Давай дождемся конца света (гет)

Они почти как настоящая пара. Эта постыдная мысль приходит в голову Леону сама собой, но он ничего не может с этим поделать — ведь так оно и есть.

Он отодвигает для нее стул, будто в нем самом есть хоть капля джентльменства. Он ждёт, пока она чинно усядется на лакированное кресло из красного дерева, прежде чем сесть напротив нее. Затем, строго следуя неписаной процедуре, вручает ей небольшой букет цветов.

Не розы, а георгины. Да к тому же еще и красные. Она принимает их и с улыбкой смотрит на него.

— С годовщиной, — произносит Ада таким тоном, что это кажется Леону жестокой шуткой.

Леон улыбается в ответ. Он может сыграть с ней в эту игру, если она этого так хочет.

— С годовщиной, — соглашается он.

Их столик спрятан в самом углу зала, стены здесь расписаны таким романтичным цветочным орнаментом, что Леону кажется, что он попал в старомодную рекламу идеального медового месяца, в которой нелепо все, даже люстра, висящая над их головами. Словно в подтверждение его мыслей к ним подходит официант и зажигает свечу, стоящую посреди их стола.

Честно говоря, это уже лишнее.

— Добрый вечер, мсье, мадам.

— И впрямь добрый, — говорит Ада на беглом французском. Леону удается остаться беспристрастным, когда она протягивает к нему руку, в которой тот успевает заметить неприметный КПК. — У нас особый случай. Не правда ли, милый?

Ее большой палец рисует круги на его ладони, и Леон желает, чтобы все это заведение сгорело вместе с ними ко всем чертям.

— Да, — говорит он. — Так и есть. Ce que le рекомендация на сегодняшний вечер?

— Простите ужасный французский моего мужа, — произносит Ада нараспев. — Он его учит ради меня. Он у меня такой милый.

— Мои самые искренние поздравления, — говорит официант, которому, судя по ценам в меню, платят достаточно, чтобы он развлекал болтливые пары, выбрасывающие половину месячной зарплаты на роскошный ужин лишь потому, что после него рассчитывают на особое продолжение. Официант им подмигивает и произносит вполголоса: — Вы самая красивая пара, которую мы видели сегодня вечером.

— Как мило, — отвечает Ада без малейшего намека на скромность в голосе.

— Итак, первое блюдо сегодняшнего вечера — фуа-гра для мадам, — говорит Леон, — а также котлета из морского окуня с икрой, приготовленного на пару. А месье предпочел бы стейк и что-нибудь выпить…

— Я так не думаю, дорогой, — прерывает она Леона, вошедшего в роль ее влюбленного жениха.

«Жена? Девушка? Кем бы она могла быть для него сейчас? — думает Леон — Да какая разница».

— У него проблемы с печенью, — заговорщически говорит Ада официанту.

— Ерунда, закажи самое лучшее вино из того, что здесь есть, — произносит Леон, глядя на Аду. — Это ведь наша годовщина. Десять лет, и это только начало. Выложимся на полную этим вечером.

Ада вздыхает, словно она уже привыкла, что с Леоном сложно. Он в свою очередь притворяется, что ему все равно, когда она убирает свою руку.

— Хорошо, дорогой. Но платишь ты, не так ли?

— Всю свою жизнь, — отвечает Леон.

— Мадам желает «Шато Петрюс» 99-го года, а после еды можно еще и десерт. — Суфле в меню выглядит поистине великолепно, и разыгравшийся аппетит лишь добавляет привлекательности изображению на картинке. Как только официант уходит, Леон откидывается на спинку стула, приподнимая бровь. — Муж, — повторяет он.

В другом конце зала квартет скрипачей играет джаз — мягкий и приторный, создающий томную атмосферу. Леону эта обстановка кажется крайне комичной: ужин при свечах, сверкающая за окном Эйфелева башня, и воздух, пропитанный тимьяном и духами. Словно они застряли в фильме «Римские каникулы».

Ада наклоняется вперед, кладет подбородок на правую руку и принимается изучать левую. Бриллиантовое кольцо на ее безымянном пальце переливается в приглушенном свете.

— Никак не могу забыть, как ты сделал мне предложение.

Раньше этого кольца на ее руке не было.

— Ты должна это вернуть, — требовательно говорит Леон.

— Да, оно не совсем в моем стиле, не правда ли? — Ада задумчиво постукивает наманикюренным ногтем по своим губам. — Золото мне не идет. А вот тебе… — Она снимает кольцо и подносит его к руке Леона, словно примеряя его взглядом. Кольцо не касается кожи, но Леон готов поклясться, что чувствует металл, холодный, будто наручники. — Идеально.

Леон смотрит на кольцо, а потом на Аду.

— Дорогая, ты заставляешь меня краснеть.

Она ловко вертит кольцо в пальцах.

— Раньше ты был таким милым, — печально отвечает Ада на язвительную реплику Леона. — Мне этого не хватало. Простите, мэм? — Она внезапно поворачивается к даме, сидящей за соседним столиком. — Мне кажется, вы уронили это…. Конечно же… — Она возвращает ей кольцо. — Мне нравится ваша прическа…

Леон потягивает ужасное вино, стоившее неоправданно много денег, наблюдая за тем, как Ада болтает с ничего не подозревающей женщиной — австрийкой лет шестидесяти, которая по странному совпадению тоже празднует здесь юбилей с мужем — солидные сорок лет совместной жизни.

— Как мы познакомились? — Ада смеется, хлопая в ладоши. — О, это такая забавная история. Не правда ли, любимый?

— И вправду, забавная, любимая, — послушно произносит Леон.

— Это случилось летом, — говорит Ада.

Что же, он может еще поиграть с ней в эту игру.

— Вообще-то, в Париже, — уточняет Леон.

— О, да. Ты, я…

— Лодка на Сене.

— Не особенно он ладил с лодками.

— Просто отвратительно, — соглашается Леон. — На самом деле я едва не утонул.

— Я пришла ему на помощь, — заговорщически подмигивает ему Ада.

— И вуаля, — говорит Леон. — Остальное уже история.

Закуски чересчур маслянистые на его вкус, а вино — слишком приторное. Он наблюдает, как Ада отказывается от столовых приборов, пальцами засовывая канапе в рот — движение небрежное и практичное, словно ее ничуть не заботит, что подумают о ней окружающие. Ада вытирает уголок рта салфеткой и говорит ему:

— Ешь.

Леон смотрит на нее. Ее взгляд темный, спокойный и холодный, словно обсидиан.

— Я хочу посмотреть, как ты ешь, — говорит Ада.

Леон ест.

Он доедает все, что находится у него в тарелке, хотя отсутствие аппетита не особенно располагает к этому. Леон знает, что Ада смотрит на него, пока он режет мясо и жует его. Пока методично и прилежно пьет вино. Он не делает из этого шоу — не собирается этого делать, хотя чувствует, что именно так это и выглядит со стороны. Леон вздыхает.

— Ада…

— Скажи «а-а-а».

Он делает паузу. Интересно, она так над ним шутит? Впрочем, когда было иначе?

— Ты высмеиваешь меня.

Ее вилка невинно накалывает идеальный кусочек утиной печени.

— Скажи «а-а-а», — повторяет она. Леон смотрит на нее с раздражением, но Ада не улыбается. Ее взгляд спокоен, и вилка в ее руке выглядит неподвижнее камня. Он сглатывает, а потом открывает рот, позволяя ей себя покормить.

Ада опускает руку.

— Хорошо, — произносит она, словно похвалу, возвращаясь к еде, довольная его послушанием.

Он жует и проглатывает.

— Ты сумасшедшая, — говорит Леон, глядя на нее.

На лице Ады появляется легкая улыбка, но она ничего не отвечает. Они едят в тишине. Наконец на их столе появляется суфле, и, к удивлению Леона, оно приходится ему по душе.

— Тебе нравится, — замечает Ада.

Леон ненавидит то, что перед ней ему не удается держать свои эмоции при себе.

— Оно неплохое.

Ада не отвечает ему — лишь снисходительно улыбается, позволяя Леону сохранять видимость пренебрежения. И это заставляет его чувствовать себя крайне глупо. Он не может найти в себе силы доесть десерт.

После того, как счет оплачен, Леон подает пальто Аде, помогая его надеть. Она оставляет сей жест без комментария, как будто это уже вошло в привычку. Ада берет в левую руку букет, а пальцы правой переплетаются с пальцами Леона.

— Идем? — говорит она сладким голосом — таким же опасным, как мышьяк.

Леон ловит себя на мысли, что его раздражает ощущение, что все это воспринимается им как само собой разумеющееся, словно такое происходит уже в тысячный раз.

— Да.

Дождь прекратился, но улицы все еще мокрые и отражают золотые огни магазинов и уличных фонарей. Город пахнет мокрым асфальтом, землей и духами Ады. Леон жалеет, что не взял пальто или хотя бы куртку. Ада смотрит на него и говорит:

— Давай выпьем чего-нибудь горячего.

Неподалеку они находят открытое кафе, утопающее в зелени. В кафе играет гитарист, а с соседней улицы доносятся звуки клавишных.

— Здравствуйте, — с теплотой говорит Ада официантке на американском английском и добавляет: — Bonjour, можно мне, пожалуйста, черный кофе? Чего бы ты хотел, любимый? — произносит она, поворачиваясь к Леону.

Внезапная жизнерадостность в голосе Ады сбивает его с толку.

— То же самое, — произносит Леон.

Когда официантка уходит, в голосе Ады вновь появляется среднеатлантический акцент, который Леону прекрасно знаком.

— Всегда хотела узнать, нравится ли тебе кофе, — произносит она.

Внезапный гнев ослепляет его. В голове Леона проскальзывает желание сказать, чтобы она заткнулась, остановилась. Но вместо этого он продолжает играть в эту игру.

— Ну, надо же, какая важная информация для моего профайла. И сколько же она стоит — тысячу баксов?

— Не бери так дешево, дорогой, — говорит Ада.

И вновь ощущение, что они — персонажи одного из акварельных рисунков с комичным пейзажем. Мимо них проходят люди, семьи, рабочие, которые пьют пиво после окончания трудового дня, женщины, везущие малышей в колясках, и парочки, держащиеся за руки. В отражении окна Леон видит, как пекут пекари и как работает бариста — сплошная суета.

Когда они пошли обедать, уже смеркалось, а теперь небо стало совсем темным, и единственное, что его освещает — огни города, звезд не видно совершенно.

Окружающая красота вновь вызывает у него волну гнева. Леон отводит взгляд в сторону.

Официантка возвращается с их заказом.

— Надеюсь, наслаждаетесь Парижем? — произносит она по-английски с легким акцентом.

— О, да, — говорит Ада, в то время как Леон хранит молчание, потягивая кофе.

— Вы красивая пара.

Ада застенчиво улыбается.

— Ой, спасибо большое, — произносит она голосом настолько мягким, что это вызывает у Леона удивление, ведь раньше подобного от нее он не слышал.

Она смотрит на него украдкой, самым беззащитным из своих взглядов, на который только способна. Когда-то он попадался на это.

— По правде говоря, это наше первое свидание.

— Ну надо же!

Леон аккуратно ставит свой кофе на стол.

— Прошу заметить, не из-за того, что я не пытался, — произносит он. — Ее крайне трудно поймать.

Ада пожимает плечами и поднимает руки, словно признавая вину.

— Женщины, — говорит она в свое оправдание.

Кофе отличный. Леон задается вопросом, знает ли Ада, что он так думает. Неужели он для нее как открытая книга абсолютно во всем? Все его симпатии и антипатии, пороки и случайные пристрастия... Черт возьми, он и впрямь настолько безнадежен, что его все видят насквозь, или же это подвластно только ей? Внезапно он понимает, что и не знает, какой из вариантов хуже.

Они довольно быстро выпивают кофе, не смакуя его. Ада ставит чашку и говорит:

— Я хочу подняться на Эйфелеву башню.

На улице снова начинает моросить, поэтому Леон покупает в ближайшем магазине зонт и держит его над их головами, пока они идут к метро. Париж в октябре не самый многолюдный город — туристы предпочитают посещать его с июня по август. Впрочем, Леон никогда и не пытался выдавать себя за местного, хотя туристу многое сходит с рук, а визу оформить намного проще. Он может назвать множество мест, где привлекает внимание, будучи белым человеком, но здесь все по-другому. Здесь он совершенно не особенный, и парижанам абсолютно наплевать на его персону.

Ада сюда вписалась максимально органично — впрочем, красивая женщина будет смотреться органично где угодно. Модная и уверенная в себе, ее право находиться здесь совершенно неоспоримо. И все же Леон понимает, что эта красота — уловка, которая заставляет людей автоматически отводить взгляд.

Из метро они выходят, держась за руки, словно одна из многих пар, посещающих башню в будний вечер. Голова Ады хоть и не лежит на плече Леона, но находится достаточно близко, чтобы ее дыхание заставляло подниматься волоски на его шее. Ада смотрит на башню.

— Она меньше, чем я ее запомнила.

Что-то в ее высказывании кажется ему необычным — это не задумчивость, скорее похоже на ностальгию. Словно признание чего-то истинного.

— Ты бывала здесь раньше?

Ада поднимает глаза, ее рот искривлен в шутливой улыбке — эмоция, которая была у нее на лице пару секунд назад, теперь безвозвратно исчезает.

— Дорогой, ты сделал мне предложение прямо здесь. Помнишь?

— А-а-а, — кивает Леон, словно и правда вспомнил какую-то мелочь. — Да. Это было… весной.

— В апреле.

— В апреле. Ты, я…

— Кольцо Cartier с бриллиантом 5,99 карата.

Леон фыркает.

— Не знаю, могу ли я позволить себе это на зарплату государственного служащего, дорогая.

— Не можешь, зато на зарплату исполнительного директора в нефтяной компании твоего покойного отца — очень даже можешь.

Леон злится, что ей снова удалось его рассмешить. Он улыбается, пряча за улыбкой ярость.

— И как я только мог забыть. Ведь есть же еще… — он выбирает наиболее дикий вариант из возможных: — Твоя зарплата владелицы передвижной авангардной галереи изобразительных искусств на перекрестной реконструкции позднего этапа капитализма.

Ада смеется во весь голос, а Леон ловит себя на мысли, что чувство, которое внезапно охватило его, очень похоже на безумное воплощение любви. Глаза Ады сияют веселыми огоньками, заставляя Леона считать это за собственную победу. Он продолжает:

— Мы с тобой можем себе позволить небольшой уютный пентхаус в Сингапуре.

Она говорит с улыбкой в голосе:

— Трехэтажный дом в Марокко.

— Авиакруиз по Греции, — вторит Леон. — А, может быть, дюжину круизов.

— Хорошую виллу в стиле барокко на Бали. Ну, или даже дюжину вилл.

— Ну, и очевидно, гребаный мини-караван в Массачусетсе. — Она снова смеется, а Леон хочет себя убить. Он добавляет, просто чтобы еще раз услышать ее смех: — Разумеется, чтобы избежать уплаты налогов.

Леон оплачивает входные билеты. Их впускают без задержек, отметив в журнале как очередную пару, желающую провести романтический вечер среды, обнимаясь на вершине трехсотметровой груды металла. Леон смотрит на лифт, который молчаливо и аккуратно везет их следующие двадцать минут на второе по высоте сооружение в стране без возможности к отступлению и без резервного плана на случай непредвиденных обстоятельств…

Ада присаживается рядом с ним, и ее веселый голос звучит у него в ухе:

— Боишься?

Леон фыркает, но ответу не суждено прозвучать, ведь Ада берет его руку в свою, чтобы обхватить ею свою талию и положить на то место, где он может отчетливо ощутить очертания пистолета, который ей удалось пронести через контрольно-пропускной пункт.

— Не волнуйся, дорогой, — шепчет Ада, вызывая мурашки на его спине, — я о тебе позабочусь.

Леон прекрасно знает, как ему больно верить ей.

Вместе с ними в лифт заходит семья с буйными детьми, пожилая пара и несколько подростков. Двери закрываются. Леон внезапно чувствует тяжесть головы Ады на своем плече, тепло ее пальцев, сжимающих его, и твердость пистолета, спрятанного за подкладкой ее пальто. Он слышит детский смех и приглушенные, довольные голоса пожилой пары. А затем его взору открывается Париж, предстающий за стеклом, прекрасный, как картина.

Леон поражен реальностью происходящего и ощущением тяжести на своем плече. У него возникает желание, чтобы они никогда не достигли вершины башни.

— Боже, если ты видишь, пожалуйста, убей нас прямо сейчас, — думает он.

Но Бог не слышит. Двери лифта открываются.

Наверху ветрено — холод добирается до тела сквозь рубашку, оставляя кожу онемевшей, особенно когда Ада отходит от него. Она стоит у перил, все еще держа букет прижатым к груди, и смотрит на город. Леон подходит сзади, словно безмолвная тень. Ада поворачивается к нему и говорит:

— Ожидала большего — не так уж и красиво.

Он отчаянно хочет пить. Что-нибудь, что могло бы облегчить для него восприятие происходящего.

— Да, — соглашается Леон. Небо и город, раскинувшиеся за Адой, теперь кажутся ничтожными, — не так уж и красиво.

Капли дождя вновь начинают падать, достигая основания башни, когда они спускаются вниз. Стук дождя — единственный звук, заполоняющий молчание, пока Леон и Ада идут по парку. Они проходят мимо нескольких уличных музыкантов, исполняющих романтические песни для молодых и пожилых пар, сидящих на скамейках в обнимку. Если Леон станет свидетелем того, как кто-то делает предложение, то будет готов взаправду застрелиться. Внезапно он произносит:

— Я хочу покататься на колесе обозрения.

Ада не отвечает, и Леон смотрит на нее. Она оглядывается, сузив глаза, словно от удовольствия.

— Она изменилась, — проскальзывает у него в голове. И впрямь, взросление пошло ей на пользу куда больше, чем ему.

— Хорошо, — доброжелательно говорит она, словно мать, позволяющая ребенку съесть еще одно печенье. — Пойдем на колесо обозрения.

Оно находится на площади Согласия, в двадцати минутах езды на бесшумном автобусе. Очереди совершенно нет — вероятно, из-за дождя, который только усиливается. Леон отдает билетеру двадцать четыре евро за билеты.

Они садятся друг напротив друга, и кабинка начинает медленно и тяжело двигаться. В ней темнее, чем он ожидал — окна грязные и ржавые, а внутри пахнет пылью и металлом.

— Сколько времени длится поездка? — спрашивает Ада.

— Десять минут.

Ада хмыкает и лезет под пальто, замирая, когда Леон прижимает нож к ее шее.

Она моргает, глядя на лезвие — на мгновение кажется, что она почти удивлена.

— Значит, я тебе не нужна, чтобы помогать тебе о себе заботиться? — спрашивает Ада. Ее взгляд вновь устремляется к его лицу, а уголки рта приподнимаются. — Ты так ведешь себя со всеми на свиданиях?

У Леона кривится рот.

— Только с теми, кто пытался мне пустить пулю в голову.

— Это честно.

Ее рука снова движется. Он сильнее прижимает лезвие к ее коже.

— Ада, — произносит он с предупреждением.

— Леон. — Ее спокойствие никуда не исчезает.

Напряженные секунды утекают, и Леон с Адой пристально смотрят друг на друга. Нож Леона не двигается с места.

— Без резких движений, — говорит он.

Она повинуется, и ее пальцы проскальзывают под пальто, чтобы вытащить…

— Разве девушка, — говорит Ада, — не может сделать маленький подарок?

Это запечатанный коричневый конверт — простой и неприметный. Стук сердца становится менее напряженным. Леон медленно и осторожно берет конверт, ощупывает его рукой, краем глаза поглядывая на Аду. Наконец, осознав, что конверт безвреден, Леон режет его ножом.

Внутри находится то, чего он никак не ожидал — сложенные бумаги и документы. Он молчит продолжительное время, теряя бдительность, и наконец поднимает на нее взгляд.

— Что это? — спрашивает Леон.

— Твоя новая личность, — отвечает Ада.

Его рука пробегает по подаренным ему паспортам с новенькими визами — он готов поклясться, что все они сделаны просто мастерски.

— Что?.. — произносит он, зная, как чертовски глупо звучит его голос в этот момент. — Какого черта ты несешь?

Колесо вращается, их кабинка поднимается все выше и выше. Дождь все еще идет, отчаянно барабаня по стеклу, и Париж отсюда кажется размытым пятном, импрессионистской мешаниной красок и огней. Купленный Леоном зонт не справляется с задачей — кончики волос Ады мокрые и отражают свет, как стекло, а ее красное пальто местами покрыто темными пятнами. Леону еще хуже — один из его рукавов совершенно мокрый, но он не уверен, дрожит ли он от холода или же от чего-то другого.

— К югу от Овер-сюр-Уаз есть незарегистрированный аэродром, — говорит Ада. — Это город в часе езды на поезде от Парижа. Контрабандистская партия отправляется в Мюнхен завтра утром, я договорилась — для тебя оставили место. Оттуда можешь взять курс на Россию — США там не имеют юрисдикции. Я могу исчезнуть. У меня есть связи, позволившие освободить тебя от твоего трехлетнего контракта. — Она делает паузу, а затем говорит добродушно, будто шутя: — Надеюсь, твой русский лучше, чем французский.

Леон смотрит на нее так, будто она говорит на незнакомом ему языке. Он сжимает конверт настолько сильно, что тот почти рвется. В его голове крутится множество мыслей, каждая из которых оставляет лишь вопросы.

— Почему? — произносит он жалким и сдавленным голосом.

— Раньше ты был таким милым, — говорит Ада.

Он смотрит на нее. На ее лице возникает сдержанная и легкая улыбка. Леон замечает, что сегодня у нее губная помада бордового цвета, которая подходит к ее пальто, оттеняющему белую блузку.

— Я скучала по твоим светлым волосам… — молвит Ада, и на этот раз в ее голосе отчетливо слышится задумчивость. — Золото тебе и вправду идет.

— Ада, — говорит Леон, но тут же понимает, что, кроме ее имени, не может произнести ни слова.

Кажется, она не возражает против его безмолвия, и даже понимает. Словно читает его, как чертову книгу. Ада наклоняется вперед, чтобы провести пальцами по его волосам, а Леон прижимается к ним, как собака, и отчаянно борется с желанием закрыть глаза в благоговении.

— Они забрали у тебя все, Леон, — произносит Ада, — не так ли?

Кабинка достигла вершины. Цивилизация ощущается такой далекой, отрезанной, оставляющей их одних в ловушке. Однако колесо медленно начинает снова тащиться вниз, напоминая Леону, что до конца поездки осталось два цикла. Шесть минут и пятнадцать секунд.

— Я…

— Ты хороший, Леон. — Она отстраняется, и для него ощущение потери ее прикосновения сравнимо с выстрелом. — Ты заслуживаешь лучшей жизни. — Она делает паузу, а затем поправляет себя: — Ты заслуживаешь шанса на лучшую жизнь.

Леон смотрит на нее пустым взглядом. Конверт на его коленях тяжелый, как ружье или топор. Леон крепко сжимает нож, а затем ловко вырывает провод, вшитый в воротник рубашки, и разрывает его.

Ада молча смотрит, не реагируя. Ее лицо бесстрастное, совершенно не выражающее никаких эмоций. Леон надавливает на микрофон каблуком, пока тот не рассыпается под его сапогом. Затем он вновь смотрит в ее темные, непроницаемые глаза.

— Ты знаешь, не правда ли? — спрашивает он.

Ада оставляет вопрос без ответа.

— Ты же знаешь, что я здесь по приказу, — снова говорит Леон. — Ты знаешь, что они послали меня арестовать тебя. Ты ведь знала это с самого начала, не так ли?

Она улыбается.

— Ох, Леон, — произносит Ада. Она наклоняет голову, внимательно изучая его с тем же прекрасным, неразличимым весельем, к которому он уже привык за десять лет. — Я ошибалась — ты все еще очарователен после всех этих лет.

Кабинка вновь достигает вершины. Три минуты пятнадцать секунд. Леон чувствует онемение. Впрочем, он чувствует его уже довольно давно.

— Ты окружена, — говорит он ей. — Это место кишит агентами. Мы загнали тебя в угол, Ада.

Она не отвечает — лишь безмолвно смотрит на него с понимающей улыбкой, словно знает это. Словно ждет — ждет, когда он сломается и обнажит душу. Леон ненавидит ее, но себя он ненавидит еще больше, когда произносит это.

— Ты дала мне визу в Китай, — говорит он. — Не в Россию.

— Наша беседа была не вполне приватной, не так ли? — беззаботно говорит Ада. Обрывки провода лежат тяжким грузом между ними. — Я солгала. Аэродром находится в Труа, в двух часах езды отсюда. Самолет вылетает через двадцать четыре часа. Выбор за тобой, Леон.

Леон знает, что однажды может сойти с ума подобно Краузеру. Пойти против всего, во что он когда-то верил. Направить оружие против своих людей. Потерять самого себя.

Но иногда — в этом он признается лишь себе, в самые мрачные моменты — иногда Леон не уверен, что уже не сошел с ума.

— Ты даешь мне выход, — произносит он, бессмысленно констатируя факт.

— Да.

Он понятия не имеет, чего ему хочется больше: смеяться или кричать.

— Нет, — отказывается он. — А может… — Леон не в силах заставить себя сказать это. — Ты?

Он закрывает рот, не в силах закончить это предложение. Но она все знает. Всегда знала.

— Одно место, — говорит она невыносимо нежным голосом. Теперь ее улыбка выглядит почти виноватой, или, что еще хуже, сочувствующей. — Всего одно, Леон.

Леон ненавидит ее, потому что осознает, что ей прекрасно известно, что он взял бы этот конверт, если бы только она — если бы только она…

Но она не хотела. А он не стал бы. Они не будут, и оба это прекрасно знают. Игра, в которую они играли всю ночь — лишь притворство, фарс. Ничто из этого никогда не могло бы стать правдой. Ничто, кроме столь желанной для кролика морковки на палочке.

— Ты ведь знаешь, что я не могу, — наконец говорит Леон пустым голосом. — Ты ведь знаешь, что я не буду этого делать.

— Ты можешь сменить курс на Грецию, — говорит Ада. — Пролететь на авиакруизе.

Леон улыбается маниакально и мрачно и проводит рукой по усталому лицу.

— Ты жестокая, ты знаешь это? — говорит он, хрипло смеясь и уткнувшись носом в собственные ладони. Он не уверен, над чем смеется: над миром или над собой. — Жестокая, мать твою.

— Леон.

— Заткнись, — говорит он, и это звучит как просьба — слабая, жалкая мольба. — Как ты… Как ты могла вообще… — Предложить ему что-то подобное. Повесить эту морковку перед его лицом. Потому что неважно, правда это или нет, лжет она ему или говорит правду — ведь это могло быть правдой, если бы все было совсем иначе.

Но это не так.

Ее лицо непроницаемо, как всегда.

— Я просмотрела твое дело, — говорит Ада. — Тебе не суждено было быть в этой жизни.

Сентиментальные слова. Но она произносит их, как ни в чем не бывало, словно исправляя какую-то невинную ошибку в данных.

— Это не тебе решать.

— Я была там, Леон.

30 сентября 1998 года. Раккун-Сити. Место, где все началось.

— Ты спасла мне жизнь.

— Ты когда-нибудь хотел, чтобы я этого не делала?

С таким же успехом она могла проворачивать нож у него в груди.

— А ты? — выпаливает он в ответ.

В ее словах слышится твердость и уверенность. У нее есть ясность по отношению к себе и миру, которой нет у Леона.

— Я должна, — говорит она. — Мне должно быть стыдно за то, что я спасла тебя. За то, что втянула тебя во все это. Разрушила твою жизнь.

Она снова тянется, чтобы погладить его по волосам быстрым, небрежным движением. Словно делала это ранее уже тысячу раз.

— Но иногда… — Ее голос опускается практически до шепота, и его заглушает шум дождя. Будто она собирается произнести какой-то постыдный секрет. — Иногда, Леон, я рада, что сделала это. Порой я думаю, что сделала бы это снова и снова.

Она откидывается назад после своего признания.

— Прости, — спокойно говорит Ада.

Кабина снова достигает вершины. У них осталась минута или полторы. Леон зажмуривается, прежде чем взглянуть на нее — возможно, в последний раз.

— Ты меня ненавидишь? — спрашивает ее Леон.

Ведь это, должно быть, ненависть — эта пытка, жестокость. Эти пустые обещания будущего, которое никогда не случится. Все это должно быть своего рода наказанием.

Она нежно смотрит на него — насколько может быть нежной пустота, обнимающая тебя в темноте. Ада поднимает руку, чтобы провести большим пальцем по линии его подбородка — сначала мягко, а затем грубо, впиваясь ногтями в его кожу. Он опирается на стенку, будучи не в силах что-то поделать. Ее давление на челюсти ощущается как сталь, а голос остается нежным и честным, как октябрьский дождь.

— Ты делаешь меня лучше, Леон, — мягко говорит Ада. — Меня от этого тошнит.

А потом она целует его. А, может быть, он ее — это не имеет никакого значения. Ничто не имеет значения. Ее тепло обжигает его кожу, заставляя уступать и сдаваться. Он вздрагивает, мечтая, чтобы это кончилось.

Когда она отстраняется, ему приходится удержать себя, чтобы не последовать за ней. Кабинка медленно опускается вниз. У них заканчивается время. Осталось десять секунд. Девять.

— Используй свой пистолет, — говорит ей Леон. — Если ты знала все это время, тогда зачем пришла? Лишь за тем, чтобы дать мне шанс на другую жизнь, зная, что я им не воспользуюсь?

— Я же говорила, — произносит Ада, держа пистолет в руке и снимая его с предохранителя. — Я скучала по тебе.

Семь. Шесть.

— Я подкинул тебе трекер под пальто.

— Я знаю, дорогой, — улыбается Ада, и Леон чувствует, как ствол пистолета прижимается к его боку нежно, как поцелуй. — Спасибо.

Пять. Четыре.

— Ты сказала, что я не предназначен для этого, — говорит Леон. — А как же ты? Почему бы тебе не дать себе шанс?

— Ох, Леон, — только и произносит она в ответ.

Три. Два.

Леон смотрит на Аду, сурово сжимая челюсти и пытаясь запомнить каждую деталь — темноту ее глаз, ямочку, когда она улыбается.

— Увижу ли я тебя когда-нибудь снова? — Его голос звучит беспомощно и без достоинства.

Она не предупреждает его. Все происходит быстро — выстрел внутри замкнутого пространства, его удар отбрасывает Леона, отчего тот бьется головой о металлическую ограду. Еще один выстрел, и когда окно разбивается, его засыпают дождевые капли и осколки стекла.

Леон не видит, как уходит Ада: она всегда была слишком быстрой. На мгновение оглохший и дезориентированный, Леон откидывается назад, чувствуя жжение в правом боку — в том месте, куда она выстрелила. Леон не удосуживается проверить, зная, что там всего лишь царапина. Он тупо смотрит на букет красных георгин, оставленных на сидении. Дождь льет, как из ведра, смачивая лепестки, отчего те приобретают темно-бордовый оттенок. Как сгусток крови. Как цвет ее помады.

Колесо останавливается, и двое охранников выводят его, испуганно говоря что-то на французском. Кровь стекает по его виску, и Леон вытирает ее с глаз. У него порез на голове — неглубокий, но кровоточащий крайне неприятно. Леон отмахивается от рук, пытающихся ему помочь, словно он жертва, а следом отмахивается и от фельдшера, который собирался осмотреть его.

На площади Согласия царит хаос — туристы в панике, федералы бестолково толпятся, сбившись в тесную группу. Леон замечает агентов ООБ, скрывающихся по углам. Вдалеке начинают выть сирены. Леон устроил очередной международный скандал — не в первый раз, впрочем. Вышестоящее начальство будет в ярости.

И что они будут делать — уволят его?

Они прибывают быстро.

— Агент Кеннеди? — Один из сотрудников ООБ подходит к нему, не выглядя ни дружелюбным, ни сочувствующим. Его английский идеален, но Леон знает, что это местный. Таких он может определить за милю.

— Вы идете с нами.

Леон облажался. Но теперь, когда Ада ушла, Леон снова чувствует себя собой. Он улыбается язвительно и легко.

— Ну, разумеется, — говорит он, издевательски салютуя. — Выпивка за ваш счет?

Отпускают его только через восемь часов.

Леон выходит из посольства с зашитым виском, забинтованным торсом, головой, раскалывающейся от многочасовых допросов, и ощущением, что он совершенно не впечатлил Ханниган, слушавшую его все это время через наушник в его ухе.

— Ты должен явиться непосредственно на базу — вертолет тебя заберёт ровно в 08:30. Штаб хотел бы лично с тобой поговорить по поводу этого инцидента.

— Угу, — говорит Леон, оглядывая окрестности в поисках подходящего кафе, уже открывшегося в этот час. Нельзя полагаться на этих людей, надеясь, что ему дадут позавтракать. — Кто-то крепко вляпался.

— Не стоит, ты сделал свою работу. — Эта фраза звучит обезличено. В любом случае, она права. Задача Леона заключалась в том, чтобы доставить цель. Обеспечение безопасности — работа не одного человека. К удивлению Леона, Ханниган добавляет: — Во-первых, этот план изначально не был хорошим.

Леон платит за кофе и круассан в одном из немногих магазинов, где горит свет, улыбаясь ее словам.

— Да ладно? Ловля на живца уже не работает в наши дни?

— Для оперативника ее калибра — да.

Леон хотел бы добавить немного виски к кофе. Но он решает, что не заслужил награды после всего случившегося.

— Значит, ты говоришь, что я недостаточно хорош, чтобы нейтрализовать ее.

— Я говорю, что ты просто не лучший вариант для этого.

Отсюда он видит палубный арочный мост, протянувшийся над Сеной — всего в нескольких минутах ходьбы. Небо еще темно-синее, первые лучи нового дня еще не явили себя свету. На улице холодно и пахнет дождем.

— Это никогда не было моим коньком, — говорит Леон. — Есть новости о преследовании?

— Трекер показывает, что она направляется на север — мы подозреваем, что она собирается в Германию. Сейчас мы работаем с местными властями, чтобы исследовать границы Франции. ООБ взялись за дело серьезно. Но мы не исключаем варианта, что она использует трекер в качестве отвлекающего маневра.

Леон хмыкает.

— Они думают, что я работаю с ней?

— Такой профессионал — Ханниган не промахивается. — Это возможность.

Леон думает, что должен злиться. Они попросили его — использовать чувства, которые есть, по их мнению, между ним и Адой. И теперь они хотят, чтобы он заплатил за то, что они не могут поймать цель, которую он продал, заманив в ловушку? Да, он должен быть в ярости.

Но вместо этого он чувствует… спокойствие. Собранность. Единственная мысль в голове Леона: тебе ее никогда не поймать.

— Думаешь, я с ней работаю? — спрашивает он скорее из любопытства.

— Работаешь? Нет, — говорит Ханниган. — Делаешь поблажки? Да.

Справедливо.

— Так вот зачем ты наняла для меня нянь — на случай, если сбегу с ней в закат и нарожаю детей на каком-нибудь частном острове на гребаных Багамах?

Два агента следили за ним с тех пор, как он покинул посольство. Они, конечно, хороши, но не настолько.

— Это не в моей компетенции, Леон, — спокойно говорит Ханниган, не обращая внимания ни на обвинения, ни на ругательства. — Ты это знаешь.

— Ну, тогда сообщи в штаб-квартиру, что их хороший мальчик возвращается домой, чтобы получить порку, — говорит Леон. — Но лучше бы они отказались от этого в обмен на сверхурочную работу.

Не дожидаясь ответа, он выключает связь.

Агенты все еще следят за ним, когда Леон подходит к мосту — Мост Александра III, написано на доске, подсвеченной мягким светом фонарей, — но Леону наплевать. Все еще жалея, что в организме нет ни капли алкоголя, он опирается на перила и смотрит в темноту. Скоро взойдет солнце. Он осторожно шевелится и чувствует, как край коричневого конверта вонзается ему под рубашку, словно бритва.

Она была слишком добра. Он не хороший. И уж точно не заслуживает второго шанса. Ада не может решать это за него.

Под мостом вода темная, словно чернила. Днем река прекрасна, но в этот момент она переливается обсидиановым цветом. Настолько черная, как будто способна поглотить тебя целиком, если ты ей это позволишь — и больше никогда не вынырнешь наружу. Навеки объятый тьмой, обещающей нежность, хотя ты прекрасно знаешь, что этого не будет.

— Я должен позволить упасть конверту в реку, — думает Леон.

Он должен это сделать.

Это его обязанность.

За горизонтом блестит рассвет. Леон наблюдает, как мир начинает жить еще одним днем.