Месть Фарката Бона (гет)

У каждой женщины, тем более ведьмы, должен быть свой кот. Даже если она соплив... девчо... совсем доверчивая и глупенькая, имеется в виду. Можно верить в это безоговорочно, а можно, как некоторые, кои вообще готовы спорить с пеной у рта… «Нет, дескать, ну где вы видели, чтобы вот так прямо в дому проживал хвостатый дармоед?! Да на что такая скотина бесполезная нужна? В наших благословенных матерью Моденой краях, — орёт бывало такой умник, — и мышей-то отродясь не водилось, не то что, скажем, крыс, слава Астарлингам! Какого же рожна такую обузу кошельку заводить? А и то, шерсти с них, волосатых, — не оберешься!» — И отхлебнет эля... Болтун.

Но, дабы заткнуть эти пенящиеся прокисшим пивом рты и один раз и навсегда искоренить кривотолки, расскажу-ка я вам историю, что случилась не так давно в нашей деревеньке Воксх... в нашей местности, короче. Не то чтобы я особо коротко расскажу, может, песенок каких добавлю, побасенок, да точное название говорить не стану, а то повадитесь... Хи-хи. Шучу. Итак, был у одной девушки кот…

— Дарнейла! — с полати донеслись хрипы старой ведьмы, потянуло сквозняком, полынным духом.

Сердце спящей на лежанке у окна девчонки ухнуло в живот:

— Что, бабушка, что?! — Она, растрепанная и босая, метнулась к лестнице, засветила в дрожащей лодочке соединенных ладоней тусклый огонек.

— Не слепи — больно! — Старуха махнула рукой. — Подай жамки.

Юная воспитанница Гейсарнейской колдуньи послушно кивнула и, наступая на подол рубашки, поскакала через две ступени в каменный подземный чулан, хоть и боялась ручейных змей, живших там на присыпанном опилками лeднике, быстро нацедила из бочонка крепкого пшеничного самогона и принесла, чуть расплескав ковш, больной:

— А вам не вредно будет, месма?

— Дурочка! — Оренна Герна Гейсарней утерла узловатым большим пальцем коричневую струйку, бегущую по покрытому редкими седыми волосками подбородку. — После ста восьмидесяти лет нам уже ничто не навредит... Устала я. Пора уходить. Эх, поздновато я тебя, детка, из семьи твоей непутевой взяла, и ученье закончить не успела... — Горло умирающей издало звук, похожий на клекот большой птицы.

— Не на-а-адо! — всхлипнула девушка, прижимаясь к боку колдуньи. — Как же я без вас останусь?.. Не пора еще, вон как вы на свадьбе Гунды вчера отплясывали. Может, от болей что-то поможет, так я сейчас травы заложу в давильню. Соком...

— Не бойся! — Седая голова старой Оренны немного приподнялась, будто слежавшаяся подушка сама подтолкнула ее вверх. — Мы умираем легко — как струйка дыма взлетаем в костре Астарлинга, соединяясь с сестрами в чертогах Модены. Радостна встреча со старыми подругами, сладок дух родного приюта. А ты останешься тут в доме — хозяйкой, своим умом до остального додумаешься. Книжки мои помогут, где надо — закладки оставлены... Только вот на венике своем... — в утихающем голосе уже закрывшей глаза колдуньи почудилась смешинка, — не летай — убьешься... И в трудный час обратись к Фаркату. Он поможет, вразуми...

Вспышка теплого золотистого света на мгновение ослепила Дарнейлу Киллу, новую покровительницу Гейсарнерского ущелья, реки Вязки, Ледяного Поля Ронхи. Стоящая в низине деревушка Воксхолл вздрогнула от расходящегося гула, по небу разлилось многоцветное зарево — так Небесная Мать Астарлингов Модена, защитница Северных гор, приняла к себе закончившую земные труды дочь.

— И правда нестрашно. — Вздохнула, бессильно оседая на пол, осиротевшая месма... Но не заплакала. — Вот будто и не было бабушки.

— Мур! — Под ее рукой шелковой волной прошелся черный лобастый кот, и улегся на колени своей новой хозяйке.

Башня, что досталась девочке, была когда-то основательно укрепленной твердыней; мало таких в нашем краю сохранилось, уж больно древние они были, даже название их местный люд не помнил. А имя им — турней, военный оплот магов. Первый наземный этаж был столь велик, что мог тайно принять квод всадников и с десяток легковооруженных пеших воинов или вообще человек двадцать на долгий постой. Не считая сеновала, дубовых лежанок, закромов для зерна и нескольких стойл для лошадей, еще места на длинный стол бы хватило. Имелся там и колодец, каким-то чудом обходящий бездонной шахтой подземелья с погребами и дающий в суровые зимы горячую свежую воду из подгорной реки. Поэтому рядом располагалась мыльня с проточным желобом. Но издалека жилище покойной Оренны выглядело неказисто: так, полуразрушенный круглый донжон, с наружной лестницей из бревен, вмурованных между нетесанным серым камнем обшарпанных стен, да убогая, прилепившаяся со стороны огороженного кольями двора, кухонная пристройка. Особо-то в гости не захаживали: еще много… (никто не помнил сколько, но давно) лет назад отвадила старая ведунья охотников полюбопытствовать. Однако, когда серьезная нужда или хворь какая случалась, просто голубя посылали — так договорено с деревенскими было. Известная, как знахарка и травница, Оренна никому не отказывала…

* * *

Дарнейла погоревала-погоревала, побродила по опустевшему дому, но потом хозяйством занялась основательно: перестирала старые платья своей благодетельницы, себе только парочку попроще оставила — да и те на талии шнуровать сильно приходилось, — чулки теплые там, бельишко, плащ с капюшоном тоже отложила. А башмаки свои еще крепкие были. Остальное добро и немного золотых монет, серебряную цепочку, сережки с хрусталем в сундуке заперла.

Проверила запасы в подвале: выходило, что ей одной на зиму брюквы, лука и репы за глаза хватит, еще солонина имелась, семь головок сыра, муки довольно, гороха, а уж эля и жамки — так вообще хоть продавай! — четыре больших бочонка.

Отмыла и натерла заново мебель и всю утварь в гостиной, хотела, правда, старый посудный буфет, об который всегда боком стукалась, когда с нижней кухни полуведерный медный чайник таскала, переставить — да силенок не хватило. А про колдовство и не вспомнила, посидела, с веником в руках, по наставнице своей повздыхала и пошла дальше порядок наводить, наутро даже не обратив внимания, что буфет-то сам подвинулся дюймов на десять от двери.

За делами время быстро летит, две недели и промелькнули — белые зимние ночи прогнали на юг последнее тепло, а жители деревни так и не заметили, что хранительница их мест сменилась. Видно, хороша была забота старой месмы о своих, неведающих о том, что они присмотрены, селянах: никто в деревне не недужил, краснощекие ребятишки, играя в снежки, громко горланили, скотина была справной, а молодухи, понесшие после осенних свадеб, в повивальной бабке еще не нуждались.

Месма Дарнейла Килла, расчесывая косы, сидела на верхнем флете своей башни, откуда открывался красивый вид на долину. Снега уже легли основательно, от деревеньки остались торчать только синие островерхие крыши, а большак засыпало до самой весны, только узкие тропинки, протоптанные селянами, соединяли дома с амбарами и сараями, да с соседскими дворами. Лошадей и быков на зиму отводили на постой к родичам, за перевал, или в аренду тамошним фермерам, а всякую мелкую живность помещали прямо в подпольях — ведь росли жилища в нашей стороне, наоборот, не вверх, а вниз, уходя порой на три-четыре флета вглубь, где земля совсем не промерзала. И поэтому свиньи, например, выкармливались за холодные месяцы сами, роя, как огромные муравьи, новые ходы, для пропитания употребляя корешки и грибницы, и достигали таких размеров, что по весне завсегда брали первые призы на ярмарках в Ронхе. Да и приплод давали ого-го какой.

А еще диво — речка-то не замерзала! И даже мелкие ключи оставались горячими и высились над снежным настом в оплывах льда прозрачными голубыми колоннами — право, красотища несказанная!

* * *

Время двигалось к началу Астарских праздников, что проходят на первую третину зимы, когда народ, уже отдохнувший от осенней страды, дела свои все по хозяйству переделывал и начинал скучать. И особо детям и молодежи сидеть по домам становилось невмоготу; девушки от шитья и вышивки чуть ли не выть принимались, а подростки часто по пустяшному поводу драки прямо у колодца затевали — удаль некуда девать было!

А тут — игры на целую неделю! Женки и старушки начали пурны и сладкие пирожки печь, мелкотня к теплым опахам (1) и шапкам — цветные ленточки крепить, да деревянные копья строгать. А мужики с парнями принялись Город Астарлингов из снега и ледяных глыб возводить.

День за днем, наблюдая всю эту начавшуюся веселую суету, бывшая ученица Оренны тихонько вздыхала и спускалась к себе в заваленную травами, минералами и амулетами ронду (2), чтобы наедине с черным безымянным и неприветливым котом коротать вечера за колдовскими книгами.

Дарнейла и при жизни бабушки побаивалась этого огромного зверя. На руки тот, гордец, никогда не давался, только исключительно по своему желанию приходил иногда и садился рядом — будто какая-то пантера, право слово! А как глянет — так молоденькая месма (особенно попервой, когда еще восьмилетней сироткой попала к Орнелле в учение) и обмирала: глазищи — зеленые фонарики или крыжовник... но уж очень крупный, со сливу!

* * *

А ночи в наших краях действительно родились белыми, это на юге всё наоборот: летом светло — не уснешь, а здесь, как только луна-Моренница восходит, так и начинается второе время суток, по-нашему «белоскань». Так вот, к праздникам подготовка долгая, не сразу всех соберешь и пригласишь да на толпищу такую наготовишь! Дарнейла, как я уже говорил, приноровилась за изменениями в Воксхолле с башни поглядывать — всё развлечение и перемена в учении.

Деревня с высоты казалась девушке волшебным рождественским шаром (ну, если бы таковые водились в нашем мире!); а так ей, любопытнице такой, нашедшей по случаю в вещах своей покойной наставницы полированную хрустальную обоевыпуклую плашку, полюбилась эта забава: тайно рассматривать в магическое стекло вдруг становящихся близкими крошечных человечков, бегущих по делу между похожих на игрушечные домиками, или наблюдать, как на площади мастерят помосты для боев и танцев, протаптывают среди сугробов дорожки для гуляний, льют на реке лед… как растет ближе к Уктенскому лесу снежный городок. А если ветер был с гор, клоня синие столбы дыма в сторону башни, то юная отшельница могла слышать отголоски веселых разговоров — всё больше парней и немужних девок, — переклички селян и даже ссоры местных кумушек, визги детворы, обрывки песен работников и стук их молотков, гомон торговых гостей, привезших товары на ярмарку… Дарнейла щурилась на солнце, стараясь разглядеть в толпе сквозь свою хрустальную безделку хоть какие знакомые лица (ведь бывала вместе со старой хранительницей пару раз в деревеньке), но весь народ казался каким-то новым…

— Это «слезка» такая убогая! — поделилась она догадкой с котом, неизменно находящимся рядом. — Будто мутится в ней всё, только для розжига камина и идет… Негодная вещь, поломанная, видать. (Стекло ловило солнечные лучи даже ночью или если небо застилали грозовые тучи! Ну, это к слову).

Раздосадовалась месма, что ее-то в Воксхолле никто, вроде, не знает, так и на праздник, значит, не позовут! И собралась уже кинуть за ограду бесполезную окару (3) — как на выпуклой поверхности магического «дальнозора» отразилось… лицо красивого молодого мужчины, беззвучно что-то говорящего своему пожилому товарищу. Одеты оба были не по здешнему обычаю, да и не похожи на круглолицых и простоватых жителей долины. Парень — черноволосый, высокий, глаза такие жаркие, темные; лицо загорелое, а может, смуглый такой — южанин.

— И зубы, как жемчуг, — вслух сказала Дарнейла, чуть не носом упершись в стекло. Красавчик как раз в этот миг рассмеялся и поднял взор, вроде, на ее башню посмотрел… И только месма хотела повернуть хрустальную кругляшку, чтобы цвет глаз у незнакомца получше рассмотреть, — вскрикнула от боли и схватилась за руку, в которую по какой-то своей звериной причуде вдруг всеми когтями вцепился кот, до этого спокойно дремавший на ее юбке.

Стекло, конечно, выпало, пролетело сотню палинов (4), блеснуло пронзительной радугой и утонуло в сугробе.

— Ай! Что на тебя нашло?! — Дарнейла вскочила, от боли заплясала по крыше — аж брызги крови кругом полетели. — Гад такой! Как я теперь в снегу слезку разыщу? Плохой кот, мерзкий, пошел вон! — закричала в сердцах. А слово ведьмы это вам не просто «пф» и всё. — Чтоб я тебя, злюку мерзкую, больше не видела! — Черношерстого безобразника подняло в воздух, закружило и скинуло с башни… Так он к лесу и припустил, хвостом зигзаги по белому снегу, как тушью письмена, вырисовывая…

* * *

Хедике Мерейю, двадцатипятилетний торговец из баронства Квитарста, земли которого были сопредельны с нашими, жадно рассматривал красоты готовящейся Гейсарнерской гулянки. Всё ему нравилось: красивые виды, горячие водопады, пестрые шатры. Только откровенные заигрывания и звонкое хихиканье смазливых толстощеких молодок вызывали у красавчика брезгливую улыбку:

— Никакого смущения у потаскух, — буркнул он своему товарищу, низенькому, но крепкому парню — Манью Барату из Захрута, где они вместе лавочку галантерейную держали. Тот покачал головой:

— А как по мне, зато незатейливы. Люблю таких — без кривляний да ухаживаний всяких. Глянь, сколько козочек на всё готовых, засидевшихся у мамок под боком. Такую только пальчиком помани — сама горит и уж подол до поясницы задирает!

— Нет, друг мой, не в упругих боках дело. Если уж крутить любовь… — Барат только хмыкнул, да глаза к небу завел. — Да! — не обращая на подколку приятеля внимания, продолжил Хедике. — Я бы выбрал девушку достойную.

— Ну поглядим-поглядим! — Усмехнулся в усы невысокий знаток амурного расклада. — Мы с отцом почитай десять лет наездом тут бывали. А я хоть и мало тогда в женском поле смыслил, но про пробляду… простушек-веселушек местных наслышан. Лярвы через одну, да блудницы. Вот прямо об заклад биться готов — не найти тебе нетаковскую.

— А я и не собираюсь. — Мерейю равнодушно махнул рукой в сторону площади. — Вон туда смотри, где народ толчется, и вспомни — мы по делу в экую даль ехали. Нам бы расторговаться побыстрей, ведь дома ждет солидное предприятие, аль забыл?

* * *

А в своей башне весь день Дарнейла не находила себе места: всё-то ей стало скучно и тиско (так у нас говорят о таком неспокое, что на всякие суетливые решения да глупые поступки толкает). Вот и наша красавица то к учению пристроится, но через минутку вдруг бросает и в кладовку бежит — травы, вроде, проветрить. Или зелье варить возьмется, да недосуг закончить. А иной час несется на чердак и до вечера старинные наряды, что покойная Оренна еще в молодости носила, перебирает. Дивные вещички, между прочим, находились…

— И как я в прошлый раз не приметила?! — Девчушка крутила в руках хитро украшенную перламутровыми пластинками меховую душегрею. — А цветочки какие замысловатые вышиты! Пуговки красивые — зелень необыкновенная, ишь как блестят! Жаль — велика, не по стати мне. — Дарнейла тихонько вздохнула, будто от собственной смелости дыхание у нее занялось, потому что мысли уже вскачь ее несли. — А как взять и колдовством уменьшить?! И… и юбку эту в тугих оборочках тоненьких надеть, и чепец бархатный… И на гулянье сходить. Ненадолго — просто музыкантов послушать, пряников купить! Нет, не надо мне пряников, — сама с собой заспорила месмочка, с восторгом разглядывая малиновые сафьяновые сапожки и в уме уже сбегая в них и во всех найденных нарядах по крутой, узкой и неутоптанной тропинке в деревню… — Это и так напечь можно, лучше жамки бочонок продать. А я, может, утку куплю или… кружев каких наменяю!..

Ну дурочкой же еще была совсем молоденькой наша Гейсарнейская владычица в ту пору, что тут скажешь! И то, к слову, все селяне у нас в Воксхолле не брезговали обменом. А что? Если есть у тебя нужная соседу вещь, а у него самого что приметное в излишке — так с чего медью напрасно бренчать? Ударили по рукам — и сговаривались.

Итак, приоделась Дарнейла, взяла было дубовый бочонок с хмельным напитком, однако тяжело показалось. Быстро перелила золотистую брагу в три станинных штофа, ковшик прихватила и пошла…

--------------------

Дарнейла на флете башни: http://www.pichome.ru/49q

(1) опахи — верхняя одежда, чаще всего из тонкой овчины

(2) ронда — верхняя жилая часть турнея

(3) окара — магическое «око» месм, представляет из себя ограненный эллипсоидом природный минерал.

(4) палин — 0,31 метра

Только солнышко прищурило золотой глазок и открыло серебряный (ночи-то, я уж говаривал, двусветные), набросав на снега синие тени от своих ресниц, как разгулялась ярмарка по-новой: зазвучали песни да цимбалы, стали народ на танцы зазывать.

Есть у нас музыкальная диковинка одна, «падоку» называется, из дерева гануль делают: сушат семь годков полые веточки, а потом крепят в… (простите, ежели которые тут особо брезгливые!), так крепят в воловий пузырь и сопло прилаживают из кости овечьей. Однако играет эта странная штуковина замечательно: то как ручей весело скачет, то весенней капелью бойко барабанит. Сказывали, зачарованное дерево тому причина, но полнозвучная инструментина получается — как целый оркестр, коли вы в этом понимаете чего.

Тёмный бесу повелел себе сыскать

Девку ль, бабу или парня, чтоб еб... ласкать.

Приведи, сказал, покраше, посторойней,

Да копыт своих корявых не жалей!

Бес обегал всю страну и не нашел;

Напоследок заглянуть решил в Воксхолл.

*

На девиц сперва уставился злодей:

Ножки толсты, мордаса, как у… блядей!

И, расстроившись ужасно, перебрался на забор,

Чтобы в бане раскаленной подглядеть парней позор.

"Во раздолбанные дырки! А друг друга не ебут! -

Бес промолвил. — Понимаю, сыто жрут и много срут".

*

Уморился бес на жердочке сидеть,

Во пусты глаза на жирных баб глядеть,

По две тыквы, что повыше, впереди

И такие же округлые зады!

Ясно то, что попа там, где полоса,

Правда, зенки — ничего, ну и коса.

*

Словно бочки разожрались мужики,

(что под пузом — не доступно для руки!)

Как запляшут, затрясутся телеса,

Жопы кренделем, но сальны волоса.

Сиськи, ляжки — называется мужик!

И кадык в жиру заплывший, и елдык.

*

Ребятня шарами катится к столу.

Что за люди — только лыбятся и жрут!

Пропади ж ты, обожравшийся Воксхолл!

Бес махнул мохнатой лапой и ушел.

Ну хоть песни-то у нас заводные… м… простые (это я для примлеры частушечку, что припомнилась, привел), но нравы строгие, не подумайте чего! Ни одна девка замуж брюхатой отродясь не шла, ни женки, ни мужичье из домов по ночам по срамным делам не шастали, про вдов не скажу — не ведаю.

Так вот, пока добрела Дарнейла до деревенской площади, уже смеркаться стало, и народ к украшенному лентами всякими настилу у корчмы «Зеленый дрок» потянулся — на танцы. А кругом девицы в пух и прах разодетые, а ей всё боязно, хорошо, что всё-таки решила для приличия в кузовок товару прихватить (вроде по делу в деревню идет) да еще пяток мешочков с травой-черемницей, коя от простуды помощница. Вздохнула так, выдохнула для смелости — и товар свой предлагать стала:

— А вот кому жамка янтарная! — голосок-то у девушки звонкий, певучий. — Крепкая, трехлетняя. По грошу ковшик предлагаю или на пряники меняю! Налетай!

Да никто внимания не обращает — мимо спешат. Кому надо, дома уже пригубил, а иные толкаются, да смеются:

— Что ж ты поздно торговать вышла, оболда? Пойдем лучше плясать! — Ну и прочие подначки да шуточки.

— А хороша ль у тебя самогонка? — вдруг услышала приятный голос прямо сзади. Чепец на ней старинный был, такой «гусочкой» поля вперед выдавались, как козырек над крылечком, в таком и голову не повернешь, и сбоку ничего не видно. От неожиданности месма аж подпрыгнула и юлой крутанулась.

— Да вот, сударь, попробуйте! — сказала, зардевшись.

— А вот и попробую! — ответствовал высокий черноглазый незнакомец… Хотя Дарнейла-то его сразу узнала, так от этого еще сильнее смутилась, глаза опустила. Но ковшик парню подала.

— Сколько за все бутыли хочешь? — спросил тот, а ведь даже не пригубил.

— Десять грошиков… если не шутите.

— Все беру. Какие уж шутки! Сам купец — в хорошем товаре разбираюсь. — Кивнул он и за кошелем напоясным попялся, при этом полу своей длинной дорогой опахи откинул. И так получилось, что взгляд Дарнейлы прямо на ширинку его светлого сукна штанов упал! Мда. Перепугалась, отпрянула бедная и, уронив свой кузовок, бежать наладилась… Да так быстро!

Мерейю сразу смекнул, разбросанный товар поднимать не стал, а только товарищу своему кивнул и вслед за «торговкой» неудалой кинулся. Догнал девушку в два шага — силы месма была невеликой, да еще, бежа в пышных юбках, с непривычки запуталась — спасибо, упала небольно.

— Стой! Стой, лапушка! Да чем же я тебя обидел? — Парень подскочил к ней и одним рывком из сугроба вытащил.

— Это… мне срочно домой надо! — Дарнейла его руку отвела, сама отряхиваться взялась, но всё глаз не подымала… — Спасибо вам, господин купец. Пойду я!

— Меня Хедике зовут, а тебя как? — Мерейю удерживать ее не стал, только в сторонку отошел и ухмыльнулся. — Я-то думал, что ты взрослая уже. А гляжу — так лет десять, ошибся я! Наверно, мамка не пускает на гулянье… Тогда уж пойду, пару себе для танцев поищу. Скажи только, куда тебе корзинку-то твою принести, а то, не ровен час, еще высекут тебя за то, что бутыли побила да за пропажу добра.

— Килла… я! — тихо сказала Дарнейла: так обидно ей вдруг стало, что красивый парень над ней надсмехается, и что кружева себе не наменяла, и жамку пролила, на танцы ей ходу теперь нет, а в турнее пусто-одиноко… Даже вон и кота безымянного, последнюю душу живую, что от наставницы наследством остался, сама же и прогнала.

— Килла. — Хедике подошел ближе, бережно поднял личико Дарнейлы за подбородок и слезинки пальцем стер. — Красивое имя. Обиделась? Пойдем, я тебя до дому провожу.

— Меня дома никто не ждет… одна живу, сирота. И мне уже шестнадцать зим с четвертью! — слова словно сами прыгнули ей, глупенькой, на губы…

— Любишь танцевать, красавица? — Весело улыбнулся заморский торговый гость. — Пойдешь со мной?

— Пойду! — смело ответила Дарнейла… А почему сама другое имя назвала да у нового знакомца его не расспросила — и не задумалась. А надо было бы! У нас в обычае полные имена ходили — многое о человеке понятно становилось: кто таков есть, да откуда, как род прозывается. Да не всё так просто: вот второе-то имя — тайное — говорить никому не надобно, а уж дочери Модены его раскрывать мирянам совсем не должны!

Хотя в этот вечер ничего худого с молодой ведуньей не случилось...

* * *

Проплясали молодые люди до второго рассвета (это в наших краях часа в два ночи начинается), угостившись пряниками с наливкой; и провожать нашу красотку чужестранец наладился. Шли, за руки держались. Хедике такой ласковый и веселый оказался… Всё байки сказывал, развлекал да смешил. А идти-то неблизко.

— Вот и башня моя. — Вдруг погрустнела месмочка.

— Как же ты одна с хозяйством управляешься? И глушь кругом, страшно небось? — В губы ей хмельно и сладко выдохнул молодец, когда они к подножью твердыни месмы добрались.

— Не страшно! — Дарнейла раскраснелась, как у жаровни сидела, и мороз ей нипочем, и голова кругом от радости новой, непонятной шла. Уж думала, что вот-вот — и поцелует её… друг любезный! Да не стал тот целовать девушку!

— Тогда прощай до завтра, Килла. — Мерейю, вроде, и не глядел на мрачный и мощный турней. Будто ничего такого особого в том месте и не было, будто все крестьянки в укрепленных рестах рыцарских орденов (1) живут. — Придешь?

— Да… да, приду, Хедике! Но погоди… чуточку, — пролепетала бедняжка, уж больно ей расставаться не хотелось, а хотелось парня, что так… приятен был, подольше не отпускать, задержать. — То есть мне только вещицу одну подобрать надо. А одной несподручно.

И Мерейю, было уже повернувшийся, чтобы начать спускаться с горки, вдруг поменял решение — сам подошел близко-близко, за плечи Киллу обнял, в глаза посмотрел жарким взглядом:

— Помогу, милая. А ты мне поклянись, что придешь!

— Прибегу, Хедике! — выдохнула та.

— Тогда дай мне на память пуговку с твоей душегреи, чтоб я твои глаза всю ночь во сне видел…

— Да на! — Свободно так стало Дарнейле, и рассмеялась она от потаенного счастья! Рванула с груди зеленую безделку, чуть не прорезав палец ниткою.— Смешной ты экий!

А красавец молодец на мгновение вдруг припал к ее руке губами.

— Ой! — только и успела сказать.

— Так что надобно? — Хедике уже отступил и смотрел вдоль тропинки. — Как искать, ты скажи, на что пропажа твоя походит?

— На яйцо утиное. — Звонко рассмеялась влюбленная дурочка. — Светленькое такое да сплюснутое слегка. — И наследная хранительница Ронхи, Великая Гейсарнейская чародейка встала на колени и начала бойко разгребать голыми руками снег. — Поблескивает еще так разноцветно. Помогай! Ты сразу узнаешь.

Он опустился на корточки. Натянул рукавицы.

— Да, это-то точно узнаю! — через некоторое время тихо, почти неслышно произнес Мерейю, остолбенев при виде сияющей в лунном свете округлой верхушки окары.

________________

(1) ресты — странноприимные покои, кои месмы выделяли своим защитникам — рыцарям, находящимся с ними в вассальном союзе по родству крови.

АРТ http://www.pichome.ru/4LX

Дарнейла проснулась счастливой и такой веселой, что просто начала мурлыкать, натягивая чулки… Во сне она гуляла с красивым Хедике по летнему лугу, и под утро в покрытом туманом озерке они вместе ловили рыбу — почему-то не местную жирную мсарму, а костистую белую аганту, что водилась в горных речках. Но настроения это влюбленной девушке не испортило — хотелось носиться вверх-вниз по лестницам и петь! Мотив сочинился сам, а слова прямо прыгали на язык — глупые, детские, из того давнего прошлого, когда еще жива была мама и от страшного пьяного отца не приходилось прятаться в старом овине. Кстати, именно там, в сырых снопах ржи, и нашла после пожара, по «наводке» гуменника (1), полузадохнувшуюся девочку Гейсарнейская колдунья.

А Дарнейла даже не нахмурилась на мелькнувшее некстати грустно-щемящее воспоминание, и побежала на кухню, негромко напевая:

Я сегодня чисто в доме уберу!

Все окошки и даже плошки перетру,

Пусть сияет чайник медным носом и бочком -

Мне любая работенка нипочем!

*

Заплету себе потуже я кос`у,

Напеку чудесных пышек — в лес снесу,

Зайцам беленьким и белочкам раздам,

Снегирям и толстопопым барсукам!

Даже буке — царапучему коту…

— Ой! — она осеклась. — А куда же это он делся? Ведь замерзнет, пропадет в чащобе без кормежки, или волки его съедят! Что ж я наделала, глупая, бабушкиного любимца прогнала! Злая, нехорошая… Месма называется! Ну что из меня за Защитница выйдет! — продолжала корить себя Дарнейла Килла, спешно обувая старые войлочные башмаки Орнеллы. — Вот разыщу его, замерз, поди, бедненький, и прощения попрошу!

Одевшись наспех, схватила стоящий у порога веник и, вспомнив наказ строгой наставницы, решила лететь низко — все же день белый, не ровен час кто из деревенских заметит!

Но искала она свою потерю напрасно, промерзшая до костей вернулась домой ни с чем. Даже следочка черного кота в лесу не было!

* * *

Вот же годы молодые: жизнь видится светлой, солнышко — ласковым, и всяка глупость — диковинка. Всё б смеяться да миру вокруг радоваться; и простая ягодка-калинка яхонтом прекрасным кажется, коли милым сердцу подарена… Эх, амур-амур, романт`ик, как образованные зануды городские говорят. Все мысли юной Дарнейлы день напролет о любви были — ясное дело, впервые девчонку такое чувство накрыло. А когда вообще-то о зазнобах да поцелуях думать, если не в неполных семнадцать?

Короче, еще смеркаться не начало, а наша красавица уже порог пятками прожигала — принаряжена-напомажена! (Ну это я, конечно, приврал, не было того в обычае: девки, даже если не особо на личико удались, отродясь ничем себе красоту не наводили, ни углем бровей не сурьмили, ни щек ружим корнем не натирали).

Оделась молоденькая месма, однако, по-новому: косы венцом уложила, сережки с белыми камушками из сундука вытащила да расшитый передник на юбку повязала. И побежала по тропинке вниз; тут и ворожба пригодилась: разметало перед ней снег, словно метелкой, — за минуту до низу домчалась. Дарнейла даже рассмеялась — так легко заклятия сегодня получались. Потом отдышалась немного от стремительного спуска, юбки подобрала и через ножку, как ребенок, поскакала по твердой наезженной дороге в деревню… И к самому веселью поспела — молодежь уже в круг выбиральный встала, потому что дальше танцевать по парам было положено.

К месме сразу четверо парней подошли, по обычаю левую руку за спиной держали, а правую с поясным поклоном избраннице предлагали. Посмотрела Дарнейла на первых сельских удальцов. Да во второй ряд отошла, очередь свою веснушчатой Зарейе уступив. По следующему заходу танцы пошли, потом по третьему, уже и кольца не осталось — девушек парни разобрали, а наша дурочка всё отступает и отступает, только с дурнушками-перестарками да с малолетками под музыку перетаптывается. А сама всё вокруг хоровода высматривает высокого черноокого Мерейю!

Так до короткого темна и промучилась… Нет того как нет! Совсем уже пригорюнилась, бедная, и уйти решилась. Но тут, пробиваясь сквозь толпу, будто струг, вспарывающий речной налой (2), подскочил к ней долгожданный сердечный друг.

— Что ж ты поцарапанный весь, одёжа порвана?! Что за беда с тобой случилась? — охнула, краснея от радости и страха, Килла.

— Да тут такое дело, — сказал Хедике тихо и опасливо оглянулся. — Напал на меня с компаньоном лихой человек… трое! С саблями. Едва живыми ушли, но весь товар потеряли. Как теперь домой возвратиться — не ведаю! Пойдем в тихое место, расскажу! — И увлек глупенькую девушку в лесок подале от круга, к потешной крепости у реки, где гулянья в этот час не бывало, да и днем только детишки с горок на пузах катались.

— Ах, как жалко тебя, милый мой! — причитала Дарнейла, пробиралась вслед за парнем, раздвигавшим на быстром шаге низкие колючие ветви. Как же ей хотелось раны на его красивом лице отереть и своей силой волшебной вылечить, да вспомнила наказ ведьминский, строгий — вне башни лечить никого не полагалось! — Дай хоть передником оботру, он у меня новый, чистый! — Всхлипывала. Но возлюбленный, не слушая, всё тащил ее за руку вглубь ельника…

* * *

Отойдя от Воксхолла подальше, так что ни собачьего бреха, ни пьяных песен не стало слышно, Хедике вдруг обернулся и замер, Килла со всего бегу в него так и уткнулась — выше нее на две головы был красавец-чужанин.

— Схорониться мне на время надо или уходить незамедлительно, пока лихие людишки не нашли. А коли любишь и женою моей стать согласна, то решайся! — как в запале зашептал Хедике прямо ей в губы. И, ответа не дожидаясь, принялся целовать, крепко к себе прижимая, да душегрею ей с плеч стягивая.

Голова у девушки пошла кругом, разум затуманился, а Мерейю на ней рубашку до подола разорвал и, зверем порыкивая, начал смуглыми руками груди белые мять… Прикрыла она глаза. Сомлела от незнаемой раньше грубой ласки, и будто загорелась вся… Упали полюбовники в сугроб… Но вдруг Дарнейла задохнулась от боли и тут же видеть и чувствовать перестала. Только на краю павшей на нее тьмы почудился умирающей месме быстрый промельк черного крыла…

-------

(1) гуменник — мелкая нечисть, чином пониже домового, живущий на гумне, где сушили и обмолачивали снопы.

(2) лед, образующийся поверх другого слоя льда, когда вода выталкивалась наружу под тяжестью первого.

— Ты очумел, Барат! — Мерейю скатился с остывающего трупа. — Как мы теперь в башню попадем?

— Да нам и тут добра хватит: глянь, какие диаманты у твоей потаскушки в ушах! Да на них не токмо что дом с мельницей купить можно, но еще на лошадок и коляску нуланскую с бахромой для выезда… — Крепыш Манью, улыбаясь, отбросил окровавленное полено и потер замерзшие руки. — Ух и заживем! А еще пуговички эти с душегреи сейчас срежу — вот и корчма; а то, если удачно нужному человечку пристроить, и свой торговый дом!

— Ну ты идио-о-от! — Растрепанный Хедике так и сидел в снегу. — Что наделал, недоносок! Я же тебе сказал — ждать! Там у девки в дому добра небось немерено… Что эти смарагды, я такой чудо-камушек у неумытой дурочки видел — весь Квитарст наш был бы, если с умом к делу подойти! Да где ж у тебя ум… Напрасно я с тобой связался! Собирай тут всё, да снегом ее засыпь. А то — смотрит. — И расстроенный злодей поднял свой бархатный берет, валяющийся подле, раздраженно отряхнул от снега вышитую золотой канителью розетку. — Потом догонишь, придурок, напортачил — сам с телом разберись! Я — на постоялый двор, там увидимся.

— Ага. Я быстро. Щас, всё тут будет в порядочке! — заискивающе, но довольно отозвался Манью, и, не дожидаясь пока стихнет скрип шагов Хедике, стал поспешно обрывать изумрудные пуговицы с богато отделанной жакетки покойницы; заодно обшарив ее карманы, забрал четыре грошика и серебряный гулон (1), аккуратно расстегнул мудреный замочек, снял с тонкой холодной шейки узорную цепочку — может, сгодится, вдруг дорогая!

Делал он всё это с удовольствием и споро, даже насвистывая какую-то мелодийку, и, совсем не обидевшись на слова своего красивого товарища, говорил сам себе:

— Ну да, идиот я — поспешил. Вот только почему тебе вечно достаются удовольствия, а мне — только подтирать, да закапывать… всякое-неприятное. С телом разберись! — хмыкнул купец плотоядно. — Ты сам-то с ним во как разобрался — все юбчонки разорваны. — И, как зверь втягивая широкими ноздрями особо острый на морозном воздухе смрад крови и семени, он уставился на оголенные белые бедра убитой.

— Ляжки — прям мрамор! — оценил Барат. — А кукуля-то рыжая (2) — странно… Эй! — прервал себя душегуб, когда, кряхтя, перевернул холодеющее тело девушки. — А куда ж вторая сережка-то делась? Вот горе-то какое! — Он запустил красную от мороза пятерню в снег и пошарил там.

Но напрасно! Да и темнеть снова стало — белоскань играла в небе над Восхоллом, замутив луну поволокой тумана — видно, приближалась пурга…

* * *

Что-то завыло в ветвях, ухнули вниз снежные шапки с елок, зашуршала, завиваясь юлой поземка — будто жесткая щетка сметала колючий песок с порога хаты. Отовсюду поползли языки холода. Воздух заискрил морозной пылью. Барат дернулся бежать:

— Ну и погодка! — Он было оглянулся на их с Мерейю непохороненный грех, прищурился на ветру. — Да само занесет! Вон как повалило! — Закашлялся, глотнув студеного ветра. — Моренница с ней, шлюхой девка была… Вот, и никто не виноват!

* * *

Никто… Никто больше не видел коренастого торгового гостя из солнечного баронства Квитарст. Его темноволосый товарищ впустую прождал того все три ночи, пока свирепствовала бешеная метель, да так и уехал восвояси с убытками, не распродав товар, как только дороги в долине Ронхи открылись… Добрые люди пожалели оставшегося без компаньона красавчика, но в Уктенский лес на поиски никто не сунулся: раз пурга взяла — то так, значит, Астарлингам угодно!

(1) — денежная единица, приблизительно равная таллеру

(2) — волосяной покров на женском самом сокровенном (диалект.)

— Уже утро? — Собственный голос показался ей слабым и каким-то… шершавым. Она даже улыбнулась, но вдруг всё вспомнила и заплакала — так горько и больно стало!

— Ну вот, что расхлюпалась, нюня? И так голова раскалывается! — сказал кто-то ворчливо.

— Кто тут?! — Дарнейла подскочила на перине и закрутила головой в поисках дерзкого интрудера (1). — Выходи, вор, а то заколдую… это… в полено превращу и с холма спущу!

— Пф! Испугала, — ответили ей. — Поленом меня уже вчерась били. Подумаешь, делов — не убили! Вот тащить тебя, неваляху глупую, из лесу на флет по узкой лестнице труд еще тот был — все лапы оттянул… руки в смысле.

Месма, хоть и чувствовала во всем теле непривычную слабость, спрыгнула с кровати и, схватив веник, стала им невидимку в угол загонять. А тот только смеялся, молодым звонким голосом дразнился, да отпрыгивал: то на стол вскочит, то лавку перевернет. Умаялась совсем Дарнейла, отбросила веник и, пот со лба стирая, на ладони свои поглядела:

— Ой! Кровь-то откуда?!

— А ты не помнишь ничего? — спросил незваный гость откуда-то с высокого дубового буфета (там дверца открылась и хрустальные шкалики, «целуясь» друг с другом бочками, позванивали).

— Слезай, вижу, где ты, негодник! — Месма нахмурилась. — Бабушкину посуду побьешь, ирод! — Сверху послышался длинный вздох, и кто-то нетяжелый спрыгнул на пол рядом с девушкой. — Не помню… совсем… А что было? — Она вдруг сильно испугалась.

— Ну, во-первых, видеть ты меня не можешь. Потому как сама прокляла… А, во-втор…

— Никогда ничего такого не делала! Я колдунья, а не ведьма — нам людей проклинать не положено! — возмущенно крикнула Дарнейла, и тут до самой дошло, что стоит она перед невидимым чужим парнем босая и в одной рубашке — кинулась к постели и в какую-то тряпицу замоталась (вроде, старый платок под руку попался). Уселась на подушку, чуть не дрожа, с холодного полу ноги поджав.

— Так я и не человек вовсе. — Хохотнул приятный тенорок, приближаясь. — Чего ж ты визжишь-то так? Глупая! Аж ухо заложило. Сама же сказала: «Чтоб я тебя больше не видела», вот и не будешь теперь… — Парень вроде на корточки рядом с кроватью присел. — На, попробуй. Узнаешь? — И в коленку Дарнейле уперся горячий лоб с заскорузлой повязкой, из-под которой торчали мягкие пушистые волосы — защекотали ногу даже сквозь ткань сорочки. Месмочка протянула дрожащие пальцы, осторожно потрогала… зарылась в чуть влажные кудри.

— Кот? — воскликнула она во внезапном озарении. — Да как же?..

— Меня зовут Фаркат Бон, госпожа… — торжественно сказал юноша и… дурашливо хихикнул. — Догадалась наконец-то, недотыкомка. А то всё веником махать… — Он вскочил. — Давай завтрак готовить, опосля всё расскажу. Да там невесело будет. Поэтому сбирайся — на сытый желудок ладней получится. И чтобы — не реветь!

* * *

Я тут прикинул, очень печальный рассказ выходит… И любовь, она всякая бывает, а то подумаете еще, что люди мы грубые, тупые да дикие… Вот только закончу эту главу и сразу вам одну песню нашу любовную спою. Правда, голос у меня так себе. Но уж слова больно хороши, а мелодия, даже если перевру, простая такая… душевная. Последний куплет, точно — бабенки воксхолловские додумали, чтоб слезу верней вышибать...

* * *

Короче, поговорили месма с парнем по душам, ничего не тая, да кое-что им самим непонятно осталось — получалось, что не коротышка Дарнейлу убил, а каким-то образом кот, то есть Фаркат, когда, на себя удар приняв, под дубинку негодяя бросился, этим действием отчаянным самого убивца… прикончил; ну и форму человеческую себе вернул. Во как!

— Значит, ты на меня так… голый и упал? — пытала Дарнейла Килла своего спасителя; спросила — и губу закусила, раскраснелась.

— А во что мне было одеться? — хмыкал тот, плошку вылизывая. — Или я должен был бандитам сказать: дескать, погодите, дяденьки добренькие, черепушку мне дрыном долбить — дайте портки наколдовать? Да и без сознания я был… А как перешел в человеческое тело, совсем не помню.

— Так выходит, толстяк помер… пропал или… Это ж получается — мы его убили? — охала месма.

— Лес его прибрал или Модена сама взяла, — наклоняясь так близко к ее лицу, что Дарнейла чувствовала его чистое дыхание, прошептал Фаркат. — Хорошо, что тебя за мертвую приняли, а то, если бы я тебя не придавил, могла опомниться — и тогда б уж верная смерть… Не знаю. Может, я еще котом был и только на голове у тебя валялся… весь холодный?

— А, скажи, небось, это ты на Хедике напал? — дальше стала спрашивать Дарнейла, рассеянно катая по столу хлебный мякиш. — У него всё лицо в крови было еще до того. Ну, когда на танцульки пришел.

— Я! — отвечала ей пустота. — Знал бы, что он задумал, душегубец, и глаза б выцарапал! Жалеешь, либо-то, злодея?

— Жалею… — вздохнула месма.

— Вот чего вы, бабы, такие дур… глупые, а? — Шарахнул по оловянной тарелке кулаком невидимый защитник. — Ну и сиди тут со своим любовничком! По насильнику поплачь еще! — И в сердцах вихрем выскочил из кухни; только удаляющиеся следы его Дарнейла в узкое окошко и видела… Пока их неровные строчки метель не замела… Как в тот раз, когда она сама котейку прогнала.

И осталась месма в своей башне совсем одна. Словно в тюрьме из горя, слез и отчаяния.

* * *

Но наутро кот вернулся. Основательно замерзший, всё еще злой и неразговорчивый. Фыркая, забрался на лежанку у кухонного очага и спал до вечера, но к ужину Дарнейла и Бон вроде как помирились. Позже он рассказал, что узнал — деревенские после пурги тело Барата искать отказались, а старосты вроде ходили — да не нашли. Поэтому притаились наши оба насельника в своей башне и в деревню до оттепели вообще носа не каза... не хаживали.

И стали они с Фаркатом в своем вынужденном заточении помаленьку привыкать вместе жить и дружить, чему совсем не мешало то, что тот прозрачный был, но телесный же!

Шуму от него хватало: то спотыкается, когда воду в цебарке(2) тащит, да как ливанет — прямо на ноги Дарнейле, то читает вслух всякую чепушину или поет. А блинами бросаться затеет… Да и спал — похрапывая так, будто не один человек, а прям с десяток в турнее поселилось. Но, думаю, больше прикидывался… А еще Бон добрым и веселым оказался (котом хужей был, честно сказать!), всё печалящуюся Киллу развлекал. А она, хоть на его проказы улыбалась, всё как не здесь была, так сердце ее глупенькое болело — сильно еще предательство Мерейи переживала. Совсем бы себя замучила терзаниями, если бы не кот: ведь нельзя человеку думать, что любить его не за что, а только для выгоды или там, чтобы телом молодым для блуда воспользоваться… Эх, горе-горе!

Но, как говорят, пришла беда — отворяй ворота: через месяц понятно стало, что затяжелела девушка. Тут снова слезы градом полились… Так и прошла зима.

* * *

А на овенное солнце (3) в ночь раздался вдруг в нижнем переделе башни страшный стук, будто в десяток латных рукавиц колотились:

— Отворяйте, лиходеи, а то дверь снесем! Живо!

* * *

Насажу садок зеленый!

За забором схороню.

Только я, в тебя влюбленный,

Погуляю по нему.

Пусть луна в траву приляжет,

Бел цветочек обоймет,

Ничего ему не скажет

И одна в туман уйдет.

На гулянье песни веселы

Но моей душе темно.

Сад дождями занавесило,

Бел цветок увял давно.

Я скошу овсец зас`охнувший,

Цвет с деревьев посорву.

Сам грущу, как сад заброшенный,

Мну пожухлую траву.

Плакать парню — диво-дивное!

Вострый ножик я возьму,

Чтобы ты, моя красивая,

Не досталась никому!

___________

(1) интрудер — захватчик, тот, кто проник во владение самовольно

(2) цебарка — ведро с суживающимися к дну боками (часто для того, чтобы брать воду из колодца)

(3) овенное солнце — середина апреля

— Из спальни ни шагу! — заорал Бон и, бесцеремонно затолкав испуганную месму назад в комнату, тут же опять рывком распахнул дверь, просунул голову и задышливо зачастил: — Поняла? Тут сиди! Даже к окну не подходи. — Он обеими руками захлопнул тяжелую створку, лязгнув кованым затвором… И ровно через секунду мутным пятном возник в снова открытом низком проеме. — Так, я всё сам улажу… Вроде всё сказал! — Было наладился бежать, но затормозил. — Да, и не бойся! И вообще, не волнуйся — тебе вредно. И не выходи ни в коем случае! А лучше — просто спать ложись! — выдал на одном дыхании скороговоркой. — И огонь потуши! — Потом развернулся, в прыжке пнув ногой дубовый дверной наличник, и скатился с винтовой лестницы, ведущей к воротам турнея.

— Именем ордена Астарлингов последний раз предупреждаю — лучше добровольно открывайте!

— Ой, да что вы шумите, прохожие, мимо проходите! — протяжно-лениво, якобы спросонья, отозвался Фаркат, с трудом заваливая в мощные скобы противотаранный лог (1). — Приходите на утре, ее светлость не принимает. Ступайте мим… с миром, а то свору спущу.

— Ломайте! — последовал приказ.

— Ладно-ладно, добрые странники, уговорили, — пятясь вверх по ступеням, примирительно прокричал Кот. — Я вам подаяние в окошко скину. Только слуг разбужу… Эй, Тейле, Лурбис.

И тут…

— Хей — раз! — Ворота дрогнули, как от удара молота Астарлинга.

— Хей — два! — Закачались вмурованные в каменную кладку петли, раздался грохот.

— Хей — три! — Замковый камень портика свалился внутрь притвора башни; потерявшие опору входные пилоны треснули, открывая проход… блистающему шлемами, копьями и щитами отряду.

Двадцать рыцарей с мечами наголо и в алых плащах валились в Гейсарнейскую твердыню.

Вперед образовавшегося каре, мгновенно занявшего весь холл башни, выступил высокий статный воин со знакомым Фаркату Бону гербом.

— Гадство-гадючье… отрава жабья! — почти беззвучно пробормотал он, скукожившись на потолочном крюке для факелов над головами вошедших. — Эфеты с архонтом (2). Ох, засада! Мы пропали! — И зажмурился, задрожав.

— Не трясись, сиде (3), слезай. Экий ты прыткий. — Рыцарь смотрел прямо на бедного кота; даже голову дылде особо задирать не пришлось — так высок был суровый страж закона. — Доложи хозяйке, что прибыл Орден, — приказал он. — На постой и по делу. — И снял островерхий шлем с белым конским волосом вместо плюмажа.

Названный слугой Бон насупился, легко спрыгнул со своего насеста, оказавшись сразу на верхней площадке лестницы, припустил к верхним покоям. Дарнейла, конечно же, не спала и сама втащила кота в боковую нишу:

— Барона люди? По нашу душу… Из-за купца убитого?

— Ой! — Тот подпрыгнул от неожиданности. — Пусти воротник, порвешь; нечто сама не знаешь, кто пожаловал? — Месма отрицательно замотала головой. — Хуже, гораздо хуже, — зашептал Бон. — Не из баронства — Воинство это Моденово, слуги справедливости!

— Что же делать? — запаниковала девушка.

— Госпожа! — Освещенный полной луной, загораживая широкими плечами проход в ронду, похожий на ледяное изваяние, перед ними неслышно возник магистр Ордена Модены-матери. — Простите, что долго добирались — перевалы на юге все завалило, да разбойников из городов Класты Павликаны по пути выбивать пришлось… Прошу открыть моим кводам военный оплот магов. Готовы служить вам и повиноваться, Великая Гейсарнейская месма. Я, Брай Асси-лон Тинери, — сказал он и опустился на одно колено.

_____________

(1)обтесанное в виде параллелепипеда бревно

(2)судьи и их глава

(3)слуга

Арт: http://www.pichome.ru/WCY

Фаркат явился только на рассвете, издергавшаяся Дарнейла время от времени хоть и впадала в похожее на дрему беспамятство, заснуть так и не смогла.

— Что, миленький, как? — встрепенулась она, когда тот пытался тихонько пробраться на свою лежанку. (Да, позабыл я сказать: то ли из страху — ведь всю зиму провели в тревоге, ожидая кары за свой поступок, то ли из привычки поболтать на сон грядущий, и по дружбе тож, но юные «заключенные» так и остались спать вместе, деля старую спальню Оренны. Но ничего таковского — ни-ни промеж них, вы не подумайте!)

— Устал как собака! Как кот даже, — скидывая башмаки и падая на спину, простонал Бон. — О, мои лапы! Всех расселил, всех накормил… Молодец я какой! Знаешь, — он повернулся на бок, наморщил нос, не поднимая лохматую голову с подушки, стянул с одной ноги шосс и зашептал, — оказывается, у нас в подземельях сто-о-олько разного добра! Я там, в бочку' по коридорчику, еще одну нашел кладовочку-о-оу. — По-кошачьи протяжно и вкусно зевнул, причмокнув губами, и продолжил сонно: — Вот когда отделаемся от этих нахлебников, надеюсь, что еще столько же всего останется! А они серьезно жрут. Лоси! И уж ядрового перевели. Будто от рождения. Не мылись — фу-у-у! Портки вонючи, а рубахи… вышитые… дорогие… Но грязные, что у поросей…

Месмочка хоть и не могла видеть своего дружка, точно знала, какая у того была гримаска. Тощенький бывший кот был с нее ростом, курносый, шея-руки-ноги длинные, голенастый, как жеребенок, и такой же прыгучий, но ловкий, весь гибкий и… красивый! Магия и вместе с ней собственное проклятье, в сердцах наведенное на парнишку, что ли из-за бремени — стали ослабевать, потому как иногда начал Фаркат «проявляться», особо в сумерки или на лунном восходе…

— А их магистр, как он? — вырвалось у Дарнейлы. — Ну, я…

— Ага, попалась! — Бон живо подскочил, пробежал до кровати, голыми пятками по полу шлепая, и плюхнулся к Дарнейле, правда, в ноги — будто только что не он еле языком ворочал и от усталости едва слова выговаривал. — Втюрилась, дурища! — Шутовски начал качать головой, а потом уткнулся со всего маху подружке в колени. — Я ревну-у-у-ю! Не-е-ет!

Месмочка раскраснелась — руками замахала:

— Ну тебя, совсем нет! Мне и боязно еще. Ты лучше расскажи. Что про отряд знаешь, да сколько их? Боюсь я, что глупую меня обманывают. А сами судить прибыли.

— Обмануть-то не диво. — Фаркат вздохнул, посерьезнев, отодвинулся и, к столбику кроватному привалясь, сказал: — Сам ему не верю: дело у Ордена такое — правду дознавать. Слышал об этом. Хоть и воины они, но и расправой не брезгуют… Вроде, знание какое-то на ложь и злодейство у них есть. Чутье особое. А про самих говорят, — рассказчик понизил голос, — что все они сыны месм, ворожбу видят, да сами не деют, потому как без магии родятся. И воспитывать мальчиков родительнице не дают: чуть матя от груди сосунка отлучит — так и забирают. Поняла, закон такой!

— О-о-ой! — простонала бедная Килла. — Грех мой, и у меня забирать пришли! Бежать нам надо, кот!

— Я не от старой хозяйки слышал… так, народ бреш… болтает. Не пугайся, может, и не так. — Задержал месму за рубашку бывший кот, когда та уж ноги с кровати спустила. — Но то, что доверяешь мне — хорошо. А что, как не побегу с тобой? Даже не подумала, да?

— Так сам же пугаешь, брехун! А не побежишь? Я своего не отдам, пусть и от… обидчика дитя! Да не смотри так!

— Нешто ты меня видишь, пф! — Бон уже во весь рот улыбался. — Погодим бежать. А что не любишь уже блудодея — хорошо; глядишь, и с оглоблей длиннокосой слюбитесь… Тока он волосатый весь, глаза цвету разного — косоватый-то мужичок, мозоли от седла на всю жопень, да ноги в железках позапрели. А так — сойдет! Ну, я спать пошел — завтра работы много.

— А?.. Ах ты, паршивец, икра лягушачья — сопатая! Подойник козлиный! Воловья отрыжка! — закричала шепотом Дарнейла и кинулась насмешника подушкой колотить…

* * *

— Почему госпожа Гейсарнейская колдунья второй день к нам не выходит? Али хворает? — Брай крепко держал за волосы неудобно перегнувшегося через перила слугу; которого поймал, когда тот, устроившись на ступеньках винтовой лестницы, бодро лопал пребольшое колесо копченой ванилковой чопы (1).

— Наверное, деликатного обращения вашего опасается. Или благородный слуга закона только со слабыми голодными отроками так нежно беседы ведет? — отплевываясь и задыхаясь, просипел тот, да только испуг на нахальной роже какой-то ненатуральный изобразил.

— Отвечай! — одетый в красную котту рыцарь хорошенько тряхнул мальчишку. — Месмам нечего орденцев боятся!

— Так это ей, может, и не надо. А вот мне, видно, пора помирать, и то — совсем жизни своей несчастной лишиться не жалко-о-о! Смертушка моя пришла-а-а! — вдруг во всю дурь заныл худющий сиде. — Убивайте! На куски меня режьте! — Звонкое эхо подняло его рев по всей башне, минуя флеты, и, отскакивая от мощных стен, будто размножало выкрики жестоко истязаемой жертвы. — То хозяйка голодом морит, в колодце за малую провинность топит, глаза иголкой вострой выцарапывает… пятки каленой ложкой прижигает!!!

— Да замолчи ты, голошёна (2)! — лон Тинери хотел было отшвырнуть от себя полоумного, но Бон ему в руку как клещ вцепился, мгновенно ноги под себя подтянул, от перил оттолкнулся и прямо на рыцаря сиганул. Тот от неожиданности не устоял, и оба так к стенке в обнимку и откатились.

Стало тихо. И, что особенно удивило мессира Брая, — никто из рыцарей не прибежал на шум, который наделало их с мальчишкой падение; да и вопил тот знатно…

— Что? — не понял занятый размышлениями Тинери.

— Пошептаться надо, говорю! — Нахальный паж колдуньи поерзал на магистерской груди. — Удавить не удалось, так раздавить решил? Пусти! Никакого воспитания или, скажем, благодарности! Я их до отрыжки кормлю, хмельным пою, ночлег на пуховых перинах стелю, как за отцами родными ухаживаю…

— Ты! Это… как еще смеешь?! — Брай аж задохнулся от негодования, стряхивая с себя недобитого прислужника, встал. — Опозорил меня перед отрядом, благодетель: да твой «шепот» вся округа слышала… Окаянный! Сечь тебя хозяйке чаще надо, смерд!

— Ну вот опять за свое! Я не твое — чтобы сечь, а ей-то, бедняжке, как раз и не надо… — Бон вальяжно привалился к стойке для седел и начал отряхивать свои убогие штаны. — Месме помощь очень нужна. Пойдем, рыцарь, я тебя всему научу. — Он кивком указал на верхний этаж. — Повезло тебе, что я отходчивый такой. И кто еще неизвестно из нас смерд: давешнюю баню едва от вони отмыл.

— Какой вони?! — совсем опешил мессир Брай Асси-лон.

— Вони-вони, вонищи! — вякнул наглец. — Воины твои благородные напустили. Так идешь?

— А какая помощь? — нелепо переспросил растерявшийся от такого сумбура Тинери и, удивляясь себе, стал подниматься по винтовой лестнице вслед за невероятным сиде.

* * *

В небольшой полукруглой зале с единственным стрельчатым незастекленным окном, потому что находилась она в самой середине турнея и требовалась на случай обороны для арбалетного отстрела, было не топлено и прохладно. Усадив важного гостя в старинное кресло с высокой спинкой, сам Фаркат устроился сбоку на резной ручке и, чуть не прикасаясь губами к уху среброволосого гостя, зачастил:

— Перво-наперво, платье надо Дарнейле подарить бархатное. Красное, с окатными прорезными рукавами да со шлейфом. Но недлинным, а не то еще с порожек сверзнется. Потом — цветов, но только садовых… И бороду покороче — не модно, все-таки у нас в долине — нравы… Кстати, — Бон строго посмотрел на уже расслабившегося и во весь рот улыбающегося рыцаря, — а ты петь-то умеешь?

— А то как же! — ответил глава тайного сыска Астарлингов. — Ты говори-говори, что госпожа еще любит? — И, подойдя к бойнице, гаркнул вниз стоящему на страже эсквайру: — Гийом, неси лютню!

____________

Мессир Брай Асси-лон Тинери http://www.pichome.ru/WUP

(1) Бон лопает местный деликатес — чесночную рубленную колбасу

(2) от глагола "голосить" — плакса, вопля

Дарнейла хмурилась, стоя босиком и прислушиваясь к тихим голосам, к возне, очень похожей на… объятия, к сдавленному смеху… Потом прозвучал длинный вздох, и раздался звук удаляющихся шагов. Воцарилась тишина. Замешкавшись, она не успела отскочить и чуть не получила по лбу внезапно отворившейся дверью.

— Почему не спишь? — Из коридора, ослепив ее высоко поднятым фонарем, спотыкаясь, вошел Бон. Пьяный.

— Ты?! Ты! — возмущенно прошептала месма. — Кот парш…

— Я, я! — согласился названный. И поднял вверх указательный палец. — Кот пришел, а не прашел! Я дверь никогда не прохожу… мимо спаленки… своей, потому что умный и ужасно заметливый. Сметливый я… Что?.. Мне спать очень надо. На, быстренько подержи! — и стал укладываться прямо на полу.

Пораженная Дарнейла едва успела подхватить из его рук фонарь, но начинающий пьяница вдруг, очнувшись, снова вскочил:

— Оленя в коридоре забыл! — Шваркнул дверью, скрылся в темноте примыкавшей к комнате галереи и через минуту вернулся, таща огромное оловянное блюдо с жарким. — Вот охотно… то есть поохотились. Мы. Ну, они в смысле, я только помогал… в охотку! На дереву сидел — дозирал, взирал дозорничая, но не взирая ни на что, надзирал! — И плюхнул волшебно пахнувшее мясо на ковер.

Разговаривать с подвыпившим котом не имело смысла, за прошедшие три недели тот частенько шастал в подземелье к рыцарям, крепко сдружившись с оставшимся в башне небольшим гарнизоном; месма даже уже и не обижалась — мальчишка, что возьмешь! Вечно они тянутся к оружию да всяким глупостям и мужским забавам. Вот и до жамки впервые добрался! Ну уж этого она Фаркату спускать не собиралась, но позже — утром.

Главные же силы отряда отправились с дозором по близлежащим деревням — наводить порядок и следить за открывшимися переходами через перевал, а также посетить некую поляну в Уктенском лесу. Но последнее — тайно, не объявляя, чтобы не волновать беременную Гейсарнейскую колдунью — мало ли что там дознаватель найдет! А в собирании улик поднаторел рыцарь Брай как никто другой, ведь уже не первый год служил матери-Модене. Ассийскому лону (1) в начале мая сравнялся двадцать седьмой год; пять кводов, кои он привел в Ронху, были только частью его большого войска, однако, являясь также вирстом и геризого (2) всего нашего края от заповедного фьефа месм до самого Стылого моря, имел право творить суд над всеми данниками, фрайгерами и простыми баро (3). И если летящие брови грозного слуги Астарлингов сходились в подобную изогнутому луку полосу — пощады провинившемуся ждать было нечего, Орден карал преступника скоро и беспощадно!

* * *

Забывшуюся к утру неспокойным сном Дарнейлу Киллу и похмельного Бона разбудили приветственные возгласы солдат, громкое лошадиное ржание и бряцанье оружия — во вновь отстроенный двор турнея въезжали всадники.

— Вернулся, — прошептала месма, прильнув сбоку (чтобы не увидали снизу) к створке открытого по поводу теплой погоды окна. И с улыбкой поежилась, вдохнув свежий весенний воздух, слушая, как внизу отдает приказы рыцарь Брай, а сзади, с полу, шипя и чертыхаясь, встает уже почти видимый кот.

-

(1) Лон — удаленный сын.

(2) Вирст — первый, судья, наделенный правом осуждать на смерть,

геризого — маршал (marsalcus) — командующий военными силами Ордена

(3) Фьеф — владение, фрайгер — рыцарь, наделенный землей за службу, баро — вольный человек, мужчина. (Все названия взяты из древнегерманского и не являются вымыслом легкомысленного автора)

Фаркат вполголоса, ибо была песенка слегка… нерыцарской, напевал бражную (1), которой научился у рыцаря Гийома, и споро начищал полную ведерную кастрюлю розовой кахиуры. Корнеплоды, что запасала еще старая месма, пролежали в погребе всю зиму и почти до конца левонного солнца (2), уже сжурились — шкурка слезала неохотно, у каждого второго клубенька приходилось остриём ножа выколупливать проросшие фиолетовые глазки. Повар из мальца был никакой, но старался, аж кончик языка изо рта высовывал.

— Вот же паршивки — что твое мочало, ни жиру, ни пользы. И рыбалить некогда, а в Вязке рыбищи невпроворот. Зукарики (3), например, в это лето славные! — пробормотал он себе под нос и вздохнул без всякой связи. — Когда уж геризого нашему деньгу пришлют? Вон, народ уже новый урожай вовсю лопает, а мы всё на жухлом пухнем.

— Кто это тут толст стал? Уж не тебя ли, обжора вертлявый, от голода разнесло? — неожиданно раздался веселый голос вернувшегося из рейда командора Тинери. Сам он, расстегивая на ходу фибулу плаща, поднимался по узкой кухонной лестнице. — Как вы тут?

— Мы-то тут, — Бон охотно включился в разговор, мгновенно бросая готовку. Прищурившись, он оглядел вошедшего воина. — А вот ты где шастал? Обоз прибыл?

— Цыц мне! — Брай щелкнул мелкого нахала по лбу… несильно, правда. — Я с собой другой отряд привел, так что не фамильярничай при рыцарях. — Он тяжело опустился на стул, скрипнувший под тяжестью его закованной в латы фигуры, положил шлем на заваленный овощами стол. — Как госпожа? Готовы ли наши ресты? Все с трехдневного перехода. Устали.

— Ладно, сейчас всех устрою. — Фаркат рассеянно кивнул, обтер мокрые ладони о штаны и присел рядом на корточках. — Нам совсем хана, дяденька, если продовольствие твои воины не подвезут. Деревенские не платят, весь фьеф как озверел: гады делают вид, что знать не знают про преемницу Ореннову. А Гейсарнейская волшебница в тягости по Воксхоллу шастать не должна — уважать не будут... Такие дела. И о харчах, ты же сам понимаешь, хоть месмы и обязаны Орден содержать, да поиздержались мы.

— Ну не грусти, кот, я не пустой пришел, знаю, объели мы вас. — Рыцарь завозился с завязками оплечий.

— Уй! — взвизгнул паренек, скаканул в сторону, не подымаясь с карачек, и на радостях перевернул посудину с опротивевшей кахиурой. — Я тебя обожаю, архонтище! Давай помогу из кастрюли твоей вылезти?! — Кинулся было снимать с рыцаря латы. Но тот руки его перехватил, рванул на себя резко, чуть на колени себе не сажая:

— Разголосился чего? Или зубы заговаривать мне, вирсту, вздумал! Плохо дело? — насквозь Бона видел. — Говори. Что с Дарнейлой, не юли.

— Пусти! Судья он, понимаешь. — Дернулся тот. — Зелье я ей дал, спит она. Скоро…

И тут с верхнего флета раздался леденящий душу звук.

— Рожает, — прошептал, побледнев, Фаркат. — Рожает!!! — заорал во всю мощь легких.

— Воду грей, простыни тащи, жамку, тряпки! — распорядился Брай Тинери, встал, нахмурился. — Аркая ко мне. И мигом.

Перепуганного мальчишку вымело из кухни, топот его сапог стих во дворе. Но через несколько минут, пока бессменный личный оруженосец Зул-лон Аркай молча, но споро снимал с главы Ордена доспех, он снова появился в дверях с полным деревянным тазом кипятка:

— Вот! Дальше ты сам, а? — Из спальни месмы опять донесся протяжный стон. Бон подпрыгнул на месте, расплескивая воду. — Набрал в мыльне, в проточном желобке, пока воины грязюки не напустили, — затараторил, временами нервно сглатывая. — Брай, а разве лекаря в кводе нету?

— Эфеты не болеют, — отрезал тот. — Пошли.

* * *

Они вошли в затемненную комнату, на широкой кровати без сознания металась Дарнейла Килла. Фаркат оторопел и попятился, но командор подтолкнул его к столу:

— Поставь ушат и иди мне помогай. Живо! — Сам он бросил в изножье постели принесенную с собой ткань, открыл высокую бутыль с самогоном и облил им свои руки до локтя. — Неси, ну волоки в смысле, кресло. Вон то, самое тяжелое, с крепкими подлокотниками. Даже хорошо, что она пока спит.

— За… зачем кресло? — парнишка был ни жив ни мертв, но приказ выполнил в точности.

— Так удобней будет, — ответил Брай, поднимая роженицу с ложа под плечи и колени, и усаживая на массивный, похожий на трон, старинный стул. — Привязывай.

— Что?! — обалдел Фаркат Бон. — Как?

— Крепи, говорю! — рыкнул Тинери. — И под мышками, через грудь тоже. Да не трясись ты так!

— А ты… это самое… делал так уже, Брай?

— Справимся. — Тот был собран и спокоен. — А теперь подол ей задирай, порви лучше. Так, и ноги расставь. Да не ты! — Рыцарь даже улыбнулся. Впрочем, на рыцаря он сейчас похож не был: волосы, скрученные в тугой узел на затылке, были заткнуты двузубой вилкой, сам бос и в просторной чистой рубахе.

— Ой, не простит нам месма позора. Мужеска же мы пола. И вообще мне делать такое не годно, я это, совсем девственный еще! — причитая, как старушка, Бон все же быстро следовал распоряжениям. — Вот очнется — прибьет. Ей-мать Морена, прибьет или в кота опять заколдует! — продолжал он ныть.

— Да она ж тебя не видит. — Браю вдруг стало интересно. — А ты, балабол, разве не всегда котом был?

— Ага, прямо-таки… — начал было тот.

— Буди! — велел, посерьезнев, рыцарь.

Фаркат охнул и рвано дернул рукой перед лицом плачущей во сне, страдающей хозяйки.

— А-а-а! — Она сразу распахнула свои зеленые глазищи. Рванулась было, да ремни не пустили. — Убиваете меня? Режете! За что-о?! Ох, больно, ой, раздирает все изнутри, змеи прокля… — Дарнейла задохнулась и замолчала.

— Отпустило. — Брай вытер ее мокрый лоб тряпицей.

Она простонала, открыв глаза:

— О-о-о, больно как… было! Что это? — И вдруг как заверещит: — Вон! Уходи немедленно! Бесстыдник, насильник, негодяй! — Кота, ясное дело, в гневе и в грустях не разглядела.

— Ну поругайся, побрани меня. — Тинери улыбнулся, скрестил руки на груди и уселся на низкий табурет у окна, дескать, я не при делах, природу, вот, наблюдаю.

— Развяжи меня. Сейчас же… — тихо и как-то неуверенно донеслось из-за его плеча. — Я сама справлюсь, срамное дело — женское. Это родины, да? — голосок месмы задрожал.

— Не бойся, милая, — не поворачивая головы, ответил Брай. — К слову, разве видала ли когда, как бабы… женщины без помощи дитя на свет производили? — продолжал забалтывать испуганную Дарнейлу хитрец. Но тут кот не удержался и ляпнул:

— Да, точно, помощь-то всяко бывает, особо от мужика. Но тока в начале, маленькая такая «помощь», что сопелька, а потом уж с ножками-ручками становится… Э?

— Сгинь, зараза языкастая! — прикрикнул на дурня воин. А месма вроде и не расслышала словоблуда, покраснела вся, и в вырезе рубашки видно стало, задышала рыданием, застывшим взглядом следя, как на пол с дубового сидения ее стула закапало, быстро натекая в лужицу.

— Всё нормально, воды — уже немного осталось, умница! — Тинери мигом опустился между ее распяленных ног. — Вытолкни дитя магией, силой своей освободись от бремени. Кричи!

И она закричала! Просто как зверь, только на миг замолкая, чтобы набрать воздуха для вдоха. Было, наверное, что-то еще, что-то падало. Кажется, разбилось окно…

— Кровь, кровь! — полуобморочно шептал Бон, вцепившись в спинку кресла. Он отмер от повелительного крика: «Подними ее! Уже!». Зажмурившись, схватил тело Киллы, путы отпустили, рванул на себя и услышал только, как она завыла сквозь зубы, потом какой-то хлюп, смех Брая и булькающее курлыканье… Ребенок! И тут Бона выключило… Однако сверток с чем-то мокрым, сине-красным он крепко прижимал к своей груди.

Воцарилась абсолютная тишина.

— Ну, кто там? — спросил рыцарь. Он уложил молодую мать на постель и как заправский мясник обтирал бурые разводы с рук. — Сейчас, только послед схоронить надо…

— Схоронить! — пискнул Фаркат. — Ой, ага… — Опомнился, помотал головой, даже нахмурился. — А я почем знаю… Ребенок! На, забери это лысое, страшное от меня! — Хотя слышать снова он мог, даже соображать немножко, но был весь белый и приплясывал на месте. — Мне это, в нужник нужно.

— Обоссался, кот? — ухмыльнулась плечистая бородатая повитуха, протягивая руки, чтобы забрать у трусишки новорожденного.

— Хуже... — рванув с места, честно просипел мальчишка. — Держи, я щас!

И уже на лестнице до него донеслось:

— О! Де…

__________________________

(1) вот она, Бражная:

*

Нелегка солдата доля. Ё-хей — еще налей!

То рубись на поле боя,

То корми червей собою.

Что до славы и покою -

Не видали мы такое. Просто, друг, бери и пей!

*

Льется жидкою мочою — ясно дело, не графья! -

Из казенного бочонка.

Эй, пригожая девчонка,

На полатях ляг со мною,

Поиграй с моей "свечою"! (Мой ладней, чем у коня!) и т.д.

(2) — левонное солнце — в зодиакальном знаке Leo, август по-нашему.

(3) — рыбка типа уклейки.

Поскуливающий Фаркат, как пожарник, бегущий с «кишкой» к горящему дому (Ха, в кишках-то дело и было!), скатился по ступенькам до выхода нижнего флета.

— Что он сказал?! — спросил у деревянной двери. — Нет, нет, не может такого быть! — возразил он уже сам себе, и пальцы перестали лихорадочно развязывать тесемки гульфика... Да и нужда как-то отступила.

— Хотя это было бы неплохо, даже очень замечательно! — Орошая чахлый кустик у поленницы, решил мудрый сиде и, едва заправивши длинную тунику в убогие штаны, побежал назад, наверх, в башню:

— Брай?

Тот обнаружился у постели — укладывал новорожденную дочку месмы в спешно приготовленную Аркаем корзинку. Сама Дарнейла была в сознании, но выглядела не то что испуганной, а какой-то недоумевающей.

— Котик? — спросила она. — Я тебя вижу. Вот ты и вернулся… остроносый, надо же! — И улыбнулась, потянувшись к тому слабой рукой, но тут же схватилась за неопавший живот. — Я умираю?

Фаркат, с разбегу от самого входа в спальню проехавшись к кровати на коленях, тут же оказался у ее изголовья:

— Пустяки! Рыцарь говорит, детей у тебя будет двое. Слушай, я тут смекнул — это здорово… А?

Килла откинулась на подушки и предсмертно застонала, сил у нее осталось немного.

— Ну, что ты стоишь? — засуетился Бон, подскакивая к вдруг оробевшему командору. — Святки, то есть схватки — надо помогать! Она не сможет, колдуй!

Это вывело Тинери из ступора.

— Я не могу! — рявкнул он. — Лоны все пустые, без магии!

— Тогда пусти — я всё сделаю! Много видел смертей — надоело! — Фаркат насупился, потом, слов уже не тратя, махнул рукой, показывая Браю, куда положить бредящую месму. А потом резво запрыгнул с ногами на стол и приказал:

— Держи ее за плечи. — Сам подышал в сложенные лодочкой ладони и, раскрыв их, дунул — появился искрящийся золотистый дымок, а руках у Фраката оказался… кусок сливочного пирога.

— Да что ты делаешь, шут гороховый! — Тенери перехватил тело Дарнейлы одной рукой, отпуская тому подзатылок. — Не время дурковать!

— Не отвлекай! Экий длиннорукий! — Бон даже не обернулся, только по-кошачьи потер ухом о плечо. — Больно же! Меня вообще бить нельзя.

— Это почему? — автоматически спросил Брай, не зная, что делать… Ситуация была идиотской и опасной. Килла почти не дышала, одна нога ее свесилась со стола, живот не шевелился и будто обмяк, родовые потуги прекратились.

— Потому что принц я! — буркнул взлохмаченный Бон. И… сложив губы трубочкой, ласково промурлыкал, будто запел: — Иди сюда, сластеночка, вкусный пирожок кушать, воздухом дышать, молочко попивать и по травке бо’сыми ножками гулять. Вот тебе на язычок липкое повидлице, золотая корочка — покажи головочку… Повернись, не ленись, хватит, маленький, спать — выходи погулять!

И… Ребенок будто послушался — роженица в руках Брая изогнулась коромыслом и исторгла на скомканную скатерть громко заоравшего крупненького мальчишку.

— Получилось! — придушенно вскрикнул Фаркат Бон и свалился со стола!

* * *

А потом всё закрутилось еще пуще, словно расколдовал кто время и звуки ожили — загудел турней. Рыцари в двери к магистру ломиться начали, Аркай едва отбивался: то вода в бочках протухла, то дневальный доложил, что кормить прибывшие кводы пора настала, а кашеварить, дескать, некому — сиде куда-то делся, то доспех чистить во дворе принялись, аж зубы у Бона заломило от лязга. И устал он безмерно. Правда, пуповину перерезать, обмывать и пеленать младенца Брай того и не звал, сам справился... Дарнейла спала. Мирно и спокойно обнимая два тугих свертка... Слава Морене, замолчавших, после того как неумелая мамочка сообразила приложить их к груди.

Фаркат больше не помогал, только мешался, бродя, как ленивое привидение по спальне, ставшей вдруг совсем маленькой и тесной. А потом и вовсе свернулся на лавке у окна причудливым клубком, даже голову меж колен зажал; на слова не реагировал, вставать отказывался.

Но, когда уже к утру архонт распорядился послать в деревню воинов, подал-таки голос:

— А завтрак как же?

Брай Асси-лон Тинери, и сам с синими тенями под глазами — ведь трое солнечных коло(1), почитай четыре, в седле да без сна провел! — присел рядом:

— Кормилицу надобно. И имена дать по обряду пора.

— И думать не смей! Обряд! Сами выкормим — коза на что! — встрепенулся Фаркат. — Как явятся гонты (2) новую месму благославлять — так и проболтаются брехушки воксхолловские — никак нельзя. Я решил, — он припал к уху Брая, обнял за шею почти нежно и слюняво зашептал, — не отдадим Иржика и всё!

— Так ведь и казнить могут за такое! — Тот отстранился и с сомнением поглядел в улыбающуюся рожу Фарката. — О таком и не слыхивал никто!

— Вот потому-то и выгорит у нас дельце! Предъявим Матери-гонте Имнею — вот вам месмочка. — Кот довольно захихикал. — Всё честно! Одни родины — одно дитя.

— Ты уже и имена придумал, прохвост! — Вздохнул хранитель и защитник волшебниц. — На плаху вместе пойдем.

— А, ничего! — Махнул рукой Фаркат. — Меня уже один раз вешали, два раза топили… Проклинали, вообще не припомню сколько раз. Переживем!

____________

(1) Коло — сутки, поворот двух светил.

(2) Гонта — восприемница новорожденных месм; увы, она же забирает сыновей в Орден; не позволяется мальчиков с матерями даже на вскармливание оставлять.

http://www.pichome.ru/fzF

http://www.pichome.ru/fzE

Двухсотлетняя Симмерай Астокля была типичной гмыженкой (1), то есть родилась она в обычной семье и была только третьей ученицей у Геновии Малатесы из Пангуана. Даже дочери у нее не было, не получилось полюбить… Поэтому титула и земель не унаследовала; это другие месмы гордо носили имена Калмейская, Никузанская… Да вот взять хотя бы эту даже не вошедшую в возраст Гейсарнейскую выскочку — а уже, поди ж ты, месму родила! Того и гляди Великая, если девчонка ей по нраву придется и вообще — избранницей наречет!

Симмерай задохнулась сухим кашлем.

— Четыре квода Ордена… Кхе-кхе, пропади ж ты! Ах, если б не немощь моя, не вовремя как! …Эту кильку охраняют, и сам Магистр пишет, что «…из-за неспокойного состояния на границе с баронством Квитарст, через которое лежит путь в Обитель Дум небесной матери Модены, решил лично сопроводить в путешествии достопочтенную Дарнейлу Киллу с приплодом, двором и слугами…» Двор у нее, дворняжки безродной, имеется! — Гонта Астокля отшвырнула свиток. — И кто же это Браю Тинери поведал, что я хворая? Он ведь уже почти полворо'та (2) в Ледяном поле Ронхи разбойников изводит, — сказала она, закашлявшись, своему сидящему на высоком стропиле башни врану. И тут же замолчала, обдумывая остальное втайне:

«А коли девчонка сама на церемонию прибудет, то и Дары придется полно отдавать. Остальные Восприемницы, простушки блаженные, и рады будут башмаков дорогой не бить, да с младенчиком в Моденином дому поцацкаться! И лишку наболтают про Владение и Силу!» — Остальные мысли гонты были темны и нерадостны.

* * *

— Возьми нас с собой, Браюшка! — С самого утра Фаркат крутился под ногами собирающего отряд архонта. Тот только рычал и отмахивался, торопя рыцарей к отъезду.

— Мы с Зулом Гийома прямо в Захруте на постоялом дворе обождем, как мышки будем сидеть. Ну скучно же нам в турне.

— А что как лон Рейдент запоздает? Снега уже вот-вот сойдут? Распутица. — Тинери проверял подпруги у коляски, в которой собирались ехать госпожа месма и семимесячная Имнея Целата.

— Ну ты нам денег поболе оставишь. Я совсем в одиночестве свихнусь! Сам куда навострился, коли дороги плохи? — не переставал канючить кот. — Вот мы и перебьемся как-нибудь с Ирж…

— Тц! Нам нужда велит. — Шикнув на него, водитель воинства Астарлингова дернулся из-под коня и прямо о тяжелое литое стремя головой ударился. — Всё из-за тебя, лешачье отродье! Ты и так у нас полоумный, свихнется он — за дитем смотри! Делами займись или просто с глаз уйди, заполошный недопа (3)! — По виску рыцаря поползла темно-багровая «змейка».

— Ой! — воскликнула вышедшая во двор Дарнейла и метнулась с высокого крыльца на помощь. — У тебя кровь, Брай! Я сейчас, потерпи!

— Тьфу, смотреть противно — прямо Самурей и Соккия (4)! — Бон, наморщив нос, скривил кислую рожу, глазищи закатил, а губы уточкиной гузкой вытянул и препротивно причмокнул. — «Без тебя, моя услада, мне и Витларда (5) не надо!» — нараспев проблеял нахалюга. — Усю-сю!

— Да ты, да как ты!.. — Дарнейла покраснела и отпрянула от рыцаря. — Стишки позорные обо мне смел придумать, никому я не навязывалась!

— Лови его, Борк! Синел! — громом прозвучал рев командора. И за резво поскакавшим по ступеням Фаркатом помчались два солдата.

Некоторое время спустя, когда Килла уже уняла боль в разбитой голове Брая Тинери, сбивший дыхание, вспотевший, как обжежчик (ну те, которые в лесу уголь в ямах готовят), воин явился и доложил командиру:

— На крыше он сидит, сир. Снять арбалетом? Сами без приказа не решились.

— А товарищ твой где? Может, он уже подстрелил негодяя? — пряча улыбку, спросил Брай. Знал, что остроносый прохвост успел уже свести дружбу буквально с каждым рыцарем или оруженосцем в новоприбывших кводах.

— Да разве его догонишь! — искренне пожаловался запыхавшийся латник Синел Маркоди. А дальше соврал, выгораживая кота: — Запер я его было в подвале, да по водостоку пострел ушел… в лес, наверное. А что на сей раз мальчишка натворил? За что наказывать?

— Гражданского — не стану. А вот вам за ложь и неповиновение командиру — месяц ссылки и гауптвахта в Гейсарнее до моего возвращения. И, как солнце на Пеши (6) взойдет, приказываю засеять поля во владении госпожи. Пошли вон.

Задрав голову, командор крикнул тени, прячущейся за входным портиком башни:

— Вылезай, кот, едем!

* * *

Вот туточки должен я пару слов добавить — для понятку. Месмы ведь только несколько веков как среди наших в почете зажили, а в старину бывало — ой, не добрый путь упомнить, и топили бедняжек, и посжигали немало. Да как мор от народа при короле последнем отвели — так и разрешил он добрым спасительницам в стране селиться, Обитель от налогов навсегда освободил, большие вольности узаконил… Так что и армия своя у месм имелась. Но не об этом я — в годы скитаний приноровились те быстро от груди нажитых младенцев отнимать, но без всякого вреда, наоборот, до трех лет дочери месм (что про мальчиков — не ведаю, только взрослыми воинами их народ видал) быстро росли, чтоб, значит, если с матерью что — выжить. Поэтому в дорогу шустрых близнецов—листопадничков брать Дарнейле было не боязно…

-

(1) — гмыженка, не имеющая дара практической магии ученица; такие девушки, например, никогда не смогут летать.

(2) — полворота, ворот — год, полный оборот вокруг Солнца.

(3) — человек приносящий неудобства, баламут. Местное такое словцо, воксхоловское.

(4) — знаменитая любовная поэма, сентиментальная и слезливая. Средневековая мыльная опера.

Говорил Самурей, взор слезою блестел:

«Нам прощаться пора — уж восток заалел!»

И взрыдала она, та, что он оставлял:

«Ты жениться спешишь, как отец приказал?

Не обманешь меня! — говорит Соккия. -

Мне и жизнь не мила, если я не твоя».

Отвечал Самурей: «Вот камыш зашумел,

Гнут деревья враждебные ветры.

Нам жестокий тиран разлучиться велел,

Но тебе я остануся верный!

Не отдам злой судьбине в обиду».

Сам за руку берет и к обрыву влечет ...

И никто бедных больше не видел.

Меж крутых бережков Вязка речка течет.

А по ней по волнам плат кровавый плывет...

Дурацкая побасенка, но бабам нашим какой год уже нравится. Это я так кусочек привел… для ознакомления.

(5) — Витлард — аналог Рая или города в небе, где живет Небесная мать Модена и Астарлинги.

(6) — знак рыб, март.

На розовый снег ложились длинные синие тени; большак был хорошо наезжен, и даже тяжелые рыцарские кони двигались легко. Бон свесил ноги по одну сторону седла и только немного придерживался рукой за высокую луку.

— Вот ты старый... в смысле взрослый совсем, так скажи мне, Брай, с высоты собственного опыта, чего уж такого прекрасного в плотских соитиях?

Одетый в серый овчинный плащ Тинери тронул поводья своего вороного и подъехал к заднему окошку кареты. Нагнувшись, заглянул внутрь, где в приятной теплоте сумерек на подушках крепко спали его любимые... Маленький Иржей сжимал в кулачке длинный материн локон, а Имни подкатилась Дарнейле под бок и, похоже, сосала золотое шитье на рукаве ее бархатного платья...

— А что ты хочешь знать, кот? Не верится. Небось, разыгрываешь меня, ну неужто такой невинный? Все мышей ловил, да сметану воровал? Так ни одной кошечки и не оприходовал? — Магистр придержал коня и дождался, пока Фаркат поравняется с ним.

— Недосуг было, — буркнул тот. — Ну не хочешь, не говори, а чего издеваться... Мне для дела надо.

Рыцарь Брай скинул капюшон и выдохнул, громко выдохнул, улыбаясь и глядя, как горячий воздух становится на морозе мутным облачком:

— Боги нас такими создали, что слаще женского лона только...

— Что? — Вытянул шею Бон.

— Ну, по мне так битва или скачка... — невольно признался его собеседник. — Не всякую полюбить можно, и не в красе дело. Душа должна ластиться, и чтоб как праздник от каждого взгляда, слова...

— Слушай, — внезапно перебил его Фаркат. — Это мне без надобности. Я не про любовь спрашиваю, а про похоть.

— А что, сам никогда матушке стирки не доставлял или кулак свой не радовал? — удивился Брай. — Бон, да не может быть!

— В плену я был… с малолетства. Да неважно… — процедил тот сквозь зубы, отвернулся даже — сам не рад был, что разговор завёл.

— У кого в плену? Мы, вроде, лет двадцать ни с кем не враждовали, и войны не было уже полвека.

— Ну, тогда я вру, как всегда! И забьем на этом, — огрызнулся Фаркат и ударил пятками своего коня в бок — попробовал объехать рыцаря по обочине. Не удалось — свалился неумелый наездник в сугроб. Шли-то военным маршем, да и дорога была неширока.

— Сто-о-ой! — как раз в это время раздался крик ведущего отряд сарджента Лангина. — Захрут… рассредоточиться, строй не держать.

* * *

Отряд разделился еще у кордона, в город не въезжая. Командор Асси-лон Тинери принял предложение барона и вместе с Гейсарнейской владычицей и воинами отправился в замок Квирст.

А прибывшие с ними караваном торговые гости остановились в скромной гостинице на окраине Захрута. Пожилой купец, представившийся Заппом Вимником из Воксхолла, заказал себе и своей молоденькой жене ужин в комнату и попросил хозяйку принести козьего молока с хлебным мякишем для их годовалого сынка. Заплатил вперед и полновесным серебром.

— Надо же такой солидный мужчина, видный! — попеняла, вернувшись на кухню, вдовая Мирза своей дочери-перестарке. — Богатый небось, номер-то лучший сняли, багажные торбы кожаные, приличные, лошади справные, сытые. А жена — чисто бесовка, и чем окрутила? Тощая, ни сиськи, ни письки, и жопа с кулачок! Волоса темные, незавитые, так из-под капора палками и торчат. Я только с подносом вошла, так эта, будто лойда (1), на меня даже не глянула. На кровати, не разувшись, сидит, дитенка к потолку подбрасывает, да как кикимора хихикает. А сама мужем помыкает. «Иди-ка, — говорит, — прикажи, чтобы мне воды нагрели, и бадью пусть наверх несут — тут мыться хочу!». Нету справедливости. — Вздохнула огорченная мамаша непристроенной дочки — годы шли, а на пышную, белую Лутту охотников не находилось.

* * *

Прошло две седьмицы, и почтенная Мирза, да что там она, многие соседние кумушки задружились с шустрой приезжей, Катой Боной Вимник, — то вместе в карточки сыграют… под наливочку, то фасоны столичные обсуждают; а какие песни воксхолловская молодка знала — животики надорвешь, как запоет!

— А что ж у вас в городе красивые парни водятся? — спросила та как-то вечерком, раздавая колоду. — Не передергивай, Лутка, шестую карту-то за корсаж не суй! — Дала она по рукам приятельнице. Вчетвером в «комарика» дулись.

— А вам на что, вы ж замужняя? — хихикнула девица. — Вон какой ваш супруг симпатичный да статный, как благородный.

— Так то муж — жеванная, пробованная уже морковочка. — Подмигнула госпожа Вимник. — Слыхала, что молодые мужики в баронстве смазливые и горячие. — Она пожала плечами. — Я на прошлые Астарские праздники уже брюхатая была, но матушка… покойница, говорила, что купцы из Квитарста больно пригожие приезжали. Жалко, видно, враки!

Картежницы помолчали, соображая, во сколько же лет их новую товарку замуж выдали, коли уж и ребеночку воро'т сравнялся, но и сейчас выглядела та не боле, чем на… четырнадцать.

— А вот и нет! — Нетрезво хлопнула ладонью по столу кузина хозяйки, Таква Зарева. — У нашего головы сынок — ну чистый жеребец, огонь! И красавец писанный! Высокий, волосом черен. А глаза!

— Да у него же свадьба на Проталы (2)! — сказала Мирза, и разговор свернул не туда. — Самого лойда дочку за себя берет!

— Да тут такое дело, — припав к столу пухлой грудью, зашептала Лутка. — Девки говорят, привез Хедике из-за Ронхи богатство несметное. Вот благородную девицу папаша ему и просватал.

Карты были забыты, и женщины с удовольствием занялись обсуждением невзрачненькой невесты, ее приданого и нового дома, выстроенного старым Хрунком Мерейю на таинственно найденное сынком сокровище. Любопытной иностранке пообещали взять ее на вечеринку, что устраивал отец жениха для односельчан и родственников.

__________________________________

(1) — лойд, лойда — аналог дворянского звания.

(2) — Проталы — первый весенний праздник, не закреплен в календаре, по погоде исчисляется.

Вот что я позабыл рассказать про нашу страну: странная она, право, а так вам ее устройство не понять. Даже названия у нее толком-то и нету — говорят «земля», да и всё тут.

Простите старика, запамятовал, что сами вы не местные.

Начнем с Воксхолла, моей родной деревни: вот, кажись, и деревня, а так поглядишь — целая область получается. Самоуправство, то есть самоуправление есть, староста на один солнцеворот избирается, да все с собранием вместе решают-постановляют в этот срок, но чтоб народу непременно на благо...

Равные все общинники, нету никакой власти сверху.

Про других не скажу, но, к примеру, в Квитарсте соседнем, вроде как, барон имеется, наследный; но люди бают, что хороший мужик, справедливый. Угодья там большие, за лесами. Ледяным полем Ронхи от нас отделяется и горами. Народ тамошний богато живет, и город их главный Захрут называется. Да не город в полном смысле слова. Родами кучкуются — всяк только своих знает. Как большое село из разных деревень и хуторов состоит. Все вокруг главной горы прилепились — так и «закрутились», оттого и название, наверное, я так смекаю.

Дальше к югу правят волшебницы, месмы по-нашему. Тоже на горе осели, в замке огромном, старинном. Шесть веков назад свободу свою от короля последнего получили, войско держат (да вы про то в курсе!). Но только самые заслуженные во главе с Великой тама обитаются. Может, политику и крутят какую, однако войн и смуты нету — и ладно. Шуму от них не наблюдается, значит, и другим нечего в их заумь лезть.

Но за помощью, да там если по хозяйству какие неполадки, людишки малые к своим месмам ходят — к местным. Курицу, бывало, принесешь в уплату услуги или мешок осярницы…

Старики наших стариков сказывали, что за перевалом водятся всякие твари… не то чтобы божества или нежити какие, но что не люди — точно, не к ночи помянуты! Может, и правда, — не ведаю. В лесах наших и так зверья всякого навалом — есть, кого не в шутку бояться.

А про Модену и Воинство ее небесное Астарлингов хоть и поминают почти через слово, да не верит особо никто в богов, скорее — для красы и суеверного глазу, чтоб отвести. Слова… слова, слова, короче!

Вот стихи что-то вспомнил, вроде, говорят, оттудова, из земель Обители. Правда, про что — непонятно, наши бабенки просто так поют, без смысла:

Окатан временем в песчинку

Твой гордый трон, былой король.

И вы, потомки, не ищите,

Не примеряйте эту роль.

Чей голос спорил с бурным морем

И поднимал на бой полки?

Теперь забыт и упокоен

В веках и в саванах тоски.

Сошлись в бою две равных силы -

Никто не смог перебороть!

Коварным умыслом сломили,

Предав врагу, родную плоть.

Как милосердие напрасно!

Неблагодарные сердца,

Своих оставив безучастно,

Не жаль чужих, и слез отца.

Ни рода, ни родства не зная,

Стяжав богатства и почет,

Бессмертья в мудрости алкая,

Спокойно зрят, как жизнь течет...

* * *

Обитель месм производила впечатление своей грандиозностью. Сам замок, похожий на стрелу, был расположен на высоком холме, но казался еще выше из-за стекающего из-под его основания бурного водопада, падающего в искусственное озеро, которое кольцом обнимало базальтовое подножие горы и рисовало в своих волшебно спокойных глубинах зеркального близнеца древней твердыни.

Возведенная в далекие легендарные времена, она не выглядела мрачной: на башенных шпилях играли с ветром яркие штандарты и вымпелы, со стен спускались цветные ткани. А погода и совсем была весенней. Чувствовалось дыхание юга. От подножия холма по всей широкой равнине текли, чередуясь, зеленые и желтые полоски озимых, возделанных, и черные — парящих (1) полей. Луга покрылись первоцветами, а сады и рощи в долине Модены стояли в нежной изумрудной дымке молодой листвы.

— Не отходи от охраны ни на шаг. — Тинери, надев шлем и полный доспех, закрепил на плечах парадный плащ и наклонился к лицу своей юной спутницы. — Ты слышишь меня, ласточка?

— Конечно, да, Брай, я же послушная! Но зачем прятать дочку? Они и без того знают, что у меня родился ребенок. — Дарнейла вдруг засмеялась. — Ой, грива твоя щекочется! — Она терла нос ладошками, ловя белые пряди плюмажа, отнесенные ветром с блестящего на солнце шлема. — Тебе ведь жарко будет на приеме.

Рыцарь вздохнул.

— Если бы это было единственное неудобство. — Что-то уж больно часто он в последнее время вздыхал — счастье проведенных в далекой провинции месяцев, весь этот покой и любовь, которые дарила ему Дарнейла Килла и… дети, Иржей и Имнея — его семья. Всё это сейчас было под угрозой: как поведет себя Великая мать месм, что скажут гонты, какие интриги плелись в Обители в его долгое отсутствие? Тяжелые мысли обуревали командора.

С дозорных башен замка прозвучал сигнал, ворота восточного портала открылись — и перед путниками опустился на цепях подъемный мост.

— По коням! — скомандовал Брай Асси-лон Тинери, командир армии отверженных сыновей месм, вступая в материнский дом.

* * *

Старый одноглазый ворон, борясь с западным ветром, неловко приземлился на руинах цитадели. Древние стены пропахли сыростью и… смертью. Полуразрушенный Ольхормер спал вечным сном.

Вдруг в гулкой тишине, лишь иногда, когда в гору ударял порыв штормового Борея, нарушаемой далеким плеском моря, скрипнула петля подъемного механизма.

Если бы птица могла думать, то она, вернее он, Шэлк, удивился бы тому, как в тенях набегающих от бурно несущихся по хмурому небу туч то появляется, то гаснет идущее из-под гранитных плит неяркое свечение.

А в узких глазницах семи мертвых башен вспыхивают временами белые огни, да шевелятся, будто ползя друг к другу, выбитые из фундамента ядрами захватчиков камни…

___________

(1) — незасеянные поля, под паром.

Осторожно ступая, чтобы не споткнуться о собственный подол, расшитый камнями и золотыми узорами и ставший от этого жестким, как… обод бочки, Дарнейла поднималась по парадной лестнице Обители Великой матери и поглядывала на чеканный профиль магистра Тинери. Лицо рыцаря менялось, находилось в движении, то ли от того, что шли они по-разному освещенными галереями и залами, то ли от обуревавших его эмоций; он то хмурился, то, казалось, слегка улыбался, уловив в высоких зеркалах ее мимолетное отражение. Ее, Дарнейлы Киллы, своей возлюбленной…

Любовь… Когда это случилось? Месмочка будто спала и спала, плывя куда-то сквозь зиму и следующую за ней весну, без времени, без чувств, и вдруг очнулась в… старинной балладе! Она сама — и есть та прекрасная дама одинокая в своей несчастной судьбе. А он — рыцарь, нежданный друг, спаситель, и — страшно произнести вслух — любовник! Остальное как в тумане или неважно; кажется, всегда так и было — этот взгляд, летящий из-под стрел густых бровей, этот голос, что так испугал ее в первый раз… Его властное мужское присутствие в замке, волнующее даже звуком шагов в тишине ночи, и в то же время дарящее покой… Ее тайные страхи и постыдная тягость от другого…

И драгоценный их первый сладкий поцелуй, когда, держа на руках детей и тихо улыбаясь, он склонился к ней, лежащей в постели на тридцатый день после родин, и сказал, что любит! А потом…

Месма Дарнейла любила их обоих… Нет, речь не о сыне и дочке… Обоих Браев!

* * *

Как только спускала Модена покров свой звездный на холмы и долы, пропадал Брай Асси, благородный рыцарь Тинери, и в спальню Дарнейлы Гейсарнейской входил дикий Зверь ночной, прекрасный…

А она сама уже не робкой девчонкой, и не молодой матерью, и даже не смешливой подругой, хозяйкой турнея, которая вечерами, пока не гасли факелы, уперев острый подбородок в кулачки, слушала застольные куплеты, что поет, веселя воинов, ее дружок Фаркат… О, нет, сильной голодной волчьей самкой ждала она его, своего мужчину. И бусы ожерелий, им же даримых, брызгали звонкими каплями на пол, и пот струился по спине, изогнутой в любовной схватке… Да и саму любовь прочь! Только бы воздуху вздохнуть, только бы взять своего наслаждения, бесстыдно, как во хмелю.

Никто не учил месму страсти — всё руки Брая подсказывали, а жар сам рождался в теле. От губ его, не нежных в ночи, от жажды обладания, от резкого и пряного запаха горячего тела, от требующего соития естества… От слов его срамных и сладких, от громкой алчности своей женской плоти…

«И, кажется, мир рухни — не замечу!» — думала Килла, а потом как забывала себя, и только в голос стонала, насаживаясь на налитый кровью орган Зверя:

— Дай мне поездить на твоей силе! И изливать не смей — пока не велю! Ещё не всё госпожа от тебя взяла. Или мне тебя, нерадивый, подгонять плетью? Качай пуще! — И смеялась, на рык его отвечая, и, наклоняясь, кусала сильные плечи без жалости. — Еще хочу, бери меня.

А потом только хрипом, только ногти ему в спину вонзая, плакала под Зверем, дух из нее выбивавшем, чтоб наутро лечить, тихо ойкая, синяки на боках своих и ляжках белых, а Зверю кровавые царапины, да укусы бесстыдные, коими сама наградила, ворожбой сводила. Зверь же улыбался и только шею к свету поворачивал, чтоб удобней было месме.

— Милая! — говорил. — Я ж сегодня в седло не сяду. А мне заставу проверять…

* * *

Дарнейла вдруг опомнилась и заозиралась — разом как окатило! — боязно ей стало и ознобливо, словно кто-то в мысли проникнуть силился. Она остановилась, вдруг обозлясь, и сама от себя такого не ожидая, спрятала думок и страхов мелькающий поток и картинки всякие из жизни своей, что там было дурного, что светлого и самого сокровенного, которое вот только что невольно вспоминала, в какую-то привидевшуюся перед глазами зеленого камня шкатулку. А настоящая ли та, но не замеченная в убранстве дворцовых залов красивых, по которым проходила Килла в окружении верных воинов, или примерещилась — штуковина этакая затейливая резная, с замочком, даже подумать не успела. Да и не чаяла в себе такого умения — ан вышло! И в голове у маленькой месмы стало будто пусто, как веником смело. А страху больше вообще не было.

Дарнейла Килла вздохнула, на вопросительный взгляд Лона Тинери чуть головою покачала:

— Господин рыцарь, мне помощь ваша далее не нужна, благодарю. Великая мать меня в свои покои одну призывает. — Юбку ненавистную чуть носком туфли откинула, губу, правда, закусила. Но откуда что взялось, спину, как баронская дочь прирожденная, выпрямила, подбородок подняла и к дверям в покои Анарды Никтогии Великой колдуньи Оломейской пошла неспешно, точно равная. (1)

_______________________________________________

(1) — забрехался я в прошлом разе, или с устатку вышло, да позабыл вам, мои любезные, сказать, что жили месмы в земле по названию Оломей.

Зверь ночной http://www.pichome.ru/IyJ

Пока Дарнейлу нашу с почестями, манерами да хитростями всякими в Обители принимали (о чем опосля расскажу), бесстыжий Фаркат Бон соблазнял своего охранника и приятеля на некую небезобидную проделку, ради которой с отрядом и потащился. Уламывал потихонечку, но вот пора и настала. И тот, бедняга, когда домой пришел и паршивца с порога увидал, так прямо у двери на сундук… раскрытый… и упал:

— Шкварка ты очумелая, что еще задумал?! — закричал было, да поперхнулся выбранный котом «в мужья» солидный оруженосец архонта, сорокалетний Лон Аркай, потирая разбитый зад. А потом и вообще речи лишился — как хорошенько рассмотрел, что мальчишка, придерживая зубами задранную яркую юбку, натягивает на свою хилую ножонку белый шелковый чулок — только пальцем в того тыкал и что-то мычал.

— Это хорошо, что тебе нравится. Значит, кого надо тож до самых дресён проймет! — выплюнув подол, Бон улыбнулся, как гиена. — Давай помоги, лиф туже затяни. — И повернулся к мужчине спиной.

— Никуда я с тобой не пойду! С бусорью (1), что ли? Да тебя ж там враз снасильничают… Хотя, какая с тебя девка! А как распознают, что парень, то и в проруби утопят. — Зул Аркай попытался вразумить дурачка и, наверняка, леща бы тому отпустил или чего посерьезней, да велено было Фарката ни в коем разе не обижать. И приказов, если честно, имелось даже два — от госпожи месмы и от самого геризого. — И куда ты, вообще, бедотень лягастый, в такой непотребности собрался… лась? — оторопело закончил рыцарь.

— А и не надо, дорогой Вимник, я с товарками иду. У господина Хрунка праздник, а парням для танцев пар не хватает. Так что девушки завсегда задаром угощаются. — Повернувшаяся к нему дева была дивно хороша. Словом «красавица» такое совершенство даже назвать было стыдно. Короче, мечта, белокурая богиня, царица снов… чаровница. Да и то всё вместе и поболе.

— Э… — сказал Аркай, — ну я всяко тебя стеречь буду. — И послушно подал «супружнице» меховую душегрею.

* * *

Танцы в новом доме семьи Мерейю только-только начинались (еще мужика ждали, что на падоку игрун был знатный), когда в зал вошел сын хозяина. Приглашенные молодые бабенки и девицы зашептались и захихикали — хоть и в женихах ходил темнокудрый Хедике, а покружиться с красавчиком местным кокеткам хотелось. Напоследок.

А он, как опаху сбросил и увидел незнакомку, сидящую рядом с соседской рябой Луттой, так рассудок и потерял! Враз к бочке с жамкой подошел, будто выпить решил, и у виночерпия спросил:

— Кто такая?

— Которая? — слуга бестолковым прикинулся.

— С белыми кудрями, болван! — Хедике так спиной стоять и остался.

— Так то дочка тетки Мирзы. Что перед свадьбой со своей кикиморой даже на перестарок потянуло? — Хихикнул парнишка, за что получил от разозлившегося Мерейю тычок под ребра и охнул от боли, проливая выпивку. — Приезжая. Замужняя.

* * *

— Смотрите, госпожа Вимник, этот ли не хорош? Я ж говорила! — прошептала Лутка на ушко черноволосой Кате Боне. — Ужель не глянется?

— Пф, — отвечала восторносая задавака, кутая тощие плечики в тёмно-вишнёвую шаль. — Давай поспорим на… два щелбана, — пожалела она на закладе небогатую подружку, — что все танцы этот… Хидерко, что ли, или как там его… Со мной одной протанцует, да еще нас орехами в меду одарит, винца дорогого, мирканового, принесет (2)? — И ударили по рукам. Негодницы…

* * *

Хедике Мерейю, пьяный от страсти, уже пятый танец держал в своих объятьях прекрасную иностранку. Едва смолкали последние звуки немудреных мелодий, как подскакивал к музыкантам, денег вроде и не давал, но по-новой играть приказывал.

А что вообще на простецких посиделках с угощением пляшут кроме устаревшей топтуники? Так и в Воксхолле еще наши прабабки с прадедками кренделя ногами выделывали. Скучный танец. Володенка — чуть поживей, с перескоками, а уж совсем всем надоевшая заскружельница с поворотами и поклонами — так только для детишек...

Ката смеялась грудным голосом, откидываясь на крепкие руки Хедике, розовела молочной кожей, прикрывала веками сапфиры блестящих глаз… Полные груди молодой женки заезжего купца в такт музыке колыхались в вырезе тугого корсажа и подскакивали упругими мячиками, когда парням по рисунку танца было положено, держа за талии, с гиком вскидывать своих партнерш в воздух.

А запах ее вспотевшей кожи казался влюбленному Мерейю лучшими духами на свете… «Та-та-та» — кружила незатейливая мелодийка. «Тук-тук-тук» — стучала кровь в висках Хедике Мерейю…

— Выдь ко мне, выдь, как твой муж уснет! — шептал он в темных сенях на ухо своей зазнобе. — Я тебе сережки принесу, любая, сладкая моя кася, только побудь со мной! — И тискал не особо уворачивающуюся развратницу. А та все хихикала, губы пухлые подставляя:

— Да я ж замужняя, порядочная! Что мне твои сережки. У меня и свой мужик щедрый да богатый, ни в чем мне не отказывает.

— Так что ж ты хочешь, краса? — задыхался Хедике.

— Да того у тебя нет! — Вдруг с неожиданной силой оттолкнула его Ката Бона. И за кольцо дверное взялась, на голоса зовущих ее Мирзы и Лютки отвечая: — Иду, шалька моя вот потерялась… Сейча-а-ас! — А ухажёру распаленному сказала: — Перстень мне с яхонтом, как кровь красным, принеси, дорогой чтоб. Да куда скажу, тогда и полюбимся. — И выскользнула в ночь.

— Приду. Куда хочешь, приду! — простонал счастливый Мерейю, ногою… э… мутило разыгравшееся свое прижимая.

* * *

— Что ты деешь, малахольный?! — За углом Фарката схватил за руку заждавшийся, вусмерть замерзший и злой Лон Аркай. И чуть не волоком потащил по лестнице в их комнаты. — Как у тебя это вышло? Ведь только женскому полу колдовство дается. Что за морок, говори!

Бон ни капли не испугался, но расстраивать верного своего стража не стал:

— Месть это, Зул, а не блуд. Не сердись.

— Так слово только скажи — и не будет обидчика твоего! Не по-мужски так… обманом. Бесчестно, рыцарям негоже. — Тот вроде успокоился и стал тряпки, что Фаркат с себя сбрасывал, с полу поднимать. И вдруг разогнулся. — Или ты… не парень?! Ох!

— Да парень я, парень! Хоть и не рыцарь, — успокоил воина кот. — Сколько раз в бане вместе мылись — чего ты! — Хотя от ехидной улыбочки не удержался. — Или рассмотреть вблизях хочешь? Кстати… — вдруг вспомнил он, — дай платок, с губ стереть слюни… поклонника моего горячего.

— Тьфу! — сказал Аркай.

— Но поговорить нам все же придется. Смерти негодяй не заслуживает. А вот жизни поучить его надобно.

_____________________________________

(1) — с дурью (местный фольклор)

(2) — дерево Миркана дает плоды, похожие на большую пушистую сливу, из них делают вино и сладкое варево. Растет в Класте Павликане, далеко на Юге.

Зима не желала сдавать свои сроки. И наконец-то прибывший вопреки метелям и снегопадам рыцарь Гийом Астар-лон Гайярский застал личного оруженосца магистра и Бона в их комнатах на постоялом дворе, помирающими от бездельной скуки. И если бы не заботы о маленьком Иржее, те давно бы разругались вдрызг.

В выгоде от скованных морозами переправ и погребенных под двухметровыми сугробами дорог была только хозяйка гостиницы, потому как питались постояльцы отменно и платили серебром исправно. А тут еще такая удача — капитан привел с собой целый отряд воинов. Можно было подумать и о своей старости, и о богатом приданом, чтобы устроить-таки дочке приличное замужество…

* * *

— Нам надо сдвинуть солнце! — за первым же совместным ужином обрадованного Фарката посетило озарение.

— И всего-то?! — хмыкнул Гийом, обсасывая оленью косточку. — Я, кстати, еще не говорил, что одобряю твой план, балабол.

— Вот! — Зул потянулся к графину с вином и сыто икнул. — Говорю же, наш кот — дурень! Хотя, как шельмец колдует — не по-нят-но! Противу природы же не попрешь!

Но загоревшемуся новой идеей оживленно забегавшему по жарко натопленной зале Бону на возражения было наплевать:

— Еще немножко, и я придумаю как!

— Надень капот или за ширму скройся. Я хочу служанку позвать — всё кончилось. — Гайяр потряс над своим бокалом пустым кувшином. История про похождения «супруги» купца Вимника не переставала веселить благородного Гийома.

— Тебе бы тогда следовало за отдельную комнату платить: с семейной парой, да еще с младенцем, жить негоже! Вот отправляйся с солдатами на постой. — Фаркат фыркнул и нырнул за занавески массивной дубовой кровати. В дверь постучали, и Лутта с трудом внесла поднос сдобренной ароматными травами дичи, а новый, нанятый Мирзой слуга засуетился вокруг собутыльников с полным графином красного вина.

* * *

Не такой человек был Фаркат Бон, чтобы в тот момент, когда его деятельной натурой овладевала какая-то великолепная мысля, спасовать! Да как раз наоборот — напором, чередующимся с внезапным отступлением, обманом ли, бесстыдной ли, но вдохновенной лестью, а своего кот добивался всегда… ну, почти. А тут «материал»-то был такой благодарный — подпившие, разомлевшие в уюте и тепле орденцы; и если Зул Лон Аркай, за три недели гостиничного заточения в скучной столице баронства немало натерпевшийся от фокусов своего беспокойного товарища, был привычно настороже, то на свеженькую жертву, рыцаря Гийома, чуток отвыкшего от большой радости общения со взбалмошным котом, тот поставил — и не прогадал. Не прошло и получаса, как мирная трапеза превратилася в обсуждение… заговора!

Но вышло слегка не по плану, а наоборот…

* * *

— Где доказательства, что ты благородного рода? И, вообще, зачем тебе это? — сомневался утянутый в овин нетрезвый лон-Гайяр.

— Эх, Брая нету, он бы мне нипочем не отказал! — Притворно вздохнул Фаркат. — Видно, хоть ты и старший, да не можно тебе… Жалко, уйдет негодяй ненаказанный. Отменяется все, да и погоду я трогать не стану… Пусть женится, гнилая сопля, а мы вообще, должно быть, раньше Протал уедем. — И потупился в усыпанный омолом (1) пол, плечи, как куренок — крылышки, печально опустил.

— Братья, убьем паскудника, над нашей госпожой надругавшегося, да и дело с концом! — влез Аркай, которому почему-то стало вдруг обидно.

— Не-е-ет, позор, Зулушка, никогда не забывается, а покойнику дела мало. — Фаркат (кстати, ни капли не пивший за ужином) повернул к выходу. — Замерз я что-то, пошли-ка спать, господа.

— Ладно! — не вытерпел шантажа Гийом. — Не знаю, зачем тебе рыцарское звание, но, коли для мести, становись под меч, хоть не по душе мне это.

Бон тут же подскочил, куда велено было, и на одно колено опустился:

— Только без куле (2), а то прибьешь меня, бедного, громилища — не в уме… То есть — в кулаке, в кулаке силища!

— При свидетеле, — сказал серьезно рыцарь, однако слегка пошатываясь. — Золотую шпору и меч тебе дарую, за небытием короля, буде сам я рыцарь старший в воинстве, после Командора и архонта. Своей честью принимаю тебя в благородное сословие, но матерям-месмам, Обители и баронам службой не обязую, власти над тобой не беру. — И ударил плашмя своим тяжелым кленмором по плечу Бона. — Как назовешься, брат мой?

И тут кот встает и говорит:

— Принимаю. Принимаю отныне имя Фаркат Сэйр-бон Ольхормерский.

Услышав это, Зул Аркай засмеялся:

— Тю, а чего не самим Астарлингским? Да ты нас всех обдурил! А я-то уши развесил! Пошли уж в дом, мороз крепчает. — Он хлопнул себя по коленям и двинулся назад в комнаты. Даже что-то под нос напевать стал, на ходу, в синюю морозную ночь, выпуская изо рта облачка пара.

А второй рыцарь меч в кисти покрутил, мусор и солому с полу веером поднимая:

— Ты ж не месмин сын, как я не сообразил… Разыграл, а я и повелся. — Но в голосе его прозвучало сожаление. — Хитрый сиде!

— Ты оглох, лон-Гайяр? — Фаркат выделил титул капитана голосом. Подошел ближе, даже за рукав его схватил, и почти прошептал: — Я — не удаленный сын, а наследный бон…

— Да не бывает такого, что городишь! — Махнул рукой тот. — Чтоб вот так прямо принятый сын… Сказки!

— Ну и забудь тогда! — зло сказал Фаркат и как-то по-кошачьи фыркнул. И будто искры полетели не поймешь откуда. — Ничего! Показалось тебе! Прочь!

— А? — Глаза рыцаря на миг затуманились. — Да о чем ты, малыш?! — отозвался вдруг развеселившийся Гийом… Невпопад. — А кому этот купец сдался? Мы его за что колотить-то надумали, обсчитал кого?

— Ага, Лутке гнилые кружева продал, — эхом ответил отступивший в тень Бон.

— Никак не пойму, чего это я поссать в овечий загон пошел! И куда наш Зул подевался. — Сильно шатаясь, капитан осмотрелся, хихикнул пьяно и икнул. — А к кому на свадьбу ты собираешься? Лутки, что ли? А, вспомнил, потому что холодно на дворе, а овцы не в обиде!

— Холодно. — Кивнул, подтверждая, его собеседник. И пинком настежь распахнул дверь сарая. В лицо обоим мужчинам пахнуло прелой влажностью наступившей оттепели.

_______________________________________________

(1) омол — стерня, собранная для подстилки овцам.

(2) куле — ритуальная пощечина, даваемая принимающим сюзереном оруженосцу или принцу, посвещаемому в рыцари. Означала последнюю обиду, которую тот может снести без ущерба чести.

Не о той мелкой, хоть и важной для него, мести думал в эти почти весенние ночи измученный Фаркат. Хотя и было от чего, измаявшись от невозможности принять верное решение, вертеться на своем бессонном ложе, пиная пятками сопящего Зула.

В Боне боролись две силы: древняя максима «зуб за зуб» — призывала воздать преступившему честные законы блудодею и вору, а другая… Вот некстати вспоминалось светлое личико его девочки-повелительницы, ставшей счастливой матерью, обретшей любовь достойного мужчины… Чудесные малыши, родившиеся от бесчинного насилия, — и так получалось, что злое худо повернулось нечаянным добром… Как быть-то?

Нет, смертоубийства он не помышлял! Отягощенный своим новым рыцарским званием Бон Ольхормер внезапно порешил зайти с другого краю и самолично встретиться с… невестой Хедике Мерейю. И под избыток ночи почти случайно наколдовал неведомой силой своего желания дурную дорогу каравану лойда Веннепа Уорсского.

* * *

— Эй, есть ли кто живой? — В закрытое деревянной заслонкой воротное окошко постоялого двора заколотило несколько рук. — Отворяйте, возок наш в мысдре (1) проклятой притонул. Мы добрые люди, да промокли совсем!

Хозяйка, спавшая в ближней к входу коморе, струхнула и стала было звать слугу, да тот дрых как оглушенный, перемыв опустевшие бочки от хмельного, да и приложившись к оставшемуся на доньях суслу...

— Госпожа Мирза, а ну как я сам… сама потолкую с проезжими? — предложила Ката Бона, со свечой спустившаяся с лестницы. — Неважное дело — мужчин будить не станем. А мне привычно, не забоюсь. Велите только, пустить ли на постой?

— Что ж ты, Катка, такая отчаянна? — Пятясь, закивала Мирза. — Отчего ж путников не принять. Покой есть еще со двора, хоть неубранный, но перины сушены.

— Так и подите стелиться и воды подогреть. Я сейчас отворю.

* * *

Озябший, насквозь мокрый лойд с семейством был поселен на втором флете странноприимного дома, камины тут же затопили, но холодновато было в нежилом-то отселке (2), и женщин увели греться у очага в кухне. Тут-то Фаркат Гиту Стафану Уорсскую и рассмотрел…

Хороша была старшая дочь благородного хозяина Пустошей Уорсса; в свои неполные семнадцать тоненькой веточкой вербы, голубой пролеской, нежным весенним утром показалась белокурая красавица Бону.

«Не, такую хрустальную капель — и за похотливого сальноглазого купчика отдавать?! Да ни в жисть! А лойдо Веннеп тоже хорош, не девок плодить, а хозяйство ходить надо было. Эк, семерых дочерей малых нарожал… Да только Гита-бедняжка не заслужила, чтоб за отцову бедноту в жены продаться. Вон, из кос её хоть ковры шелковые тки, до самого полу… выросли, как только шейка не переломится! Ну сейчас я тут порядочек наведу!» — весело подумал Фаркат, потирая ладони. Напрочь позабыв о собственном положении почтенной матери семейства, он забрал чуть не до подмышек подол и через три ступеньки поскакал наверх — будить своих похмельных собутыльников…

Дело само собой и решилось; Фаркат-то наш бо-о-ольшой мастер был всякие каверзы заковыристые придумывать.

* * *

Белокурая Ката влажно постанывала под красавцем Мерейю.

— А перстенек-то принес? — вдруг трезво спросила она, с силой отпихивая любовничка.

— Потом-потом, любая моя! Давай… вот же не снимается с тебя эта штука, что твоя броня! — Тот, совсем разум порастеряв от похоти, одной рукой по высокой груди развратницы зашарил, другой все никак среди десятка, что ли, юбок к желанной срамной щелке подобраться не мог, а сам-то уже затвердел, и мок как пёсий кол! — Да помоги ж ты мне, сук... Милая! Эки тряпки навертела. — И в запале потом исходил, аж губы кусал свои в кровь. — Да на — бери цацку, только помоги мне. Ножки-то подними-и-и!..

* * *

— Ну, надобен тебе этот — рвота кобелиная? — Ката Бона ткнула носком сапога валяющегося на полу сарая сомлевшего Хедике. — Подумай еще раз.

— Надобен, вижу, что беру. Спасибо тебе, Катка, удружила! Я уж думала, так в девках и помру. Мамаша моя молодчика живо к делу приставит, да и мне постель не стылая… А ты ступай, я пристава сама впущу, он нам свояк. Ждет со свидетелем, поди, померзли, бедные. Так и поженит нас Тудо быстренько. — Лутта оттащила от двери бессознательное тело. — Только в воровстве не обвиняй, прости ему камни покраденные! Тогда совсем уж… — она тихонько захихикала в рукав, — супружнику моему хорошенькому жизни не будет; и так старый Хрутко сына точно за позор из дому погонит.

— Ладно, как хочешь. Бери, да в рог скрути! Я на обратном пути проверю, коли не кроток будет, то... — сказала госпожа Вимник и спрятала на своей плоской груди золотое кольцо с красным кабошоном.

Лутка пухлые губы обтерла, тощую подружку облабызала и лаз открыла, чтобы та смогла незамеченной в жилое проскользнуть через черный вход.

* * *

— Мессир! — Уорсс находился в смешанных чувствах. — Как мне отплатить вам за спасенную честь моей семьи? — Он встал из-за стола и отсалютовал лонам оловянным кубком. Хотя думал не столько о возможном несчастии Гиты в насильном, неравном замужестве с, как выяснилось, нечестивым гулящим купцом, сколько о потерянном выкупе, что мог бы значительно поправить дела его поместья.

— Прекрасное у вас вино, Веннеп. — Рыцари принимали лойда, его супругу и двух старших дочерей у себя в комнатах. Неприятное событие прошлой ночи всколыхнуло весь Захрут, и теперь, пока шум от скандала еще не улегся, господа коротали время в закрытой, как крепость в осаду, гостинице. — Пусть квирсты сами решают свои дела. А касательно ваших… м… финансовых неурядков…

— Наша дочь просто счастлива, сэйр! — Лойда Долминна, стрельнула в мужа убийственным взглядом. — А на проклятые деньги плевать! — И смиренно опустила взор.

— Да, сударыня. Так удачно, что о вашем приезде никто в городе не знает. Орден вам поможет. Золотом. — Гийом Гайярский куртуазно поклонился госпоже Веннеп. — Отобедайте с нами? — спросил негромко и трезво. Однако смотрел он не на мать, а на прелестно закрасневшуюся Гиту. — Надо отметить ваше освобождение от нежеланных уз.

— Я благодарна, господа рыцари, — прожурчал нежным ручейком голосок девушки. — Особенно вам, сэйр Ольхормер.

Фаркат кивнул:

— Велю подавать! — И степенно встал с лавки, но, отойдя за дверной полог, фыркнул и показал язык зло поглядевшему на него Гийому.

___________________________________

(1) — промытые в немощеной дороге глинистые ловушки, наполняемые паводковой водой или дождем

(2) — пристройка на сваях, соединенная с основным домом подвесным коридором

С чего ни возьмёшься за рассказ — а всё на три части не разорвешься, это как кусать от сладкой треугольной пурны (1) — где-то да сок из начинки потечет! Поэтому вам, мои любезные, придется этак поскакать вослед моему повествованию, ибо некоторые события происходили одновременно… Ух, и не выберешь, о котором наперед рассказать!

Итак, вернемся на Юг в волшебную обитель, куда прибыл Брай вместе с Дарнейлой, дитем её и воинством; оно и приятней, потому что там весна была уже в самом разгаре.

* * *

— Садись, поешь с дороги, какая ты миленькая и… молоденькая! — сказала вошедшей девушке мать Анарда, отворачиваясь от окна. Ее нестарое красивое лицо, однако, зримо несло в своих чертах печать лет, а может быть, и столетий.

— Благодарю, государыня, — тихо ответила Дарнейла, кланяясь, и осмотрелась: комната, залитая утренним светом, была велика и богато обставлена, но чем-то напоминала келью. Хотя теплый ветерок играл вышитыми занавесками, на полированных плитах пола скакали солнечные зайчики, но шелковые гобелены на стенах казались неуместно мрачными, изображая сражения и непонятные зловещие процессии. Даже прекрасная резная мебель темного дуба выглядела слишком массивной и холодной.

— Не лихо ли было в пути? Рассказывай. — Великая месма сама прежде села к столу, подавая пример гостье. — А где же дитя твое, дитя? — Она, ласково улыбаясь, подала той рубином блеснувший бокал и отпила от своего.

— Дороги спокойны. И охрана моя была надежна... То есть ваши воины, госпожа… — обмолвилась Дарнейла и засмущалась. — А дочка моя с отрядом. Я не знала, что надо принести ее с собой в покои.

— Но это хорошо. — Как будто и не слушая, кивнула настоятельница. — Ты кушай-кушай. Пусть девочка… Как звать малышку?

— Имнея Целата, — успокоилась Килла. Да видать рано!

— Вот и славно. Хорошее имя. Теперь будет расти маленькая месма в обители, как и положено. А ты еще… Жаль рано Оренна отошла, не выполнила долг — не обучила. Но силу чувствую в тебе я небывалую!

— Да как же! — охнула, не утерпев, молодая мать. И уронила на пол звонко тренькнувшую золотую двузубую вилку. — Нет! Я думала, представиться, а на долгий постой не собиралась… Госпожа! Там же у меня люди, хозяйство… И как же мне с дочкой разлучиться?!

— О! Ты многого не знаешь… — Анарда Никтогия не хмурилась и даже не сердилась на пылкую, непочтительную деревенскую… глупышку.

— Матушка, позволите? — В комнату, сразу показавшеюся Дарнейле темной и тесной, вошла, скатывая рукава на красные ручищи, высокая толстенная бабеха (иначе и не назовешь!), одетая в серую юбку и меховую опаху. — С новой преемницей в порядке, осот-то (2). Дар есть. Здоровьичко хорошее, голосиста така девица! Ух! Благословение бы наложить пора. Изволите сами?

— Зира. — Настоятельница махнула той из-за стола. — Мы не закончили еще. Поди пока. Да не врывайся как смерч… невежа.

— Чего уж тута! — похожая на медведицу месма ничуть не смутилась. — Усе сестры собрались, а времечко ужо к утренней трапезе подходит.

— Выйди, — приказала шумной толстухе Никтогия Оломей и чуть заметно поморщилась. Затем, обращаясь к Дарнейле, сказала:

— Да что ж ты побледнела, глупышка? Никто ни тебя, ни девочку не обидит! Напротив, богатыми дарами наградим. Мы дочерей своих любим. И если хочешь, ну возвращайся в свой Гейсарней, только поучись немного.

— Да, Повелительница. — И правда побледневшая Дарнейла руки, сведенные от страху на коленях, чуть разжала. — Я вам верю. — И, вдруг осмелев, сама от себя не ожидая, спросила: — А пошто сыновей отдаете? Не любите?

Оломейская владычица поднялась. И видно стало, как она стара и даже немощна, ибо задрожали жилы на тонкой шее и плечи расправились неровной дугой. И голос ее был глух:

— Не все тебе успела сказать старая пропойца Герна… Пусть грехи ее Модена омоет. Так слушай: мужчин мы пользуем только однажды, Килла… Как мужей. И всегда без любви чад наших зачинаем — таков закон!

Дарнейла охнула, и почти забытое действо в лесу вспомнилось. Удивилась она, что боли почему-то виденье не принесло, а только тревогу, которая дрожью отозвалась в животе:

— Да за что же так? Да обоим так… распутство! Без любви, и позор! Ой, простите, простите! — Она вскочила, чуть тарелку на себя не опрокинула, дорогую, узорного стекла.

— И так можно, нам стыда не бывает в том. Когда месма, девочка, выбирает отца своему ребенку — ей всякий путь разрешен, хоть любого от жены законной увести, хоть монарха взять!

— А мальчики, младенцы коли родятся? Вины же на них нет? — Килла почти закричала, хоть и понимала, что нельзя, недолжно так с Повелительницей говорить. Но горло слезами сжимало: — Вот беда-то!.. — И зажала рот ладонями.

— Вот и отсылаем, чтобы не знать. Недостойны юноши нашей силы. Хоть и невинны рождаются. Пойдем, — сказала Мать Обители Дум и тут вдруг, сведя брови, как в душу бедной Дарнейлле страшными белыми глазами глянула:

— А твой же делатель… Насильно тебя взял?

— Нет, нет… по нраву мне пришелся… Тогда, — месмочка отчего-то разом успокоилась. — Пусть его, ненавидеть не хочу…

— Ты так говоришь, будто он… Что, он жив еще? — сипло, но гулко, будто воздух из ее груди без помех выходил, как из пустого чана, проговорила Анарда Никтогия. — Брая! — приказала она громко. — Квод свежий снарядить за час. Говори имя, госпожа Гейсарней, имя его как?!

____________

(1) — Говорил уже, булки такие вкусные, из сладкого теста, толстенные, да пряные.

(2) — Вот так-то (простореч.)

Фаркат, по поводу смрадного духу от шести… нетрезвых рыцарей прикорнувший на лавке у настежь открытого окна, вздрогнул и проснулся от оглушительного раската грома — как будто в самом деле ожил великан Астар и рубанул медным кулачищем по щиту небес.

— Вот и пропустили переделок (1), — не особо таясь, прошептал он, однако, себе под нос. — Всё «погодим, да погодим», — передразнил храпящих товарищей. — То погоды, видишь ли, стоят хорошие, то жамка сладкая да девки пухлые… Проворонили времечко! Все перевалы теперь селевыми речками пойдут. Эх, не стоило обоза с севера ждать!

Эт, милы люди, я со второго краю к событиям в нашей истории подхожу, коли не поняли… Короче, выехать-то выехали, уже, считай, третью седьмицу как, да застряли наши путешественники совсем недалече от Захрута в предгорной деревеньке Забеня. Места там были опасные, не только народец лихой на окраине квитарстского баронства озорничал, но особо погода непостоянная случалась — за осьмушку тени могло и снегом завалить или на открытом планте (2), как на сковородке, изжарить незадачливого путника.

Разозлился, короче, Бон… Иржика в походной качке проверил и вышел в стойло животинок, если потребуется, утишить: не весь их отряд на боевых конях ехал, были еще простые вьючные, которые возок и багаж тащили, и для забавы госпоже купленные лошадки мирные, да низенькие осляты, пять штучек… Ну просто за симпатию брали. Пузы их белые, да ноги с очесами, уж очень смешные, Коту понравились… И уши косматые!

Лило во дворе — что твой потоп! Фаркат, утопая в мигом раскисшей грязищи, мелкими перебежками доскакал до конюшни. Только внутрь попялся, а дверь вроде как изнутри кто припер. Но наш парень настырный был, плечом приналег, да так, полотнище чуть с петель не своротя, на застеленный соломой пол с разгону и свалился.

— Что тут чумные сиде мешков каких-то у входа понавесили?! Дурни! — потирая побитые колени, Бон было всерьез разошелся на бестолковую гостиничную прислугу, уж больно задержка его досадовала. Но когда дверной проем осветился молнией, так и остался на боку лежать — прямо на дверной балке, на короткой веревке покачивался… повешенный!

— Здрасьте вам, трупень! — Фаркат покойников не боялся, но… брезговал. — Сейчас всю скотину выпугает, да дрянью из нутра своего негожего чистые подстилки зальет, когда кишка-то расслабится. — Размышляя так, он поднялся и попнулся было к голенищу сапога за ножом: «А может, и не снимать, вдруг не самоубился молодчик, а злодеяние тут случи…» — Да не додумал — громом так жахнуло, что уши заложило и тут же пучком молний всё окрест добела заслепило.

Бона чуть снова на пол не опрокинуло. Животные в стойлах волновались и шумели. Да что тут поделаешь, и не до них стало.

— Ого! Разбуянилась небесная стая! Играют боги, не иначе — стрелы мечут! — сказал, криво улыбнувшись, бесстрашный рыцарь Ольхольмерский в кромешную водяную стену и, прислонившись к загородке, глянул на мертвеца.

И тут висельник… дернулся! То ли судорога последняя по телу грешному прошла, то ли прямо в него молнией попало. Фаркат сам не знал, зачем, но рванул навстречу — подумал под ноги тому колено подставить, но нет, в прыжке веревку вмиг ножом чиркнул, и принял показавшееся просто тяжеленным тело на грудь.

Так вместе в денник и завалились…

* * *

— Ах ты ж, гадость какая! — выползая из-под мерзко пахнущего мужского тела, истинно котом шипел Фаркат. — Откуда ты, тварь, тут взялся? Тут фарронов сто (3) от ваших мест…

Полумертвый Хедике Мерейю так и лежал, хрипя, но не шевелясь. Бон заметил, что из-под его закрытых век текли слезы. Он наконец-то смог встать и от досады несильно пихнул подонка носком сапога:

— Либо ты мои последние слова позабыл, кобелина?

— Х-р-р-р. — Тот покачал головой из стороны в сторону — говорить-то не мог…

— А теперь слушай меня, красавец-удалец, насильник-убивец. — Фаркат безбоязненно спустился в подвал (наверху лестницы стоял, поигрывая мечом, Гийом Гайярский) и присел на корточки рядом с лежащим на мешке с рожью Мерейю. Одет тот был в дорогой камзол, да незашнурованный и без пояса. Волоса нечесаны, и рукава камизы несвежие… Видать, в чём из отцовского дому гнали, в том и остался.

— Да. — Дернулся Хедике, оперся на стенку, взгляда не поднял.

— Хочу, чтоб ты понял — это малая вира тебе за мертвую девочку, что в лесу воксхоллском оставил. Пусть она тебе, гаду, вечно снится!..

Мерейю, казалось, и не дышал, пытался телом своим видным да статным в незаметный комок сжаться и даже, вроде, действительно уменьшился рядом с совсем некрупным Боном.

— Тьфу… — Фаркату стало вовсе досадливо. — Тварь трусливая! Пока в Захруте сидишь — живи… С Луткой, если не прогонит. А Барата тоже ты убил?

— Нет, клянусь! — Мерейю даже осмелел, в глаза своему непонятному мстителю глянул, головой затряс. — Страшное что-то забрало… темное.

— А, значит, видел. — Фаркат хмыкнул. — Это я был… Бу! — Потом посерьезнел и сказал, ставя ногу на первую ступеньку лестницы и вынимая из скобы принесенный с собой факел: — Помни, перстенек-то у меня, забалуешь — я в камне увижу…

— Выходит, забыл! Сбежать вздумал! Не впрок тебе пошел урок… Зло, оно такое — живучее… — Бон вдруг почувствовал, что как-то тиско ему и гадко сделалось, уйти сильно захотелось. Такова природа человека… и всё, что задумал, что лелеял тайно, показалось такой насмешкой, делом ненужным… далеким.

Совсем уж собрался махнуть Гиойму, как через плечо только промельк движения Мерейиного не зрением, даже, а, вроде, затылком, что ли, ухватил — тот, беззвучно шевеля губами, пальцем показывал себе на шею. И в свете ударившей молнии Фаркат Бон увидел, как там, поверх лохмотьев разорванной веревкой кожи, серпом блеснул рабский ошейник…

_______

(1)— переделок — межпогодье, циклон.

(2)— плоскогорье

(3)— мера длины, расстояние приблизительно равное 100 км.

— Вот что-то в этой грозе неправильное есть… — Зула, тащившего в дом по расквасившейся жирной земле тяжелое бессознательное тело, слегка морозило от похмелья.

— Давай, башку ему о дверь не раскрои. — Фаркат, чтобы не мешаться, хмуро шел рядом. — Да, уезжать нам надо, печенкой чую! — согласился он.

Однако, что делать со спасенным негодяем, решить никак не мог, поэтому, сдав того на попечение опытных в лечении ран и увечий воинов, сам отправился в птичник. Там, в тепле и сытном запахе сонных кур, выдув несколько свежих, прямо из-под несушек, яиц, Бон крепко задумался, уже не обращая внимания на стучащий по крыше дождь…

На утре ненастье, вроде, притихло — так, побрызгивало временами, но хмурое небо было укутано плотными перинами туч, беременными новыми ливнями.

— Гийом, — вошедший в комнату Фаркат окликнул друга, который с озабоченным лицом склонился над мечущимся в горячке Хедике. — Если не выдержит дорогу, придется оставить его тут, да?

— Мы сворачиваемся, — неожиданно невозмутимо ответил тот. — У тебя вся туника в крови. Голодный? — Рыцарь устало опустился на лавку.

— Я там гнезда чуток поразорял. Сыт. — Бон сразу как-то успокоился и сел рядом. — Что скажешь? — кивнул на раненого.

— Котом был, котом и остался, — пошутил Лон Гайяр и посерьезнел. — Били сильно, но выяснять я бы не стал, не те люди тут на границе. Четыре квода, конечно, немало, но класть своих людей ради раба?! Лучше говори, что нас в такой час гонит? Хотя я уже приказал — отряд будет на конях через…

— Выступаем в Оломейскую Обитель, командир? — в комнату без стука вошел сэйр Палама, Начальный разведки армии Великой матери, с двумя воинами, которым указал на больного. — Мессир Ольхормер, — обратился он к Фаркату. — Карета ждет, дитё накормлено и спит.

— Ну вот всё и решилось. — Тот встал, поплотнее запахнул измятый камзол. — Я еду один, а вы дождитесь Брая с войском на заставе.

— Куда это ты намылился? — почти заорал Гийом.

— Домой, — ответил Бон.

Астар-лон Гайярский, уважая клятву, данную месмам во служении, порядок и свои рыцарские обеты, никогда вслух не бранился, но, пока задержавший выезд до самого вечера Фаркат, собираясь в дорогу, метался по двору и по комнатам, нарушал свой обычай не единожды…

— Ты же па… Песий сын, в седле как го… мотаешься! — пытался урезонить он глупого приятеля.

— Ничего-ничего, я сапоги сниму да когти выпущу, так и удержусь за бочка. Лошадки-то мохнатые! — отвечал, по-кошачьи лыбясь Бон; глаза у него были какие-то… непонятные.

— Что я Браю скажу, бл… Ху… Га… гаденыш, коль сожрет тебя кто за перевалом, а?

— Да я сам кого хош сожру! Вон и ножичек у меня имеется, — храбрился пересмешник. — Скажешь, что долг велит — месть свою не закончил я, скажешь. Да не боись, вернусь, соскучиться не успеете!

— Ах ты, ёб... Ку… (1) Куда несет тебя? Где искать в случае чего?!

— Куда послал — там и искать, — отрезал Фаркат.

Гийом плюнул, выругался на весь двор и даже помогать в сборах дураку не стал.

* * *

Так что выехать удалось только к вечеру — то заполошный Кот на последней минуте вдруг вспоминал о седельных подушках, еще несколько теней назад уложенных на палати в сенном сарае, то терял в бестолковой беготне суму с серебряными гулонами и охранной грамотой, а то чуть вообще с лестницы не сверзся, споткнувшись о подаренный мессиром Гайярским меч… Эфеты, застоявшись в безделии, спешились и с удовольствием наблюдали за приготовлениями, втихую ставя на спор пару монет — хорошо знали характер неугомонного Бона! Даже возок, нагруженный снедью, отвели со двора, чтобы харчи без навеса не грелись… Да, забыл сказать — солнце к полудню прогнало непогодицу и знатно жарило; Зул лон Аркай тоже сильно расстроился (полюбили рыцари шельмеца!) и, вернувшись с младенцем в покои, даже разговаривать с «предателем» не стал, только хмуро глядел на метания покидающего компанию Бона.

Да тут еще непредвиденное случилось…

Вроде уж и тронулись потихонечку, дозор вперед по большаку с телегами ушел, как с последней спрыгнул, и, несмотря на немощь, быстро кинулся к стремени Фарката давешний самоубивец:

— Возьми с собой, сэйро! Я тебе честно служить стану!

А тот странно, задумчиво так в глаза ему посмотрел и кивнул.

Опять заминка вышла, пока лошадь порожнюю седлали…

Уехали наконец. Солнце уже садилось, и на развилке двух дорог, будто чуя, что прощаются они навсегда, рыцарь Гийом Астар лон-Гайяр придержал коня, с тяжелым сердцем поглядев через плечо, как фигуры двух всадников растворились в багровом мареве заката.

______________________________________________

(1)— Мессир Гайяр — старый солдат и не знает слов любви, но знает много обиходных, необходимых в нелегком военном быту и поэтому выразительных...

Хедике закашлялся и проснулся, лихорадочно хватаясь за горло.

— Сильно болит? — спросил Фаркат. Он устроил себе из кожаных бурдюков и сёдел подобие кресла и, скрестив ноги, задумчиво ворошил угли прогорающего костра.

— Странно, всё тело ноет и колет одинаково, так что даже и как-то всё равно, что ли… — Мерейю повернулся на спину и все-таки застонал от резкого движения. — Почему ты меня спас? — И добавил: — Господин.

— Нет, ну нашел время спрашивать! — Бон был серьезен и даже мрачен. — Неважно это. Главное другое — это уже не ты, не тот ты, что был. Понимаешь? И я тебе не господин… Пока, по крайней мере.

— Можно спрошу? — бывший купец, бывший злодей, бывший покойник будто и вправду понимал, о чем говорит этот странный, так влекущий его к себе человек.

— Валяй. Смогу — отвечу, — сказал тот и посмотрел на небо. — Светает. Только много не болтай, мне надо подумать. Лучше бы спал, завтра тяжелый переход, нам весь день верхами…

— Говорят, за этими горами — смерть. Мы зачем туда идем? — похожее на отчаяние любопытство толкало Мерейю задавать не те вопросы. — И еще, скажи, а…

— Разве ты всё еще можешь бояться? — Бон невесело улыбнулся. — Да, за перевалом смерть, но ни тебя, ни меня это не коснется. У нас другие дела… поважнее будут.

* * *

Мать восприемница, задыхаясь от крутого подъема, спешила на верхнюю площадку столовой башни, где ее ждали сестра-казначейша Мотир-Ома и Берба Лукия Софра — хранительница снеди и подворий.

— Удалось тебе не попасться с Дарами? — Обе мошенницы кинулись навстречу, заламывая руки. — Если только Госпожа Никтогия…

— Нашей Владычице не до того было — новую любимицу, зазнайку приезжую, обихаживала. — Астокля привалилась к перилам, утерла пот. — То ли, наоборот, соперницу в девчонке почуяла старая святоша, то ли… — она осеклась, поймав голодные до сплетни взгляды своих вынужденных товарок. — Короче, не до нас; что ополовиненные Дары доселе приносились — не открылось. Ступайте себе. И успокойтесь.

— Говорят, Архонт выехал с войском, даже тени дома не побыл. Не отдохнул, бедненький, всё верхом-верхом, икры сильные натрудил, и, небось, седалище себе с бубенчиками намял… намаялся в смысле. Красавчик… — Хихикнула дородная седеющая Берба и закраснелась, как молоденькая.

— Ага… — Не попавшись на воровстве, почтенные месмы расслабились и стали болтливы. — Я бы его хоть сама в воднице попарила — тож хорош! Да и Лангин, неплох, что-то я его не видала, никак в дальнем гарнизоне остался, вот от кого любая бы понесла… А Синел Маркоди, рыжий который…

— Бубенчики мужески, — прервала глупый разговор сестра Симмерай, — вам, сестры мои, по возрасту без надобности, а эфеты равно пустые полюбовники… нам не впрок. Опомнитесь ужо!

— Ну не затяжелеть так и слаще — вволю кукулю покатать, — не удержалась распалившаяся сестра Ома, но, поймав угрозу на челе старшей, потупилась. — Простите.

— И то, — засобирались сплетницы. — Геминов сезон (1), пора сеять. Хорошо, что Сыны явились, помощь будет…

И так, болтая, поклонились Восприемнице и стали спускаться по крутой винтовой лестнице. А ту, кроме злости и досады, да неотпускающего нездоровья, волновало только одно — какие новости принес ворон?

* * *

Рассвет случился тихий, розово-кремовый… А Фаркат всё сидел у потухшего кострища; за темные часы даже и не задремал, скорее, грезил наяву. Встревоженный только однажды внезапно низко пролетевшей… прямо над головой птичьей тенью, он как бы очнулся от раздумий.

— Ну вот всё и решилось. Я решил, осталось дойти… — прошептал просто так, чтобы звуком собственного голоса себя подбодрить, как эхом повторяя сказанное другу при расставании. — Интересно, кого за мной ты послал, Гийом? — произнес громче. — Не поверю, что так отпустил… Ау, давай покажись, втроем веселей! Рейдент, ты, небось, сам вызвался и за мной подался?

Но пустынное предгорье молчало, полнилось только тьмой, неохотно отползающей от восходящего дневного светила в пещеры и провалы, будто шуршащей по рыжим камням. Воздух был сух и, казалось, звенел, закручиваясь в спирали… День обещал быть очень жарким.

— Ладно, подождем, поиграй в шпиона пока. Смотри только, мы пойдем тайным путем. Я тут каждую тропинку помню.

Однако Фаркат врал — храбрился, покрасневшими от бессонья глазами стараясь разглядеть ведущую через хаос скал дорогу.

Собрать нехитрый скарб было недолго, и он не стал будить своего попутчика, управился сам; а потом уселся, подобрав под себя ноги, на почти круглый валун и повернулся лицом к востоку и сказал:

— Ну здравствуй, папа.

_____________________________________________________

(1) — месяц июнь

Дарнейла словно заледенела. «Что же я наделала?! — в панике, но как-то медленно, будто издалека, отголоском чужого голоса пришла мысль. — Теперь Браю придется его убить…»

Вслед за Владычицей она прошла на антресоли, откуда открывался вид на крытый внутренний двор обители, и там внизу уже сновали собирающиеся по приказу матери месм эфеты. Бедной девушке все никак не удавалось поймать взгляд Тинери — длинные белые волны конских волос, венчавшие шишак его серебряного шлема, подхваченные сквозняком от распахнутых для проезда конницы ворот, то и дело закрывали ему лицо… Но вдруг он на мгновение поднял голову, чтобы тут же склонить ее перед Оломейской волшебницей. Веки Брая показались Дарнейле красными, а взгляд пустым…

— Ступайте и выполните свой долг! — раздался низкий властный голос месмы Никтогии. — Закон един, и он незыблем. Во имя сохранения Силы, что мы передаем своим дочерям.

— Гоулмир, гоулмир инг брадт (1)… — нестройно прозвучала старинная клятва воинов. Что значили слова давно забытого языка, пожалуй, не знали не только они сами или насельницы Обители Дум, но и нынешняя настоятельница — только читала неясные разрозненные упоминания об этом заклятии в тех древних летописях, которые уже шесть веков велись поколениями здешних волшебниц. С таким кличем шли в походы мести рыцари их земли.

— Олуэмор! — почти прокричала положенный отклик мать Анарда Никтогия. — В баронство Квитарст путь ваш лежит. Имя — Фаркат Бон! По слову Дарнейлы Киллы Гейсарнейской, да не будет крови отца у новорожденной месмы, сестры Имнеи Целаты!

— Так! — вой двадцати глоток был ей ответом.

— В стремя! — скомандовал геризого.

Лязгнули цепи, опуская внешние ворота. И отсалютовавшие обнаженными мечами рыцари, растянувшись поодиночке, стали покидать двор… Когда переходили узкий подвесной мост, построенный так из-за оборонительных соображений, их трепещущие на усилившемся ветру алые плащи сливались в одну линию… И так напоминали вышедшей вместе с Настоятельницей на привратную башню бедной предательнице Килле жуткую кровавую рану.

* * *

Ехали молча. Хоть кводы архонт взял свежие, воины внезапным походом тяготились, рассчитывая весенние праздники провести в лагере в относительном спокое; да и до страды оставались считанные тени! Значит, напрасно радовались возвращению командира… А еще — никто из удаленных сынов месм (а именно такое клеймо — лон — каждый из слуг Обители носил пожизненно!) с радостью не воспринимал карательные миссии, попросту убийство, пусть и ради каких-то там недоступных мужчинам, страшных законов волшбы. Не честь это!

— Командир. — К Браю, который, вперив взгляд в дорогу, ехал впереди войска, приблизился его старый друг, капитан Иммер Рейдент. И тихо спросил, наклоняясь так, чтобы никому не было слышно: — Мы и вправду Кота… того? Ну мальчишка же совсем… Что там твоя с ума сошла?

— Моя… — Архонт блеснул взором, как лезвием полоснул. — Как раз умней нас всех будет-то! Вот ты не думал, Рей, если так легко саму Владычицу обмануть — может, и наших… — он так выделил «ш», ну чисто змеем зашипел, — отцов из мести какой месмы или по ошибке положили, а?

— Да почем ты знаешь, что то не Фаркатка надеял? — Пожилой капитан выглядел растерянным. — А вообще…

— Не забывай, закона и присяги нашей никто не отменял! — строго сказал Брай. — Мы люди-то военные. — И вдруг подмигнул. — Гийом весточку прислал, нету уже в Захруте Бона, да и девственник баламут наш трепливый — доподлинно знаю. Но вот куда этого окаянного котищу понесло?! Узнаю — высеку, неделю сидеть не сможет, Астарлинговыми рогами клянусь!

— А я добавлю! — Лон-Иммер раскатисто засмеялся. Было видно, что с его души свалился камень. — Он меня еще в скорпенки (2) обдул, наглец! — Отъехав в конец колонны, он скомандовал: — Подтянись! Впереди река. Обоз переправлять. Сувей, Апенак — в аръергард!

-----

(1) Гоулмир, гоулмир инг брадт... — Олуэмор! — Перевод раскроет сюжет, поэтому будет только в следующей главе.

(2) скорпенки — простенькая азартная игра типа "в очко"

Как прошел пир, Дарнейла Килла, одетая в платье из золотой парчи, жесткое от усыпавших его каменьев, не запомнила. Всё как в мареве было от мелькающих незнакомых лиц, жарко горящих колдовским светом факелов и громких веселых разговоров. Чужих разговоров, ненужных! Хорошо хоть музыки не было… Служки, все больше молодые мальчишки, разносили гостьям разны-всяки угощения, да ничего маленькой месме в рот не лезло, по-простецки выражаясь, хоть и сидела она за одним столом с Настоятельницей.

— Кушай, девочка, — наклонясь к гостье, ласково попеняла та. — Иль наша простая монашеская еда не по нраву?

— С дороги не хочется непривычного едива… кушанья! — проговорила Дарнейла. — И много так необычного, ошибиться боюсь, Матушка, опозориться! — И откуда хитрости-то хватило! — Я вот куры мягкой с травами поела, благодарствуйте.

Анарда Оломей улыбнулась — довольна, значит, ответом осталась, и, что робеет молодая месма, ей весьма понравилось — покорная будет девчонка, незатейливая. Рукава свои длинные к локтям согнала, в ладони хлопнула:

— Пора, сестры. — И первой встала с резного трона. — Время раздумий и отдыха. Ночь посвятим Мореннице.

* * *

Дарнейла металась по спальне, чуть не выла… Даже дочка, которую привела проститься на ночь старенькая тихая нянька, не смогла развеять тревогу месмы. Имнейка же была довольная — бегала по комнате, хохоча, глазки так и сияли, как яхонты, лопотала что-то на своем детском языке… Хорошо хоть, говорить толком еще не научилась, а то так и выдала бы братика! «Это как мне свезло, что близнецы, а всё же дети разные: малышка вон уже и кушает сама ложкой и даже по порожкам смело сходит, без помощи почти... А сыночек всё младенчик! Ох, да как они там одни?.. » — Сердце Дарнейлы Киллы заныло.

Золотоволоска Имнея уселась прямо на ковер и стала бойко из ларцов и шкатулок дорогие дары выкидывать.

— Ишь, играть на ночь глядя вздумала. Чаяла, умается дитёшка после Обряда, а она вон как — козочкой скачет. — Робко улыбнулась старушка-месма. — Унести прикажете?

— А я думала… Я сама, не наклоняйтесь! — Дарнейла едва успела подскочить, чтобы у дочери амулеты с ожерельями отнять, да из ротика всякое вынуть… Крепкие-то кулачки у упрямицы маленькой были… — Думала, что дело обычное, любую девочку, что у нас, ну у волшебниц, родятся, посвящают. Вот меня не… — И она осеклась, смекнув, что ее-то саму бабушка Оренна толком ничему и не учила, какой там обряд в глуши, почитай, на краю Земель! Только вот жизнь спасла да колдовство не таила, не прятала… Добрая была.

«И как же так получилось, что я от простой мамки, а вот — месма же?!» — чуть было вслух не спросила Килла у незнакомой прислужницы. Но глаза у той были… хорошие, и она решилась:

— Вас как зовут, матушка?

— Да не матушка, а гмыженка. Крозенца меня кличут. — Засмущалась нянька, руками передник огладила и посмотрела на знатную гостью настоятельницы, кротко улыбнувшись. — От простых родителей.

С Дарнейлы вмиг весь нервический настрой сдуло, волнительно стало, и Фаркат сразу вспомнился — как вытягивалась у него… да, совсем не по-кошачьи, мордочка. Когда что интересное или опасное чуял…

— Да вы садитесь, госпожа Крозенца. Вот тут онолам (1) на подносе есть и сласти всякие. Мне-то после дороги тряской и не уснуть. Покалякаем? — припомнила деревенское словцо месмочка, почувствовавшая себя хитрой лазутчицей. — Мне вот интересно, в нашей глуши говорят всякое. Нешто не у всех насельниц туточних детишки есть? Ведь дар-то дочерям переходит?

— А как же, госпожа хорошая, — Старушка охотно бокал от нее приняла и на краешек роскошного кресла уселась, — как влюбится сестра наша — так и понесла. Девочек этим манером и зачинают, сами Вы, небось…

«Ложь! — воскликнула про себя Дарнейла. — Как же так? Выходит, Мать-настоятельница, точно последняя баба воксхолловская, сбрехнула мне?!»

— А сынов? — спросила она, вроде, между прочим, глаза на сторону отведя. — Армия, у нас бают, только из них.

— Мальчиков без любви рожают и сразу нам отдают. Чтобы матери не знал. Без магии же приплод такой… Прислуживают, пока в возраст не войдут. И сразу в войско. Но только и тут — по рождению: если от лойда или другого знатного отца — то четыре имени у лона, а коли… случайно месма принесет — то два дают; редко такие парни в рыцари выбиваются, все солдатиками, как мой Борк. — Наивная прислужница, никогда со знатной дамой не говорившая и вина дорогого отродясь не пробовавшая, быстро охмелела и осмелела. — Да матери-то завсегда знают — кто чей отпрыск! Хитрые, особо высшие месмы, прости Модена! — Крозенца икнула и давай все тайны с секретами своих сестер выдавать… Так час и проболтали.

— Ну вы тут с Имнеей ложитесь, почтенная нянюшка, умаялись, — чуть спустя предложила Дарнейла Килла. — Нечего вам по лестницам крутым впотьмах шаст… ходить.

Она уложила спящую уже дочку себе на широкое ложе, а сама зашла в купальню. Дивную комнату такую никогда не видала — серебряное зеркало во весь рост, и вода розовая в большой, как озеро, чаше напольной…

— Экая я проныра прихитренная становлюсь, госпожа Гейсарней! — Крутанулась Килла в нарядном и богатом платье. — Прямо волчица, всё разузнала. Умная! — похвалила себя нетрезвенькую. А как сняла драгоценный наряд да, волосы распустя, в старой сорочке осталась — пожалела, даже вздохнула:

— Не, лохудра тоща… белобрыса. Как только меня такую Брай любит? — Помолчала, прислонившись пылающим лбом к зерцалу, и закончила решительно, взбодрясь и губы сжав: — А он меня любит! И всё сделает правильно. Ну а я уж тут разберусь…

___________________________________________________

(1) — хмельной напиток типа вина

Харчевня «Борзый хряк» находилась всего в двух фарронах от выезда из баронства Квитарст, прямо посередь распаханной чин по чину нейтральной полосы; и так как самой заставы за негустым леском видно не было, местный люд, особо не задумываясь, шастал через весьма условную границу туда-сюда без всякой платы. Порой — по делу, козу там или заблудившего телка поймать, а порой — чтобы попросту выпить дешевой беспошлинной жамки.

На мелких нарушителей никто из служивых внимания не обращал.

Но на конный отряд, на рысях пересекший кордон, пятерым горе-стражникам, отвыкшим от военной, да и всякой другой дисциплины, не обратить внимания просто не было возможности!

— Гених, Щур, тащите эту… цепь заградительную, колья ставь! Эх, поздно! — Заспанный капитан только всплеснул руками. — Прорвались, супостаты! Чуть не растоптали! — сообщил он обиженно закрывавшим оба светила тучкам, и, поднимаясь из придорожной пыли, потер ударенный бок, заодно проверяя, не пострадали ли красивые галуны на его новых штанах.

— Так это орденцы, — на выручку опрокинутому строем эфетов начальству, не торопясь и позевывая, поспешил, впрочем, ступая медленно и осторожно, как молодка на сносях, не совсем трезвый сарджент. — Да разве их удержишь! Орлы! То есть даже вам, сэйр, это было трудно, я говорю!

* * *

Только архонтовы воины успели спешиться — во двор упомянутого «Хряка» навстречу им вывалили братья-рыцари, оглашая окрестности не особенно пристойными, но сердечными приветствиями.

— Вот, забери своего почтаря… И здравствуй! — Брай Тинери, улыбаясь, передал черную носатую птицу другу лону Гайярскому. — Вовремя, как всегда. Благодарю за службу. Зул с тобой, капитан? Хороши ли тут дела с нашим мальчи…

— Идем в комнаты. — Гийом кивнул и, немного помрачнев, прищурился, разглядывая незнакомые лица пришедших с магистром солдат. — У тебя новобранцы в кводах, не ровен час… А наш разговор лучше никому не слышать. Но всё в порядке, вроде…

* * *

— Вот! — Аркай с гордостью подбросил на согнутом локте ладного смеющегося младенца. — Подрос сынок-то? А? — спросил он у пораженного Брая, который так и бухнулся на табурет, лязгнув доспехами.

— Поверить не могу, — пробормотал тот. — Только пять седьмиц меня не было… меньше даже; да что ж они так скоро растут-то?!

— Господа… — призвал к вниманию мужчин Гийом, — наиграетесь еще, тут штука посерьезней! Ты должен знать, геризого: когда Фаркат с этим Мерейю отбыли, я видел, как взошла звезда.

* * *

— Опять кровит? — Бон обернулся к своему спутнику. — Можем отдохнуть.

Хедике, упрямо тащивший тяжелые сумы, отрицательно помотал головой:

— Укрытия от этого проклятого ветра все равно нет. Сколько еще до дольмена?

— Так и горы Проклятые… Я плохо помню это место, — честно признался Фаркат. — Но привал нужен. Думаю, Рейдент вот-вот нас догонит. Обождем тут. Помощь лучшего следопыта армии нам не помешает. — И, сбросив бурдюк с водой, он вольно’ растянулся прямо на камнях. — Садись, да и есть пора.

Третий день пути по голым скалам Дувайн-Голла дался Мерейю особенно трудно. Не только недавние увечья и побои все еще отзывались в натруженном нелегким путешествием теле, но разбитые вдрызг об острый щебень, плохо пригнанные по ноге планкесты, в спешке отданные ему солдатом из отряда рыцаря Гайяра, попросту развалились, а приспособленные в качестве обуви куски кожи, которые Бон срезал с конской упряжи, стирали в кровь ступни и пальцы.

Заночевать решили тут же, только с тропы сошли. Фаркат разложил костер из сухих прошлогодних трав… И к утру на его все еще текущий к небесам тонкий дымок вышел посланный лоном Паламой молодой Рейдент.

— Привет, Кейо! — Бон открыл один глаз. — Так и знал, что это ты. Что нового?

— Мессир очень тобой недово… — начал тот.

— К фейерии в жопу Гийома. Карта у тебя есть? — Фаркат приподнялся на одном локте, запутавшись рукой в одеяле, закрученном вокруг своего тощего тела плотным коконом. — Это пусть рыцари (и то пока!) своими игрушками забавляются. Привыкли, понимаешь: присяга, приказы… старшинство. Кстати, как там отец? — перепрыгнул он вдруг на другую тему.

— Нормально, выехали уже, небось. — Кейо покрутил головой, разминая натруженную шею, сел рядом. — Астар ворона послал.

— Так ты не сразу за мной пошел? — спросил Бон. — Иммер вместе с Браем прибудет? А то он мне еще золотой должен… Ты в небе эту штуку заметил? — Кот снова перескочил, перебивая сам себя.

Его собеседник невозмутимо кивнул:

— Конечно.

Проснувшийся Хедике слушал разговор, который, не таясь, вели, как он понял, приятели, и совершенно ничего не понимал:

— Иммер — это же знаменитый ветеран лон Рейдент, вы о нем говорили? — ошалело пробормотал он, глядя на совсем молодого парня.

— Погоди-погоди, я щас! — Фаркат вдруг взвился как ужаленный и резвым козликом скаканул за уступ скалы…

— Что случилось? — Мерейю тоже вскочил.

— А ты еще не привык? — невозмутимо сказал шпион, доставая из сумки огниво. — Уссался, поди, повелитель наш премудрый… И да, отец это мой. Но ты называй меня как все — Лангин.

— Как же так?! — изумился Хедике. — Лоны же… — он смолк, испугавшись, что может оскорбить хмурого и очень опасного на вид воина. Но не утерпел:

— Или вы с сэйром Боном шутите так? Всем же известно, что у рыцарей детей не бывает!

— Вот и хорошо, что всем. — Вернувшийся со своей… внезапной прогулки Бон улыбался от уха до уха. — Всем, да не всё! — выделил он голосом. — Давайте завтракать, а то совсем живот подвело.

А за его плечом медленно, крадясь из-за лежащего ниже горизонта, вставала, лишь единожды сверкнув, пронзенная, как кинжалом, лучом восходящего солнца зеленая звезда… Нейя Павликана.

Не запутались ли вы, ребятки, то есть судари и сударыни, благосклонные слушатели моих побасенок? Коли кто еще не заскучал и на боковую не отправился, думаю, историю эту заковыристую да замудренную надо чуточки пояснить. Нечестно, вроде, немного получается — может, не все вы знаете то, что местные наши с малолетства от своих бабок и дедов слышали… хотя наверняка те и сами позабыли чего важного.

Народ ведь как живет — некоторые за суетой своей ежедневной и головы поднять не могут, где уж тут к старинным легендам прислушиваться да в небо смотреть; и дракон пролетит — не заметят. Ну эт я загнул, нету у нас драконов… к сожалению. Зато было, как особо памятливые старожилы бают, кой-что другое…

Легенда о фейери

Как называлась та страна, уже никто и не скажет, ибо давно нет там исконных обитателей, но вот, если старую карту, что от предков дальких мне по наследству досталась, найду — покажу обязательно, где примерно жил с незапамятных времен этот гордый волшебный народ. Приписывают ли им всякие чудеса или взаправду умели они дива дивные и необычности творить, сейчас сказать затруднительно… Но недобрыми их чудеса были, простых людей глайморы (так они сами себя звали) совсем за людей не считали и даже порой устраивали на них охоты самые настоящие, как дичь какую под острые стрелы свои по лесам загоняли. А потехи ради могли и хутор или даже целую деревню магическим огнем спалить!

Правили в их родах только женщины, властительницы грозные, что ни детей, коих-то рождалось немного, ни мужей, из воинов своего же семени выбранных, себе равными не числили; уж очень своими умениями колдовскими и силой кичились (про красоту не скажу — не ведаю). Поэтому ли и еще как, но стало их племя еще на заре наших времен угасать.

Тогда и обратили верховные жрицы глайморов взор свой нечистый на соседние земли — стали девушек молоденьких к себе в воспитанницы заманивать. Да только тех, у кого характер и здоровье крепкие были, чтобы, значит, многолетнее ученичество их нелегкое выдержать могли.

А кому судьба была в волшебных чертогах выжить и в людный мир воротиться, сами начали к рукам человеческие поселения прибирать. Только не у всех то получалось…

Это сейчас на всех наших землях только один барон — смех да и только! — и тот особой властью не владеет. А ранее правили лойды, военные вожди племен — дуктеры, и короли, звали которых мирэ. Сильные были короли, сказывают, но воевали друг с другом, аки лютые звери.

Так вот, а причина-то вражде той была скрытая: девы, воспитанные жрицами племени ведьминского, ворожбою или по приказу наставниц своих, что без жалости на страдания народа холодными глазами смотрели, в жены себя лойдам наладили. Красивые да умелые были первые месмы. В постели супругами своими верховодили; от умения их и ласк ярых, те совсем головы теряли. А бабам лукавым, коварным и того мало — не токмо власти желали, но и богатства земель и уделы меж собой делить взалкали.

Запылали войны по всем концам страны. Сто пятьдесят пять коло (1) бились государи, уже и внуки сынов сменили, и правнуки первых недругов под мечами рождались — никто никого одолеть не мог.

Глайморы злокозненные про учениц своих забыли, только вот дара долгой жизни отнять у тех назад не могли; несчастиям людей радовались, им, фейери, нелюдям нечестивым, самая услада в сражениях да забава блазила, всё стравливали тайно рыцарей друг с другом и на крови пировали!

А где война — там глад и мор. Стал народ роптать, за все беды свои любую мал-мала волшебницу деревенскую, иной раз и бабку-повивальщицу убогую винить. Кто даже без Силы был — в колодцах топили, на площадях огнем жгли… Бедняжек на вилы подымали на глазах дочерей их малых… Совсем обезумел люд от ненависти.

А настоящие месмы — скрываться, уж давненько не до венцов царских им стало, коих их прабабки возжелали.

И случилось, что принес ветер из южной стороны беду новую — болезнь неведомую, чумы страшнее. Полегли в одночасье лойды благородные с чадами и домочадцами. Осиротела земля, так бы народ наш и сгинул, некому бы стало песни слагать, в полях робить, детей родить. Да поднялась юная месма Нейя Павликана и начала в дома моровые входить, полумертвых своей силой лечить. На ноги подымать… Оная дева же целительница волшебство не от глайморов получила, а рождена была уже с даром, за труд ничего у мирэ тогдашнего Ингбранта не взяла — и так сама королевского роду бывши. Только простить-пощадить сестер-месм упросила.

И даровал молодой король на радостях, ибо женою месму Павликанскую в свой дом ввел, замок Оломей с землями, в долине озером окруженный. На своем боевом мече Олуэморе поклявшись в неправе навек над девами теми руку монаршую воздеть!..

* * *

Было бы хорошо, да неладно стало. Настоятельницей обители выбрали бывшую верную ученицу фейери — Кублу Монату. Старше всех была месма, хорошо-о-о злую науку бессмертных глаймор познала, потому затаилась на время… Даже восприемницей дитю королевскому стала…

Но притихшая на теплом камушке, солнышком Модениным согретая, змея завсегда к рывку готова, и яду своего не теряет…

* * *

Да вы спите никак, любезные мои… Пойду-ка я карту обещанную поищу, чтобы в следующий вечерок конец легенды вам слушать веселей было.

____

(1) Коловорот двух светил Модены и Морены, обозначает как день, так и год

Утром подгулявших собут… сотрапезниц разбудил колокол, сзывающий месм к утренней службе. Дарнейла с непоняток и глаз продрать не успела, а выспавшаяся на непривычной пуховой постели Крозенца, со стыда головы не поднимая, принесла ей умывальный набор, горячей воды и сразу засуетилась Имнейю кормить да обихаживать.

Не в том дело, что устав обители суров был — молитв или канонов не случалось, а вот наказания водились, и строгие. Каждая сестра свое задание знала, старшие младшим на день обычно учение задавали или работы, коли те еще посвящения не заслужили. По рангам неукоснительно полагали: Дарнейле назначили двух временных послушниц — рыжую престарелую месму Уклюту и смешливую тринадцатилетнюю Рутку. Те одели и причесали важную гостью.

— А погулять мне нельзя ли по замку? — спросила Гейсарнейская владычица, смекнув, что она теперь, вроде как, госпожа. — Или библиотека только у Матери-настоятельницы имеется? Уж больно любопытно на древности какие взглянуть, сказывали, чудес в Обители Дум немерено.

— Да! Знатные у нас аркады для размышлений, ветром теплым там дышать на утре хорошо, — с удовольствием затрещала малолетняя послушница. — Читальня и палаты тихих раздумий. Сады с мостиками для прогулок, залы для лечебной ворожбы и травен — целые пять покоев проходных. Да еще подземные пещеры имеются, запретные... А для ночных наук есть Северная башня. Только вот мне туда ходу нету. — Вздохнула Рутта Монья.

— А что так? — будто небрежно поинтересовалась Килла, пока молчаливая Уклюта ей косы на здешний лад с жемчугами плела.

— Родом не вышла, — вдруг буркнула та, — даже имени не дали, так с урожденным и бегает. Она и летать никогда не сподобится да на серьезное ведоство негодна.

— А сколько ж имен положено? — Месму давно эта неразбериха мучила. Ведь и эфеты разные по званию были.

— Материнское, то есть урожденное; тайное — ежели дар имеется; и владетельное — когда власть наставница добровольно над землей дает, — как по писанному оттарабанила старшая, гордящаяся своим рождением от колдуньи Уклюта Мавей. — Нечто вам сие не ведомо, госпожа?

— Ведомо, это я так. — Кивнула ей в зеркале Дарнейла. — Жалко, что не всем дано…

— А вдруг меня сестра какая в учение возьмет! — Не унывала маленькая гмыженка, одним ухом прислушиваясь к разговору и споро при том на стол накрывая. — Или я, может, еще… Дар, например, у меня откроется, как пророчицы говорить стану из-под земли гулким голосом: «У-у-у!»… Ой! — перепугала дурочка сама себя, и кувшин узорный об пол грякнула.

— Ступай, только полы подтирать и годна, — без гнева отослала ее Уклюта. — Я сама госпожу Гейсарней по Обители провожу.

* * *

Так и жилось Дарнейле Килле в замке — несложно и праздно.

Прошло семь коло, когда Мать месм ее снова к себе в комнаты позвала. Да разговор всё, вроде, ни о чем был: по нраву ли еда, как почивается, всего ли довольно, как дочь растет?.. Всё отдохнуть уговаривала, будто немощной или больной месма из Воксхолла была.

— Ну и хорошо, что ладно всё — значит, решила остаться, милая. В ученье сама тебя возьму. Пора тебе, дитя, принимать обет. Нынче же! — Внезапно как из ватного сна услышала Дарнейла строгий голос Анарды Никтогии.

— Не готова я, Повелительница! — покаянно и скромно возразила гейсарнейская гостья — и как очнуться-то ей удалось, так сердце у горла то трепетало, то молотом бухало! — Позвольте еще седьмицу попривыкнуть, красиво у вас и славно, но домом обитель мне еще не стала.

— Разумно. — Оломей повернулась спиной от свету, но на лице ее Дарнейла успела увидать странную волну — будто вода по чертам волшебницы прошла, вид страшного, старческого, древнего и, вроде, даже… неживого лица являя. — Не думай, что я сержусь, — снова ласково сказала настоятельница. Но Килла поняла, что именно так и было — не понравилось Великой месме, что её чары не подействовали.

«Друзей надо тут было искать! Защитники мои далеко, да казармы не пусты! Что ж это я как спала, глупая! Всё гуляла да дивилась на чудеса и прелести здешние! Сего дня и берусь!» — обругала она себя, когда госпожа настоятельница, рукою махнув, отпустила ее. Но даже в мыслях имени Брая Килла не помянула. Крепок получился заговор-то, надежно укрыл все воспоминания зачарованный малахитовый кладенец. И, вроде как, чужую ворожбу (даже сильную таку!) отводил…

* * *

Вечерело. Синие сумерки на чужом месмочке юге были хороши и томны. Душистый воздух, полный песнями фонтанных струй и шелестом листвы, будоражил ее чувства и не давал уснуть.

— А кто ж у вас… у нас тут всем ведает, окромя колдовства? Все разумно да умно’ устроено, будто само делается? — Уставшая Дарнейла сидела у окна в удобном кресле. А на полу в парчовых подушках, несмотря на поздний час, резвилась, громко смеясь и кусая свою кроткую няньку, ее доченька. Шалунья!..

Но взгустнулось внезапно Килле. Аж в груди кольнуло — так стиснуло: уж очень девочка показалась ей на любимого похожей, и вообще последние дни были неспокойны. Аки хитрая куна (1), сбросив наведенную мару (2), стала Килла: ластива да осторожна с приветливостью — со многими насельницами задруживалась, а коли не слаживалось со старшими спесивицами, так уважение свое покорное выказывала.

— Что?

Она так задумалась, что и не услышала, как отозвалась Крозенца:

— Ой, да я неумная, нашла кого спрашивать! Вон Рутка твои башмаки от травы очистит — ее пытай. Даром без магии почти, а про всех всё в обители знает!

— Так уж и про всех? — Дарнейла вдруг вскочила, подбежала к няньке, схватила малышку Имнею на руки и закружила по комнате, дунула ей в личико.

— А мы любим мальчиков, ой-ля-люшеньки ля-ля. А не старых дедушек и не дряхлых бабушек — всяких месм неведомых… Да, любимая моя? Сладость сладкая моя! Дочка милая моя! — Замурлыкала, будто себе удивлялась, что молоденька така — а уж и дите своё есть… дети, и… Об остальном думать было нельзя — опасно!

— Пошли ко мне Рутту, да прямо сейчас, раз так. Про’йду эту маленькую-удаленькую, — велела она — вся улыбка, отчудивши и падая на расстеленную кровать. Дочку, в мгновение заснувшую, положила на подушку.

— Ой, погоди-погоди! Пс-с-с! — Дарнейла громко зашептала, руками маша, и снова вскочила. — Я передумала. Это уж потом, завтра, а пока, если спать не хочешь… Вот ты сказывала, что матери завсегда сынов знают. Сядь, расскажи!

— Ну, экая ты памятливая, госпожа-хозяйка. — Нянька с удовольствием от двери вернулась: редко с ней, незаметной молчальницей, в разговоры пускались. — Будто б я такое сболтнула… Ошибилася.

— Я и про Борка твоего помню. — Дарнейла усадила старушку на мягкую скамью. — В Гейсарнее моя власть — быть ему рыцарем, коли хочется тебе.

Крозенца улыбнулась беззубым ртом:

— А что тебе неймётся, любопытница?

— Кто, например, лону Аркаю родительница? Или архонту Тинери? — спросила Дарнейла Килла, слегка закусив губу.

— А, так про этих знаю! Сама роды принимала у властительниц…

* * *

— Плюшка, иди сюда! — Поманили из неприметной ниши Монью, натирающую воском паркет в боковом коридоре. Она, узнав голос, радостно бросила щетку и, убирая со лба растрепанные волосы, подскочила:

— Куда сегодня? Не увидел бы кто — день белый.

— Так днем не страшно! Лопай быстрей! Я полы магией закончу — блеску больше. — Килла сунула девчонке в руки ее любимую сырную пурну и, быстро перебирая пальцами, взялась переплетать ей тощенькую светлую коску. — Сама боюсь, но надо — последний флэт остался.

— Сяс! — Жующая Рутка утирала рукавом сочную подливку. — Ты тока сой… свой фонарик, — она икнула, — не забудь! Там лестницы скользкие, камень водой течет. Что-то жуткое раз было, как ходила я туда по осени, а потом, вроде кошка — сливки, память слизало! Вот ничегошеньки не помню, но аж какать хочется как пробую что вспоминать!.. И писать, — добавила, не стесняясь, но морща нос. — Я одна дальше девятого уровня (там еще лестница обрывается), пока Усма не убили — не угодил хозяйке на ложе, так сестры говорили — не ходила; даже когда маленькая была…

— Ага, а теперь ты у нас большая, степенная дама, — поддразнила хвастушку Дарнейла, скорее, чтобы от страхов отвлечь, чем, чтобы рассмешить. — И толстая! Не бойся, Рутка! Я тебя буду крепко за руку держать, хочешь, даже к поясу привяжу. И у нас нож есть, мне Бра… брат дал, даггер называется. И смотри, что я еще прихватила! — Она подняла с полу лежащий позади себя, легкий на вид мешок.

— Идем, — непочтительно перебила Рутка. — Я тебе и без всего верю. Верю, что с собой меня в Гейсарней твой красивый заберешь. Но я не за выгоду, а просто так, в дружбу. — И решительно засопела.

Рутта Монья, несчастливая дочь рано умершего деревенского музыканта, гмыженка, коей никогда не суждено будет стать месмой, повела Дарнейлу Киллу вниз по потайной лестнице, открывшейся прямо тут, в пустой нише, мимо которой трижды в тень сестры ходили в трапезную… Не зная, что идет она в страшное подземелье замковое последний раз в своей короткой сиротской жизни…

_______

(1)— маленький хищный зверь

(2)— чары погружение во внешнее, бездумье, морок

Крепко вцепившись друг в дружку от страху, девули спускались по ступеням, скользким от бегущих то там, то тут ручейкам... странной такой жидкости, остро пахнущей болотом. Дарнейла поддерживала Рутту — все-таки старшая:

— А так всегда бывает, ты под ноги только смотри, и ничего такого. Ну, подумаешь, вонючая водица — не мысли о плохом!

— Ой, да куда ж это мы попёрлися, заколдуют нас, лягушками сделают, — подвывала младшенькая. — И знаки проклятые на стенах так и горят, будто глаза чьи!

Долго шли, всё вниз. Когда лестница вдруг уперлась в сплошную стену, Рутка обрадовалась:

— Ничегошеньки тут нет, значит, врет картинка. Пошли уж назад, сестричка! — И с надеждой потянула Дарнейлу Киллу к перилам. — Сейчас бегом и к обеду враз поспеем!

— Какая картинка? — Та уходить не спешила и даже попробовала мощную кладку. — Где видала, сказывай!

— Да у госпожи Симмерай пыль стирала, а с пюпатры листик пергамотнай цветной (1) и слетел! А там — жути ужасные, кругом нижнего флета — огонь, а посередь… — Девочка ладошками за лицо схватилась и прошептала задышливо: — Гробы! Ладушка Дарнейлушка, пойдем отсель!

— Так, ладно, ты стой тут, полосушка (2), я одна пойду. — Месма заткнула подол за пояс и ощупью двинулась вдоль стены. И пока руками по холодному, как лед, граниту водила, вроде бы почувствовала накат портала.

— Да куда идти-то? Камень впереди, недаром заперто-запечатано! — голосила тихонечко Монья, впрочем, ни на шаг от старшей товарки не отходя. — Пропадем с тобой, и косточек не соберут! Ой, что это?!

— Эх, вот я несмекалиста, чуть не забыла! — Лицо Дарнейлы освещалось золотистым сиянием. — Ну тебе дрожать, полно! Это глазок мой, бабушка, наставница покойная, подарила. Добрый свет, не жмурься! — Потянула она к себе за бретелю бояшку (да кто б и не струсил-то!), обняла — та уж бежать наверх норовила. — Сладится все, гляди — щелочка!

В четыре руки дергали, толкали — ничего; Килла от натуги пот отерла и Рутке держать окару с мешком дала, а сама глаза закрыла, да как крикнет:

— Отворись, силой своей велю! Где я пройду — никто не хаживал! Мне замков нет — я своей властью заклятие снимаю! — Кто слова ей подсказывал, молодая месма не знала, но дрогнула скала и открылся лаз! Только будто ветер сухой обеих окатил, закружилась пыль, и звон тяжелый в уши грянул… Как в набат железом ударило! Прогал узок был, дышал как живой:

— Иди-и-и! Иди-и-и к нам… — голосами жуткими зазвучал. — Ондна кареле Килла, Мать смерти!

* * *

— Что-то мне не спится. Или вправду тревожно, или я трушу. — Фаркат, не оборачиваясь, поежился от холода.

— Скажи, зачем мы к Стылому морю идем? Вроде бы, там давно никто не живет, одна пустыня да руины. — Подошедший неслышно следопыт, хоть и был удивлен, что тот его невесомые, как у зверя мелкого, шаги распознал, но виду не подал, просто накинул на плечи юноши меховую опаху.

— Ты догадался, да? — Бон из-за плеча взглянул на младшего Рейдента; промахнулся взглядом — воин был на голову выше, только глаза на худом лице блеснули.

— Слышал. Я карты и старые свитки не для развлечения читал.

— Я все спросить хотел, — Фаркат вздохнул, — тайный квод только архонту присягает, потому как не месмы вас на свет производят? Верно, что власти Настоятельницы над вами нету?

— Правда, — спокойно, будто не о тайне великой они говорили, подтвердил Кейо. — Только за разговор такой мне — казнь, да и тебе знание такое — смерть.

— Смерть, смерть, пуганый уже, — проурчал котом Бон. — Много вы понимаете! Есть вещи пострашней ваших законов… дурацких, сумасшедшими тетками данных. Думают, в замке спрятались со своей ворожбой да книжками, пылью покрытыми? Ой ли?! — И, помолчав, будто не о том говорил, улыбнулся устало и лоб рукою потер. — Нам бы к вечеру завтра добраться, а там уж…

— А что будет там? — Следопыт подошел совсем близко.

— Могилу вскрою, и… Как повезет. — Фаркат посмотрел на небо. — Ты со мной?

— Что, клятву потребуешь? — серьезно спросил Кейо Лангин, сын Рейданта, тайный бон.

* * *

— Не ходи! — заорала Рутка и вцепилась Дарнейле в юбку, а ногами в косяк уперлась. — Не пущу на погибель! Ты одна ко мне добрая была. Опомнись, хоть слово скажи-и-и!

А Киллу обезволевшей куклой от земли подняло и в проем яркий повлекло, затянуло… Куда бедной сиротке супротив магии могучей подругу руками слабыми детскими удержать! Как шелковую нитку сносит со стола рукодельницы легким сквознячком, так унесло месму в закрывающуюся на глазах щель, и снова стала стена цельной…

— Горе-е-е горюшко моё! Ладушка, сестрица-а-а! Добренькая моя! — все кричала и кричала в полном мраке Рутта Монья, срывая голос, царапая проклятый камень. — Погубила я тебя… — И зашлась слезами, упала наземь.

* * *

Как листочек сухой осенний по дорожке, Мореной на воде нарисованной, что бывает в двусканные ночи дома в Воксхолле, скользила Дарнейла Гейсарнейская по воздуху и не удивлялась ничему. А вокруг все лица кружились, вроде как живые, а может, и скульптуры какие, только-только всмотреться бы, да покойно, и так хорошо, лениво…

«Лениво... Лени-и-иво?! Да госпожа Оренна, когда проснется, за нерадение мне все волосья-то повыдерг…» — Месма очнулась, дернулась в невидимых путах, словно муха в паутине, кулаки упрямо сжала, в себя полную грудь воздуха неживого вдохнула и как крикнула повелительно прямо в муть перламутровую, что ее вперед в подземелье страшное влекла: — Гоулмирэ, гоулмирэ Ингбрандт, туне таэ Олуэмор!*

И тут раздался вой волчьего страшнее, стократно от потолка и стен отдаваясь. Всё усиливаясь и крепчая. Дарнейла прямо на гранитные плиты рухнула… А окара, как живая, из пальцев ее, что крепко судорогой еще у прохода проклятого свело, выскочила и закрутилась на полу волчком… Это она, игрушка пустая, как месмочка дома думала, звуки нестерпимые притушила. Но тихо было недолго — в ярком свете Ореинного колдовского фиала Гейсарнейская месма, недвижной в ужасе став, глядела, как из гробов черных мраморных встают высохшие и страшные, будто труп собаки, на который она еще ребенком в лесу наткнулась, — но живые! — древние глайморы. Ядовитые корни земли Оломей.

_________________________________

(1) — так коверкает Рутта слово "пюпитр", для чтения такие пользовали в обители, да и "пергамент" тоже наврала

(2) — трусишка, ссыкушка в воксхоллском просторечии

Анарда... устала. О, как она устала — боги! если вы слышите, — устала! Проклятая звезда изводила старую месму бессонницей, едва появляясь ночами на небосводе, вытравляла силы, лишала разума и воли. Никтогия Оломейская металась в своих роскошных, но обрыдших до воя покоях, где из каждого угла, мнилось, поднимались тени погубленных душ и сама темнота шептала о совершенных преступлениях... грехах.

— Подавай одеваться.

Приснувшая служанка едва расслышала ее слабый голос и сочувственно спросила:

— Неможется, госпожа, велеть лекарку позвать? Я потихоньку, мышью юркну, никто не проведает.

Волшебница с трудом поднялась из резного кресла и вскинула руку, пресекая ненужные речи преданной Зиры:

— Пустое болтаешь! — Едва устояв на дрогнувших ногах, она уняла запаленное, как от бега, дыхание и вслух продолжила свою мысль, вслед за мелькнувшим образом, даже улыбнулась, как воочию представив могучую, аки медведь, послушницу в серой лохматой шкурке: — Какова ж из тебя мышь… В заботах утомилась я, баро податей меньше слать стали, а Брай с войском в разъездах. Неспокойно… Предчувствую, беда грядет. Или перемена приспела? Да кем — не чувствую! Сердце заходится, Зирка!

— Да вот уж глупости, тока покушать надоть и пахреву (1) теплую пододеть, чтоб лыдки не застудить. И всей-то беды, — заквохтала басовито, совсем не слушая свою госпожу, неотесанная прислужница. — Где жа туточки отто была обнова расшитая, золоченая, та, что сынок из Класты привез?

— Вон пошла, дура! — вдруг осерчала Владычица на суетливую толстуху. — Тиско мне, не видишь?

— А тиско, так и кричать не надо — сосоуд лопнет в голове! Да постельного мальчишку гнать — не молодка вы, матушка, блядецко дело вертеть! А вон — могу, коли правда не надобна! Щас отвару принесу. Сама сварю. — И шваркнула дверью — только петли взвизгнули.

* * *

Страшная глаймора заговорила тихо, но на несколько голосов, будто из одной усохшей глотки все слова ее ведьминские, нечистые эхом удесятерялись-умножались:

— Пришла сама, да тело твое негодное, мужем пользованное, чрево нечистое. Отдай нам деву… деву… деву невинную, что привела… Привела-а-а… Привела. Восприемницу молодую, да восстанем в силе сестры! Царствие вечное ею продлим-им-им! — шатался по пещере, откатывался от стен жуткий шепот. И на призыв мертвых явилась Рутта, словно порывом ветра незримого девчонку крутило, да прямо в подножие гробов и кинуло:

— Что деется, сес… сестричка! — Навзрыд заплакала бедняжка, икотой давясь, и к ногам Дарнейлы поползла, волоча за собой мешок:

— Спаси-защити-спаси-защити!!!

Килла кинулась навстречу, Рутку дрожащую за себя дернула, та ее за пояс обняла, насмерть приклеилась, клещом обеими руками вцепилась:

— Не хочу больше месмою быть, отпустили бы только. Коз пойду пастити, хорошей, работящей буду; не выдавай, добренька, добренькая, миленькая… ы-ы-ы! Служить тебе всю жизнь стану, тока не оставляй меня тута.

— Да нету никаких месм-то! — тихо, медленно, даже раздумчиво слова выговаривая, вроде, сама себе сказала Дарнейла. Страху и не стало; повторила громче. На восставшую мертвячку даже не глянула и… засмеялась: — Нету больше глайморьего семени, а кто был — перемерли! Не вселится в тебя никто — смотри, Рутка! Мертвые они! Морок один. — Она наклонилась и с гранитного полу окару взяла, как кроля бегливого хапнула, вверх подняла.

Светом нестерпимым пещера наполнилась.

— Мертвые вы, слышите, уродища! С настоятельницей своей! И никого больше не возьмете, не править вам в миру. Сильнее вас я! — звонко кричала молодая месма и еще что-то… разное, сама не помнила.

Шумом оглушительным всё место наполнилось — треск стоял и вой, земля тряслась под ногами, пока каменья на них не посыпались. Так и орала бы Килла, рукой с окарой потрясая, гоня, стало быть, нечисть назад в могилы, — да Рутта за рукав ее к выходу тянула:

— Давай летим, сестричка, веник твой дергается. Ужо глыбою прибьет!

А Килла как одержимая была, сама хотела узреть, что зло наверное погибнет; уж и стены дрожали, а она так столбом и стояла, да слова какие-то древние все, голос срывая, кричала. Откуда храбрости набралась или с дури, но, видно, враз и понимание пришло: Обитель и есть гнездо ведьм старинных, земель и королевств погубительниц, а те, кого гмыженками кличут, и есть знахарки и ворожеи, лекарки настоящие, а не служанки безропотные… Словами точными, правда, в голове не складывалось. А вот нутром и без них всё поняла Дарнейла Килла Гейсарнейская. Недаром бабушка Оренна вдали от сего вертепа ее, глупую, держала…

— Конец вашему владычеству, фейери, пришел! Имя-то красивое — да дела смрадные. — Замахнулась тут Мать смерти и метнула разными цветами горящий глазок прямо в середину круга гробового.

И стал Огонь Великий стеной, и погибло царство глайморов… Навсегда!

* * *

Брая Тинери мутило. То ли солонина прогоркла, то ли… Ну, по чести сказать, выпил он со товарищами славно, хоть чести в том немного… Даже песни орал, чего ране нечасто случалось. Вот говорят, что мужеский пол, дескать, ко всяким там сантиментам, думам и предвидениям не способен. Врут, конечно!

Так вот, посеред ночи (ну к утру, если точнее) и подкинуло спящего прямо на полу вместе с сображниками главного защитника земель нашенских.

— Гийом, Зул? — позвал он тихонько. — Передохли вы, что ли? Где посты, аль не слышите, изверги?

— Вам, нервным юным господам, и не то слышится! Спи, архонт, — буркнул оказавшийся прямо с правого бок… флангу Рейдент. — Лето, — заключил он весомо, — птички поют — не дремлют, эфетам радость несут. — И захрапел, обнимая седло.

— Вот жеж… рыцари называется! — Сам пьяный вусмерть геризого, бранясь и спотыкаясь о конечности своих благородных братьев, кое-как пробрался к брезжущему в углу дверному проему. Справив прямо с крыльца невыносимо острую нужду, Брай потянулся, хрустнув суставами, помотал болезной головой и, прищурившись, посмотрел на занимающийся рассвет:

— Предчувствие, однако! Что за?..

И тут прямо ему на плечо сел черный ворон.

Командору писала мать. Родная... В записке было всего несколько слов; по особому, принятому меж ними коду, Брай понял, что в замке случилось что-то важное и странное — поспешать надобно! — но не беда.

Выехали на рысях, получасу не прошло, да путь был неблизок.

* * *

А на другом конце земли, в серой стылой долине у моря, бледный юноша поднял лицо к утреннему небу.

— Месть свершилась! — прошептал он так тихо, что не разбудил лежащих совсем рядом у потухшего костра спутников.

Даже закутавшийся в овечью опаху чуткого сна следопыт — и тот не пошевелился, когда Фаркат встал и отсалютовал гаснущей зеленой звезде мечом:

— Я свободен от слова, осталось только вернуть…

Ветер и шум начинающегося шторма заглушили его последние слова.

____

(1)— теплые женские штаны, носимые под юбкой и со швов боковых несшитые.

— Завалило и этот? — Девочка прижалась к старшей, боясь даже выглянуть из-за ее плеча, а может, и зажмурилась — только поскуливала и квохтала на резких поворотах: — Ой, свалимся с веника, невдобнай он, хлипкай! Сколько ни тыкайся, а выхода нетути! Конец нам!

Дарнейла, напротив, была далека от паники, не то что ее маленькая подружка… да после того, что вместе пережить пришлось, пожалуй уж — сестрёнка.

— Что ты как бабка старая гундишь! Ничего, вспомни лучше, где кухонные камины… трубы, куда выходят, сбоку или через покои на этажах?

Рассекая упругий, точно надутый воловий пузырь, воздух, две отчаянные летуньи уже который час кружили по подземным тоннелям, совсем потерявшись во тьме. Килле даже казалось, что за их спинами вроде как что-то схлопывается, нет — сливается густым киселем… овсяным, в котором ложка не тонет.

«Что это мне всё про еду думается? Или уж и правда с голоду. Ведь мы обед пропустили. Обед! Тут бы самим на заливное не пойти; так сверзнемся, заплутав, и костей не соберешь! Да тощие обе — тока на постный супец сгодимся!» — Но глупости, в голову пришедшие, успокоили месму. Летать ей нравилось… И тут вдруг прямо перед ними — Дарнейла резко задрала метловище веника на себя, Рутка, едва удержась, аж на шее повисла — стена!

— Вертай, вертай! Убьемся, лепешками стане… — закричала прямо в ухо.

Килла, сама не зная как, девочку одной рукой к себе притянув, прямо в ту стену сплошную летательное свое сорго (1) и направила. Еще и вираж заложила, чтоб сильнее разогнаться!

— А-а-а! А-а-а! — орали обе и… Зажмурившись от обрушившегося на них потока света, будто в самоё солнце золотое, Моденино, влетели.

Тут же руки Дарнейле отказали — победительницы глаймор кулем с потрепанного веника так и свалились. На пол… Кухни. Прямо под ноги заохавших, кинувшихся на помощь кухарок.

— Мы не померли, нет? — Рутта Монья, едва языком ворочая, вяло удивилась. — Живая я, вроде… А ты, родненькая?

Вокруг них суетились сестры, но, приученные к строгой дисциплине, разговаривали мало, только пострадавших девушек споро осмотрели, а потом по распоряжению Главной стряпухи, Голуньи Кады, снесли тех в сени, ни о чем не спрашивая.

Что ожидало потом и что произошло в Обители, из-за страшных дел в подземелье, которые сама же Гейсарнейская кудесница и наделала, она не знала, даже волноваться не надумала, потому что… спала.

* * *

— Имни… Иржи! — закричала она, просыпаясь. — Брай!

— Тихо, тихо, девонька! — Рядом с лежанкой оказалась Уклюта Мавей — хоть одно лицо знакомое.

Дарнейла снова рухнула на подушки:

— Долго я в забытьи была? И как Рутта? Жива она, скажи?

Уклюта отвечать не спешила, отошла, окно развесила, дескать, сама смотри — не госпожа! Видать же, что ночь-полночь...

"А какая ночь, та же или коло прошло? — мелькнуло в голове у Дарнейлы. — Что ж я вся болючая такая, будто били!"

— Мать-настоятельница тебе дожидается. Болеет она сильно, кровью истекает зловонной, видно, отходит, — как-то отстраненно проговорила Мавей. — Сломала ты порядок наш, жисть всю нарушила… Госпожа.

— Что ты говоришь?! — Килле бы испугаться, а она успокаивать пожилую месму стала. — Разве ж что плохое случилось? Ну новая будет Владычица, нешто никто не помирал на твоем веку? А то и сами управитесь, без всякоих глай...

— Вот вы… Ты… пока тут в бреду металась — сгинула половина обители! Как и не было — только кельи пустые, да одежа на полу! Ну госпожа Симмерай нам всё объяснила — ты, получается… Вы нас всех от Огня Астарлингового спасла. — Уклюта глаза прикрыла, сморщилась. — Не быть новым месмам, и мне не быть... Только целительницы остались. Да те, кто Посвящение не прошел, гмыженки теперь в праве. Ой, да страху-то было! Подполье провалилось, и как песком гора пошла! На равнине замок теперя стоит…

— Как пошла?! А дет… Дочка где моя? Цела, здорова?! — У бедной Дарнейлы голова закружилась — тож страшно ей стало (да о другой причине!). Как она закричит:

— Пусти! — И бежать наладилась, да ноги не держали. — А-а-а! Имнейя, девочка моя, я иду… все равно иду к тебе…

— Да куда ты, оглашенная! — Уклюта едва подхватить её успела. — Нельзя же.

— Оставь нас, сестра, — грянул, как набат, строгий голос. — Немедля. Я сама тут разберусь. — В дверях возникла высокая темная фигура. — Ну что, поговорим… сноха? — сказала гонта Астокля и поставила на край Дарнейленой кровати резной малахитовый ларец.

* * *

— Это… я же. — Килла завозилась в постели, матрас показался ей комковатым и жестким, как булыжники у козьего брода в родной деревне, рубашка с одного плеча сползла… И снова она себя девчонкой робкой почувствовала. — Добрый день, госпожа Симмерай.

— Добрый будет, когда старая змея сдохнет и Архонт целым вернется. И не госпожа я тебе… наедине. Про связь нашу никто прознать не должен. — Гонта села на нагретый быстро сбежавшей Уклютой табурет. — Поняла?

— Так… как же, мне Крозе… кто-то, — тут же поправилась Дарнейла, — сболтнул, что Командорами воинства только сыны Великой матери бывают!

— А, так умер младенчик-то настоятельницын. Глайморы — нежити, ну и куклы их давно уже мертвых родят, да сами не ведают, — будто что-то обыкновенное, очевидное отвечала Симмерай.

— Так вы… знали? — Килла вдруг почувствовала себя совсем дурочкой, даже обидно стало. Вот же как, она тут всё вызнавала, хитрила, вроде, а, оказывается, все насельницы обительские над ней…

— Надсмехались, небось? — вслух сказала, нахмурившись, даже руки на груди сложила.

— Да сохрани Моренница! Только краснела чуток, бои да игрища ваши ночные с дитём моим родным видючи! — Астокля, кажется, серьезно говорила, а когда Килла пятнами пунцовыми пошла, рассмеялась. — Сильна ж ты передом, невестушка, не отнять!

— Это вы, значит, мне отвод для мыслей подсказали, мат… матушка? — на пробу назвав суровую Восприемницу то ли монашеским титулом, то ли родственным званием, хоть и небрачные они с Браем Тинери были, Дарнейла замерла. — Про шкатулку я.

— Нет, ты сама призвала, я потом тебе расскажу — «ментальный оплот» зовется то колдовство, когда мысли свои и образы заветные от врага затаить надо, да так, что и под пыткой не выдашь. Само у тебя вышло, девочка. Но дело тут такое, недосуг — бежать нам надо. Сможешь?

— А что? Смогу, коли надо! Беда с Браем? Или с ратниками его? Там же Зул с Иржиком. Ой! — У Дарнейлы Киллы даже сил, вроде, прибавилось, хоть голова и гудела от открывшихся новостей и тайн. А еще не верилось до конца, что страшная гонта ее приняла. Дочерью, сыновней женою. Может, обман?

— Нет, не обмирай. Заберем Целатушку, богатство погрузим, которое я для сына, почитай, сто лет воровала да утаивала. И тишком уйдем в ночи, потом станем эфетов в Класте Павликане дожидаться.

— А можно мне послушницу Монью с собой взять? — спросила месмочка. — И почему бежим-то?

— Король возвращается… Хватит болтать, давай руку, пора!

___________________________________

(1) веники делают из него... Не знали?

— Как же у тебя быстро ножка растет! — Дарнейла сдула с потного лба мешающий локон. — Да не вертись, забава, дай обуть тебя!

— Что? — спросила Симмерай, входя в опочивальню в сопровождении двух перепуганных служанок; те тащили тюки с одеждой и всякий нужный в дороге скарб. — Поспешать надобно, но суетиться нельзя: на нижних этажах неспокойно — не пойми что деется, обождать до ночи придется! Все бегут, а нам возок крепкий нужен, лошадей упряжка — путь-то неблизкий. В кладовые кухонные отправляйтесь, только по черным лестницам, — велела она молчаливым сестрам. И дверь на два засова заперла.

— Да вот, сапожок не лезет! — Новоявленная сноха улыбнулась нахмуренной гонте. — А управимся ли мы с повозкой, матушка? Только трое нас.

— С кем из насельниц ты сошлась, кому из туточных доверяешь? Я только сестру Мавей взяла бы — ворчунья, а душа преданная. Не зря я ее к тебе приставила, а то бы так Никтогия вас со служкой и порешила, как назад воротились. Хоть и при смерти уже глаймора проклятая была! Не выдала вас Уклютка. — Астокля со вздохом опустилась в резное кресло. — Давай мне Имнейю, я сама. Что, волшебством уж и обувку не растянешь, забыла?

— Ой, не пробовала я! Правда, только разок бабушкину душегрею, так и то — уменьшала по себе. — Дарнейла без боязни посадила дочку на колени к грозной гонте. — Я про девочку намедни просила — Рутту Монью, дозволяете?

— А, та безродная… На что она тебе, свои дети есть. Вон у нас какая маленькая месмочка растет. — Симмерай рассматривала внучку, вся ею увлеченная. А та улыбалась, плутовка, что-то мурлыкала и, склонившись белокурой головкой к расшитому серебром и каменьями оплечью, ловкими пальчиками отковыривала смарагды и лалы — так об пол и сыпались.

— Ты права, — сказала чуть рассеянно Симмерай. — Опасно здешних сестер брать, только гмыженок. Ну хоть мальчишек возьмем постельных — за лошадями ходить.

— Получилось! — Килла гордо показала ставшие больше на два пальца сапожки. — Неужто прямо месмы для… игр юношей держали?

— Кого посмазливей. А на что еще мужчины годны? Воевать только, да для забав. Так зачем тебе поломойка? — Астокля подняла взгляд и кивнула, одобряя Киллову работу. — Дай, сама обую.

Молодая мать опустилась на скамеечку у ног свекрови.

«Странно, — подумала она, — откуда такой тишине взяться, вроде как дремлю я, бессовестная. Вот же натворила, вся обитель кипит. И нам впереди — дорога в ночь… Опасная. Кто знает, сможем ли целыми из замка-то выбраться, а мне покойно, счастливо… Только Брая рядом бы… Сердце всё словно облако и всё к нему летит...».

И тут же кудри, как лен светлые, что до пояса по голой спине вились, когда в спальне, перед кроватью стоя, рубаху снимал, а она, бесстыдница, госпожа, в зеркале за ним, как тать, следила… жадная, жаркая… — ох! — и глаза его от страсти темныя, точно озеро в новолуние, привиделись ясно-ясно! Плечи, светом факелов озолоченные, руки сильные, да ладони такие твердые, будто из кожи дубленой сделаны, и странно нежные вместе с тем… А когда поутру туфельки на нее надевал, так каждый пальчик на ногах обцеловывал… И тут вдруг сердце как кольнет — словно живой перед глазами — Фаркат! На руках Иржика держит. Смеется, вроде, говорит что-то, а страшно, стра-а-ашно!..

— А?— вскрикнула Дарнейла.

— Послала я за нянькою, — Симмерай, оказывается, уже приказала покормить Имнею, и Крозенца дочку в соседний покой снесла. — А ты задремала никак?

— Я так реку — не будет Рутка сиротой! Я сама без родителей росла, — Дарнейла уже решила, морок рукой с глаз смахивая, что назвав единожды маленькую гмыженку сестрою, заберет в семью эту нелепую девчонку... неунывающую, вроде, бойкую, но жалкую и трогательную — этими своими коленками драными, улыбкой... лягушачьей, косицами тоненькими… А что Брай, он же добрый, против не будет, она знала…

— Ну один рот не объест, глядишь, и пригодится приблуда. — Симмерай неожиданно не возражала. В дверь постучали. — А, это, наверное, потаскушек глайморьих Уклюта привела, впусти. Я послушных, но кто с мозгами, выбирала.

* * *

— Атакса, госпожа.

— Дакий, госпожа.

— Инэ, госпожа. — Трое юношей, которых впустила Восприемница месм, склонились в низком поклоне.

Она как ножом по тем взглядом полоснула:

— Чьи?

Черноволосый красавчик тут же на колени упал:

— Закии Круды…

— Вставай, подойдешь. У стены постой, — голос Симмерай Астокли звучал сухо, высоко и властно.

Дарнейла ту никогда во всей силе не видала и поначалу аж сама припугнулась, но — вот куда противу натуры попрешь! — вступилась:

— Хватит, матушка, детей пужать, сойдут нам они. Тут кровь у тебя, Инэ, пойдем со мной, омоем. — И хвать за руку мальчишку рыжего, который со страху чуть по стенке сползать не начал, за собой в купальню едва не бегом потащила.

— Ты чей? — донеслось вслед, Симмерай продолжала допрос.

— Аннаны Крийи Массионской, госпож…

Оно, как сказать, может, и правильно — вопрос-то о спасении жизни стоял, но уж больно жалко молодчиков было. Они ж не виноваты, что у матерей негодными детьми случились! А всё глайморы злокозненные, законы их дикие! Ни во что мужескай пол низвели…

«Вот с Боном бы ты, свекровушка моя, встретилась! — думала Килла, второго бывшего наложника подале от Асклюты уводя и к делу приставляя, чтобы Рутке баулы укладывать помог. — Вот уж кто тебе душевно растолкует, как с котами… тьфу, с мужами разговаривать положено!» — И, представив себе рожу кота своего баламутного, улыбнулась.

* * *

— Посмотри мне в глаза, Мерейю, наклонись, не бойся, — прохрипел лежащий на стылой каменистой земле Фаркат. Он вздохнул, набираясь сил, отвернулся на мгновение, глядя, как бушуют волны, разбивающиеся о подошву скалы. — Может, служба твоя и наказание закончились. — Он с трудом приподнялся на одном локте. — Бери мой меч. Если там… зрачки красные, значит — добей!

________

Свадьба месмы: http://www.pichome.ru/x3H

На девятую тень Дарнейле стало казаться, что не побег они опасный совершили, а просто едут припеваючи все вместе, честной компанией, в увеселительное да приятное путешествие… И места всё больше прекрасные попадаются, дорога отменная, по обочинам цветы красивые— что у нас только у лойдов в садах— сами по себе растут; лошадки резвые, еды всяческой хватает.

Уж больно быстро всё страшное по таким теплым погодам забываться стало… А было так:

Они и договорить не успели, как Обитель Дум жутко трясти начало; метнулась Килла с криком к дочери, а вот Астокля вроде как готова к такому была — успокоить всех сумела, распоряжаясь с толком и хладным умом. Кругом крик стоял и гомон: сестры, месмы и гмыженки, служанки, мужская челядь бежали, кто в чем был, без добра, а кто и без одежды вовсе. Эфеты выводить в поля насельников замковых помогали — строем у выходов многочисленных отлавливали обезумевших от страха людей. Знать, геризого хорошо своих солдат учил — никто в той беде не погиб!

Замок дышал, будто дед припадочный (Дарнейла видела такого, когда со своей старой наставницей в Воксхолл лечить ходила), и этажи с каждым таким разом оседали, рушились лестницы и переходы. Полы, складываясь, прямо как вафли хрустели под ногами, когда гонта влекла их тайными ходами, и всех — своих и тех, которые следом пристали, — тоже целехонькими во дворы дальние вывела. Вот так! А как бежали-то, как боялись, да, слава Модене, ночь темной была, иначе от ужаса ей-ей померли бы!

Набралось в их отряд двенадцать душ: сама, значит, Симмерай, Дарнейла с Имнеей Целатой на руках, ну, Рутка с Дарнейлиным веником, понятное дело, Крозенца и Уклюта — та все мешки тащила (прям ломовая лошадь, право слово!), трое мальчишек, тоже по самые глаза груженные скарбом, что гонта взять в последнюю минуту приказала. И была ею же карета приготовлена заранее — за пределами обители в лесу, под чарами охранными припрятана. Дарнейла как увидала этакую страхотень, так от смеха наземь и осела.

— Ой, да где ж такой-то сарай выискался?— запричитала она по-деревенски в голос, прижимая к груди безмятежно спящую Имнейю. — Либо что дом на колесах, да окошек маловато-о-о! Я такие только в хронике бабушки Оренны вида-а-ала. И нам надоть волов впрягать цугом штук двадцать, нет, сорок, сорок надобно, чтобы энту махину размалеванную с места сдвин-у-у-уть! — И… заплакала. А тут разом и Рутта рядом плюхнулась, за месмочку клещом схватилась и тоже заголосила — вот так страх-то пережитой из них выходил.

А тут как бухнет в последний раз! Будто кто бочку с перебродившей кахиурой в теплом чулане позабыл… И стало тихо.

* * *

По прошествии седьмицы догнала их карету легкая повозка.

— Эй, сестры, кто живой-способный? — закричали с облучка, не обращая внимания на правящих лошадьми постельных мальчишек (бывших, правда, а презрение-то осталось… за людей не числили).

Оказалось, это Голунья — повариха самая главная, с дочерью своей месмой Олостой Кадой, тоже заводной бабенкой. Поехали вместе, еще веселей стало! И покуда до внутренней границы не подъезжали, совсем в такой компании разбаловались — дни жаркие стояли и путешественницы в одних сорочках исподних ехали, оконца малеханькие позакрывав для прохлады, а Дарнейла с Руткой и новой товаркой Олой — так вообще на крыше кареты ночевали; всё песни на стоянках пели, вокруг костра бегали, да с возничими шутковали. Парнишки-то отходить от старых привычек начали, уже глаза долу не опускали, за одним столом с месмами сидели на ровнях. Ну какой там стол — на траве ведь трапезничали, когда беженцы устраивали привалы и лошадям отдых. Инэ хорошим охотником оказался, а уж какое лакомство госпожа Голунья из кролей и крапаток подстреленных готовила — и не рассказать — слюнёй зальешься!

Места в Класте уже несколько сот коло были безопасными, даже если в лесах лихие люди и случались, так Орден как раз в гемины рейдом по всем павликанским землям ходил, так что ехали покойно.

* * *

— Стой! — команда прозвучала так внезапно, что правящий в свой черед и слегка закемаривший в мягких объятиях наступающих сумерек Атакса чуть кубарем не сверзся с места возничего, прямо под ноги лошадям. — Ой, эфеты!

На большак из придорожных зарослей бесшумно вышли четверо всадников.

— Конным спешиться, путешествующим в повозках — выйти. Приказываю властью Ордена и Замка. — Традиционная формула была хорошо знакома несчастному лону.

«Да неужели же старые порядки так быстро вернулись? — промелькнула мысль в черноволосой голове раба месм. — Или гадюкино гнездо уцелело? Вроде, сам видел — рухнула Обитель…» — лихорадкой опалила догадка.

— Кого везешь, волоп (1)? Слазь сам, и всех выводи…

— Синей, отставить! — Красивый глубокий баритон показался Атаксе знакомым — да это же…

— Геризог-о-о! — вырвалось стоном. — Слава Астарлингам, счастье-то какое! Просыпайтесь, просыпайтесь! — как ужаленный уже орал бывший наложник. Откуда только смелости взялось — месмами, госпожами — командовать:

— Быстро, сони, сэйр Брай это!

В карете засуетились, заохали, завозились. И выглянула заспанная Рутка, приоткрыв задвижку на оконце:

— Что, что… Где? (От скуки дорожной повадились путешественницы после сытного полдника почивать-полеживать, на духоту и жару ссылаясь. А так, честно если, то от лени попросту…)

— Бр-а-ай?! — Без оглядки (а надо бы — вдруг обман или засада вражеская кака?) из странной, похожей на домовину (2) великана повозки выскочила простоволосая Дарнейла. — Брай! — И остановилась как вкопанная. — Брай.

Тот наклонился, суженую свою милую одной рукой поднял и в седло к себе взял. Тут уж они ничего не замечали — друг на друга глядели… А кругом ведь шум стоял — радовались эфетам беглецы несказанно, будто все их тревоги позади; даже те встречу праздновали, кому в кводах родных не было.

Чуть попритихло веселье, сначала смешавшиеся воины и месмы разбились по группкам — кто с друзьями сидел, кто с родичами.

Ужин накрыли прямо на поляне, народу получилось много, но все друг дружку хорошо знали.

— Где Гийом, наш Иржик как? — опомнилась Дарнейла, встрепенувшись в объятиях Брая (они под кусточком сидели, ото всех в тишке). — Ой я и ма-ать!

— Не волнуйся, любая моя, в обозе он с Зулом. Благополучен сынок наш. А вот Имнейка прям барышня, на голову братца-то переросла! Дивно, не замечал я, что месмы быстрей нас росли... Или кажется? — глуповато отвечал расслабленный от бурной встречи Тинери.

— Да где же Фаркатка? Что сам не идет? — Дарнейла улыбнулась любимому.

— Вот и богатырь ваш, сохранил я дитё, глядите, госпожа! — Нарушая уединение, в их "тайное укрытие" просунулась голова Аркая.

— Где Фаркат? — тихо повторила Килла, принимая спящего Иржика на руки от оруженосца-няньки.

— Так пропал, сгинул... Можно сказать, конец! — не подумав, брякнул Зул...

* * *

— Пойдем, не пялься, не про нас благость та! — Хмурый Дакий потянул из гомонящей толпы разулыбавшегося друга. — Думаешь, Рыжик, нас с тобой теперь воины презирать перестанут или за стол вместе с месмами посадят? Глаза в пол, наше место известное... Всё, кончился праздничек!

— Ты никак бежать задумал? — охнул Инэ и, вздрогнув, обернулся.

— Эй, отроки. — Перед ними стоял сам знаменитый Лон Иммер Рейдент. — Архонт зовет, — и рукой парней поманил...

___________

(1) — презрительная кличка, ею молодые Сыны Месм, которых отбирали в воинство из отпрысков мужеска пола знатных, сильных колдуний, дразнили лонов, чьи матери умирали, или не просто отказались от сыновей, а передавали тех в постельные рабы. Таких было видно по выбритым вискам и татуировке на губе.

(1) — гроб, сделанный их цельного ствола дерева.

А в сотне фарронах на восток бледная ночь, подгоняемая штормом, таяла над свинцовыми скалами, кольцом окружающими мрачную каменистую равнину Дувайн-Голла.

В первую вылазку отряд разделился, пошли только двое — даже без отдыха, сразу с дороги, что не была легкой, а последние два коло — ещё и голодной; запасы и вода кончились, охоты в голых безжизненных скалах с недавней поры не случалось… Эта, последняя ночь канкерова (1) сезона, выдалась особо неспокойной, но откладывать дальше не моглось…

— Откуда столько кровищи? — шепотом удивился идущий впереди воин. — И всё по стенам сочится — прям как водопад! Сколько уже плутаем — а тут еще эта гадость… Да не может же быть, не так пахнет. Я такую вонь кровавую всегда чую, хоть на поле брани не был ни разу.

— Всё верно, такими объемами «красненькую» еще не разливают, не кислая жамка, чтобы в канаву выплескивать-ать-ать… — отозвался Бон, шедший следом по осклизлым краям заполненной алым бурлящим жижевом ронды. Жидкость, будто живая, двигалась и время от времени рождала на нехорошо блестящей поверхности огромные пузыри. — Да вообще как в зале озеро получилось, может, военная хитрость какая? — Он пожал плечами и чуть не потерял равновесие.

— Ш-ш-ш! — Кейо остановился, прислушиваясь. Даже их тихие голоса отдавались резким эхом в совсем невысоком помещении. И эхо это странное будто само выбирало, какие слова повторять:

— Какая-какая-кая-я-я.

— Морок?— спросил, не поворачиваясь, Кейо.

— Морок-морок-морок-морок-срок-срок-рок-рок,— гукнула пустота, и Рейденский лон, поставив ногу чуть влево от намеченного на карте, однако вдруг показавшегося ему шатающимся и неверным камня, — исчез!

Фаркат закричать не смог, но понял, что пропадает. Впереди была только бездна, пол отступил от закачавшихся стен, и те начали падать внутрь башни…

Мерейю… Да кто бы сейчас узнал в этом искренне встревоженном, потрепанном, грязном бродяге избалованного отцовской любовью, заносчивого и подловатого красавца Хедике!

Он склонился к умирающему, осторожно поднял почти невесомое тело на руки.

— Тихо-тихо, все сладится, это только вторая попытка. Ты же наш вождь, куда мы без тебя — вот и думай, что не так пошло, а не помирай… Проклятая корона! — Мерейю перенес обессилевшего Бона подальше от полуразрушенного входа в замок Ольхормер и, уложив на свернутые дорожные сумы, укрыл своим плащом:

— Поспи.

— Некогда отдыхать. Что там зрачки — правду говори! — Фаркат задышал чуть спокойнее. — Надо успеть до рассвета.

— Да все с глазами у тебя, Величество, ладно, не багуй. Жалко Кейо, ну так теперь с тобой я пойду, погоди только, полежи маленько. Морена еще высоко. Выпей вот, — Хедике вытащил зубами из бурдюка с водой деревянный чоп. — Немного осталось! — О чем он говорил, о воде или об этой страшной ночи, в которую решалась не только судьба разрозненных земель, всех фьефов и баронства, будущее Северного королевства и их собственная, давно ставшая общей, участь, было непонятно.

Фаркат, лежа, потянулся, вздрогнул всем телом, сел:

— Не, ты пойдешь Лангина выручать. Может, разведчику нашему безбашенному там надобно по-большому сходить, да зад подтереть, а куда ему с распятыми-то руками? Вот не будет с баба… башнями обниматься! — Бон, видно, стал в себя приходить, раз по-прежнему забалагурил. — А что, поёт-то хорошо, только вот ни голосу, ни слуху — солдафон, что возьмешь! И карту мне подай.

Хедике, не соглашаясь, замотал головой:

— Сэйро, что ему сделается — привычный, ну смерзнет немного. Я с тобой.

Кейо Лангин, самый молодой следопыт и шпион войска архонта Тинери, в первый их с принцем Фаркатом штурм заколдованного глайморами замка поторопился и, наступив на неправильный камень, сошел с показанной на карте дороги, оказавшись пойманным хитрой ловушкой. Вот уже вторую тень он стоял на крохотном уступе на внешней стене смотровой башни; задом к бушующему морю, но крепко держась раскинутыми в нелепом объятии руками за крутые бока твердыни. Слава Астарлингам, хоть ее округлые плиты были выточены из гранита — века и ветра не пощадили их цельности, и Кейо смог уцепиться, намертво приклеившись ловкими пальцами к краям образовавшихся трещин…

— Моё это дело — мой риск, хватит уже, не потащу больше никого из вас, не позволю. И не спорь! — Усевшись на восточный манер, Фаркат потирал одной рукой поврежденное колено и тощим длинным пальцем другой — водил по разложенной на земле карте:

— Вот сейчас пойму, где напортачил. Я же в детстве тут кругом бегал, надо просто вспомнить!

— Как это?! — Мерейю аж чуть остатки воды на себя не пролил. — Уже почитай шестьсот полных коло как мирэ последнего не стало. И Ольхормер разрушен, народ вот баял — до основания, до камня последнего весь город сметён был. — Он оглянулся на стоящий за спиной огромный королевский замок. — Опять врешь?

— А? Ты сам не завирайся — помни, с кем говоришь! — Бон поднял глаза от пергамента.

— С кем? Я-то думал, что просто сказки сказываешь, шуткуешь. — Хедике выглядел растерянным, даже сметенным. — Правда, ты — Ингебрандта Великого сын?! Быть не может! Как? Тебе же зим не боле шестнадцати будет…

— Ты мне мешае… Что ты сказал? — Фаркат сдвинул брови и что-то беззвучно повторил про себя. И тут его прорвало, он даже вскочил:

— Прокля'тая корона?! Да? И есть что-то захотелось… Нет, нет, нет! Прокля'тая… Про'клятая!.. Вот же! Не замок заколдован, сама штука нас внутрь не пускает, по лабиринтам водит, ловушки ставит! Вот я олух!

— Сэйро, что с тобой? — Хедике метнулся следом.

— Так. — Бон начал бегать по поляне, спотыкаясь о камни и бранясь прескверно. Будто и не он в недавнем времени не мог шевельнуть рукой от ран, ссадин и усталости. — Слушай. Ох, придется тебе все рассказать, но быстренько, хотя… Ладно, так шибче ночь пройдет. — Он мельком взглянул на бледное светило. — Я понял, все менять надо, утром пойдем.

— Почему? Ты же говорил — до зари, — Мерейю не поспевал, не понимая, что с его чудным хозяином творится. А Бон заулыбался, губы по-лягушачьи растянул и на мешки назад улегся, укутался в Хедиков плащ, и Рейдентов — из его котомки на себя потянул:

— Ну, слушай! Родился я тут. Моего отца звали, правильно говоришь, Ингебрандт Великий. В браке между прочим! Так что зря меня ублюдком ведьмы звали… Вот они-то все и наколдовали, и войну бесконечную, и раздор среди мирэ, и страшный мор. А когда на нашу сторону стала победа склоняться, предали месмы короля, своего благодетеля; и меня, наследника восьмилетнего, выдали создательницам и учителям своим, глайморам.

— Ой, да будто! — У Хедике Мерейю аж голова по-настоящему, да не от голода, закружилась — столь дивен был рассказ Бона.

__________________________________________

(1) — месяц созвездия Рака.

Некоторое время — недолго — было тихо, только завывала сытым зверем утихающая над морем буря да в вышине неслись уже различимые в предрассветных сумерках разорванные ею тучи.

— А что потом, ну, дальше сталось? — спросил Хедике, но Фаркат почему-то молчал. Хедике подполз поближе — увы, неугомонный рассказчик и балагур крепко спал. Тогда он сел рядом, чтобы так хоть немного заслонить своего товарища… — нет! своего вождя, путеводителя, патрона и хозяина — от пронизывающего ветра:

— Выдержишь ли ты, мирэ? Как тебе помочь-то завтра?

Мерейю знал, что, веря безгранично, сам обязательно, непременно, пойдет с ним… за ним, куда бы тот ни шел. За этим чудным и чу’дным нечеловеком; да кем бы Фаркат Бон ни был, он останется для Хедике Мерейю — бывшего купеческого сынка, бабника и негодяя… убийцы! — Единственным. И недостижимым как звезда. Любимым. Это только про себя, тайно, даже под пыткой не вымолвить! Любимый… Хоть блудливой бабенкой Катой (эх, Ката Бона, Вимника мужняя жена — зазноба, как ножом вострым разрезала сердце на кусочки; впервые так зажгла, а потом уж и все равно стало…), хоть мужеска пола — тощим болтливым бедокуром, хоть могучим королем Севера, лойдом, князем князей; да небысь и котом (если, конечно, про эту свою ипостась тот не соврал) полюбил Хедике Фарката!

— Пропади ты пропадом, сгинь, — прошептал он, глядя в лицо своей спящей муке. И тут же, без паузы: — Храни тебя Модена и все Астарлинги — за боль, за сладость, за отсутствие надежды!

Нет теперь жизни, и покою не будет! Хедике Мерейю верил ему и в него. И знал, что пойдет, куда бы Фаркат Бон ни вел. Невзирая ни на что, на смерть…

— Я всё спросить хотел, да было недосуг… Апчхи! — предмет его дум вдруг подал голос, будто и не спал ни чуточки.

— А, что? — Мерейю отвел взгляд.

— Да вот про рабское твое кольцо — Луткина работа? Недооценил я жадность трактирщиц, всегда знал, хуже ростовщиков становится народ, живя на перепутье, не?

— Ну, ей-то невыгодно моей женой остаться было. Я и лечь с ней… не смог. И они с Мирзой смекнули, что отец отойдет, остынет… Отошел бы. Ну, любил он меня сильно и из рода всяко не прогнал. Значит, и наследство после него моей безутешной честной вдове отойдет. Сговорились с проезжими нечестивцами… Да скучно это.

— Не скажи. — Бон сел, поеживаясь, но даже носа из обматывающих его тряпок не высунул, еще и ноги подогнул. — Я сам, почитай, шесть сотен коло так скучал — в заложниках. Знаю, не сахар. Хотя мой отец быстро умер, и смысла держать меня совсем уж не было — вся власть над землями постепенно к глайморам перешла. Да не только наше королевство сгинуло, дуктеров, мирэ всех так же погубили — это я потом узнал, конечно, когда сбежал.

Хедике казалось, что его боль прирастает болью Фарката, но все же спросил:

— А мать как же?

— Маму толпа добрых людей затоптала, — тот говорил неспешно, будто с неохотой. — Ведьмой ее объявили, за недород, что ли, трехлетний. Она тогда странствовала — лечила этих… жмыров!

— У нас считали, что последняя королева, оплакивая мужа, в звезду превратилась. Зеленую… А вот про сына их, то есть, так получается, тебя, — ни словечка, ни разу. Ну в песнях только про звезду пели. А глайморы, дескать, добрые волшебницы были. И с кем тогда король воевал — неясно… Сказки бабьи, вообще-то, — Мирейю самому казалось, что он глупость сболтнул.

— И что еще сказывают, мне любопытно? — Фаркатов нос показался наружу, серые его глаза блестели, как хрусталь отразив первый вырвавшийся из-за горизонта луч.

Вместо ответа Хедике быстро отвернулся, но тут же, сглотнув, совладал с собой и протянул руку своему государю:

— Идем, мирэ, заря.

* * *

Откуда-то налетела пыль, мелкая, словно пудра, и такая же липкая. Воздух, обычно прозрачный и чистый на рассвете, сделался вязок и смраден. Похолодало. Фаркат протянутую руку принял и легко, рывком, поднялся со своего каменистого ложа:

— Топать к этой норище ведьмовской неохота, вот же шельмы, из дома моего родного и дохлых не выкуришь! Эх, сейчас бы веник Киллин пригодился, — он сладко потянулся, разминая затекшее тело, — да она его с собой, верно знаю, в Оломей потащила, дурёха.

При этих словах Бона Мерейю показалось, что почва уходит из-под ног, и он, шатнувшись неестественно, будто его в грудь дышлом на ходу толкнуло, так на землю и осел:

— Так она ж покойница! Убил я её…

— Ну так и было. — Фаркат скривился, ухо о плечо потер, отворачиваясь. — Ты убил, да я воскресил… Пойдем, что расселся? — Он сделал вид, что не со сна сболтнул, а так и надобно было по задумке. А потом вдруг рассердился. — Но тебе ее более не видать! Если сегодня целы от проклятья останемся и корону мне добудем, то… — Он помолчал, собою досадуя. — То ты в моей вотчине навсегда пребудешь. Служить слово давал? Так помни об этом!

Хедике встал, ладонями лицо потер, будто умываясь:

— Приказывай, мой король.

— Король, король… — Фаркат бешено на того зыркнул. — Теперь, того и гляди, нож мне в спину воткнешь.

— Да я за тебя… — начал Мерейю, но осекся.

— Да. Ты! — Бон пнул пыль носком сапога. — Идем уж, всю злость на тебя извел, тьфу! Мешки не бери.

* * *

В пролом, что они выбрали заместо центрального портала, войти удалось не без помехи: кот-то тощий был, а вот высокий и широкоплечий Мерейю почти намертво застрял, за что был Боном, который, пыхтя, того в узкий лаз за собой втягивал, без особой нужды в спину битым, да ногами отпинатым. Толкал, якобы… Ну такой вот характер имел мирэ наш!.. Но дальше дело пошло ладней, то ли действительно замок наследника принимал, то ли правильным путем на этот раз прошли.

Оказавшись же в тронном пределе царства Ольхормерского, искатели остановились — высоко над узорным полом, словно плавая в воздухе, на цепях висело кованое кресло темного серебра. А в нем, вцепившись в резные подлокотники мертвыми костьми длинных рук, сидело страшное существо в белого металла венце острозубом.

Мерейю сковало страхом, так к месту и приморозило.

— Хороша тётка, да? — шепнул Фаркат откуда-то сбоку. — А я вот обвыкся, когда у них гостевал… Нут-ка, подержи мой меч покуда, и тут стой, не двигайся, пока не скажу. — А сам кусок полки от Хедиковой куртки оторвал и пошел прямо к страху этому.

Так тихо стало, что каждый шаг Бона гулко, как баба свайная (1), бухал! А тот шел не спеша, на чудище так небрежно поглядывая.

Жутка и отвратительна в смерти была высокая глайморская властительница — всю суть свою нечеловеческую являя: с голой кости черепа змеями сползали до полу белые космы, и сквозь струпья, от лица отпавшие, видать было, что глазницы меж собой соединены, как у зверя бывает! Хоть зубы у мертвой повыпали и наряд ее истлел, но в глазницах светились два красных живых огня.

Мерейю отпамятовал, дернулся было вслед за принцем, шаркнув в звенящей тишине оружием, но тот, головы не поворотив, отмашку дал — ладонью, будто отрезал. И прямо по не видимым в пыли ступеням поднялся.

— Я пришел, — громко сказал Фаркат Бон. И толкнул труп кулаком в грудь. — Моё! — Корону на лету поймал, слегка отступив, когда скелет с трона песком ссыпаться начал. А потом обернулся к Хедике, шельмовски подмигнул и, кусоком ткани, слюною смочив, обтер блестящий обод изнутри и на голову себе надел.

— Ну, как? — спросил. — Ничего так, к личику подходит? — И засмеялся, раскинув руки в хлынувшем на него столбе зеленого света. — Дома, дома! Я вернулся!

Мерейю бухнулся на колени:

— Мирэ!.. — прошептал он в ужасе.

В глазах Фарката Бона Ольхормерского, нового государя и хозяина всех земель Востока и Севера, билась, пульсируя и ярясь, беспроглядная Тьма.

___________________________________________

(1) — сваи в старину забивали этакими пнями с ручками — бабами назывались.

Князь Тьмы: http://www.pichome.ru/xuU

Глаймора, смертная стыль Ольхормера http://www.pichome.ru/image/xht

Благословенная звезда Модена, не прячась в кисею рассвета, давно уже начала путь по небу и во всей жаркой красе являла свой округлый лик. И уже на сретенье со сестрой Моренницей склоняться стала…

— Ой, светло-то как! Целое коло проспали! — Дарнейла потянулась, резво скинув покрывало броском ноги, однако не рассчитала резкого движения и как с горки скатилась по шелку смятых простыней в подножие кровати... Шлепнулась небольно. Засмеялась.

— Ладушка, — Брай подхватился, опираясь на локти, и в непонятках головой закрутил, — где ты?

— Да повалилась вот кулем. — Она так и уселась на полу — как была, в одной льняной рубахе. Косу начала заплетать. — Кто ж меня ночью-то так растрепал? Ветер, что ли? Как бы чего не надуло… Под подол!

— Ах ты, насмешница! — Измученный ночными забавами архонт, успокоившись, снова закопался в подушки. Но не тут-то было: рысью метнулась к нему полуголая месма, враз оседлала и жаркой промежностью бок обняла.

— Чего надобно, мучительница? — в перовую думку простонал Брай. — Я ли свое дело мужеское не сполна сработал? Килла, люба!

— Не так хочу — вертайся на живот да наволоку-то отпусти! Я что ли тебе не госпожа, муж ленивый! — Принялась Дарнейла того на живот поворачивать. — Местечко заветное целовать хочу!

Её друг любезный голову поднял, чтоб в глаза шальные поглядеть:

— Ну играй! — И опять в атласный подголовик лицо спрятал.

Она же порты исподние с бедер его стянула и в то самое местечко сладкое — выемку, где половинки, ягодицы загорелые, расходятся — только-только зубами впилась…

— Детушки, честь ли знать не пора? — раздался из-за двери голос Симмерай. — Полдничать накрывают, люди в трапезной ждут.

— Пусть им, без нас едят, матушка, — серьезно отвечала Килла. — Командор желудком скорбный с дороги. Видно, натрясло шибко.

В коридоре фыркнули, и шаги гонты удалились, но не спеша.

— Ну, перед всей свитой опозорила, негодная! — В голос засмеялся Брай и подмял под себя шалунью. А та и рада, глазищи зеленые зажмурила, да в губы его целовать начала…

* * *

— Эй, дядя, да почто нам про полюбовные дела наложные сказываешь? — Зурбанэ, сын Оста Продата, стукнул по столу деревянной кружкой. — Ты про дивное-волшебное поведай. А баб мы и сами горазды трясти! — Сельчане тож закивали. — И карточку-то старинную обещался принесть, где та-то?! А иначе не пойми — вроде и восток не восток, ведь ежели от нас — так юг получается; те же эфеты, вроде, в Павликане остались, дык, а Фаркей твой Котович на Стылом море чудил! Неувязочка — никак Модена с Мореной местами сменялися?

Вот же въедливый мужик!

— Ладно, тогда пропущу я пару теней, для стройности повествования. Что до непоняток ваших, так у меня еще слово будет… Опосля.

* * *

Промерзшего Кейо снять удалось со второго заходу — Фаркат смекнул и спустил ему веревку с доступного теперь верхнего флета: та нашлась у следопыта в мешке, прочная да длинная. Запасливый был сын лона Рейдента, да вот, когда шли на разведку, взять-то не упомнил — на нерве. Отпоили страдальца морской водой, над ней Бон поколдовал, чтобы пригодна стала.

На ночлег в большом зале остались в мантии глайморовой, как котята свалом укутались, дружка дружку грея. Не до гребования (1) было!

А в аккурат наутре следующего коло ворон от Гийома прилетел, весточку принес: что, ждать их или самим к морю идти, спрашивали.

Новый мирэ приказал, чтобы войско в реальм (2) двигалось, а прислугу и женщин в Класте оставить велел.

Правильно все решил — без обоза и обузы гражданской десять кводов Тинери в одну седьмицу до Ольхормера добрались. Провианту, правда, лишку прихватили, но шли все коло почти без привалов и, считай, без сна.

Иммера Рейдента же себе в охрану месмы затребовали, а вот бывших волопов, позорные метки тем отколдовав, в оруженосцы снарядили… И сама грозная Астокля мальчишек не обижать приказала. Геризого, чтобы пример воинам подать, себе рыжего Инэ взял; всяко же Зул Аркай теперь в няньках их с Дарнейлой детишкам навсегда оставался.

* * *

А в разрушенном замке, пока суд да дело, дивные вещи творились! Лангин, очухавшись, пошел из арбалета хоть чаек настрелять, голодать, говорил, сил больше нету. А Бон, у которого живот подвело, как у последней крысы помойной (простите за словцо!), с утра прямо, глаз не продравши, потащился с Хедике в подземельные чертоги.

— Вот здесь, — сказал он тихо, — в чреве горы камни растут. Нам надо замок кровью моей напоить, чтобы восстал Ольхормер во славе своей.

— Что ты, господин, в тебе-то чарки и той не наберется. Поесть надо, что ж каменья мертвые поить, когда в самом едва душа держится? — заспорил с ним Мерейю. — Может быть, моя сойдет, я крепкий — выдержу? А граниту, ему ж все одно.

Да разве такого, как наш сэйро, уговоришь! Присел прямо на треснувшую ступеньку и засмеялся:

— Ты погоди, мне твои мясо-жилы еще пригодятся, вот начну царствовать да самоуправствовать — много кровушки у всех попью, бу! Лучше меня, ежели сознания лишусь, быстрей наверх оттащи, а то кабы нас не расплющило, когда рухнувшие колонны расти начнут — не помню достоверно, где что сверзлось в фундаменте.

Ну и бежали же они, судари мои, я вам доложу! Как только Фаркат в щебне сапу (3) малую кинжалом взрыл да им же, вену себе резанув, кровь темную выпустил — своды подземелья вдруг задрожали, будто дракон под плитами вздохнул и крылья распустил для полета, закрутились спиралью; тут же отовсюду, как ураганом, понесло блоки тесанные тяжеленные, стены и контрфорсы твердыни складывая… И стал замок великий; как из-под резца засияли новые дивные аркады; полы мозаичные под ноги сами стелились, башенки узорные медью покрывались блестящей!

* * *

— А я вот тожа не пойму, — влез, вдруг проснувшись, Ним, мужик пьющий, по прозвищу Прогоркин. — А чего глайморы-то худого деяли? Ну сидели себе в Обители…

Я, хоть осердился на перебивку, но ответил:

— А это, мил человек, просто. Вот Олаба назад две тени паровую машину с ярмарки привез, видели?

— Ну, привез, — согласился спорщик. Остальные, кто меня в ту белоскань «Зеленом Дроке» вроде как и не слушали, тоже уши навострили.

— Так вот, други мои, держали купол колдовской над нашими землями фейери проклятые, злокозненные, чтобы, значится, все по-старому велось, а народ темен был. Да им служил.

— А я вроде как не служил бабам этим — и ничего, прожил же! — Хохотнул, аж штаны пеной с браги намочив, толстый Зурбанэ. — И батя мой тоже не…

— А никто из вас… из нас этого и не ведал, во сне пребывая, только вот жизни от каждого нашего убытку — им прибавлялось, и сохранялись веками, гадины, аки пиявки, нашими силами да годами питаясь. Никто у нас в краях боле пятидесяти коло не жил, верно? Другие королевства уже и книги печатать научились, а не изручно писать.

— Как это?— отвалил челюсть Аран Сидуй. — Да и на что те-то книжи нужны?! Я и так умею овес от мякины различить, парня с девкой, небось, не попутаю.

— Да так вот, станок такой имеется, и других много, чтобы воду, например, из недер качать. Ты скажи, есть у нас в Воксхолле школы для ребятни, или, может, из вас кто читать могёт? — Я уж, право слово, на бестолковых гневиться начал и вспылил:

— Не буду далее говорить!

— Ну, чаво ты…— Дед Махурс на мужичье трубкой махнул. — Сказывай, не ломайси!

* * *

Так вот, по прибытии отряда, мирэ Фаркат Сэйр-Бон Ольхормерский принял эфетов уже в восстановленном тронном зале. А когда радость от встречи перенеслась в пиршественную хоромину, своему другу лону Гайярскому сказал, будто между прочим:

— Просьба у меня есть. Отдохни немного и с парой рыцарей съезди в пустошь Уросс, тут недалече.

Гийом кубок недопитый от губ отнял:

— Что там за дело?

— Не дело, так, дельце — встреть на полпути (это тень одна и того меньше) лойда тамошнего, Веннепа, с семейством. Присягу едет принимать, клятву вассальную мне давеча скороходом-гонцом прислал.

Гийом Аркай помрачнел:

— А так сам не доедет?

— Доставить с почетом надо дочь его Гиту Стафану Уорсскую. — Фаркат сидел, закинув тощую ногу на подлокотник кресла. — Сделаешь?

— А она тебе на что? — спросил хрипло сэйр Гайяр, едва сдерживая гнев.

— Хочу свадьбу сыграть, — беспечно ответил Бон.

____________________________________

Зул Аркай и зай... дети http://www.pichome.ru/xWA

(1) Гребовать — брезговать, испытывать гадливость (простореч.)

(2) Реальм или рилм — от англ. realm — область, сфера, королевство.

(3) Сапа — подкоп, яма для закладки опасного вещества, например, пороха.

— Ну, вот что с тобой делать, мирэ мой? — Хедике неуверенно сглотнул и почти ласково погладил влажные волосы склонившегося над тазом Фарката. — Ты же понимать должен, что рознь сеешь решением своим, или по малолетству не смекаешь?

— А, значит, и ты заметил? — Тот хмельно захихикал, но тут же снова схватился за скрутившее болью чрево.

— Да сэйр Гайяр позеленел аж, злой, аки дикий вепрь, со двора ускакал — люба ему девица.

— Почем сам-то о том знаешь, Мирза наболтала, или, может, еще за свою неслучившуюся женитьбу обидно? — поинтересовался Бон, пить совсем не умевший и к крепкому, окромя эля, не привыкший, отчего и страдал в ночи от последствий бурной пирушки в честь объединения со старыми друзьями и войском.

— Да я ж и не успел лойдову дочку ни разу увидать, что мне жалеть-то — прошлая жизнь… — Мерейю отошел, чтобы принести королю чистое исподнее.

— Ну и не твоя забота! — Фаркат поднял руки, позволяя тому сменить пропитанную потом камизу.

— Да, сир. — Хедике помог своему господину справиться с завязками и петлями. Бон был еще пьян и хмур:

— У меня дело другое для тебя есть. Особое, слушай…

* * *

Когда заутрело и рыцарские песни, потеряв задор, стали звучать менее дружно да связно, в трапезную замка спустился принаряженный, но все еще бледный Фаркат Бон:

— Подвинься, архонт, — он толкнул в бок развалившегося на лавке Брая Тинери, — дай королю зад пристроить.

— Уже прибыли? — Тот поднял голову со скрещенных на столе рук и, потянувшись, приложил к виску серебряный кубок. — Что, сразу брачный пир затеваешь? Не к добру… Ты молодой, мог бы с женитьбой и обождать, а соратника такого потерять рискуешь. Хоть понимаешь это?

Ольхормер в ответ вздохнул — голова болела не только у бывалого воина:

— Не ори! И, верь мне, так надо. Я еще тут ворона Гайярова без спросу взял. — Бон страдальчески скривился, пытаясь улыбнуться. — Послал.

— Зачем? То есть куда? — Брай нахмурился. — И так война на пороге. Не пойдут вольные фьефы под твою руку, мирэ. А заморские бароны уж точно…

— Еще как пойдут. Все мира хотят! Ну а на любое, даже доброе правление, сам знаешь, всегда найдутся двое недовольных и пять несогласных. Я науку царствовать с малолетства от первого лица учил; да еще и глайморы … помогли; было время поумнеть, — сказал спокойно молодой король. — А что до тебя касаемо, будешь мне служить?

— Куда я денусь, меня Килла со свету сживет, коли тебя не сберегу.

— Вот и обождем, когда она с Имнейкой и Иржиком прибудет. Выехали уже, небось. Будут через шесть коло, а то и раньше, если поторопятся. — Бон поглядел на все еще буянящего Лангина. — Похмелиться, как посоветуешь?

— Так ты Дарнейле, что ли, ворона слал? — Лицо Брая было просветлело, но — как быват в ненастье, вдруг яркий луч в разрыве облаков блеснет — чело его тут же снова потемнело. — Знаю, что ты обидчика ее у себя пригрел! Как им встреча та будет-то, не ведаешь? Благо, в Захруте меня не случилось — положил бы молодчика одним ударом меча! — Он зло рубанул душный воздух рукой. — Эх ты, Бон! Хитер! Кабы не слово — не было бы меня рядом с тобой боле, лукавый мирэ!

— Не горячись, друг! — Фаркат придержал командора за рукав. Тот уже с лавки сорваться снаряжался, разозлился очень за честь попранную, местью не уваженную, за Гийома и за любезную свою. Да еще и хмель его зело ярил.

— Полно, не други мы с тобой с сего раза!

— Отбыл Хедике на восходе с миссией важной, и надолго — народ мастеровой и ремесленников, новых поселенцев в Ольхормер приглашать. Править страной и управлять истинно — дело разное. Государству народ нужен — земли, что дарую без налогов и оброков, заселять. Торговлю вести. Не видать ему суженую твою, даже если на расстояние шага подойдут — не узнают друг друга… Я ворожбу крепкую положил. И не тот человек уже Мерейю стал… Она простила, и ты забудь! Счастья твоего не было бы, коли беда ране не стряслась. Ну, веришь мне?

Красный от гнева геризого не успел ему ответить — в этот момент высокие двери пиршественной залы со стуком отворились, и в ставший нестерпимо ярким проем чеканным шагом вошел Лон Астар Гайярский, как пламенем зло метя за собою пол алым плащом:

— Мой король, по твоему приказанию привез я лойда Виннепа с дочерьми и супругой. Могу считать службу оконченной?

Бражники, кто не спал, приветствовали капитана нестройными возгласами.

— Останься здесь! — приказал Фаркат, не глядя на своего второго обиженного друга. И вышел, высоко подбородок задрав, в сопредельный покой, где ожидало перепуганное семейство лойда Уорсса. А губы, побледневшие до синевы (и уж не от браги!), у самого-то дрожали…

— Господа! — ласково ответил на поклоны подданных король. — Двор мой прошу считать вашим домом. Вам, сэйро Веннеп, службу пора принимать, а мне с дочкой вашей милой дозвольте тут с глазу на глаз побеседовать. — А как отослал мановением монаршей длани пребывающего в аду между страхом и высокими надеждами отца, сразу девицу за локоток хапнул и в балконную нишу поволок.

* * *

А пока те шептались, в трапезной бушевал Гийом:

— Я этого шельмеца в душу впустил, как брата меньшого пествовал. А оно вона что! Клятвы, честь, дружество — рухнул наш мир, и нету теперь возврата, Брай! Да и белое черным встало, служили мы, оказывается, и того страшней, ведьмам злым, нежитям. А…

Архонт вдруг повернулся к своему верному капитану:

— А ведь кот наш помереть надумал! Боится, что время его изошло, ведь не таков он, как все мы… Древен, точно легенда, да разве его поймешь за шуточками его, нравом, вроде, легким да дурашествами? Что ж не видел я того по сей миг? Он же в прапращуры предкам нашим самым старшим годится.

— Что? — Астар опустился в стоящее подле пиршественного стола кресло. Да так прямо рухнул, что, шпорой зацепив, дорогой плащ напополам распорол и наручиями железными о кувшин драгоценный лязгнул.

У Брая аж зубы от того звука зашлись, и в пот ударило:

— Прикинь сам, без сердца, на шестьсот лет из жизни мальца выморозило, что лягушку во льду. Вон Ронха стоит — никогда лета не быват. Пес знает, что там в глыбах холодных творится. А тут ворожба, коя целые земли вокруг оси крутит. Море-то уже никак не стылое! И в Ольхормере вон — деревья выросли, зелень прочая — за тень по фаррону прет…

— Что ты говоришь?! — хрипнул рыцарь Гийом.

— Ноне, едва чары спали — может, и жизнь Фаркатки отойдет… Вот и торопится теперь… Может, трону наследника желает оставить? — заговорил тихо Тинери, чуть не на ухо соратнику своему, другу, почитай, с младенчества. — Нам, брат мой, так получается, до дум его не дотянуться, а помочь и плечо подставить…

— Мы обязаны! — подхватил тот. — Помочь нашему коту! — И, взглянув исподлобья, кулаком в латной рукавице братину, помятую им же, добил. — Может, он — последний мирэ с магией! А я тут ради женского бела личика, обиду держа, едва было монарха и друга не подвел.

— Или самый первый! Наш король должен продолжить род! — припечатал Командор. — Идем!

— Идем! — откликнулся, когда двери за их спинами закрылись, внезапно проснувшийся Кейо Рейдент. И, тряхнув спутанными волосами, поплелся за командирами.

* * *

В длинной колонной зале (не поймешь, то ли приемная, рассчитанная на целую очередь придворных, которые будут тут коротать время до назначенных аудиенций, то ли просто так — галерея под будущую коллекцию) сквозняком слегка качало лазоревые, в цвет неба, шторы, и с балкона слышался мелодичный, нежный, как колокольчик, смех лойды Гиты Стафаны. Сердце Астара взныло раненым зверем, но с шага он не сбился.

— Мой мирэ? — Капитан решительно отодвинул тонкую ткань и вошел прежде Тинери. — Прошу простить мою дерзость и позволить отбыть в Воксхолл, к войску, или в ссылку, если мой повелитель прикажет…

— А вот и вы, господа! — Фаркат улыбнулся… по-кошачьи. — Прикажет-прикажет, не сомневайся, а теперь послушайте. Оба: лойд, а ныне барон, Уорсский согласился в ответ на мое ходатайство отдать тебе свою старшую дочь и наследницу — Гиту, ныне мною нарекаемую Хрустальной Капелью, в законные супруги… — Он вдруг сбился с высокопарного тона, и засмеялся, мгновенно став самим собой: — Поднимись с колен, Гийом, ты вообще охрен… Опомнись! Невеста согласна, что за драмы? Брай, будь добр, прикажи пригласить родителей баронессы, надо провести помолвку…

— Сир, на горизонте торговая флотилия! — отстранив замешкавшегося дворецкого и слегка путаясь в оборванном плаще Гийома Гайярского, на открытую площадку ввалился похмельный разведчик. — Порт, пристани не готовы, и…

— Почем знаешь, что купцы? — живо потеряв интерес к ритуалу, спросил Бон.

— Ну, во-первых… — начал было Лангин.

— Веннеп, — Король кивнул вошедшему следом за тем, а вернее сказать, ожидавшему где-то неподалеку, новоиспеченному барону, — по прибытии Матери месм, госпожи Гейсарней, состоится двойная свадьба.

— О, мой король! — Уорсс попялся тоже бухнуться на колени. — Мы с женой так счастливы и благодарны!

— Да, прекрасно. — Фаркат благосклонно, но торопливо кивнул всем присутствующим. Коих откуда-то набралось числом до тридцати! — Брай, Астар, вы со мной? У нас неотложные дела. Кейо, веди!

________________________________

Хрустальная Капель, лойд Веннеп, лон Гийом Гайярский, пьяный Лангин http://www.pichome.ru/xtC

*

Ты царь: живи один. Дорогою свободной

Иди, куда влечет тебя свободный ум,

Усовершенствуя плоды любимых дум,

Не требуя наград за подвиг благородный.

Всё рассказанное мною, други дорогие и сподружницы, — чистая правда! Жалко, что слушатели мои в «Зеленом Дроке» сплошь неграмотные, вряд ли оценить смогут тонкое искусство; так что карту дедовскую я и искать не стану, толку-то? Да и многое изменилось в очертаниях наших мест. Истинно говорят — ось сдвинулась: благодатные погоды стоят, растаяло ледяное поле Ронхи, новые дороги открылись, реки наполнились — след рыбка покрупней завелась, горы безопасны стали — орденцы справно с лихими людишками разобрались; и народец строиться начал. Вон только булыги и таскают! Кругом цветут луга да сады… Так закончилось темное царство фейери и началась хорошая жизнь…

* * *

— Мальчик, — тихий девичий голосок мячиками эха отскочил от высокого свода. — Ой, темно-то как! Ты кота тут не видел, черненького такого, не пробегал, а? — Рутка мелкими шажками, чуть с опаской приблизилась к сидящей на широких каменных перилах фигуре.

— Не… не заметил, — хрипло откашлявшись, ответил юноша. Лица видно не было, так — светлое пятно только, но волосы, вроде, черные.

— Жалко, а я ему потрошок у госпожи Голуньи, главной поварихи, выпросила. Она суровая очень, здешний порядок ругмя ругает — к свадьбам готовиться чтоб ей не мешали, всех гонит! — Одетая в новый, накрахмаленный чепец (эх, жалко прошв шелковых в сумраке не видно!) и красную бархатную котту, маленькая гмыженка устроилась на нижней ступеньке лестницы и, набрав в грудь побольше воздуха, принялась рассказывать все, что накопилось за неделю вынужденного молчания, когда путешествовала она в первый раз в жизни в обществе строгих взрослых волшебниц и угрюмых молчаливых эфетов.

— Замок такой огромный — что твоя твердыня Астарлингов, даже нашей Обители поболе будет… — восторженно продолжила она, но, почувствовав, что почти проговорилась, хитро', как ей показалось, поменяла тему: — Я вот намедни его заметила, котика, когда обоз разгружали в нижнем дворе. Он на стрельчатом окне сидел, и так мне понравился — жуть! Шерстка длинная, да худой очень, то — правда. Может, хоть птичку какую поймал бы, бедненький... А ты, что — плачешь? — От странного звука, что донесся сверху, Рутта вздрогнула, но смело подвинулась поближе, да все равно ничего не рассмотрела.

— Нет, поперхнулся просто. Ты с месмами приехала? — спросил ее почти призрачный собеседник.

— Ой! — Болтушка прикрыла рот ладошкой. Но решилась:

— Мы тут в гостях, а я гуляю, потому что тетка Уклюта меня из покоев погнала — сынок к ей приехал, верзила Борк, его мессир Брай рыцарем сделал по жениной просьбе, а это сестрица моя — дама знатная, замужняя, чего хочешь у него попросить может. Во какая она! И я — не простая служанка, а камерис… ца, так и знай! У меня и убор есть, я его на праздник надену, рукава длинные и рубашка из батисту! — отстояв свой статус, Рутка успокоилась и спросила:

— Ты сам-то при кухне служишь?

— Да, вроде так. — Похоже, парень улыбался. — А лет тебе сколько, придворная дама?

— Тринадцать, через десять теней четырнадцать сровняется! Не дразнись, меня ужо Атакса противный извел — все мышью белобрысой дразнит, говорит, щеки у меня толстые, да коса худая… А тебе сколько коло, тоже, небось, охальник? Рутта Монья — я, пока второго имени нету. А тебя как звать, сиде?

— Семнадцать. На левоны (1)… Может, и поживу еще… — немного невпопад ответил тот тихо. — А я уж думал, кончилось мое время, а тут вон как… — И вдруг рассмеялся. — И глазищи у тебя как крыжовник — так?! Рутта, значит! А на правом локотке у тебя два пятна родимых, как звездочки… Верно?

— Почем знаешь?! — та вскочила, плошку с жирной печенкой на пол роняя. — И что врешь! Как ты догадался — сумрак ведь? И одежа на мне, бесстыдник! Подсмотрел либо?

— А коты в темноте видят. — Парень лихо гикнул, ветром съехал по балюстраде и прямо через голову испуганной девчонке перескочил, высоко зависнув в прыжке. — Или меня не зовут Фаркат Бон — будет, будет и у тебя котик, клянусь! Знаешь, милая, у каждой женщины, тем более ведьмы, должен быть свой кот, — сказал он, и, поймав за подол кинувшуюся было бежать месмочку, к себе обернул и пальчики ее перепачканные поцеловал. — Верно?

— А?.. — спросила будущая королева Ольхормера, Рутта Нейя Павликанская, возрожденная Звезда Севера…

_____________________________________

(1) — август по-нашему.

Кто она? http://www.pichome.ru/x6z

КОНЕЦ