего кроме.

Ашенбах с болезненной злостью содрал с себя ночную рубашку и стал собираться к завтраку.

Он в одиночестве сел за тот же столик, за которым сидел многие и многие дни до этого. Но что-то в нем было не так, как всегда. Но что?.. Ашенбах не знал. Польской семьи, Тадзио, в зале не было: верно, они уже ушли. Горло сильнее сжала смутная обида, так что Ашенбах оттянул узел галстука от горла, словно именно он душил его.

На его столик подали булочки с маслом и кофе. Так же, как вчера, как многие дни до этого. Сдоба лежала в руке приятно и тепло, масло таяло на ней, становилось солнечно-прозрачным от краев к центру, тело внутрь, вглубь… Тадзио. Может, и Тадзио ел этим утром такую же булочку.

Серебряный нож вдавил в податливую мякоть масло, вновь потянулся к масленке, но там и остался. И Ашенбах сухим, аккуратным ртом откусил, не замечая вкуса. Блеклые глаза за чистыми, превосходного стекла линзами рассеянно бродили по столу: ведь сегодня в зале не было Тадзио. Ведь не на что было смотреть помимо… Взгляд Густава остановился на вазе с цветами, точнее, на том, что было под ней: листок, сложенный вдвое. Он вытянул его из-под фарфора сухими пальцами, развернул, сам не зная, чего он ждал, чего он желал — но на бумаге синим было небрежно написано лишь слово: «Cholera».

«Cho-le-ra», — мягким, польским рефреном отдалось в его голове, рефреном, рефреном, из раза в раз произносимым влажно-тонкими, прекрасными губами…

Смешанное с маслом тесто осталось на языке вкусом земли. Вкусом гниения.